Пигмалион в современном интерьере 7

 
 
                7 глава

                РАЗМЫШЛЕНИЯ В РАМКАХ
                БЛАГОДАРНОСТИ

        Белые мухи налетели нагло, неожиданно и самовольно – зима, не разговаривая, молча взяла свое … С одной стороны, при морозе хорошо тем, что свалка уже не обладает роскошным букетом запахов от блевотины до дерьма и мусорные братья полной грудью начинают понимать, что такое свежий воздух. С другой … приходится шевелиться, и не столько от чувства холода, сколько от быстрого смерзания молодого мусора.
      
        Ванька не любил зиму из-за книжек. Нет … читать-то их в долгие зимние вечера может и приятнее, чем летом, но откапывать книгу с вмерзшими в какую-нибудь пакость страницами, было сложно. Иногда они рвались, иногда рассыпались в руках, но всегда, когда новый хозяин обогревал их у печки, чтоб потом как следует почистить, аборигены в сарае ворчали, что Голотелов, мол, оттаивая макулатуру, много мусорит, а найденыши, пригревшись, самовольно начинали источать едва уловимый, но устойчивый и ядовитый запах летней свалки. Картофель в таких случаях говорил: «Была бы книга хорошей, а душок притерпится.» На это греющиеся лениво и беззлобно парировали: «Читать – не читаем, а нюхать – нюхаем!»
      
        … В пургу сарай принимал в приятное тепло своей утробы всех мусорных завсегдатаев и теперь уже единоутробные (эту сезонную кликуху им подарил Артист) братья здесь кемарили, поскольку в тепле, если нечего делать, всегда хорошо спится, грелись богатым заваркой и бедным сахаром, чихнарём (да чаем же!), незлобливо перебрёхивались …
      
        … В такой-то день, когда до Нового Года еще далеко, а на дворе  уже метет долго и серьезно, дверь в сарай вдруг отворилась, на пороге возникла, топая ногами, вся залепленная снегом, фигура и только успела сказать: «А мне бы… – как дверь вырвалась, распахнулась настежь (взвизгнув на несправившуюся с ней фигуру) и, под порывом ветра, толкнув ее в облаке пара с порога в помещение, сама зло и громко захлопнулась. Это оказалась не фигура, а миниатюрная фигурка … женская … в отороченной дубленке с вышитыми узорами и в черной с красными цветами шали под светлой песцовой шапкой. Фигурка, не взирая на сложности с сердитой дверью, продолжила – мне бы Ивана Нектовича …» Голотелов в это время весь в грезах, уютно устроившись у окна, глотал «Алые паруса» Грина как раз в момент первой встречи капитана Грэя со спящей Ассолью …
      
        … Иван очнулся не столько от хлопка дверью и, в наступившей тишине вопроса незнакомки, сколько от звука упавшего, но не разбившегося стакана из рук пившей чихнарь Люськи. Увидев пришедшую и, с трудом признав в ней Галину, понял, что это к нему … что надо одеться и выйти с этой герлой на улицу. Он накинул драную, без пуговиц тёлку и, пропуская «цыганочку» в дверь, услышал философски настроенного Артиста: «Все блины твои будут комом, Иван – Люська лафетник уронила, а он возьми, да не разбейся!» На это Голотелов только неопределенно махнул рукой и вышел на мороз.
      
        Стоять было холодно и они, не сговариваясь, пошли к воротам, а там – на конечный садильник с редко подходившими автобусами. Иван молчал … Это ей что-то от него надо – вот пусть она и начинает …
      
        … Она и начала, прикрывая лицо вязанной с кисточками рукавицей, не столько от ветра, сколько от волнения.
        – Во-первых, спасибо за диплом … –   
        … Иван еще когда так сказочно вертухнулся из ментовки, после сшибки с галкиным амбалом, не напрягая своей бестолковки понял, что ее диплом ушел по адресу, да так быстро, что в этой конторе ему и душу-то не успели вымотать …
        – Лучше поздно, чем никогда – отчужденно на галкину благодарность усмехнулся про себя Иван и пытливо глянул на нее сбоку.
      
