Искушающие взоры

Искушающие взоры или "От цветущей сирени до первого снега..." (Из дневника)

Сайт:www poet chiryaev.ru

15 мая 1995 г.
Я - в начале лета. Я - среди зеленой травы, желтых одуванчиков, фиолетовых пионов и ярко-оранжевых жарков. Корни жарков я принес прошлой весной из леса, и они прекрасно прижились тут, в палисаднике, окружающем мой деревенский дом.
Этот дом в селе Усть-Стрелина я купил лет двадцать назад у местного пасечника и считаю, что совершил этим самый, пожалуй, разумный поступок в своей жизни. Сколько стихов написано мною здесь, «на лоне природы», сколько интересных мыслей пришло в голову!
Я сижу на скамеечке возле дома, слушаю, как оголтело поют птицы и с удовольствием думаю, что пробуду здесь до самой осени: такая возможность у меня сейчас есть. По не отложным делам буду на день-два наезжать в Кемерово - и тут же возвращаться назад.

Итак, впереди у меня - целое лето, и нужно с толком провести это время.
Я должен написать за лето хотя бы два десятка приличных стихотворений. Я обязан вырастить урожай тыквы, с выгодой реализовать его и на вырученные деньги издать новую книгу. Мне нужно вырыть яму для погреба и достроить баню. Банный сруб уже привезен из Кемерова и установлен мною еще в прошлом году. Но работы еще море: ни дверей в бане нет, ни потолка...

17 мая
Обнаружил сегодня утром, что расцвела сирень. Ее крупные светло-лиловые гроздья свешиваются с веток, источая умопомрачительный запах.
Сирень всегда, - как будто дым
от выстрелов по сердцу, -
 написал сибирский поэт Геннадий Карпунин и был совершенно прав.
Впрочем, другие растения не менее красивы. Не большие кусты, растущие рядом с моим крыльцом, покрыты золотистыми соцветиями. Это довольное редкое растение родом из Канады так и называется: «золотистая смородина» - из-за своего цвета. Плоды у нее небольшие, синевато-черные. Но как роскошно цветут, как благоухают эти кусты!...
Я только что вернулся из Кемерова. Ездил туда потому, что со мной произошел несчастный случай.
Копая грядки, сломал черенок лопаты. Надо насаживать новый. Я резко ударил лопатой по срубу новой бани, пытаясь освободится от остатков старого черенка. И случилась так, что, отскочив, металлическая часть лопаты ударила меня прямо по лицу, и своим острием разрезала мне верхнюю губу.
Галя Алексанина, соседка, осмотрев мою рану, сказала, что, если не наложить срочно швы, я до конца своих дней останусь с заячьей губой.
И поплелся я за восемь километров – в деревню Медынино, откуда ходит автобус до Кемерова. Трясся в автобусе полтора часа. А в городе, в травмпункте, мне сказали, что у них для зашивания слизистой нет нужных ниток. И направили меня в областную больницу, и только там, наконец-то, мою губу заштопали (наложили семь швов).
И вот стою я на крыльце своего домика и думаю, что все хорошо, а что хорошо кончается. Хорошо, что лопата саданула меня всего лишь по губе, а не, скажем, по глазу. Вдыхаю запахи сирени и золотистой смородины. И слушаю кукушку:
- Новую книгу издать я смогу?
- Угу.
- Слишком я часто в стихах своих лгу?
- Угу.
- В ступе, наверно, я воду толку?
- Угу?
- Лучше из города я убегу,
Домик построю на берегу.
Буду собирать на лугу…
- Угу, угу, угу.
- Перед Природой я буду в долгу,
Больше ни разу в стихах не солгу.
Даст мне Природа правдивости дар? -
- Кар! Кар!…

Вот такие строки родились у меня я после долгого перерыва. И еще – недавно из Москвы пришла бумага извещающая, что меня приняли в СП. И я написал «Песню членов Союза писателей России»:
Итак, теперь я – член,
И мне не страшен тлен.
Забвение мне больше не грозит.
Спасешь меня от бед
Ты, членский мой билет.
Как от тебя бессмертием разит!

Читал я много книг,
но лучшая из них –
билет мой членский, в этом сознаюсь.
И даже Пушкин сам
Об этом написал:
«Друзья мои, прекрасен наш союз!..»

Мой друг, ты тоже член?
Тогда грустишь зачем?
Нас ожидает славы сладкий плен.
А кто еще не член, -
Тот человек взамен,
взамен признания большой получит член.
Вроде смешно получилось. Но смеяться мне нельзя, так как губа моя зашита и очень болит, если улыбнешься. И разговаривать мне очень больно, и есть.
Ну что ж, воздержусь от всего этого. А то я в последнее время чересчур растолстел. Поголодаю. И болтать поменьше не мешало бы.
А не писал я стихов потому, что уже почти год не вырывался в свою избушку (только тут они у мне рождаются). Был занят редактированием чужих книг. Надо сказать, мы это дело сейчас неплохо поставили. Если автор выкладывает деньги (миллиона два), то месяца через три-четыре он получает готовую книжку. В этом году под моей редакцией вышло семь книг. В том числе и повесть прокурора Николая Мамаева, внутреннюю рецензию на которую я написал еще семь лет назад: это, мол, драма идей и т.д. Получив книжку, прокурор сказал, что это - самый счастливый день в его жизни. Конечно же, мне было очень приятно. А ту рецензию я напечатал в «Кузнецком крае», доставив тем самым прокурору еще несколько приятных минут.
Только благодаря тому, что весь последний год я простоял у издательского руля, удалось мне издать и свою книжку – «Мыслящий камень». (Название этой книги пародирует название сборника Валеры Зубарева «Мыслящий огонь». И под «Мыслящим камнем» я подразумевал именно Валеру).
Занятия книгоиздательские были, конечно, для меня весьма полезны. Ведь сейчас никто не будет беспокоиться о пишущей братии, кроме нее самой. Но эти занятия здорово подорвали мое здоровье, которое и так ни в дугу.
Печатал я книжки в топографии города Березовского – там цены гораздо ниже, чем в кемеровских типографиях. И, уезжая туда и проводя в Березовском по нескольку дней подряд, я забывал о своем псориазе, не принимал лекарства, не мазался мазями, - и псориаз тут же давал о себе знать. Особенно, если к тому же я выпивал рюмочку-другую. На псориаз стала накладываться болезнь вроде астмы – сильнее сердцебиение, чернота в глазах, одышка, страшные головные боли…
Вот я и решил на время завязать с книгоиздательской деятельностью. Впрочем, я взял сюда, в деревню, несколько рукописей для редактирования. – Саши Глазырина из Осинников (город на юге Кузбасса) и Гены Горюнова из Анжеро-Судженска. И того и другого я хорошо знаю, у каждого из них издано по одной книжке. Я давно убеждал обоих наскрести денег на второй сборник. И вот, вроде наскребли. Правда, деньги они пока еще не перевели на СП. Но рукописи предоставили.

Через несколько дней
А сегодня - расцвели рябинки. Их тут у меня – целая аллея. Ее лет десять назад посадил мой друг Гена Полицын, большую часть жизни проведший в тюрьмах и ставший интересным прозаиком. Выросший в детском доме (при живых родителях), он разузнал, наконец, что его мать (русская) живет в одной из горно-алтайских деревень, а отец (алтаец) растворился на просторах нашей страны. И Гена поехал в эту деревню, и уже несколько лет живет там, не делая больше никаких попыток угодить за решетку. Хотя мать его в детстве бросила, он испытывает к ней самые нежные сыновние чувства, дружит он и со своими братьями и сестрами, родившимися, правда, от другого отца и тоже живущими в том же горно-алтайском селе – Банново. Это село расположено в Усть-Коксинском районе, который, между прочим, считается Меккой рериховцев. Сам Николай Рерих и его Елена были там. И сейчас там нередко проводятся международные симпозиумы. Все хотел я туда съездить, но теперь, будучи тыквоведом, вряд ли смогу вырваться.
Этому Гене я стихотворение посвятил, опубликованное в моей книге «Времечко желанное» (Кемерово, 1993 г.):
Вот она, алеет
Генина Аллея.

Я еще не позабыл,
кто в моей деревне пыльной
те рябины посадил.
И они не позабыли.

Потому от века Русь
все поет про гроздь рябины, -
что у этих ягод – вкус
нашей горестной судьбины.

Гена, слышу каждый вечер,
стоя на своем крыльце,
как рябины что-то шепчут
о посаженном отце.

Да, частенько перед глазами встает у меня этот Гена. Этакий алтайский батыр – высокий, смуглый, кареглазый, широкий в плечах и тонкий в талии, отважный, великодушный и очень нервный, вспыльчивый. В каких только переделках мы с ним не бывали. Правда, благодаря мне Гена и Креков поступили в ШРМ (директором вечерней школы был мой приятель). Они записались туда и потом больше ни разу не появились в школе. Экзамены за Гену сдавал Саша Катков, закончивший Лейпцигский университет, за Крекова – я. Сдали. (Правда, не очень хорошо – четверочки и троечки)
В свое время, в возрасте лет двадцати   двадцати пяти, Гена Полицин написал замечательную вещь – повесть «Незаметный возраст» – о своем беспризорничестве. Я эту повесть чуть было не пробил в печать. А потом Гена за пьяную драку опять сел, и повесть затерялась где-то. Очень жаль.
Время от времени Гена присылает мне с Алтая свои новые вещи – есть и очень даже неплохие, но, увы, для их издания нужны деньги, а ими Гена, к сожалению, не располагает.
А блатная кличка у Гены – Маршал. Когда я удивился, что его так громко кличут, Гена объяснил, что приклеилась эта кличка к нему еще в детстве. В их детском доме был директор-садист. И под руководством Гены ребята устроили восстание. Снялись с места и ушли в ближайшие леса. Там они из картона вырезали для себя знаки различия и нашили их себе на плечи и рукава. Гену они назначили Маршалом. Вот за это маршальство Гена и получил свой первый строк – два года «малолетки».
А сейчас Генина аллея не алеет, а белеет – цветет. Над бело-желтыми соцветиями, источающими медовый запах, летают пчелы – их держит мой сосед. Праздник сейчас у пчел. И у бабочек и прочих насекомых. Я заглянул внутрь одного из рябиновых соцветий – в нем, оказывается, копошатся миллионы мельчайших мушек. Вот счастливые! Купаются в нектаре, плавают в нем.
На Томь, что ли сходить? Искупаться? Но вдруг на солнце наплывает темно-фиолетовая туча, гремит гром, и на меня и на растения обрушивается летний ливень.

НАЗАВТРА
Когда я побывал в Кемерово, меня там поджидало письмо от Ильи Фонякова из С-Петербурга. Мы с ним ни разу не виделись. Но с тех пор, как он редактировал (издалека) мою первую книжку, мы исправно переписываемся. Я посылал ему недавно «Мыслящий камень», - и он тут же ответил. Хвалит. Обещает где-нибудь упомянуть. Было бы, конечно, здорово. Особенно – если бы в своей «Литературке» упомянул!
Фоняков также передает привет художнице-экстрасенсу Тане Григорьевой (я посылал и ему Танины рисунки).
Вот, передо мной - ее рисунки. Они удивительны. Но самое удивительное: за день Таня может состряпать невероятное количество рисунков, каждый из которых сделал бы честь опытному графику. Пишет она и тексты на каких-то непонятных языках.
И еще один дар у нее проснулся. Накладывая на человека руки, она тут же определяет – какие внутренние органы у этого человека больны. Диагноз ставит мгновенно и безошибочно. Потом она своими руками лечит – и небезуспешно.
Кто-то у меня спрашивает: не положил ли я глаза на эту Таню? Не хочу ли я сделать ее своей любовницей? Нет, конечно. Хотя женщина очень миловидная. Думал ее женить на Крекове (Вернее, выдать за него замуж. Наш гений уже ушел от своей Альбины, о которой речь впереди) или, в крайнем случае, женить Таню Григорьеву на А. (поэт и журналист, мой старый  товарищ). Этот А. частенько приходит к нам с Раей ночевать – его не пускает домой жена. А если и пускает, то зверски бьет. Приходит всегда в разорванной рубашке.
- Это она, моя жена, рубашку на мне разорвала, - жалуется он. – У нее пальцы очень сильные. Она - пианистка, в музыкальном училище преподает.
Спит у нас А. Всегда, одетый, прямо на полу. Бьется при этом об пол головой и несет какую-то суицидную чушь. И в стихах его новых появились суицидные мотивы. Очень печально на А. смотреть.
Креков Тане как-то не приглянулся. А вот А.– совсем другое дело. И стоило мне их познакомить, как они тут же сошлись. Наверное, потому, что у А. очень красивые глаза зеленого цвета.
И с тех пор, уже, наверное, около года, А. живет у Тани Григорьевой. Месяца два назад они официально зарегистрировались.
- Фея! – восторженно повторяет он. - Это настоящая фея! И главное, она меня не бьет!
Ну что ж, это очень даже немаловажно. И я очень рад за А.
Только вот живут они с Татьяной Григорьевой бедненько. Ютятся в одной из комнатенок двухкомнатной Таниной «хрущевки», – а в другой комнате – двое ее детей-подростков – мальчик и девочка. А. оставил своей жене четырехкомнатную квартиру, хотя, как минимум, мог «отсудить» себе хотя бы комнату. Она, эта драчливая пианистка, живет теперь в этой огромной квартире вдвоем  со своей шестнадцатилетней дочерью. Вторая дочь А. учится в университете на третьем курсе, а живет в отдельной однокомнатной квартире, которая год назад досталась А. по наследству от деда.
Книжка А. вышла лет пять назад называлась «Прожиточный минимум». Впрочем, их с Таней доходы и до прожиточного минимума не дотягивают. Он в своей городской газете получает тысяч триста, тысяч триста приходит Тане алиментов. С ее рисунками никакого бизнеса не выходит, знахарская практика тоже очень маленькая, да сейчас эти дела и преследоваться стали.
Кемеровские художники, как я и предполагал, Таню к себе и на пушечный выстрел не подпускают. Ведь ее существование девальвирует их напряженный труд. И они, конечно, по-своему правы.
Оформила она несколько книг – очень неплохо получилось, но за эту работу не получила ни копейки. Кстати, в этом деле – в оформлении книг – Таня невероятно продвинулась. Раньше она сама не знала, что выйдет из-под ее руки. А теперь навострилась рисовать на тему определенного стихотворения, или рассказа. И сейчас какая-то связь Таниного рисунка с произведением, которое она иллюстрирует, как правило, прощупывается. И выходит очень интересно. На мои стихи сделала серию рисунков…
Коля Сидоркин, глядя на ее рисунки, только крестится. И у многих реакция аналогичная. Сначала набросятся, любопытствуют, а потом:
- Это, наверное, не от Бога, а от дьявола. Еще заболеешь от этих рисунков.
И говорят так уверенно, как будто сами – от Бога. Коля-то Сидоркин – хоть верующий…
В той области, что работает Таня Григорьева, она, конечно, не первая и не последняя. Называется это психографией, я об этом не раз читал и слышал. Психография – это рефлекторное, автоматическое письмо, бессознательное создание произведений искусства.
Конечно, профессиональным художникам обидно: порой годами бьются над созданьем одной-единственной вещицы. А тут у этой девицы, словно с конвейера, сходит шедевр за шедевром. Причем, девица для создания этих шедевров не предпринимает ровно никаких усилий.
Но ведь, при всем уважении к этим труженикам искусства, важен результат. А рисунки Тани Григорьевой явно обладают «эстетической ценностью». И для науки представляют огромный интерес.
На таком вот феномене женился мой друг А. И мне бы хотелось, чтобы у Тани и А. было все хорошо – чисто по-человечески, а уж искусство и наука – это дело второе.
Недавно я вычитал, что некоторые стихи Анны Ахматовой тоже родились психографическим путем (Например, стихотворение «Когда человек умирает, изменятся его портреты…» Такие стихи, по словам Ахматовой, писались зараз, сами собой, как бы помимо воли автора. Стоят они в ее книгах рядом с другими, «обычными» стихотворениями. И нас, читателей, волнуют и те, и другие.
Я уже упомянул: кроме рисунков, из-под Таниной руки выходят и тексты, написанные на каких-то непонятных языках.
И вот один из этих текстов расшифровал не кто иной, как мой приятель и собутыльник Саша Катков. Он был с жуткого похмелья и, когда я подсунул ему григорьевский текст, он, ничего толком не поняв, начал переводить, думая, что я прошу его сделать кому-то контрольную работу по иностранному языку, немецкому. Только потом он понял, что текст – не на современном, а на архаическом, средневековом немецком, написан готическим шрифтом.
Вот перевод этого текста: «Постоянно повторяю! Пусть ваша совесть соответствует глубине вашего сердца. Будьте достойны частички вашего сердца, которая болит и требует себя повсюду.
Я не виновата. Будьте гордыми. Я говорю, исходя из этого. С уважением» – подпись неразборчива.
Смысл, конечно, очень смутный. Но ведь не полная же бессмыслица.

Через несколько дней. Вторая половина мая.
Плыву по течению лета, и это путешествие мне очень нравится. Улыбаться по-прежнему очень больно: швы на губе заживают медленно. Но нет худа без добра. Моя рана послужила толчком к написанию двух новых стишков (после долгого перерыва я очень медленно, со скрипом начинаю выдавать что-то рифмованное).
Вот первый из этих двух опусов:
          ***
Вычитал я где-то:
раньше у студентов
считалось высшим шармом
иметь по больше шрамов.

Как ордена носили их…
Специально наносили
себе студенты раны,
что появлялись шрамы.

Не проявлял заботу я,
чтоб шрамы заработать.
Но вышло, что на мне
живого места нет.

Друзья, скажу вам прямо:
я в этих самых шрамах –
ну, вылитый бандит!
Да, этакая морда
теперь совсем немодна.
…И каждый шрам – болит.
А вот второй опус, на эту же тему:
* * *
…А рана – рваная,
весьма неровная.
Стою над ванною,
харкаю кровью я.

Я – нрава доброго.
За что ж мучения?
Везет мне здорово
на приключения.

Рыдать? Печалиться?
Так получается:
где я, – там что-нибудь
да приключается.

И под сорочкою
покрыто рваными
все тело шрамами,
как книга – строчками.

Зашьют – ведь вскорости
хирурги явятся.
В печальной повести
строка прибавится.

День – воскресение.
Листки весенние.
…Когда ж спасение
от невезения?!…
Легкие белые облака плывут по синему небу, как черемуховый цвет – по Томи. И опять целыми днями кукует, неугомонно кукует кукушка.

Назавтра
Этой зимой я купил двухтомный роман Де Сада «Джульетта», и вот, будучи в городе, прихватил его сюда с собой. Ни разу не читал знаменитого маркиза. Но несколько раз встречал в серьезных научных изданиях статьи Виктора Ерофеева, который утверждает, что маркиз де Сад - великий писатель. Что ж, посмотрим…

Через несколько дней
Прочитал «Джульетту» – с пятого на десятое, ибо читать подряд не было никаких сил. Какая мура! Если Виктор Ерофеев считает маркиза де Сада великим писателем, что этот Виктор тоже, наверное, какой-нибудь садист.
Кстати, почти все сексуальные сцены де Сада невыносимо скучны. Одна повторяет другую, люди у него просто фигурки из картона и папье-маше, а льющаяся ручьями кровь – клюквенный сок.
Впрочем, довольно ярко выписана сцена, которой весь этот огромный двухтомный роман заканчивается.
Дело обстоит так. Кампания отъявленных развратников надругалась над невинной девушкой и теперь думает: то ли убить ее тут же, в замке, где они хором насиловали ее, то ли отправить ее на все четыре стороны?
Начинается сильная гроза. Развратники, наконец, решают выгнать девушку под дождь.
И, едва девушка выходит из замка – изнасилованная, избитая, обобранная до последнего су - как вспыхивает молния и убивает ее на месте.
Вот такую награду получила эта девушка за свою добродетель.
Развратники торжествуют. Они давно утверждали, что, что никакого Бога не существует. Ибо, если бы Бог был, разве допустил бы он это?
Представляю, как действовала эта сцена на молодые умы конца восемнадцатого столетия, уже тронутые вольтерьянством. Нравился «садизм», конечно же, немногим, но атеистическое воздействие романов де Сада, было наверняка огромным.
Знакомство с де Садом послужило толчком для написания нового стихотворения. Вот оно:
Читая де САДА
Я с книгой на лавку присяду,
где парк от черемухи бел.
Читаю маркиза де Сада,
чтоб в знаньях заполнить пробел.

Гляжу то вокруг – на красавиц,
то вниз – на чернеющий лист.
И думаю: «Вот начитаюсь –
Стану ужасный садист.

Захлопнуть ли книгу маркиза?
Собьет же с пути, паразит!
…А впрочем, нам после марксизма
уже ничего не грозит.

А теперь, чтобы отойти от де Сада, буду перечитывать Анну Каренину, которую взял с собой. Давно не брался за эту книгу, уже и забыл, о чем там речь.

Назавтра
Читаю «Анну Каренину». Очень интересно. И на тему этого романа тоже написалось стихотворение:
                * * *
…И верными быть обещали.
И верными стали б уже,
когда б вас порой не смущали
нелепые уши мужей.

Пускай – неуклюжие уши.
Так что ж с ними делать теперь?
Но женские нежные души
их вида не в силах терпеть.

«Идите!»– Каренин отрезал
и тут же от горюшка сник.
…А если бы уши отрезал,
то Анна осталась бы с ним.
Тоже каким-то садистическим получился этот стишок. Маркиз, видимо, все еще продолжает на меня влиять.

Через несколько дней. Конец мая – начало июля.
Солнце, щебет птиц. По ветру летят лепестки «огоньков» – жарков. Они уже отцветают.
А сирень уже почти отцвела. И рябина. А калина зацвела только сегодня ночью – на ней ослепительно-белые, душистые, очень красивые соцветия.
Улыбаться мне по-прежнему очень тяжко – ноет зашитая хирургами губа. Но как мне было сегодня не улыбнуться: наконец взошла моя тыква!
В этом году я, кроме той тыквы, что обычно сажу – желтой, огромной не знаю, как по-научному называется этот сорт, – я посадил еще и «мраморную» тыкву. Кожура у нее зеленовато-серого, действительно, мраморного цвета, а мякоть – оранжевая, очень сладкая и ароматная. Этот сорт гораздо вкуснее того, который я привык сажать. Но тот, правда, смотрится более броско.
И картошка взошла. Сегодня весь день боронил: разгребал граблями землю меж рядами взошедшей картошки и тыквы. Решил бороться с сорняками, когда они еще в зародышевом состоянии. Так рекомендуют.
Да и кукуруза тоже взошла – канадская, которая вызревает даже в нашем климате.
После тыквы люблю ее, канадскую кукурузу, больше всех растений. Прекрасен вид очищенных початков, похожих на золотые пчелиные соты. В августе, когда они созревают, отпадает забота о хлебе. Отваривай початки в подсоленной воде – и ешь.

Назавтра
Этим летом я еще ни разу не рыбачил. А мой сосед Гена,  один из трех братьев Алексаниных, – они все мои соседи – сообщил, что поймал сегодня утром тайменя. На живца. Взвесил рыбину на  безмене – пять килограммов.
Что-то давно я не слышал о тайменях на Томи. Ведь таймень – рыба очень благородная, живет только в чистой воде. Неужели очищается наша многострадальная Томь? Может быть. И – не усилиями экологов. Ведь половина кемеровских заводов стоят из-за экономического бардака. Рабочие не получают зарплаты по полугоду и больше. Но для рыбы это очень хорошо. Ядовитых отходов в Томь сбрасывается теперь гораздо меньше.
Этот Гена Алексанин, что поймал тайменя, болел раком. Одно время, года три назад, он выглядел – краше в гроб кладут. Но – сделали ему операцию, вырезали три четверти желудка, а потом жена поила его целебными отварами с медом. И Гена выздоровел!
Он сейчас выполняет всю тяжелую работу по хозяйству как вполне здоровый мужик. И тайменей вот ловит.
А ведь его братья признавались мне, что совсем было уже собрались хоронить его, Гену.
Одно время я сильно враждовал со старшим из братьев Алексаниных – Витей-фермером. У него за несколько километров от нашей деревни, в другом, Юргинском районе, пятьдесят гектаров земли. Так нет же, мало этого ему было, начал и меня теснить.
Да, у меня с ним очень сложные отношения были. За околицей я садил каждую весну и осень рябинки – «чтобы никакой дурак не занял пустой клочок», - а Витя ездил по этим рябинкам на тракторе. Именно он и захотел занять этот клочок пустующей земли. Ругались мы с ним. И, что самое интересное, его братья были на моей стороне.
Но теперь, слава Богу, все разрешилось. Оказалось, что в нашей деревне пустующая земля еще есть. И администрация разрешила Виктору занять большой, соток на сорок, участок земли по соседству. Он отгородил его высоченным забором, распахал, посадил там картошку и теперь строит там новый дом.
А в том доме, расположенном рядом со мной, двухэтажном, разделенном на две половины, живут две семьи – Витина и Сашина, младшего брата. Им, конечно, тесно. И Саша теперь тоже взял неподалеку еще один участок и тоже строит себе новый дом. «И врагу своему не пожелаю строить дом на двоих!» - говорит Саша. И они с Витей хотят продать старый, двухэтажный дом, как только переселятся в новые жилища.
Но главное, мы теперь с Витей не враги. И он сегодня, затопив баню, позвал меня мыться. Наверное, не смогу принять его предложение из-за своей заштопанной губы. А так хотелось бы попариться.
Надо мне о своей бане думать! Старая уже совсем разваливается. Сруб куплен, и уже почти установлен, куплена и новая печка, и даже бетонный фундамент сделан мной для новой бани прошлым летом. Но дальнейшие работы требуют некоторой квалификации, которой я абсолютно не обладаю.

Назавтра
Осыпается сирень, и с тюльпанов летят алые лепестки. Но продолжают цвести мои рябинки, и мне хочется, как мошке, забраться в одно из соцветий и жить там среди пыльцы и нектара.
…Все было ново и ничье –
Сирень и смех в гортанях окон.
Затем на девичье плечо
Пролился светло-русый локон.
Был мною этот миг открыт…
 вспомнились мне стихи Виталия Крекова. Разве не замечательно передана в этих строках чувственная, плотская красота мира?
Но Крекову этой красоты мало. Он знает, что есть красота высшая. И продолжает стихотворение:
Был мною этот миг открыт…
За искушающие взоры
я знал: мой век не пощадит
меня пощечиной суровой.

За то, что буду я ласкать
Его дитя, его невесту, -
Меня он будет призывать
К немыслимому совершенству.
Чувственная красота вызывает тоску по красоте другой, небесной. Ну кто еще из наших классиков мог написать? Да никто! Пушкину было достаточно земной красоты.
Кстати, о Крекове, о его матримониальных делах.
Были мы как-то с Таней Григорьевой в областном музее. Я хотел помочь ей устроить там выставку ее рисунков. Работники музея (в основном, конечно женщины) были о Тане уже наслышаны – читали мои материалы о ней, так что приняли нас очень приветливо. Я как-то сразу разговорился (и подружился) с одной из сотрудниц, женщиной лет сорока пяти, отвечающей за космическую экспозицию музея. Она любезно предложила называть ее просто Любой, ну, а я Володей отрекомендовался. Люба немного удивилась, что я знаю о Кондратюке – одном из отцов космонавтики, идеи которого по своей значимости не уступают, пожалуй, идеям Циолковского, а мне очень понравился ее космический раздел. Ведь многие космонавты родом из Кузбасса – Леонов, Волынов, например… Люба со всеми знакома. В Звездном городке она бывает часто - и все время привозит оттуда интересные вещицы и литературу, пополняющие ее космическую композицию.
Но окончательно мы подружились с этой Любой, когда она узнала, что я пишу стихи. Она, оказывается, читала ту поэтическую антологию - «Дороже серебра и злата», где напечатано мое стихотворение: «Тот, кто вовремя взялся за ум...». Они, музейные работники, сразу узнали в герое этого стихотворения - бывшем «куме», ныне возглавляющем «Мемориал» - Виля Рудина, который им надоел хуже горькой редьки, - и мое стихотворение доставило им немало веселых минут.
- А вы, Володя, Крекова знаете?... - осторожно спросила Люба.
- Конечно! Это наш самый лучший поэт! Гений!
- Да? Серьезно? А вот на нас он произвел какое-то странное впечатление.
И Люба рассказала, как наш Креков сватался к одной из работниц музея - гардеробщице. Это, правда, была не простая гардеробщица, а племянница бывшего председателя облисполкома.  Креков, как всегда, хотел породниться с начальством. И, как всегда, из его сватовства ничего не получилось.
- Мы очень любопытствовали, - что это за поэт такой знаменитый? - рассказывала Люба. - Ну, собрались мы, четверо сотрудниц музея. И очень нас Креков разочаровал.
Во-первых, он принес с собой шесть бутылок водки. Выпил сразу два полных стакана и окосел. Матерился, как сапожник, пел песни и обнимал нас всех подряд. Невеста была в ужасе и тут же его отвергла. Мы решили, что Креков-пьяница, грубиян и бабник!
Я пламенно начал уверять Любу, что это вовсе не так. Что Креков - честнейший, чистейший и гениальнейший человек. И, может быть, мои слова возымели какое-то воздействие. Ибо совсем недавно я узнал, что Креков женился на зам. директора нашего областного музея, подруге этой самой Любы. Зовут ее Ниной Гусевой.
Я с ней пока не знаком, но ее видел Коля Сидоркин. Он заходил недавно к Крекову в общагу, где Виталька ютится со своей матерью. Говорит: видел в их комнатке молодую женщину. «Статная такая, высокая, спокойная». Стряпала и за матерью Виталия ухаживала.
Ну что ж... я очень рад.

