Мировая история... гл. 2-я и 3-я

Глава II.
КОГДА АДАМ ПАХАЛ, А ЕВА ПРЯЛА...

ПРЕДСТАВИМ ПОКА ЧТО АДАМА, ОСОЗНАВШЕГО СЕБЯ — и, значит, получившего в потенции способность мыслить...
Эволюция мышления лишь с отдаления кажется непрерывной, тогда как в действительности это цепочка индивидуальных открытий. «Очеловечение» всегда происходит с каждым в отдельности, хоть нам и кажется, будто на каком-то этапе это случилось со всеми разом. Но нет, многим рядом с нами еще только предстоит подлинное очеловечение. А кто-то так и не выйдет на этот уровень.

Наш условный Адам и до «грехопадения» видел мир (и животное его видит); но увидев его как бы из глубины собственного сознания («сквозь сознание»), он, скажем обыденно, опешил. Мир приоткрылся ему вдруг во всей отчужденности, несоизмеримости с его собственным маленьким бытием. Мы обычно думаем, что беззащитность перед природой вынуждала людей сбиваться в сообщества, но человек, это крупное всеядное животное, вряд ли был беспомощнее других живых существ, процветавших повсюду...
Но он был уязвимее психологически. Господь, как мы помним, затворил врата рая, чтобы Адам «не простер бы руки своей, и не взял также от древа жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно». Животное постоянно видит гибель своих собратьев, но не ведает, что и само смертно. Осознание этого — страшное открытие. Уже в первой эпической поэме мировой литературы занедуживший Энкиду, приподымаясь на ложе, говорит Гильгамешу поразительные по своему прозрению слова: «Я и ты — не равно ли мы смертны?»
Гильгамеш об Энкиду, своем друге,
Горько плачет, бежит в пустыню:
«И я не так ли умру, как Энкиду?
Тоска в утробу мою проникла,
Смерти страшусь и бегу в пустыню...
И ко всем богам посылаю молитвы:
Как прежде бывало, меня сохраните!»
Но слышит в ответ герой, подупавший духом:
«Гильгамеш! Куда ты стремишься?
Жизни вечной, что ищешь, не найдешь ты!
Боги, когда создавали человека, —
Смерть они определили человеку,
Жизнь в своих руках удержали»...

Безутешен Гильгамеш; впервые в мировой литературе герой увидел в другом человеке себя, точно в зеркале:
«Последнее слово Энкиду не дает мне покоя,
Дальней дорогой брожу в пустыне —
Как же смолчу я, как успокоюсь?
Друг мой любимый стал землею!
Энкиду. мной любимый, стал землею!
Не так ли, как он, и я лягу прахом,
Чтоб не встать уже вовеки веков?»

Так что же испытывает человек, вдруг, как мы бы сказали, обретший душу? Прежде всего — страх. «Это состояние поистине плачевно, — писал миссионер Чалмерс о туземцах Новой Гвинеи. — Малейший шорох, падение сухого листа, шаги свиньи, полет птицы пугают их ночью и заставляют дрожать от страха».

А вот наблюдения художника Поля Гогена, жившего на Таити; «Туземцы очень боятся привидений и на ночь всегда оставляют зажженной лампу. В безлунную ночь они не выйдут из дому без фонаря, да и с фонарем никто не отважится выйти в одиночку».
Заметим, что на этом райском острове нет и не было никогда ни диких хищников, ни ядовитых змей; свирепые тихоокеанские тайфуны также не опасны жителям гористого Таити...

Безотчетный страх? Пожалуй, сами таитяне, уже в прошлом веке и даже раньше вышедшие из первобытного состояния, могли бы разобраться в своих эмоциях и объяснить Гогену, что это страх перед загадкой мироздания, тайной жизни и смерти...

Да что Таити!.. «Как известно, первобытные люди всегда боятся, что весна забудет прийти на смену зиме, и вот в Античных Афинах, чтобы обеспечить ее возвращение, ежегодно, торжественно и пышно, праздновали бракосочетание… самой знатной дамы Афин с богом. Праздник отмечался в каждой семье, причем было принято в этот день пробовать молодое вино... Все это, конечно, прекрасно, вино — принадлежность высокой цивилизации. Но на третий день пробуждались мертвые, томимые голодом и жаждой, и требовали своей доли в пирушке. Незримые тени мертвых — вот чудеса! — носились по улицам города — все могли их слышать! Жители покрепче запирались в домах, предварительно поставив у своего порога горшок, особо предназначенный для этой цели и наполненный «походной» похлебкой, сваренной из разных зерен. Живые не смели к ней прикасаться...» (Андре Боннар. Греческая цивилизация).

«Упыри, невидимые навьи, по мнению веривших в них славян, могут напасть на человека везде, всегда и отовсюду... Когда по улицам Полоцка домчались на невидимых конях полчища навий-вампиров... люди попрятались в своих домах. Дом был крепостью, неприступной для навий...» (Б. Рыбаков. Язычество древней Руси).

Право же, кажется, что и преследуемый всеми заяц чувствует себя беспечнее. Но заяц и не осознает бытия. Животное реагирует лишь на непосредственную опасность; оно не трепещет перед неизбежностью собственной кончины, не боится смерти как таковой. Нет животного, ощущающего свою обреченность; это печальная привилегия мыслящего существа, «вкусившего от древа познания». Психологически человек стал беззащитнее с появлением разума — и в этом смысле, действительно, беспомощнее своих «братьев меньших». Вместе с разумом он взвалил на себя весь трагизм соотношения между собой, таким маленьким, и миром, таким огромным. Вокруг лишь безмерная космическая пустота и одиночество — и этот жуткий космизм сознания предельно отражен в греческой трагедии. Человек, влекомый роком, — вот ее основная тема...

И возникают суеверия — как первая попытка логического объяснения мира, ритуальные действия — как стремление войти с. ним в контакт, мифы — гениальные (в чем убеждает нас и рассматриваемый здесь ветхозаветный миф) метафоры возникновения Вселенной, жизни на Земле и самого человека; возникает религия, помогающая человеку как-то освоиться с неизбежностью смерти, сулящая нечто в инобытии...

Всевышний, созидающий мир примерно так же, как человек — собственное жилье, надзирающий за всем живущим, как пастух за своим стадом, персонально опекающий всякого правоверного, точно глава семейства в отношении своих близких, — все это персонификация жизни, природы, самого мироздания, втискивание непонятного в приемлемое и понятное, в уютную привычную форму, подсказанную ужасом перед равнодушием мира к бытию индивида. Бог — посредник между человеком и природой. Глаза наши отворачиваются от хаоса на земле и обращаются ввысь, где царит небесный порядок светил, воистину божественный.

ПРИНЯВ МЕТАФОРИЧЕСКУЮ УСЛОВНОСТЬ ветхозаветного предания, мы называем Адама и Еву первыми людьми в подлинном значении этого понятия, ибо те, кто по самой своей природе не способны проявить своеволие, — еще не люди. В какой же мир попадают изгнанники первобытного «рая»?..

Предание напрочь игнорирует этот вопрос вопросов — и мы догадываемся, почему. Да это же мир самого излагателя событий, метафориста, привычный мир, не требующий объяснений! Но всякое событие в нем по-прежнему исполнено всемирно-исторического значения. В покинутом ими раю Ева и Адам вкусили от древа познания. Что-то стало им ведомо из неведомого прежде... Оказывается, им открылся поразительный смысл обычного полового акта, распространенного во всем животном мире: «Адам ПОЗНАЛ Еву, жену свою; и она зачала».

Было бы логично, если б первая, иначе говоря, — единственная женщина родила девочку и мальчика; а от кровосмешения, практиковавшегося в некоторых правивших династиях на Ближнем Востоке, возникло бы, в конечном счете, все человечество... Но нет! Ева родила Каина и Авеля, причем «был Авель пастырь овец, а Каин был земледелец». Для нас несомненно, что скотоводство и земледелие — древнейшие хозяйственные отрасли, цветущие и поныне.
Дальним потомком Адама был и Тувалкаин, «который был ковачем всех орудий из меди и железа»; понятно, что своим ремеслом он лишь обеспечивает основные, как мы бы сказали, отрасли...

И вот — «восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его».
Странный, надо сказать, оборот событий; как раз кочевники-скотоводы нападали на мирных, уже по самому роду занятий, земледельцев, стеснявших раз за разом своей пахотой свободу кочевий...

Но события, о которых повествуется в книгах Ветхого Завета, суть история того, как пастушеский кочевой народ обрел землю, обетованную ему самим Господом, осел на ней и стал народом земледельческим. И в этом — отражение поистине всемирно-исторической победы земледелия над скотоводством, дожившим и до наших дней, но пользующимся кормами: уже не с дикого пастбища, а с распаханного и засеянного — то есть крохами со стола земледельца...

Все это позволяет нам еще более довериться древнему преданию как первому, еще образному, дологическому, представлению о путях человеческих. И вопрос, куда же попадает изгнанный из рая Адам, где обитают его потомки, представляется особенно важным. Какими были общественно-экономические отношения в этом мире? Был ли это рабовладельческий строй, как следует из ортодоксального марксизма? Но классическое рабовладение с его четкими социальными полюсами не может наследовать первобытному коммунизму уже потому, что само оно чрезвычайно близко по природе к капитализму.

Был ли Юг нынешних Соединенных Штатов до освобождения негров рабовладельческим или капиталистическим? Вопрос праздный. Был и тем, и другим. Рабы составляли такую же собственность, как земля, строения, скот. О них заботились — именно потому, что они были чьей-то собственностью; так не заботятся о наемных рабочих, потому что дешевле нанять новых. Тогда как приобрести собственность, изловленную в далекой африканской саванне и с риском (британские и французские суда пресекали работорговлю) доставленную из-за океана, было накладно.

Если не слишком доверять эмоциональному гуманизму людей вроде автора знаменитой «Хижины дяди Тома», можно утверждать, что большинство рабов (по цивилизованным меркам) жило не в пример лучше, чем у себя в Черной Африке; им, во всяком случае, не грозила опасность быть принесенными в жертву и съеденными во славу какого-нибудь божка, вырезанного из чурбана. Здесь, в Новом Свете, их — всего-навсего! — не считали людьми. И только! Но сами они, попав в иной мир, освобождаясь от власти коммунального инстинкта, уже считали себя таковыми. У них было с чем сравнить свое положение, они видели социальную пропасть, отделяющую их от белых хозяев, которые, в конечном счете, тоже были всего лишь людьми... Их рабство по принуждению ничуть не было похоже на еще недавнюю бессознательную коммунальную зависимость всех ото всех. Действительное рабство всегда осознанно.

«Первыми рабами, с точки зрения психологической, были те, кто первыми стали сопротивляться привычному беспрекословному рабству. Ибо только их надо было ставить в специальное правовое положение рабов, заковывать в цепи, плетьми и оружием понуждать к труду. Звучит парадоксально, но ведь это были первые непокорные, первые мятежники. Рабовладельческий строй возник тогда и там, когда и где люди стали пробовать разгибать спины. Их бросали обратно ниц, на землю, на колени. Их смиряли страхом. Да, рабы древнего Рима были пронизаны страхом, но ведь господа тоже знал» страх перед ними. Издавались законы, ковалось оружие, выдумывались боги и заповеди. Словом, рабовладельческий строй был ТОЛЬКО ТАМ, где люди начинали свои первые исторические попытки бороться против рабства». (Б. Поршнев. Социальная психология и история).
До всего этого еще очень и очень далеко. Патриархальное рабство, упоминаемое в Ветхом Завете, еще, по сути, почти добровольное. Нелегка и ответственна свобода даже для современного человека, всякий раз норовящего прислониться к государству, — каково тому, кто еще только что не отделял себя от общины?.. Он прислоняется к «сильному», заручается его поддержкой и защитой в обмен на свою зависимость и покорность, порой берет в долг, становясь неоплатным должником, о котором кредитор, так или иначе, вынужден был заботиться — потому что с убогого, тем более с мертвеца, уже ничего не возьмешь. Ну что это за раб (в позднейшем классическом понимании), если, выбив ему в горячности не то что глаз, но — зуб, хозяин тут же обязан был «отпустить на волю; за зуб»? Что это за рабыня, с которой по ветхозаветным законам следовало либо обручиться самому, либо обручить с ней сына? В противном случае, — «пусть она отойдет даром, без выкупа», то есть освободится...

Вопрос еще, захочет ли такой раб уйти от хозяина... В ветхозаветной книге «Руфь» рассказано, как охотно человек прилепляется к другому, «сильному», боясь самостоятельности. Но только тогда, когда он ясно — «перед богами» (опять отзвук многобожия) — выразит желание закрепиться в рабстве, «пусть господин его... поставит его к двери, или к косяку, и проколет ему господин его ухо шилом, и он останется рабом его вечно».
Нелегко расставание с добровольным рабством. Удивляться ли тому, что живо оно до сих пор и готово расцвести в любой момент? Ведь коренится оно в нашей животной стадной природе...

НО, КОНЕЧНО, ОПЕКА ГОСУДАРСТВА надежнее и предпочтительнее частной опеки. Знаменитейшая история Иосифа и его братьев из все той же первой книги Библии — рассказ о том, как наполнились зерном государственные закрома в Египте, как в голодные, неурожайные годы люди отдали за хлеб сперва имущество свое и скот, затем — землю и, наконец, — «тела свои», то есть стали рабами фараона. И народ израильский, чтобы спастись от голода, точно так же приходит «под руку» фараона. Это, надо думать, не случилось в какой-то день или год (в египетских хрониках не зафиксировано такое событие), это происходило постоянно и повсеместно. В океане племен, живших родовым, строем, возникали острова-государства, целые архипелаги, сливавшиеся затем в материки...

Процесс шел неумолимо; причины были самые разные. Случалось, что родовой строй (или нечто, ему близкое) сменялся государственным устройством почти сразу — на протяжении жизни одного поколения. Кочевали по забайкальской степи разрозненные монгольские орды — явился Чингисхан, поначалу один из немногих племенных вождей, объединил их — и умер уже властелином полумира...

Событие слишком заметное; тогда как тысячи подобных не в пример меньшего масштаба — история просто не зафиксировала: объединения родственных племен под властью человека, сумевшего пренебречь тысячелетней традицией. Всегда он, так или иначе, оказывался зрячим среди слепых — скованных инстинктом или обычаем.

