Мы сидим в уютном пабе, в самом центре старого Йорка. Паб называется просто – «Чаша Пунша» – и представляет собой место тоже простое, небольшое и шумное. Таких пабов в Йорке несчитано. Буквально на каждом углу. Я пробую ничем не примечательное местное пиво с милым названием "Йоркский Терьер" и говорю:
– Вот что мне нравится в Йорке, так это их спокойное отношение к истории. Смотри, – стучу ногтем по обложке меню, – здесь говорится, что этому пабу четыреста лет. Четыреста! Это Шекспировские времена! Причем, заметь, никаких табличек "Памятник средневекового зодчества" или хотя бы "Охраняется обществом памятников". Кабак как кабак. С ума сойти!
Он улыбается чуть снисходительно. Мои восторги его утомляют. Пусть. У нас впереди две ночи и один день. Завтра мы возвращаемся в Лондон, а следующим утром он улетает в Москву, я – в Сан Франциско. Я буду говорить о римской крепости Эборакум (он смеется: ever раком!), о нашествии викингов, об отличии Римской кладки от Норманнской. О чем я не буду говорить, так это о том, что нам осталось две ночи. Зачем? Уж лучше обсудить Ричарда Третьего. Мы только что посетили его музей. Я продолжаю с воодушевлением, лишь отчасти преувеличенным:
– Точно, как в музее Ричарда. Все просто, никаких понтов, если не считать, что расположен он в комнате, построенной по его приказу. И Ричард там бывал, ходил по тем же камням, смотрел в то же окно. Потрясающе!
Он решает проявить великодушие.
– Интересно они придумали с процессом. С юмором.
Я охотно киваю. Темой экспозиции музея была судьба Принцев в Тауэре, сыновей Эдварда Четвертого, заключенных в Тауэре после его смерти в апреле 1483 года и, по сути, пропавших без вести. Благодаря художественному домыслу, в первую очередь того же Шекспира, принцы официально считаются убитыми по приказу их дяди - чудовища в человеческом обличии, горбуна и узурпатора Ричарда Третьего. Надо ли говорить о моем категорическом несогласии с этой версией? Страсть болеть за проигрывающую команду у меня в крови. В Йоркском музее Ричарда Третьего сделана попытка восстановить справедливость в стиле современного суда присяжных. В центре зала, на скамье подсудимых – восковая фигура Ричарда в полный рост; приятное лицо, черные локоны, никакого горба. На столах разложены доводы обвинения и защиты. Обвинение провозглашает, что смерть принцев была выгодна Ричарду, что у него была возможность их убить, что никто не видел принцев с лета 1483 года. Все это было сказано многократно и не нуждается в повторении. Разумеется, я концентрируюсь на доводах защиты.
– Ты знаешь, – говорю, – при жизни Ричарда не было даже особых сплетен про принцев. Их мать вернулась ко двору. Сестры тоже радовались жизни. Конечно, позже тюдоровская пропаганда откопала два таких слуха. Оба из серии 'одна баба сказала'. Вроде того, что один священник во Франции серьезно обеспокоился: а, случаем, не убил ли дядя Ричард своих племянников в Лондоне? Все прочие обвинения, дознания, признания случились уже позже, при Тюдоре, и под его чутким руководством. Липа, если хочешь знать мое мнение.
– И тем не менее твой Ричард мог этих принцев запросто прикончить. Сколько он продержал их в тюрьме, года два? За это время все, что хочешь могло случиться.
Он спорит лишь из любви к искусству. Чтобы меня позлить. По той же причине он готов болеть за любую футбольную команду, играющую с моей любимой.
– Брак Эдварда Четвертого с Елизаветой Вудвилл был признан недействительным. – Я попадаюсь на удочку, заглатываю наживку, крючок и поплавок. – Их шестеро детей были объявлены незаконнорожденными. Подожди… или семеро?.. Не помню. Да ладно, не важно. Никто из них не мог унаследовать престола, – вскидываю руку, пытаясь остановить его нетерпеливое движение. – Все правильно, враги Ричарда могли использовать принцев в своих интересах. Но с тем же успехом они могли бы использовать и принцесс! Таких случаев было сколько угодно: Мария Стюарт, леди Джейн Грей, мало ли кто! Так скажи мне, какой смысл убивать принцев и оставлять в живых их сестер? Со смертью мальчишек их сестра Елизавета становилась наследницей и представляла такую же опасность. И в то же время принцессы цвели и пахли при дворе Ричарда, и никто их не трогал, не сажал в темницу, не женил насильно, не запирал в монастырях. Все это будет сделано, но позже. Тюдорами. Они вообще не успокоятся, пока не сживут со света всех Плантагенетов. Не пожалеют и детей, между прочим.