Назавтра
Каждый день повторяю в уме свою программу-минимум на это лето: надо вырыть новый погреб - старый обваливается, надо достроить баню.
Может, Ковшова на помощь позвать? Не очень бы хотелось. Ибо мы, когда соберемся вместе, имеем тенденцию жутко напиваться. А этим летом я решил вести более или менее трезвый образ жизни.
А мой старый друг,  художник и полиграфист Коля Сидоркин, - сам по горло занят. Метрах в тридцати от моего участка он строит дом. Громадный. Наверное, десять на десять. Коля уже выложил коробку из шлакоблочного кирпича, и теперь они с тестем устанавливают стропила. Дом одноэтажный, но, судя уже по первой стропилине, крыша будет очень высокой, и там, в чердачном помещении, можно будет хоть дискотеку устраивать для Колиных детей.
За стропилами Коля с тестем ходили в лес - рубили там осины. Нахватали там клещей, которых - скажу честно - я страшно боюсь. Когда я ходил еще в детский сад, жила в нашем доме четырнадцатилетняя девочка, чрезвычайно красивая. Эту девочку укусил энцефалитный клещ, - и через несколько недель она умерла. В гробу выглядела девяностолетней старухой. На всю жизнь запомнились мне ее похороны, и с тех пор при виде клеща меня пробирает дрожь. Стараюсь весной поменьше ходить в лес. Но, конечно, и на приусадебном участке можно их нацеплять. Цепляю - все пока благополучно обходится.
А Коля с тестем клещей нисколько не боятся. Снимают их с себя и жгут на пламени спички.
С Колей Сидоркиным мы знакомы с 1972 года. Я зашел однажды в общагу кемеровского пединститута - навестить Володю Лосева, исключенного из Томского университета за вольномыслие, а потом восстановившегося в Кемеровском педе. Володя познакомил меня с парнишкой-второкурсником, живущим с ним в одной комнате - Колей Сидоркиным. Все стены этой комнаты были увешаны изображениями Иисуса Христа, сделанными очень талантливо. Выполнил эти изображения Коля. Я тогда впервые увидел молодого человека, искренне верующего в Бога.
Я сначала сомневался, что он действительно верит - сам-то я был ярым атеистом, и христианство казалось мне просто смешным суеверием. Но вскоре я убедился, что Коля не притворяется. По словам Коли, Иисус Христос явился к нему в отрочестве - и не во сне даже, а прямо наяву, - и с тех пор он его рисует, пытаясь запечатлеть именно таким, каким он его тогда увидел.
Я тогда был редактором строительной многотиражки, жил в общаге, где занимал отдельную комнату. Вскоре в эту же общагу перебрался и Коля Сидоркин. Он перевелся на заочное отделение и устроился художником в один из строительных трестов. Виделись мы с ним тогда каждый день.
Был я тогда, повторяю, заядлым атеистом. И мне почему-то казалось, что все верующие люди в чем-то ущербны. Что они находятся в каком-то добровольном рабстве - унижены, безвольны, что у них отсутствует чувство юмора и т.д. Но на примере Коли я убедился, что это вовсе не так. Вера в Бога нисколько не мешала ему воспринимать жизнь во всей ее полноте.
Коля писал стихи:
                * * *
День был неяркий, но пылкий,
солнце парило и жгло.
В окнах дымились опилки -
так, что потело стекло.

Кряжистый дед на крылечке
внуку ружьишко строгал.
Тот, спрятав голову в плечи,
суть мастерства постигал.

Дню отдавая на пробу
теплую хлебную сласть,
стряпали пышные сдобы
бабы, смешно суетясь.

Лес зеленел и смеялся,
звонко роняя себя
внучке на круглые пяльцы
и вышивался, клубясь...
И сейчас мне это стихотворение нравится. Точных художественных деталей в нем пруд пруди. Яркое, сочное, вкусное.
Но еще лучше у Коли получалась проза. Он тогда очень увлекался Буниным. Любимыми его рассказами были «Петлистые уши» и «Сны Чанга». Один из Колиных рассказов - «Ехали цыгане...» - о раннем детстве - написан именно «по-бунински» - в такой, скажем так, импрессионистической манере - уверенной рукой сложившегося прозаика, а ведь Коле Сидоркину в ту пору было всего лишь девятнадцать лет. Я с некоторой завистью думал, что при таком темпе (один рассказ в месяц) он годам к тридцати напишет целое собрание сочинений.
И я надеялся, что меня признает человечество, хотя по сравнению с Колей я сильно проигрывал: мне было уже двадцать три года!
Это было чуть ли не самое счастливое время в моей жизни. Наша общага стояла в самом центре Кемерова, работа в многотиражке строительного треста (он находится в двух шагах) занимала у меня совсем мало времени, у Коли - и того меньше; вольными птицами были мы тогда.
Днем загорали на городском пляже или на крыше нашей общаги, оттуда весь город был виден, как на ладони. И всегда мы с Колей сочиняли что-нибудь - стихи, прозу, драматически сценки. В соавторстве. Кроме него, я делал это только с Мишей Орловым (Кстати, вскоре Коля познакомился с Мишей. Мы с Колей плавали на «Заре» в Томск - это была целая эпопея, - и они познакомились там).
Вечером мы с Колей шли в кафе «Улыбка», расположенное рядом с нашей общагой. Хорошенько клюкнув, потом сидели на скамеечке возле райисполкома и мечтали.
Коля начал писать роман, первая фраза которого звучала так: «Я живу в большом сибирском городе» (дальше этой фразы роман почему-то не шел). Однажды Коля написал стихотворение, посвященное мне. Запомнилась первая строфа:
Презревший богему, мой друг,
В редакции в кожаном кресле
ты спишь. Просыпаешься вдруг
донесшейся с улицы песней...
«Презревший богему» - это потому, что имелось в Кемерове литобъединение, которое исправно посещал, например, наш приятель Володя Лосев, но мы с Колей чувствовали какое-то инстинктивное отвращение к литературным объединениям (я не знал, что через два года сам возглавлю городское лито), кресло стояло в редакции моей многотиражки, там я частенько ночевал. Редакция была расположена в здании возле городского сада, где по ночам гремела музыка и не давала мне спать.
Я тоже посвятил Коле два стихотворения.
Первое - «Художник»:
...Когда же, сплюнув «козью ножку»,
ты быстро кисточку берешь, -
на гангстера из Коза Ностры
немножко в профиль ты похож.

Ты кистью кровожадно тычешь
во вздрагивающие холсты!
Учти, что в этой страшной стычке
сегодня победитель - ты!

Но это только на минуту...
Вновь обретают смысл слова,
и я прошу тебя: «А ну ка,
сходи за пивом, Синева!...»
Синева - это аббревиатура из Колиных имени-отчества-фамилии: Сидоркин Николай Васильевич. Таков был у него псевдоним. Коля поначалу писал: Синива, но потом все-таки «и» на «е» переправил.
А второе стихотворение было написано в день Колиного двадцатилетия:
* * *
Зайду к тебе я поутру,
как будто в светлую аллею.
Скажу: «Позволь, зеленый друг,
тебя поздравить с юбилеем.

Дожди? Не надо унывать!
Ты скоро вырастешь, наверно,
Пускай струится синева
В твоих романах и новеллах.

Душа нам для того дана,
чтобы вобрать все краски лета
и на кострах сгореть дотла,
согрев печальную планету.

Но обретаем счастье мы
лишь в этой участи огромной!...
...И ты в ответ мне зашумишь
из будущего пышной кроной
Двадцать два года прошло с тех пор. Собрание сочинений Коля почему-то не написал. Его жена Таня подсмеивается над ним: «Из-за меня». Но дом, который строит Коля - он виден из окна мой избушки - этот дом стоит собрания сочинений.
Итак, мы сидели с Колей на лавочке между общагой, райисполкомом и кафе «Улыбка». Время от времени заходили в кафе и, приняв там дозу, опять выходили в теплый летний вечер и продолжали свою беседу.
- А знаешь, - сказал Коля. - Мне сегодня в голову пришла интересная мысль. Ты знаешь, в каком году умер Бунин?
- В тысяча девятьсот пятьдесят третьем. Ну и что?
- А то, что в этом году я родился!

Через два дня
Отвлекли меня в тот день. Пришел один из соседей - Паша, не так давно поселившийся в нашей деревне - и силой увлек меня в свой дом. У Паши, оказывается, день рождения. Пришлось принять участие в празднике. Впервые в жизни пил коньяк «Наполеон». Пить можно.
Эта выпивка выбила меня, конечно, из колеи, но зато я поближе с Пашей и его женой Ниной познакомился.
Я ведь эту Нину немножко знал. Давным-давно, когда мы с Мишей Орловым только еще вселились в этот деревенский дом, мы познакомились с молодой парой - нашими соседями. Нина - замечательная красавица польского типа - была студенткой мединститута, ее муж, тоже очень красивый парень - учился в политехе. Вернее, нашими соседями были родители Нининого мужа - тетя Маша и дядя Гриша, купившие в деревне дом и проводившие здесь большую часть времени. А их сын со своей женой Ниной приезжали сюда на «москвиче». Этот «москвич» сыграл роковую роль в их судьбе. Нинин муж вскоре попал на нем в аварию и погиб. Через несколько лет Нина вышла замуж за Пашу, и они, Паша с Ниной, купили небольшой сборный домик, который и установили рядом с домом родителей ее погибшего мужа. Я через тетю Машу (бывшую Нинину свекровь) передал им свою новую книжку. И вот они пригласили меня на день рождения.
Паша оказался парнем хоть куда - разбитным, открытым, щедрым. Он, оказывается, в Магадане лет десять жил (не сидел, вольнонаемным был). И еще у нас с ним оказалась общая тема для разговора - он, выросший в Кемерове, хорошо знал нашего Лауреата Государственной премии Александра Волошина - автора романа «Земля Кузнецкая». И я Александра Никитича знал, бывал не раз у него в гостях - мужик был исключительного благородства. И у Паши, который как и я, оказывается, немало выпил с Волошиным, остались от него самые теплые воспоминания.
- А почему ты на своей книжке надписал: «Нине и Павлу»?! - кричал Паша, когда мы уже хорошо подпили.
- А как же? - защищала меня Нина. - Мы ведь с Володей были знакомы, когда я тебя и знать не знала.
Но договорились, что следующую книжку я подпишу так: «Паше и Нине».
Нина, оказывается, работает заместителем главного врача нашей городской клиники. Выходит, там теперь блат у меня - дай Бог им не воспользоваться.
Впрочем, уже воспользовался. Рассказал Нине о том, как я рассек губу. И она при помощи обыкновенной бритвочки, окунув ее в водке, сняла мне швы. А я уже собирался в город ехать, чтобы сделать это.
А Павел оказался к тому же еще и заядлым рыбаком. Договорились, что на днях мы пойдем с ним на речку Стрелянку ставить сети.
В общем, мне мои соседи очень понравились. А ведь я столько лет жил с ними бок о бок и не знал, какие они хорошие люди. Тут еще сыграло роль то, что живет в нашей деревне один бич, которого тоже зовут Пашей. За тем Пашей много водится грехов - ворует, например. А я, слыша, как местное население, проклинает этого Пашу, думал, грешным делом, что их слова относятся к Паше - моему соседу (он, кстати говоря, работает мастером по холодильникам). Я рассказал ему о другом, Паше, и он долго смеялся.
- Давай, во избежание путаницы, будем того бича называть Павлом Первым, а меня - Павлом Вторым.
Изрядно набравшийся, я долго не мог заснуть. Перед глазами почему-то все Александр Никитич Волошин стоял. Вспомнилось, что его любимой книгой был, как ни странно, двухтомник Николая Кузанского «Знающее неведение». Как-то он попросил меня раздобыть книгу Бертрана Рассела «История западной философии», и, когда я сделал это, он долго изучал ее, конспектировал.
А ведь Волошина считают таким кондовым, полуграмотным самородком от сохи, вернее, от отбойного молотка.
Так и приснился мне этой ночью Никитич - с томиком Николая Кузанского в руке.

Назавтра
Двадцать градусов тепла, солнышко, понемногу осыпаются бело-желтые соцветия рыбины, испускающие сильный медвяный запах. Над ними кружат пчелы. Сейчас у них пора роения, и другие мои соседи - судья В.  и его жена, одетые в белые халаты, день-деньской снуют по своему участку. Еле успевают ловить отделившиеся рои и усаживать их в новые улья.
Совсем осыпалась сирень. Расцвели ирисы - сине-фиолетовые цветы с тонким, чистоюжным запахом, навевающим какую-то печаль.
И с утра до позднего вечера продолжает куковать кукушка.
Плачет кукушка на голом суку:
- Ку-ку.
- Много ли горя хлебну на веку?
- Угу.
- Может быть, в церковь сходить дураку?
- Угу, угу, угу!...
- Так я продолжил недавно начатое стихотворение. Не идет оно дальше. На этом, наверное, и закончу.
И еще заметилось:
Запах такой - голова набекрень,
и думает голова:
«Жизнью непрожитой пахнет сирень -
той, что случиться могла б,
Если б ошибок не совершать,
если б влюбляться в тех...»
Больше ничего не придумывается. Не могу себе представить - в кого надо влюбиться, чтобы не совершать ошибок...

Назавтра
Итак, двадцать два года назад мы с Колей Сидоркиным сидели на лавочке между кафе «Улыбка» и райисполкомом и, хорошо подпившие, вели неторопливый разговор:
- Бунин умер в пятьдесят третьем году. А в этом же году я родился, - повторил Коля. - Это - знак, указание!
- Указание на что?
- На то, что я должен заменить Бунина! И я постараюсь сделать это.
- Ну что ж, тебе и карты в руки. А какие, Коля, у тебя творческие планы?
- Я хочу написать роман о своем деде. Он жил в Кузбассе, около Юрги, имел семь мельниц. А потом его раскулачили и сослали в Нарым (моя мать с отцом в Нарыме познакомились). А дедовский дом перевезли в Новосибирск - в нем сейчас библиотека. Я специально ездил туда, сфотографировал этот дом... Мне для работы над романом это фотография пригодится, да и вообще... А вдруг когда-нибудь будут возвращать отобранное? И я тогда скажу, что этот дом принадлежит мне по праву наследства.
Я тогда долго смеялся над Колей. И кто знал, что он окажется прав. Недавно вышел закон о компенсации за отобранное при коллективизации, и я специально сделал вырезку из газеты, где опубликован этот закон, - чтобы отдать при случае Коле и тем самым облегчить ему вступление в наследственные права. Надо не забыть это сделать. Хорошо, что вспомнил - вырезка у меня здесь, в одной из папок. Сегодня же отдам.
- ... А как твой роман будет называться? - вдоволь насмеявшись, спросил я у Коли.
- «Выродок», - ответил он, опять меня рассмешив.
- Это кто - выродок?
- Выродок - это я и есть. Кем являюсь я по сравнению с моими предками? Именно выродком. Но про меня в романе будет говориться лишь в самом конце. А сперва нарисую широкую картину жизни нескольких поколений. Придется съездить на север Томской области - для сбора материалов. Да и в Томск - там у меня довольно много родни.
- Ну что ж, - одобрил я Колин замысел.  Роман должен получиться интересным. Только вот, как ты его печатать будешь. Ведь, судя по всему, роман будет антисоветским?
- Конечно, - важно подтвердил Коля. - Но ты думаешь,  советская власть вечная?
- До конца двадцатого века - уж точно продержится,  уверенно ответил я и опять оказался неправ. Коля, которого я считал совсем еще мальчишкой, был более дальновидным, чем я.
Жаль только, что роман «Выродок» так и остался ненаписанным. Но, может быть, Коля действительно получит от государства деньги за дом, некогда отобранный у его деда? Надо посоветоваться с моим соседом-судьей.
Хороший все-таки тогда был вечер - летний, теплый, и тогда тоже пахло сиренью, и все мечты казались легко достижимыми. Поговорив о Бунине и о будущем Колином романе, мы занялись коллективным творчеством. Мы с Колей частенько это делали - сочиняли вдвоем рассказики, стихи и особенно часто - песни. На этот раз мы решили сочинить молодежную песню.
- По ночному проспекту иду, - начал я.
- Вспоминаю тебя, Помпиду, - подхватил Коля.
Работа закипела, и через полчаса родилась замечательная песня:
По ночному проспекту иду,
вспоминаю тебя, Помпиду.
Одинокий грохочет трамвай.
Ты меня вспоминай.

Припев:
Ах, твои глаза, как небо, синие,
Мне б хотелось видеть каждый день.
Приезжай за суженой в Россию
и медали новые надень!

Пусть с тобой мы расстались - о-о!
С этой песней придем мы в ООН.
И беду я твою разведу,
Милый мой Помпиду!...

Ах, твои глаза, как небо синее...

Нам, во всяком случае, эта песня очень понравилась. Мы спели ее несколько раз, а потом решили перекурить. Коробок был старый, помятый, и Коля все никак не мог зажечь об него спичку. Тогда он поднялся со скамейки и подошел к зданию райисполкома - поэме из стекла и бетона - и чиркнул спичкой по стеклу. Она зажглась, и Коля, закурив, опять уселся на скамейку.
Но не успели мы искурить по сигарете, как вдруг... Как вдруг на полной скорости, с трех разных сторон, к нам подкатили три милицейских машины. И откуда с пистолетами наизготовку выбежали люди в формах и надели на нас наручники. Особенно шустро действовала молодая женщина - единственная в группе захвата.
Оказывается, здание райисполкома было на сигнализации, и Коля, чиркнув спичкой об его стеклянную дверь, вызвал тем самым опергруппу, которая и арестовала нас.
Только утром все более или менее утряслось - позвонили ко мне на работу и в Союз журналистов. И нас отпустили домой, обогащенных еще несколькими крупицами драгоценного опыта.
Это было летом 1972 года. Потом Коля бросил и заочное отделение пединститута, вернулся в Ленинск, работал грузчиком, художником-оформителем, поступил в Московский полиграфический институт - на отделение художественного редактирования, закончил его...
И вот сейчас, через двадцать три года после того инцидента, стоит мне поднять голову, - и я вижу Колю Сидоркина на коньке его дома, который он строит метрах в пятидесяти от моего огорода. Все-таки приятно находится в окружении старых друзей.
А если я поверну голову в другую сторону, то увижу В. судью, о котором я только что упоминал. С ним мы знакомы с 1969 года - четверть века с лишним.
Работал я тогда собкором «Комсомольца Кузбасса» по Киселевску и занимал аж две комнаты в молодежном общежитии. И однажды, вернувшись из областного центра, я обнаружил в одной из комнат незнакомого человека лет тридцати.
Человек достал из портфеля бутылку хорошего вина и сказал:
- Извиняюсь, что вселился в ваше отсутствие. Но комендант сказала, что мы, может, сойдемся. Знаю, вы - журналист. А я, - так сказать, Гриша Добросклонов, защитник униженных и оскорбленных. Другими словами, я - адвокат, В.
Я был вначале недоволен, что, меня не спросивши, подбросили мне соседа, но потом мы с адвокатом выпили, разговорились и... подружились. Так и жили мы с ним вдвоем в одной квартире почти два года.
В. только что закончил Томский университет, где я учился - заочно - в то время. А родом В. был из деревни Татьяновки (Шегарский район Томской области), где родился и вырос Иннокентий Смоктуновский. Он его племянниц знал хорошо.
Светловолосый, кудрявый, голубоглазый, В. смахивал на Есенина, он и стихи Есенина очень любил, декламировал их, выпив спиртного. Но сам, как ни странно, стихов не писал. (Я был твердо убежден тогда, что все взрослое население Кузбасса пишет стихи, В. в этом смысле был единственным исключением).
До этого я недолюбливал юристов (сказывалось влияние моих друзей детства - хулиганов), а тут, с легкой руки В., я вошел в их мирок, ходил на дни рождения к судьям и прокурору, подружку даже себе заимел - следовательшу. Я убедился, что юристы - люди как люди, пьют не меньше, а даже, пожалуй, побольше, чем представители других профессий. В общем, не скучали мы с В. в Киселевске.
После моего отъезда из этого города,  я устроился работать в томскую молодежную газету.  А В. избрали городским судьей, потом он попал в областную судейскую коллегию и переехал в Кемерово, где к тому времени я уже проживал. Он разыскал меня здесь, и я повез его в свою деревню - Усть-Стрелина, где я был владельцем двух домов. Один из этих домов я продал ему за столько же, за сколько и купил, - за сто рублей. Вдобавок он приобрел  огромное количество досок, сложенных у дома. Все за эту сумму. Так что он мне обязан кое-чем.
В последние годы В. был председателем специальной выездной коллегии областного суда. Вел только очень серьезные дела - например, судил тех людей, по вине которых произошла утечка хлора из железнодорожной цистерны и половина Кемерова чуть не погибла (это когда пожарник Саша Алексанин, мой сосед, так геройски себя проявил). А также - убийц В. судил, насильников. Несколько раз ему приходилось приговаривать подсудимых к расстрелу. Например, одного рецидивиста, вырезавшего в Юрге несколько семей.
В этих случаях - когда ему приходилось выносить смертный приговор – В. очень переживал. Даже в случае с тем рецидивистом. Мрачный ходил, как ночь, а потом напивался. Я утешал его как мог: он ведь, мол, делает полезное дело. Но В. не утешался. И однажды показал мне бумажку, присланную на его имя из тюрьмы Мариинска: судья такой-то, мол, может присутствовать при исполнении смертного приговора. Такие письма приходили В. каждый раз, когда он кому-нибудь припаивал вышку. Но, конечно же, желания присутствовать при исполнении смертного приговора В. ни разу не испытал.
А я убедился: слух о том, что, мол, в нашей стране не расстреливают, а ссылают куда-то на урановые рудники, не соответствует действительности. Расстреливают.
Сейчас В. дорабатывает последний месяц перед пенсией. Ему пятьдесят пять лет, но они, судьи, могут идти на пенсию не по старости, а по выслуге лет.
Он, в белом халате и с дымарем в руке, склонился над ульями и что-то маракует там. Уже лет пять, как занялся он пчеловодством, и это дело у него, вроде, неплохо идет.
А у меня на пчеловодство ума не достает.
Однажды, лет десять тому назад, я В. поднадул. Правда, это была «ложь во спасение» - во спасение Гены Полицына, того молодого прозаика с уголовным прошлым, о котором я упоминал.
Гена тогда совершил побег из тюрьмы города Березовского (хотя сидеть ему там оставалось месяца три) и прикатил сюда, в мою деревню. Жил здесь все лето, помогая мне по огороду, рябинки из леса принес и посадил.
У Гены был какой-то фантастический план: поближе к осени перейти границу с КНР и сбежать в Китай. А что, за ним не заржавело бы!
И тогда я познакомил его с В. - моим соседом-судьей. Сказал В., что мой приятель Гена Полицын - один из самых талантливых молодых прозаиков Сибири и вообще - замечательный человек. Так оно, в общем-то, и было. Не упомянул я лишь о том, что Гена - беглый зек.
И они с В. крепко подружились. Читали друг другу стихи, выпивали, пели песни. Гена помог В. произвести ремонт дома. Как-то В. крепко поссорился со своей женой  - она даже хотела к себе на родину уехать, - и Гена утешал его, уверяя, что все образуется (так оно и случилось).
У меня сохранилась фотография, сделанная в то время: В. и Гена Полицын сидят под цветущей яблоней. Один - ну вылитый Есенин, кудрявый; другой - кудрявый тоже, но это красавец чисто восточного типа - смуглый, с пронзительным взглядом темных глаз.
Со стаканами в руках, наполнены явно не газировкой, они улыбаются, вполне довольные этим миром. Кто посмотрит на эту фотографию, тот скажет: два приятеля весело пируют на весенней природе. Так оно и есть. Только один из приятелей - областной судья; другой - особо опасный рецидивист, находящийся в бегах.
...И только под осень, когда до окончания Гениного срока осталась неделя, я сказал В., что его новый друг является, так сказать, беглым каторжником.
В. чуть кондрашка не хватил. Не дай Бог, узнают, с кем Гена проводил время. Это же так скомпрометирует судью!
Но я пошел еще дальше. Зная, что Гена и в самом деле В. понравился, я уговорил В. связаться с тюремными властями и попытаться все уладить. Скрепя сердце В. согласился. И хмуро сказал Гене, чтобы тот собирался и ехал в Березовский.
Полный надежд и сомнений, Гена отправился туда. После он рассказывал:
- Подхожу к милиции, захожу туда... Первый же мент, увидав меня, как заорет. «Да это же Полицын! Тот, который во всесоюзном розыске!» И - наручники на меня, и - за решетку! Дураки они все-таки. Ведь не на улице меня увидели, а в стенах их псарни. Если я туда сам пришел, зачем на меня набрасываться?
Часа три просидел Гена за решеткой, пока начальнику милиции не сообщили о его «поимке». Но начальник сказал, что прекрасно знает о том, что Полицын должен сам явиться в их учреждение.
- Привели меня в его кабинет, он говорит: «Везучий ты, Полицын! Тут за тебя, такие люди просили... А не то б... Сидеть бы тебе минимум еще годика три!... Ну, в общем, так. Срок твой кончился. С тюремным начальством мы все согласовали. Даю тебе два часа срока,  и чтобы твоего духа не было в Березовском!
И Гена убрался оттуда уже через двадцать минут - заскочил в автобус, следующий в Кемерово. А еще через час мы сидели с ним в одном из кемеровских кафе, и Гена рассказывал мне о благополучном окончании этой истории.
С В. после этого они несколько раз виделись, - но прежней теплоты уже не было в их взаимоотношениях. Невидимый барьер встал меж ними.
А через год Гена уехал к себе на родину, в Горный Алтай, где, как я уже написал выше, и живет до сих пор - в одной деревне с родной матерью, которая младенцем сдала его в детский дом.
А рябинки, некогда посаженные им, вымахали большими, они сейчас так красиво цветут, и над ними тяжело кружатся гудящие пчелы. Меж собой с  В. мы так и говорим: «Генина аллея».
Глядя на эти рябинки, я и вспомнил сегодня Гену Полицына, который, увы, так и не издал до сих пор ни одной своей книжки. А написано у него - томов на десять.

Через несколько дней. Начало июня.
Сегодня опять брызгал дождик. И вчера, и позавчера. Все такое весеннее, влажное, набухшее, - как будто и не июнь уже, а начало мая. Все еще продолжает цвести сирень. И непрерывно кукует кукушка.
Дождь согнал меня с моих грядок. Я сел под навес и, посадив себе на колени котенка, того самого Дымка (впрочем, это не котенок уже, а солидный кот - дымчатый, пушистый),  слушал кукушку и сочинял стихи:
                * * *
Кот пощипывает травку,
Радостно мурлычет кот.
Очень скоро на поправку
Кот мой, видимо, пойдет,

Лучше нет на свете пищи
Для котов и для собак:
Заболеют – сразу ищут
Чем бы вылечить себя.
 Кот Дымок и песик Тоша
 Вместе лечатся опять.
 Присоседюсь: стану тоже
 С ними травушку щипать!

Они действительно, сейчас этим заняты – Дымок и Тоша. Тоша – это пес В. Рыжий, толстый, старый. (А В. годы, кажется, не берут).
Несколько лет назад В. с женой подобрали его у себя во дворе – он был страшно голодный и весь искусанный. А теперь блаженствует. Но, повторяю, ему очень много лет, И травкой он лечится не столько от каких-то конкретных болезней, сколько от старости.
Тут я увидел, что Коля Сидоркин слазит с крыши своего дома и шагает ко мне. Он был в приподнятом настроении - наконец-то они с тестем закончили дом крыть. Коля предложил мне выпить в честь этого, но я отказался. Сказал: выпью через три дня, на Колином дне рождения (ему исполняется сорок два года). А ведь, кажется, совсем недавно я писал стихи к его двадцатилетию.
Я сейчас вообще довольно редко пью. В последний раз пил аж в начале мая. И пил не с кем иным как со знаменитым Аманом Тулеевым - председателем Законодательного Собрания нашей области, членом Совета Федерации России, один из кандидатов на президентское кресло.
Только что вышел номер альманаха «Огни Кузбасса», посвященный Дню Победы, вот Аман и пригласил нас, кузбасских писателей, к себе в Законодательное собрание - отметить это дело.
Читали стихи, и я читал: стихотворение, опубликованное в вышедшем номере:
             * * *
Вновь кровавой заварухой
вся охвачена страна.
Садоводы же - друг другу
посылают семена.

Мир как будто обезумел;
все у нас идет вразнос!
...Получил я из Сухуми
семена гвоздик и роз.

Шлю сибирскую левзею
в город, где идут бои.
И, конечно, вместе с нею
шлю инструкции свои.

