Худо было сегодня деду моему. Скончался его последний друг детства, с которым они с самых «ползунков» были вместе: в школе за одной партой сидели; в общественную уборную, что возле школы, дрожжи бросали, за что их чуть из школы не выперли; по девкам вместе бегали, как рассказывал дед; на футбольной поляне вместе мяч гоняли; с парнями из соседней деревни Мыльная из-за девчонок дрались; женились одновременно, взяв в жёны с той же Мыльной по одной из сестёр-двойняшек; в колхозе оба бригадирами работали.
Как поветрие в деревне было, друг за другом умирали мужики: кто болел, кто от беспробудного пьянства, а кого - убили..
На кладбище народу было немного, да и в самом Алтуфьево осталось всего-то пятнадцать семей. Старики потихоньку умирали, а молодёжь, оставив деревенские дома, стремилась перебраться в город.
Стоял дед грустный, каждый раз отворачиваясь в сторону, чтоб незаметно утереть подступающие слезы. Я стоял рядом и крепко сжимал дедову руку, давая тем самым понять, что я с ним и тоже скорблю по деду Митяю. Гроб спустили в могилу. Все по одному стали подходить к краю, чтоб бросить по горстке земли в знак прощания. Дед тоже подошёл, присел на корточки и начал:
- Ну, прощевай, Митяй, - хлюпая носом, начал дед, - не знаю, когда приду к тебе... Хотелось бы подольше пожить, в футбол с Сенькой поиграть, Анютку потискать. «Там» у вас уже сколотилась футбольная команда. Ты, Венька Золотухин, Ванька Миронов, Санёк Мишурин, Селиван Стародубцев... - перечислял дед всех старых друзей. - Все рядышком лежите... - и, окинув взглядом ближайшие могилы односельчан, дед снова украдкой осушил слезу носовым платком. - Привет им всем передавай, Митяй. И смотри «там», как всегда забивай побольше голов. Ты в этом деле мастак. По бабам чужим не бегай, не то... - не договорил чего-то дед. - А об твоей Анфиске я позабочусь, подсоблю ежли што. «Стенка на стенку» с Мыльнинскими не ходите... не надо... Хватит вам с разбитыми-то носами ходить, не молодые, чай.
Дед говорил так серьёзно, будто «там» кто-то мог его услышать. А меня распирало от смеха: и от футбольной команды, и от разбитых носов. Даже здесь, на кладбище, не мог дед обойтись без чудачества. Тут подошла бабушка, наклонясь к деду, на ухо со злостью зашипела:
- Ты что ж лопочешь тут, окоянный, людей смешишь? Глянь, люди-то все от смеха прыскают. Превратил похороны в цирк.
- А чё я, Анютушка... ведь правду говорю... - начал, как всегда, оправдываться дед, оглядываясь назад. И впрямь, на лицах односельчан проскальзывали улыбки.
- А ну, вставай, не то я тебя щас с Митяем-то вместе похороню, скоморох ты этакий! - не унималась бабаня.
Дед поднялся, отошёл в сторону и в сердцах выпалил:
- Эх, ты, Анютка, попрощаться толком не дала с Митькой, не прощу я табе такой оказии! - обидевшись на бабаню, дед махнул рукой и пошёл прочь с кладбища в сторону деревни.
Вечером все готовились к баньке. Дед из сарая веничков свеженьких принёс. Бабаня чистое бельё для всех собрала. Мама что-то вкусненькое на кухне готовила. Остальные ещё в огороде на прополке травы копошились.
Мы с дедом любили идти в первый пар, когда аж глаз невозможно открыть. Дед зачем-то на горячие голыши выливал стакан браги. «От неё, – говорил, – мозги лучше работают». Не знаю - правда? А, может, это были очередные выдумки деда.
Дед загонял меня на верхний полок, ошпаривал берёзовый веник ковшом кипятка и начинал хлестать меня по всем опасным и безопасным местам. «Веничком, – говорил, – нужно по всему рганизму пройтись». Затем переворачивал меня «пузом кверьху», поддавал парку очередным стаканом браги и продолжал процесс избиения моего бедного «рганизма». Я пыхтел, кряхтел, но ни разу не пикнул. Вторым был веник из крапивы. «Тоже для здоровья, – говаривал дед». Тут уж я не выдерживал и начинал орать:
- Не надо крапивой, у меня на неё аллергия, дед! Я после последнего разу от неё, как пёс шелудивый чесался!!!
