Пришло время для квинтэссенции логических рассуждений Арно и Николя. Ингредиент оного внесет частичку искренной истинности и легкий, чуть заметный шлейф аромата 17 века.
*********************
Человек находит в себе идею счастья и несчастья, и эта идея, пока она остается общей,— не ложная и не смутная; он обладает идеями ничтожества, величия, низости, совершенства; он стремится к счастью и бежит от несчастий, восхищается совершенством и презирает низость.
Но прародительский грех, отчуждающий его от Бога, в коем он только и мог бы обрести свое подлинное счастье и с коим он должен был бы связать самую идею счастья, понуждает его соединять эту идею с бесчисленным множеством таких вещей, в которых он жаждет обрести утраченное блаженство; потому он и составил себе неисчислимое множество ложных и темных идей, возомнив, будто все то, чего он алчет, способно его осчастливить, а то, что ему не по нраву, делает его несчастным. После грехопадения человек утратил также истинное величие и истинное совершенство, и чтобы не возненавидеть себя, ему приходится воображать себя не таким, каков оп есть в действительности: он должен избегать всякой мысли о собственной ничтожности и убогости и включать в свою идею о себе самом много такого, что совершенно с нею не связано, дабы она представала более величественной и возвышенной.
Первое и главное, на что устремлено вожделение,— это чувственное наслаждение, доставляемое некоторыми внешними предметами, и как только душа замечает, что такого рода наслаждение, столь для нее желанное, исходит от определенных вещей, она тотчас соединяет с ними идею блага, а с тем, что лишает ее наслаждения,— идею зла. Далее, видя, что богатство и могущество, как правило, дают людям возможность завладеть предметами вожделения, она принимает их за великие блага и почитает людей богатых и знатных счастливыми, а бедных — несчастными, коль скоро они этих благ лишены.
А поскольку в счастье есть известное превосходство, душа никогда не разделяет эти две идеи и непременно находит величие во всех тех, кого она признает счастливыми, и ничтожество — в тех, кого она считает бедными и несчастными. По этой причине к бедным питают презрение, а богатых окружают почетом. Подобные суждения столь несправедливы и ложны, что по мнению святого Фомы именно это почитание богатых и преклонение перед ними так сурово осуждает святой апостол Иаков, когда оп воспрещает предоставлять богатым в церковных собраниях более высокие места, нежели бедным. Ибо его слова не могут быть поняты буквально, как воспрещение возлагать известные внешние обязанности не на бедных, а на богатых, потому что установленный в миру порядок, коего религия отнюдь не нарушает, допускает определенные предпочтения, с которыми считались и сами святые. Значит, они, по-видимому, должны быть отнесены к тому внутреннему предпочтению, из-за которого бедных представляют себе как бы стоящими гораздо ниже богатых, а богатых возносят на недосягаемую высоту.
Но хотя такие идеи и проистекающие из них суждения ложны и неразумны, они, однако же, общи всем людям: ведь их порождает вожделение, коим осквернен всякий человек. Поэтому люди не только составляют подобные идеи о богатых, но и передают свои чувства восхищения и преклонения перед ними другим, так что богатых воображают себе не только наслаждающимися всевозможной роскошью и всевозможными благами, связанными с их положением, но и окруженными ореолом всех тех лестных суждений о них, которые люди усваивают из повседневных разговоров с другими или же выносят сами, исходя из собственного опыта.
Именно этот призрак, эта представляющая воображению картина всех почитателей сильных мира сего, столпившихся вокруг их трона и взирающих на них с боязнью, благоговением и сознанием своей незначительности, становится идолом честолюбцев, во имя которого они трудятся всю свою жизнь и подвергают себя стольким опасностям.