Я пишу, что дружит с тенью
этот самый корешок.
«Прихотливое растенье.
Поливайте хорошо!»

...Тихо реки катят воды,
проплывают облака.
И Держава Садоводов
неделимая пока!

Мы выпили по рюмке коньяка и закусили шоколадом.
- Мы, политики, - выпив, сказал Аман, - никак не можем обходиться без литераторов.
- А мы, литераторы, можем обходиться без политиков, - сказал я.
Аман нисколько не обиделся, а только рассмеялся.
Он вообще производит сильное впечатление. Высоченный, атлетического сложения, моложавый. Настоящий красовец, батыр из тюркского эпоса - вроде того моего приятеля Гены Полицына, только в плечах пошире.
Язык у него подвешен не хуже, чем у тележурналистов. Безо всяких бумажек произносит яркие зажигательные речи. И не только языком работает.
Однажды в Москве Тулеев обезоружил вооруженного террориста, взявшего в заложники девочку. Во время октябрьских событий девяносто третьего оборонял Белый Дом, а когда стало ясно, что этот дом не отстоять, вернулся в Кузбасс и перекрыл Транссибирскую магистраль, но внутренние войска по приказу Ельцина сорвали эту акцию.
Кипит энергией. Лицом - красавец-батыр из тюркского эпоса. Ни одного седого волоса в его пышной  шевелюре.
Он наполовину татарин, наполовину - казах, но вырос в Сибири, так что менталитет у него чисто русский. Его восточная внешность и впечатляет, и одновременно - мешает ему: кое-кто видит в нем «нацмена», которому интересы России - до фени. Но, пообщавшись с Тулеевым, быстро убеждаешься, что это далеко не так.
Сейчас Тулеев ведет борьбу не на жизнь, а на смерть с главой администрации Кузбасса Михаилом Кислюком - скользким таким гражданином. И он бы давно уже сбросил Кислюка,  если бы того не поддерживал Ельцин (за то, что Кислюк является верным сатрапом Бориса).
Пью с Тулеевым уже во второй раз. В первый - зимой этого года. Тоже была встреча с творческой интеллигенцией. Тулеев был со Станиславом Говорухиным, посетившим тогда Кузбасс. С лютой ненавистью говорил Станислав о Ельцине. Фильм нам свой показывал: - «Великая криминальная революция».
О Чечне говорил:
- Не думайте, что я симпатизирую Дудаеву. Нет, это бандит. Но для того, чтобы этого бандита обезвредить, вовсе не надо было вводить в Чечню целую армию. Есть у нас группы специального назначения - профессиональные головорезы, которые черт те что умеют делать. Вот и надо было на Дудаева головорезов этих напустить. Но нет же! Сорок тысяч отборных, профессиональных убийц под начальством Коржакова охраняют Ельцина - ему неуютно без них. А в Чечне отправляются необученные пацаны, - и кладут там свои головы.
У Говорухина спросили: как на нашу действительность реагировал бы Высоцкий, восстань он сейчас из гроба?
- Наверное, примерно также, как и я, - был ответ. - Радовался бы переменам, поддерживал бы Горбачева, Ельцина. А потом бы разочаровался в них.
Тут Говорухин поглядел на Тулеева:
- А ведь вы, Аман Гумирович, выставляли свою кандидатуру на пост Президента одновременно с Ельциным. И я, не подумав толком, проголосовал не за вас, а за этого негодяя. Но на следующих выборах я и моя жена, - которой вы очень понравились,  будем голосовать за вас.
Через неделю с той беседы с Говорухиным по радио сообщили, что в Чечне оторвало ногу у его сына, тоже кинорежиссера.
А ведь Тулеев в самом деле может далеко шагнуть. В ближайшее время он Президентом не станет, а вот Вице- президентом... Ой, что это я - у нас сейчас и должности такой нет. Ну, тогда - Вице-премьером он может стать запросто.
Я Боре Бурмистрову говорю:
- Давай примем Тулеева в Союз писателей Кузбасса. Он ведь автор двух публицистических книг, и неплохих.
- А что, - ответил Боря. - Неплохая идея. Напиши ему рекомендацию.
Но я еще подумаю: писать рекомендацию Тулееву или нет.
Ведь Тулеев держится сугубо коммунистической ориентации. И я догадываюсь, почему. Относительно молодой (родился в 1945 году), он уже не застал ужасов сталинизма, советская власть его бесплатно выучила на инженера... А теперь все в руках «новых русских»... И даже Ломоносову сейчас, не имея денег, не поступить в ВУЗ. И Тулеев, ставший при советской власти начальником отделения дороги в тридцать пять лет, ощущает ностальгию по тому строю. Поэтому и записался в партию Зюганова.
С Зюгановым я тоже довольно близко общался - этой зимой, когда он прилетал в наши края. Производит, вроде, неплохое впечатление. Говорит: если мы придем к власти, то будем развивать частную собственность, будем содействовать строительству новых храмов.
Все это прекрасно, но при чем тут коммунизм? Вы уж тогда свою партию как-то по-другому назовите. Скажем, ХДСС...
А относительно ненависти к «новым русским»... как тут Тулеева не понять? Но ведь поступил же Ломоносов в высшее учебное заведение при царизме. И разве при царизме плохо жилось? Приятель Тулеева Станислав Говорухин в своем фильме «Россия, которую мы потеряли» утверждают, что - неплохо. Почему Тулеев не слушает своего приятеля?
Вот и надо Аману стоять не на коммунистической, а просто на патриотической позиции.
Когда я был в последний раз в Кемерове, то удостоился чести быть заснятыми тележурналистами. Они пришли в наше отделение СП и мы, без всякой подготовки, с ходу прочитали по их просьбе по нескольку стихов. И я прочитал:

               * * *
Да, Президент сказал нам, Сам,
явив отвагу:
«Подорожает колбаса, -
на рельсы лягу!»

Пошли такие чудеса,
что молвить скверно. -
Подорожала колбаса
раз в эн примерно.

Так неужели Он солгал?!
Но нет, пустое!
И я однажды услыхал,
за хлебом стоя,

Что от Москвы невдалеке,
бухой от горя,
лежит в забытом тупике
ночами Боря.

Пропустит ли это в эфир наше местное теленачальство? Кстати, - читал я эти стихи, будучи травмированным, с зашитой губой. Достаточно ли фотогеничным ли я окажусь? А может, наоборот - моя заросшая, окровавленная, покалеченная физиономия будет наилучшим образом выражать «дух времени»? А еще я прочитал свое стихотворение про то, как:
Дубинкой резиновой
мент старикана бил:
«Не будь таким разинею,
запоминай, дебил,

Что нынче демократия,
разрешены все партии.
чего же ваша братия
ругает демократию?

...Вас убивали медленно,
платили вам - пятак.
А ты все славишь Ленина.
Так получай, дурак!...

Ведь нынче демократия...

Это стихотворение, кстати, очень нравится Крекову. Он даже выучил его наизусть и читает на поэтических выступлениях.

Назавтра
Приходили Нина с Пашей. Нина проверила свою работу - как чувствует себя моя губа, не разлезлась ли после того, как с нее были сняты швы? Нет, все в порядке. И уже почти нет боли. Я сделал Нине комплимент: очень лихо провела операцию, на заместителя главврача это даже не похоже.
- Так ведь я до института операционной сестрой два года проработала, - объяснила Нина.
Ну, тогда все ясно.
А Павел похвастался:
- Ставил сегодня на ночь корчажку на Стрелинке (это маленькая речка, впадающая в Томь - В.Ш.) Так вот - сто четыре штуки туда попало! Пескарь, елец, окунь. Как с куста!
Глянь-ка - именно сто четыре - и не больше и не меньше. Я поздравил Пашу, но отклонил его приглашение обмыть улов.
Все-таки чересчур Паша поддает. Говоря честно, выпивка сейчас - смертельно опасна для меня.
Так что мой новый приятель Паша - для меня источник повышенной опасности. Паша такой открытый, хлебосольный, всегда у него пир горой, а значит, всегда у меня под боком - искушение. И хочется, и колется, и псориаз не велит. И астма.
Главное, теперь я вволю могу улыбаться! Губа позволяет! Когда врач штопал мне губу, то сказал:
- Так заштопаем, что женщины и не заметят.
Посмотрим.
И кукует, целыми днями все кукует кукушка. Сколько она накуковала мне за эти дни - сотни, тысячи лет жизни.
- Много я горя хлебнул на веку?
- Угу.
- Может быть, в церковь сходить дураку?
- Угу.
Плачет кукушка на голом суку:
- Ку-ку, ку-ку, куку-ку...
На этом мое стихотворение застопорилось и дальше не идет.
Подошел Коля Сидоркин. У него есть транзисторный приемник, и Коля информирует меня о том, что происходит в мире. Рассказал о заложниках, взятых чеченскими боевиками в Буденновске, о том, что многие из заложников - мужчины - убиты. А женщины, оказавшиеся в заложницах, по словам Коли, хвалят боевиков, говорят, что те обращаются с ними очень хорошо. За что хвалить? Что-то мне тут непонятно...
Этой весной мне позвонил Саша Катков (тот, который закончил Лейпцигский университет - он работает референтом в Союзе писателей) и сообщил:
- Все члены Союза писателей могут бесплатно поехать в Чечню. Специальный поезд отходит сегодня вечером. Все почему-то отказываются. Ты не желаешь поехать?
Отказался и я.
А назавтра я услышал от Крекова:
- Ишь Катков какой ушлый! Езжай, говорит, в Чечню - на Союз писателей, мол, разнарядка пришла. А чего он сам не едет? Ведь родимый хутор Зайцево (родина Саши - В.Ш.) в ста километрах оттуда! Родных бы навестил. А у меня мамочка здесь, в Кемерове, она болеет, за ней уход нужен. А Сашка: «Езжай в Чечню!...»
И я вспомнил, что ведь, действительно, Саша Катков родом оттуда - из казацкой станицы на Северном Кавказе. Но возможностью бесплатно навестить родимые места он почему-то не воспользовался.
Этой весной я совершенно случайно оказался на проводах в Чечню бойцов Новокузнецкого ОМОНа. Грозно звучит: ОМОН, а посмотрел я на этих бойцов - розовощекие пацаны.
Очень торжественно их провожали. И, как только они добрались до Чечни, - все они погибли. Весь отряд в пятьдесят человек.
А всего в Чечне кузбассовцев убито несколько сот человек.
Нет, я не желаю ехать в Чечню, даже и забесплатно. Не вижу в этом смысла.
Верно сказал Говорухин: пусть те «псы войны» - сорок тысяч головорезов, охраняющих Ельцина во главе с Коржаковым, - пусть эти псы покидают Москву и воюют с дудаевцами.
А я стану воевать только в том случае, если враг нападет на мою родную деревню Усть-Стрелина.
А если без шуток - то ведь, если вспомнить последние годы, - был момент, когда я и в самом деле подумал, что и мне надо браться за оружие.
Я, конечно, имею в виду начало октября 1993 года.
Никогда я особенно не любил Верховный Совет, а в особенности - Руцкого, но, когда я узнал, что Ельцин нагло попирает - хоть куцую и убогую - но действующую Конституцию, то, разумеется, я стал на сторону Верховного Совета.
Я на митинги никогда не ходил,  а тут пошлепал. Собрались мы на площади возле бывшего обкома - небольшая кучка протестантов, состоящая из казаков, дедов-фронтовиков и так, случайных людей. Из «творческой интеллигенции» были только мы - человек пять из Союза писателей Кузбасса. Представителей телевидения и радио не было, электрические микрофоны не работали.
Тогда откуда-то появился ручной мегафон, и голоса ораторов стали довольно громкими. От имени Союза писателей выступил Коля Колмогоров. Он заявил, что мы считаем преступными действиями Ельцина и его клики.
Потом выступил атаман казаков, мой старый приятель, бывший журналист Володя Серов (отсидевший несколько лет за убийство). Очень пламенно выступил атаман! Говорил, что Тулеев дал приказ перекрыть Транссибирскую магистраль, и они казаки, сейчас сделают это.
И я готов был идти вместе с казаками на железнодорожные пути и сражаться с регулярными войсками правительства. Такое было воодушевление, и почему-то совсем не было страха.
И фронтовики выступали. И я был сердцем с ними! Вообще, этот день - один из самых ярких в моей жизни.
В этот день стали моими друзьями двое людей, с которыми у меня раньше были весьма прохладные отношения. Во-первых, это Коля Колмогоров, с которым мы по пьянке вечно дрались. Его всегда раздражала моя ирония, а я терпеть не мог его несколько высокопарного тона Коля закончил в Москве Высшие литературные курсы, с Куняевым довольно близко был знаком.
А второй человек - это Петр Ворошилов, бывший собкор «Известий», заядлый коммунист, мой давний идейный противник.
А теперь я стоял рука об руку с Колей Колмогоровым и Петром Ворошиловым и ощущал их очень близкими, родными людьми. Время от времени мы похлопывали друг друга по плечам, подбадривали друг друга: «Ни хрена у Ельцина не выйдет! Не дадим, чтобы вышло!...»
Потом Коля запечатлел этот день в статье, опубликованной в одном из номеров «Нашего современника» за 1994 г. В ней он и меня упомянул, зашифрованного под инициалами. В таком, примерно, смысле: «Этот день, мол, просветлил мозги у многих. И даже В.Ш., которого я всегда считал недалеким человеком, наконец-то кое-что понял и стал в наши ряды».
Ну что ж, и на этом спасибо.
И с того самого дня мы с Колей заходим друг к другу в гости, перезваниваемся.
Люди, давно знающие нас, только диву даются. В тот день, простояв на площади до двенадцати ночи, мы стали потихонечку расходиться.
Я добрался до дому благополучно. А вот Коля Колмогоров все-таки попал тогда в переплет.
Ему на пути встретился здоровенный омоновец.
 - И не стыдно вам охранять этот подлый режим?! - обратился он к нему.
И тут же получил мощный удар дубинкой по голове.
К ним, двух участникам инцидента, тут же подъехала милицейская машина. Колю хотели было забрать в вытрезвитель, но тут же убедились, что он - абсолютно трезв. И - рядовые милиционеры вырвали его из лап омоновца: тот запросто мог и порешить нашего ретивого поэта.
И Коля, гордый своей «моральной победой», отправился, наконец, домой, к своей жене Алле.
Вспоминаю эту темную, продуваемую всем ветрами, площадь. Вспоминаю свое настроение в тот вечер... Пожалуй, если бы началась термоядерная война, было бы не так тревожно.
В тот день, когда мы митинговали на площади возле бывшего обкома, все еще было неясно - удержится Верховный Совет в Белом Доме или нет? И окружившие нас ОМОНовцы еще не знали толком: то ли нас разгонять, то ли защищать?
Я подошел к атаману Володе Серову. Он сказал: если ОМОН попробует нас разогнать, его казаки будут вынуждены дать отпор. О том, что часть из них отправилась - по приказу Тулеева - перекрыть Транссибирскую магистраль, я уже упоминал. Но, оказывается, решено было провозгласить Сибирскую республику с Тулеевым во главе. И поставить зарвавшегося Ельцина на место.
И обо всем этом говорилось буднично, как о само собой разумеющемся.
И пусть этот план не удался, и проклятый Ельцин на сей раз победил: мы ясно чувствовали дыхание Истории рядом с собой.
И в течение этого дня, повторяю, - многие враги стали друзьями. И наоборот.
В частности, я окончательно поссорился с Валерой Зубаревым (он, разумеется, оказался сторонником Ельцина).
Раскол среди писателей Кузбасса произошел давно, но вначале все было на уровне личных симпатий-антипатий. В 1992 году на отчетно-выборном собрании вместо Зубарева председателем писательской организации был избран Боря Бурмистров, бывший зам. директора военного завода. И так, избрали Борю. Но часть писателей, в том числе, и чекист Виль Рудин наотрез отказались признать Бурмистрова. И в Кузбассе стало две писательских организаций. Одну возглавил Боря, другую – Валера Зубарев.
Меня приняли в Союз писателей уже в рамках «Бориной» организации. И Зубарев после этого позвонил мне в два часа ночи, поздравил. Сам же он стал «членом» в 74-м году, лет пятнадцать пробыл председателем. И пальцем не шевельнул ради меня, «закадычнейшего» друга.
То, что Валера не удосужился сделать за пятнадцать лет, Боря сделал за несколько месяцев.
Итак, сначала решающую роль сыграли личные симпатии-антипатии.
А когда наступил октябрь 1993 года, оказалось, что мы, члены писательской организации, где глава Бурмистров, - мы все, как один, против Ельцина. А все «зубаревцы» оказались за Ельцина и одобрили расстрел Белого Дома.
Вот такая интересная вышла закономерность.
Недавно Михаил Кислюк призывал подписать всех кузбассовцев «Договор об общественном согласии». И, конечно, «зубаревцы» подписали этот Договор, а мы - нет.
И тогда Зубарев разразился статьей в «Кузбассе», где объяснил причины раскола среди кузбасских писателей. По его словам, выделились в самостоятельную организацию те... «кто крепко дружит с Бахусом». Одним, словом, пьяницы. Вот, мол, главный признак, разделивший кузбасских писателей.
Такая вот - злая, глупая, клеветническая статья. Да если бы даже мы и запивались, - какое кому дело? (Хотя, на самом деле, это совсем не так - Боря, например, вообще ни грамма не пьет). Но нет - Зубарев не остановился перед явной клеветой, лишь бы опорочить своих «соперников» и вырвать у администрации лишний рубль.
А совсем недавно Валера написал еще одну статью, где опять попытался облить нас грязью.
Я уже упоминал, что мы перед Днем Победы выпустили альманах «Огни Кузбасса» - он не выходил несколько лет. Получился альманах толстым, красочным и, на мой взгляд, интересным (я, кстати говоря, состою теперь в редколлегии альманаха).
«Зубаревцев» мы в это издание не включили. Зато опубликовали там произведения многих писателей, которые уже не дожили до наших дней. - Напечатали, например, полностью повесть Александра Волошина «Зеленые дворики» - лучшую его вещь, написанную без малейшей лакировки - на уровне Виктора Астафьева и Василия Быкова, нисколько не хуже, - о том, как подразделение сибирских парней погибает, защищая неприметную среднерусскую деревню Зеленые Дворики.
Так вот, Валера написал в своей статье: из-за творческой несостоятельности редколлегии «Огней Кузбасса» было нечем заполнить страницы выпущенного альманаха, и мы, мол, на помощь призвали мертвых. А надо, мол, было обратиться за помощью «к товарищам»,  и они бы помогли.
В общем, эта Валерина статья получилась еще более гнусной, чем та, первая.

25 июля
Я болел, тяжело болел - и целый месяц провалялся в постели и на травке. В глазах было темно, связно излагать свое мнение на бумаге еще не мог?
Дело было так. Я хотел принять участие в Федоровских чтениях. Но не успел я встретиться с нашими ребятами и поехать с ними в Марьевку, где должны были проводиться чтения (в них, кстати, должна была принять участие редколлегия «Нашего современника»). Вдохнул я кемеровский воздух, - и у меня потемнело в глазах, мне стало плохо. Астматический приступ. Глаза на лоб вылезли, сердце выскакивало из груди. Тогда я немножко выпил, и чуть было совсем не кончился.
Хорошо, заехал Коля Сидоркин на своей машине и забрал меня, еле живого, в деревню. И здесь, у реки, на природе, я постепенно отошел. Но, как вспомню те два кемеровских дня, - волосы становятся дыбом...
Помогло мне, наверное, и то, что наконец-то, я решил поголодать.
Я ведь раньше голодал два раза в год - дней по пятнадцать - и чувствовал себя более или менее. А тут не голодал больше года - из-за своих издательских дел в городе Березовском (ведь не поголодаешь на ногах, среди типографской толкучки). За это время, наверно, мой организм накопил ядов, - и они отравили меня. Да еще поддавал иногда - не часто, но все-таки...
Итак, я решил, что единственно спасение для меня - это голод. И уже дней десять не ем.
И постепенно мир из черного становится цветным. И сердце перестает болеть. И астма, и псориаз меньше меня мучают.

Назавтра
А за время моей болезни созрела виктория. Ее розовое сладкое мясо так и просится в рот, но я твердо сказал себе, что буду голодать еще пять дней.
И я игнорирую викторию, ягоды которой рассыпаны на черной гряде, как звезды в ночном небе. И ее клюют птицы.

27 июля
Летом, конечно, голодать более тяжело, чем зимой. В глаза лезут всякие соблазнительные вещи, разнообразные запахи манят. Но выдержал же я уже десять дней. И еще потерплю.
Каждое утро я бегу к Томи, бултыхаюсь там. Потом не меньше пяти часов в день работаю на прополке тыквы. Она, такая лопоухая, очень похожа на какое-то странное живое существо, распластавшееся на земле и ползущее по ней - медленно и упорно.
Расти быстрей, кормилица ты моя! Я ведь книжку «Мыслящий камень» издал на деньги, вырученные от продажи тыквы.
Выращивать ее мне довольно приятно, - но процесс реализации мучителен. Каждую осень - бездорожье, грязь, нервотрепка, невыполнение магазинами своих обязательств.
Но, если повезет и если в этом году я ее вывезу отсюда, мою красавицу, и сдам, то в течение всей зимы по всему нашему серому и дымному городу будет светиться в витринах золотые шары. И, может быть, они принесут мне деньги.

Назавтра
Не только виктория просится мне в рот, созрела красная смородина, черная, стручки гороха стали такими пузатенькими... Но все это пока доставляет мне лишь эстетическое удовольствие. Продолжаю голодать...
Коля Сидоркин ездил на своем «Москвиче» в город и привез свежие газеты. В двух из них - рецензии на мою книжку. В газете «Кемерово» небольшая заметка Вовы Соколова:
«Мыслящий камень». Владимир Ширяев. Под его же редакцией.
«Сборник плотный, пухлый, издан на хорошей бумаге. Есть у него и ряд других достоинств. Они - в самих стихах, составивших новую книгу Владимира Ширяева. В стихотворении «На базаре» автор говорит:
Есть Белинский, Гоголь, - славно!
Убеждаюсь: классик в моде
И дороже чернослива.
- Гегель? Приходите завтра!
Разобрали нынче сразу
Гегеля, Камю и Сартра.
Предлагаю Леви-Стросса!
Не читал его ни разу...
Интригующе... Правда, в других публикациях этого известного стихотворения вместо Леви-Стросса был Хайдеггер. Что же изменилось? Может быть, В. Ширяев прочитал и отверг?
А какова в целом книжка? Как и другие сборники В. Ширяева - оригинальна:
Опять походкою тяжелой,
вдыхая аромат хвои,
Брожу, как будто Костанжгло,
я по владениям своим.
Костанжгло - герой сожженной Гоголем второй части «Мертвых душ». Положительный. Правильный. Но вот беда - его никто не знает.
А. Ширяев показывает - каков он. На своем собственном примере. Поскольку большинство стихов - о грядках, о тыквах, о травах... Интересны послания в стихах - ныне почти уже забытый жанр - адресованные уже почти легендарному инженеру Сергею Климову:
Надумал в гости? Правильно!
Когда хандрой отравлена
душа, - гони хандру!
И на попутном катере
сюда, в район Аркадии,
спеши, мой старый друг!...      
               
Что это - «Буколики», «Георгики»?
Ни то и не другое. Ирония, как сказал один из поэтов, - «на грани пошлости самой», автора еще ни разу не подводила. Она у него особая, лирическая, и поэтому стихи у него - настоящие.
Читательского успеха Владимиру Ширяеву!»
А вот что пишет автор другой рецензии, опубликованной в «Кузбассе»:

«Рядом со мной вприпрыжку бегут...»
«Рецензия - род литературной критики, а критик знает, как писать, но не умеет; поэт же, напротив, не знает, как нужно писать, но пишет. Я не гожусь в критики по причине того, что сам пишу стихи, а следовательно, не знаю, как их нужно писать. Единственным моим оправданием может быть только мое пристрастное отношение к творчеству Владимира Ширяева.
Моментальный срез нашего общества дан автором в стихотворении «Артель»:
Раз демократии народ захотел,
мы собираем на сходку артель.

Рядом со мною вприпрыжку бегут
Васька-воришка, Колян-баламут,

Митя-пропойца, фарцовщик Тарас...
Кто ж председателем будет из нас?...

Дух стихов Владимира Ширяева близок народной частушечной стихии, они, мне думается, и выросли из частушек, впитав в себя живую воду литературного мастерства.
Не хочется превращать эту небольшую заметку в сплошное цитирование, но вот - посмотрев как поэзия может спрессовать современную историю:
Унылое, противное,
хозяйство сдохло плановое.
И власть многопартийная,
как гидра многоглавая,
вдруг выползла на улицу
и труп зловонный лопает.
Ну, а народ - любуется,
в ладоши звонко хлопает.
Смеются - и уверены,
что мы добились главного.
Что аппетит умеренный
у змея многоглавого.
Вот так! Было - «унылое и противное», а получили что? Как тут не вспомнить пословицу о благих намерениях, которыми вымощена дорога в ад?
Я не собираюсь спорить с Владимиром Ширяевым об экономике; на мой взгляд, «лопает труп» бывшего народного хозяйства не многопартийный дракон, а мафиозно-чиновничья шатия-братия, но не об этом речь! Речь о другом - о видении, о мастерстве, о том, как средствами поэтической иронии автор ставит важнейшие политические вопросы. И не суть важно, как он сам на них отвечает. Неравнодушие - вот отличительная черта иронической поэзии Ширяева, да, собственно, ирония и не может родиться в застойном болоте равнодушной обывательской мысли:
...Камень - тоже думает,
только - очень медленно.
Он других касается,
и о доле ближнего
мысли просыпаются
в глубине булыжника...
 говорится в стихотворении, давшем название книги. Не узнается ли в этом «мыслящем камне» обобщенный портрет некоторых наших общественных деятелей, радеющих о благе человечества?
Сам же Владимир Ширяев мыслит весьма оперативно. И поэтому он многое предвосхищает:
ПЕРВЫЙ СЪЕЗД НАРОДНЫХ ДЕПУТАТОВ СССР
...А когда овации замолкли,
я сказал любимой:
«Торопись!
Семенами огурцов и свеклы
непременно надо запастись.

Ветер перемен не понарошку
разгулялся.
Согласись со мной!»
Ты мне подсказала:
«...И картошку
мы посадим будущей весной!...»

Книжка стихов хорошо оформлена кемеровским художником Виктором Панишевым, художник проник в тайну тонкой авторской насмешки и сумел выразить ее средствами графики.
Представляю себе, как бы смотрелась эта книжка, будь она издана где-нибудь на Западе на достойной бумаге и в многокрасочной полиграфии. Но мы живем в сером мире, в стране, где яркие краски воспринимаются чуть не как смех во время похорон. Таковы плоды нашего - оскорбленного и униженного мира».
Михаил Анохин, г. Прокопьевск
Миша Анохин - это мой приятель из Прокопьевска, который в свое время, летом 1989 года, сбежал из городской больницы, где ему должны были сделать операцию на почках, и возглавил шахтерскую забастовку, в результате которой Ельцин и пришел к власти. Теперь Миша говорит, что зря он тогда сбежал из больницы.
Время от времени Миша Анохин пишет мне: «Зайди к Мише Кислюку и передай ему то-то и то-то. Накажи ему, чтобы он…»
Миша Кислюк стал известен стране тоже во время шахтерских забастовок 89-го года. Там они и познакомились с Мишей Анохиным. Но Анохин немножко отстал от жизни. Чтобы сейчас попасть на прием к Мише Кислюку, нашему губернатору, - надо записываться по крайней мере за месяц вперед.