Конечно, и Адам, как мы видели, уже не особь и готов на своеволие. Инстинктивное поведение сменяется социальным — в той или иной степени осознанным. Государственной власти — качественно иной, нежели традиционная, родовая, — требуется какое-то оправдание. Властитель обычно осуществляет функции верховного жреца, — но не всегда этого бывает достаточно. Ведь служа какому-то богу, жрец в глазах политеиста пренебрегает многими другими; на худой конец, в обход одного можно обратиться к заступничеству другого бога.

Человек родового общества еще не дорос до религиозных абстракций. Но даже отсталым огнеземельцам, как мы видели, элементарная логика (когда дело касалось их собственных интересов) была доступна. Адаму, вкусившему от древа познания, уже различавшему добро и зло, но не искушенного в мыслительных тонкостях, ближе других были идеи, которые мы сегодня называем социалистическими; именно они максимально приближены к коммунальному уравнительному сознанию недавнего общинника. Все это понимал уже перуанский хронист Инка Гарсиласо де ла Вега — фактический свидетель самого убедительного эксперимента в мировой истории.

«Чтобы были лучше поняты идолопоклонство, жизнь и обычаи индейцев Перу, необходимо разделить те века на два периода времени: мы расскажем, как они жили до инков, а затем мы расскажем, как правили инки, чтобы не путалось бы одно с другим и не приписывались бы ни обычаи, ни боги одних другим, Для этого нужно знать, что в тот первоначальный период времени и в период древнего язычества некоторые индейцы были лишь немногим лучше ручных животных, а другие намного хуже диких зверей... И так как они не умели, как римские язычники, создать себе воображаемых богов, таких как Надежда, Победа, Мир и других подобных, потому что их разум не подымался до вещей невидимых, они поклонялись тому, что видели...» («История государства инков»).

Но вот явился первый инка Манко Капак и от имени бога зримого и очевидного — отца-Солнца — повелел, чтобы потомки бога, инки, «наставили бы людей на путь познания нашего отца-Солнца... чтобы они (инки, дети Солнца) дали людям заветы и законы, с которыми они жили бы как здравомыслящие и благовоспитанные люди, чтобы жили они в населенных селениях и домах, умели бы обрабатывать землю, выращивать растения и злаки, растить скот и пользоваться им и плодами земли как разумные люди, а не как звери... Напоследок отец-Солнце сказал инкам: «Когда вы приведете этих людей к нашему служению, защищайте разум и справедливость, с сочувствием, милосердием и благодушием выполняя во всем обязанности почтительных родителей к своим нежным и любимым детям, подражая и уподобляясь мне, приносящему всему миру добро, ибо я даю вам мой свет и ясность, чтобы вы увидели и создали бы свои богатства, а я обогрею вас, когда будет холодно, и взращу ваши пастбища и посевы, заставлю деревья приносить плоды и приумножу ваши стада, своевременно пошлю дождь и чистое небо, и каждый день заботливо буду я пролетать над миром, чтобы видеть возникающие на земле нужды и удовлетворять их, и приходить на помощь как защитник и благодетель людей; я хочу, чтобы вы, инки, подражали этому примеру, как мои дети, посланные на землю только ради наставления и на благо этих людей, которые живут, как животные». («История...»)

Как видим, программа действий вполне бытовая, приближенная к людским нуждам, едва сдобренная мистикой. И, разумеется, носителей этих гуманных повелений отец-Солнце тут же «назначает господами всех людей, которых удалось им наставить своим разумом, творением и правлением». И только они, инки, отныне «кичились своим происхождением от него, отца-Солнца, а тому, кто не был инкой, не дозволено было даже касаться этих слов своими устами, так как подобное считалось богохульством, и виновного забрасывали камнями».

Нам ли в XX веке не знать, что от провозглашенного гуманизма до откровенного изуверства — один шаг!

В ТОМ, ЧТО ВЕЛИЧАЙШИЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ СДВИГИ определяются естественными фазами в развитии нашего сознания, и сама история, как бы в противовес марксистским и иным постулатам, стартует от единственно возможного коммунизма — первобытного к подлинному классическому социализму, каковой (если брать лишь лицевую сторону) мог лишь в светлых снах привидеться сонму ученейших социалистов, — в этом убеждает нас стерильная чистота эксперимента, проведенного как бы в космосе — в джунглях и пампе верховий Амазонки, изолированных от мира. Испанцы, открывшие в этих дебрях огромное совершеннейшее государство, были ошеломлены не менее чем, герои Конан Дойля, отыскавшие к северу от этих мест «затерянный мир» с допотопными ящерами...

Итак, инки (надо думать, одно из многих обитавших здесь племен) вдруг обрели вождя, соразмерного Чингисхану или Александру Македонскому, и вознамерились нести свет разума истомленному человечеству — соседям, пребывавшим в благополучной дикости. И год за годом, покоряя неразумных, инки подмяли под себя «четыре объединенных стороны света» — на языке кечуа «Тауантинсуйю».

Отныне так именовалась изолированная от всего мира империя, сравнимая по площади и населению с Римской или Византийской. Владел ею — людьми, землей, всем, что произрастало и строилось на ней, — один-единственный человек. Официально он так и именовался — Сапа Инка, Единственный Инка. Титул переходил наследнику.
У Единственного возникало понятное намерение сберечь и приумножить свою собственность. Никто не должен был умирать от голода. Поощрялась рождаемость, запрещались (вплоть до смертной казни) аборты; на каждого родившегося выделялся дополнительный земельный надел. Здравоохранение было, разумеется, примитивным, зато — всеобщим. «Империя гарантировала всем человеческим существам, находившимся под ее юрисдикцией, право на жизнь через полное удовлетворение первостатейных физических нужд в питании, одежде, жилище, сохранении здоровья и в половых отношениях» (Луис Валькарсель, современный перуанский историк).

Обширная многонациональная империя инков была исключительно рационально организована и спланирована. Не только семенное зерно, но даже птичий помет, гуано, служивший удобрением, распределялся централизованными поставками под строжайшим контролем. Вся жизнь, точно в казарме, регламентировалась строжайшим уставом. Тунеядство в любой его форме пресекалось. Даже у кумушек, болтавших друг с дружкой, должны были быть заняты руки: они в это время пряли шерсть или вязали...

«В основе всей экономической деятельности лежала община..., однако, сам общинник не был на положении раба, поскольку имел право на свой земельный надел... (Но) чтобы у общинника-земледельца не возникало ощущение права собственности на обрабатываемую им землю, ежегодно имело место каждый раз новое перераспределение участков пахотной земли между всеми членами общины, включая местную аристократию. Выделяемые наделы имели точные размеры, нарушение которых в любую сторону каралось жесточайшим образом... Перераспределение земли... создавало у общинника достаточно четкое ощущение своей полнейшей зависимости от общины и от верховной власти, которая и была владельцем единственного источника его существования — земли...
При знакомстве с положением общины больше всего поражает ее полнейшее бесправие. По существу, все ее социально-экономические функции сводились исключительно к одним обязанностям: община поставляла воинов; сама занималась общественными работами (ремонт дорог, мостов...) или поставляла людей для работ «общегосударственного» масштаба и значения; она обеспечивала людьми все «государственные службы» как индивидуального характера (почтовые курьеры...), так и коллективные — целые селения несли службу «коллективных» дровосеков, водовозов, домашних слуг, поваров, переносчиков императорских носилок, специалистов по отдельным видам ремесел и т. п. Четкая специализация общин обеспечивала высокое качество всех этих служб...
Вместе с тем общинник избирал руководителей административных подразделений общины из пяти, десяти и даже пятидесяти семей, и, следовательно, сам мог быть избран таким руководителем...
Инки самым решительным образом укрепляли общину, но не путем ее дальнейшего развития, которое лишь ускорило бы ее разложение, а через полное подчинение общины интересам их государства.
Поясним эту мысль: гарантом целостности общины было ее абсолютное бесправие по отношению к верховной власти, скрепленное личной ответственностью каждого ее члена за всю общину и всей общины за каждого общинника. Доказательством наличия именно такой ситуации является широко практиковавшееся инками насильственное переселение не только отдельных общин, но и целых народов. Интересно отметить, что армия инков имела в своем составе подразделения по социально-экономическому переустройству завоеванных новых территорий» (В. Кузьмищев. Приложения к «Истории...»).

Живые аналогии наш современный читатель подберет сам. Налицо многонациональная держава, объединенная не экономической или военной необходимостью, но лишь «центральной идеей».

«При таких условиях сохранение территориальной целостности стало зависеть от двух других факторов: от степени политико-административной централизации и от этнической консолидации населения. Далеко идущие этнические последствия имели мероприятия центрального правительства по налаживанию разработанного инками передового производства во вновь присоединенных областях. Разумеется, это делалось не в целях подъема благосостояния их жителей (хотя и этот фактор учитывался), а ради укрепления экономики данных областей, ее активного включения в общегосударственную «экономическую машину», обеспечивавшую все возраставшие нужды господствующего класса и жречества... Трудно переоцените такой фактор этнической консолидации, каким являлась языковая политика инков — повсеместное, внедрение языка кечуа. Этому активно способствовала местная знать, сама стремившаяся овладеть им, чтобы походить на своих господ. Язык кечуа изучали в специальных школах… Из средства межплеменного общения он постепенно превращался; в родной язык всего населения инкской державы» (Ю. Зубрицкий. Культура Перу. Сборник).

Покоряя очередной народ, инки не стремились искоренить его культуру, уничтожить его богов. Напротив, этнографические особенности приветствовались и закреплялись, местные боги помещались в центральный пантеон, из чего можно видеть, что национальная политика, как мы бы сейчас сказали, была достаточна гуманной; во всяком случае, целесообразной, как все, что делали инки. Им гораздо важнее было внедрить во все головы азы довольно нехитрой идеологии: что свет разума и все блага исходят от Единственного, и народы счастливы, имея такую мудрую и всесильную власть.
Но за примитивной идеологией (возможна ли иная?) — продуманная до мелочей общественная система, социальные механизмы, поражающие просчитанностью действий, ведших к единственной цели — укреплению центральной власти. И так как история государства инков вряд ли насчитывает более двух столетий до его завоевания и разрушения испанцами, так что трудно предположить порядок вещей, сложившийся сам собой, высказывалось даже мнение о вмешательстве потусторонних сил, — по меньшей мере, инопланетян. Но то же можно было бы сказать, вероятно, и о сталинском государстве, если бы сами мы не видели, как все происходило до безобразия просто...

Конечно, переход от родового общества к социалистическому был намного естественнее. Государственные законы были лишь развитием первобытных табу. Каким-то гениальным реформатором была осмыслена уже сложившаяся система отношений; его присутствие ощутимо во всем — как присутствие Петра во всей истории императорской России. Так что государство инков воистину явилось торжеством разума. Социальный механизм был отлажен до последнего винтика. Никто не смел уклониться от своего долга, а в случае проступка — ускользнуть от кары. Инка Гарсиласо де ла Вега, говоря о податях с населения, замечает, что и паралитики, не способные ни к какому труду, «отдавали подать в другой форме, и заключалась она в том, что через такое-то количество дней они были обязаны вручить губернаторам своих селений несколько пустотелых стеблей со вшами. Говорят, что инки требовали ту подать, чтобы никто (кроме освобожденных от податей) не избегал бы выплачивать дань, каким бы бедным он ни был, и что у этих требовали вшей, ибо, как бедные паралитики, они не могли сами нести службу, являвшуюся податью, которую выплачивали все».

Принцип был возведен в абсолют; на этом держалась система.
Смертная казнь была наиболее популярным наказанием; мучительность ее градуировалась по степени вины. Инка Гарсиласо описывает натуральный концлагерь и такие жуткие пытки, что, пользуясь его же словами, «мы умолчим ради приличия». «Империя инков, — пишет другой хронист эпохи конкистадоров Сьеса де Леон, — оказалась такой замиренной, что на столь огромной земле не нашлось бы человека, который отважился бы поднять голову, чтобы не подчиняться властям».

«Социализм — это контроль», — говорил Ленин и был тысячу раз прав. Абсолютный контроль и всеохватывающая централизованная отчетность — таков был принцип, неуклонно соблюдавшийся в государстве инков. Там, где «качество» людей не берется на расчет, с особым тщанием учитывается их количество — не только для государственных манипуляций, но и для централизованной безличностной социальной защиты: чтобы поданные успешно размножались и не страдали от физиологических нужд, но отдавали бы государству все силы. Для света же узелковое письмо, кипу, годилось как нельзя лучше. Это было, по сути, своеобразное счетно-вычислительное устройство, хранившее информацию и выдававшую ее по требованию властей.

С помощью трехцветных нитей и цифровых знаков-узелков фиксировалось абсолютно все, вплоть до диких зверей на воле, предназначенных для царских охот Единственного. Учет ресурсов — в первую очередь людских — был полнейший и точный. Смерть, хотя бы и последнего подданного, рождение, хотя бы и в хижине на краю державы, тут же становилась отчетной цифрой. Все сведения, хотя бы и за тысячи километров, доставлялись пешими гонцами в столицу Куско (лошадей в Новом Свете, как известно, не было); для этого были вымощены поразительные дороги, используемые до сих пор, одно из подлинных чудес света. За считанные дни и часы приказ Единственного достигал ушей тех, кому он предназначался.

Важно отметить, что в Тауантинсуйю возникло и иероглифическое письмо. Хронист Молина сообщает, что лично видел в храме Солнца близ Куско жизнеописания инков, запечатленные таким письмом. Было, однако, сочтено, что для государственных дел довольно лишь цифровых данных; всякая иная информация, будившая мысль, могла лишь пробудить инакомыслие. Пользование иероглифами было запрещено; когда же какой-то мудрец попытался изобрести даже буквы, его тут же сожгли заживо.

Увы, в этом тоже был сугубо рациональный смысл! Вероятно, запечатленные жизнеописания инков льстили им; то были, надо думать, героические предания. Но превыше славы ценилось полное единомыслие; а оно могло быть достигнуто путем тотального искоренения какой бы то ни было исторической памяти. Следовало помнить лишь официальную легенду об основании инками своего царства «во благо людей»; и слово Единственного было и впрямь единственным словом, которое надлежало передавать из уст в уста. Во всех прочих случаях поощрялось молчание.

