ПРО РОДИТЕЛЬСКИЕ СОБРАНИЯ
Жутко не люблю на всякие собрания ходить. Ни на какие. Особенно - на родительские.
Еще в самом начале Алькиной учебы мы как-то сразу договорились с ее учительницей Румяной Марковой, которую дети должны были звать ''госпожа Маркова'' (а эта госпожа, кстати, всем своим видом походила исключительно на крестьянку или повориху, при том, что она была и надеюсь, есть и до ныне, великолепной учительницей и чудеснейшим, добрейшим человеком), что на собрания мы ходить не будем, поскольку живем очень далеко, практически - в другом городе. А если - чего, то пусть она нам позвонит, мы зараз отреагируем. Мобильные телефоны уже в природе были, у Али с первого класса в карманчике лежала голубенькая Моторолла, так что вопросы решались оперативно, в порядке поступления. А практически никаких вопросов и не возникало.
В Израиле с собраниями дело обстояло иначе. Здесь, вообще-то, принято общаться с родителями по-другому: классный руководитель назначает вам час свидания индивидуально. То есть, папаши, мамаши и бабули не сидят кучей на неудобных детских стульчиках, а приходят в класс по очереди на аудиенцию, послушать то, чего они сами знают лучше, рассказывающего им, учителя.
На первую такую школьную встречу я пошел в сопровождении Тани Дайчман (спасибо ей большое), в качестве переводчицы. Все тогда протекло быстро, гладко и ничем особенным мне не запомнилось.
А вот парочка других родительских собраний, произошедших за шесть с лишним лет Алькиной учебы здесь, уж точно заслуживает рассказа.
Когда Аля начала учиться в девятом классе мы уже жили в Израиле все вместе, то есть, и Валя как раз приехала. Об этом, уж не знаю как, но прознали в школе. Вероятно, Алька сама не удержалась и рассказала подружкам, а может - и своей классной по имени Батэль. Очень Алька ее любила, находила с ней общий язык, при этом - взаимно. Еще бы, ведь Батэль это по-русски - ''Дочь Бога''.
В один, надо думать, погожий денек, а может и не очень, ведь уже начиналась зима, дочка сообщила нам, что мы приглашены на родительское собрание. Намечалось действительно собрание, поскольку там должны были присутствовать не только Сеня, Валя, Аля и Батэль, а ещё - директор школы и школьный психолог.
С чего - такое усиленное внимание к нашей дочери, было совершенно не понятно, и мы слегка удивились. Точнее, это я слегка удивился, а Валя забеспокоилась, и не слегка. Аля уверяла нас, что всё это - проформа, ничего особенного не случилось, но мы пока сомневались.
С ивритом у меня и сейчас плоховато, а тогда было почти никак. У Вали было совсем никак, поэтому предполагалось обеспечить для нас переводчика, силами упомянутого учебного заведения. Считалось, что наш ребенок переводить родителям и обратно не должен: может исказить, или ещё почему...
На встречу в кабинете психолога все собрались в назначенное время, и к нам присоединилась Вера -лаборантка, которая в Союзе была учительницей. Здесь она пока еще не заняла соответсвующего положения, но к школе уже прибилась плотно, лет десять как.
Глядя на лица тех, кто должен был нам сообщить что-то важное, я сразу усёк, что важного как раз нам не дождаться. На физиономиях школьных работников ничего кроме дикого любопытсва и желания поглазеть на Алиных родителей, и в первую очередь на маму, не отражалось.
Речь держала Батэль, но сразу же, согласно субординации, передала слово директрисе. По нашим меркам та была скорее завучем средних классов.
В израильском образовании существует особое разделение: до шестого класса включительно дети ходят в школу - ''бэйт сэфер'' (дословно - ''дом книги''), которая называется на иврите - ''йесоди'' (основная). Далее, ученики школу меняют, т.е. переходят на совсем иное место. Там они учатся с седьмого по двенадцатый, а иногда - по тринадцатый класс. Однако, до девятого класса - это, так называемая, ''хатива'' (средняя школа), а с десятого - ''тихон'' (старшая, последняя ступень).