Назавтра. Самый конец июля
Опять с утра пропалывал свои тыквы. У меня тут есть огромная самодельная тяпка, - специально для прополки тыкв. Ибо обыкновенной тяпкой на такой огромной территории мало что сделаешь.
Пропалываю тыкву уже в третий раз.
Она уже начинает цвести. Цветы очень красивые - большие золотые колокольцы, над которыми гудят пчелы.
Первые огурчики появились - махонькие такие, блестящие.
Но - терпение. Еще сутки осталось мне голодать.
Начинают созревать красная смородина, черная, малина. Малины у меня - море. Соток пять, не меньше, занято ею. Я не засаживал специально малиной  землю, она сама расползлась, не требуя ни поливки, ни почти никакого ухода - знай только раз в год вырезай отплодоносившие ветки.
И в этом году я почти не уделял малине внимания. Там, где она растет, образовались настоящие джунгли. Малина с крапивой переплелась, с диким хмелем, с вьюнком... Страшно туда заходить. Я попробовал зайти в малину под вечер - хоть немного порядок навести, но быстро сбежал, искусанный мошкой.
Приехал из города на «Москвиче» Коля Сидоркин (он уже вышел на работу). Сообщил, что Ельцин в больнице. Ишимия сердца. «Еще бы, попей столько!» - говорит Коля.
Он прав.
Один мой знакомый, журналист Жена Багаев, имел честь видеть Ельцина вблизи, когда тот несколько лет назад прилетал в Новокузнецк.
- Сошел Борис Николаевич с самолетного трапа - он уже был изрядно подпитым, - рассказывал Женя. - Для начала хлопнул пять стаканов коньяку, потом, поездив по городу, хлопнул еще пять - и при всем честном народе полез в Томь - купаться. А дело было уже в октябре. Искупался, - и хоть бы хны! С него все  как с гуся вода.
Коля все налюбоваться не может на свой «Москвич» - благородного светло-серого цвета. В начале нынешнего лета он пригнал он его аж из Уфы, прямо с автозавода.
До этого из Ленинска в Уфу за машинами ездила группа мужиков, они предупредили Колю, что через определенные отрезки пути рэкетиры останавливают машиновладельцев и берут с них дань - по сто тысяч рублей. И мужикам этим пришлось платить дань пять раз.
- Я и взял с собой пятьсот тысяч рублей - для рэкетиров, - рассказывал Коля. - Выехал из Уфы, никто почему-то не останавливает. Мчусь без сна и отдыха. Ну, думаю, обойдется без дани. Больше суток находился за рулем, глаза слипались, уже невмоготу.
Решил отдохнуть чуток. Возле милицейской будки. Уж тут-то, думаю, никак рэкетиров не должно быть. Останавился - и на тебе: вот они, голубчики! Стриженные наголо, с автоматами. Видно, на одну лапу с ментами работают.
- Ну, парень, давай деньги!
А я возьми да и скажи:
- Нет у меня денег. Так, на бензин осталось чуть-чуть...
То ли я им чем-то понравился, то ли еще что, только обошлись они со мной довольно милостиво:
- Ладно, парень, давай полста тысяч - и мотай отсюда, пока цел.
Отдал я им пятьдесят тысяч - и до Новосибирска летел без остановки, почти двое суток не спал. А вообще, можно сказать,  повезло.
- А из Новосибирска ты нормально доехал? - спросил Колю майор в отставке Саша Алексанин. - Никто не приставал?
- Никто.
- А у меня дружок в новосибирском магазине купил машину. Ну, ему тут же в магазине: плати дань. Он в ответ: «Немного попозже, на выезде из города. А сейчас денег пока нет». Встречают его за городом эти же ребята. Он им: «Сейчас, деньги у меня в багажнике». Достал из багажника автомат... и перестрелял их всех!
- И правильно сделал! - заключил Коля Сидоркин.
Колин дом за время его отпуска значительно вырос. Они с тестем установили стропила, покрыли крышу шифером. Дом - огромный, чердачное помещение - как небольшой кинозал.
А я уже столько лет не могу построить баню.
Отец у меня гвоздя не мог забить. Он вырос в доме, где была прислуга. Мне никто не прислуживал, но, пожалуй, единственное, что я сумею сделать - это прибить в стене гвоздь. И только.
А участок нашего профессора Саши Казаркина зарастает. Давно Саша его не посещал. Он в этом году не пахал его даже, ничего не посадил.
Дело в том, что Саша переехал в город Анжеро-Судженск. Там открылся филиал Томского пединститута, и Саша возглавил этот филиал. Каков смысл его переезда в Анжерку - в захолустный городок? Он получил там трехкомнатную квартиру,  и со своей кемеровской квартирой (тоже трехкомнатной) он может теперь делать, что хочет. Она стоит миллионов двести, не меньше.
Он сказал, что будет приезжать из Анжеро-Судженска сюда, в нашу деревню и выращивать здесь тыкву (он ее тоже полюбил).
Наивные фантазии. Не приедет, конечно. И вид заброшенного участка ранит мое крестьянское сердце.

29 июля
Сегодня целый день идет дождь, но очень тепло, и все растет, как на дрожжах. Огурцы уже длиной с авторучку. И я их ем - наконец-то кончилась моя голодовка!
И огурцы ем, и молодую картошку, и смородину, и малину. И чувствую себя очень хорошо.
Каждое утро забегаю метров на пятьсот вверх по течению Томи, захожу в воду и плыву по течению. Плыл и сегодня, под дождем. У моего лица вскипали пузыри, все вокруг было окутано сиренево-серой дымкой. И было так хорошо, что даже не совсем верилось, что все это приходит наяву.

1 августа
А дождь все льет. И по-прежнему очень тепло. Моя тыква все расползается по огороду, она простерла свои плети уже за его пределы. Прополол ее в третий раз.
Собираю малину. Исцарапал все руки, и все же... И все же есть занятия похуже, чем сбор малины.
По радио сообщили, что в свежем номере журнала «Наш современник» напечатана подборка стихов кузбасских поэтов. Опубликовано там и три моих стихотворения - о том, как садоводы высылают друг другу семена и о воронах на высоком дереве, которых как ни гони, а они на него усядутся, правда, в несколько другом порядке. И еще:
              * * *
Замечательные пейзажи
предназначены к распродаже.

Не гравюры, не акварели -
настоящие лес, река,
настоящие сосны и ели
завтра утром пойдут с молотка.

Продаются пейзажи России...
Здесь родился я, здесь я жил.
Я любил вас, пейзажи родные,
но - я вами не дорожил.

Я куплю вас, поля, березки!
Отнесусь к вам со всей душой!
...Улыбается гость заморский
и - тяжелой трясет мошной.

Вот уж никогда бы не поверил лет десять назад, что я, урбанист, авангардист и ерник, буду печататься в «Нашем современнике» - этом патриотическо-крестьянском журнале, который выходит сейчас белых в белых, но еще не совсем отмылся от красной краски, в которую он был погружен столько лет. Погрузили и его туда, конечно, силой, а журнал - один из самых интересных сейчас.
Жаль, что в этой, нашей коллективной подборке, дали лишь одно-единственное стихотворение Крекова, - зато очень хорошее. О том, как он - «в деревеньке, в стекляни ивовой теплое наладил ремесло».
До весны спроворю труд старинный -
Чтобы шов был тоньше волоска, -
Как всегда, на полведерка глины
Сыпану я два ведра песка...
Больше всех дали стихов Коли Колмогорова - ученика Куняева. Но я за него теперь рад. Ибо он теперь - мой друг.
Видел в Кемерове Валеру Зубарева. Даже не поздоровались. Вот как разнял нас октябрь 1993-го года.
Между прочим, и с Ковшовым у меня стали отношения довольно прохладными. Он в тот день, когда мы собирались идти на обкомовскую площадь,  чтобы протестовать против осады Белого Дома, - в тот день он ошивался в Союзе писателей и, поддав, все подсмеивался надо мной и Колей: не лезьте, мол, не в свое дело, мало ли было заварушек на Руси?
- Валера, езжай на хер в свою Ковшовку и не путайся тут под ногами, - не выдержал я.
- А ты говоришь: эра милосердия, - не унимался Ковшов. - Вот вам сейчас милиция на площади покажет эру милосердия!
- Правильно Володя говорит! - вдруг крикнул Коля Колмогоров. - Эра милосердия наступит,  но за нее надо биться!
Сейчас эта фраза может показаться несколько высокопарной, но тогда, ей-богу, она ощущалась мной как вполне естественная. Мы с Колей отправились на площадь, а Ковшов поехал в свою деревню.
С ним у меня, конечно, не то, что с Валерой Зубаревым. Здороваемся мы с Ковшовым, делимся новостями, выпиваем иногда... Но чего-то прежнего нет. И недаром этим летом я его не пригласил сюда, в Усть-Стрелина...
И еще немножко о Крекове. Интересная история вышла с рецензией на его книжку «Цветы картофельных полей», которую, мо моей просьбе, написала преподаватель столичного училища цирка и эстрады Тамара Гаврилова.
Эту рецензию я опубликовал в газете «Кемерово». И какое-то независимое информационное агентство слепило из нее заметку примерно такого содержания: «Московский режиссер Тамара Гаврилова, будучи проездом в Кемерове, тяжело заболела и вылечилась лишь тогда, когда прочитала стихи местного поэта Виталия Крекова. Видимо, стихи этого поэта-самородка обладают таинственной исцеляющей силой».
Эту заметку перепечатали многие газеты, в том числе  и «Неделя». Креков своими глазами видел ее там. И послал свои стихи в «Известия» (ведь «Неделя» - приложение к «Известиям»). И до сих пор, бедняга, ждет, что его там напечатают.
И еще одна интересная публикация появилась у Крекова.
Несколько лет назад я осуществил, наконец, свою давнюю идею. Отпечатал на машинке несколько десятков стихов Крекова - лучших, на мой взгляд, - и отправил их Вадиму Кожинову, на его домашний адрес (нашел в справочнике Союза писателей).
И что же? Через несколько месяцев громадная подборка крековских стихов (чуть ли не на всю полосу) вышла в газете «День» - как раз в тот день, когда верные Ельцину части осаждали Белый Дом.
Во вступительном слове к этой подборке Кожинов писал: «Я узнал о существовании настоящего, замечательного поэта  Виталия Крекова, проживающего на сибирской земле, в Кузбассе. А прислал мне его стихи друг Виталия Крекова, кемеровский журналист Владимир Ширяев. Счастлива Кузбасская земля, что на ней живет такой поэт, и счастлив Виталий Креков, что у него есть такой друг».
Газета «День» со стихами Крекова вышла 1 октября 1993 года. А назавтра эту газету закрыли? Мы шутили: закрыли потому, что там напечатали стихи Крекова.
А вообще, конечно, мне было очень приятно, что Кожинов так высоко оценил Крекова.
Видел я недавно в Кемерове Крекова. Говорит: «Передавай большой привет Тамаре Гавриловой». Я ей пишу иногда. Вскоре я получил письмо от Тамары. Она была удивлена: как это Креков в письмах к почти незнакомому человеку доверяет свои сердечные  тайны, жалуется на свою «любимую».
А как же ему не жаловаться было, если его тогдашняя же Л. - эта штучка, закончившая аспирантуру Ленинградского университета, - надула его самым бессовестным образом.
Все она упрекала Крекова в безверии, в том, что он редко ходит в церковь, грубо разговаривает с настоятелем церкви отцом Владимиром (Креков с того бутылку требовал за то, что отремонтировал в его доме печку).
И недаром Л. не вылезала из этой Знаменской церкви. Только потом выяснилась истинная причина этого. Знаменский храм поручили расписывать С. Р. - нашему с Крековым общему знакомому. Хороший мужик, в свое время закончил Строгановку, жена его О. П. - тоже художница.
И вот, пока С. Р. расписывал церковь, Л. охмурила его и увела от жены. А сама бросила Крекова, с которым прожила лет пять.
Когда Креков, после очередной размолвки, вернулся «к себе домой», то обнаружил там Л. не одну, а с С. Р., перебравшимся к ней жить.
Как Креков тогда переживал! Лица на нем не было. И на С. Р. был сильно обижен: «Ну почему, почему они - за моей спиной?! Могли бы ведь и сказать по-честному...»
Да, сколько ни болтала Л. о Боге, а поступила согласно своей подлой натуре. Ведь С.Р. большие деньги получает за роспись церквей. А Креков - нищий.
И - заводить шуры-муры прямо в Божьем храме? Мне, атеисту, и то как-то неудобно за Л. З., которая утверждает, что очень почитает Бога.
Но она хоть довольная теперь. Уже родила от С. И говорит всем: «А Креков на моей шее пять лет просидел...»
Но, избавив Креков от Л. З., Бог готовил ему новые испытания.
Я стал видеть Крекова в обществе женщины средних лет, которую звали Альбина. Она тоже писала стихи, правда, совершенно бездарные.
А так вроде женщина как женщина. «Надо же Крекову с кем-то дружить. Все поскорей забудет свою Л., - так думал я, пытаясь не замечать некоторых специфических черт в характере новой знакомой Виталия. А ребята в Союзе писателей стали все чаще обращать внимание на эти черточки. В частности, говорили, что эта Альбина чувствует себя в Союзе писателей ну совершенно как дома, в то время как остальные - вроде бедных родственников у нее в гостях.
-Придет с утра, разложит свои шмутки, усядется за телефон - и не слазит с него до самого вечера, - жаловался мне Боря Бурмистров.
...А между тем Альбина пригласила меня на свадьбу. Они с Крековым решили зарегистрироваться. «Приглашаем только тебя и Владимира Андреевича Переводчикова», - сказала она.
А на свадьбе я с ней поругался. В общем-то, из-за пустяков.
Сперва было все нормально. Их регистрировали, я выполнял обязанности фотографа, потом маг всех времен и народов Владимир Переводчиков своими фокусами развлекал присутствующих... А когда сели за стол...
- Что ты без дела сидишь? - сказал мне Альбина? - Сходил бы лучше за хлебом.
И черт дернул меня ответить:
- Мне, конечно, нетрудно сходить за хлебом, но, если бы я женился, то, право, Альбина, о хлебе побеспокоился бы заранее.
- Я, Володя, тебя не держу, - ответствовала Альбина.
И я отправился домой.
Потом до меня доносилось,  как Креков живет с этой Альбиной. Как она требует, чтоб Людмила вернула картины, некогда подаренные Крекову местными художниками (но Л. так и не отдала - сказала, что это «частичное возмещение расходов на Крекова». Что Альбина устроила Крекова в строительную бригаду к армянам, и он вкалывал там четыре месяца на жутком морозе, получая за это гроши. Как Альбина, когда она в хорошем настроении, одевает Крекова в белый свитер своего покойного мужа, а когда в плохом - отбирает у него этот свитер и выгоняет Крекова из дома.
А тут и сам Креков стал являться.
- Правда, что она - то свитер наденет на тебя, то потом - отнимет?
- Правда. Но это - мелочи. Она, Альбина, маму мою обижает. Скандалит с ней, обзывает ее всяко...
В общем, расстался Креков с Альбиной. Но тут его стала доставать Худя, его первая жена. Это он дал ей такое имя, - после того, как воспел в поэме: «Только личико ее худенько-худенько…» Она и ее друг совсем запились, а деньги-то нужны. Вот и стали Крекову приходить повестки из милиции. Пришел - и на него накинулась мегера в погонах: «Вы - злостный неплательщик алиментов! Вы знаете, куда мы вас упрячем?!»
А ведь Виталий с любой заработанной суммы покупал что-нибудь своей дочке.
А мегера в погонах все наседала на Крекова. Он робко показал ей членский билет Союза писателей. Это еще больше ее разозлило:
- Развелось вас тут - писателей, как нерезаных собак. Ты у меня, писатель, еще поплачешь! Упрячу я тебя за решетку!
Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы Христина, дочка Крекова, не сбежала от матери к нему.
Так они и жили - на девяти квадратных метрах общежитской комнаты: на кровати – полу парализованная восьмидесятилетняя мать Крекова, а Виталий с дочерью спали на полу.
Но теперь, кажется, в его жизни произошли положительные сдвиги. В какой-то мере способствовал им и я.
Вначале у меня получилось не очень удачно. Как я уже писал, полным провалом закончилась моя попытка «свести» Крекова с Таней Григорьевой.
Потом я познакомил Крекова со своей старой подругой (не любовницей!) известной журналисткой Н.И. Очень хорошая женщина, оставшаяся, к сожалению, без мужа. Он, юрист, был послан в командировку в Москву, но познакомился там с Буковским - тем самым знаменитым диссидентом, да так и остался в Москве, сделавшимся специальным представителем Буковского в России.
Н.И - очень добрая и с виду женщина флегматичная, но на самом деле - нервная, мнительная, суеверная - жестоко страдала от одиночества. Я все расхваливал ей Крекова, а потом познакомил их и они, вроде, понравилась друг другу.
Но все дело испортила поездка Н.И. в Америку. Она побывала там по бесплатной журналисткой путевке и вернулась оттуда какая-то экзальтированная, с феминистскими идеями.
В Америке ей страшно понравилось. Но наша жизнь после американской стала казаться Н.И. страшно убогой. И Креков, наверное, очень потускнел в ее глазах - грубый какой-то, не отесанный... А он, как назло, однажды брякнул при всем честном народе: «У Н.И. хорошо, да только вот  сын все время дома - палку никак не бросишь...»
В общем, и Н.И. отшила нашего гения.
Но я твердо решил женить Крекова на порядочной женщине. Тем более что он продолжал страдать из-за Л. - нашел из-за кого!
И - женил!
А журналистка Н.И. недавно, будто невзначай, спрашивает у меня:
- Слушай, говорит, что Креков женился?
- Ничего, об этом не знаю, - солгал я.
Эх, прозевала ты Крекова! А ведь ни в каких Америках не сыскать такого замечательного поэта! И мало кто написал так здорово о той же Америке:
Ткань в полоску на матрац,
Продавец, отмеряй-ка! -
Чтобы снилась и у нас
По ночам Америка!
....................................
Здесь я негра чернее,
Бесправен и гол,
А в городе Детройте
Карнавал прошел...
Между прочим, Володю Соколова, напечатавшего эти строки в «Комсомольце Кузбассе» в 1975 году, едва не выгнали с работы. Редактор «Комсомольца» еле убедил работников обкома партии: поэт имел в виду, что «бесправны и голы» - рабочие в Америке (хотя, конечно, в тексте недвусмысленно сказано,  кто бесправен). Поверили с большим трудом.
В той же публикации (поэма «Данилкино утро») была еще строфа:
Девчата-комсомолочки
Ребятам вяжут чулочки.
А девушки партейные
Ходят беспарнейные.
Эта строфа возмутила обком не меньше, чем те строки про советских негров. А может, и больше.
Да, я совсем забыл записать: Креков стал одним из Лауреатов конкурса, посвященного пятидесятилетию Победы. За свою поэму «Все родное, хорошее...» («Русская тема») он получил премию в 1 млн. рублей.
Кроме того: и Креков, и я, и еще человек пять стали лауреатами премии имени Василия Федорова, нашего земляка. Вырешили аж по триста тысяч.

2 августа
И снова дождь, и теплые испарения поднимаются опять над землей - атмосфера теплицы или мезозойской эры.
Головки подсолнухов оранжевеют среди зеленой тыквенной ботвы. Цветы картофельных полей начинают цвести - фиолетово и розово.
Ослепительно-белая чайка парит над Томью, высматривая добычу. Вот она камнем устремилась вниз и выхватила рыбешку из воды.

3 августа
Навестил, наконец-то, нашу деревню Саша Казаркин - профессор, доктор филологических наук, перебравшийся недавно в Анжеро-Судженск. Пять лет он садил здесь картошку и тыкву, подсолнухи и огурцы. Хотел построить тут дом, но все было некогда.
А его участок уже занят. Огорожен железными трубами, колючая проволока натянута меж них... Занял его участок - явочным порядком, пока я ездил в Кемерово с разорванной губой, - какой-то незнакомый парень, но я не стал возникать против него: ведь Саша все равно не обрабатывал участок, ни разу не платил земельный налог. Я был уверен, что он больше не приедет - и вот на тебе!...
Несколько неудобно мне было перед Сашей. Но он ничего, вошел в мое положение. Не стал обижаться. Только попросил разрешения у нового хозяина набрать с бывшего своего участка корней топинамбура - земляной груши - замечательного, кстати, растения, которое и мне очень нравится.
Набрал. Сказал, что будет разводить топинамбур в Анжерке.
М-да, пережил я несколько неприятных минут... Но, с другой стороны, - соседи ополчались на меня: почему твой друг не обрабатывает свой участок? Там все заросло, малейшая искра - и сухая трава вспыхнет, начнется пожар.
И они правы.

6 августа
Два дня я провел в Кемерове, только что вернулся оттуда.
Получил от режиссера Тамары Гавриловой письмо. Она совершенно правильно пишет, о «космическом начале» в стихах Крекова. Только все-таки, на мой взгляд, лучше прямо сказать: не «космическое начало», а - «Божественное».
Ему и так редакторы слово «Бог» в его стихах убирали и взамен чего только ни ставили - и «космос» и «рок». Вот, например, в его первом сборнике «Лицо» строфа:
И люди, коих Бог на землю бросил -
Пусть навсегда исчезнут их следы -
Но каждый жил и нес в большую осень
Кто горькие, кто сладкие плоды
была напечатана в таком виде:
И люди, коих Рок на землю бросил...
Да, лучше всего, наверное, сказать так: Креков - поэт, в стихах которого ясно проступает божественное начало. Более того, это начало и является смыслообразующим центром его поэзии.
Религиозность Крекова не только не убивает поэзии (многие уверены, что «чем выше к небу, - тем холоднее»), но наоборот - присутствие Бога в его стихах и делает их фактом высочайшей поэзии.
Гаврилова пишет о «печали в его стихах». Что ж, она есть. Но стихи Крекова печальны не больше, чем само Христианство. А оно торжественно празднует свою победу над смертью: «Смерть, где жало твое?» - сказано в Евангелии.
В печали я прослеживал ту нить,
Где дух насилья и наживы бродит.
Нам, людям, никогда не износить
Любовь и жизнь, что мимо происходят...
Пишет Креков в стихотворении «Письмо Ольге Власовой в деревню Пача».
Выходит, живя, - мы как бы пытаемся «износить» мир, но это нам никогда не удастся. Даже если бы мы сильно захотели этого: не дает божественная благодать, разлитая в мире.
И надо помнить, что Креков - не просто абстрактно-религиозен - он христианин. И - христианин православный. А православное мировоззрение всегда было более светлым, чем скажем католическое. Для католиков важен прежде всего тот факт, что мир лежит во зле, и в будущей жизни их прежде всего волнуют муки ада. Для православного - мир благ,  хотя бы уже потому, что в нем был Христос, принесший нам спасение. И мы своей верой можем участвовать в преображении мира:
Побольше кислорода в грудь!
Миры деревьев под ветрами.
И неба голубая суть,
Запятнанная облаками.

Мне этим не перебродить.
Молю того, кто выше срока,
Чтоб это нежное любить,
Оставил душу мне и око-
 пишет Креков.
Замечательно! Мир, не теряя свою телесность, пронизан здесь невещественным, воистину «фаворским светом».
И ощущение от этого стихотворения - торжественно-радостное.
А был я в Кемерове вот почему. Боря Бурмистров, председатель Союза писателей Кузбасса, прислал мне письмо: попросил принять участие в неделе кузбасской литературы. Принял. Вместе с другими нашими ребятами я выступал в школах, клубах, библиотеках. Заработал немного денег.

15 августа
Холодом потянуло от земли, и, хотя днем в тени,  двадцать пять тепла, вода в Томи - ледяная.
Но купаюсь по-прежнему каждый день. Плыл сегодня на спине вниз по течению, а надо мной разрезали воздух дикие утки.
Желтые тыквенные цветы опадают, а под ними - завязи тыковок, совсем еще маленькие, им еще расти да расти.
Получил письмо из Екатеринбурга от своей двоюродной тетки Татьяны Леонидовны Ширяевой. Между прочим, она приходилась двоюродной теткой и Александру Вампилову. Я попросил ее написать нечто вроде воспоминаний о Вампилове. Вот что она пишет...
Нет, лучше я сделаю вот что. Произведу выборку из тех ее писем, которые имеют какое-то отношение к ее знаменитому племяннику, и напишу маленькое предисловие к этой выборке.
Получилось вот что:
«Есть у нас родственник, который пишет пьесы...»
Осенью 1967 года я побывал в Свердловске, в гостях у своей двоюродной тетки Татьяны Леонидовны Ширяевой, преподававшей математику в одном из вузов города.
Встретила она меня очень приветливо. Водила по городу, показывая достопримечательности (запомнился, например, домик Мамина - Сибиряка).
- Раз ты учишься на литфаке, - сказала мне тетя, - значит, ты наверняка что-то пишешь. Стихи или прозу. А может, пробуешь свои силы и в драматургии. Есть у нас родственник, который пишет пьесы, и они, кажется, начитают находить призвание у зрителя. Он, наверное, мог бы дать квалифицированную сценку твоим литературным опытам.
Но я, глядя на мир с высоты своего восемнадцатилетия, гордо отверг тетушкино предложение. Я, конечно, писал  и стихи, и прозу, и даже пьесы (в стихах), но все, выходящее из-под моего пера, казалось мне настолько великолепным, что мысль о литературной помощи со стороны какого-то дальнего родственника казалась мне просто оскорбительной.
- Ну что ж, - вздохнула тетушка. - Тебе виднее.
Мой приезд в Свердловск имел и практическую цель. Я перешел на второй курс филологического факультета (учился в Томском университете) и, так как в ТГУ не было факультета журналистики, я подумывал: а не перевестись ли мне на журфак Уральского государственного университета?
Побывал я на факультете журналистики, и как-то не очень понравилось мне там. Помещение - маленькое, темноватое, грязноватое - после величественного здания Томского университета выглядело весьма бледно. И учебная программа оказалась гораздо скудней, чем на филфаке. Она более чем наполовину состаяла из «Истории коммунистической журналистики». А коммунизм я уже и тогда недолюбливал.
И всюду - огромные портреты Василия Пескова, некогда учившегося здесь. Я, конечно же, читал Пескова и ценил его, но делать из него классика... Уж лучше бы, что ли, портрет Мамина-Сибиряка повесили.
В общем, переводиться в УРГУ я раздумал. Распрощавшись со своей гостеприимной тетушкой, я изредка переписывался с ней, посылал ей вырезки из газет и журналов с первыми моими публикациями. И - начисто забыл о том, что «у нас есть родственник, который пишет пьесы».
А несколько лет назад в одном из писем Татьяны Леонидовны я прочитал такое, что заставило меня очень сильно удивиться:
«Мне в январе стукнет семьдесят семь лет, - писала она. - Последнее полугодие 1992 года оказалось для меня просто убийственно-високосным. В Свердловске схоронила сестру и зятя, из Новосибирска пришли известия о смерти Зины и Гали (моих родных теток - В.Ш.), а 17/XI позвонила Галя Гусева и сообщила о смерти своей матери, моей двоюродной сестры Анастасии Копыловой-Вампиловой. О последней смерти, наверное, в прессе сообщат. Мне кажется, популярность Саши Вампилова все еще велика в литературных, а тем более - театральных кругах. В августе в Иркутске и еще ряде городов прошли «Вампиловские дни» в связи с двадцатилетием со дня его гибели. Мне Галя прислала целый пакет газет, посвященных этим дням.»
Вот это да! Значит, «нашим родственником, писавшим пьесы», был не кто иной, как Александр Вампилов - драматург, который после своей трагической гибели стал всемирно знаменитым! О его «популярности в литературных и театральных кругах» - это очень слабо сказано. Нет, только так: драматург мирового класса, слава которого с каждым годом растет! И он, этот великий драматург, выходит, мой родственник?!
Я забросал тетку письмами, советовал ей написать воспоминания о своем знаменитом племяннике. Вот что ответила мне Татьяна Леонидовна:
«17/I 1993 г. Володя! С самого начала отвергаю твой совет - написать в местную печать о Саше Вампилове. С одной стороны - не настолько хорошо я его знала, чтобы писать длинные воспоминания, с другой - я возмущаюсь легкомыслием и кое-чем похуже твоих коллег... Так много бесцеремонного вранья во всем том, что уже напечатано о нем и его родных...
Кстати, недавно, когда в нашей драме ставили «Утиную охоту», я обращалась в дирекцию театра: может, буду чем полезна?... Но интереса ко мне не проявили.
Иное дело Олег Ефремов. Вот он заинтересовался, даже был у меня вкупе с Мягковым и его женой. Я показывала им фотографии и рассказывала им о «предках» драматурга. Целую папку фотографий послала в музей им. Вампилова по просьбе его родной сестры, с которой я изредка перебрасываюсь весточками...»
Из другого письма, от 25/II 1993 г.
«Дорогой Володя! Ты просишь объяснить степень моего родства с Сашей Вампиловым. Оно точно такое же, как и с тобой. Но только твой отец - племянник моего отца, а мать Саши - племянница моей матери. Я была с ним знакома, был он у меня в той квартире, которую ты знаешь. Увы, не славен пророк...
И я, как многие другие родственники, не разглядела масштаба его дарования. Честь и хвала его родному брату Михаилу (он геолог), - тот верно его оценил.
Читала я его «Прощание в июне» еще в рукописи (будучи в Иркутске, в первом варианте), получала от него книжечку рассказов. К ним я и сейчас отношусь, как к несколько подражательным.
Его дядя, мой двоюродный брат, в Иркутске подарил мне книгу Машкина, сказав: «Не Бог весть что, но «местное»... А Саша добавил: «Ну, если дарить, то лучше всего - что-либо Вали Распутина».
Так я впервые услышала это имя, когда оно было еще никому почти не известным. Они - Распутин и Саша - очень дружили, может быть, познакомились даже раньше, чем стали студентами. Валентин очень чтил Тасю (мать Саши), всегда много заботился о ней, когда Саша погиб.
Саша был очень сдержан, скрытен, скромен, и в те немногие разы, когда мы с ним «общались», не сумела я его разговорить,  о чем сейчас очень жалею. А вот с его матерью Анастасией Прокопьевной (она, как и я, была преподавательницей математики), моей двоюродной сестрой, мы были очень дружны, поминали друг друга с полуслова. Сейчас я изредка переписываюсь с Галей, родной сестрой Саши. Ольга, Сашина жена (вторая, первая - Людмила, покинула его по загадочным для всех близких соображениям) живет сейчас в Москве, близка к литературе и искусству. Их дочь Елена закончила ГИТИС. Оля, будучи в Екатеринбурге, заходила ко мне. Некоторое время мы перебрасывались весточками, но у нее жизнь, очевидно, хлопотливая и шумная, так что о них я ничего не знаю, да и с Иркутском, они, мне кажется, не очень-то поддерживают связь. Мои любимые пьесы - Прошлым летом в Чулимске», и «Провинциальные анекдоты». «Утиную охоту» я высоко ценю, но отношение к ней у меня сложное. Жалею, что не удалось поговорить о ней с Сашей, тем более, что его мать как-то обмолвилась, что его интересовало мое мнение о ней...»
А вот что в письме от 9/VII 1995 г. Татьяна Леонидовна сообщила мне об обстоятельствах гибели Александра Вампилова: «Даты его жизни: 19/VIII 1937 - 17/VIII 1972 гг. Он решил наловить рыбы ко дню своего тридцатипятилетия. Взяли моторку и натолкнулись на топляк. Мне помнится, что Галя, сестра Саши, проклинала Глеба Пакулова (могу переврать фамилию). Некоторые говорят сейчас, что вторым с Сашей был Шугаев, но, по-моему, это не так (могу уточнить у Гали).
Саша прекрасно плавал, понадеявшись на свои силы, он поплыл к берегу, где проходила автодорога. Несколько машин проехали мимо, не захотев остановиться. Наконец, какой-то военный, заподозрив неладное, силой заставил шофера автобуса остановиться. Саша не доплыл до берега очень немного и, как показало вскрытие, погиб от многочисленных микроинфарктов...»
На мои настойчивые просьбы написать подробней о своих встречах с Александром Вампиловым Татьяна Леонидовна отвечала:
«Повторяю, виделись мы с ним всего несколько раз. Когда-то он гостил у своих родных (родных сестер своей матери), я - двоюродная, заходил ко мне. Был очень скромен и молчалив. Хотя в это время имел уже немалый (не официальный) успех. Предложила ему послушать пластинки, увидела, что они ему (наиболее популярные в то время) довольно безразличны. Предложила классику. Тут он оживился, с большим вниманием прослушал концерт Бетховена, указал мне на свои в нем «любимые места».
Затем я виделась с ним в Иркутске, где мы с мамой гостили. Я уже писала тебе, что, когда Кеша Копылов подарил мне книгу его приятеля Машкина, - как он выразился, «для местного колорита», то Саша оживился и сказал: «Если уж дарить, то что-либо - Вали Распутина!». Эти слова я много раз вспоминала в последующие годы.
Тогда, в Иркутске, он рассказал литературный анекдот о том, что советская литература пережила три эпохи: «ранний Репрессанс», «поздний Реабилитанс» и «ухрущение строптивой».
Этого, конечно, слишком мало, чтобы лезть в литературу со своими воспоминаниями.
Есть у меня его фотография с дарственной надписью, и на одной из его работ тоже есть его автограф. Есть у меня фотография не только Оли (его вторая жена), но и Людмилы (первая). Людмила недавно скончалась от рака. Это я знаю от Гали Гусевой, родной сестры Саши» (письмо от 29/X 1995 г.)
Как видите, сведений о Вампилове Татьяна Леонидовна Ширяева сообщает не очень много. Но все они довольно интересны.
И еще. Долго разбираясь в генеалогических древах нескольких семейств, я, к своему разочарованию, пришел к выводу, что Александр Вампилов не является, в строгом смысле этого слова, мне родственником. Не течет в наших жилах общая кровь. Хотя и он, и я - двоюродные племянники Татьяны Леонидовны Ширяевой, с ней кровные узы нас действительно связывают. А мне Александр Вампилов приходится, как говаривали раньше,  свойственником. Ну что ж, и это очень приятно.
И я, конечно, очень жалею, что тогда, осенью шестьдесят седьмого года, не воспользовался предложением тети Тани: познакомиться - хотя бы по переписке - с другим ее племянником - Александром Вампиловым. Хотя имел полную возможность сделать это.
Как только буду в Кемерове, предложу этот небольшой мемуар в одну из газет. Думаю, что должны напечатать.