В том, что искоренение письменности было необычайно провидческим актом, можно убедиться, если прочесть чудом дошедшую до нас драму на языке кечуа «Апу Ольянтай» (записанную, разумеется, лишь с приходом испанцев). В первых же строках узнаем, что Ольянтай, вождь подвластного инкам народа, полюбил... дочь Единственного! Влюбленному грозит сожжение, то есть не только мучительная смерть, но, по поверьям, полная невозможность воскресения из мертвых когда бы то ни было. Но любовь, как и должно в мировой литературе, побеждает смерть.

Для вас же необычайно важно знать, что и под пеплом теплится душа, что из мириада живых существ кто-то непременно чувствует и мыслит; пусть голова опущена долу — глаза уже смотрят исподлобья. И значит, ничто не вечно. История неостановима.

«ВНАЧАЛЕ СОТВОРИЛ БОГ НЕБО И ЗЕМЛЮ». Уже на шестой день творения появились и люди. Не принимая миф за истину, зададимся все же вопросом; когда же это было? Вопрос не праздный: случилось же когда-то на Переднем Востоке нечто, сопоставимое в исторической памяти с сотворением мира...

Пятикнижие Моисеево (первые пять книг Библии), настаивая на «избранности» евреев, не утверждает, однако (и этим выделяется среди других национальных эпосов), что народ этот — древнейший и непосредственно создан Господом. Адам и Ева не были евреями, были просто людьми, как в «допотопное» их потомство, включая Ноя. Трех его сыновей — Сима, Хама и Иафета, родившихся до потопа и спасшихся в ковчеге, благословил затем Бог, слово в слово повторив напутствие, сказанное при сотворении первых на земле людей: «Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю». И все живое на земле, в воздухе и в воде отдано отныне во власть человеку. «От них (сынов Ноя) распространились народы по земле после потопа».

Перечисляется «родословие Адама» до потопа — девять прямых его потомков, каждый из которых прожил, по преданию, поистине «Мафусаилов век»; сам Мафусал (Мафусаил) — 187 лет до рождения сына-продолжателя рода, да потом еще 782 года, — так что «всех же дней Мафусала было 969 лет; и он умер...».

Cверхестественному долгожительству праотцев напрашивается естественное объяснение. Именем прародителя назывался, надо думать, весь род, возглавлявшийся, как водится, потомками его из поколения в поколение. Аналогию и в наши дни нетрудно увидеть в традиционных прозваниях чеченских тейпов, бедуинских кочевых кланов, индейских племен. Меровинги и Рюриковичи - первые из правивших у франков и на Руси династий, хотя ничего или почти ничего, не известно об их полулегендарных основателях (тоже, в некотором роде, праотцах) - Меровее и Рюрике...

Не забудем при том, что европейское средневековье уже едва ли не современная история, в сравнении с событиями первой из книг Пятикнижия.

От рода, просуществовавшего в веках, отпочковывался новый, опять принимавший имя своего основателя, который затем входил в хроники как очередной праотец. Но и прежний род продолжал свое бытие, походя также отмечаемое в родословии: "Адам жил 130 лет и родил сына... и нарек ему имя Шэйт (Сиф). Дней Адама после рождения Шэйта было 800 лет, и родил он сынов и дочерей. Всех же дней жизни Адама было 930 лет; и он умер".
Вспомним, что до Шэйта были Каин и Авель, и род Каина в свою очередь продолжился, - но для Повествователя это и подобные события лишь ответвления общего родословного древа, тогда как он вычленяет главное. Ему, жившему много позже, уже известен (вероятно, по недошедшим до нас хроникам) ход истории как единый процесс, ведущий к апогею - к обретению скрижалей Завета, богоданных Законов.

Важно, что родился Шэйт, который в свою очередь родит Эноша (Еноса), продлив тем самым родословие не одного какого-то племени, но ВСЕГО человечества, каким оно видится древнему Повествователю...

Пятикнижие вообще как бы щеголяет достоверностью хронологии. Отмечаются сроки жизни всех патриархов вплоть до Авраама — праотца евреев и египетского плена, а также число лет этого плена — 430. Так что, следуя обратным ходом, беря во внимание момент рождения очередного потомка и складывая прошедшие годы, высчитываем и время «сотворения мира»; разные вычисления дают примерно сходные значения. Еврейская традиция, закрепленная официальным календарем государства Израиль, насчитывает 3760 лет от «сотворения мира» до Рождества Христова, начала нашей эры.

Дата эта (если забыть о мифичности самого Акта) неплохо соотносится с последующими событиями, исторически установленными. При раскопках в южной Месопотамии, библейской Халдее, культурные пласты с массой археологических находок вдруг прерываются трехметровым слоем речного песка и ила, под которым, однако, открывается более древний культурный пласт — поистине ДОпотопный... «Разумеется, это был не всемирный потоп, а всего лишь наводнение в долине Тигра и Евфрата, затопившее населенные районы между горами и пустыней. Но для тех, кто здесь жил, долина была целым миром». Так пишет в книге «Ур халдеев» Леонард Вулли, британский археолог, догадавшийся прокопать наносный слой — и вдруг обнаруживший на глубине кремневые осколки и черепки расписной посуды...

Вспомним, что в Уре Халдейском родился праотец евреев Аврам (ибо таким было еще в сокращении его имя); из Ура Халдейского вышел он с отцом своим и женой своей, «чтобы идти в землю Ханаанскую», с чего и начинается собственно история евреев...
Так вот, уже время исторического потопа, вычисленное по свидетельствам Торы, в общем совпадает с установленной хронологией, а уж последующие события раз за разом еще меньше расходятся с реальной датировкой.

Узнаваема и топография района. «И сказал Бог: да соберется вода, которая под небом, в одно место, и да явится суша» (Бытие, 1/9)... Достаточно взглянуть на карту древней Халдеи, чтобы понять, что имелось в виду. «Нижнее море» (нынешний Персидский залив) простиралось прежде намного далее в глубь долины Тигра и Ефрата; долина, собственно, создана отложениями рек, оттеснявшими море. Но с севера, с иранских нагорий, под прямым углом к великим рекам в море впадали меньшие, но также несшие ил и песок, — Керхе и Карун. Их наносы поперек оконечности «Нижнего моря» создавали мелководную лагуну, почти отделенную этой перемычкой от моря. Во время отливов, пусть и незначительных в этой части мирового океана, мелководье обнажалось, как бы всплывало; прямо на глазах возникала суша. «И стало так».

Земля первоначально, как сказано в Библии, «была безвидна и пуста». Таков подлинный облик новорожденной равнины, созданной речными наносами и буквально вставшей из моря: плоский унылый ландшафт без единого деревца, вязкий грунт, прорезанный повсюду ручьями, раздробившими устья рек, отнявшими у них сокрушительную силу. Только человек мог враз оживить это мертвое пространство. «И сказал Бог: да произрастит земля зелень, траву, сеющую семя, дерево плодовитое, приносящее по роду своему плод, в котором семя на земле. И стало так».

Действительно, «стало так», потому что «безвидная» земля эта была восхитительно плодородна: почва, создаваемая тысячелетиями из органических останков в верховьях рек, смывалась в низину и накапливалась здесь. Посох, воткнутый в рыхлый грунт, казалось, мог дать росток. Но при непременном условии, о чем не раз упоминает Бытие, — если вода будет отделена от тверди, если, точнее, всему будет мера. Ибо наносный грунт, насыщенный влагой, представляет собой мертвую топь, тогда как участки, ею обделенные, в засуху, господствующую здесь едва ли не круглый год, покрываются растрескавшейся солоноватой коркой.

Словом, человек, чтобы жить здесь, должен был впервые в истории заняться сознательным преображением первозданной природы. К условиям этой уникальной местности, схожей разве что с осушенным и мелиорированным в современных Нидерландах заливом Зейдер-зе, невозможно было ПРИСПОСОБИТЬСЯ; обстоятельства необходимо было ПРЕОДОЛЕТЬ — иначе говоря, перейти от присваивающих форм хозяйствования, так или иначе подбирающего готовые дары природы, к. производящим формам — к созданию «второй природы», рукотворной. А мы знаем уже, что преодоление обстоятельств является, в принципе, функцией ЛИЧНОСТИ.

Нидерландская пословица: «Господь создал голландца, голландец — сушу»... Вероятно, то же о своей земле могли сказать и шумеры — древние насельники библейского Сеннаара — Двуречья. Зато и вознаграждался человек сторицею за свой труд: на протяжении короткой жизни, неустанно трудясь, он мог взрастить поистине райский сад. «И насадил Господь рай в Едеме на востоке; и поместил там человека, которого создал». Создал — надо бы подчеркнуть — «из праха земного», потому что ни дерева, ни даже камня на этой наносной «безвидной» поначалу земле не было. Но вот результаты усилий десятков поколений, сменившихся здесь, так поразили Геродота, что он предпочел воздержаться от подробных восторженных описаний, опасаясь возбудить недоверие.

Из четырех речных долин, обособленных подобно «вещи в себе» на огромном, пространстве от Средиземноморья до Тихого океана по обе стороны тридцатой параллели — Нила; Двуречья, Инда и Хуанхэ — именно Двуречье — древнейшая колыбель цивилизации. Не только евреи, но и многие другие, народы Старого Света в своих преданиях помещают первых прародителей человечества в Эдеме — стране Двуречья.
Подчеркнем: шумеры появились здесь в первой трети четвертого тысячелетия до н. э. — что вполне координируется с библейской «датой» «сотворения мира».

«ИСТОРИЯ НАЧИНАЕТСЯ В ШУМЕРЕ», Так назвал свою книгу Сэмюэл Крамер, авторитетнейший археолог и археограф древнейшей цивилизации, сумевший прочесть первые книги человечества — на глиняных табличках.

Шумеры — народ настолько загадочный и в отношении языка, которому до сих пор не найдено на земле аналогов, и по самому антропологическому типу — хоть производи их от инопланетных пришельцев, прилетевших на ракете и тут же взявшихся за самую примитивную мотыгу... Исконную родину шумеров ищут по всему земному шару; для нас здесь важнее то, что мнения историков совпадают в одном; шумеры однажды пришли в Двуречье. Это дает возможность включить «часы истории», основываясь хотя бы на приблизительных датировках, все более точных с развитием исторической науки…

Адепты сугубо экономического подхода к истории отмечают, что именно здесь, на этом клочке земли, произошел решающий поворот к земледелию, к одомашниванию животных, использованию их при сельскохозяйственных работах, произошла важнейшая технологическая революция — переход от каменных орудий к металлическим (меди, а затем к бронзе). Новые материалы и технологии понадобились для новых форм производства, отождествляемых обычно с цивилизацией, иным уровнем сознания. Но мы-то в нашем XX веке, сопоставляя уровни технологий в разных странах и — уровни общественного сознания, условия жизни людей, создающих эти технологии, вплоть до космических, видим, что материальные факторы весомы, но не они, в конечном счете, решают дело. Тогда как профессиональный историк вспомнит, в свою очередь, что переход от дикости к цивилизации в Новом Свете был совершен вовсе без глобальных технических достижений: без домашних животных (во всяком случае, без вьючных и тягловых), без колеса, гончарного круга, плужного земледелия, фактически без письменности. Даже самые развитые цивилизации доколумбовой Америки пребывали еще в каменном веке; тогда как общественное устройство на гигантской территории мы должны определить слишком знакомым нам термином — реальный социализм. Причем с большим правом, чем нашу недавнюю систему...

Само перечисление глав книги Крамера дает представление о совершенно новом, немыслимом прежде качестве культуры», отстоящей от еще недавней дикости, пожалуй, намного далее, чем от наших дней: «Первые школы», «Первый двухпалатный «парламент»», «Первый историк», «Первый юридический прецедент», «Первая фармакопея», «Первый «Календарь земледельца»», «Первые защитные насаждения», «Первые успехи в труде» (не в собирательстве или на охоте), «Первая космогония и космология», «Первые моральные идеалы», «Первые пословицы и поговорки», «Первые басни о животных», «Первый рыбный заповедник», «Первые литературные споры», «Первая легенда о воскресении из мертвых», «Первые погребальные песни», «Первый «героический век» человечества», «Первая любовная песнь», «Первый библиотечный каталог», «Первый «золотой век»» (уже тогда он — в прошлом!). Все — впервые в человеческой истории!

Чем не СОТВОРЕНИЕ МИРА?!

Что же принципиально новое определилось в сознании человека? Отныне это уже САМОсознание. «По существу и в своих основах культура (шумерской) древности и сопутствующий ей тип сознания и мышления не отличаются принципиальным образом от современной культуры и сознания... Люди, управлявшие сложным храмовым или царским хозяйством, планировавшие крупные строительные работы или военные походы, лица, занятые прогнозированием будущего, накоплением полезных сведений, совершенствованием системы письма и обучением смены — будущих администраторов и «ученых», первыми вырвались из вечного круга безрефлексивного, почти автоматического воспроизведения сравнительно ограниченного набора традиционных шаблонов и образцов поведения. По самому роду своих занятий они были поставлены в иные условия, часто оказывались в ситуациях, невозможных прежде, и для решения стоявших перед ними задач требовались новые формы и приемы мышления». («Древние цивилизации». Под редакцией г. Бонгард-Левина).

Вот как впервые в мировой литературе проявляется это новое качество — самосознание. Энкиду, очеловечась, вдруг испытывает непонятное, неведомое ему доселе томление духа.
Гильгамеш наклонил лицо, решает Энкиду:
«Почему твои очи наполнились слезами,
Опечалилось сердце, вздыхаешь ты горько?»
Энкиду уста открыл, вещает Гильгамешу:
«Вопли, друг мой, разрывают мне горло:
БЕЗ ДЕЛА СИЖУ, ПРОПАДАЕТ СИЛА».
(Здесь и далее выделено мной личностное, воистину человеческое.)
Гильгамеш уста открыл, вещает Энкиду:
«Друг мой, далеко есть горы Ливана,
Кедровым те горы покрыты лесом,
Живет в том лесу свирепый Хумбаба, —
Давай его вместе убьем мы с тобою,
И ВСЕ, ЧТО ЕСТЬ ЗЛОГО, ИЗГОНИМ ИЗ МИРА!
Нарублю я кедра, — проросли им горы, —
ВЕЧНОЕ ИМЯ СЕБЕ СОЗДАМ Я!»