Он пожимает плечами. Тема разговора не слишком ему интересна. Но меня остановить не так-то просто.
– Так, теперь посмотрим на Генриха Тюдора. Его право на трон было так себе, от младшего сына Эдварда Третьего, к тому же через женщину... Вот он и решил взять себе в жены принцессу Елизавету, старшую дочь Эдварда Четвертого. Но только если она останется легальной принцессой, с правом на трон! Но тогда и принцы – тоже легальные. И получается, что старший из них - король Эдвард Пятый, а его брат Ричард – наследник престола. Стало быть, жизнь принцев не была для Генриха мелким неудобством, как для Ричарда. Она была для него концом всех его жизненных амбиций!
– Да, да, я умею читать! Я видел все эти доводы в музее. Сколько можно повторять одно и то же!
Раздражение все заметнее в его голосе. Пускай. Потакать ему на каждом шагу не является моей непременной обязанностью.
– Одного доказательства там все же нет. Хочешь узнать – какого именно? – Он не хочет, но узнает все равно. – Сразу после коронации Генрих Тюдор, тогда уже Генрих Седьмой, выпустил Bill of Attainder, билль об опале, а точнее о лишении прав состояния с конфискацией имущества. Вернее, парламент опубликовал этот документ, но, понятно, в чьих интересах. Хитрый с легальной точки зрения правовой акт. Видишь ли, Генрих провозглашался королем задним числом, а значит, все сподвижники Ричарда автоматически становились врагами народа. Здорово придумано, да? Попутно ушаты грязи были вылиты на самого правителя. Узурпация, само собой, женоубийство, присвоение имущества, убийство членов королевской семьи, все, что можно было на него повесить. Лишь одного обвинения в нем не было. Угадай – какого?
Он обреченно вздыхает:
– Принцев твоих любимых...
– Да, принцев. Представляешь, упустить самое главное: обвинение в ужасном преступлении, в цареубийстве, в убиении невинных младенцев! Убийство принцев должно было стать центральным моментом этого перла тюдоровского законодательства. На самом деле принцы в Билле даже не упоминались. Вот это ляпсус! Надо же так сесть в лужу. Генрих должен был после этого уволить всех своих адвокатов. Не исключено, что так он и сделал. Сократил на голову. И знаешь, что самое интересное? Генрих или его советники спохватились и вслед за одной глупостью сделали другую. Они отозвали этот Билль, бросились уничтожать все его копии. Даже хранение этого, представь себе, официального правительственного документа, было приравнено к измене. Архипелаг ГУЛАГ отдыхает. Глупо и бесполезно. Конечно, некоторые копии сохранились. Мы знаем, что было в этом Билле. А вернее - чего там не было!
Он хмурится, оглядывается в поисках официантки. С самодеструктивной настойчивостью я продолжаю:
– Чем же объясняется такая, в общем-то нехарактерная для Тюдора оплошность? Вот что я думаю. Когда наш герой-завоеватель вошел в столицу и принял ключи от Тауэра, к своему удивлению он нашел там наших принцев, живых и, возможно, даже здоровых. Какая незадача. Что же делать? Возвести на престол законного монарха, четырнадцатилетнего Эдварда Пятого, жениться на его сестре и стать королевским дядюшкой? Отказаться от дела всей жизни в момент, когда цель уже достигнута, ради спокойной совести? Маловероятно. Я даже рискну предположить, когда умерли принцы. Когда вышел Билль они были еще живы. Потом их убили и решили свалить вину на Ричарда. Спохватились и отозвали Билль. Вот так. Господа присяжные и заседатели, I rest my case!
– Какая тебе разница? – он уже не скрывает раздражения. – Какая разница – кто кого убил пятьсот лет назад?