12 августа
Сколько цветов красуется в моем саду! Пламенеет настурция, белеет ромашка, всеми цветами радуги переливаются заросли красавки.
Но больше всего мне нравится календула, ее желтые цветки называют еще ноготками. Календула на моем участке растет повсюду. И глаз ласкает, и от всего лечит. От ангины, например, и бронхита. И раны очень быстро заживают, если прикладывать к ним ноготки. Когда у меня кончается мазь от псориаза, я тогда жую цветки календулы и мажу себя этой жвачкой. Отчасти помогает.
Только собрался идти на реку,  как ливень обрушился на нашу деревню, - настоящий летний ливень с громом и молнией.
Взъерошенный, мокрый, прибежал Дымок. И мы вдвоем с ним сидели на веранде и наблюдали за грозой.

13 августа
Приезжал Володя Переводчиков, - мой приятель, известный иллюзионист. Он довольно часто выступает по Центральному телевидению. Например, выступал недавно на открытии нового столичного цирка.
Мы с ним познакомились и подружились лет десять назад. Я был поражен его магическим искусством. Тут слово «магия» - отнюдь не метафора. Ему же, видимо, понравилось эксцентрическое, цирковое начало, присутствующее в моих стихах. Он ведь не один год проработал цирковым клоуном. В его стихах и в рассказах тоже полно эксцентрики.
Я был редактором сборника его стихов («Несуразное»). Ему понравилось, как я выполнил свои редакторские обязанности. И он взял с меня слово, что я буду редактировать все его будущие книги. Вот он и приехал ко мне в деревню со своими новыми вещами - стихотворными и прозаическими.
Прочитал я их, высказал кое-какие замечания. А потом собрал всех своих соседей, и Переводчиков устроил перед ними импровизированный концерт.
Все, конечно, поразились. Ведь таких магов, как Переводчиков, во всем мире, может быть, с пяток наберется. А тут пожалуйста - сидит рядом на травке и такие чудеса творит...
Переводчиков привез с собой выпивку, у меня тоже было кое-что, и у Коли Сидоркина было. Братья Алексанины принесли медовухи, судья В. пришел с бутылью «Распутина».
Мы установили стол прямо на улице - между моим участком и участком В., и устроили настоящий пир. Даже песни пели русские народные. Особенно хорошо получалось это у жены В., обладающей низким, звучным голосом.
А Переводчиков нас снимал - у него была с собой кинокамера - он ее из Америки привез. Снимал вечером почти в полной темноте - я думал, что ничего не получится. Но, как позже выяснилось, получилось прекрасно. Вышел настоящий любительский кинофильм, цвета яркие, сочные. Особо красивой получилась рябина, осенявшая наш пиршественный стол.
Утром выяснилось, что пить больше нечего. И мы с Переводчиковым сплавали на лодке до Колмогорова. И - бухали с ним до обеда, - пока не подъехал на своем «Москвиче» Коля Сидоркин и не увез его в Кемерово.
Свои туфли Переводчиков оставил на завалинке моего дома. «Чтобы еще побывать в этой деревне!» - сказал он.
Итак, Володя уехал, а соседи подходят и все повторяют: «Надо же...» Все видели его на телеэкранах, а тут - живьем. «Простой такой... И выпивает...»
И - смотрят на меня с каким-то чересчур уж большим уважением. И я вспомнил, что Переводчиков сказал вчера, что он является моим учеником. Это он так, конечно, сказал - чтобы леща мне кинуть, а народ вот как это воспринял. Ничего себе - какие ученики у Володи Ширяева!
Меня визит Переводчикова подтолкнул закончить материал для очередного номера «Огней Кузбасса», который я давно обещал редактору «Огней» Гене Юрову.
Вот этот материал:

Чудеса в решете, или вечер, проведенный с Владимиром Переводчиковым
За два дня до нашего знакомства его ограбили. Из его квартиры исчезли видеомагнитофон, кинокамера и другие, наиболее ценные вещи. В выпуске областных теленовостей было сообщено не без легкой ехидцы: «Известный маг Владимир Переводчиков оказался бессилен перед кемеровскими воришками».
А на следующий день та же теледикторша сообщила: «Лица, ограбившие заслуженного артиста России Владимира Андреевича Переводчикова,  найдены».
- Каким образом удалось обнаружить жуликов? - спрашиваю у Владимира Андреевича.
- Элементарно. Я напряг свое внутреннее зрение и увидел тех, кто прихватил мои вещички. Указал работникам милиции их местонахождение. И «черный воронок» выехал по указанным мной координатам... Кстати, в течение моей жизни меня грабили три раза. И всегда с тем же успехом.
Улыбаюсь, думаю, что Владимир Андреевич шутит, но Переводчиков предлагает проделать следующий опыт: «Выберите из лежащей на столе колоды любую карту, а я, стоя к вам спиной, угадаю, что это за карта».
Беру, запоминаю, кладу обратно в колоду. Переводчиков, не оборачиваясь, уверенно говорит: «У вас в руке была дама треф».
Точно.
Но, может быть, колода у него какая-то особенная?
Договариваемся: он выйдет из комнаты, а я коснусь любого из находящихся здесь предметов. Выходит. Дотрагиваюсь до стоящего на подоконнике цветка.
- Вы коснулись цветка! - доносится из-за закрытой двери приглушенный голос.
Но, может, в дверях у него дырочка просверлена?
- А теперь давайте так, - предлагает голос Переводчикова. - Не касайтесь предмета, а лишь загадывайте его.
Загадал. И тут же доносится:
- Вы думаете о часах. Не о настенных, а о маленьком будильничке, который стоит перед вами.
Потом по просьбе Переводчикова спиной к нему встаю я. И неожиданно начинаю падать вперед. Нет, никто не толкает меня, но падение неудержимо. Вдруг таинственная сила, вызывавшая его, исчезает, и я с трудом восстанавливаю равновесие.
- Падение было вызвано моим мысленным приказом, - поясняет Владимир Андреевич. - Потом я отменил его.
Вспоминаю, что нечто подобное проделывала Олеся, героиня одноименной повести Куприна. И еще всплывает в памяти заметка о том, что Пентагон платил бешеные деньги какой-то старухе за то, что она мысленно узнавала расположение советских атомных лодок.
А я считал рассказ Куприна фантастическим! И посмеивался над американскими генералами. Существование сидящего передо мной человека существенным образом меняет мою картину мира.
- Владимир Андреевич, так как же вас называть? Колдуном, чародеем, магом?
- Как говорится, называй хоть горшком, только в печку не ставь. Но есть и другая пословица: назвался груздем - полезай в кузов. Так что можете считать меня колдуном. Тем более что моя мать, Калерия Саввична Переводчикова, в нашем селе слыла колдуньей. От ее заговоров излечивались люди и животные, иногда она умела предсказать беду и отвести ее.
Жили мы в Забайкалье, на границе с Китаем, так что в арсенале моей матери были заговоры не только русского происхождения. Догадываюсь, что кое-что она почерпнула из буддизма и даже из даосизма. Но главное, наверно, наследственность. В роду моей матери время от времени рождались колдуны.
Я закончил восемь классов, культпросветучилице, Московский Театральный институт, довольно быстро приобрел известность как иллюзионист. Но долго скрывал свою сущность. Приходилось городить со сцены всякую чушь о материалистической подоплеке того, что я делаю. Как Жорж Бенгальский - тот недалекий конферансье из «Мастера и Маргариты», - который все пытался «разоблачать» фокусы - до тех пор, пока ему не оторвали голову.
Но когда я познакомился с такими людьми, как академик Басов (изобретатель лазера), член-корреспондент Академии наук СССР Спиркин (автор многих книг по философии) и увидел, что к магии они относятся очень серьезно, я перестал скрывать, что я - колдун.
Впрочем, я предпочитаю слово «экстрасенс». Это означает - «сверхчувствительный», что вроде не противоречит «советской науке», которая всегда утверждала, что возможности человека огромны. Но все дело в том, что «наука» смотрит на человека как на предмет, изучает его извне, как, скажем, какой-нибудь минерал. А в человеке главное не его «предметность», а то, что мы называем нашим сознанием, или, попросту говоря, душой. Вот что обладает безграничными возможностями в нем. Вернее, может обладать.
К сожалению, люди мало думают о своей душе, не развивают ее. Их сознание, как правило, довольно узко. Когда же оно делается глубже, шире, человек получает возможность воспринимать те измерения мира, которые раньше были закрыты для него. Он становится экстрасенсом. Довольно часто это случается после глубокого психического потрясения.
- У кого больше шансов стать экстрасенсом - у женщин или мужчин?
- По китайскому учению дао, существует два вида энергии, два начала. Инь (женское) - красный цвет, сжатие, принятие вовнутрь. Покой, пассивность, плодородие земли, сосуд. И янь (мужское начало) - синий цвет, движение, давление, расширение. Экстрасенс должен владеть обоими полями энергии. Так что шансы у мужчин и женщин примерно равны. В этом убедился из встреч с экстрасенсами обоего пола. Как и в том, что шарлатанов хватает среди тех и других.
- Считаете ли вы шарлатаном Анатолия Кашпировского?
- Нет. Мне не нравится его грубость, резкость, но его действия во многом эффективны. Это классическая установка. Установка на что-то. И довольно часто она срабатывает. Впрочем, в своей практике я предпочитаю использовать не установку, а так называемый «малый сигнал».
- Что это такое?
- Если установку можно сравнить с колышком, который вбит в сознание человека, то «малый сигнал» - это зернышко, брошенное в чужое сознание, а вернее, подсознание. Человек может не ощущать присутствия этого зернышка, а оно растет, наливаясь соками его души, и постепенно превращается в пышное дерево. А колышек к тому времени давно уже истлел, исчез без следа.
Это, конечно, метафора. Говоря же более или менее научным языком, установка, этот большой, мощный сигнал на пути к человеческому «я» быстро теряет свою энергию и затухает. А сигнал малый парадоксальным образом набирает энергию из нервных волокон человека и превращается в устойчивое, жизнестойкое образование.
- Практикуете ли вы сеансы гипноза?
- Да.
- Гипнотизеры часто употребляют словечко «раппорт». Что это такое?
- Когда устанавливается связь гипнотика с гипнотизером, его сознание резко сужается, перенесение внимания делается невозможным. Под ухом у загипнотизированного хоть из пушки пали - бровью не шевельнет. Но голос гипнотизера для него - все. Глубина внушения резко увеличивается и делается как бы бездонной. Это и есть раппорт. Раппорт - это что-то вроде поводка, на котором гипнотизер держит человека. И может вывести его из тупика на верный путь.
- Но, наверное, и может завести его в пропасть? Ведь в руках мерзавца гипноз - страшное оружие.
- В принципе - да. Но вот что я уяснил не так давно - после того, как московские ученые уговорили меня проделать следующий опыт. Я загипнотизировал человека. Затем вручил ему щепку и внушил, что это - нож. Потом внушил человеку, что перед ним находится один из его близких ему людей. И приказал ударить его ножом.
Некоторое время этот человек находился в смятении, боролся сам с собой... Затем... Затем занес было руку, но тут же опустил ее... И, рухнув без сил на пол, заснул мертвым сном.
Опыт очень жестокий - я больше не провожу подобных, - но очень о многом говорит. Как видите, нравственный барьер оказался сильнее бесчеловечного приказа. Пусть приказ этот исходил даже от гипнотизера.
Впрочем, я не считаю гипноз чем-то уж очень особенным. Это лишь одно из необычных, измененных состояния сознания. - ИСС. Таких состояний множество. Скажем, любовь - это тоже «измененное состояние» сознания. Как изменяемся мы сами и мир вокруг нас, когда мы влюбляемся! В этом случае тоже создается «раппорт». Некий волшебный поводок связывает двух влюбленных. Поэтому и становится возможной великая магия любви.
- Мой знакомый фотокорректор Женя Ланкин рассказывал, что не так давно фотографировал вас, но, когда стал проявлять пленку, она оказалась засвеченной. По словам Жени, такое с ним случается впервые.
- Биополе у меня очень сильное - вот в чем дело. Когда разволнуюсь, - никакая фотопленка не выдерживает.
И Владимир Андреевич показывает мне официальный документ, выданный ему одним из столичных научно-исследовательских институтов, где в неизвестных мне единицах указана величина биополя В.А. Переводчикова. В скобках: в три раза больше нормы.
- А другой мой приятель, заведующий отделом культуры газеты «Кузбасс» Илья Ляхов говорит, что, при всем уважении к вам, он считает вас просто фокусником-манипулятором, а ни каким не магом. Так сказать, ловкость рук и никакого мошенничества.
- Я тоже весьма уважаю Илью Ляхова. Но, к сожалению, он не читает моих произведений, не ходит на мои концерты... Но, конечно, с обыкновенными, не магическими фокусами я тоже знаком.
- Покажите что-нибудь из «обыкновенного».
Но тут в наш разговор вмешался третий собеседник:
- Здорово, мужики! - рявкнул он низким, очень грубым голосом. - И я хочу посмотреть фокус!
Я огляделся вокруг и никого не увидел. А вот голос существовал.
- Сейчас я покажу тебе фокус, - согласился Переводчиков. - Но, прежде всего, познакомимся. Меня зовут Владимир Андреевич. А тебя?
- Гаврила! - рявкнул невидимый мужик.
- А твоего отца как зовут?
- Гаврила!
- А деда?
- Гаврила!!! - с какой-то яростью зарычал голос.
Выяснилось, что у нашего нового знакомого все мужские предки до седьмого колена - Гаврилы, Переводчиков распрощался с ним и пояснил мне, что я присутствовал на сеансе вентрологии, то бишь чревовещания.
А потом я стал свидетелем следующего. Прямо из воздуха Переводчиков извлекал красивые шелковые платки и растворял их в этой же субстанции. Потом Владимир Андреевич попросил меня проверить свои карманы, - и я с радостью обнаружил, что они набиты пачками стотысячных купюр. Я выкладывал и выкладывал эти пачки на стол, а когда получилась солидная горка, - деньги исчезли.
- У тебя в кармане лежит твоя собственная купюра. Тоже стотысячная. Дай, пожалуйста, ее.
Взяв мою купюру, он произнес: «Разве это деньги?» - и порвал ассигнацию на мелкие кусочки. Кусочки вернул мне.
Я порядком расстроился. Денежка-то была не иллюзионная, сотканная из воздуха, а своя, кровная.
- Успокойся. Ничего непоправимого нет, - утешил меня Владимир Андреевич и дунул на мою ладонь, где лежали клочки бывшей ассигнации. И они каким-то образом срослись. На ладони лежала прежняя денежка - абсолютно целая.
- Этот фокус пользовался большим успехом в США, - заметил Владимир Андреевич.
Кроме Соединенных Штатов Америки, где он был дважды и получил две золотых медали, Переводчиков был в Германии, Швеции, других европейских странах. И всюду его гастроли проходили с большим успехом. Он является действительным членом «Магического круга» - международной ассоциации профессиональных колдунов. О нем снято два полнометражных документальных фильма.
- У вас поистине мировая слава. Так почему же вы живете в нашем скромном городе? Неужели вам не хочется перебраться в Москву?
- Не хочется. Хотя и предлагали не раз. Я ведь сибиряк, и этим все сказано. Из Кемерова мне легко попасть в любую точку Сибири. К тому же здесь прекрасная филармония (именно к ней я и «приписан»).
- Ваше наиболее яркое впечатление последних лет?
- Меня просто ошеломили рисунки Татьяны Григорьевой. Вот это настоящее чудо. Жила себе молодая женщина, работала продавщицей, живописью мало интересовалась. И два года назад из-под ее руки стали выходить рисунки необычайно сложности и красоты. Диковинные звери, гуманоиды... Ощущаю, что рисунки эти насыщены энергией, целительной для нас. Таня пишет и тексты на каких-то непонятных языках... Я подружился с Таней, мы пробуем совместно работать. Во время моих концертов она демонстрирует своих рисунки - как наглядное подтверждение некоторых моих тезисов.
- Вы упоминали о своих произведениях.
- Я пишу стихи, прозу, эссеистику. Являюсь членом Союза писателей России.
На днях в Кемеровском издательстве «Совок» вышла в свет новая книга Владимира Переводчикова «Дверь открывается в обе стороны» (записки экстрасенса). В ней накануне своего шестидесятилетия он попытался обобщить свой громадный «колдовской» опыт. В прошлом году в издательстве «Сибирский родник» вышла книжка его стихов «Несуразное».
- Почему - «Несуразное»?
- Я очень люблю это слово. Есть в нем и неуклюжесть, и юмор, и боль, и любовь. И еще слышится: несу разное.
Поздравляю Владимира Андреевича с приближающимся шестидесятилетием. На прощанье он дарит мне увесистый томик - свой роман «Зеленые кошки», недавно вышедший в столичном издательстве «Художественная литература». Снова удивляюсь.
Впрочем, стоит ли удивляться, что Владимир Переводчиков является ко всему прочему и профессиональным писателем. Ведь писатель - тоже профессия магическая.
В этом интервью я называю Переводчикова «на вы», и вообще создается впечатление, что мы с ним только что познакомились. Но это не более, чем журналистский прием.
Я ведь и на Крековской свадьбе был с Переводчиковым - из всех друзей Крекова Альбина пригласила только нас двоих, сочла наиболее достойными. Дура.
Кстати, Переводчиков, очень высоко ценит Крекова. И вполне согласен с моей оценкой его стихов.
Что любопытно: ограбили-то ведь Переводчикова (о чем я упоминал в интервью) после того, как он с Крековым поддал в «Солдатском кафе» весьма изрядно. Креков залетел тогда в вытрезвитель, а чуть тепленького Владимира Андреевича изъявили желание довести до дома некие молодые люди, которые его и обчистили.
Их лиц он совершенно не запомнил, и нашел их действительно с помощью телепатии - тут я в интервью нисколько не врал.
И еще вот что меня поразило.
- Месяца два назад у одного из наших писателей – Д. М. - убили жену сына - сноху, так кажется? - красивую двадцатипятилетнюю женщину.
Сын был в командировке в Ленинграде, его жена находилась в однокомнатной квартире под охраной огромной овчарки. И вот - несмотря на овчарку (которая оказалась запертой на балконе) - молодую женщину зверски убили. Ей было нанесено больше десяти ножевых ран.
Милиция, как обычно, концов не смогла найти.
- Тут я вспомнил про Володю Переводчикова и обратился к нему, - рассказывает Д.М. - Он согласился помочь.
- Сейчас я проделаю опыт, - сказал он. - На который я решался лишь несколько раз в жизни. Я возвращу с того света душу убитой - возращу в тело одной из ее подруг. Девушки, кто хочет мне помочь?
Одна из подруг убитой согласилась играть роль медиума. Переводчиков ввел ее в состояние гипноза и внушил, что она и есть - убитая сноха Д.М.
- Как тебя зовут? - спросил девушку Переводчиков.
- И она (скажем, Таня Иванова) ответила, что ее зовут У. М.
- У. расскажи, пожалуйста, как тебя убили, - обратился к девушке Переводчиков.
И загипнотизированная девица поведала, как оно все было - от имени своей убитой подруги.
Она рассказала о том, как сидела дома одна, но вдруг в квартиру позвонили.  Это оказались ее знакомые: два парня и две девушки. Она назвала их имена и фамилии - с ними когда-то занималась в ансамбле народного танца города Юрги, откуда она родом.
Знакомые пришли с выпивкой. Выпив, они заметили, что в квартире стоят два видеомагнитофона (муж привез из Ленинграда, хотел малость фарцануть). И вот, ради этих магнитофонов, молодые люди убили хозяйку. Скорей всего, когда они пришли к ней, то не думали ее убивать, эта мысль по ходу дела у них возникла.
Все данные, которые Переводчиков извлек из погруженной в глубокий транс девушки, Д.М. немедленно передал в угро, и данные полностью подтвердились. Преступники были арестованы.
Я бы не поверил Д.М., если бы вскоре его рассказ слово в слово не повторил сам Переводчиков.
Вот уж действительно - чудеса в решете.
Работал я над интервью с Переводчиковым, думал о нем - и написалось стихотворение, посвященное его визиту в мою деревню:

В. Переводчикову
Не было бы снова дождичка!...
Занят в поле я, пока
друг мой, Вовка Переводчиков,
разгоняет облака.

Он сейчас - вы в это верите? -
силы тайные включил.
(Он за магию в Америке
две медали получил!)

Утверждал я в своих очерках:
больше магов нет таких.
И к тому же - Переводчиков
пишет прозу и стихи.

Их сейчас я редактирую.
Приезжает он сюда
и своею тайною силою
помогает мне всегда.

Мне защита обеспечена.
Хоть и дождик с неба льет,
успеваю я до вечера
всю картошку прополоть.

А Володя, - снова светится,
машет облакам рукой.
Можете удостовериться:
мой участочек - сухой!

...Ну, а после - выпьем водочки,
есть огурчики как раз.
И Володя Переводчиков
прочитает свой рассказ.

Вроде неплохо получилось. А насчет разгоняемых Володей облаков - это не метафора. Переводчиков уверен, что он умеет это делать. В его книге «Дверь открывается в обе стороны» он рассказывает, как в дождливый день в Швеции он обеспечил проведение спортивных состязаний - разогнал над стадионом облака. И шведы были очень благодарны Володе за это.
Кстати, Переводчиков хорошо знал Вампилова. Он очень удивился, услышав от меня, что моя тетка является и теткой Вампилова.
Дружит он и с Распутиным, который был редактором его первой книги, детской - «Я работаю волшебником».

Назавтра
В своем последнем письме Тамара Гаврилова просила меня прислать новые стихи.
Я ведь сейчас пишу стихи, как правило, только тогда, когда бросаю городскую жизнь и уединяюсь в своем деревенском домике - осенью или зимой. А тут подряд две осени и зимы занимался новой для меня издательской деятельностью, - редактировал чужие книги, вычитывал корректуры, да еще не в Кемерове, а в соседнем городе Березовском (я уже упоминал об этом). Совсем подорвал на этом свое здоровье. Стихов, разумеется, не писал...
А в награду - фигушку. Боря заплатил мне какие-то копейки. Но, самое обидное, около половины авторов выпущенных мною книг оказались недовольны этими книгами: оформление, мол, не очень, то да се. Очень мне было горько. Воистину, не остаются безнаказанными добрые дела.
И я решил немного погодить с книгоизданием. Уехал в свою деревню и занимаюсь своим хозяйством - и поэтическим, в том числе.
А на неблагодарных авторов, повторяю, я очень обижен. Особенно на одного - талантливого парня из Белова, Витю Коврижных - бывшего рабочего, которого я в свое время «открыл» на одном из семинаров, а потом пробивал его стихи в различные издания.
Узнав о его недовольстве, я испытал чуть не физическую боль.
Впрочем, не все авторы недовольны. Доволен Гена Чупин - бывший прокурор, дача которого в той же деревне, что и у меня. Сборник его стихов скромным получился, но очень душевным, и Гена его мне - редактору и издателю этого сборника - очень трогательно подписал.
И еще довольна Александра Чистякова - старуха, написавшая воспоминания, которые я пробивал в печать последние пять лет. Называются они - «Не много ли для одной?...» - простой рассказ об одной из женских судеб. Вещь, на мой взгляд, потрясающая.
И вот, наконец, я эту вещь пробил. Она будет напечатана в очередном номере альманаха «Огни Кузбасса», членом редколлегии коего я теперь являюсь.
Да, бабка очень довольна.
Я постараюсь сохранить номер альманаха с этим шедевром.
Только нынешней весной я опять - «на рифмах вдруг заговорил». Чему был чрезвычайно рад.
Да, я очень рад, что мои поэтические уста постепенно размыкаются - пусть медленно и неуверенно, и пусть новые мои стихи выходят не очень чтобы очень, дело не в этом. Боязнь поэтической немоты меня угнетает. Когда я не пишу стихов, я чувствую себя так, будто меня пыльным мешком ударили по голове. И хожу как в воду опущенный, не в силах наслаждаться жизнью и ощущая перед всеми какую-то тяжкую вину.
И вот написались еще два стихотворения:

Воспоминания о дне поэзии на «шестерке»
В лагере - переполох:
«Прибыли писатели!»
Мчатся в Красный уголок
робы полосатые.

...Приняли мои стихи
нынче что-то плохо.
- Прочитать вам, мужики,
Александра Блока?

« ...Холодная черта зари,
Как память близкого недуга,
И верный знак, что мы - внутри
Неразмыкаемого круга...»

...Лишь закончил - и тону
я в рукоплесканиях:
- Сразу видно: срок тянул
этот Блок при Сталине.

 -Да, написано с душой!...
- Жив он?

- Да, в народе.

- Блок, видать, у вас старшой?
- В некотором роде.

После, как заведено,
накрывают в зале нам.
Пьем коньяк и пьем вино
с «кумом» и с «хозяином».

На прощанье «кум» седой
говорит со вздохом:
- Приезжайте. И с собой
привозите Блока...


Соседи
Нине и Паше
Жили рядышком. Но годами
мы друг другу кивали едва.
Вряд ли я подружился бы с вами,
коль не эта  со мной беда.

Я поранил лицо лопатой
и - к соседям взбежал на крыльцо.
Нина выбежала из хаты
и заштопала мне лицо.

Даром Паша не тратил время,
он «Столичную» взял, открыл.
А потом он поймал тайменя
и ухою меня накормил.

Нина с Пашей Высоцкого любят,
я Высоцкого тоже люблю.
«Ах, какие хорошие люди!» -
я соседей своих хвалю.