        – Во вторых, извините за долгое молчание – как бы отгадав предмет усмешки Голотелова, и останавливаясь против него, перекричала ветер Галина – У меня не было ни малейшей возможности вырваться сюда – на этом слове она сделала ударение – и не сейчас об этом говорить. А потом, я помню о вознаграждении и приглашаю вас в ресторан – по ходу пятясь от идущего Голотелова и одной рукой придерживая шапку, а другой, прикрываясь от горстей снега, кричала сквозь пургу Пигмалица. Вдруг она, оступившись, машинально схватилась за плечи Ивана, а он ее, чтоб поддержать – за спину и локоть … Сблизившись и соединив клубы дыхания в одно, они замерли …
      
        – Наверно … рано еще … так …  – прошептала «цыганка» и, уважая спутника, не сделала активной попытки освободиться...
        – Да и не место … – оглядывая снежные горбы свалки, а на самом деле достойно оценивая ее «непопытку», мрачно подхватил Иван, отпуская ее талию, но, все-таки, уже поддерживая за локоть, продолжил путь. А она, не освобождая руки, а даже поудобнее ее согнув, послушно последовала рядом.
      
        – Я понимаю, что все это странно … через три месяца … я объясню … потом …  –
Иван не утерпел: «… через три месяца … ну и улиточные у тебя темпы»  – и крякнул – он перешел на «ты», а она съежилась.
        – Ты – она тоже, не раздумывая приняла это обращение – ты мне делаешь больно, ведь тебе неизвестно, отчего я молчала и не показывалась … три месяца –
      
        Незаметно подошли к остановке. Ожидая автобус, «цыганочка» деловито назначила Ивану место, день и время свидания, добавив, что она-то придет обязательно, а он – уж как решит – времени предостаточно.
      
        – Обидно будет, если не придешь – становясь вполоборота на подножку вздрагивающего автобуса вместо «до свидания» сказала она. А Голотелов, уже в захлопывающиеся двери, хмуро бросил – жди, приду … – и, не дожидаясь ухода автобуса, отвернулся правым боком, защищаясь от острых снежных уколов, скорчившись от холода, заторопился назад …

           ________________________________________________________

        … Раздевшись в фойе ресторана, она шепнула ему: «Ва – ня! Возьми меня под ручку». Он послушно слегка защемил ее локоть своей клешней. В дверях метрдотель как будто ждал именно их. Он с солидным достоинством сказал: «Здравствуйте, Галина Ильинишна!  –  а Ивану, раскусив его в этом деле как ведомого, тем не менее, из вежливости, сдержанно кивнул, затем, нисколько не удивляясь наружности ее кавалера – идите за мной, я покажу ваш столик, он уже ждет вас.» Место было уютное, в углу … К ним никого не подсаживали …
      
        … Иван раза два бывал в таком месте, где солидные люди, со вкусом и размахом, под музыку и пустые разговоры изысканными блюдами били жеваниной свою кишку, а поэтому и вковался соответствующим образом, правда нацепив чересчур яркую селедку (уж какая есть) и светловатый для зимы двубортный лепешок, кстати другого костюма у него и не было. Но как бы он ни был упакован, весь его внешний вид перечеркивала собственная вывеска, которую никакими селедками не завесишь, никакими робами не задрапируешь и которой впору не только детей пугать …
      
        Тихие аккорды единственного пока пианиста на фоне, приглушенных настенными портьерами, ресторанных звуков, а главное, что до него никому нет дела, постепенно успокоили экстерьерные переживания Ивана и он, пока осторожно, помня наставления Артиста, цитировавшего ему по этому поводу выдержки из наставлений Петра Первого     молодежи «Юности честного зерцала», а потом и осмелев, принялся за деликатное уничтожение содержимого тарелок и бокалов, украдкой все-таки посматривая что … как … и чем … ест «цыганочка». А деликатная Галка ненавязчиво, представляя себе уровень культуры людей его круга, предлагала ему то «это», то «вот это», на немного опережая Голотелова, чтобы он видел, как надо справляться то «с этим», то «вот с этим».
      