– Как это – какая разница? – удивляюсь я. – Мы должны знать правду. Должны верить, что справедливость восторжествует, каков бы ни был срок давности. Что виновный понесет заслуженное наказание.
– С обывательской точки зрения это уже произошло. Помнишь, в Вестминстере, такая красивая урна белого мрамора, с завитушками? Вот, прямо там, на урне, так и написано - убиты по приказу Ричарда Третьего. По-латыни, правда, написано, но все равно. Имеющий глаза да использует Гугл Транслейтор. Дело закрыто. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Все, возвращайтесь к своим делам, граждане!
Я бросаюсь на его ошибку, как собака на кость:
– Откуда это известно, чьи именно кости положены в эту самую белую урну? Их нашли в семнадцатом веке! И заключением тогдашних экспертов мыслящий человек даже задницу не рискнет подтереть. Что там было? Плохие зубы, как доказательство родства? Ребенок, который "выплакал себе глаза?" Я не шучу, там так и было сказано. Да кто угодно может быть в этой урне! Ты знаешь, что эти кости эксгумировали в тридцатые годы? И выводы экспертов-криминалистов были намного более сдержанными. А именно – никаких выводов не было сделано. Возраст неизвестен, время смерти – до 1674 года, когда кости были найдены. Хорошо, что не после. Даже пол определить не удалось. По меньшей мере это честно, не было тогда возможности сделать обоснованные выводы, технологии такой не было. Но сейчас-то она есть! Их сестра похоронена буквально в соседней комнате! Родители покоятся в Виндзоре, вот, можем съездить и посмотреть завтра! Отчего же не сделать повторный анализ, чтобы раз и навсегда определить –принцы в этой самой урне или нет!
– Кому это надо! – мы уже почти кричим. В пабе довольно шумно, и на нас не обращают внимания. – Какая разница, как погибли принцы и погибли ли они вообще! Как это отражается на нашей сегодняшней жизни?
Я задыхаюсь от бессильного возмущения. С удивлением понимаю, что не могу ответить на этот абсурдный вопрос, не нуждающийся в ответе. Он еще бы спросил, зачем мне знать – любит он меня или нет. Как это отражается на наших отношениях? Какая разница? Я, как обычно, прибегаю к цветастым обобщениям:
– Стремление к правде – краеугольный камень нравственности, как личности, так и общества в целом. Разум, отвергающий каноны, движет прогресс.
Он гавкает по-сержантски:
– Разум, отвергающий каноны, занимается пустой болтовней в пабах! Прогресс двигают люди, умеющие делать дело!
Я молчу, и он решает меня добить:
– Перестань забавлять себя тем, что случилось в незапамятные времена. Это роскошь праздного ума. Обратись к реальности. Если тебе так необходимо испытывать сочувствие, жалей живых. Полно на свете людей, нуждающихся в помощи, в добром слове, наконец. Здесь, сейчас, в наше время, в реальном мире. Сделай что-нибудь для них. Исправь несправедливость. Облегчи участь. Ну, не знаю. Пойди работать в больницу, мыть детям попы, читать им «Айболита».
Я молча опускаю голову. Я знаю, он не циник. Просто привык мыслить в практическом направлении. Поставь себе цель, наметь план ее достижения и действуй по этому плану. Он просто сердится на меня. Может быть оттого, что помнит о нашей скорой разлуке.
Он легко заводится и так же легко остывает. Его длинные пальцы находят мои. У него красивые руки, сильные, крупные.
– Ну, не сердись…
В его голосе слышится улыбка. Она светится в лучистых зеленых глазах. У него такие красивые глаза. Интересно, знает ли он, как я люблю его? Как мое сердце задыхается всякий раз, когда я вижу эти тонкие морщинки в углах его глаз? Я улыбаюсь ему в ответ.
Мы выходим на улицу, узкую и горбатую. Крупная брусчатка влажно блестит под ногами. Я беру его под руку, прижимаюсь щекой к плечу. Он касается губами моего лба. Мы возвращаемся в наш временный дом, в уютную комнату, выходящую в маленький внутренний дворик с красно-золотым плющом на старой стене и позеленевшим от времени бюстом неизвестного героя. В комнате тепло. Из двух узких кроватей с высокой пуховой периной нам, конечно, нужна только одна.