Что бы стало ясно, что именно к этому стремятся, именно в этом находят упоение, предположим, что на свете есть только один человек, наделенный разумом, а все остальные существа с человеческим обликом - только статуи, способные двигаться. Так вот, если этот единственный разумный человек, зная, что все эти статуи, внешне ему подобные, полностью лишены разума и мыслей, откроет секрет, с помощью каких пружин можно заставить их двигаться и оказывать ему все те услуги, которые оказывают люди, нетрудно представить себе, что его подчас будут забавлять различные движения, какие он сможет сообщать этим статуям, однако почести, которые они станут воздавать ему по его соизволению, конечно же, не доставят ему никакого удовольствия и не будут льстить его самолюбию. Ему не принесут радости их поклоны; они ему даже наскучат, как скоро наскучат и сами марионетки, и он ограничится тем, что будет принимать от них лишь самые необходимые услуги, не требуя большего.
Стало быть, для честолюбцев заманчиво не просто внешнее повиновение людей безотносительно к их мыслям; они хотят повелевать людьми, а не автоматами, им приятно видеть чувства страха, почтения и преклонения, которые они возбуждают в других.
Это показывает, что идея, завладевшая ими, столь же суетна и несостоятельна, сколько и идея, движущая теми, кого называют тщеславными, т.е. теми, кто жаден до похвал, одобрительных восклицаний, хвалебных речей, званий и прочего в том же роде. Разнятся они лишь в тех чувствах и суждениях, какие им лестно вызывать, ибо если тщеславные люди хотят, что бы другие испытывали к ним чувства любви и уважения за ученость, красноречие, искусность, доброту, то честолюбивые стремятся вызвать чувства страха, почтения, приниженность перед их величием и внушить соответствующие идеи, так чтобы все представляли их грозными, могущественными, возвышающимися над простыми смертными. Таким образом, и первые и вторые полагают свое счастье в мыслях других, но только мысли предпочитают разные.
Подобные пустые призраки, порожденные ложными суждениями, очень часто подвигают людей на величайшие предприятия и становятся главной целью всей их жизни.
Столь ценимая людьми доблесть, побуждающая тех, что слывут храбрецами, без боязни устремляться навстречу величайшим опасностям, часто бывает следствием того, что ум их находится во власти пустых и обманчивых образов. Немногие воистину не дорожат своей жизнью, и те, кто, кажется, с таким бесстрашием встречает смерть лицом к лицу, бросаясь на прорыв или отбивая натиск врага, трепещут так же, как и другие, и часто даже больше других, когда она настигает их в постели. А то великодушие, какое они порой проявляют, обьясняется тем, что они живо представляют себе, с одной стороны, насмешки, ожидающие трусов, а с другой - похвалы, достающиеся храбрецам, и этот двоякий призрак, завладевший ими, отвращает их от мыслей об опасности и смерти.
По этой причине те, у кого больше оснований думать, что они у всех на виду, и кого больше беспокоит, какого мнения о них другие, обнаруживают больше храбрости и великодушия. Так, офицеры обыкновенно мужественнее солдат, дворяне мужественнее людей иного звания: они более чувствительны ко всему, что касается чести, ибо в этом отношение им есть что терять и приобретать. Одни и те же ратные труды, говорил великий полководец, для солдата тяжелее, чем для генерала, потому что на генерала смотрит вся армия, и это его ободряет, тогда как солдату придает мужества только надежда получить скудное вознаграждение и заслужить скромную славу хорошего солдата, часто не распространяющуюся за пределы его роты.
Какую цель преследуют люди, которые строят себе роскошные дома, далеко не соответствующие их положению в обществе и состоянию? Им нужно не просто удобство; все это непомерное великолепие не столько служит им, сколько мешает, и ясно, что если бы они были одни на свете или же знали, что, увидев их дома, все станут относиться к ним с презрением, они никогда не взяли бы на себя такой труд. Стало быть, они хлопочут, имея в виду людей, и притом людей, их одобряющих. Они воображают, что всякий, кто окинет взглядом их дворцы, будет восхищен и почувствует к ним уважение; и вот они представляют себя посреди своих дворцов в окружении толпы людей, которые смотрят на них снизу вверх, почитая их знатными, могущественными, счастливыми, щедрыми. Эта-то идея и руководит ими, заставляя идти на такие траты и взваливать на себя все эти заботы.