Герой знает уже, что сам он не вечен; его волнует нечто иное, отнюдь не материальное, вовсе незримое — посмертная слава:
«Кто, мой друг, вознесся на небо,
Только бога с Солнцем пребудут вечно,
А человек — сочтены его годы,
Что б он ни делал — все ветер...
(Но) если паду я — ОСТАВЛЮ ИМЯ:
«Гильгамеш принял бой со свирепым Хумбабой!»
Вот родился в моем доме ребенок, —
К тебе подбежал: «Скажи мне, все ты знаешь:
ЧТО СОВЕРШИЛ мой отец и друг твой?»
ТЫ ЕМУ ОТКРОЕШЬ МОЮ СЛАВНУЮ ДОЛЮ!»

Подвиг свершен. Со срубленными кедрами друзья возвращаются домой в безлесный Сеннаар. Сама красавица Иштар, богиня любви и сладострастия, месопотамская Венера, предлагает себя герою:
«Давай, Гильгамеш, будь мне супругом,
Зрелость тела в дар отдай мне!
Лишь будешь мне мужем, я буду женою» —
и далее перечисляются блага, которые принесет в дом, пахнущий кедром, божественная супруга помимо своей вечной молодости и красоты. Что может сравниться с таким счастьем?.. Но подлинно человеческая любовь избирательна. И всех мирских благ и самой красоты ценнее ей качества, которых нет у Иштар,
Гильгамеш отвергает богиню; он знает себе цену:
«В жены себе тебя не возьму я!
Ты — жаровня, что гаснет в холод,
Черная дверь, что не держит ветра в бури,
Дворец, обвалившийся на голову герою,
Сандалия, жмущая ногу господина!
Какого супруга ты любила вечно?
Какую славу тебе возносят?
Давай перечислю, с кем ты блудила!»
Далее в глиняной таблице недостает строк, в которых, надо думать, перечисляются измены ветреной Иштар...
Все это выглядело бы банально; если б не случилось впервые в мировой истории.

ПЕРЕХОД ОТ ПЕРВОБЫТНОСТИ К ДРЕВНОСТИ, от варварства к цивилизации» означает сложение культуры принципиально нового типа и рождение нового типа сознания... К этой новой культуре была причастна лишь часть древнего общества, первоначально, вероятно, весьма небольшая; в Месопотамии новый тип людей — носителей такой культуры, по-видимому, лучше всего представляют фигуры шумерского чиновника-бюрократа и ученого писца... На протяжении всего периода древности первобытная культура сохранялась и сосуществовала бок о бок с древней. Воздействие новой городской культуры на различные слои населения Месопотамии было неодинаковым; первобытная культура постоянно подвергалась преобразующему воздействию со стороны культуры древних городов, но, тем не менее, благополучно сохранилась до конца периода древности и даже пережила его» («Древние цивилизации...»).

Иначе говоря, появились носители культуры, люди, самостоятельно (в «рамках» эпохи) мыслящие, лица интеллигентных профессий.

Но каковы же были «рамки» эпохи? И как можно было бы назвать саму эту эпоху?
Оттолкнемся от одной особенности Шумера, неизменно ставящей археологов в тупик: до сих пор при раскопках они не могут обнаружить местонахождение рынка ни в одном из древнейших городов. Тогда как предметы шумерского ремесла попадаются всюду — от средиземноморского побережья я Армянского нагорья до Закаспия и Средней Азии. Попасть они могли туда лишь с торговыми караванами.

Да и не могло Двуречье существовать без широкой разветвленной торговли: в речных наносах не то что металла — кремней и обсидиана для самых примитивных орудий не найти было. Только глина и камыш в изобилии. Глина употреблялась даже для письма, камыш — даже для изготовления парусов в виде циновок. Все прочее сырье ввозилось — от ливанских кедров до самородной меди и того же обсидиана с окрестных нагорий. По захоронениям можно определить, чего недоставало и что завозилось в избытке. Сработанные орудия шли на переплавку, а в могилу для использования в загробном мире клали лишь глиняные копии; лишь в богатых захоронениях много местных ремесленных изделий подчас из дорогих привозных материалов — бирюзы, сердолика, лазурита, хлората. Для изготовления небольшой искусной вещи требовалось максимум умения, но минимум сырья. По многочисленным хозяйственным документам на глиняных плитках ясно, что экспортировались ткани, предметы иного ремесла, а также зерно и фрукты, прежде всего, финики...

И вот при таком очевидном объеме торговли — никаких рынков, этой обычной приметы Востока вплоть до наших дней... Все покажется нам гораздо проще, если мы вспомним наш собственный недавний жизненный уклад с господством не рынка, а госраспределения. Как Кювье по одной ископаемой кости мог восстановить облик давно исчезнувшего животного, так по одной этой детали (впрочем, отнюдь не единственной) можно представить социальную структуру древнейшей цивилизации. Она оказывается удивительно похожей на государство инков, которое тоже ведь было древнейшей цивилизацией — только на другом краю земли и с пятидесятивековым сдвигом во всеобщем мировом времени. И это наводит на ту мысль, что у народов, где бы они ни жили, одни и те же пути; лишь другие сроки, определяемые факторами среды: плодородием ли речных долин, горными ли убежищами или, напротив, распахнутостью морских побережий...

Как и в Новом Свете спустя тысячелетия, здесь, в Двуречье, встали большие города — до пятидесяти тысяч жителей. Это позволяет предположить, что за надежными крепостными стенами сосредоточивалось все, или почти все население округи; а раз так, то не одни лишь эпизодические мелиоративные работы, но и сезонные земледельческие производились сообща. Но коллективный труд возможен лишь на общественном поле, название же это, как мы знаем, камуфлирует другое, куда более определенное — государственная земля. Действительно, земля была либо храмовой, либо царской, либо одновременно и той и другой, если обязанности жреца и царя совмещались в одном лице.

И на насыпных платформах-зиккуратах в центре такого города-государства возвышались дворец и храм — иной раз порознь, порой вместе, а иногда и совмещенные в едином сооружении, заметном отовсюду. Здесь планировались хозяйственные работы, распределялись обязанности, нормировался труд каждого и учитывался результат. Сюда — в амбары, подвалы, клети — стекалось все, произведенное тысячами рук, и распределялось затем по едокам с учетом их общественной значимости. Экспорт избыточных товаров, как и импорт, осуществлялся опять же централизованно, и «тамкары», фигурирующие в деловых документах, не столько купцы (как обычно переводится это слово), сколько знакомые нам «агенты по снабжению», попросту — снабженцы с государственными полномочиями. При таких обстоятельствах рынка просто могло не быть: вместо продажи — распределение, вместо заработной платы — жалованье (жалованное).

Но социализм, — а это опять же он — действительно, прежде всего, учет и отчетность (как говаривал Ленин), контроль за всем и вся. И возникшая письменность служила, прежде всего, этому. А регистраторы всего и вся, чиновники всех рангов, обязанные быть грамотными, явились первыми в истории интеллектуалами (во всяком случае, некоторые из них). Они же и сформулировали первые в мировой истории идеи гуманизма, основой которым был сам социализм как общественный строй. Потому что государство, отнявшее у подданных возможность кормить самих себя, поневоле берет на себя эту функцию. И централизованное «кормление», и неизбежная при этом социальная защита обездоленных ради общественного равновесия облекаются в формы «государственного гуманизма», обязательного для каждого и усредняющего всех — в элементарную первичную идеологию, до сих пор близкую и понятную толпе. А также ее идеологам — социалистам всех времён и народов.

Вот реальное осуществление такого идеала в исходном виде на заре цивилизации:
«Забота о подданных была частью официальной царской идеологии, отсюда и такие эпитеты в титулатуре, как «пастырь», «любящий правду и истинный порядок», и другие, задачей которых было убедить подданных в том, что государство — это община, возглавляемая царем-патриархом, заботящимся о судьбах всех ее членов, особенно бедняков и бессемейных. Той же цели служили торжественные богослужения, совершавшиеся царем. До III тысячелетия до н. э. в подобных празднествах участвовали все жители города-государства, включая рабов, для которых представлялась единственная возможность досыта поесть (согласно ритуалу жертвенных животных съедали). Таким образом, для большинства жителей представление о боге и царе связывалось с сытостью и чувством безопасности, поскольку пропагандистский смысл всех этих мероприятий был для них неясен» (Ю. Заблоцка. История Ближнего Востока в древности.

ОТНОСИТЕЛЬНАЯ СЫТОСТЬ И ЧУВСТВО БЕЗОПАСНОСТИ — о чём еще мог мечтать Адам, для которого его прошлое, кому-то до сих пор представляющееся раем, было жесткой реальностью первобытной жизни? Пройдут тысячелетия, прежде чем далекие потомки Адама выйдут из Ура Халдейского, расстанутся с цивилизацией, по всем признакам социалистической, ради чего-то иного, неизведанного. Их странствия продлятся несколько веков, именно в пути они осознают себя народом, не похожим на другие, обретут собственного бога — единственного и всемогущего, вобравшего в себя функции всех прежних богов; они, эти строптивые потомки, не раз еще пожалеют о том, что в очередной раз покинули насиженное место, где были они, правда, рабами, зато, как сказано в Книге Исхода, «сидели у котлов с мясом и ели хлеб досыта», не раз еще возопят к Господу...

Что же гонит их от этих котлов? Что это за глас Божий, повелевающий праотцу евреев: «Пойди из земли твоей, от родства Твоего и из дома отца твоего, в землю, которую Я укажу тебе?..»
Отчего это человек, если вдуматься, вечно в пути? Вопрос этот настолько фундаментальный, что мы посвятим ему всю следующую главу.

А пока что, по-прежнему принимая историософские построения Торы как систему метафор, задумаемся, почему именно змием была возвещена человеку первая истина? Почему он, а не кто-то другой указал Еве на сладость запретного плода? И почему — Еве, а не самому Адаму? Премудрый змий, превращающийся в человеческом сознании в дьявола-обольстителя, в сатану и злого духа... Невинное, в сущности, грехопадение, вследствие чего, словами апостола Павла, «грех вошел в мир, и грехом — смерть». Жить бы человеку в раю и быть бессмертным, если б не это... Отчего это такие страсти?

Нам многое приоткроется; если вспомним, что змея в древних мифах из-за внешнего сходства иногда сопоставляется с фаллосом. Это единственный орган нашего тела, способный непостижимым образом (в глазах древних) многократно увеличиваться в размерах, обретать зримую мощь и выразительность. Долю именно этого органа следовало пожертвовать Господу, расстаться с крайней плотью, а не с какой-то иной, куда более существенной...

Теперь понятнее, почему библейский змий соблазнил, прежде всего, женщину, почему речь о грехопадении самом примитивном, даже вульгарном и вместе с тем сокровенном, общем у всего живого на земле — о соитии. Природное в человеке превозмогает само слово божие, его запрет, — и гнев Господень более чем понятен. Быть может, он властен даже над жизнью и смертью, но над подлинной сутью того и другого — ничуть. Иные, не божеские законы влекут друг к другу женщину и мужчину — и в этом, а не в чем-то ином, изначальный корень бытия.

Когда-то, за сотни миллионов лет до появления на Земле человека, на эволюционном древе где-то на уровне безмозглых червей обособилась ветвь, приведшая к образованию беспозвоночных моллюсков. Вначале они немногим отличаются от примитивных кольчатых червей, но в итоге эволюции у головоногих (каракатиц, осьминогов, кальмаров) возникает мозг, совершенством не уступающий мозгу млекопитающих, и глаза, напоминающие не только строением, но и выражением, глаза человека. Как и при сравнении совершенно разобщенных цивилизаций Старого и Нового Света, развивавшихся по общей схеме, трудно отделаться от впечатления, что всякий раз осуществляется некий замысел. Природа неизменно, без видимой причины (о чем писал еще Дарвин) усложняет свои создания, бесконечно разнообразя их, так что в пределах даже одного биологического вида, то есть особей, способных скрещиваться друг с другом, мы не найдем генетически идентичных (за исключением однояйцевых близнецов).

ЭВОЛЮЦИЯ ЕСТЬ ПРОЦЕСС НАКОПЛЕНИЯ ИНФОРМАЦИИ. В живой природе — генетической информации, процесс усложнения генома от одноклеточных до млекопитающих и человека... А если переставить местами части равенства? Накопление информации — вот он, искомый механизм любой эволюции, социальной тоже. Но не следует напрямую отождествлять информацию и — знание. Интеллект человека не просто сумма знаний, а его самосознание зачастую не связано с обилием сведений о самом себе... С уверенностью мы можем говорить лишь о том, что с «сотворения мира», с момента перехода от дикости к цивилизации все большую значимость в общем ходе истории приобретает индивидуальное поведение человека, его свобода.

Глава III.
ЗАЗЕРКАЛЬЕ ИСТОРИИ.

«ПОМНИТСЯ, Я, ДЖОН  г. УОТСОН, отставной офицер королевской военно-медицинской службы, честью для себя почитающий быть жизнеописателем своего друга Шерлока Холмса, покинул вас, моих читателей, на известии о том, что великий сыщик принялся за самую сложную задачу из всех, которые когда-либо приходилось ему решать, — задачу, связанную с историей человечества и прогнозированием политики Британской империи в наступившем загадочном двадцатом веке...

Похоже, мысль об этом постоянно занимала Холмса, и он порой высказывал самые неожиданные суждения о подспудной связи событий, не имевших, казалось, ни малейшего отношения одно к другому.

— Приходило ли вам когда-либо в голову, дорогой Уотсон, что своему появлению на свет вы обязаны совершенно невероятной, прямо-таки математически немыслимой случайности? — спросил он однажды, несколько шокировав меня и самим вопросом, над которым; действительно, я никогда не задумывался, и снисходительностью тона, каким он был произнесен.

— Простите, ничуть не желал вас обидеть, — продолжал он, тут же оценив мою еще никак не проявившуюся реакцию. — Согласитесь, однако, что в нашем просвещенном веке даже замшелый папист-католик не сомневается в том, что всякий из нас появляется на свет божий вследствие слияния половых клеток — материнской и отцовской. Причем только данных клеток и никаких других. Иное сочетание — другой человек...

— Я — врач, Холмс. И все, что вы только что сказали, для меня то же, что таблица умножения для профессионального математика или догмат о святой троице для епископа. Ну и что?