Перед нами встает Йоркский минстер, великолепный кафедральный собор, один из крупнейших в Европе. Его высокие башни уходят в ночное небо. Подсветка вырывает из тьмы кружевную каменную резьбу. В темноте минстер кажется особенно громадным, но в то же время удивительно легким. Пожалуй, он не меньше Вестминстера и так же красив.
Я перехожу на другую сторону улицы, тяну любимого за собой. Там, у входа в минстер, стоит нищий на костылях. Мы уже дали ему денег, и я не хочу снова слушать его жалобы. Может быть, мой спутник прав, и я люблю принцев, потому что не умею любить живых людей. Может быть, у меня нет сочувствия к нищему, потому что тот тощий и небритый, немолодой и некрасивый? Мне грустно. Так грустно. Две ночи и один день, и этот вечер уже близится к полуночи.
Мы подходим к римской колонне, оставшейся от могучей крепости Эборакум. Эта колонна видела Адриана. Она присутствовала при провозглашении Константина императором. Это произошло здесь, в Йорке, в Эборакуме.
Здесь умерли два императора: Северус и Константиус Первый.
Я вспоминаю рассказ экскурсовода, случайно подслушанный днем. Любовно поглаживая красноватую отполированную временем поверхность колонны, гид рассказывала о святом мученике Джулиусе, якобы погибшем здесь, в Эборакуме. По ее рассказу солдата-христианина привязали к этой самой колонне, переломали ему кости и засекли до смерти. Его кровь придала колонне красный оттенок, несмываемый дождем, нестираемый временем. Глупости. Все знают, что Джулиус и Арон жили и умерли в Карлеоне, городе легионов. Впрочем, Эборакум тоже был городом легионов – Шестого и Девятого. Того самого Девятого, пропавшего при странных обстоятельствах... Последняя подлинная запись об этом таинственном легионе была сделана в Эборакуме...
Холодное дыхание невозможного, необъяснимого касается моего лица, и я уже не могу оторвать глаз от колонны. Подхожу ближе, прижимаю ладонь к ее масляному боку. И вдруг вспоминаю еще одну вещь, сказанную давешним гидом. Глупую, бессмысленную вещь. Колонна, принявшая смерть святого мученика, приобрела магическое свойство. Если ровно в полночь обойти ее против часовой стрелки три раза и загадать заветное желание, оно обязательно сбудется. Но желание должно быть одно-единственное, самое сокровенное, самое заветное, вырывающееся из самой глубины души, как молитва, как откровение.
Я поднимаю глаза туда, где в темном небе теряется верх колонны.
Бой часов летит через ночь. Этот звук я воспринимаю не слухом. Он дрожит у меня под ногами, касается моей кожи, настойчиво бьется в сердце. Это голос самой ночи. Пульс мирозданья. Голос прошедших темных веков. Колокольный звон, рокот боевых барабанов, железная поступь легионов, под которой дрожит, отзываясь, земля.
Я делаю первый шаг. Попадаю в ногу. Ладонь скользит по изгибу древнего камня, и я чувствую его напряжение. Иду по кругу, и странная спираль закручивается следом за мной, рядом, во мне, и нарастает сопротивление, распирающее грудь.
Неужели я и вправду могу загадать желание? Чего же я хочу на самом деле, искренне и откровенно? Любви хочу, конечно. И хорошего здоровья, чтобы достойно войти в старость, а не вкатиться в нее на инвалидном кресле, с трубками во всех местах. И денег побольше, чтобы можно было путешествовать и другим помогать, да издать роман...
Били неслышимые часы, и закручивалась невидимая пружина, и камень покалывал кончики пальцев острым электрическим зарядом... Чтобы люди не боялись того, чего они не могут понять. И вообще, чтобы поменьше было в мире ненависти, а побольше радости, милосердия, желания прощать. Сами живите и другим не мешайте. Чтобы приятно было доставлять радость, а не боль... Такие злые мы все, так легко мы раним друг друга, зачем?.. Сколько кругов уже сделано? Я узнаю, когда мне нужно остановиться. Меня остановит пружина, уже до предела скрутившая мои жилы...