- Ну, лады, лады, не стану крапивой, а вот дубовым отхлыщу! - И начиналась вторая серия моих «мук».
Распаренные до красноты, мы выходили с дедом из баньки. А тут и травяной чай нас поджидал, запаренный бабаней на ягодах и листьях, ароматный и вкусный, и сахар добавлять не надо.
Друг за другом заскакивали в баньку все остальные, выпрыгивая оттуда через каждые пять минут. Во как мы с дедом баньку топили!
После «паров» усаживались во дворе за большим семейным столом под раскидистой яблоней. Мамка успевала уже всё выставить. В огромной сковороде шипела картошечка, зажаренная на свиных шкварочках, кучки пупырчатых огурцов-сорванцом и краснощёких томатов красовались в центре стола, в салатнице крупно нашинкованные зелёный лук, укроп и петрушка, залитые золотистым подсолнечным маслом первого отжима. От свежеиспечённого каравая, только что вытащенного бабой Анютой из печи, исходил сумасшедший аромат, приправленный свежим летним вечерком и душевным бабушкиным теплом.
- Анютушка, а налей-ка всем медовухи, помянем Митяя, - просил дед. - Бабаня не возражала. Дело-то святое. Был принесён огромный бутыль с медовухой и всем взрослым по бокалам была разлита прозрачная, мягко-лимонного цвета медовуха. Перекрестившись, все выпили, замолчали.
- Дед, а медовуха из мёда? - нарушив тишину, спросил я.
- Да, Сенька, из чистейшего, из него, никаких добавок, - утирая усы после первой принятой "на душу" порции медовухи, отвечал дед.
- Дед, а мне можно тоже деда Митяя помянуть? - спросил тогда я. Дедушка, посмотрев на меня вопросительно, отвечал:
- А почему ж не можно, конешно ж можно, - и передо мной уже стояла небольшая рюмочка медовухи. Бабушка, приложив к виску указательный палец, покрутила им, глядя на деда. Все женщины и мои сестрёнки с интересом стали наблюдать, как я буду пить «поминальную». Оглядев всех торжествующим взглядом, я выпил содержимое до дна и сказал:
- А чё, сладко! - утерев рот рукавом рубашки и неумело перекрестившись, сказал я.
- Конешно, Сенька, сладко, - с улыбкой отвечал дед.
Вскорости перешли к чаю.
- Сенька, ну-ка принеси самовар, - приказала сестра Анька. Я уж было начал подниматься... Ой-ёй, а встать-то не могу, ног не чуял. Отказывались они меня слушать. Не понял я тогда, почему так. Попытался ещё раз, ан нет, не получалось никак. Дед опустил мне на плечо руку, чтоб прервать мои попытки встать, и строго сказал всем:
- Так, бабы, вы мне мужика своими бабьими делами-то не портьте, не то всыплю всем на орехи, - и громко шлёпнул по столу ладонью. - Сами поторопитесь с чаем. Вот ведь, Сенька, послал мне Господь одних баб, и я среди них как пастух, прям как в обзывалке «Семь баб – один петух», - обратился он ко мне.
- А я, дед? - вяло спросил я.
- А чё ты-то? - интересовался дедушка.
- Я-то ведь тоже петух... пастух.., короче, мужик я, дед, как и ты, - запинаясь, защищал я свою мужскую честь.
- Ты, Сенька, пока кочеток, - поглаживая меня по бритой голове, говорил дед.
- А что это такое, деда-а-а? - протянул я.
- Кочеток-то? Милок ты мой, это ма-а-а-ленький петушок с хриплым голоском, - улыбался дед, продолжая поглаживать меня по ёршику волос, а сам хитро подмигивал остальным.
- Но ведь когда-то он станет большим, ведь станет, правда? - не унимался я.
- Да, станет, Сенька, станет, - успокаивала меня баба Анюта с другого конца стола.
Все дружно смеялись, но после дедова «цыц» вновь угомонились. А я почему-то тихо-тихо склонял голову к столу, глазоньки мои закрывались, и улетал я в какой-то туман. Помню только, как дед поднял осторожно меня на руки и понёс... понёс...
- Ох, и расхумарило тебя, кочеток ты мой, с рюмашки - то... Вряд ли захочешь ещё медовухи попробовать, - слышал я сквозь наползающий сон голос деда.
Вот оно тебе и помянули деда Митяя после баньки.