— А то, что достаточно было вашему батюшке в решительную минуту несколько замешкаться — встать, дабы завести настенные часы с боем[1], — чтобы и следа не было вашего так и не реализовавшегося бытия. Вы не находите, Уотсон, что сам факт нашего рождения плохое предзнаменование для бессмертия? Имеющее начало, имеет и конец.

— Душа бессмертна! — напомнил я.

— В том-то и суть, что вы никак не хотите представить себе статистически надежнейший факт: то, что вы не родились вовсе, не возникли из небытия и уже никогда не возникнете, — так что соображение насчет бессмертия души не имело бы для вас никакого значения... Не поражает ли вас, Уотсон, то, что из мириад клеток (у меня ведь, как и у вас, медицинское образование, и я тоже кое-что смыслю в этом), — так вот, из невообразимого, не подвластного никакой статистике количества их возможных сочетаний случилось как раз то, что позволило именно вам обрести свое существование и, скажем, беседовать сейчас со мной. Вообразите только несчетные мириады существ, так и не осуществившихся, чье потенциальное бытие как бы сублимировалось в вас. Вам выпал шанс, в статистическом отношении не сравнимый ни с чем!

Я уже, кажется, писал о том, что Холмс был буквально помешан на статистике, всякую улику взвешивал на весах достоверности.

— И согласитесь, — продолжал он, оперев свой мощный лоб о сухие напряженные пальцы левой руки, — совершенно невероятным, за пределами ничтожнейшего, уже бестелесного числа представляется ваш шанс, если, принять во внимание необходимые при этом совпадения во всех предшествовавших поколениях — причем не только прямых ваших предков. Почти любое событие, случившееся в истории, так или иначе, влияло на длинную цепь обстоятельств, итогом которых было в один из прекраснейших дней ваше собственное рождение. Так что невероятнейшая последовательность счастливых совпадений уходит в глубь веков и тысячелетий. Подумать только, если бы Александр Македонский не умер в Вавилоне от случайной лихорадки именно тогда, когда он умер, вас бы тоже не было!.. Со смещением чего бы то ни было — хотя бы и неизмеримо менее значительного, чем Александр, — в последующем, от поколения к поколению смещалось бы все остальное. А в итоге довольно было бы самого мизерного смещения на одну-единственную половую клетку...

А так как Александр умер от малярии, то своим появлением на свет вы обязаны, стало быть, комариному укусу, ничтожному плазмодию, проникшему в кровь потрясателя судеб...

Но цепь статистически невероятных совпадений надо бы продлить в глубь самой истории жизни на Земле — от ее зарождения и даже глубже. Так что вероятность, благоприятная для вашего появления после того, как Господь, что называется, спустил курок и прозвучал стартовый выстрел, оборачивается такой невероятностью, что за этим проглядывает уже некая предопределенность — заведомая необходимость вашего рождения. И если принять гипотезу о божественном сотворении мира, то есть фактически одноразовом акте, пусть и растянувшемся на шесть дней, то приходится допустить, что в самом замысле Господа вы были как-то предусмотрены. Я сам, впрочем, тоже. Признаться, не могу даже представить существование мира, в котором бы, пусть на кратчайший момент, не возник бы я сам... Такой мир немыслим!

— Не богохульствуйте, Холмс, — как можно мягче возразил я.

— ...Но если это так, — продолжал он в раздумчивости, даже не слыша меня, — то, что мы называем случайностью, надо думать, есть лишь непознанная закономерность. То есть, как известно любому трассологу (а мы, криминалисты, привлекаем их при исследовании огнестрельных ранений), всякое движение изначально имеет четкий импульс, точные характеристики, тогда как случайностью можно назвать пересечение этих заданных траекторий, их взаимные искажения вследствие столкновений. Так что теоретически возможны случайности первого порядка — первое столкновение и изменение направлений, второго, третьего, энного порядка...

Так вот, в мировой истории процесс этот зашел уже так далеко, что и концов не найти.

Иначе говоря, сколько людей, столько и целей. Человек, осуществляя свое предназначение — в той мере, в какой ему это доступно, — сталкивается с другими людьми, с их интересами, порой противоположными, подчас противоречивыми. Мыслимо ли найти хоть какой-то конец логической нити в столь огромном запутанном клубке?

Ну, почему, в самом деле, китайцы не открыли Америку?..»

НУ, НЕ ОТКРЫЛИ — И НЕ ОТКРЫЛИ!.. Значит, не требовалось, исторические условия не созрели, рассудили бы мы с материалистических позиций. У Колумба — созрели, у каких-то там вшивых норманнов — за полтысячи лет до Колумба — тоже, а у китайцев — нет. Хотя норманны были, действительно, вшивыми — в прямом смысле, искали в головах друг у дружки, вообще при ближайшем рассмотрении сильно разочаровали бы склонных к романтике историков средневековья — тогда как Китай уже в то время был фактически тем же, что и сейчас, — самым большим государством на планете с древнейшей развитой культурой.

Конечно, были и есть государства, превосходящие Китай по площади, но по численности населения ни одно даже не приближается к нему. Надо сложить население двух, по меньшей мере, следующих по численности стран, чтобы сравняться с Китаем.

И такое соотношение было, надо думать, во все времена. Пожалуй, только Римская империя в пору своего максимального распространения равнялась современному ей Китаю: и там и здесь по полста миллионов человек, вместе же — половина или чуть меньше всего обитавшего тогда на Земле человечества. Да вот еще предвоенная Британская империя, над которой (как любил повторять доктор Уотсон) «никогда не заходило солнце», так как разбросана она была во всех зонах поясного времени, на всех пяти обитаемых континентах, — она тоже суммарно приближалась к одному Китаю (и опять же вместе — половина всего предвоенного человечества)...

Да что говорить, перепись китайцев за полстолетия до эпохи великих географических открытий дала свыше 16 миллионов дворов, более 60 миллионов человек. В Англии тогда же проживало около трех миллионов, в Италии — чуть больше десяти; на всей территории прежней Российской империи, включавшей густонаселенные Польшу, Украину, Прибалтику, Закавказье, Среднюю Азию, столько народа стало проживать лишь во второй половине прошлого века, когда в Китае его было уже раз в шесть больше...

Словом, «человеческое половодье», «океан цивилизации», по определению Клода Руа, леворадикального француза, хлебосольно приглашенного в Китай вскоре после победы коммунистов и настаивавшего в вышедшей в 1953 году (памятном нам смертью Сталина) книге «Ключи к Китаю» на преимуществах социализма перед «капиталистическим молохом». И я, будучи еще доверчивым студентом, был покорен, помнится, ее публицистическим темпераментом.

Он, Клод Руа, был, по его словам, «по-настоящему счастлив лишь среди народов, где счастье стало жизненным принципом». Это, прежде всего, Советский Союз, где «толпа, выказывающая довольство и беззаботность, наполняет гастрономы, буквально забитые съестными припасами, книжные магазины, чьи полки чуть не рушатся под тяжестью томов, стоит в ожидании перед мавзолеем Ленина...». И это, разумеется, маоцзэдуновский Китай, которому отдано сердце и о котором написана книга — в частности, о превосходстве китайской цивилизации перед всякой другой. Так что, чем далее читал я ее, тем острее и прилипчивее вставал вопрос: ПОЧЕМУ ЖЕ ЭТО ЕВРОПЕЙЦЫ ПРИПЛЫЛИ В КИТАЙ, а не китайцы — в Европу?.. По Клоду Руа выходило, что им-то как раз и должна была принадлежать инициатива, поскольку, в пику буржуазной Европе, всюду он жирно выделял ключевое слово — ЦИВИЛИЗАЦИЯ, и я вслед за ним трепетал тогда от благоговения перед прямо-таки непомерным количеством китайцев, которое вот-вот должно было, наконец, перейти в какое-то неслыханное качество: «Существование многих миллионов путешественник ощущает здесь столь же явно как ощущает пловец существование соленой воды, волн безбрежного океана. Жить в Китае — это значит окунуться в необъятный человеческий океан, широко разлившийся по лицу земли... Количество там — избыток человеческого богатства. В этой стране на каждом шагу физически ощущаешь поистине неисчерпаемый источник людских ресурсов. Однако это не подавляет... Эти толпы, рассыпанные природой повсюду с неслыханной щедростью, эти миллионы людей, по нелепому мнению европейца неотличимо похожих друг на друга, это непрестанное движение человеческих масс, — все это, повторяю, отнюдь не подавляет. Это масса, но никак не толпа. (Социалист-интеллектуал возводит излюбленное им понятие на еще более высокий пьедестал. — М. Т.). Она меньше всего безлика, меньше всего бесформенна... Во всем этом я обнаруживал единый стиль и единый аромат — стиль ВЫСШЕЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ».

Восторг француза, наконец, окунувшегося в цивилизацию, сам собой выводит его к философским обобщениям: «Жить в Китае — это значит окунуться в живую плазму, в океан ЦИВИЛИЗАЦИИ (здесь и ниже выделено опять же Клодом Руа — М. Т.). А величины, здесь означают величие духа». Вот он, наконец, наглядный переход количества в качество: «Образцовые дома для рабочих, которые строят на окраинах Шанхая, совсем не похожи на нагромождения замкнутых, законопаченных камер (на изолированные квартиры. — М. Т.), какие мы строим в (буржуазной) Европе. Помещения свободно сообщаются одно с другим, кухни и туалетные комнаты ОБЩИЕ. Китай отличается от Запада не тем, что у китайцев не существует понятия скромности, стыдливости, личного, а тем, что оно занимает ИНОЕ место, чем у нас. Точно так же и отношение одного члена общества к другому определяется не завистью, не страхом, не злобой и подозрением, а своего рода взаимной благожелательностью, объективной, полной терпимости. В Китае человек не является для человека чем-то внушающим недоверие и удивление; нет, человек — это нечто такое, что внушает ИНТЕРЕС».

А вот и сами труженики, для которых выстроены образцовые дома, способствующие возникновению ИНТЕРЕСА друг к дружке: «Это обступающее вас со всех сторон людское изобилие, которое на сотни ладов и в сотнях мест заменяет отсутствующие пока машины, — это изобилие высылает на каждый вокзал тысячи кули, переносящих корзины с углем, которые в Европе разгрузил бы всего один кран, это изобилие впрягает три тысячи человек в дорожный каток, который мог бы тащить единственный тягач...»

Тут уж как-то невольно запросится уточнение: а вдруг да не круглые три тысячи впряженных, не нули один за другим, а, скажем, 2999 человек? или 3001?.. Ну, может быть, хоть на единицу больше или меньше? Не пустяк ведь: разница на целую живую человеческую душу! Это ведь только она, а не некое усредненное математическое множество, способна проявить «величие духа»...

В математике «множество» — группа, рассматриваемая в качестве целого. Социалист, несмотря на весь свой восторг, только так и рассматривает китайцев: «В Китае самая высокая плотность населения. А отныне я знаю еще и то, что Китай — страна высших человеческих качеств. Мир спасут лучшие. И тем лучше, что их миллионы, миллиарды». В ходу одни лишь круглые цифры...

Кстати сказать, в Китае далеко не самая высокая плотность населения. Она составляет даже сейчас, примерно, чуть более ста человек на квадратный километр. Вдвое меньше, чем в Великобритании или в Германии, втрое, вчетверо меньше, чем в Бельгии, в Голландии, чем по соседству — в Японии, Южной Корее, на Тайване. Даже если отбросить все неудобья (а где их нет?) — горы, пустыни и прочее — все равно никакого сравнения, скажем, с Египтом, где зажатые пустынями на узенькой орошаемой Нилом полосе громоздятся тысячи и тысячи на каждом квадратном километре, или с Бангладеш, где даже в целом по стране действительно рекордная плотность населения — едва ли не на порядок выше, чем в Китае.

Но повернется ли язык сказать, что спасение мира придет именно отсюда?

Нет, что-то в Китае было такое, что заставляло надеяться и верить... Клод Руа был не одинок. Все-таки не просто страна — одна из многих. Действительно — цивилизация. Понятие это применимо, пожалуй, прежде всего, именно к Китаю — с его грандиозными историческими перипетиями, выпавшими в продолжение тысячелетий на долю единого народа все на одном и том же месте.

Сам по себе это целый мир — ПАКС СИНИКА.

А вот Америку так и не открыли!..

НУ, ПОТОМУ, НАВЕРНОЕ, ЧТО ТИХИЙ ОКЕАН ШИРЕ АТЛАНТИЧЕСКОГО, далеко было плыть? Потому еще, быть может, что океан — не корыто, где безразлично, откуда и куда плыть, где все направления равноценны? В океанах с прежним парусным оснащением (с прямыми парусами, а не косыми, позволяющими двигаться галсами, порой, чуть ли не против ветра) приходилось следовать господствующим ветрам и течениям. Так и шли с попутным ветром норманны — северным курсом и Колумб — тропическим. Так же, подгоняемый пассатом, Канарским, а затем Перуанским течением, обогнул Магеллан планету — с востока на запад.

Тогда как китайцам двигаться было — с запада на восток.

Может быть, в этом все дело — и вопроса не было и нет?..

Так нет же, у них-то как раз и были все козыри! К их услугам в более высоких широтах (по маршруту монаха-мореплавателя Урданеты в эпоху Великих географических открытий) — и мощное течение Куросио, следующее мимо Японии прямиком к берегам нынешней Канады, и господствующие здесь ветры. Путь этот — по пологой тихоокеанской дуге — кажется более длинным, прежде всего, тому, кто рассматривает земной шар в плоской проекции Меркатора, упуская из виду, что всякий путь по шару дугообразный, а не прямой.

Да еще здесь, в высоких широтах, оба Света, Старый и Новый, тянутся навстречу друг другу; так что при желании можно плыть едва ли не всюду в виду берега по левому борту: мимо Кореи и Японии, вдоль Курильской гряды и Камчатки...

Здесь вот, на широте Командоров, то есть куда ниже границы плавучих льдов, стоило бы, вероятно, решительно взять вправо, на восток, вдоль Алеутской гряды, от острова к острову, в прибрежья южной Аляски с ее весьма умеренным климатом и. далее «вниз» — к роскошным берегам нынешних Канады и Соединенных Штатов...

