Сергей ПРОКОПЬЕВ
МАМА-МАЧЕХА
рассказ
из книги «Монологи от сердца»
Груша в преклонном возрасте была истовой богомолкой. Грех ли какой замаливала? Теперь уже никто не скажет. До Преображения Господня – яблочного Спаса, яблочка в рот не брала. Была какая-то тайна. Может, забеременела по молодости да сделала аборт, а больше Бог деток не дал. В народе считается: яблоки до Спаса нельзя есть женщинам, которые избавились от своих детей, иначе в раю им яблочка не дадут.
Последние годы, до болезни, жила сама. Две стены в одной комнате были в иконах в три ряда. Среди них две достались от бабушки, остальные приходили по-разному. Приносили: «Возьми, Груша, а то невестка приспособилась бочонок в чулане накрывать». Или на чердаке у соседей валялась, дом начали перестраивать, и замаячило иконе быть выброшенной. Случалось, с помойки приносила. «Прости их, Господи, – протирала Груша доску с ликом святого, – не ведают, что творят».
Залётные парни приехали на машине. Кто-то навёл. Обходительные. Хорошо одетые. За иконы предложили очень даже неплохие деньги. Пенсию за полгода. Потом набавили ещё столько же. «Зачем мне эти деньги? – стояла на своём Груша. – С собой не возьму». «Иконы тоже не возьмёте», – хохотнул один из парней.
Посмотрела на него Груша и решила: бесполезно что-то объяснять.
Она не поняла, как всё произошло. Собака даже не взлаяла. Крючок на двери с одного удара вылетел. Груша не успела с кровати подняться, как в глаза ударил свет фонарика и подушкой накрыли лицо… Остался только Спас Нерукотворный со спиленным углом и медный складень, что завалился за кровать. В эти же дни обокрали старика из молельного дома. Старовера, у него были Псалтирь и Евангелие восемнадцатого века, более десяти икон, а также обнесли церковь в селе Никольское между Волгоградом и Астраханью, старинную, большую, пятиглавую, единственную на всю округу радиусом в добрые четыреста километров, которая пережила все богоборческие катаклизмы двадцатого века, не закрывалась и не разорялась атеистическими гонителями.
Груша помешалась. Соседка застала её с подушкой в руках. Груша называла подушку Петенькой, убаюкивала, приговаривая: «Спи, мой родненький! Царица Небесная тебя оградит и сбережёт…»
…Своих деток Бог не дал, но как любила Петеньку.
Жена у Василия умерла, когда дочери Полине ещё и десяти лет не исполнилось, а сыну Пете всего-то полтора года было. Как родила его жена, так и начала гаснуть. Похоронил свою Грушу, поплакал тайком от детей. Надеяться не на кого. Ни родных, ни близких. Начал приводить в дом женщин на показ дочери. Почему-то решил: дочь должна выбрать. Посидит у них женщина, чаю попьёт, с детьми познакомится. Василий, проводив гостью, спрашивал: «Полюшка, подойдёт тебе такая мама?» И каждый раз Полина, еле сдерживая слёзы, резко говорила: «Нет!»
На что надеялся Василий? Что мог сказать ребёнок? Во время болезни матери Полюшка не отходила от неё.
Но почему-то Василий упорствовал в своём решении: за дочерью последнее слово. Однажды в воскресенье направился с детьми к своему другу, тот жил в деревянной двухэтажке. Зашли во двор, в тени дерева женщины стоят, одна к другой обратилась: «Груша…» Петя услышал имя матери, как закричит: «Мама! Мамочка» И бросился к совершенно незнакомой женщине. Та подхватила мальчонку, прижала к себе: «Ах ты, дорогой мой! Ах ты, птенчик родной!» Сама плачет, женщины глаза вытирают, Василий зубами заскрипел…
Друг, к которому шли в тот день, проявил завидную активность, по максимуму использовал ситуацию: через соседок познакомил Василия с женщиной по имени Груша. Была она молодой, одинокой, замуж не против.
И всё равно Василий обратился к дочери: «Согласна, Полюшка, с такой мамой или нет?»
Вскипели слёзы обиды у Поли, но, низко склонив голову, пряча глаза, молча кивнула: «Да». Видела, как брат с первого мгновения привязался к женщине по имени Груша.