Как вы думаете, для чего, выезжая в карете, берут с собой столько лакеев? Вовсе не для того, чтобы пользоваться их услугами,— ведь они скорее стесняют,— а с единственной целью дать понять каждому встречному, что это проезжает чрезвычайно важная особа; мысль о том впечатлении, какое производит на людей столь роскошная карета, льстит тщеславию ее владельца.
Точно так же если разобраться, чем же, собственно, привлекательны все звания, должности и профессии, пользующиеся почетом, мы увидим, что они часто дают людям случай вообразить себе чувства почитания, благоговения, страха и восхищения, которые они внушают другим, и это скрашивает сопряженные с ними труды и тяготы.
И напротив, одиночество томительно для большинства людей оттого, что, не видя других, они пе могут знать их суждений и мыслей. Сердце их пребывает пустым и алчущим, будучи лишено этой повседневной пищи и не находя в себе самом, чем себя наполнить. Недаром философы-язычники считали жизнь в одиночестве невыносимой; они прямо говорили, что их мудрец не мог бы обладать всеми телесными и духовными благами, если бы он постоянно жил один и ему некому было бы поведать о своем счастье. Только христианская религия делает одиночество отрадным, ибо, призывая нас отринуть суетные идеи, она указует нам предметы, которые достойны занимать ум и наполнять сердце и не требуют общения с другими людьми.
Надо, однако, заметить, что люди стремятся не просто узнать мысли и мнения других,— они пользуются ими, чтобы возвеличить и возвысить себя в собственных глазах, связывая со своей идеей о себе самих и включая в нее все эти чужие идеи. Глубоко заблуждаясь, они воображают, будто они и впрямь стали значительнее от того, что у них большой дом и ими восхищается много народу, хотя внешние предметы и мысли других людей ничего им не прибавляют и они остаются такими же ничтожными и жалкими, как и были.
Это объясняет, почему для людей приятны многие вещи, в которых, казалось бы, нет ничего, что могло бы их развлечь и прийтись им по душе. В подобных случаях они испытывают удовольствие оттого, что составленная ими идея о себе самих предстает более внушительной из-за какого-нибудь ничего не значащего обстоятельства, которое к ней присоединяется.
Нам доставляет удовольствие рассказывать об опасностях, коим мы подвергались, потому что из этих злоключений каждый выносит представление о себе самом как о человеке благоразумном или же снискавшем особое благоволение Божие. Мы охотно говорим о недугах, от которых нам удалось исцелиться, потому что мы представляемся себе достаточно крепкими, чтобы сопротивляться тяжелым болезням.
Мы стараемся одержать верх во всем, даже в азартных играх, где не нужно никакого умения, и даже тогда, когда играем не для выигрыша. Оттого что к своей идее самих себя мы присоединяем идею счастливого человека, нам кажется, что судьба остановила на пас свой выбор и что она благосклонна к нам за наши достоинства. Это мнимое счастье мы даже рассматриваем как некое постоянное свойство, дающее право и впредь рассчитывать на удачу. Поэтому есть люди, с которыми игроки садятся играть в паре охотнее, чем с другими, что уж и вовсе смешно, ибо мы, конечно, можем сказать, что человек был счастлив до определенного момента, но вероятность быть счастливым в следующий момент у него нисколько не больше, чем у людей, которые были всех несчастнее.
Таким образом, у тех, кого влечет только мирское, ум обращен лишь на пустые призраки, и те, что слывут самыми разумными, так же как и прочие, питаются одними иллюзиями и грезами. Лишь о тех, кто посвятил жизнь и дела свои вечному, можно сказать, что они обрели подлинную цель, великую и неизменную. Что же до всех остальных, то они прельщаются суетой и ничтожеством и пребывают в плену лжи и обмана.
Логика Пор-Рояля