Со слов директора, кстати, очень приличной, интеллегентной дамы, выходило, что нас позвали, дабы поделиться важнейшими научными выводами о достижениях нашей дочери относительно получения ею образования в стенах вверенной ей, директрисе, школы, разумеется, одной из лучших школ в городе.
Поскольку, касательства эта директриса к Але и к её учёбе вообще никакого не имела, то она ограничилась лишь красивым вступлением, общими фразами и округлыми формулировками. Затем в бой вступила дама-психолог. Внешне (в смысле, как она выглядела, как была одета, как держалась и т.п.) мне она совсем не понравилась. На фоне директрисы, Батэль и даже Веры она сильно проигрывала. Её речь также не выглядела убедительной, однако всё же она нам сообщила кое-какие конкретные факты и данные об Алиной учёбе. Ничего сильно нового, ни в смысле оценок, ни в смысле поведения, мы не услыхали, но узнали, что те результаты, которые Аля показывает, значительно превосходят средние показатели детей, приехавших сюда в её возрасте, а в некорых случаях - и показатели местных уроженцев.
Далее эти учительницы (так для краткости обобщим квалификацию присутствующих) стали поочередно и вместе объяснять нам, какая дочь у нас умная, общительная, положительная, милая и прочее, и прочее, и прочее... Нам многократно дали понять, что наши требования к ней завышены, что те отметки, которые она нам приносит, более чем достаточны для получения багрута (аттестата зрелости) и поступления в в университет. Слова при этом нам вставить не давали, а, если честно, и не очень-то хотелось.
Мы прекрасно знали сами, в чём Аля сильна, а над чем ей ещё ой как много предстоит работать. Но эти три женщины уверяли, что у Али просто нет никаких проблем, кроме одной: нас - ее родителей, которые повесили на неё непосильный груз требований, явно излишних и слишком уж суровых. Нам было недвусмыслено предложено снизить планку и оставить ребенка в покое. А, поскольку, мы - глупцы и слепцы, не понимаем кого мы родили и вырастили, то нам еще несколько раз объяснили, что за прелесть и радость - наша Аля!
Конечно, слушать такие похвалы в адрес дочки, причём от тех, кто скорее должен бы был ее критиковать и поругивать, нам было очень и очень приятно. А убедить нас, чего стоит требовать от Али в плане учёбы, им всё равно было не дано, даже через переводчика.
Послушав всё это довольно долго, я наконец сделал вдох с одновременным приподнятием руки и поворотом головы в сторону Веры. Ораторами это моё движение было расценено верно, и мне немедленно предоставили слово для ответного, как подразумевалось, благодарственного выступления.
За всё время продолжительных учительских речетативов я успел вполне литературно оформить свою речь в уме и теперь, взглянув еще раз на присутствующих, повел диалог с переводчицей Верой. Я сразу предупредил её, что мои слова надо переводить точно и ничего в них не менять. Получив заверение, что она - именно тот человек, который способен это сделать на высоком художественном уровне, я начал:
- Мы с супугой очень обрадованы услышанным и в эти первые минуты даже не способны до конца осознать всю значимость, рассказанного нам о нашей дочери. Но в ходе беседы одно нам, несомненно, стало ясно, а именно то, что наша Алекс - одна из талантливейших и лучших учениц этой школы со дня ее (школы) основания. И в связи со всем вышесказанным, очень бы хотелось узнать когда ожидается открытие памятника нашей дочке в стенах этого учреждения, которое она имела честь настолько прославить?
Вера посмотрела на меня сквозь очки, как сквозь телескоп. Во всяком случае ее глаза через линзы выглядели увеличенными до невозможности. Однако деваться ей было некуда, и она поглядывая на меня, медленно подбирая слова, переводила, всё мною произнесённое, на иврит трём внимателным слушательницам напротив. При этом я время от времени кивал, изображая, что соглашаюсь с её вариантом перевода, как-будто понимал хоть десятую долю из того, что она говорила.