А вдруг не успею загадать? Любви, конечно!.. И еще – никогда не расставаться! Вместе навсегда!..
Я останавливаюсь, будто налетев на каменную стену, и с воздухом вылетает из груди чуть слышный стон, а со стоном – слова моей крови, моей души, самой моей сути. Я слышу их будто со стороны: "Спаси принцев!"
Он обнимает меня за плечи. Мне становится стыдно. Что это было со мной? Мгновенное помешательство? Никаким пивом этого не объяснишь. Он говорит мне тихое "пошли" и я киваю, отворачиваясь от колонны. Мне чего-то ужасно жаль. Себя, наверное. Мы возвращаемся в свою комнату, с двумя кроватями, из которых одна лишняя, и желтые листья пахнут тревожно и скользят под ногами...
Вхожу в темную комнату, одновременно душную и холодную. Тяжелый запах заставляет меня задержать дыхание. Свет проникает из одного узкого окна с мутным стеклом, перечеркнутым черными ромбами, но отчего-то я хорошо вижу… Грязную посуду на небольшом столике у стены, стопку темной одежды, аккуратно сложенной на лавке, большую кровать с темными столбами и тяжелым пыльным пологом. На кровати под ворохом скомканных одеял угадываются очертания двух небольших тел. Я подхожу ближе. Пар моего дыхания клубится в темноте. Где-то капает вода. За пределами этого противного нервирующего звука застыла полная плотная тишина.
Лохматая голова поднимается с подушки. Глаза, бессмысленные ото сна, медленно наполняются страхом. Он садится на постели, отодвигаясь от меня подальше. "Кто ты?" – спрашивает шепотом. Я гляжу на него, в очаровании, почти не веря. Обыкновенный мальчишка. Крупный для своего возраста, костлявый. Его несвежая рубашка протерлась на плече. Я отвечаю:
– Ты меня не знаешь. Мое имя ни о чем тебе не скажет. – Внезапно я понимаю, мне придется нелегко. Но другого шанса уже не будет. Рассчитывать не на кого. Надо будет – утащу их силой. – Эдвард, я могу вас отсюда вывести. Если хочешь жить, пойдем со мной.
Он упрямо поджимает губы. Решительно мотает головой:
– Мы никуда не пойдем. Это измена. Мой дядя – король. Мы под его защитой.
– Твой дядя, король, не может себе позволить оставить тебя в живых, – перебиваю я злым шепотом. – Он вынужден будет тебя убить. Тебя и твоего брата.
– Нет. Нет, – принц, кажется, уже составил свое мнение. – Твои речи – яд и ложь. Мой дядя – помазанник божий, возвышенный духом. У меня нет оснований подозревать его в богопротивном злодействе. Уходи, пока я не позвал стражу.
Со вздохом я сажусь на кровать. Мальчишка пытается скрыть свой страх. Я обращаюсь к нему с мягким: "Эдвард..." и вижу, как округляются его глаза. Конечно, чужие люди не зовут его по имени.
– Эдвард, – говорю, – я про твоего дядю плохого не скажу. Но ему самому недолго осталось сидеть на троне. Он погибнет в битве. Его корону возьмет Генрих. И тот тебя не пожалеет. Можешь не сомневаться. Прикончит, как раз плюнуть, и брата твоего в придачу.
– Тюдор, – шипит принц с недетской ненавистью. – Но откуда ты знаешь? Это шарлатанство. Никто не может знать будущего. Даже ангелы не знают будущего.
– Я знаю только одно. Если не уйдешь сейчас со мной, никогда не выйдешь из этой комнаты живым. Никогда. – Я замечаю жест, которым принц кладет руку на плечо спящего брата. В нем столько любви, столько желания защитить, успокоить, помочь. – Как ты будешь его защищать, когда вас придут убивать? Взрослые вооруженные мужчины придут ночью, накроют твое лицо подушкой, и ты даже не успеешь разглядеть их лиц. Умирая, ты будешь слышать агонию брата. Слышать и знать, что мог его спасти. Мог, но струсил. Решил ждать своей смерти, как покорная овца в загоне.
– Довольно! – он восклицает почти вслух, и младший брат шевелится под его рукой.
