Ох и хороша была Манечка Петрова! Краше ее, справнее во всем Твердилове не сыскать! И телом выдалась – высокая да статная, а уж лицом уродилась ясным, светлым! Глаза лазоревые в пол-лица – небеса в них утопали, не то что взгляды парней деревенских. Брови вразлет, нос прямой да тонкий, словно мастер заморский из дорогущего мрамора лицо вытачивал, бережно и аккуратно. Одно слово – красота неземная! И ступала Маня плавно, голову горделиво держала, все больше поверх глядя, не под ноги. От того, правда, и падала частенько. Бывало, идут девки в поле хлеб жать, иль капусту рубить, идут, и, как водится, песни поют. Когда на работу – веселые, задорные, а с работы – так грустные, тихие, с устатку-то в тягость веселиться. Манечка петь не любила, да и не умела она со всеми враз петь, голосок ее всегда выделялся, а девки ей в укор это ставили – чего, мол, писклявишь-то… Идут, стало быть, девки гурьбой – слышат позади себя «бряк», упал кто-то, так даже не остановятся, не повернутся, скажут только - «это Манька, дядьки Ивана дочка, она только посередь ровной дороги брякнуться может». А Манечка вскочит резво на ноженьки, отряхнет подол да и далее поплывет – одно слово, лебедушка!
Шестнадцать лет исполнилось Мане, когда приглянулся ей Паня Степнов. Чем глянулся, она и сама толком не ведала, только вот сердечко-то девичье так и тукало в груди, как только милый покажется. Вот уж и свадьбу задумали, да пришлось отложить. Война началась с немцами да австрияками, мировая, сказывают, война-то. Призвали Паню в армию. Плакала Манечка, печалилась о друге своем сердешном.
А Пане повезло – поставили его каптенармусом. Весь «харч» через него проходил, вся «муниция». Вот тогда насмотрелся он на яства заморские, «мериканские» – шоколад в серебряных бумажках, мясо да рыба в банках железных – варить не надо, сваренное все уж, только ножичком вспорешь банку-то, да и ешь! Про чудеса эти Паня писал Мане в письмах. Грамотный был, писать-читать умел, как никак закончил уездное училище 3-классное, свидетельство имеет. А вот Манечка буквами не владела, не пришлось. Да в ту пору мало кто девок в учение отдавал – кто ж с хозяйством-то справляться будет?! Вот и Маня, старшая она в семье была дочка, не до учения ей, на ней детишки малые, смотреть за ними надо...
А письма Пани по-своему читала – пальчиком тонким водила по буковкам, да приговаривала: « Здравствуй, Маня, живой я и все у меня хорошо. Кланяйся родителям. Приеду, свадьбу сыграем и будем жить да поживать». А в одном письме даже карточку прислал: стоит Паня возле кресла с гнутыми ножками и рукой за резную спинку держится, «прямо как барин какой», дивилась Манечка.
Не знала она тогда, не ведала, какую жизнь судьба ей уготовила. Что не одну еще войну пережить придется, что из девяти рожденных детей только четверо выживут, да еще один взрослым уж погибнет, сиротой сына оставив...… Что на колхозных полях здоровье свое и силушки свои они с Паней положат, а в старости за это копеечную «пензию» платить им станут... Что в восемьдесят пять лет Паню похоронит и от слез ослепнет совсем, и еще три года проживет в семье сына, тоскуя денно и нощно о дочерях своих ненаглядных, ожидая хоть малой весточки от них, а им все некогда будет приехать к матери-старушке, некогда написать ей письмецо, у них свои беды и свои радости...
Ох и хороша была Манечка Петрова... Мария Ивановна... баба Маня. Лучше нее, ласковее, заботливее, мудрее не было никого на свете. Роман бы о ней написать, да боюсь, сил не хватит описывать то, что ей пережить пришлось...