Он жил с ощущением обречённости, но не своей, а обречённости вселенной. Нет, не так – Вселенной. Перед глазами проплывали картины гибели планет, солнц и галактик. Грязь на перекопанных тротуарах, давка в опоздавшем троллейбусе, грубость вульгарной кондукторши, тупые и вороватые чиновники лишь оттеняли, подчёркивали трагизм ситуации. На фоне этого терялись глупые рассуждения окружающих о долговечности и иных потребительских качествах бытовых предметов. Неминуемая смерть мира была прекрасной. Но наивысшую, самую невозможную красоту апокалипсиса сопровождала музыка. Он не всегда понимал какая. Венгерский танец Брамса, тот, который пятый? Скорее реквием Моцарта. Впрочем, нет, в этой музыке не было грома Элоима. Сегодня спокойно, нудными циклами звучала ария к третьей сюите Баха. Мир неумолимо шёл под откос.
Неудивительно, что и в организме Льва Давыдовича тоже происходили разрушительные процессы, которые на этот раз проявились кишечной коликой. Безо всякой надежды на помощь и выздоровление, он, скорее от безысходности, посетил участкового терапевта. Лекарь, как это у них водится, потребовал сдать анализы. Для этого он выдал пациенту пузырек и проинструктировал, что какашку необходимо донести в лабораторию ещё теплой, так сказать, с пылу-с жару.
Сосуд наполнялся под чарующие звуки Вивальди при помощи палочки и терпения. Словно великая ценность, пузырёк был помещён в бумажный пакетик, и завернут в чистый носовой платок. Пакет занял своё место в левом верхнем кармане пальто, у самого сердца.
Качаясь в полупустом утреннем троллейбусе, Лев Давыдович размышлял о своей странной судьбе, о скоротечности времени. Годы пролетали незаметно и неумолимо. Фарфоровые нимфетки из соседних квартир, которыми он тайно и вожделенно любовался, плавно превращались в располневших мамаш с целлюлитом на ляжках, а затем, в вульгарных бабушек, выгуливающих стада шумных внуков. Жизнь представлялась ему полной трагизма. Но трагическую судьбу ещё надо заслужить.
От мыслительных упражнений его отвлёк неприятно пахнущий колбасой и хлебом молодой человек, который недвусмысленно прижимался к нашему герою задницей. Лев Давыдович испытал брезгливость и удивление от того, что извращенцы настолько извратились, что даже он стал объектом их больного влечения. Впрочем, чего ждать на краю бытия?
Восхождение по облицованным новым керамогранитом ступенькам поликлиники сопровождалось почти оптимистическими звуками полонеза Огинского. «Суета и прах, и поскользнуться можно», - думал Лев Давыдович о керамограните. Перед открытой дверью лаборатории, перегороженной столом с рядами наполненных жёлтой жидкостью бутылок, он поднял руку в карман за анализом. Полонез Огинского вдруг потерял всяческие признаки оптимизма и зазвучал с пронзительной грустью. Свертка с анализом в кармане не было. Прояснилось и бесстыдное поведение троллейбусного извращенца. Лев Давыдович даже испытал некоторую горечь по поводу истинного интереса «извращенца».
Лев Давыдович был спокоен и строг, ни один мускул не дрогнул на лице. Природа наделила его характерным носом, вьющимися темными кудрями, приросшими мочками ушей, но начисто позабыла о хитрости и практичности. Как был Лёва полным дураком в детстве, в таком состоянии и обсыпал его голову белый снег. А ведь подавал надежды, пианистом почти что стал, на двух областных конкурсах призовые места занял. Но искуделил огонь свой до последней искорки, и на старости лет стал сушеным злым старикашкой, изредка промышляющим уроками игры на фортепьяно. Подобно Борхесу воспевал он воображаемую тьму своей жизни. Но неблагодарная тьма объяла его тем же холодом, что и проклинающих её. Куда катится этот мир и чего ждать от жизни завтра, если сегодня украли собственное говно? Торжественное «Болеро» Равеля звучало над распадающейся Вселенной.