В отличие от норманнов (они же — викинги, русское наименование — варяги), которые с края европейского материка сиганули прямо в неизвестность, в открытый до полюса негостеприимный приполярный океан, в отличие от Колумба, перед которым тоже была водная пустыня, китайские мореходы могли бы двигаться постепенно, зимуя, может быть, в устьях рек, и поныне изобилующих рыбой, а главное, шаг за шагом, из поколения в поколение, колонизируя попутные земли, распространяясь вширь, как это свойственно большинству цивилизаций. Представить только — миссионеры великой Поднебесной империи, проповедующие, конфуцианство аборигенам солнечной Калифорнии, воздвигающие буддийские храмы и по-даосски наслаждающиеся ясным спокойствием этих пустынных некогда мест...

Но, может, попросту не на чем было плыть? У викингов их открытые стремительные, точно гоночные, суда с низкими бортами, увешенными щитами, и крутой лебединой грудью; у испанцев и португальцев — пузатые каравеллы с затейливой высокой кормой в пристроечках и балкончиках; у гордых бриттов, голландцев, французов — их трехмачтовые галеоны, пинасы, фрегаты, ощетинившиеся бортовыми орудиями...

Ну а китайцы, эта сухопутнейшая из цивилизаций?.. Читать специальные исследования на эту тему — китайское кораблестроение, судовождение, мореплавание — значит почувствовать что-то вроде морской болезни. Голова кругом от разноголосицы мнений. Современный китайский автор Чжан Сюань решительно утверждает: и кораблестроение, и судовождение, и мореплавание — все это уже у древних китайцев было в лучшем виде. Во всем решительный приоритет перед отсталой Европой. Паруса использовались в Китае более чем за тысячу лет до их применения на Западе. Во времена же викингов, за полтысячи лет до Колумба и Васко да Гамы, китайские морские суда были оснащены фантастической парусностью: двенадцатимачтовые корабли, уникальные по сей день. До полусотни и больше кают, до тысячи и более пассажиров. Многослойная обшивка бортов. Трюмы кораблей были разделены на отсеки, и при одной-двух пробоинах корабль сохранял плавучесть. Все же, на всякий случай, на палубе размещалось несколько шлюпок, сравнимых по габаритам с кораблями викингов. Китайцы, в отличие от последних, пользовались компасом, а также якорями, лотом. Был у них и какой-то хитрый поворотный механизм, позволявший во время встречного ветра придавать мачтам горизонтальное положение; тогда шли на веслах: до тридцати гребцов на каждом из двух десятков весел... Просто левиафаны какие-то!

И уже совсем не понятно: почему не открыли Америку?

Но не только китайский автор восхищен состоянием морского дела в Поднебесной. Вот что пишет советский историк В. Даркевич об эпохе, отстоящей на тысячу лет от викингов, за полторы тысячи лет до Великих географических открытий: «Из гаваней Омана, Сирафа, Басры выходили и легкие быстрые суда с пассажирами и «китайские» корабли для перевозки товаров. Последние обладали сложной парусностью и вызывали удивление своей величиной: они были так высоки, что для подъема на палубу служили лестницы около десяти футов длиной. Вместе с экипажем эти «Джонки» могли забрать 1500 человек. Внутри они имели около сотни кают, несколько магазинов и подобие базара с бакалейной лавкой, трактиром и палаткой брадобрея. Команда состояла из опытных моряков, водолазов и солдат для защиты от пиратов. Ныряли водолазы без масок, с открытыми глазами и, если во время плавания в корпусе судна обнаруживали течь, опускались под воду и залепляли пробоину воском».

Почему-то о том, что корабли — китайские, здесь упоминается в кавычках... Так чьи же они?

У другого историка, Я. Света, об этом гораздо определеннее: «Трудно перечислить самые разнообразные типы судов, которые в ту пору (в Ханьскую эпоху, на рубеже новой эры) строились в Китае. Любопытно, что появляются особые типы морских кораблей и при этом специально предназначенных для дальних плаваний, — так называемые ланчжоу и фа. Строятся крупные корабли — двух-, трех- и четырехпалубные (лу, фэйлу, цзюеши) и корабли-разведчики (чжихоу)... Позже, в Суйскую эпоху, то есть в конце VI и в начале VII века, созданы были новые типы пятипалубных боевых кораблей-гигантов. Они назывались «у'я» («пять клыков»), и их команда насчитывала 800 человек. Флот суйских императоров состоял из десятков тысяч боевых кораблей тина хуанлун («желтые драконы») и лунчжоу («суда-драконы»), каждый из которых имел на борту до сотни человек...»

И по нынешний масштабам, надо думать, флот великой державы.

Историк продолжает: «В развитии китайского навигационного искусства Сунская эпоха (X-XIII века) была временем огромных революционных сдвигов, сравнимых с тем переворотом в кораблевождении, который пережила Европа в XV веке и в начале XVI века» (в эпоху Великих географических открытий). Младенец делает свои первые самостоятельные шаги, держась за стену. Но вот изобретен компас и — «в XI веке китайские моряки оторвались от «стены» и смело вышли на открытые морские просторы... Применив компас в морском деле, китайцы опередили в навигационном искусстве все прочие народы мира. Только спустя столетие начали по примеру китайцев пользоваться компасом арабы и иранцы, а в Европе волшебная магнитная стрелка нашла признание лишь в XIII веке».

И все же именно европейцы открыли Америку и приплыли в Китай!

ВЕРОЯТНО, И ШЕРЛОК ХОЛМС УВЛЕКСЯ БЫ ЭТОЙ ЗАГАДКОЙ. Сведений о китайском мореплавании попадалось крайне мало, и при этом они еще и противоречили одно другому. Сообщения о судах-левиафанах и огромных флотах опровергались другими свидетельствами: «На реках и морях Восточной Азии до настоящего времени можно увидеть джонку, оформившуюся несколько тысячелетий назад, устройство, оборудование и использование которой с тех пор почти не изменилось. Джонка исполнялась в нескольких вариантах — от легкого судна для рыбной ловли и прибрежного плавания до большого четырехмачтового корабля, предназначенного для дальнего плавания и для перевозок: несколько сотен тонн груза и более ста пассажиров. Типичная китайская джонка имела очень полный корпус и высоко поднятые, с. характерными тупыми окончаниями нос и корму. Судя по внешнему виду и парусам, джонки, хотя и уступали современным им западным судам в управляемости, были, в общем, лучше оборудованы и приспособлены к дальним плаваниям».

Это уже, приходится признать, довольно скромная картина.

И к тому же, оказывается, за прошедшие тысячелетия ничего не изменилось, осталось, как было. Что за великий сон объял китайских корабелов и мореходов?.. Да и когда же началось их морехождение? «Начало строительства мореходных джонок в Китае одни авторы относят к I веку н. э., другие — к V веку или VII-IX векам».

Вот тут я впервые столкнулся с особенностью китайской цивилизации, для которой тысяча лет, казалось бы, ничего не значила. Когда же китайцы вышли в море: во времена ли викингов или еще при Юлии Цезаре? И что это за топтание на одном месте?..

«С какого именно времени стали строиться в Китае мореходные джонки, точно установить пока не удается, — пишет советский китаист В. Вельгус. — Существует не объясненная до сих пор «загадка» в истории торгового мореходства: если китайские авторы XII-XIII веков свидетельствуют, что в те времена китайские корабли ходили в Индию, если в XIII-XIV веках о том же свидетельствуют Марко Поло и арабский путешественник Ибн Баттута, то почему же после первой четверти XV века обрывается связь китайцев с Индией и в 1498 году, когда португальцы прибыли туда, было совершенно очевидно, что никакие китайские торговые суда не приходили туда».

Ну, чем не загадка исчезнувшей Атлантиды: была все же или не была?

Точно известно о плаваниях в Индию незадолго до Васко да Гамы китайского флотоводца Чжэн Хэ. Флотилии его, как и всё в Китае, были грандиозны: более шести десятков многопалубных кораблей, почти 30 тысяч моряков. В сравнении с такими масштабами предприятия Васко да Гамы, как и Колумба, и Магеллана, не говоря уже о викингах, выглядели просто игрушечными — как и сами их каравеллы (тем более скандинавские ладьи), которые, как говорилось, свободно поместились бы на палубах китайских «дредноутов», служили бы там чем-то вроде спасательных средств. Флотилии Чжэн Хэ сравнимы разве что с «Непобедимой Армадой», посланной испанским королем для завоевания Англии. Известен печальный исход этой затеи. Тогда как китайская армада семижды (!) ходила вплоть до берегов Аравии и Восточной Африки, всякий раз благополучно возвращаясь.

Это были удивительно счастливые плавания, как-то разом вдруг, прекратившиеся. Семижды подряд — и ни разу после того. «Мы посетили более тридцати стран», — писал в должностном отчете сам флотоводец Чжэн Хэ, — но нигде никакого следа. Что же это?..

Да и кто такой этот Чжэн Хэ? Евнух на императорской службе, фигура вроде бы обычная для старого Китая. Чжэн Хэ, как принято было в Китае, чтил своих предков; в эпитафии на могиле его отца указаны имена и деда, и прадеда...

Но что это? Отец и дед, судя по этой надписи, были хаджи — иначе говоря, паломниками в Мекку, мусульманами. Мусульманином, надо думать, был и сам флотоводец, невзирая на характерное китайское имя. Персом или арабом был, например, Пу Шоу-ген, владевший или командовавший, судя по всему, огромным флотом, осуществлявшим все заморские связи сунской, а затем и юаньской династий. Бунт мусульман порта Цюаньчжоу в 1368 году вдруг прерывает всю морскую торговлю Поднебесной. Вот и Марко Поло называет «морского министра» у богдыхана Ахмехом: не Ахмед ли?

Кстати, у Марко Поло говорится, откуда и куда шли корабли и где были построены, но не сказано, какой стране и кому принадлежали. Умысла в том нет, голова была занята мыслью о товарах. Поэт Саади, современник итальянского негоцианта, свидетельствует: «Я видел однажды арабского купца. Он имел сто пятьдесят вьючных верблюдов и сорок рабов и прислужников... И спросил я купца: «Куда же ты намерен отправиться?» Он ответил: «Персидскую пемзу хочу я в Китай повезти. Я слыхал, что там пемза в цене, а из Китая китайский фарфор я в Грецию повезу, а греческий шелк в Индию я переправлю, индийскую сталь — в Алеппо, стекло из Алеппо я повезу в Йемен, йеменские ткани в Персию повезу».

Торговые связи были не только обширны, но и достаточно надежны. Так что о транспортных средствах думалось во вторую очередь, а уж кому принадлежат они — это и вовсе не имело значения.

Итак, в сообщениях о «купцах из Китая», «китайских купцах», о «китайских кораблях», «кораблях из Китая» имелись в виду не сами жители Поднебесной, а кто-то другой, прежде всего мусульмане Среднего Востока. Корабли же действительно строились в Китае и китайцами и действительно пересекали моря и океаны, только ходили на них другие. Какое-то непонятное пренебрежение великой цивилизации, империи с береговой линией протяженностью в тысячи километров и незамерзающими портами, к одной из величайших областей человеческой деятельности — мореплаванию...

НУ И ЧТО? ДА МОЖНО ЛИ ТАК — СУДИТЬ О ВЕЛИКОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ, об ее уровне, по одному этому фактору? Надо ли рассматривать так однобоко: открыли или не открыли Америку? Америку не открыли, зато выдумали порох задолго до ученого монаха Бертольда Шварца; придумали ракеты не только задолго до рождения отца нашей космонавтики Циолковского, но еще до основания самой Калуги. Тогда уже начиняли своим порохом свои ракеты, устраивая грандиознейшие фейерверки в честь своих императоров...

А настоящая бумага — из тряпья и древесины? А книгопечатание — задолго до Гуттенберга? А шелкоткачество? А фарфор?.. Грену тутового шелкопряда, как и секрет изготовления фарфора, европейцы просто выкрали из Китая. Это был самый настоящий промышленный шпионаж — задолго до промышленной и научно-технической революций XIX и XX веков.

И, наконец, компас. Это важнейшее изобретение, имевшее, как мы бы сейчас сказали, военное значение, попало в Европу через арабских купцов, которые переняли его у китайцев. Вот только тогда, с компасом, европейцы смогли уверенно направиться и на восток и на запад — открыть Америку и, так сказать, распечатать таинственную, укрытую от нескромных взоров Поднебесную империю.

Парадокс в том, что именно без этого китайского изобретения, без компаса, великие географические открытия не осуществились бы столь бурно и стремительно. Вклад китайцев поистине неизмерим. Хотя сами они почему-то Европу для себя так и не открыли.

Хотя, надо сказать, общая конфигурация материков благоприятствовала именно китайским мореходам. Их путь в Европу проходил бы поначалу в уютных, почти внутренних морях, вдоль благодатных оживленных, вполне цивилизованных земель Индокитая, Малайи, Индостана... Мореходство здесь уже было настолько развито, что в портовых кабачках бытовал анекдот о путнике, который всю жизнь переходил с корабля на корабль, так и не ступив на твердую землю. Всюду, до Момбасы и Занзибара, до зеленых холмов Африки, издревле оживленные морские пути, — тогда как европейским мореходам пришлось сразу же плыть вдоль адского берега Сахары, где, по морским поверьям, закипает море и от невыносимого жара тлеют корабельные снасти...

Европейцам предстояло, лишь заполучить компас, развеять легенды, преодолеть собственный страх, — а уж тогда только собраться и плыть. Да вот, успели же. И встретили китайцев даже не в Индии, на полдороге, а лишь в самом Китае, о котором внешнему миру было известно тогда меньше, чем о Черной Африке. Лишь в немногие порты дозволено было заходить иноземным судам, лишь в отдельных городах империи дозволено было жить иноземным купцам, да еще и в особых резервациях; общение с местным населением сведено было к минимуму. Любознательный путешественник мог лишь поражаться замкнутости китайцев, их настороженности и оглядчивости при встрече с иностранцем. Вскоре он убеждался, что любые расспросы, даже невиннейшие (как пройти по улице, что это за дом?..), в лучшем случае могли повлечь высылку из страны; бывало и худшее...

О цивилизованной империи, где есть уже и порох, и компас, и бумага, и развитые литература, искусства, философия, математика, наконец, прекрасные дороги и каналы, во внешнем мире ходят одни лишь легенды: «По реке, которая шире, чем Тигр около Басры, невозможно проплыть, если на кораблях есть железо, потому что эти (магнитные) горы обладают такой силой, что притянут судно к себе. Всадники проезжают там на неподкованных лошадях и берут седла, в которых нет железных частей, деревянные стремена и удила...»