Чтоб вас раньше узнать, ребята,
я бы раньше, в конце концов,
долбанул бы себя лопатой
и поранил свое лицо!

...Вот и дружим теперь домами,
как оно и заведено.
А высокий забор между нами
на дрова изрубили давно.

В этом стихотворении отобразилась та история с моей рассеченной губой. Правда, зашивали мне ее в Кемерове, а Нина лишь снимала швы.
А во всем остальном - тут «реализм действительной жизни». Так оно и было на самом деле: моя травма помогла мне приобрести новых друзей...

15 августа
...А мои соседи все никак не могут отойти от впечатления, произведенного на них Переводчиковым.
- Слушай, как это он так? - удивляется Витя-фермер. - Взял металлический рубль и загнал его в бутылку из-под пива! Там ведь горлышко такое узкое! А потом опять вынул этот рубль из бутылки!...
Переводчиков еще и не такое может. Как-то сидела в ресторане пишущая братия, мы спиртные напитки употребляли. Был среди нас и Владимир Андреевич.
Когда официантка предъявила нам счет - на несколько сот рублей (дело было в середине восьмидесятых), - Переводчиков дал ей металлический рубль.
- Сейчас, - торопливо сказала официантка, - сейчас я сдам вам сдачу.
Она выгребла из карманов своего передничка все деньги и отдала их Переводчикову.
- Ой, не хватает, - сокрушенно воскликнула она и привела двух товарок. Те тоже отдали Переводчикову все свои деньги и пошли за деньгами в кассу, но тут Володя остановил их, рассчитался с ними честь по чести и извинился перед девушками.
А еще мне рассказывал Валера Ковшов:
- Сидим мы у Переводчикова дома, пьем. Выпили все. Сгоняли к таксистам за водкой. Выпили и это.
«Все, у меня больше нет денег» - говорит Валя Махалов. «И у меня тоже», - говорит Саша Легчило. И я признался, что денег у меня тоже нет.
«У вас, ребята нет денег? - удивился Переводчиков. - Да это же такие пустяки!»
И выволакивает из-под кровати чемодан. Раскрывает его - набит доверху крупными ассигнациями. Андреевич дал пачку купюр Саше Легчило - тот, как самый молодой, сгонял опять за водкой.
Мы выпили и решили расходиться. На прощание Переводчиков набил нам полные карманы купюрами.
Но, когда я проснулся, - ни рубля у меня не было. Не оказалось денег ни у Махалова, ни у Саши Легчило.
Но ведь Саша покупал же на эти «магические» деньги водку у таксиста! И мы ее пили!

Через несколько дней
Получил письмо из Горно-Алтайской республики от Гены Полицына - того самого очень талантливого прозаика, который все мотался по лагерям и однажды, совершив побег из зоны, все лето скрывался у меня в деревне.
Вскрыл я конверт в полной уверенности, что все у Гены хорошо. Но вот что он пишет:
«Владимир, привет!
Ты, конечно, на даче. Выращиваешь свои тыквы... Удачи тебе!
Ну, а мои дела скверные. После опубликования в республиканской газете очерка «Штрейкбрехер» - это было 28 марта - Усть-Коксинский район, где я живу, - закипел: видно, немало в нем оказалось «штрейкбрехеров». Мое село Банное раскололось на две части, и, что самое удивительное для меня - это то, что против меня взбунтовался не только директорский клан, но и те, ради которых, собственно,  и был написан этот очерк: простые работяги. «В чем дело?» - с горечью думал я. И пришел к выводу:
1. Очерк вышел в то время, когда у людей повысилась зарплата. Пусть формально, но повысилась. Хотя до сих пор основную массу работяг только авансируют. Вся деревня живет в долг.
2. Мои критики - это те люди, которые что-то пообещали администрации: автомобили, видики, ссуду на строительство дома и т.д.
3. И те, кто претендует на тот или иной портфель.
Когда я писал очерк, я примерно знал, что последует после его публикации: шантаж, угрозы избиения вплоть до попытки уничтожить меня физически.
А все получилось не совсем так. Я был буквально подавлен тем, что многие работяги перестали со мной здороваться. А еще - невинно пострадали близкие мне люди, те, с которыми я здесь дружу. Им досталось едва ли не больше, чем мне: некоторые лишились работы, терпят унижения...
Очерк подействовал на наше село, как землетрясение. И, чтобы я был в безопасности - в то время шел открытый разговор о моем убийстве - одна, очень любимая мною женщина, предложила мне скрыться из Баннова хотя бы на несколько месяцев, предложив мне для этого свои сбережения. Хорошая ты моя, спасибо тебе!
Я отказался. Ведь она предложила мне деньги в то время, когда сама строила дом для семьи своей дочери. Это строительство стоит сейчас много миллионов рублей! Сама в долгах - и ведь надо же!...
Самое странное, в моем очерке нет, пожалуй, ничего такого, что могло бы лечь на стол прокурора. Просто обозначены характеры, нашего противоречивого времени.
А я нащупал тему для своей  повести - о людях нашего, прежде планового, а нынче кланового хозяйства.
В один из майских дней, когда я буквально ходил «под ножами», у меня украли пишущую машинку. Об этом мне сообщил брат Василий.
Да, готовилась поножовщина. Меня ждали. Хотели показать остатки пишущей машинки, а потом...
Вздорные люди! Разве жизнь писателя только в пишущей машинке?
Короче, мои «доброжелатели» вернули мне машинку, когда я передал им через посредников, что их дома этой ночью заполыхают.
Вот такие дела. Так жизнь дарит мне новые сюжеты.
Мой спонсор, меценат, все еще в Новой Зеландии. Я уже не знаю, что и делать. Ведь книга мне нужна, чтобы уверенно жить и писать. А руки все реже и реже тянутся к бумаге. В голове одна мысль: где бы заработать на хлеб?
Как-нибудь потихоньку напишу все же повесть наших вздорных дней. Привет ребятам. Как они? Всего хорошего.
                Геннадий, 18 июня 1995 г.

Вот, не успел порадоваться, что жизнь Гены как-то стабилизировалась, как он нашел себе новые приключения.
Этот очерк - «Штрейкбрехер» - я читал, он присылал мне на «внутреннюю рецензию». Ничего там из ряда вон выходящего. Просто описав невзрачный, но скользкий такой мужичок, очень даже вписывающийся в новое общество, которое Гена метко называет клановым. У мужичка этого кликуха: «Штрейкбрехер». Вот и все. И стоит ли угрожать смертью автору этого очерка, и стоит ли, в свою очередь, угрожать своим критикам поджогом их домов?
В этом письме - весь Гена: романтичный, несколько высокопарный, всю свою жизнь воюющий «за правду». И всю жизнь получающий за это по рогам.
Дай же Бог, чтобы эта история закончилась благополучно, и Гена бы остался жив - здоров.
Возьму вот сейчас и напишу документальный рассказ:

Из приключений Гены Полицына
Гена Полицын рассказывал мне и судье В. - за бутылкой портвейна «Розовый» - о перипетиях своей удивительной жизни:
- Было мне о ту пору всего лет двадцать. Работал я в монтажно-строительном тресте. Послали нашу бригаду на месяц в Анжерку. Жили мы в гостинице. Тепло, светло... да и ресторан там имелся.
Закадрили мы однажды с моим дружком двух девиц в этом самом ресторане. Я повел свою в гостиничный номер, там с ней и переспал. Она сказала, что у нее ко мне возникло чувство.
А мой дружок со своей новой знакомой переспал у нее на квартире. Она тоже сказала, что любит его.
А через несколько дней наши ребята подрались с местными. Не я начинал эту драку, но, волей-неволей, пришлось ввязаться в нее. Не пройдешь ведь мимо, когда «наших бьют».
Нагрянула милиция, повязала тех, кто под руку попался. Назавтра всех, кроме меня, отпустили. Я имел глупость сказать, что уже был судим. И прокуковал целый месяц в ИВС - изоляторе временного содержания. А потом состоялся суд.
И что же вы думаете? Когда начался процесс, то на месте судьи я увидел... ту самую девушку Галю, с которой я познакомился тогда в кабаке, а потом барахтался с ней на гостиничной койке. Подумал сначала: народная заседательша, а потом вижу: нет, судья!
- Замечательно! Она тебя, наверняка оправдала! - воскликнул я.
- Черта с два. Сидела - милая, улыбчивая, красивая. Очень мягким голосом открыла судебное заседание. А как узнала меня - превратилась в сухую и строгую фурию. И - впаяла мне два года! Отсидел я их от звонка и до звонка.
- Может, ты ее обидел чем? - спросил В.
- Да нет. Ведь ты, В., сам судья. И не тебе объяснять, что это такое - быть рецидивистом. Их, рецидивистов, наши суды никогда не оправдывают. Если бы Галя попыталась сделать это, она могла бы получить выговор. И, может быть, даже строгий. И она не захотела рисковать. А, если по-честному, то два года, - это минимальный срок. Незнакомый судья мог бы дать и больше. Но все равно - мне было очень горько и обидно.
Гена смолк и закурил. В его памяти, видать, все еще стоял образ той молодой женщины, которую он назвал для конспирации Галей.
- Постой! - вдруг сказал В. - Как на самом деле звали судью?
Гена назвал ее подлинные имя и фамилию.
- Могут вам доложить, - спокойно сказал В., - что на прошлой неделе ее убил муж, простой работяга. Убил топором. Из-за ревности.
Тут пришла Генина очередь удивляться. Потом он выпил стакан портвейна и сказал:
- Да, все правильно. Она еще тогда говорила мне, что она - замужем. Я вполне понимаю ее мужа.
А что - неплохой рассказик получился. Я таких рассказиков про Гену могу написать еще очень много. Только вряд ли их напечатают.
Одно поражает - причина, из-за которой рухнула его спокойная жизнь. Эта причина - очерк, написанный и опубликованный Геной.
М-да, при развитом социализме за критику в газете так не преследовали. К тому же это и не «газетный» материал, а почти художественный...
Так что не исключено, что Гена опять нагрянет в мою деревню. И будет скрываться уже не от милиции, а от гангстеров.
А вообще - что-то тревожно мне за Гену Полицына…


15 сентября
И вот уже середина сентября. И я копаю картошку посреди ослепительно красивой осени.
Метрах в ста от меня, внизу,  холодно синеет Томь. Я все еще купаюсь в ней - каждое утро и вечер, закаляю свою волю и организм.
Время от времени я подхожу к рябинам, когда-то посаженным Геной Полицыным и превратившимся за эти годы в прекрасные дерева. «Вот она - алеет, Генина аллея» - писал я в одном из стихотворений. И аллея эта действительно сейчас огненно алеет.
Итак, время от времени я подхожу к одной из рябин и срываю с нее крупные, горькие, терпкие ягоды.
С легким шелестом пролетают над моей головой стаи готовящихся к отлету птиц. И слагаются строки:
           * * *
Осыпает меня листами...
Надо мной - в золотом сиянье -
улетают куда-то стаи -
нераздельны и неслиянны.

Если даже простые птицы
к самой главной причастны тайне, -
то не стыдно ли нам толпиться,
путь себе пролагать локтями?...

Погода стоит замечательная. Двадцать пять градусов тепла, солнышко - и ни мошкары, ни комаров. И астры разноцветно горят на фоне черной земли. И все еще цветет, и еще долго будут цвести календула.

И я продолжаю копать картошку - уже ведер пятьдесят накопал и еще столько же будет. Она - розовая, коричневая, лиловая - разная. Скороспелка, голландка, синеглазка, негритянка... И все сорта вроде уродились...
Клубни гремят о днище ведра, и вспоминается вдруг тот день, когда я сажал картошку. И слагаются стихи:
Стихи, сочиненные в время посадки картошки
...И, словно в лузу,
бильярдный шар, -
влетает в лунку
картошка!

Ей так не терпится
туда вползти, -
чтоб, словно деревце,
расти, цвести!

И, новоявленный
Мичурин,
картофель с яблоней
скрестить хочу я!

Советским людям
в поте лица
Не надо будет
горбатиться.

И разрешатся с едой проблемы! -
Жить станет легче, жить станет проще.
И зашумит ветерок над белой
майской рощей, картофельной рощей.

Вот какие сельскохозяйственные пишу стихи. Недаром меня «Наш современник» печатает. Впрочем, этот стишок, конечно, там бы не прошел - чересчур авангардный. Но некоторые мои новые стихи, - что очень для меня, левака, удивительно - вполне могут быть опубликованы на страницах «Нашего современника».
А почему бы и нет? Я ведь - крестьянин. Крестьянин в первом поколении.
И сегодня, в этот чудесный осенний день 1995 года, я копаю картошку.
Сейчас, к осени, псориаз меня немного отпустил. Вот же незадача: стоит мне лишь на несколько дней забыть о лечении, - и псориаз тут как тут. К тому же он каким-то образом связан с астмой. Как только обостряется псориаз, то и все признаки астмы у меня налицо.
Вот какое описание приступа астмы я встретил в книге Валерия Алексеева «Скромный кондотьер» (М 1991) о Че Геваре, который страдал ею:
«Астма - причудливая и мрачная болезнь. Глоток холодного воздуха, влажность, непривычная пища, цветочный запах, принесенный ветром, да просто страх, что это опять случится, вот-вот уже начинается... и сердце подступает к горлу, колотится о язык, глаза от удушья готовы выскочить из орбит, темнеет все вокруг, и жизнь становится такой необязательной, такой эфемерной; как черная вечная бабочка, она бесшумно смыкает свои огромные крылья - и мир обращается в узкую щель между двумя этими душистыми крыльями, осыпанными предсмертной серебристой пыльцой».
Этот абзац довольно точно передает мои ощущения. А вкупе с псориазом астма протекает еще веселее.
Да, вот именно: «темнеет все вокруг».
Мир вдруг окрашивается в черный цвет, и такого же цвета делаются мои мысли и чувства. В них появляются суицидные мотивы.
Но сейчас, слава Богу, я чувствую себя довольно хорошо. И вокруг меня - сказочная осень.
А мои тыквы - желтые, оранжевые, красные - светятся сквозь зелень листьев, как воздушные шары, оставшиеся после какого-то большого праздника.
Пора складывать их в кучи и накрывать сеном - от возможных заморозков.
Завтра займусь этим.
Ведь тыква - кормилица моя. И, более того, - она является, так сказать спонсором, субсидирующим издание моих книг. Если успешно сдам ее этой осенью, то, возможно, издам еще одну поэтическую книжку.
Но предварительно нужно привести три тыквы в Кемерово и отдать их в химическую лабораторию - на анализ, заплатить за это триста тысяч. И если, не дай Бог, в них окажется повышенное содержание пестицидов или нитратов - ни одни магазин мои тыквы не примет.
Давным-давно, когда я был еще мальчишкой-девятиклассником, ко мне пришла уверенность, что люди - бессмертны. Откуда она взялась? Не помню, но вот уже столько лет пишу об этом - о бессмертии. Сегодня у меня родилось стихотворение на эту тему:
        * * *
Не надо горевать
при звуках скорбной меди.
Душа - инвариант
по отношенью к смерти.

Ну, как душа умрет,
Когда я твердо знаю:
смерть в скобки нас берет
для преобразованья?

И мы величиной,
доселе неизвестной,
вдруг примем вид другой,
но суть пребудет вечной.

Итак, поверьте мне,
что смерти - вовсе нет.
Друзья, нас ждут далече
невиданные встречи!

«Инвариант» - это то, что остается неизменным при любых преобразованиях системы. Не все поймут это слово... Но пусть заглянут в философский словарь.
Уже несколько дней я в Кемерове. Писем ни от кого нет.
В эту неделю температура по ночам доходила до минус семи. А моя тыква лежит в огороде под открытым небом. Болит, болит у меня за нее сердце.
А приехал я в город, чтобы договориться насчет транспорта - увезти свой урожай. Но - сплошные обломы. То бензина нет, то машина ломается, то шофер, с которым я договорился о поездке, попадает в медвытрезвитель.
А сегодня с утра зарядил дождик - настоящий осенний, тягучий, продолжительный. И если даже достану машину, то, скорей всего, застрянем. Там ведь надо километров десять ехать по проселочной дороге, а ее в дождь очень сильно развозит.
В общем, я почти что в панике. Будет очень жаль если моя тыква замерзнет. Такое уже раз было - и тогда у меня был сердечный приступ.
 Заходил в Кемеровское отделение Союза писателей. Там сказали, что в «Литературной газете» на днях опубликована статья Ильи Фонякова. «Похвальное слово тыкве».
Мы, половина статьи - обо мне, о моем житье-бытье, стихи мои цитируются.
Я не выдержал, сбегал в областную библиотеку, попросил подшивку «Л.Г.» за нынешний август. Нашел нужную мне статью и снял с нее там же, в библиотеке, три ксерокопии всего (десять рублей взяли - дешево).

Похвальное слово тыкве
Из надорванного конверта просыпались на письменный стол крупные белые семечки, и лишь потом явилась моим глазам крупноформатная поэтическая книга: «Владимир Ширяев. Мыслящий камень. Иронические стихи».
Тыквенные семечки с некоторых пор стали чем-то вроде визитной карточки этого кемеровского поэта, чью первую книжку мне довелось редактировать и снабдить предисловием несколько лет назад. Мы ни разу в жизни не виделись, редактирование было «дистанционным», но достаточно интенсивным: письма из Ленинграда в Сибирь и обратно тогда еще ходили с приемлемой для цивилизованного государства скоростью. Потом их движение существенно замедлилось, да и книжка давно вышла, но привычка к переписке не пропала. Несмотря даже на многоступенчатое подорожание услуг связи.
В стихах кемеровского журналиста, питомца Томского университета Владимира Ширяева меня с первого знакомства с ними привлекла естественность интонации, нетривиальность взгляда не мир:
У обезьянки на щеке слеза. -
К мороженому тянется рукою,
За баки себя дергает другою -
Как будто маску хочет снять с лица.

Не надо быть профессиональным литератором, чтобы уловить ритмическую корявость предпоследней строки. Зато как точно и эмоциональна строка заключительная, стоящая многих прочувствованных страниц о любви к «братьям нашим меньшим»! Как стоят, пожалуй, многих страниц нынешней публицистики бесхитростные строчки на тему «кстати о птичках»:
Как и десять дней назад
в царственном безделии,
мрачно вороны сидят
на высоком дереве.

Закричу на весь наш сад! -
Взмоют без оглядки.
Опустились. Вновь сидят.
Но в другом порядке.

Стихи Ширяева удобно цитируемы благодаря их лаконизму. Вот еще одно восьмистишие, рожденное, судя по всему, в кресле перед телевизором:
...А когда овации замокли,
Я сказал любимой:
«Торопись!
Семенами огурцов и свеклы
непременно надо запастись.
Ветер перемен не понарошку
разгулялся.
Согласись мо мной».
Ты мне подсказала: «...И картошку
мы посадим будущей весной!».

Я намеренно опустил название стихотворения. А называется оно: «1-й Съезд народных депутатов СССР». Если это не «ретро», то Ширяев многое напророчил. В том числе и в собственной судьбе. В письме, сопровождающем книжку, он пишет: «А издал я ее на деньги, вырученные от продажи тыквы. Правда, мне пришлось бы питаться воздухом, если бы не моя жена, на шее у которой я сижу. Кстати, зовут ее Раисой Максимовной. По специальности она инженер-метролог»... ).
Жена женой, но по тыквенной части кемеровский поэт стал большим докой и даже авторитетом. Вместе со стихами рассылает семена своих любимых сортов. Приглашает следовать его примеру. Лично мне как-то уже не по возрасту, а в принципе - почему бы и нет. Подслушал же я в наших петербургских кулуарах мечтания одного очень лихого и тоже небесталанного стихотворца: «Сделать удачный спекуль (спекуляцию - И.Ф. - и выпустить книжку!» Что ж, спекуляция в наши дни, кажется, отнюдь не презренна и даже почтенна. Но, пожалуй, тыква все-таки лучше. А если серьезно, то в последние годы произошло чрезвычайно важное и не сразу осознанное нами событие. Поэзия перестала существовать как сфера профессиональной человеческой деятельности. Исчезла такая профессия - поэт. А она была. Лица, занимающиеся этим ремеслом, могли худо-бедно жить своим трудом, содержать себя и свои семьи... Объективно говоря, «плюсы» были, и немалые... Была сформирована единая читательская аудитория, и даже не обладавший громким именем поэт мог рассчитывать встретить в самой отдаленной точке Союза хотя бы двух-трех человек, слышавших о нем...
Это - в «плюсе». А то, что в «минусе», - известно всем. Это и бесправие автора перед издателем, и неизбежные компромиссы, и столь же неизбежное появление (ибо всякая система объективно стремится к формализации) зримых и незримых «звездочек на погонах», помогавших решить, кого издать предпочтительней...
И вдруг всего этого не стало. - Ни «плюсов», ни «минусов».
Солидный, во всех отношениях достойный человек вручает мне свою книжечку:
Вновь весна пришла к нам в гости.
Вместе с ней в родимый край
Вторгся вновь многоголосный
Звонкий щебет птичьих стай.

Автор, судя по всему, любит поэзию беззаветно и безгранично. В эпиграфах у него - Бальмонт, Языков, Фофанов, Майков, Случевский, Якубович-Мельшин, Бунин, Брюсов, Иванов (Георгий), Добролюбов (Александр), Плещеев, Жуковский, Крандиевская, Рубцов и Микола Нагнибеда. Имеет такой человек право обнародовать свои опыты, накопившиеся у него за десятилетия засилья профессионалов? Даже сомневаться в этом как-то неудобно! Ведь за свои кровные издавал, никого из очереди не выталкивал. И, значит, волен предоставить на читательский суд все, что считает нужным, хотя бы и такое - с эпиграфом из Пушкина:
Не осыпайте меня вы проклятьями
И не браните себя на беду.
Те, кого раньше звал я искренне братьями,
Меня не гоните - я сам уйду!

А если вам кажется, что эти строки, мягко говоря, косноязычны, что, в частности, размер несколько хромает, то этот факт вашей личной биографии. Вон, сразу два профессора - доктор наук А.А. Корольков из Государственного университета и В.А. Стрельченко из педагогического (тоже по нынешним временам университета) думают совершенно иначе. По их мнению, если верить предисловию, «в данном случае имеет место выдающийся вклад не только в отечественное, но и в мировое литературное наследие». Более того, предлагаемые стихи, по мнению профессоров - «это и тест на богатство внутреннего мира читающего их, на аристократичность, интеллигентность в высших, так сказать, можно сказать, - санкт-петербургских ее формах». Не слабо! Но что возразишь? Имеют право почтенные профессора думать (или, может быть, шутить) так, как им заблагорассудится? Что за вопрос, конечно, имеют!
Все равны, все в одном статусе - любительском, предполагающем труд сугубо доброхотный, обществом не востребуемый и не оплачиваемый. И даже такое сомнение возникает в итоге: а не является ли своего рода пережитком прошлого наше стремление видеть поэтическую продукцию обязательно в образе классической книги - «кодекса», как называют книговеды? Не становится ли знакомство с типографским станком актом во многом условным, ритуальным? Так стоит ли стараться спонсоров отлавливать и в глаза им заглядывать? Ведь формы существования поэзии многообразны. Великая американка Эмили Дикинсон творила взаперти, в добровольном заточении, и с ужасом воспринимала свою единственную прижизненную публикацию, устроенную без ее ведома. Великий греческий поэт нашего столетия Константинос Кавафис сам печатал свои странные верлибры на длинных полосах бумаги тиражом не более двухсот экземпляров, что не помешало ему стать широко известным и читаемым автором, о котором с нескрываемым пиэтетом пишет эссе нобелевский лауреат Бродский. Да и наш гениальный Тютчев, по свидетельству современников, был до крайности равнодушен к печатной судьбе своих творений: составленную за него друзьями и почитателями рукопись книги вернул им, даже не просмотрев. Что отнюдь не умалило ни его посмертной славы, ни прижизненной взыскательности к себе...
...Кто знает, быть может, в конечном счете окажется, что нынешние трудности, переживаемые поэзией, в каком-то высшем смысле ей же на пользу. Произойдет внутри нее самой неизбежная структурная перестройка, усилится лирическое начало, а там... а там - посмотрим!
Или все-таки лучше заняться разведением тыквы?...
                Илья Фоняков
                «Литературная газета» от 30 августа 1995 г.

Хорошо статья написана. Дело вовсе не в том даже, что и обо мне речь идет. Нет. Самые лучшие в статье строки - это про Константина Кафариса и Эмили Дикинсон.
Этих поэтов я очень люблю, особенно Эмилию. Это действительно было очень странное существо, почти не выходившее из своей комнаты. Она переписывалась, с известным журналистом  Хигинсоном, и в пору своей студенческой юности я читал эту переписку: Она очень довольно странное впечатление оставляет. Старший товарищ по литературе отечески похлопывает Дикинсон по плечу, одобряет, в общем, ее опыты, призывает не останавливаться на достигнутом.
И Дикинсон - тогда еще совсем юная девица ведет с ним разговор совсем на равных. Видно, что ее страшно раздражает эта снисходительность Хигинсона. И гордыней все от ее __________________, и одиночеством…
С самой ранней юности я пытался переводить ее стихи. Но ничего путного у меня не получалось. Но вот с полгода назад взялся я опять за Эмилию Дикинсон, - и вот что у меня вышло:

Из Эмили Дикинсон

1.
Душе, как правило, не хочется
общенья. Летом и зимой
дума предпочитает общество
себя самой.

Ее напрасно домогаются
бесчисленные делегации.
Напрасно на ее ковер
колена преклонит Король.

Она посмотрит вызывающе,
даст от ворот им поворот.
И, одного из всех оставивши,
ворота на замок запрет.

2.
Я - Никто. И ты - Никто?
Значит, надевай пальто!
Тсс.. О том, что мы - Никто,
не узнает пусть никто.

Очень скучно кем-то быть:
из тиши ночных болот
лягушонком выкликать
свое имя в небосвод.

3.
Рождение и Смерть,
вы - скромные молчальники.
А механизмы маленькие:
кузнечики в степи,
собачка на цепи,
жук, залетевший в дом,
известности дуда, -
всегда
гудят, стрекочут, завывают.

Все это говорит о том,
что Случай -
взывает!

4.
Как узнать - каков наш рост?
Метод чрезвычайно прост:
надо встать во весь наш рост,
и - дотянемся до звезд!

И достали бы давно
мы, Цари природы, но...

5.
Он был - Поэт, а значит,
совсем не так, как мы
на жизнь смотрел  иначе:
он всюду видел смысл.

Смысл - в облачке, в полыни,
заполонившей двор.
(Мир помнит и поныне
осмысленный твой взор).

Яснее с каждым годом
печальный твой урок.
Ты нас своим уходом
на нищету обрек.

Тебе ж - коль разобраться -
разлука не в урон.
Ты сам - свое богатство
вне суетных времен.

6.
Если даже одному
сердцу ты не дал разбиться,
если ты хотя б одну
выпустил из клетки птицу, -
про тебя сказать нельзя,
что ты жил - зря.

7.
Скажи всю правду, но скажи - окольно.
Сперва солги - для блага же людей.
Так сказками при свете страшных молний
мы утешаем плачущих детей.

Когда бы Истина явилась разом,
ее  сиянья наш не вынес разум.

8.
Как сделать прерию?
Мечта - головка клевера -
и получается прерия.
А не отыщешь клевера ты -
довольно одной мечты.

9.
Не видала вересковых полян,
не слыхала, как шумит океан.
Но ведь вереск-то цветет голубой,
но ведь в берег ударяет прибой.

Я в гостях не была у небес,
и с творцом не вела я бесед.
Но страна эта горная  есть,
раз туда мне вручили билет.


Здесь же, в моей избушке, у меня есть и школьный англо-русский словарик, который мне здорово помог.
Кстати, тот факт, что Эмилия много лет переписывалась с Хигинсоном, в чем-то опровергает Илью Фонякова. Выходит, и она хотела, чтобы ее стихи увидели свет, - раз имела смелость посылать свои такому знаменитому журналисту.
Мне кажется, в ужас она пришла не от самого факта публикации ее стихов, а от дурацкой правки, - безжалостной операции, произведенной над ними. Да, ведь при той единственной прижизненной публикации ее «выправили» - дело обычное во всех редакциях мира.
Впрочем, переводя Дикинсон, я тоже ее «правил». Ибо невозможно сохранять в переводе на русский ее хромую силлабику. Вернее, сохранить можно. Более того, так и делают большинство наших поэтических толмачей (и Кашкин). Но выходит чрезвычайно плохо. Если мужчине легкая хромота может придать даже некоторый шарм (тому пример - Байрон), то хромая женщина выглядит ужасно.
Я же, при переводе стихов Дикинсон, ориентировался на традиции «женской» русской поэзии - на Анну Ахматову, Галину Гампер, Новеллу Матвееву (на последнюю равнялся больше всего). Хромую силлабику Эмилии перелопатил в обыкновенную нашу русскую силлаботнику. И, кажется, одержал победу.

