О чем журчишь озабоченно и торопливо, ручеек говорливый, в ноябрьскую стужу?
Все громче и громче на перекатах, чем ближе к устью. Ни о том ли, что неизбежно надвигается на тебя холод суровый. Медлительной черепахой ложится он на твои верховья. Тонкая корка льда тяжелеет с каждым днем. Ветер студеный сначала полирует ее под дневным солнцем. Потом, то смахивает, то прижимает к ней сброшенные с неба снежные заряды, наращивая ледяной панцирь.
И вот уже ровное поле, словно и нет под ним ручейка, несущего животворную земную влагу, и только тишина с наступающих отовсюду снежных равнин. Одинокие былинки, травинки (напоминание о жизни): засохшая тимофеевка; околдованная зимней стужей, застывшая ежовка; сухая и летом, остролистная, как бритва, недружелюбная, осока - только они, молчаливо слушают твои разговоры и кивают вслед.
На самом последнем крутом пороге твой голос становится громче, поток бурливее. Выговорившись, он затихает, обретая ширь. Прозрачные и быстрые, разливаются по устью маленькие водоносные жилки, открытые небу и вмиг исчезают под береговую льдину большой реки.
Нет, не слышит Матушка-Река настойчивого говора, не ухватывает ни слухом, ни движением своим ратований озабоченного ручья. Сдвинув сурово брови-забереги, нахмуренные и распушённые беспорядочными снежными и ледяными торосами, она медленно и отстранённо от мира несет свои воды, как глубокую печаль. Отягощенная наплывами серой бесформенной шуги, ведет она величаво свой, видимый только ей одной, путь.
И нет ей дела до сетований говорливой «мелочи», которая, сливаясь с водами могучей реки, вмиг теряет своё «я», становясь частью общего, большого, уже не принадлежащего себе самому, а попавшему в единое русло и под единые правила.
О чём журчал ручей?
О чём беспокоилась моя маленькая Виска*?
Не она ли течет в моих жилах и бьет в виски в минуты тревоги и радости?
Уж ни о том ли рассказывал ручеек, перед тем, как упрятаться под панцирь белой черепахи, как по живой капельке собирал еще недавно свои воды со всех ближних болот.
Как заботливо оставлял в них ровно столько, сколько нужно, чтоб зацвести дурман-багульнику, зазеленеть карликовой, гибкой березовой «дюймовочке», налить соком солнечным медовую морошку, помочь рассыпаться по травяным кочкам клюкве, похожей на северную черешню...
Как собирал он пригоршнями боровую воду, не давая залить корни верхоглядок-елей и вековых сосен, как мудро не трогал маленькие водяные оконца в березняках, чтоб наливались черника и брусника – лакомство для курочек- куропаток, тетерок и глухарей…
Так о чём журчал ручей?
Может, о будущей весне?
О том времени, когда всё вокруг проснётся. Уплывет под лучами солнца ленивая белая черепаха. И, именно, он тогда своим радостным шумом, разбудит Матушку-Реку, неприступную, горделивую сегодня. Откроются величавые воды её навстречу бойкому, так много знающему и значащему ручейку. А он снова станет отдавать ей всё-всё, что есть у него, до последней капельки. Ручей - труженик. Неоценимо значимый в природе мироздания и совершенно незаметный в общем потоке жизни.
Так было, есть и будет.
Ведь нет жизни Реке-Матушке без малых речек и ручейков, как и их призвание – служить ей.
*Виска - название ручья.