Я говорю очень тихо, очень мягко:
– Знаю, ты проводишь дни в молитвах, готовишься к смерти. Но ведь это не только твоя смерть...
– Он ребенок, – вздыхает мальчик нервно.
– Он твой наследник...
Принц переводит дыхание, снова сжимает губы. Спрашивает:
– Куда ты собираешься нас увести?
– В другой мир. Новый, отделенный от этого не только расстоянием, но и временем. – Я чувствую большую уверенность, вспоминая, что все же говорю с ребенком. – Мой мир покажется тебе странным. Там ты никогда не будешь королем. Никто не назовет тебя господином. Ты будешь сам готовить себе еду, стирать белье, мыть посуду. Тебе придется выучиться ремеслу, чтобы трудом зарабатывать себе на жизнь. Но ты будешь в безопасности. И ты, и твой брат, вы будете жить, понимаешь? Путешествовать через океаны, в дальние страны. Плавать в теплых морях. Подниматься на вершины, покрытые вечным льдом. Пировать, охотиться, ловить рыбу, любить женщин, растить детей, жить, понимаешь? Жить!
– А церковь? – спрашивает он строго, – есть ли в твоем мире святая церковь?
– Конечно! – отзываюсь немедленно. – Конечно есть! – торопливо вытаскиваю из-под одежды свой скромный крестик, – вот, видишь?
Показалось мне, что просветлело мутное окно, и легче стало разобрать лицо мальчишки, нахохлившегося на кровати, и засаленный ворот его сорочки, и мелкую дрожь крепко сжатых губ. Ему страшно и холодно. Как же он боится совершить ошибку!
– Светает, Эдвард. Скоро я уйду. А ты останешься. Тебе принесут еду. Потом придет духовник, слушать твою исповедь. В каких грехах ты будешь каяться? А он, – киваю в сторону спящего ребенка, – как он успел нагрешить? Вы ведь еще не начали жить. Сколько вы здесь?
– Больше года, – шепчет он, опустив голову.
– Весна на дворе. Неужели тебе не хочется пробежаться по парку, проскакать верхом, покататься на лодке?
Принц резко вскидывает голову и глядит на меня почти с ненавистью. Он говорит:
– Я хочу, чтобы мой дядя Энтони был жив. Чтобы Дикон перестал плакать. И встал с кровати, и поел. И улыбнулся хотя бы однажды.
– Так решайся же! – я шиплю.
Получается довольно громко, и младший ребенок шевелится и поднимает голову, и бормочет что-то невнятное.
Это решает дело. Эдвард мягко берет брата за плечо, шепчет ему на ухо:
– Дикон... Дикон, вставай. Нам нужно идти. Только тихо. И без слез, хорошо?
– Это ваша одежда? – указываю на темную стопку на лавке.
Эдвард молча кивает. Я приношу им что-то теплое и бархатное.
Эдвард одевает брата, приговаривая что-то мягкое, успокаивающее. Движения младшего вялые, замедленные. Он замечает меня и тихо ахает, отшатнувшись.
– Кто это? Кто это, Эдвард? – в его голосе звенит истерика.
– Это друг! – твердо говорит Эдвард. – Не бойся, все будет хорошо. Даю слово. С нами бог и силы небесные.
Из него получился бы хороший король. Вот он принял решение и уже поставил на нем печать своего авторитета.
Я подхожу ближе и присаживаюсь на корточки перед младшим принцем. У него очень бледное лицо и светлые волосы, огромные испуганные глаза, маленький рот. Он дрожит. Я произвожу самую очаровательную улыбку.
– Можно я тоже буду называть тебя Дикон?
Он молча кивает. Из угла его глаза скатывается слеза, я осторожно подбираю ее большим пальцем, застегиваю крючки его куртки. Эдвард берется за свою одежду.
– Ты говоришь странно, – доверительно шепчет Дикон.
От него пахнет немытым телом и детским потом, и еще чем-то очень детским, мальчишечьим, страшно трогательным. Я уже знаю, что не уйду без этих двух. Костьми лягу, но не уйду.
Наконец принцы готовы.
– Как мы выйдем? – спохватывается Эдвард. – Дверь заперта. В коридоре стражники.