        – Я хочу, чтобы ты не столько наелся, сколько запомнил всю эту вкуснятину. Это мой подарок тебе – орудовала приборами Пигмалица.
        – Перед супчиком, чтобы "завестись", мы отведали говяжий холодец, самый настоящий, из задней ноги и губы, с лимончиком и разными огородными кореньями … Вкусно? – Ивана потянуло пожать плечами, но из деликатности он согласно закивал головой.
        – А сейчас мы уничтожаем суп «Итальянский» с гренками…, тоже «По-итальянски»  – Болтало с горбушками – перевел для себя Ванька – видишь, какие они румяные и посыпаны тертым сыром – подливая в иванову рюмку, она выполняла мужскую обязанность. Гренки податливо и приятно хрустели на зубах, а огненно-красный суп казалось не успевал дойти до желудка, а уже с горла начинал расходиться но жилам своим острым и пряным перцем. После супа подали пуддинг «По-жидовски».
      
        – Это его настоящее название, но какой дурак будет писать так в меню – тихо стучала вилкой по тарелочке Галка. Пудинг был слоеный – из риса, говядины и часто попадающихся маслин. Иван, по принципу – раз еда, значит должна быть съедена, уничтожал и их, но, стесняясь выплевывать косточки, рисковал своим аппендиксом. Затем ели цыплят «А ля Марго»  – поджаренные кусочки нежного птичьего мяса политого соусом с шампиньонами. Глотнув соуса, Иван поднял вопрошающие глаза на «цыганочку»:  – … А … ? – Ешь-ешь! ... он с белым вином … Вкусно? – скороговоркой одобрила она кавалера. Перед дессертом, о котором должен быть особый разговор (если хватит времени и страниц), как шикарный финал, подали яишницу «По-французски». Вот это Ваньке понравилось … Руки, неумело вооруженные вилкой и ножом, заработали сами по себе, а амбразура, под одобряющую улыбку Пигмалицы, только и успевала, что открываться, пережевывать и опять открываться – в Иване просыпался гурман. Да и немудрено – мелко нарубленные телячьи почки с ветчиной и селедкой, поджаренные, упакованные и снизу, и сверху маслянистыми беложелтыми пластами яишницы с петрушкой, да с укропом, без всякого уже зазрения … неуклюже прыгнув на вилку, торопливо исчезали в пристойно жующей (но не чавкающей – спасибо Артисту) ивановой кормушке … С одной только мелочью ванькина бестолковка не могла справиться – вся шамота, что приняло его чавкало в этот ресторанный вечер, никак не переводилась по фене на его блатной базар, а значит красочно рассказать о вечере мусорным друзьям ему не придется …
      
        … Галка болтала по пустякам – о погоде, о подругах, о прошлой студенческой жизни … что касается Ивана, то внешне он был уже раскован, но внутренне, пудовым кулаком в его безобразную тыкву все-таки стучал Петр Первый – … не облизывай перстов и не грызи костей … не утирай губ рукой, но полотенцем, и не пий, пока еще пищи не проглотил … ешь, что пред тобою лежит, а  инде не хватай … над ествою не чавкай, как свиния, а головы не чеши … – и все это голосом Артиста … - а Пигмалица, как заведенная все перемывала косточки … родителям, общим знакомым – Шурикам … Только теперь Иван понял, почему опричники не подходят к нему за оброком. Кстати, при повторном посещении мусорки, все трое ее сразу узнали, но из машины, где оболтусы зимой проводили большую часть дня, балдея от примитивно-ритмичного музона, да гольного базара о подробных натуралистических деталях побед над марухами и количестве опустошенных накануне банок, никто из них не вышел, решив, что в тачке теплее, а главное – спокойнее, правда, долго еще подначивая «как будто бы бесплодием награжденного», скабрезно завидуя ему в отсутствии проблемы предохранения в постельных играх …
      
        … Уже давно лабухи, настроив свою музыку, принялись за усладу клиентовых ушей … Уже громче и развязнее зазвучали голоса за соседними столиками … Уже не один раз сменили у этой пары блюда, а Иван, под никчемные трели пригласившей его женщины, незлобливо удивляясь ее щебечущей выносливости, задавал себе один и тот же тоскливый вопрос – Зачем?... Зачем ему все это? – Оказывается, его тянуло к книгам на своем курятнике, как он по фене привык называть свой топчан, остывшему, без посыпухи, чаю, да перебранкам мусорного футцана – не потерявшего внутренней интеллигентности Альберта Сазоновича, разглядывающего мир сквозь призму театра, с Картофелем, забывшим свое имя и, на овощном вопросе, свихнувшимся.
      
