Мне тяжело выбрасывать старые вещи. Особенно свои. Те, что носил много лет. Мы жили вместе, когда я был велик или унижен, радостен или печален, вдохновенен или безмерно глуп. Они были со мной всегда. Два страшных слова: всегда и никогда.
Так вот, повторяю, они были со мной всегда. А я их использовал и выбросил на помойку. Предал. Впрочем, тема предательства достойна более философичного пера. Хотя годится и для длинного дорожного разговора…
Эти нехитрые мысли я доносил благообразному человеку лет шестидесяти, профессору какого-то московского университета. Мы только что позавтракали в салоне самолёта, который летел из Норильска в Москву. Он возвращался из командировки, я предвкушал отпускное блаженство, завтрак был хорош, поэтому беседа текла плавной рекой: то, слегка ускоряясь на поворотах мысли, то, замирая в заводях размышлений.
– Единственное прощение, если вообще предательство можно простить, – вдруг проникновенно произнёс профессор, – состоит в том, чтобы хоть изредка поминать старые вещи.
Прозвучало печальное слово, а у меня возникла светлая картинка примерно тридцатилетней давности: южный город, конец лета, косой тёплый дождь, и люди в плащах из болоньи.
– Болоньевые плащи помните? – спросил я.
Профессор как-то странно отвёл взгляд. А меня уже понесло.
– Расскажу вам несколько историй, – знакомые мурашки пробежали по рукам, я чувствовал трепет вдохновения. – Они произошли со мной в разных городах в то "болоньевое" время.
История первая – норильская.
Металлическая дверь "Котлетной" на улице Бегичева хлопала резко и отрывисто, как лай собаки. Здесь пили, ели, курили и разговаривали, стоя за высокими столами, которые редко убирались. Резкие запахи и смачные слова придавали непревзойдённый колорит заведению.
Я сдул пену со второго бокала пива и, глотнув, отодвинул подальше остатки обглоданной кем-то чужим рыбы. Оперся на очищенное место и начал медленно поглощать, впуская жидкость в промежутках между двумя ударами сердца.
Напротив стоял, лёжа головой на скрещенных руках, просто человек. Он отдыхал, по-мужски похрапывая. Иногда в полудрёме вздрагивал ногами и переступал, устраиваясь поудобнее.
Я допил пиво и размышлял, задумчиво глядя на дверь, взять ли ещё. Возле двери, внимательно всматриваясь сквозь дым в окружающее, стоял ещё один просто человек. Он безысходно напоминал дрозда с поломанной лапкой. На лапке висел болоньевый плащ.
Наши взгляды столкнулись. И "дрозд" дёрнулся к столу. Скользнул мутно по моим пустым кружкам и подошёл к отдыхающему напротив. Дёрнул за плечо, разбудил. В ответ на осоловевший взгляд, сказал:
– Купи плащ.
– Сколько?
– Рубль.
– Дорого!
Более лаконичного и наполненного диалога я не слышал никогда. А завершающей сцены не постыдились бы и великие режиссёры. Отдыхающий медленно сомкнул губы, осуждающе сдвинул брови, сурово покачал головой, строго взглянул в глаза "дрозда", резко упал на скрещенные руки и тут же захрапел. "Дрозд" минуту постоял и вышел, почему-то больше никому не предлагая свой товар.
История вторая – ленинградская.
Я жил тогда возле Балтийского вокзала в мрачном дворе-колодце, в который вёл длинный арочный проход. В конце прохода висел ржавый, видимо, ещё со времён последней войны, фонарь с одинокой лампочкой. Он вечно скрежетал, раскачиваясь под завывание ветра и стук капель холодного дождя.
Я уходил из этого серого мира в цветной и яркий мир Индии. Читал в библиотеке редкие книги о мудрецах, достигших божественного совершенства, и богах с человеческими чувствами, которые любили пастушек и носили на шее ожерелья из цветов.
Однажды увлёкся реинкарнацией, по-простому говоря, переселением душ. Изучал, кто в кого может переродиться, и как можно выяснить, кем был ты раньше. Вполне понятно, что нужды и интересы обычных людей меня перестали заботить, и гордость поселилась во мне, прочно закрепив взгляд на недосягаемую для них высоту. Я жил, презрительно глядя на ничтожных людишек, примитивные мысли которых, вне всяких сомнений, недостойны моих, возвышенных и сложных. Не знаю, чем бы все это закончилось, если бы однажды я не возвращался домой поздним вечером.
Помню, вошёл в арку. В конце прохода, под тусклым качающимся светом сидел на задних лапах непонятной породы лохматый здоровенный пёс. Склонив внимательно доброжелательную морду, он смотрел на сидящего перед ним в такой же позе человека в болоньевом плаще. Человек нетвёрдо опирался на руки, тянулся к морде собаки и что-то говорил. Я подошёл ближе и услышал:
– Нет, псина, ты подожди. Кем ты был при прошлой жизни?
Пёс молчал и только виновато слизывал с плеча человека капли редкого дождя. Я стоял долго. Но они не замечали меня в своей важной беседе.
А гордыня исчезала, растворяясь в мокром длинном пятне на болоньевом плече.
История третья – московская.
В те далёкие годы Курский вокзал был грандиозен, убог и грязен. Я сидел на деревянной скамье в ожидании поезда и развлекался тем, что наблюдал за бомжем, который расположился напротив меня в углу под репродуктором. Одетый в порванный во многих местах болоньевый плащ, совершенно непонятно какого цвета, с трех-четырёх дневной щетиной, в помятой фетровой шляпе с надорванной тульей, он был на редкость живописен. Сидел на корточках с потухшей "беломориной" во рту, полуприкрытые глаза время от времени чуть вздрагивали ресницами на скрип милицейских ботинок. Его не трогали: видимо, привыкли. Был он монументально недвижим, но складки болоньевого плаща придавали чарующую лёгкость композиции.
Я любовался этой полной жизни картинкой. И вдруг… ожил репродуктор. Скрипучий женский голос, прорываясь сквозь все возможные шумы, возвестил:
– Внимание, граждане встречающие! Скорый поезд Николаев-Москва прибывает на третий путь.
Человек в болоньевом плаще встрепенулся. Вытащил папиросу изо рта, задрал голову к репродуктору и чётко произнёс:
– А ну, сука, повтори!
И сверху в ответ тут же проскрипело:
– Повторяю. Скорый поезд Николаев-Москва прибывает на третий путь.
Бомж важно кивнул, вернул папиросу на место и застыл в прежней позе. Складки болоньевого плаща приняли привычную форму.
… Собственно, вот три истории о старом болоньевом плаще, который, конечно же, был и у меня в те годы.
– Пристегните, пожалуйста, ремни. Идём на посадку, – голос стюардессы традиционно любезен.
– А у меня – другое, – профессор смотрел на меня недобро. – Понимаете, я тоже, безусловно, помню болоньевые плащи. Но мои ассоциации более глубокие. Может быть, это профессиональное. Болонья, Вы, конечно, знаете – город в Северной Италии на реке Рено. Знаменит наклонными домами-башнями, дворцами в стиле ренессанса, готическими палаццо, и всем известным скульптурным порталом мастера Якопо делла Кверча. Всего хорошего. Будьте здоровы.
Профессор бодро поднялся и с гордо поднятой головой прошёл по салону на трап. Я так и не понял, почему он обругал меня своим монологом.
Настроение было испорчено. А тут ещё начал накрапывать противный холодный дождь. Выходя из здания аэропорта, я увидел профессора. Он стоял под навесом и застёгивал портфель.
На нем был старый болоньевый плащ. Уже почти неразличимого цвета.