– Не волнуйся, я знаю потайную дверь.
Он отвечает мне кривой снисходительной улыбкой:
– Нет никакой потайной двери. Мы здесь все обыскали.
Я тоже улыбаюсь. Конечно, мальчишки обстучали здесь каждый камень, нажали на каждый выступ.
– Ты уж мне поверь, – говорю, – есть такая дверь.
Я беру Дикона за руку, и его холодные пальцы доверчиво цепляются за мои. Протягиваю другую руку Эдварду, но он решительно мотает головой и берет за руку брата.
– Держись крепче, – командую, зная, что принц не отпустит этой руки, ни за что.
– Колдовство, – шепчет он в мистическим ужасе, а я уже чувствую, как натягивается ткань бытия и трещит по швам, и нити времени вплетаются в мои жилы, и тают старые камни, и стремительной воронкой закручивается пространство, и что-то взрывается в моей груди, и ощущение полета, падения, небытия пронзает меня ужасом и нестерпимым восторгом...
Неяркое солнце прозрачного осеннего утра стыдливо заглядывает в щели жалюзи. Момент пробуждения так сладок, когда приходит с ощущением томной лени, со знанием, что некуда спешить и нечего делать. На лишней кровати брошены две майки с забавной надписью I love York, купленные мною вчера ради прикола. Из ванной доносится шум воды. Значит, он – в душе. Присоединиться? Один день и одна ночь, я вспоминаю без особой грусти. Увиделись, и хорошо. Теперь буду ждать новой встречи. На этот раз в Сан-Франциско.
Вкусный аромат кофе щекочет мое пробуждающееся обоняние, и я замечаю дымящуюся чашку на моем прикроватном столике. Нежность, тепло, благодарность... Много ли нам нужно. Беру чашку. Первый глоток кофе утром – это возвращение к жизни… Щурюсь от наслаждения.
Мой взгляд падает на газету, прежде скрытую под чашкой. Я содрогаюсь в шоке. Кофе проливается на блюдце.
На первой странице напечатана репродукция знаменитой картины Милле: двое светловолосых детей в темных одеждах у подножия темной лестницы – Принцы в Тауэре. Где-то на задворках сознания оживает мысль: не похожи совершенно. Нерешительно беру газету. Мне отчего-то страшно. От волнения строчки дрожат перед глазами, но я беру себя в руки, читаю медленно, сосредоточенно:
"Вчера были опубликованы результаты совместного исследования Велком Траст Сангер Института и Форензик Сайенс Сервиса, целью которого являлась идентификация человеческих останков, найденных в Лондонском Тауэре в 1674 году. Предположительно, останки принадлежали сыновьям короля Эдварда Четвертого и Елизаветы Вудвилл, принцам Эдварду и Ричарду, известным широкой публике как Принцы в Тауэре. На основании проведенного исследования можно с уверенностью сделать вывод, что останки, обнаруженные в Тауэре, не принадлежат принцам".
Не в силах сдержать своего горячечного любопытства, я пробегаю статью, спеша и волнуясь. Сознание выхватывает отдельные фразы: "анализ ДНК показал, что меньший череп принадлежал ребенку женского пола... Митохондриальная ДНК, выделенная из зубов большего черепа, не имеет существенного сходства с генетическим материалом, взятым у живущих потомков рода Вудвилл по материнской линии... метаболическое заболевание костной ткани, возможно остиомаляция... не состояли в родстве... уровень азота, радиоактивный анализ и степень разложения ДНК указывают на вероятное время захоронения в первой половине семнадцатого столетия..."
Медленно опускаю газету. Допиваю остывший кофе. Меня знобит, я закрываю глаза, опускаюсь на подушку. Вспоминаю римскую колонну, отчаянное заветное желание, свой сон, такой яркий, такой детальный, вплоть до прорехи на плече Эдварда, до щенячьего запаха Дикона...
Детский восторженный визг в ванной перекрывает шум воды. Ему в ответ раздается басовитое мальчишечье восклицание. Рокочет легким удивлением голос моего любимого, а следом звучит двухголосый раскат детского смеха, чистого, как радость, звонкого, как песня, как музыка юной торжествующей жизни.