        – Чудно! Здесь меня тянет в мусорную жизнь, а там, на свалке, когда читаю, манит в тот мир, что указывает мне книга … Чудно! – дымя дорогой лисичкой и машинально криво, потому как по другому не умел, улыбаясь «цыганочке», размышлял Голотелов – Чудно! – но осекся, вспомнив, что это явление его уже не раз посещало. Например, когда он в дурмане чтения, с мушкетером Дюма Арамисом в таверне, не знал куда деть оттопыревшую с дубовой скамьи шпагу, а проходящие между лавками задевали ее плащами и ботфортами, и этим иногда выплескивая арамисово вино на его усы и камзол. Кстати, – во времена мушкетёров во французских кабачках подавать не кислятину, а настоящее вино, считалось признаком дурного тона, а вот честь – она всегда защищалась шпагой даже от господина, просто плюнувшего в сторону тени Арамиса. И кислое вино, и защита своей чести – было тягостно для Арамиса, и что странно, в это же время, Иван, вместе с благочестивым дворянином, желал быть аббатом, носить строгую сутану из дорогого сукна, без беспардонно хлопающего по бедру клинка и спокойно, наедине, в роскошном зале своего аббатского замка, запивать изысканнейшим вином жаркое из свежеприготовленной телятины, а не в смрадном чаду трактира пережаренные куски баранины, подозрительно пахнущие лошадью, к тому же сдобренные беспардонным басом Атоса, чопорностью Партоса и лукавством д`Артаньяна. Но на Ивана с Арамисом не угодишь – в сутане было тесно и душно … как в склепе … в ней широко не пойдешь … с женщиной не перемигнешься … на коня с гиком не вскочишь, а только с помощью специальных слуг – степенно и важно. Да и боевой конь духовенству не положен, а только, извините, покорный, с опущенной к земле мордой, мул. Но главное – самый развращенный задира смиренно пройдет мимо тебя, не смея дерзко и нагло блеснуть взглядом …  – и некому не спустить, и не с кем подраться …
      
        … Что касается Галки, то ей болтовня давалась все с большим и большим трудом, но пока внешне это было незаметно. Болтовня была ее щитом, за который укрывшись, она изучала Ивана и размышляла на тему знакомства с этим человеком … Зачем ей нужно такое приключение … куда оно может завести? ... Конечно, выглядел ее знакомый отвратительно – одни уши что стоили … и первая же, посетившая ее мысль, была о разрыве с ним сразу же после ресторана – отблагодарила … и … разбежались! ... Но нечто, уже родившееся, но пока бесформенное, отодвинуло эту мысль. Пигмалице было тяжело – и беспечно болтать, попивая зеленый тягучий Шартрез, и мило улыбаться, здороваясь с многочисленными друзьями, делая вид, что не замечаешь их вытягивающихся физиономий по случаю ее нового жениха (а с неженихами Галка в рестораны не ходит), и наблюдать за бесстрастной физиономией Ивана, да еще копаться в себе, вытаскивая за уши это народившееся, но пока неосознанное нечто, которое временно (дай Бог, чтобы временно) отодвинуло мысль о разбегании …
      
        И вдруг, глядя в его прищуренные от дыма, непопадавшихся ему на свалке таких сигарет, зеленые глаза, она поняла – Взгляд! ... Это были глаза совершенно другого человека – ребенка, мечтателя, которого раз плюнуть – провести на мякине. И в то же время философа, пытливо разглядывающего многочисленные пакости и микроскопическую благодетель окружающего мира, да не праздным наблюдателем, а пытаясь своим умом докопаться до скрытых связей между явлениями и творящими их причинами. Но иногда, откуда-то изнутри, какими-то толчками, импульсами, через глаза кинжально и ярко вспыхивал всепожирающий огонь прагматика, ничего не принимающего на веру, грызущего орехи истины только своими зубами.
      