Судя по реакции публики, перевела она все правильно. Две минуты в комнате висела звенящая тишина. Её разрядила Батэль, первая прыснувшая в ладошку. Тут наконец и до других дошло, что затрат на воздвижение памятника не предвидится, и они тоже начали смеяться.
Следующие два года в школу мы не ходили.
Новый директор Ирони Гей (это название школы, а не имя директора, его-то звали Коби) по иронии был геем и, одновременно, вреднейшем существом. Признаю, что он много сделал для внешнего порядка в школе и отремонтировал здания, но в смысле педагогики и общения с детьми (да и с родителями) - это был полнейший... нонсенс.
Он ввел практику собраний, на которых все родители должны сидеть в классе одновременно и слушать то, чего им слушать не нужно и даже вредно. Но еще он придумал перед этим собирать в актовом зале вообще всех родителей школьной параллели, человек четыреста, для собственного выступления перед ними.
По настоянию Али в начале одиннадцатого класса я пошел на такой общий сбор. Погибая от тоски, я просидел целый час на выступлении этого, никем не признанного народного артиста перед сотнями людей, многие из которых превосходили его умом, опытом, тактом и всем остальным, чем его не сложно было превзойти. Он же абсолютно бездарно (с моей точки зрения) пытался нас просветить на тему, как и чему стоит учить наших детей. Зрелеще было забавным лишь первые десять минут. Потом мне надоело. Но я выдержал до конца, поскольку Аля предварительно очень настаивала потерпеть. Она заранее знала, как я отнесусь к этому действу. Сама Аля тоже присутствовала на этом закрытом, кстати сказать, для учеников собрании. Просто, она в качестве звукооператора была за пультом и следила, чтобы голос мастера разговорного жанра не переходил на фальцет и не пропадал вовсе...
А затем родители разошлись по классам. Я по указке дочери нашел нужную комнату и вошел одним из первых, чтобы занять место поудобнее, т. е. подальше от учительского стола. Однако последние парты уже были оккупированы, и я удовольствовался местечком где-то в самой середине. Минут через десять началось собрание. Учительница мне была незнакома, хотя уже целый год являлась классной руководительницей нашей дочери. Она выглядела вполне прилично, говорила неторопливо, и я большую часть понимал, хотя, как вы можете догадаться, понимать там особо ничего было не нужно. Можно было даже спать.
Ади' (так её звали) пустила по классу листочек со списком учеников, где надо было напротив фамилии ребенка отметиться и вписать свое имя. Народ действовал неторопливо, передавал друг другу ручки, подолгу изучал список, и я получил его в руки минут через двадцать с момента начала нашего собрания. Отметившись, я передал листочек дальше.
Все шло, как оно шло, Ади чего-то еще говорила. Я уже её не слушал. Мне всё было понятно, и я раздумывал о чём-то о своём. Некоторые родители задавали ей вопросы, она отвечала. Все выглядело, как в нашей советской школе, где я и сам не раз проводил такие бесполезные, формальные собрания и хорошо знал им цену.
Уже почти целый час длились наши посиделки, как вдруг с задней парты раздался гортанный возглас, а затем, с грохотом отодвигаемого стула, поднялся какой-то мужчина и быстро направился к выходу. Проходя мимо учительницы, он нагнувшись к ней, негромко, но всё равно слышно для других, сказал, что просто перепутал класс. Дядька был ивритоговорящим, ивриточитающим, следовательно, ивритопонимающим. И при этом, всё же, умудрился просидеть час на собрании, так и не поняв, что это не тот класс, в котором учится его чадо. Только когда он не нашел в списке учеников своей фамилии, к нему закралась тень сомнения, и он наконец сообразил, что к чему.
Окажись я на его месте, я бы не стал убегать за пять минут до конца. Уж досидел бы и спокойно удалился вместе со всеми, как ни в чём не бывало.
24.09.2010. Хайфа.