Речь, по-видимому, о Янцзы в ее нижнем течении, в наиболее населенной части Китая; впечатление же, будто рассказ ведется о таинственных в ту пору истоках Нила или Конго...

Что же это за страна такая, отвернувшаяся от всего мира? что за цивилизация, оборотившаяся спиной к морю?..

Добро бы хоть по суше было какое-то движение... Сибирь, раскинувшаяся непосредственно за порогом Поднебесной, Сибирь, самим течением своих великих рек как бы приглашая путешествующих с юга, из пределов Китая, равная ему по площади малолюдная земля, резерв на ближайшую тысячу лет, — Сибирь так и не была открыта и освоена китайцами. Не парадокс ли, что русские, цивилизовавшиеся не в пример позже, не вытесняемые со своей просторной родины избытком населения, — иначе говоря, без такой уж схватившей за горло государственной необходимости да и самым неудобным путем, поперек русел многоводных рек, сумели-таки в одно-два столетия пройти всю Сибирь до обоих океанов, — тогда как Китай, имевший в запасе тысячелетия своей государственности, не решил этой задачи?..

Но, может быть, следует различать два различных типа цивилизаций: экстравертные и интровертные — с присущими им характерными реакциями? Экстраверт в психологии — экспансивный открытый субъект, жаждущий общения, душой обращенный вовне, тогда как противоположный ему интроверт замкнут, сосредоточен и как бы обращен взглядом в собственную душу. Ясно, что при прямом столкновении столь разных людей первый окажется в более выигрышном положении, во всяком случае, поначалу. Можно ли, исходя из этого, утверждать прогрессивность одного в сравнении с другим? Может, второй-то как раз мудрец и эрудит, тогда как торжествующий экстраверт — всего-то примитивный нахал? У Гоголя в «Невском проспекте» и выведены как раз в чистом виде эти человеческие типы, причем автор (и мы с ним) явно сочувствует интроверту Пискареву с его неудачливой любовью, иронизируя над поручиком экстравертом Пироговым, в конце концов, поделом высеченным пьяными петербургскими немцами...

Так надо ли взвешивать на колеблющихся весах величайшие цивилизации, в принципе противоположные одна другой? Не лучше ли просто суммировать их достижения, считая себя наследниками всей — разом — мировой истории?

«ЦИВИЛИЗАЦИЯ И ВЕЛИКИЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ РЕКИ» — так назывался труд Льва Мечникова; брата знаменитого биолога, опубликованный в Париже в 1889 году. Географ по образованию. Лев Ильич рассматривал всемирную историю под своим углом зрения. Она представлялась ему разделенной на три глобальных периода: сперва цивилизация речная, затем — морская и, наконец, — океаническая. К первой Мечников относил древнейшие земледельческие государства, формировавшиеся преимущественно в долинах великих рек: Нила, Тигра и Евфрата, Инда и Ганга, Хуанхэ и Янцзы, Иравади, Меконга...

С финикийцами, пересекавшими во всех направлениях бассейн Средиземноморья, история вступила в свой морской период, в который Мечниковым включается вся классическая древность («одиссеи» греков, карфагенян, римлян) и Средние века (прибрежные плавания арабов и персов, которые считали Индийский океан замкнутым с юга, то есть морем) до эпохи Великих географических открытий. Они-то, наконец, вывели человечество на океанические просторы, и человеческая исто­рия отныне действительно становится всемирной, охватывающей весь земной шар, а цивилизация — глобальной.

Такая периодизация грешит односторонностью, как и всякая иная. Всемирно-исторический процесс слишком сложен (и случайности играют в нем не последнюю роль), чтобы его можно было раз и навсегда уложить в простенькую схему;

Размышлениям Льва Мечникова не откажешь все же в логике, если вспомнить неизменно расширяющиеся связи культур, народов и рас, их взаимопроникновения на пути к нынешнему информационному единству человечества. Человеку всегда были тесны предлагаемые ему жизнью обстоятельства, он непрестанно искушал судьбу в поисках новизны.

Мы-то по-школьному привыкли думать, что людей гонят в путь одни лишь низменные экономические обстоятельства: бескормица — вот и пускаются в путь со своими стадами пастушеские народы, теснят другие, т. е. — какие-то соседние, — и уже движение, чем-то похожее на геологическое, — великое переселение народов; недород — и земледелец бросает свою пашню, переселяется за моря, к черту на рога; мор — и бегут люди куда глаза глядят; война...

Словом, рыба — туда, где глубже, человек — туда, где лучше.

«И был голод в той земле. И сошел Аврам в Египет, пожить там, потому что усилился голод в земле той...» Тут мы еще как-то можем понять ветхозаветного героя, покинувшего свое изнуренное отечество ради лучшей доли, — хотя внутренне, душой, все-таки, конечно, не одобряем. Ну, перебейся как-то: родина все же...

То есть, необходимы какие-то чрезвычайные обстоятельства, чтобы так вот дезертировать из страны, которой обязан самим фактом своего рождения, где, можно сказать, не то, что сучки да пеньки — дырка в плетне и та родная. Генрих Гейне на чужбине, в Париже, тосковал по «навозным кучам» своего германского отечества...

Ну а в России, само собой, мы исстари воспитывались в убеждении, что ностальгия — худшая из хвороб, — и конечно, решительно не одобряем этого проныру Аврама, предпочетшего родине — чужбину.

Да и не впервые в своей жизни! Не человек, а какое-то перекати-поле: родился и вырос в Уре Халдейском, в болотистых малярийных низовьях Евфрата, женился; там; потом с отцом своим Фаррой, с молодой женой двинулся вверх по течению реки на чужбину — в Харран, разжился здесь; потом со «всем имением, которое приобрел, с пастухами своими» пустился на юго-запад, в Ханаан, нынешнюю Палестину; потом, как было сказано, отправился в Египет, гонимый голодом; переждав же лихолетье, вернулся обратно в Ханаан, «где прежде был шатер его между Вефилем и Гаем», где-то возле нынешнего Наблуса на правобережье Иордана; потом «жил в. земле Филистимской, как странник» и еще где-то... Словом, бог знает где. Какая-то, скажем мы, цыганская жизнь: вся на колесах.

Это так только говорится: на колесах. Шли пешком, гоня перед собой овец, ведя в поводу верблюдов, груженных до отказа вьюками. Кто-то — вероятно, сам Аврам, седобородый патриарх, жена его Сара, тоже немолодая уже по выходе из Харрана, кое-кто из домочадцев — трясся на осликах, подбирая босые ноги, чтобы не грести ими горячую пыль. Прибывая на место, ставили пестрые от заплаток шатры, полные блох, резали барана, разжигали костры...

Сезонные перекочевки бродячих пастухов? Но от Ура до Харрана, где схоронил Аврам отца своего Фарру, почти тысяча километров, оттуда же до Ханаана — тоже около того. Сквозь страны и народы, дальше и дальше... Что за неведомая сила гонит человека? Тут уже и не голод причиной. Господь является Авраму как раз тогда, когда вроде бы незачем покидать насиженное место, пускаться восвояси, куда глаза глядят: «И сказал Господь Авраму: пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего и иди в землю, которую Я укажу тебе... И пошел Аврам, как сказал ему Господь». Что за прихоть такая?

А вот древняя морская песнь полинезийцев, где слиты воедино ужас перед неизведанным и восторг, рвущийся из груди, — и никакой, насколько можно понять, исторической необходимости:
"Рукоять моего рулевого весла рвется к действию,
Имя моего весла — Кауту-ки-те-ранги(2).
Оно ведет меня к туманному, неясному горизонту,
К горизонту, который расстилается перед нами,
К горизонту, который вечно убегает,
К горизонту, который вечно надвигается,
К горизонту, который внушает сомнения,
К горизонту, который вселяет ужас.
Это горизонт с неведомой силой,
Горизонт, за который никто еще не проникал.
Над нами — нависающие небеса, под нами — бушующее море,
Впереди — неизведанный путь...
По нему будет плыть наша ладья!"

Прямо какая-то романтика дальних странствий...» Не это ли двигатель истории? Вот и советский историк С. Токарев лишь во вторую, если не в третью, очередь упоминает о низменных материальных причинах: «В истории заселения Полинезии могли быть случаи, когда пионерами освоения новых островов были наиболее слабые общинники, принужденные покинуть родину. Но считать эти случаи общим правилом нельзя. Судя по преданиям, на поиски новых земель отправлялись младшие сыновья вождей, различные недовольные элементы общества, воинственные и предприимчивые люди».

На другом краю земли точно так же «рвутся к действию» древние скандинавы и кельты:
"Есть множество островов средь океана, от нас на запад,
Больше Ирландии вдвое каждый из них, или втрое...
Будут плыть мужи по светлому морю и пристанут к блистающему камню...
Лес дерев цветущих плодовых, среди них лоза виноградная,
Лес, не вянущий, без изъяна, с листьями цвета золота...
Велика равнина, много здесь мужей...
В прекрасную игру, самую радостную, они играют, вином опьяняясь,
Мужи и милые женщины под листвою, без греха, без преступления...
Греби усердно: недалеко уже до светлой страны".

Ну, прямо-таки Василий Андреевич Жуковский вперемежку с Александром Грином! Прямо-таки «блистающий мир» и «зов неизведанного»!

Что ж, тут-то, может быть, и кроется подлинная историческая неизбежность, — только понимаемая не материалистически-утилитарно, не узко, не приземлено, а во всю широту человеческой души? Только поэту, быть может, и дано по-настоящему почувствовать этот зов самой человеческой природы? Вот ведь какие высокие слова находит Данте, провожая Улисса-странника, чья ладья, пройдя Геркулесовы столпы, выбегает на солнечный океанический простор — как бы в совершенно новую эпоху всей мировой истории:
"Тот малый срок, пока еще не спят
Земные чувства, — их остаток скудный
Отдайте постиженью новизны,
Чтоб — солнцу вслед — увидеть мир безлюдный!
Подумайте о том, чьи вы сыны:
Вы созданы не для животной доли,
Но к доблести и к знанью рождены!"

В психологической науке сухо говорится об инстинкте познания — могущественном, судьбоносном. Странствия — самый простой и верный путь к постижению бытия; само оно, без усилий, проникает в тебя, как солнце и пыль на степной дороге, как солнце и соль — на морской. Странствия — вот первоначальное накопление знаний, которые человечество возьмет с собой в долгий исторический путь.

И НА ЭТОМ ИЗМЕНЧИВОМ, ПОДВИЖНОМ ФОНЕ китайцы как-то решительно выделяются среди прочих народов своей какой-то чугунной основательностью и незыблемостью, каким-то особенным, почти, фантастическим патриотизмом, если понимать под этим приверженность клочку земли, на котором родился. Да, и они тоже незаметно расселялись по белу свету, — но тут уж всегда по причинам чисто экономическим. Только предельная нищета, угроза голодной смерти могла вынудить китайца покинуть отчий кров. Причем он постоянно как бы оглядывался, точно привязанный веревочкой, и при первом же удобном случае стремился обратно, под отчий кров. Быть похороненным на родном кладбище, среди бесчисленных предков, на законтрактованном как бы у самой вечности месте — заветная мечта и загнанного шанхайского кули, и раздобревшего заимодавца-процентщика где-то в прежних британско-голландско-французских колониях Южных морей. Вероятно, это заботило и самого Мао Цзэ-дуна, пока он не рассчитывал еще на персональный мавзолей. В 1931 году, в начале гражданской войны в Китае, гоминдановцы решили жестоко наказать политкомиссара Мао, вырыть кости из могил его предков. Легенда, распространявшаяся маоистской пропагандой уже после победы коммунистов, утверждала, что кости, — где им и положено быть, в земле. Земляки вождя, боготворившие его, предъявили будто бы гоминдановцам какие-то другие останки — предков местного помещика, который, конечно же, не стоит сочувствия... Сам же Мао, не потерпев никакого ущерба, сохранил за собой место на кладбище в родной деревне Шаошан. Такова нетленная святость родины!

Я же родился в Бердичеве и на манер Генриха Гейне (пусть даже безо всяких на то прав) со всей решительностью отмечаю это обстоятельство, если после моей смерти семь городов — Хмельник, Сквира, Попельня; Погребище, Казатин, Шепетовка и Жмеринка — станут спорить о чести называться моей родиной. Бердичев на речке Гнилопяти (как другие в то время об Енисее-батюшке и красавице Ангаре с их гидрогигантами, я писал о ней в «Комсомольской правде») — моя «малая родина»; моя, — но не моих родителей: здесь они только встретились и дали мне жизнь. А если бы пришлось разбираться в более дальних предках, надо было бы, очевидно, следовать совершенно неведомыми мне путями куда-то через Польшу, надо думать, в. Срединную Европу, куда-то еще дальше — быть может, в Испанию, откуда как раз накануне плаваний Колумба и Магеллана они были изгнаны инквизицией; а может быть, путь пролег бы в обратном направлении — на юго-восток, в давно исчезнувшую Хазарию, еще дальше — в Вавилон царя Навуходоносора; но все пути сошлись бы, безусловно, в древнем Ханаане, а если проследовать еще дальше — в Уре Халдейском, давно погребенном под песком и щебнем у пересохшего русла Евфрата.

Словом, перекати-поле, как и большинство из нас, даже если говорить не об отдельных людях, а о целых, народах. Исследователю происхождения венгров Герману Вамбери пришлось в прошлом веке с берегов Дуная забираться даже в Центральную Азию...

Тогда как рядовой китаец посейчас может свободно углубиться в многотысячелетнее прошлое своего рода, просто снимая землю слой за слоем на своем огороде. Черепки, которые он нашел бы при этом, были бы осколками тех самых горшков, которые били его собственные предки, а попадающиеся человечьи кости оказались бы их бренными останками.

Так удивительно ли, что не китайцы открыли Европу, а наоборот: европейцы — Китай?

КОНЕЧНО, ЭТО НЕ БЫЛО В ПРЯМОМ СМЫСЛЕ ОТКРЫТИЕМ, подобно открытию Америки. Оба края грандиозного евразийского материка тысячелетиями были связаны караванными путями, в совокупности составлявшими Великий Шелковый путь. «Если двигаться прямым путем, то считают, что от Красного моря до Китая около 200 дневных переходов: через пустыню до Ирака — около двух месяцев, из Ирака до Балха (нынешний Афганистан) — около двух месяцев, от Бал-ха до границ ислама в стране Фергана — немногим более двадцати переходов, от Ферганы через страну карлуков (Семиречье) до домов Тагазгаза (Джунгария) — немногим более месяца, от Тагазгаза до моря, омывающего берега Китая, — около двух месяцев», — писал арабский географ начала XIV века Абу-ль-Фида.