Так в доме появилась мачеха. Любила Петю, не каждая своего сына так любит. Полине мало что оставалось, можно сказать – ничего. Отец это видел, старался восполнить недостающее, был ласков, нежен с дочерью, всячески жалел её…
Когда Петя назвал Грушу мамой, было ей двадцать три года. В девятнадцать лет влюбилась Груша в парня. Так влюбилась, что казалось – без него и жизнь не жизнь. Он – счастье, он – солнце, он – до последнего дня… Да лучшая подруга – Лида Казарская – увела парня. В одночасье лишилась Груша и подруги, и любимого. Кто знает, может, от его ребёнка избавилась Груша, как случилась измена? Но это лишь предположение...
Придёт время, Грушина падчерица Полина родит дочку и захочет назвать Лидой. «Давай-давай, – скажет Груша, – будет ещё одна Лида Казарская!» И вариант отпал.
В 41-м Василия забрали на войну, он бился с фашистами на фронте, Груша в тылу сражалась за жизнь с двумя чужими детьми, парализованной матерью. Работала в колхозе, тащила дом. Доставалось и Поле… Сполна. И по хозяйству доставалось, и затрещин от мачехи… Нрав у Груши был крутой, рука тяжёлой и скорой на расправу. А Пете к началу войны всего-то три года исполнилось.
Василий носил в сердце вину перед дочерью. Нельзя сказать, что сына любил меньше, но болела душа за Полю. Та нисколько не жаловалась в письмах отцу, что отправляла на передовую, да понимал он: несладко, ой как несладко дочери. Демобилизовавшись в 45-м, бравый солдат, война научила решительности, надумал поменять хозяйку. Женщин одиноких много, выбирай какую хочешь. И появилась одна на примете. Мягкого характера, на восемь лет младше Груши, дом под железной крышей. Василий повёл к ней дочь. «Зачем?» – спрашивала по дороге Полина. «Пошли-пошли, хорошая женщина, – не раскрывал раньше времени задуманного отец, – посидим, поговорим».
Но когда спросил по пути домой: «Нравится такая мама?» – Полина встала на сторону мачехи: «Нет!» И привела много доводов в её защиту. «Папа, погибни ты на фронте, она бы нас не бросила. Я уверена».
Пойти наперекор дочери Василий не смог.
Окончила Полина педучилище на одни «пятёрки». Прекрасно читала со сцены прозу… Маленького роста, толстая коса до пояса; если сцена была большой и глубокой, в первые мгновения, когда Полина появлялась на ней, казалось, куда же ты вышла крохотулечка? Но девушка произносила одну фразу, вторую, и зал заворожённо замирал. Будто она читает не Пушкина, Толстого или Горького, а начинает, волнуясь, рассказывать самое сокровенное о себе. Слова, заряженные энергией выразительного грудного голоса, обретали объём, вкус, цвет… Полина получала на конкурсах грамоты, отрезы на платья.
В пединститут её брали без экзаменов. Мачеха постановила: «Нет! Кто вас будет кормить? Иди работать!» И отец в защиту дочери ничего не сказал.
В семнадцать лет Полина пошла учительствовать. Первые годы ходила в школу за Волгу. Летом лодочная переправа, зимой – пешком по льду. Не раз тонула – проваливалась в полыньи, переворачивалась в большую волну лодка. Вытаскивали за длинные, густые, с каштановым отливом волосы. Дети её любили, и она работу с ними. Но планы, тетради… Повторяла за Пушкиным: «Ох, лето красное! любил бы я тебя, когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи…» Не будь семьи, пропадала бы в школе с утра до вечера. Да и с семьёй пропадала – постоянно вела кружки: поэтические, драматические, художественного чтения. Благо, муж в ней души не чаял.
Как-то раз, уже своя дочь Полины поступила в институт, покажется ей, что мачеха хочет покаяться за свой крутой нрав, за прошлое. «Окончи институт, ты, Поля, стала бы, наверное, большим человеком, но не могла тебя отправить, не могла…» «Что уж старое поминать. Значит, так на роду написано…» – оборвёт разговор Полина. «А мамой ты, Поля, меня так и не назвала, – посетует Груша. – Но спасибо, что не дала отцу бросить меня. Пете было бы очень тяжело».
Полина никогда не говорила о попытке отца поменять мачеху. Он сам перед смертью проговорился.
Грушу, как тронулась умом после воровства икон, досматривала Полина. У Пети были сложности с женой.
Полину Груша называла Петенькой.