        – Так-так … вот почему я им заинтересовалась еще летом … Его взгляд … Вот он, тот крючок, за который я так неожиданно зацепилась … Интересно, куда это всё выльется, и во что всё это мне обойдётся? ... Отцепиться-то оказывается я уже не могу, да и мое «не могу» вот-вот превратится в «не хочу» – забилась трезвая мысль в хмельной голове, болтающей, казалось бы о пустяках, женщины.
      
        Внезапно Галка почему-то вспомнила о трансплантации (а почему внезапно? – Так она же медик!) и содрогнулась от всплывшей перед ней картины, как у пойманного идиота – сквернослова и грубияна, выдавили за какие-то там жестокие проделки, его наглые и циницные глазенки, а вместо них, радуясь своей дикой выходке, предварительно по всем правилам анестезии, ампутировав их, пересадили глаза умного и доброго человека, унизив его на вечную слепоту. А глаза в этом уроде зажили своей жизнью и, поскольку стали уже органической частью этого кикиморы и оказались неожиданно еще и сильнее его самого, то не они стали бесстыжими и глупыми, а он (идиот) начал потихоньку внутренне умнеть и добреть, но внешне так и оставаясь уродом … И вот сейчас этот урод сидел против неё, щуря в сигаретном дыме свои необыкновенные глаза.
      
        – А вдруг мне придется выволакивать его с мусорной свалки … Мне … А если не мне, то кому же? –
      
        … Веселье было в полном разгаре … Уже несколько раз пижоны подходили к их столику с приглашением дамы на танец, но глянув на спутника, извиняясь отходили … Уже не раз ресторанный солист с фигурой а ля Крылов (конечно не баснописца) и голосом чуть тоньше, чем у Преснякова (этим симбиозом наталкивая некоторых на шальную мысль, что и кастраты иногда живут припеваючи) по просьбам «наших друзей» с Кавказа исполнил нечто миминовское, а с Севера – из репертуара Высоцкого … Уже клиенты стали не столько залетать на огонек, сколько выползать в уличную темноту, когда перламутровый маникюр хозяйки вечера был накрыт заскорузлыми, но честно отмытыми пальцами Ивана – рассказывай о трех месяцах … – у Галины поднялись брови – почему раньше не пришла – пояснил свою лаконичность Голотелов. Она съежилась, опустила глаза – пойдем отсюда, по дороге все расскажу … –
      
        … На улице луна – вечная подружка мороза, вылила на них порцию живого изумруда и, задрожав от любопытства, под крахмальный скрип их шагов, прислушалась к Галкиному рассказу …
      
        … Вечером, на другой день после драки во дворе, отец принес диплом домой и строго-настрого запретил ей встречаться с этим мусорным болваном (даже просто, хотя бы сказать спасибо), с кривой улыбкой выдавив из себя, имея в виду освобождение утильщика – … я за тебя уже отблагодарил … –  чем в принципе и не соврал … Для верности через три дня её отправили к тётке в Ленинград … месяца на два – чтоб забылась … – не скрывал отец.
За эти три дня он перестал быть для нее отцом (как она потом выпалит в его бегающие глазки – «навсегда»), поскольку опустился до слежки за ней.
      
        Следили два наглых молодца. В силу своей лени, а может быть профессиональной тупости, они все время были вместе, и это сразу бросалось в глаза. Однажды она даже пошутила с ними в автобусе, предупредив – Мальчики! Я сейчас выхожу! – Шпики кинулись за ней, а Галка, выйдя в передние двери, заскочила в закрывающиеся задние, «сделав ручкой» оставшимся сексотам. О слежке в рассказе Ивану Галина промолчала … Шпики же, перед Ильей Сергеевичем тоже сильно не распространялись о своих промахах, но этот поступок отца – бывшего, как она уже решила – и раззадорил Пигмалицу, разбудив женскую хитрость …
      
        … За два ленинградских месяца Иван не был забыт, но от тётки Галина вернулась совершенно успокоившейся, даже повеселевшей, чем и усыпила бдительность родителей … Месяц ушел на устройство в поликлинику рентгенологом, посещение старых подруг и развлечение с новым женихом, которого привел в дом отец, а дочь приняла условия предсвадебной игры и с женихом была вежливой и даже ласковой ...