Все это без проволочек и приключений, — но они неизбежны в дальней дороге. Да и кратчайшим путем — южным; тогда как другой, более удобный по ряду обстоятельств, огибал с севера Каспийское море, а затем и Балхаш, проходя далее Джунгарскими Воротами...

Оба пути, так или иначе, сливались в Центральной Азии, в преддверии Поднебесной. Здесь, почти у шлагбаума иной цивилизации, у ее западных пограничных застав, приходилось труднее всего. «Пески расстилаются на необозримое пространство; по прихоти ветра они то нагромождаются в одном месте, то вновь разметаются. Путники не находят там никаких следов человека, и многие из них сбиваются с пути, — сокрушается в своих «Записках» Сюань Цзан (середина VII века), буддист-пилигрим. — Поэтому странники отмечают дорогу, собирая в кучи кости животных. Там нигде нет ни воды, ни растительности и часто дуют жгучие ветры. Когда они поднимаются, люди и животные падают в изнеможении и заболевают. Временами слышится то пение и свист, то болезненные стоны, но если прислушаться к этим звукам, то сознание помутится, и потеряешь способность двигаться. Эти миражи — наваждение демонов».

Вот как прочно заперты были западные ворота Поднебесной... Южнее — высокогорный Тибет, к северу — пустыни Монголии, а за ними — холодная Сибирь, на востоке — сплошь морской берег.

Для араба Абу-ль-Фида Великий Шелковый путь начинался, само собой, от Красного моря. Но Арабистан, как и все восточное Средиземноморье, был лишь перевалочным этапом на этом Пути от Атлантики до Тихого океана. Предполагают даже, что именно далекий Китай способствовал загниванию и падению Римской империи, перекачивая себе — в обмен на тленные шелка — золото и прочие нетленные ценности, иначе говоря, валюту, обескровливая своего торгового партнера. Плиний, негодуя на распущенность римлян, подсчитал, что ежегодная утечка золота на Восток (в Китай и в Индию) составляет сто миллионов сестерций: «Так дорого платим мы за нашу роскошь и наших женщин».

Да как тут удержаться, если шелка были так хороши, что Овидий сравнивал с ними волосы своей возлюбленной. Правда, волос уже нет; поэт сетует на пристрастие женщины к косметике, из-за чего она, по-видимому, облысела:
"Голову ты облила смесью из ядов сама!..
Сколько раз я говорил: «Перестань же ты волосы красить!»
Вот и не стало волос, нечего красить теперь.
Вспомни лишь! ничего не нашлось бы на свете прелестней!
Донизу бедер твоих пышно спускались они.
Право, так были тонки, что причесывать ты их боялась, —
Только КИТАЙЦЫ ОДНИ пряжу подобную ткут".

Но при всем этом, похоже, ни один китаец не побывал в пределах Римской империи (хотя в самом Риме были даже черные пигмеи с берегов Конго), и только дважды фиксируется возможность вообще какого бы то ни было соприкосновения римлян с Поднебесной. «Около 166 г. н. э. в ханьской летописи сделана запись о том, что «посланцы государя Дацинь Аньдо через Жинань привезли из-за границы в дар ханьскому императору слоновую кость, рога носорога и изделия из черепашьих панцирей», — пишет современный китайский историк Чжан Сюань. — Дацинь — это Римская империя, Аньдо — вероятно, китайская транскрипция имени римского императора Марка Аврелия Антонина».

Сомнения вызывают уже сами дары предполагаемых римлян: не изделия римских ремесленников, а рога, бивни, панцири африканских либо индийских животных, которые и в самом Риме сочли бы экзотикой. Носорожьи рога, действительно, ценились в китайской медицине, но вряд ли знали об этом в Риме. Да и созвучие «Аньдо» лишь с натяжкой можно приблизить к наименованию династий Антонинов... Не были ли это ближневосточные перекупщики, присвоившие себе для солидности дипломатический статус?

Другой случай возможного соприкосновения римлян и китайцев еще более сомнителен.

В 36-м году до н. э. один из порученцев наместника Западного края (бассейн реки Тарим и озера Лобнор) Чэнь Тан самовольно, подделав императорский эдикт — поступок неслыханный! — предпринял глубокий рейд против гуннов, грабивших караваны на Великом Шелковом пути. Надо думать, доходы должностных лиц этого отдаленнейшего форпоста империи составлялись поборами с этих караванов, и бесчинства грабителей били по их собственному карману.

Так или иначе, подступив к Шиши, ставке гуннского шаньюя (князя) на реке Талас (против нынешнего Жиембета в южном Казахстане), китайцы столкнулись с сотней пехотинцев, выстроенных в линию с каждой стороны ворот и построенных в виде «рыбьей чешуи». Эта вот «рыбья чешуя», упомянутая в китайской «Истории раннего Хань», побудила современного западного историка Гомера г. Дебса предположить, что то был характерный античный боевой порядок, при котором щиты воинов перекрывают один другой, тогда как варвары дрались беспорядочной толпой. Название работы Дебса, насквозь предположительной, самое категорическое: «Военное соприкосновение между римлянами и китайцами в античное время».

Римская когорта в казахских (по-нынешнему) песках Муюнкум?.. Какая-то теоретическая возможность тут просматривается. 6 мая 53 года до н. э., то есть за 17 лет до описываемых событий, римская армия под командованием Марка Красса была уничтожена парфянами в северной Месопотамии близ древнего города Карры (который, по расположению в широкой излучине Евфрата, можно, вероятно, отождествить с ветхозаветным Xарраном, куда более древним).

Более десяти тысяч солдат Красса попали в плен — первый подобный случай в римской истории! Не исключено, что они отныне служили парфянам, составляя особые воинские подразделения, — потому-то и сохранили свое оружие, щиты, привычку к боевому порядку.

Одного этого предположения еще недостаточно. Следует допустить, что, воюя против гуннов на северных рубежах Парфии, они сдались очередному противнику или перебежали к нему — и очутились, таким образом, на краю света, на реке Талас...

Таков ход рассуждений вполне уважаемого историка. И все эти натяжки лишь подчеркивают фактически абсолютную обособленность друг от друга великих цивилизаций, несмотря на существовавшие между ними посреднические связи. О степени осведомленности Запада и Востока друг о друге можно судить вот по каким фактам. Китайцам далекая западная окраина мира (причем даже не Рим, а куда менее отдаленный от них нынешний Ближний Восток) представлялась утопической страной, обозначаемой на картах как «Великая Цинь». Жители ее по манерам, да и по внешности, совершеннейшие китайцы, но, в отличие от последних, все поголовно скромны и мудры, вследствие чего на дорогах Великой Цинь (в отличие от знакомых китайцам) ни за что не встретишь грабителя...

Добродетель утопических «великоциньцев» простиралась столь далеко, что государи сей мифической страны на старости лет добровольно отрекались от престола в пользу достойного преемника.

В свою очередь, крайний Восток даже в более поздние времена представлялся средневековой Европе в столь же радужном свете. Где-то там процветала держава добродетельнейшего «пресвитера Иоанна», разумеется, благочестивого христианина, ведшего свой род от одного из евангельских волхвов. Сильна была вера в это! Римские первосвященники и европейские государи раз за разом направляли послов на поиски утопического царства; послы обычно бесследно исчезали. На загадочного «христианнейшего владыку» сильно рассчитывали как на «второй фронт» против нашествия арабов, далее — монголов, а затем — Тимура, связывали с ним различные социальные иллюзии, — совершено так же, как утопическая «Великая Цинь» питала надежды китайских просветителей и философов.

Воистину, «там хорошо, где нас нет»!

НЕИЗМЕННЫМИ ПРИБЫВАЛИ В ЧУЖУЮ СТРАНУ, следуя долгими караванными путями, лишь материальные изделия. Идеи же в устной передаче настолько трансформировались, скитаясь от народа к народу, из одного языка в другой, что если и прибывали «по назначению», то совершенно неузнаваемыми. Даже при непосредственном переводе книг на язык иной цивилизации происходит то же самое (и об этом стоит помнить аматорам «межпланетных контактов»). Гете сказал: «Чтобы понять язык поэта, надо отправиться в страну поэта», — имелись в виду лишь соседние европейские страны.

А если бы их разделяли пространства, измеряемые эпохами?!.

Фразу эту, парадоксальную на первый взгляд, нетрудно понять, если представить две ракеты, выпущенные одновременно из одной точки и даже, в общем, в одну сторону, — но по сильно расходящимся траекториям. В конце концов, они удалятся друг от друга дальше, чем от исходной точки — своего общего прошлого; при этом, согласно теории относительности, нелепо говорить об одновременности происходящих на них процессов.

Надпись, вырезанная на каменной стеле, в Чанъане, столице Танских императоров: «В то время как светлейший император Тайцзун во славе и блеске начал свое счастливое царствование, просвещая свой народ и мудро управляя им, в царстве Великая Цинь жил человек высокой добродетели по имени Олопен; прорицая по светлым облакам, он принес сюда священные рукописи и, наблюдая за гармонией ветров, преодолел трудности и опасности. В девятый год Чжэи-гуань Олопен прибыл в Чанъань. Император послал встретить и сопровождать гостя. Его рукописи были переведены в библиотеке. После того как в частных покоях учения эти были проверены, император признал их справедливыми и истинными и приказал проповедовать их и распространять».

Девятый год Чжэн-гуань — 636 год н. э., Великая Цинь, как мы знаем, восточное Средиземноморье, возможно — Палестина, Олопен — христианский миссионер, прибывший с христианскими текстами, надо думать, со Священным писанием, встреченным, как можно видеть, чрезвычайно покровительственно. Не оно ли вот —родство сердец и душ, не подвластное ни времени, ни расстояниям?

О том, что только что в сердце Аравии возникла новая мировая религия, распространяющаяся, как степной пожар, Олопен наверняка знает; оттого-то его миссия приобретает чрезвычайное значение.

Но то ли, что принес он, было распространено и проповедано? Во время своего путешествия по Китаю уже в начале нашего века русский китаист, будущий академик В. Алексеев попадает в Кайфыне в христианский храм и записывает в дневнике: «В китайском языке так и не нашлось слов: религия, святой, угодник, молитвенник, богородица, непорочное зачатие и всего ассортимента христианства, которое, проникнув в Китай, так и не решило до сих пор, как же, в конце-то концов, по-китайски будет бог. До сих пор поэтому один китайский перевод Библии не похож на другой».

По поводу изображения богородицы, кормящей грудью младенца Христа, автор дневника замечает: «Здесь над китайцем учинено невероятное насилие: девица с незаконным ребенком — для него вещь только скандальная и нигде в его истории не восхваляемая».

Но может быть, китайцам ближе иудаизм, этот замковый камень в арке религий Запада и Востока? На месте кайфынской синагоги, основанной в XI веке, В. Алексеев находит только лужи и пустырь. Он записывает: «Иудейство прошло в Китае бесследно, если не считать исторических памятников... Китай — единственная страна, где иудейство никогда не объединялось и не было обособляемо, где не было еврейских погромов и где иудейская нация была целиком поглощена китайской... Еврейские семейства в Кайфыне совершенно окитаились... Они не исповедуют ни своей религии, ни китайской. Скептики и атеисты».

Какое-то сказочное Зазеркалье!.. Современный английский писатель, Нобелевский лауреат Уильям Голдинг в своей повести «Чрезвычайный посол» предлагает вам ситуацию, теоретически почти столь же возможную, как в столкновение римлян с китайцами в песках Муюнкум. Некий Фанокл, доморощенный гений, является к римскому императору со своими тремя изобретениями, каждое из которых способно перевернуть мир. Паровой двигатель[3] и порох тут же при испытаниях губят уйму народа, а уж о третьем изобретении — книгопечатании — интеллигентный император (Марк Аврелий?) и слышать не хочет, представив, сколько лжи и глупости могло бы тиражироваться бессчетно. Он тут же высылает изобретателя в почетную ссылку на другой край земли — в Китай в качестве Чрезвычайного посла. Дело происходит во втором веке н. э., примерно во времена Антонинов и предполагаемого историками действительного римского посольства в загадочную Поднебесную...

Фанокл, надо думать, удаляется туда со своими ужасными изобретениями, так что на этом краю земли, на Западе, «нормальный ход истории» не нарушен. Самое поразительное, однако, то, что не ускоряется он и на противоположном краю, где, как мы знаем, действительно были сделаны величайшие изобретения. Подумать только. Запад на 11 столетий отставал от Китая в использовании парусов, на 10 — в принципах морского конструирования, на 11 столетий — в изобретении магнитного компаса и на 2 — в применении его в мореплавании; до изобретения огнестрельного оружия китайцы опережали на 13 столетий Запад в применении арбалета, но и в применении пороха в военном деле шли с опережением в 4 столетия; это они, как тоже уже говорилось, использовали бумагу за тысячу лет до ее появления в Европе, более чем за полтысячи лет до немца Гуттенберга отпечатали с деревянных клише первую в мире книгу («Цзинь ган цзин», буддийскую сутру, ныне хранящуюся в Британском музее) и стали печатать наборным шрифтов за 400 лет до его применения на Западе...

Список китайских приоритетов, заимствованных Европой и приведенных кембриджским профессором Джозефом Нидхэмом в книге «Наука и цивилизация в Китае», можно продолжить. Как и мы здесь, профессор особо выделяет изобретение компаса, без которого европейцам попросту не добраться бы до далекого Китая. И вот он — финал: подданные Поднебесной, пребывающие в полной невинности относительно мировых дел, совершенно ошарашены, вдруг встретив прямо у себя на пороге доселе неведомых бледнолицых и «желтоглазых» (так в хрониках) варваров.

«Ах, какой пассаж!.. Какой реприманд неожиданный!» (Гоголь).
*  *  *
[1] Тристрам Шенди, герой знаменитого романа Стерна, был зачат «не без содействия» настенных часов.
[2] Имя собственное — знак признательности веслу.
[3] Незадолго до упоминаемой эпохи греческий ученый Герон Александрийский изобрел двигатель с реактивным вращением от струн пара.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.