Назавтра
Вознесся в небо огромный дом Коли Сидоркина. В начале лета на этом месте был только фундамент, - и вот уже Коля на днях электричество себе в дом провел. Титаническую работу он совершил за лето. Молодец!
Впрочем, если бы не его тесть, он бы эту работу и за пять лет не сделал.
А я все не могу построить баню.
10 сентября

В свежем «Кузбассе» - заметка: «В издательстве «Практика» вышла в свет книга стихов Вячеслава Лопушного «Неопознанное чувство».
Эту книгу тоже я редактировал. Думал - быстро с ней управлюсь - Ведь «Практика» - это Колино издательство, он всегда рядом, не надо в другой город ехать. А получилось... Получилось так, что во время работы над этой книжкой меня два раза чуть не убили. Как вспомню, так вздрогну.
И все из-за проклятого «изобразительного ряда». Слава Лопушной, видите ли, немного эстет, ему надо, чтобы «костюмчик сидел», чтобы книжечка изящно смотрелась. Та, первая его книжка, была оформлена Таней Григорьевой - очень даже неплохо получилось, но Слава решил - разнообразия ради - привлечь к оформлению «Неопознанного чувства» другого художника. Желательно - более или менее модернового.
Я договорился с кемеровским художником Валерой Громовым, что мы встретимся с ним  по этому поводу - в Союзе писателей, а потом отправимся к нему в мастерскую.
Захожу в Союз - Валера Громов, уже хорошо поддатый, ведет разговоры задушевные об искусстве и смысле жизни с Володей Соколовым. Это как раз в то время было, когда Володя от своей жены уже ушел, а к Тане Григорьевой еще не причалил. Ну, Володя, как всегда, плакался собутыльнику в жилетку, стихи ему печальные читал - собственного сочинения, - а тот утешал его. И все было бы нормально, если бы в Союз не заглянул атаман всех кузбасских казаков Володя Серов.
Надо сказать, что Валера Громов большую часть времени проводит в деревне - наподобие моей, в городе бывает редко, Володю Серова он не знал. И тем более не знал, что Серов тоже - бывший журналист и наш с Володей Соколовым приятель.
Итак, в Союз влетел атаман Володя Серов - резкий такой, стремительный, грубоватый. Как всегда, в штатском. Тоже на взводе. Подсел к Володе Соколову, послушал его горестные речи, да и говорит:
- Кончай нюни распускать! Надоело уже тебя слушать. Как ни увижу тебя - ноешь и ноешь. И стихи твои слушать надоело! Бери пример с Володи Ширяева - ни разу в жизни не слышал, чтобы свои стихи вслух читал... А ты все читаешь и читаешь... противно даже.
Володя Серов ни в коей мере не думал обидеть Володю Соколова, более того, своим бесшабашным, утрированно мужественным тоном хотел, видимо, поддержать его: кончай, мол, старик, грустить, гляди веселей!
Но реакция Валеры Громова была для всех для нас неожиданной.
Он соскочил со своего места и закричал в лицо Володе Серову:
- Ты, подонок! Кто просил тебя вмешиваться в нашу беседу?! Какое право ты имеешь говорить поэту - читать или нет ему своих стихов? Вон отсюда, или я набью тебе морду!
А надо сказать, что и Володя Серов и Громов, - здоровенные, высокие и плечистые мужики с увесистыми кулаками. И еще не мешает сказать, что Володя Серов профессионально занимался боксом и однажды убил одним ударом кулака главаря приставшей к нему в ресторане компании (отсидел за это четыре года). И оба они - и атаман, и художник - по пьянке являются абсолютно невменяемыми.
События стали развиваться даже более катастрофично, чем я ожидал. Володя Серов вдруг вытащил из кармана пальто пистолет и уставил его дуло на художника:
- Да ты знаешь, с кем разговариваешь?! - заорал он, и на его губах выступила пена. - Сейчас я пристрелю тебя, как бешеную собаку!
И пристрелил бы в два счета. Если он голыми руками людей убивал...
И тогда я совершил, можно сказать, смелый и благородный поступок. Вклинился меж ними и буквально грудью прикрыл Валеру Громова.
- Володя! - быстро заговорил я. - Это же наш приятель, художник Валера Громов. Это очень хороший парень, художник, повторяю тебе...
А «хороший парень» Валера, нисколько не испугавшийся пистолета, все норовил из-за меня зацепить Володю кулаком.
- Володя, ради Бога, убери оружие! - продолжал я. - Валера живет в деревне и не знает, кто ты такой. Володя, если тебе так хочется выстрелить - стреляй в меня!
И это возымело действие. Когда я уже готов был упасть перед атаманом на колени, его лицо слегка потеплело, и он сказал:
- В деревне, живет, говоришь? Ну, тогда понятно, почему он меня не знает... Ладно, пусть живет...
И я скорей-скорей уволок Громова из Союза писателей под ручку...
Взял у него слайды, сделанные с его картин, принес их Славе Лопушному, но они ему не понравились - слишком реалистические.
- Может, тебе вещи Гены Степанова понравятся? - Его мастерская недалеко от моего дома. Зайду, возьму слайды.
- Зайди, если тебе нетрудно.
Знал бы я, что моя встреча со Степановым окажется еще более кошмарной, чем та, предыдущая, с Громовым...
Ведь я и забыл, что Гена Степанов, заслуженный художник России, бывший завуч Кемеровского художественного училища, по своему внутреннему складу является близнецом-братом нашего атамана Володи Серова.
Гена тоже занимался боксом - и достиг на этом поприще немалых успехов. И тоже хорошенько избил кого-то (не убил, правда) - дело было в армии, и полтора года провел в дисбате, где полностью подорвал свою психику и стал полнейшим неврастеником, которому категорически нельзя пить. А он при каждом удобном случае - пьет.
Вот и на этот раз, - когда я зашел к нему в квартиру, расположенную неподалеку от моей - тоже на Радуге, он был с тяжелейшего похмелья.
- Ты знаешь, Володя, что вчера было? - начал Гена. - Встретились мы с Геной Юровым (казалось бы, вполне уважаемый человек - бывший глава писательской организации Кузбасса, но тоже абсолютно невменяемый, когда выпьет - В.Ш.), - встретились мы с Геной Юровым - он тоже был под турахом - и решили добавить... Деньги у меня были. Ну, взяли на двоих пять бутылок водки, уселись на лавочке, что возле гостиницы «Кузбасс», сидим, пьем, разговариваем. И все бы хорошо, но Гена начал хвастаться, что он - кагэбешник. Ты ведь сам понимать должен, что я всяких ментов и кагэбешников ох как не люблю! А Гена: «Я в кагэбэ служил, я - полковник кагэбэ, я тебя арестую!»
Ну, думаю, покажу я тебе сейчас, полковник кагэбэ... А он уже и замахивается на меня!...
- Ты, - кагэбэшник, а я - штрафбатовец! - кричу я и - тырц ему в челюсть! Чистый накаут. И только я его звезданул,  как подъезжает милицейская машина. «Ну, пропал», - думаю Менты на мое удостоверение - Союза Художников - посмотрели, потом у бесчувственного Гены вынули из кармана писательское удостоверение...
«А, это творческие разборки, - говорит главный мент. - Ну их к черту, пусть сами разбираются!».
И уехали. Скажи мне, Володя, ты ведь Юрова хорошо знаешь, кагэбешник он или нет?
- Гена, кончай чепуху молоть. Какой же Юров кагэбешник?
И я объяснил Степанову, что это просто «пунктик» Юрова. Он когда-то служил в пограничных войсках, а так как эти войска - внутренние, то Юров по пьянке частенько говорит своим собеседникам, что он - офицер кагэбе. Разыгрывает их.
- Вот это да! - смутился Гена. - Выходит, я совсем зря его нокаутировал? И, знаешь, я ведь так и ушел, его на скамейке еле живого оставил. По-свински я поступил! Надо извиниться!
Так как у Гены телефона не было, мы пошли ко мне и позвонили Юрову, который оказался жив - здоров. Он благополучно добрался до своей квартиры - но абсолютно ничего не помнил.
- Геночка, милый, прости меня! - запричитал Степанов.
- За что? - послышалось в трубке удивленный голос Гены Юрова. - Мы вроде неплохо провели время, только вот челюсть болит что-то …  Да и вообще - голова... Может, приедете, прихватите с собой что-нибудь?
Надо было мне, в крайнем случае, уже лучше к Юрову поехать вместе с Геной Степановым! А  я желая «быть подальше от греха», тут же на грех и нарвался.
Уговорил Гену не ехать к Юрову. Сказал, что мне надо посмотреть его картины. Гена согласился сводить меня в его мастерскую, но, при условии, что сначала я опохмелю его.
Я сходил за бутылкой вина, Гена тут же ее прикончил. И вчерашний бойцовский задор проснулся в нем:
- Хорошо, что ты мне напомнил про мастерскую. Давно собираюсь туда сходить - выставить из мастерской одного кадра. Уже год у меня там живет. Бывший мой ученик, шорец, Юра Сулекин - большие надежды подавал, и вот - не работает, пьет, бичует... Я его в мастерской приютил, а он у меня картину оттуда увел, продал и пропил. пойдем скорей! Я ему покажу сейчас, этому Сулеке!...
Я почуял неладное, но удержать Гену было уже невозможно. И я отправился вместе с ним в его мастерскую, расположенную квартала за два от моего дома. Одну остановку ехали трамваем. И там я понял, что Гена совсем «хороший». Не в том смысле, что он на ногах плохо стоял, а в смысле вменяемости.
Вместе с нами в трамвай запрыгнули двое молодых парней в черных кожаных куртках - типичные гангстеры с квадратными челюстями.
- Эй, ты! - сказал одному из них Гена. - Почему у тебя глаза такие оловянные?
И тот непременно объяснил бы Гене, отчего у него такие глаза, но я, униженно извинившись перед парнями, поволок Гену к выходу.
А вот и его мастерская - на пятом этаже огромного дома. Гена позвонил, и дверь открылась. В прихожей стоял полуодетый молодой шорец - видать, тот самый бывший Генин ученик Юра Сулекин, о котором Гена только что говорил мне.
- Здравствуйте, - сказал я и хотел было протянуть руку, но в этот момент Степанов, ни слова не говоря, на нес короткий боковой удар левой в подбородок своего бывшего ученика. Но тот оказался достойным учеником. От удара - очень сильного - он лишь покачнулся, но устоял, потом, гибкий, как кошка,  молниеносно нанес Гене прямой удар в грудь и отпрыгнул назад, в комнату.
Устоял и Гена. Он влетел в свою мастерскую и схватил лежащий на подоконнике ржавый нож. Каким-то образом второй нож очутился в руке шорца. И, если тем ножом, что у Гены, убить человека было довольно трудно, то вторым - длинным, остро отточенным, обладателем которого был шорец, - напрягшийся, мечущий черные молнии своими глазами, - этим ножом можно было и человек пять уложить.
- Николаич, не подходи - убью! - крикнул он.
И опять я втиснулся между противниками. За сутки дважды оказаться почти в такой же ситуации - это фантастикой пахнет. Но так оно и случилось. И поступил я опять - прямо-таки геройски.
- Ребята! - лучше ударьте меня ножом, но драться в моем присутствии я вам не дам! - крикнул я.
- Николаич! Не подходи! Христом Богом прошу не подходи,- продолжал свое шорец, спрессовавшийся в комок. - Не подходи, если тебе жизнь дорога! Не хочешь, чтобы я у тебя в мастерской жил - скажи добром - уйду!...
И тут я как-то умудрился схватить Гену за запястье. Крутанул ему руку, - и нож вылетел...
Не буду описывать, как я еще минут двадцать уговаривал Гену успокоиться, и он, наконец, слегка смягчился; как мы познакомились с шорцем, и он, на мой взгляд, оказался чудесным парнем. Чтобы избежать крови, я сказал, что он может несколько дней пожить у меня, а там чего-нибудь придумаем. Такой вариант вполне устраивал Гену Степанова. Я дал Сулекину денег, - чтобы он взял «мировую» бутылку и, пока он бегал за ней, более или менее пришедший в себя Степанов говорил мне:
- Ты не больно-то развешивай уши. Будь с Шорой поосторожней. Он и его дружки меня пьяного однажды избили - прямо здесь, в мастерской. Ногами пинали. Вот почему я так зол на него... Но спасибо тебе - как не ты - я бы, наверно, убийцей сделался. Честное слово,  от души спасибо!
Пришел с бутылкой Юра Сулекин - Шора, как называл его Степанов. И даже я принял участие в распитии этой «мировой» поллитры.
Потом Юра забрал свои пожитки, состоящие из куртки и десятка картин, и мы отправились ко мне. О слайдах Степанова для поэтической книжки Лопушного, я, разумеется, в тот момент забыл.
Пожил у меня пару дней этот Юра Сулекин. И впечатление о себе оставил самые приятные - скромно себя вел, тихо. Мы договорились, что он через полмесяца приедет ко мне в деревню - поможет достроить баню.
Но надо было ему решать вопрос с жильем. Я ему комнату сдавать не собирался.
Пошел Юра за сигаретами - приходит радостный.
- Сашку Рыжего встретил. И он не возражает, чтобы я снял у него комнату.
- Откуда он здесь? Какими ветрами? - спросил я для которого это имя было очень родным.
- Из Коктебеля приехал. - Тетка у него умерла, ему надо срочно вступать во владение наследством, - пока все на растащили.
Саша Рыжий был тоже художником, с ним я познакомился лет двадцать назад, у него я как и у Крекова, жил на квартире в трудные времена. Он был владельцем, вернее, совладельцем большого частного дома, находящегося тоже на Радуге, в двух остановках от моей нынешней квартиры. В одной половине - из пяти комнат - жил он тогда с молодой женой, в другой - из двух - его тетка. Отец Рыжего военный, умер, а его мать жила в Коктебеле, где имела небольшой дом прямо на берегу Черного моря.
Был этот Рыжий (он в самом деле обладал огненной шевелюрой) весьма хорошим, компанейским парнем - плейбоистым таким, следящим за модой - и в одежде и в «духовных веяних». Рисовал он очень плохо, и его дальше Ленинского уголка не пускали. Но его бездарность вполне искупалась широтой его натуры. Вечно в его гостеприимном доме ошивались пьяные художники, поэты, актеры, а потом, когда Рыжий развелся, то - художницы, поэтессы и актрисочки.
Была у Рыжего своеобразная черта. Он любил чужие произведения искусства - живописи, поэзии ли - выдавать за свои.
От живших у него на квартире художников у него осталась много картин и, когда он приводил домой очередную девицу - «на это дело», то сначала непременно показывал ей все картины, приговаривая:
- Вот эту вещь я написал уже довольно давно, а вот эту - буквально на днях…
А потом он читал ей стихи - которые тоже были, разумеется, сочиненные «им» (как правило, он читал стихи Владимира Поташова - замечательного, к слову говоря, поэта, жившего одно время на квартире у Рыжего. Он потом умер от туберкулеза, полученного в лагере, где Поташов сидел за воровство. После смерти Володи Поташова вышли две его книги). И даже мне Рыжий читал его стихи, выдавая за свои, совсем забыв, что я прекрасно знал Поташова и его творчество.
И еще была одна характерная черта у Рыжего - он очень любил оружие. В его доме и винтовку можно было найти, и пистолет, а уж о кинжалах и говорить нечего. Это можно было бы считать просто невинным увлечением, хобби так сказать, если бы не пускал иногда Рыжий это оружие в ход. Не по злобности характера, а так,… Потому что, подпив, он тоже делался абсолютно невменяемым.
При мне он дважды стрелял из винтовки в своих гостей - и дважды из-за женщин. Правда, Рыжий утверждал, что в обоих случаях он хотел своих соперников просто припугнуть, - и они, действительно, бежали сломя голову из его дома… Но мне это его увлечение оружием никогда не нравилось и, когда я ушел из его гостеприимного дома, то вздохнул спокойнее…
Почему это я ни с того ни с чего зациклился на личности Рыжего? Да потому что пусть хоть кто-нибудь - в данном случае я - напишет хоть пару строк о нем - в свидетельство того, что жил, мол, на земле такой человек - Рыжий.
Ибо Рыжего уже нет на белом свете. Его убил этот Юра Сулекин.
Пожил у меня Юра два дня. И перебрался к Рыжему, подарив мне на память натюрморт.
Я уехал в Березовский - сдать в набор очередную книжку. Когда через несколько дней приехал - Рыжего уже похоронили.
Рассказывают по-разному, но суть-то одна, и я прекрасно представляю как оно примерно все было.
За новоселье Юры решили выпить. И выпили. и оба стали невменяемыми. И, видимо, Рыжий наставил на Юру какую-нибудь пушку. А тот схватил со стола нож - и послал его прямо в сердце Рыжего.
А в это время за стенкой, в покоях теткиных, находилась мать Рыжего, которая тоже приехала с ним из Коктебеля - контролировать своего беспокойного сынка.
Не уберегла…
Уже месяц прошел со дня этого убийства, а Юру все еще не арестовали. «Ушел в Монголию! - авторитетно сообщил в Союз писателей один из поэтов. Но я его вчера видел в пивбаре, возразил другой. - Сидит себе в центре города, пиво пьет - милиции это убийца и на хрен не нужен».
Вот это сильно похоже на правду. Ибо Рыжий в Кемерове не прописан был. И милиция, видимо, решила не тратить на него время.
И еще такой я узнал факт: Юра Сулекин, оказывается, сидел семь лет. За изнасилование. И вообще он по пьянке склонен к жестокости, необузданным поступкам. Так что не врал и Гена Степанов, предупреждая меня…
Вспомнил я сулековский натюрморт - золотистые фрукты. Очень талантливо написаны. И думаю о «двух безднах», таящихся, по мнению Федора Михайловича, в душе человеческой. И сочиняю стихотворение, посвященное памяти Саши Рыжего:
 
Памяти Александра Евстрашинкова.
Сияют крыши,
ручей бежит.
А Саша Рыжий
в земле лежит.

Лежит, болезный,
а в сердце - рана.
Его зарезал
приятель пьяный.

Чего же ради
воткнулся ножик?
(Убийца, кстати,
художник тоже).

Чего ж вы, братцы,
не поделили?
Пора собраться нам
на могиле

У Саши Рыжего
и вспомнить Сашу.
Я, может, выживу
лишь дружбой вашей.

Как по-дурацки! -
Сидели, пили…
Чего ж вы, братцы,
не поделили?!…

…А репродукции работ Гены Степанова я все-таки вскоре принес Славе Лопушному. Но они ему тоже не понравились. И мой рассказ о том, как я искал ему «изобразительный ряд», он выслушал довольно равнодушно.
Правда, вскоре я нашел ему художника, который вполне удовлетворил его. Это Юра Юрасов, глава авангардной группы «Бедная Лиза». Его мастерская - дверь в дверь со Степановской.
«Неопознанный объект» обрел, наконец, визуальный ряд. А Саша Рыжий - потерял жизнь.
А я за редактирование «Неопознанного объекта» получил триста тысяч. За такую мизерную сумму - столько богатых приключений!
А не возьмись я за это дело - и Саша Рыжий, может быть, был бы жив.
Интересно реагировал Юра Юрасов на известие о смерти Саши Евстрашенкова.
Захожу, знакомлюсь. Он живет прямо в мастерской - впрочем, довольно просторной. - Жена возится с грудным ребенком.
Спокойно выслушал и говорит жене:
- Таня, а Сулико-то Рыжего пришил.
И она очень спокойно восприняла это известие. А этот «Сулико» жил многие месяцы в двух метрах от них.
А на меня смерть Саши Рыжего сильно подействовала. Это, наверно, тоже  одна из причин того, что мои псориазно-астматические приступы обострились.
И сколько родственников умерло у меня в этом году! Только в Новосибирске подряд - тетя и дядя. А у его дочери, моей двоюродной сестры, которая мне как родная - вместе росли, - рак молочных желез. Кошмар. Может, сгонять с Таней Григорьевой в Новосибирск? Может, поможет? Руки у нее и в самом деле - чудесные…
Вот, выписал для себя из журнала «Пчеловодство» рецепт:
Способ лечения псориаза (предложенный М.В. Голюком), путем введения биологически активных веществ и нанесения на очаг поражения лечебных мазей на фоне диеты и нормализации режима труда и отдыха, отличающийся тем, что с целью сокращения числа рецидивов в качестве биологически активных веществ перорально вводят поочередно настойку аралии в количестве 2-4 мл и настойку элеутерококка в том же количестве и одновременно в качестве лечебной мази вначале наносят мазь, содержащую яичный белок свежий, мед пчелиный, солидол медицинский и детский крем в следующих соотношениях, вес в процентах:
яичный белок - 3-6
мед цветочный пчелиный - 3,0-3,2
детский крем - 0,2-1
солидол медицинский - остальное
Затем, после исчезновения бляшек, наносят мазь следующего состава, все в процентах:
яичный белок - 5,5-6
мед цветочный пчелиный - 2,0-2,5
детский крем - 1,5-2,0
порошок травы чистотел - 1,0-1,3
солидол медицинский - остальное
Сделал себе лекарство, мажусь им. Вроде, помогает.
То ли надо все-таки Володю Переводчикова попросить, чтобы он меня загипнотизировал и попробовал в этом состоянии избавить от  болезни? Устал я от нее. Несколько раз я собирался сделать это, и каждый раз сеанс гипноза срывается из-за нашего пьянства.
«Позвоню и предупрежу: никаких выпивок при встрече!» - говорю я себе.
Побывал 20 сентября в Кемерове. Там меня ожидало письмо. Адрес на конверте: Республика Алтай, село Банное, Усть-Коксинского района. Это адрес Гены Полицына. Но имя и фамилия на конверте были: Людмила Мешалкина. Такой я отродясь не знаю:
«Владимир Михайлович, - пишет она, -
Взяться за перо меня заставило большое горе: умер Гена Полицын.
Дело было так. Его брат по матери Вася отправился на какие-то торжества в соседнюю деревню, а в своей квартире он оставил Гену (у Геннадия было еще собственное жилье на лесопилке, где он работал).
Гена в одиночестве провел ночь, а наутро нашли его труп. На столе стояла пустая бутылка - возможно, что он умер от отравления алкоголем, но я сильно подозреваю, что ему «помогли» уйти из жизни. Ибо он сильно поссорился с новыми хозяевами жизни в нашем районе, - бизнесменами и бандитами, обеспечивающими их процветание.
А когда Гена опубликовал в местной газете рассказ «Штрейкбрехер», где он вывел всех своих врагов в самом неприглядном виде, ему вообще не стало житья.
Я считаю, что Геннадий Полицын был очень порядочным человеком. И очень талантливым. Я любила читать его стихи, рассказы, повести. Как жаль, что при жизни он не увидел ни одной своей книги.
Я знаю, что Вы были его самым лучшим другом. Ваш долг - издать книгу Гены. На днях вышлю Вам его архив.
И еще: ради Бога, если надумаете писать мне, то не ставьте на конвертах свою фамилию. Ведь у нас в деревне много чересчур любознательных людей. Сами посудите: Вы столько лет писали Гене, а теперь конверты с Вашей фамилией будут приходить ко мне.
И, кстати, имейте в виду, что никакой Людмилы Мешалкиной в деревне нет. Есть Мешалкина Изольда, моя дочь, на ее имя и пишете. А моя фамилия совсем другая.
Всего Вам доброго! Уверена, что Вы сможете выполнить свой долг.
Людмила.
P.S. Если будите составлять книгу, то, Ради Бога, не включайте в нее этот проклятый рассказ «Штрейкбрехер», - который погубил Гену».
Вот такое письмо пришло мне с Горного Алтая. А назавтра пришло извещение на посылку. Я пошел на почту, и получил ее - огромный ящик, битком набитый бумагами Гены - не меньше полста килограммов. Тут и черновики его произведений, и готовые вещи, и письма к нему самых различных людей. Увидел несколько писем, написанных своей рукой, и меня почему-то объял ужас.
Итак, вместо провизии, я из города привез целый рюкзак бумаг. Прихватил сюда с собой часть Гениного архива - взял столько, сколько смог увезти.
Буду постепенно разбирать их. Может, и в самом деле мне удастся издать его книгу? Это, вообще-то, не проблема, были бы деньги. Но - где их взять?

Через неделю
Перебираю бумаги Гены Полицына. Здесь и рассказы, и наброски статей, и три повести.
Прихожу к выводу, что лучшей его вещью является повесть «Незаметный возраст». Но о том, чтобы вставить эту повесть в книгу Гены, и речи идти не может: повесть - размером более десяти листов, это двести пятьдесят страниц на машинке.
Книжечку должны составить небольшие рассказы, зарисовки, эссе Гены. А с повестью я поступлю так: предложу я в наш альманах «Огни Кузбасса», членом редколлегии которого являюсь. Авось, моим коллегам станет стыдно, что не печатали Гену при жизни - и они опубликуют его повесть?
Сегодня всю ночь писал предисловие к Гениной повести (для альманаха). Вот его текст:
«Если со мной что случится, - позаботься, пожалуйста, о моих рукописях…»
Из горноалтайского села Банное пришла печальная весть: скоропостижно скончался наш товарищ, талантливый поэт и прозаик Геннадий Полицын. Ему было всего сорок четыре года…
При живых родителях Гена воспитывался в детском доме на кузбасской станции Тутальская, Устроив восстание воспитанников против жестокого директора детского дома, он очутился в исправительно-трудовой колонии для малолетних. Довелось ему побывать и на взрослой зоне.
Не хотелось бы приукрашивать действительность, изображать из Гены «диссидента», борца с прогнившей политической системой, но и «уголовником» его ни в коем случае не назовешь. Он сидел за то, что был бунтарем по своей натуре, взрывался от малейшей несправедливости и, случалось, кулаками доказывал свою правоту.
Но в последние годы своей жизни Гена, кажется, перестал ссориться с «властями предержащими». В Горном Алтае он, наконец, отыскал свою мать и братьев, работал на лесопилке, много писал. Но подержать в своих руках собственную книгу ему так и не удалось. Главная причина: если раньше мешала цензура, то сейчас автор, как правило, должен найти средства на издание своей книги. Этого Полицын сделать не смог.
Гена не раз писал мне: «Если со мной что случится, то позаботься, пожалуйста, о моих рукописях…»
Пытаюсь сделать это. Представляю вашему вниманию повесть Геннадия Полицына «Незаметный возраст» - лучшую, на мой взгляд, вещь этого писателя.
С первым вариантом этой повести я познакомился более десяти лет назад. Мы обсуждали эту вещь на городском литобъединении. До этого стихи и проза Геннадия Полицына уже на раз были предметом нашего обсуждения, и всегда его творчество - очень неровное - получало неоднозначную оценку.
Но относительно этой повести разногласий не было. «Мы сегодня присутствуем при рождении писателя», - так выразился кто-то из нас, и мы принялись поздравлять Гену с явной удачей.
Да, эта повесть трогала, а в некоторых местах - потрясала. Особенно - на фоне застойной, безликой литературы, которая печаталась в то время. Богатейший жизненный опыт Геннадия нашел наконец-то свое адекватное воплощение. До этого он писал рассказы на придуманные или услышанные где-то сюжеты, а в данном случае - решил сделать предметом художественного исследования свою собственную жизнь. И получилась вещь захватывающая - исповедальная, пронзительная и, при широчайшем жизненном охвате, - дышащая лиризмом.
…Итак, повесть мы дружно расхвалили, отрывки из нее прозвучали по областному радио. Геннадий Полицын послал ее в журнал «Юность» и получил положительный ответ. Нужно было лишь доработать кое-что. Но тут совершилось совершенно непредвиденное: Геннадий эту повесть утерял. А точнее, дело было так: он развелся с женой, а та, в знак протеста, сожгла все его рукописи.
Много лет подряд я напоминал автору: надо восстанавливать повесть. Но жизнь его была довольно бурной, и сесть за реставрацию «Незаметного возраста» Геннадию все не удавалось. Лишь перед самой смертью он выполнил, наконец, это работу.
Скажу сразу: Геннадию, на мой взгляд, удалось совершить почти невозможное. То, что я читал раньше, - восстановлено. Более того, - повесть углублена, расширена, в нее введены новые действующие лица, вставлены диалоги и размышления, которые раньше не могли иметь места по чисто цензурным соображениям.
Может быть, после опубликования этой повести в нашем альманахе, найдутся наконец люди, которые отыщут средства для издания сборника произведений Геннадия Полицына?»
В обширном архиве Геннадия есть очень интересные вещи.
У Гены Полицына в Кемерове остались жена и сын. Сейчас ему, наверное, лет восемнадцать. Уверен, что, если мне удастся выпустить Генину книжку, мне от его жены житья не будет: станет требовать гонорар, скажет, что наследником является ее сыночек. Да, страшновато думать обо всем этом, и все же…
Надо потихоньку составлять сборник Гены Полицына. Название у него будет - «Незаметный возраст», хотя лучшая его повесть и не войдет туда. Я уже выбрал и отпечатал на машинке отрывок из этой повести, который может существовать как самостоятельный рассказ. В книжке он должен быть. Вот этот отрывок:

Родина
(отрывок из повести «Незаметный возраст»)
На уроках много говорили о Родине. И у меня создалось какое-то двойственное впечатление о понятии «Родина».
- В годы Великой Отечественной Войны на защиту нашей многонациональной Родины поднялись все народы нашей страны! - вдохновенно говорила Ольга Павловна, проходя между парт.
- Наше государство... Гарин, ты что-то хотел спросить меня? - заметив мою поднятую руку, недовольно спросила учительница.
Откинув крышку черной парты, я встал и махом задал давно интересующий меня вопрос:
- Ольга Павловна, а государство главнее Родины? У нашего государства два имени?
- Ты, Гена, хочешь сказать, что наше государство двуличное? -ухмыльнулся с другой парты толстомордый Громов.
- Уточни свой вопрос, - недовольно нахмурила брови Ольга Павловна.
- Я не пойму: если наше государство зовется СССР, то Родина тут при чем? Если наше государство зовется Родиной, то СССР прилип к Родине, как банный лист...
- Гарин, как ты думаешь: что такое Родина?" - с недоброй ноткой в голосе задала мне встречный вопрос Ольга Павловна. - Тише, дети.
Люська Дынева презрительно фыркнула: мол, что тут понимать!
- Родина, это горы, где я родился. Там у меня остался дедушка...
- Родина - это горы! - крикнул, захлебываясь смехом Громов.
- Родина, - это море! - подхватил кто-то еще.
- Родина - это огород!
- ...Где в капусте нашли нашего Генку Гарина! - стал дружно издеваться надо мной класс.
От обиды я вскочил из-за парты, намереваясь дать по роже Громову. У него морда -  во! Не промажешь! Ольга Павловна перехватила меня , силой усадила на место.
- Кулаком истины не добудешь. - резонно заметила она и обратилась к притихшему классу: - Гарин прав. Место, где мы родились и выросли, будь то горы или степи, мы величаем Родиной. Но существует для нас с вами, где бы мы ни родились, одна на всех Родина-мать: Союз Советских Социалистических Республик...
- Родина... Государство... Не понимаю, когда попадаются эти два названия рядом, в одной строке! - упрямо спорил я, не в силах связать чувство Родины и государства.
Не по собственной прихоти покинув зеленью долины моей Родины, где на снежных вершинах, по местным поверьям, восседали всесильные боги, помогающие людям жить веселее и честнее на родной земле, я очутился на чужой мне территории, огороженной частоколом дымящихся, черных, как школьная парта, труб. Где жил среди рабочего люда городской окраины, грязной, нищей, еле слышно напевающей песню о родимой сторонушке, с любовью и тоскою. Но эта песня приютилась в лачугах, хижинах, землянках, а из репродукторов по всему городу разносятся торжественные, бравурные марши, славящие наших вождей, КПСС, государство на весь мир. И, если не дай бог, в эти парадные песни швырнет кто-то на круг нагое слово "Родина", то несчастную Родину затопчут, истерзают марширующие колонны звуков, подкованные медью литавр! И даже не заметят этого в своем победоносном марше...
Ольга Павловна внимательно посмотрела на меня. В классе - тишина. Учительница слегка коснулась моей головы.
- Не пойму, то ли ты, Гарин, демагог? А может, ты заблудился в словах, словно в темном лесу?
- У Генки нет матери, вот он и не понимает, что такое Родина-мать! - съязвил толстомордый Громов.
- Замолчи сейчас же! - гневно оборвала самодовольного мальчишку Ольга Павловна.
Мимо меня прошелестело платье учительницы, и где-то в конце класса прозвучал ее задумчивый, словно решающий вслух задачу, голос:
- Попробуем построить предложение с интересующими нас словами "Родина", и "Государство", как это предлагает Гена Гарин. Попробуем проследить их родство, что ли.
Она на минутку задумалась и произнесла решительно:
- Скажем так: Родиной великого писателя такого-то является Союз Советских Социалистических Республик! - М-да, в этом предложении что-то не так. Неудачный примерчик... Чего-то не хватает...
- Родиной Великой Октябрьской революции является наше государство! - грубо, жестко выкрикнула Люська Дынева и гордо посмотрела на меня.
- Дынева, ответь мне, пожалуйста: в каком году образовалось наше государство?
- Россия? - вопрошающе посмотрел я на Ольгу Павловну. Ведь революция произошла в России, и мы до сих пор живем в России.
- Дурак! - скривила губы Люська Дыюева - Мы живем в СССР, а вовсе не в России. А Россия - это просто республика, вот. А СССР образовался, конечно, в семнадцатом году.
- В каком же еще? - поддержал Люську Громов.
Конечно же, в семнадцатом, подумал я.
Ольга Павловна не перебивала нас, она внимательно вслушивалась в разговор, пытаясь понять что-то свое. А когда в классе повисла пауза, она вздохнула и с укором посмотрела на Дыневу:
Союз Советских Социалистических Республик создался вовсе не в семнадцатом году, как это вы уверяете себя и других.
Я скребу от недоумения затылок.
- Так кто же ответит на мой вопрос? - учительница с надеждой обвела глазами учеников.
Все как в рот воды набрали. Сосредоточенно смотрят на крышки своих парт.
- Пусть этот вопрос об образовании нашего государства станет вашим домашним заданием. Договорились, ребята? - Ольга Павловна пристально, в который раз за сегодняшний урок посмотрела на меня. - Вернемся к теме нашего урока: "Родина".
Она ладонью провела по своему усталому лицу, словно снимая с него паутину. Прислонилась плечом к окну и, глядя на заснеженный школьный сад, заговорила, словно нашла или пытается найти на сугробах аллей, на ветвях, где алели снегири, в этом огромном голубом небе, необходимое ей сейчас Слово о Родине, одно на всех живущих в пределах нашего многострадального государства:
- Человек вспоминает о Боге в беде. - Родину вспоминают народы в годы лихолетья. "Родина-мать в опасности! Встанем всем миром на ее защиту! Разобьем фашистских гадов!"
Я внимательно слушал Ольгу Павловну и с нетерпением ожидал когда же она выпутается из паутины всем известных слов, или вложит в них новое, свежее содержание, какую-то необычную для них интонацию, предвестницу той мысли, которая способна примирить друг с другом Родину и Государство, поставить их рядышком таким образом, чтобы чувствовался в них братский союз, а не противоборство. Я слышал слова учительницы и чувствовал: отчуждение государства куда-то исчезало, подчинилась, что ли, Родине, как только было произнесено слово «война»!
Родина-мать одна-одинешенька осталась со своим многострадальным народом в лихую годину.
Так, значит, Родина главнее всех на свете? Главнее Государства, вождей всех народов, КПСС?
- Родина - символ духовной общности племен и народов нашего государства... - говорила тем временем Ольга Павловна. - Государство...
Меня стало раздражать это самое слово "государство". Сколько ни произноси его, оно родней от этого не станет! Так неужели нужно снова испытать голод, холод, смерть увидеть в глаза, чтобы до боли каждой клеточкой своего тела почувствовать, что значит для нас с вами Родина?
- Продадим матери-Родине 100000 тонн угля! - так некстати выкрикнул на весь класс известный всему городу лозунг Громов.
- Спекулянт! Ты и своей матери будешь хлеб продавать? - вспылил я. И вдруг почувствовал себя глупцом, затеявшем никудышный разговор. От стыда закрыл лицо руками, чтобы меня никто не видел. Класс безмолвствовал. На дворе стоял одна тысяча девятьсот шестидесятый год...
г. Кемерово 1974 г.


10 Октября 1995 г.
Скоро снег закружится за окном, а моя баня так и не достроена.
Причины? Их много. И приступы моей болезни - она настигала меня всякий раз, когда я навещал город (к псориазу прибавилась бронхиальная астма), и неожиданные наезды моих друзей-пиитов, которые все не могут понять, что я совсем не том, что прежде, что мне пить ни в коем случае нельзя ни грамма. И письменные их поручения… Вот, Миша Анохин из Прокопьевска например, опять пишет, чтоб я забежал к «Мише Кислюку» и передал ему и то-то. Кислюк- это глава администрации, губернатор Кузбасса. А Миша Анохин - этот мой приятель, поэт, летом восемьдесят девятого года сбежавший из больницы и возглавивший знаменитую забастовку горняков, которая и привела к власти Ельцина. Тогда Миша Анохин и подружился с Мишей Кислюком, который в те дни вошел в областной забастовочный комитет. Но Миша Анохин так и остался просто Мишей - работягой-самородком, экскаваторщиком, который в свободное время пишет талантливые стихи и читает Канта. И никогда не может Миша Анохин понять, что сейчас, чтобы попасть на примем к его тезке - губернатору, даже очень ответственному  лицу нужно записаться на прием за месяц-два вперед.
Но хорошо, что Миша Анохин хотя бы понял истинную сущность Ельцина.
- Зря я сбежал тогда из больницы. Ведь мне должны были операцию на почках делать. И почки бы сейчас были у меня здоровыми, и этот проходимец в Кремле сейчас бы не сидел.
В общем, многие факторы отвлекали меня от строительства бани.
А, позавчера разыгралась сцена, которая меня опять подкосила.
Убедившись, что ни у меня, ни у моих друзей-пиитов не достанет умения, я договорился с Сашей Алексаниным, что достроит баню он. А я ему за это заплачу.
Саша Алексанин - это один из братьев - моих соседей, о которых я уже не раз упоминал. Это майор пожарной службы, который в свое время отличился во время аварии на «Прогрессе» - кемеровском военном заводе. Когда из пробитой цистерны начал вытекать хлор. Саша со своим пожарным взводом ликвидировл аварию. Саша тогда, возможно, спас и меня - ибо хлор, смешавшись с воздухом, хлынул бы из Кировского района вниз - в сторону Радуги - района, где я живу. Из той аварии Саша выбрался едва живой, долго лежал в больнице. А год назад этот Саша опять едва не умер. Его хватил инсульт, и я приходил к нему в эмвэдэвскую областную больницу, поддерживал его дух, развлекал, утешал… Нелады у него были с женой: не хотела работать на огромном участке, который Саша отгородил себе. Эта семейная нескладва очень угнетала его дух и отнюдь не способствовала выздоровлению. Но постепенно Саша выкарабкался, и этим летом он чувствовал себя великолепно. Подав на развод, он дела огородные совсем забросил. Целыми днями рыбачил - и весьма успешно, однажды в течение часа поймал пять язей килограмма по три каждый. Он сочувственно смотрел, как я горбачусь над тыквой и - не менее сочувственно - на мои потуги по строительству бани.
- Достоишь баню? - спросил я Сашу. - Я заплачу.
- Дострою.
- Сколько заплатить?
- Ну, тысяч четыреста.
Я очень обрадовался. Работы, по-моему разумению, оставалось немного, а Саша - я давно уже убедился в этом - профессионал высокого класса. Доделает он баню очень быстро, - а четыреста тысяч заплатить - это мне по карману.
Мы с Сашей ударили по рукам. О своем «контракте» я рассказал Коле Сидоркину - художнику и полиграфисту, Вите Жаркову - судье, Гена Чупину - прокурору. И все они радовались за меня.
- Дороговато, конечно, - сказал судья. - Ну да ничего. Саша ведь очень хорошо все сделает.
Кстати, пенсия у этого судьи сейчас - восемьсот тысяч, но он считает, что она чересчур мала. Говорит, что судейские чиновники его масштаба получают в США пятьсот тысяч долларов пенсии.
- Итак, через неделю-другую можно будет поздравить тебя с новой баней, - продолжал судья Витя Жарков. - Пригласишь на открытие?
- Конечно, приглашу, - сказал я. И, счастливый, улегся спать.
А наутро Саша заявил:
- Я тут посоветовался с ребятами, и они сказали, что за такую работу надо взять не четыреста тысяч, а пять миллионов рублей. Ну, а с тебя как с соседа я запрошу лишь два с половиной миллиона.
И у меня потемнело в глазах. Я послал на три буквы Сашу, я потом побежал к судье и - сообщил, какую цену Саша неожиданно заломил.
- Он что- о..уел? - воскликнул судья. - Впрочем, с учетом инфляции… Кто знал, что все будет стоить так дорого?…
- С учетом инфляции пошел и ты на х… ! - заорал я на судью. - Кто знал, что ты окажешься такой сволочью?! Я продал тебе дом и гору досок за сто рублей. И ты с удовольствием в моей бане, - пока она не развалилась. А когда построил свою - не пригласил ни разу! И еще жалуешься на то, что пенсия у тебя маленькая. Вот и езжай в Америку!  Впрочем, там таких, как ты, неграмотных дураков, судьями не назначают. Разве что в поломойщики возьмут.
В общем, облаял судью по-черному. И где-то, по большому счету, мои слова были справедливы. Ведь свою новую баню он построил с помощью, как В. выразился, интеллигентного рабочего В. З., своею давнишнею знакомого, с которым он, как и когда-то со мной, жил. Этот З. поколотил свою жену, она написала на него заявление в милицию - наш «интеллигентный судья» сказал почти как Ельцин:
«Лягу на рельсы, если В. З. хоть что-нибудь да присудят». Между делом, попросил этого В. помочь в строительстве бани.
И В. З. построил своему приятелю-судье баню. А потом состоялся суд, и В. дали два года условно. Наш «интеллигентный судья» был несколько обескуражен, но быстро нашелся. Сказал В. З., что, если бы не его заступничество, тому дали бы куда больше. И - не условно. И В. З., дурак был ему весьма благодарен.
Облаял я судью и побежал к Гене Чупину - прокурору. Но того в деревне не оказалось. Мужик он хороший, душевный - и, наверное, помог бы мне достроить баню. Но после выхода той книжки, которая у него вышла, - она обошлась ему всего в пятьсот тысяч, а я за нее не получил ни копейки - он на радостях запил и теперь его днем с огнем не сыщешь. У своих любовниц, наверное, пропадает.
И я вернулся в свою избенку, упал на кровать и заплакал горючими слезами. Как это получилось. что за девятнадцать лет жизни в деревне я так и не смог построить обыкновенной бани? Шестеро моих друзей, которых затащил сюда, за гораздо меньший срок построили и новые дома и бани, а вот я…
Два с половиной миллиона - сумма, по нынешним временам, наверное, небольшая, но ведь у меня ее нет. А без бани мне никак нельзя. Приступы бронхиальной астмы проходят у меня только после того, как я попарюсь хорошенько.
Рыдал я целую ночь - нервы расклеились совсем, - а наутро пошел к Саше и сказал, что согласен на его условия. Извинился перед ним за то, что послал его на три буквы. Перед судьей не извинился. И не буду.
Еще вчера, кажется, цвела сирень, а сегодня …
Холодный ветер срывает с  деревьев пожелтевшие ли стья
                От цветущей сирени до первого снега
                Мне оставлено времени, в общем, немного …
- забрезжали две строки. Чем бы закончить это стихотворение? Десять раз подступался я к нему, но дальше первой строфы не могу продвинуться.
                Назавтра

 Ура! Стихотворение закончено!
  Сегодня утром я пошел на Томь полюбоваться ледоставом. И вдруг сами с собой в моем уме начали складываться меж собой слова. Я побежал домой и записал их:
                От цветущей сирени до первого снега
                Мне отпущено времени, в общем, немного.
                Я обязан про жизнь одного человека
                Рассказать без прикрас – поэтическим слогом

                Расскажу про отвагу его и про доблесть,
                Про сомненья его,  про невольную низость.
                . . . И усердно пишу я правдивую повесть,
                Ощущая: ко мне вдохновенье явилось.

                Запоет по оврагам веселая вьюга …
                Я закончу свою откровенную книгу.
                Так хочу обрести я в читателе друга!
                Умоляю!
                Прочти!
                Без тебя  я погибну
                Друг далекий!
                Пойми и прости человека,
                Что искал в этой жизни прямую дорогу.
                … От цветущей сирени до первого снега
                Мне отпущено времени, в общем, немного.
 Написал я это стихотворение сегодня минут за двадцать, но если честно, работал над ним четыре с лишним  месяца, если  не больше.
  Подумалось сейчас: а ведь, пожалуй, в первой строфе надо заменить одно слово. Вместо «отпущено времени», я пожалуй, напишу: «даровано времени».
   Глагол «даровать» придаст стихотворению ощущение воли, безразмерности – ведь даруют-то бесплатно: бери – не хочу.
   А в последней строфе пусть так и будет:
                «Мне отпущено времени, в общем, немного».
    То есть, время уже не даруется мне, а отпускается – по строгому лимиту. И надо – кровь из носу – уложиться в него.
 
                ЧЕРЕГ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ            
Съездил в город, мне пообещали занять денег. Не в Союзе писателей, конечно, - там копейки не выпросишь, разве что на похороны небольшую сумму дадут. Пообещали занять денег люди, далекие от литературы.
Забрал свежие газеты, бумагой запасся, несколько пачек элениума купил.
И вот теперь, растопив печку, читаю родную кузбасскую прессу и мучительно ожидаю первого снега. Ливень за окном, гром и молнии, сильный ветер грохочет шиферными листами, прибитыми на моем доме абы как. А в груди моей ломит, и сердце пытается оттуда выскочить. Ведь я - забыл об этом написать, - когда поругался с Сашей, то в сердцах крикнул:
- Ну, тогда я один справлюсь!
- Попробуй, - спокойно сказал Саша.
И я в бешенстве ухватился за железный резервуар, приготовленный мной лет десять тому назад, - чтобы совершать в нем омовения после бани. Ухватился и начал толкать его по направлению к бане. А в нем, резервуаре этом, килограммов пятьсот.
- Тут, Володя, трактор нужен, - сказал Саша.
Но я толкал и толкал изо всех сил эту огромную железяку, которая так и не тронулась с места. А в груди моей что-то хрустнуло.


На второй день
Больше суток лежу в полубессознательном состоянии. Очень болею. В глазах и в мозгу - чернота. Наконец, она слегка рассеивается, из нее начинают выплывать какие-то ритмические слова. Записываю их:
Я испускаю вздох:
«Скорей бы первый снег!»
А то я снова слег -
февральский человек:
Опять радикулит,
да и душа болит.

Такая грязь везде!
И отключили свет.
А ипликатор где?
Его, конечно, нет.
Затеплю я свечу

И доску отыщу.
(Когда-нибудь верну!)
На ней набью гвоздей,
Ее переверну,
да и усну на ней…

 Есть теперь у меня папочка, куда я складываю отобранные для книжки и перепечатанные мной небольшие вещицы Гены Полицына Эта папка становится все толще. Вот и сегодня ночью перепечатал еще один его этюд. Называется –
 «Место встречи»:
Идут мимо меня прохожие. Идут - улыбчивые, печальные, разные. Неожиданно позовет к себе молчаливость хорошего лица.
И досадно мне, и грустно!
Невольно представляешь себе кадрики длинного фильма, где меняется городской пейзаж. Словно кто-то заставил меня наблюдать эффект невидимых зеркал, а теперь смеется надо мной… Видно, детям лишь дано юркими, разноцветными челноками выводить на жесткой основе людских настроений причудливые откровения! «Впрочем, что за сумбурные мысли? - начинаю спор с самим собой. - Ты желаешь, чтобы праздник квартир выплеснулся на улицы?» - «И возможно… - отвечаю сам себе - ведь тайны квартир блуждают по дворам и проспектам. Радостные или печальные, они ютятся на местах своего рождения».
Быть может, потому и площадь, и улица живут для меня каждый своею жизнью, где растворилось множество людских микрособытий, мои…
…Я тоже кормил птиц. Обычное дело, казалось бы. И вот, поди ж ты, нашелся человек, сумевший преобразить простое и прекрасное, для себя, для людей и для птиц! Ей Богу, стоило отмахать столько тысяч километров, чтобы увидеть еще одно счастливое мгновение человека!
И я начинаю не шутейно думать, что вот только подойду к нашему старому тополю, подожду немножко, и Она придет…
Но на нашей желтой скамейке – досадно, и все тут! - я заметил массивную, короткую фигуру мужчины в коричневом пальто. Он был пожилым, с круглым, свежим от мороза лицом. Рядом, бочком примостилась женщина, ни моложе ни старше своего собеседника. Ее пальто веселой весенней лужайкой высвечивалось среди снегов. Женщина смущенно улыбалась и как-то виновато, искоса смотрела на мужчину. Изредка, когда мужчина, увлекшись разговором, весь приходил в движение, она клала на его широкое плечо свою руку. Он успокаивался и горько сглатывал слюну. Между ними шел нелегкий разговор. Мешать не будем.
С видом идущего на автобусную остановку человека, я пошел по заснеженной аллее, думая о том, что не только площадь и улица живут своею жизнью, но и наша желтая скамейка.
- …Ты все это время любил меня?! - с тоном изумленной тревоги донесся до меня женский голос. - Ведь прошло…
И я увидел ненароком, случайно, в карих полумесяцах мужских глаз ответную тихую нежность. Ту, что приходит к нам порой, когда наши женщины целуют на нашем больном теле тупо саднящие свежие раны.
Ощущение развязки еще одной людской трагедии заставило меня низко опустить голову. Ускорить шаг. Задохнуться от вопроса женщины, каким-то непонятным образом заданного мне из моего будущего, не этой женщиной, а той… Той!
Он встретил ее, может быть, через тридцать лет на том месте, где однажды не встретил… Кто бы знал, как я сейчас завидую этому счастливому старику!
…И наша с тобой, милая, встреча, взмахнув крылами, редкостной птицей зависла над нашей желтой скамейкой. И поет, и тревожит она!
Зовет подруг своих - и тех, что были, и тех, что еще возможны!
                Кемерово. 1979 г.

«Место встречи» - очень характерная для Гены вещь. Она очень лиричная. Это почти что «стихи в прозе».
И «настоящие» стихи Гена писал - то есть, произведения, где использовались рифмы и различные поэтические размеры… Но, сказать по-честному, они были у него, как правило, не очень удачными. Но его любовь к стихам сделала очень поэтичной его прозу…
Впрочем, одно стихотворение у него было удачным. Я знаю его наизусть. Вот оно:
* * *
У вокзала заиграла
старая гитара.
Мне цыганка нагадала,
что ты мне - не пара.

Мне не надобно пророков:
сколько раз прощались, -
все дороги у порога
твоего кончались.

Это стихотворение о том же, что и прозаический этюд «Место встречи» - о предначертанности встреч и об их печали.
Как бы это стихотворение тоже вставить в книжку?… Может, оно послужит эпиграфом в одному из рассказов? Не знаю…
Наткнулся в архиве Гены Полицына еще на одну замечательную вещицу, которую непременно надо будет вставить в сборник. Это рассказ «Под тенью сирени»:
«Под широкой тенью старой сирени бабушка поставила раскладушку, вынесла из дома старые простыни и постелила их на тугом брезенте.
- Андрик, спать пора, Андрик! - позвала она внука.
- Баба, я не хочу! - продолжал ерошить граблями, отозвался он. Голубая маечка, выскользнув из-под трусиков, плотно прилипла к загорелому крепкому телу…» - так начинается рассказ.
И далее описывается нелегкая жизнь мальчика, которого мама побила за то, что он надел свою шапочку на голову бездомной собаке. Мальчик хочет походить на своего отца, но дедушка с бабушкой кричали на отца: «Бродяга! Голодранец! Рос шпана - шпаной без родителей. Пришел к Веронике на все готовое!…»
И вот отец сейчас - в «далекой командировке», а мальчик, доведенный до отчаяния, кричит, употребляя те же выражения, что и отец:
«- Я квартирант в этом доме! Квартирант!»
На следующий день, когда обида на маму еще не прошла, мальчик ходил по коридору детского сада, бил себя в грудь и, задыхаясь, говорил детям: «Я не Андрюша, я - тип. Понятно, да! Я - тип!…»
В этом коротком рассказе вся Генина жизнь. Его взаимоотношения с женой, которая и отправила его в «далекую командировку» (в тюрьму - за то, что, поскандалив, он переколотил в доме дорогие вещи), милый образ его сына, оставленного Геной в Кемерове.
И еще: прочитал я название рассказа - «Под тенью сирени», и вдруг мне вспомнилось, как замечательно цвела сирень в начале этого лета. Как радостно пели птицы… И Саша Рыжий и Гена Полицын еще не ходили по земле.
Иногда думаю: пригласи  я их в гости в свою деревню в начале этого лета - и, возможно, они были бы живы до сих пор. Почему я не сделал этого? - Опять я казню себя, и по ночам они снова снятся мне - мои друзья, так нелепо погибшие.
Назавтра
Читаю газеты. В одной из них - «АиФ в Кузбассе» обнаружил свою заметку - отклик на недавно случившееся в Кузбассе землетрясение. Да, земля стала колебаться и у нас. В образном смысле, она колеблется давно - на днях, например, опять начались шахтерские забастовки.
Но на этот раз в нашей области случилось настоящее землетрясение  силою в шесть-семь баллов. Я вспомнил тогда, что  Гена Юров, автор книги «Печальная повесть о Боге погоды» писал в этой книге, что землетрясения в Кузбассе очень даже могут быть. И вот что я написал (цитирую свою заметку по «АиФ в Кузбассе», №35 за 1995 г., стр. 7):
А нет бы прислушаться…
На второй день после случившегося в Кузбассе землетрясения я встретил Геннадия Юрова.
- А ведь я это землетрясение предсказывал. - сказал Геннадий Евлампиевич. - Почитай внимательно мою книгу.
И вот я перечитываю книгу «Печальная повесть о Боге погоды» (Кемерово, 1993, издательство «Сибирский родник»). В документальной повести «Солнечные ритмы смутного времени, на стр. 194 говорится: Однако сейсмическая опасность в верховьях Томи действительно велика. В районе Таштагола возможны землетрясения в 6-8 баллов…»
Особенно губительные последствия, по мнению автора книги, повлекло бы за собой сооружение Крапивинского водохранилища: «В районе гидроузла увлажненность пород, в случае создания «рукотворного моря» будет способствовать подвижке геологических пластов, и опасность землетрясения увеличивается…
Борис Федорович Нефедов, заведующий Сибирской геофизической лабораторией научно-исследовательского института угольных месторождений, - продолжает Г.Юров, сообщил, что «строящаяся плотина легла как раз на тектоническое разрывное нарушение. Это судьба многих сибирских плотин. Вроде и берега скалисты, и место узкое, удобное для перекрытия реки, а расчистят русло - там трещина. В районе Крапивинского водохранилища геологические процессы активны. Здесь все еще дышит, докладывается, притирается.
Обнаруженную трещину, конечно, забутили, зацементировали, заилили. Обосновали в проекте, что это не опасно. А это опасно…»
Недавно в одной из газет промелькнула заметка: строительство Крапивинского водохранилища, оказывается, не бесповоротно отменено, а просто заморожено. И вообще, у этого строительства немало сторонников. Так вот, специально для них привожу цитату из книги Г.Юрова: «Уже землетрясение в 4-5 баллов повлечет за собой увеличение трещины и разрушение плотины, а здесь могут быть землетрясения и в 6-7 баллов. Сам процесс заполнения чаши водохранилища может дать толчок, который будет началом землетрясения. Возможно также обрушение берегов (оползни). В море рухнут большие массы горных пород. Могучая волна, вытесненная ими из чаши, перехлестнет плотину и пойдет на город».
Я представил себе, как чудовищный вал высотой в пятьдесят метров движется по долине, сметая все на своем пути. Вначале он ударит по деревне Шумиха, сотрет ее с лица земли и пойдет на Кемерово, затопит и разрушит кварталы Шалготарьяна, и по прямой двинется на улицу Красноармейскую…»
Вот такую апокалиптическую картину рисует нам известный кузбасский поэт и публицист. И мне припомнилось четверостишье из «Песни о вещем Олеге» Владимира Высоцкого:
Каждый волхвов покарать норовит,
А нет бы прислушаться, правда?
Олег бы послушал - еще б один щит
Прибил бы к вратам Цареграда.
Давайте же почаще прислушиваться к предсказаниям наших «волхвов».
Владимир Ширяев
(«Аргументы и факты в Кузбассе» №35 за 1995 г., Октябрь)

Шалготорьян - это район, где расположена кемеровская квартира Саши Алексанина. Радуга - мой район - находится на другом берегу Томи, гораздо выше. Если случится землетрясение, то волны от нерукотворного моря не должны Радугу достать. По расчетам Гены Юрова. И это немного утешает.

Конец октября
Сегодня ночью, наконец, выпал снег. Он лег тонким слоем на осеннюю грязь, и я, к сожалению, пока не могу в нем поваляться.
Но гораздо легче стало на душе. И я сегодня утром закончил, наконец, стихотворение, которое стояло в мой голове уже несколько лет:
У прохожих на виду,
медленно и чинно
я по городу иду -
пожилой мужчина.

Бодро, молодо иду!
Голос - чист и звонок!
Как и прежде, на ходу
тискаю девчонок.

То, что час назад сказал, -
забываю тут же.
В озорных моих глазах -
Арзамасский ужас.

Мне ли плакаться  врачу? -
Мне Эльбрусы - кочки!
Как и прежде, бормочу
собственные строчки.

Пусть реклам зеленый бред
светится в тумане. -
Я спокоен. И билет
проездной - в кармане.

Начало ноября
Проснулся сегодня от стука. Открыл глаза - за окном белым-бело. Думал - это синица стучит клювом в стекло, пытается достать лежащие на подоконнике тыквы. Прислушался, присмотрелся и понял, что это - не синица.
Это Саша Алексанин стучит топором, достраивая мою баню. Ее открытие мы наметили на седьмое ноября. Думаю, оно состоится.
с. Усть-Стрелина Топкинского района Кемеровской области. Осень 1995 г.