Калинин - город моего детства
Шел 1936 год, когда папа лишился работы преподавателем в вологодской деревне . Это обстоятельство заставило его разослать письма к родным и знакомым с просьбой сообщить о возможном трудоустройстве. Послал письмо и близкому родственнику Мойше Маркизу, имевшему до революции в Тульчине небольшой шляпный магазин. Судьба занесла его в город Тверь, тогда называвшийся Калинином, где он устроился продавцом в комиссионный магазин. Маркиз ответил, пообещал устроить. И тогда вся наша семья переехала в Калинин.
Город, разделенный рекой Волгой на две части, был развивающимся промышленным центром. Особое место занимали: ткацкое производство - две крупные фабрики «Пролетарка» и «Вагжановка»; швейное производство; вагоностроительный завод. Заканчивалось строительство завода резинотехнических изделий. На темпы развития города большое влияние оказывала близость Москвы. Рабочие руки были нужны, население быстро росло. И как во все советские времена, очень трудно было с жильём.
Папа снял маленькую комнатушку в деревянном старом доме на левом берегу Волги, на окраине города, в Конном переулке, недалеко от вагоностроительного завода. Переулок больше походил на тупик. Узкий, без тротуаров, проезжая часть дороги заросла травой. Дом, в котором нам предстояло жить, был разделен на две половины. Одна часть - хозяйская, с отдельным входом, другая сдавалась жильцам. В наемной части дома был маленький квадратный коридор, который служил кухней и имел две двери в комнаты: в маленькую, где расположилась наша семья, и в большую, где жила еврейская семья Гринманов. Отец семейства - дядя Гершл - работал плотником на вагоностроительном заводе, его жена Зина была домохозяйкой, а трое сыновей ещё учились. Иосиф и Изя - в институтах Москвы, а младший, Мотя - в школе. Семья была родом из белорусского местечка. Эти добрейшие люди полюбили меня не меньше, чем своих сыновей. А я им ответил искренней любовью четырехлетнего ребенка. Сыновья Гершла хорошо учились, были рослыми, красивыми парнями, и родители ими гордились.
Большую часть дня я проводил с тётей Зиной, порой мешая ей заниматься своими делами. Я мешал Моте учить уроки, бесцеремонно врывался в комнату и, если видел его сидящим за столом с книгой, неизменно спрашивал: «Ты выучил теорему Пифагора?!» Все смеялись. Когда мои поступки переходили грань дозволенного, меня брали за руку и выдворяли из комнаты, запирая дверь на крючок. Я злился, стучал в дверь ногой, за что мама меня наказывала, даже шлёпала, обещала привязать к кровати папиным галстуком. Я ревел. На выручку неизменно приходила тётя Зина.
Было и такое. Соседка шила старшему сыну рубашку, а я крутился возле неё и мешал. Меня выставили из комнаты и закрыли дверь на крючок. Но не тут-то было. Я взял нож, просунул его между косяком и дверью, открыл дверь и вбежал в комнату с возгласом: «А я всё равно пришёл!» Но на этом я не успокоился. Когда тётя Зина отвлеклась, я взял ножницы и разрезал почти готовую рубашку. Папе пришлось покупать новую ткань. Я получил изрядную взбучку, и неделю меня не выпускали из комнаты. А Гринманы продолжали меня любить и ласкать, называть Семунька и угощать самыми вкусными вещами, какие у них только были, как бы извиняясь за постигшие меня неприятности.
Папа устроился на работу директором небольшого магазина, открытого на территории строительства завода резинотехнических изделий. Магазин торговал промтоварами и парфюмерией. Мама помогала ему в работе. Мне очень нравилось бывать в магазине. В подсобке вкусно пахло туалетным мылом, пудрой и другой парфюмерией, особый запах был у тканей. Собирал ненужные коробочки и играл ими в никому не понятную игру. Иногда в магазин привозили дефицитные товары: ведь он был расположен в новом рабочем поселке. У магазина собиралась большая очередь, начиналась давка, тогда папа громко обращался к толпе с просьбой не давить друг друга и не ломать прилавок. В дни распродажи дефицита торговали до полуночи, пока не продадут всё. Особым спросом пользовались галоши, обувь, ситец и красивый подкладочный шелк, из которого шили нарядные платья.
Однажды отец неожиданно разбогател, а может быть, и не совсем неожиданно. В магазин поступила партия галош, которую предложили продать по цене первого сорта, а накладную передали позднее, к концу рабочего дня, где было указано, что товар второго сорта. Внешне определить дефекты трудно. А может быть, их и вовсе не было. Так повторилось ещё два раза. И радость заработка сменилась большим беспокойством за свою судьбу и будущее семьи. Пришлось подать заявление об уходе с работы.
В то же время появившиеся деньги дали возможность задуматься о новом жилье. Начались поиски. Внимание привлек дом, расположенный на Учительской улице, в центральной части города. Она пролегала параллельно улице Софьи Перовской, где проходил трамвай. Первый этаж дома кирпичный, а второй надстроен из дерева. С трех сторон были пристроены деревянные коридоры в два этажа. Замысел отца заключался в следующем: из коридора второго этажа сделать жилую квартиру.
Наружные стены были утеплены за счёт второй параллельной стены, промежуток между ними засыпали опилками со шлаком. Таким образом утеплили потолок и пол. Одинарные рамы заменили двойными. Изнутри стены обили дранкой и оштукатурили. Печка разделила помещение на две части ; горницу и кухню. В комнате поместили бабушкину металлическую кровать для родителей и маленькую кроватку для меня, модный по тем временам буфет, туалетный столик с зеркалом. С противоположной стороны, где было окно, поставили шкаф. Посреди комнаты установили дубовый стол с резными ножками, привезенный из Тульчина. Правда, его пришлось уменьшить. Стены украсили тремя копиями картин: «Последний день Помпеи», две другие ; пейзажи Палестины с изображением Иудейской пустыни. Над столом висела лампочка, под большим красным абажуром, что соответствовало моде.
Ещё на стене висела черная тарелка - радио. Я очень любил слушать передачи для детей, неподвижно сидя за столом. Они производили неизгладимое впечатление. Мне очень хотелось поделиться услышанным, и я охотно пересказывал содержание передач ребятам в детском саду, куда ходил до школы более года и даже выезжал на дачу. Страсть пересказа осталась на всю жизнь.
На кухне стоял стол с внутренним шкафчиком, диван и вешалка для верхней одежды. Между кухней и жилой комнатой двери не было, её заменяли тяжелые портьеры с кистями зеленого цвета, что было модно. Квартира выглядела вполне современно. Кухня имела большой недостаток: в неё выходило окно из соседней квартиры. Нижнюю часть окна мы закрыли занавеской. Разговаривать приходилось тихо, чтобы соседи не слышали. И ещё на идиш, чтобы соседи не понимали. Этот недостаток сыграл однажды положительную роль. У нас с улицы был отдельный вход, откуда попадаешь в небольшой коридор. Крутая лестница вела на второй этаж, где также был узкий коридор и две двери. Одна - в нашу квартиру, а вторая - на чердак. Уличная дверь не запиралась, так как жильцы дома использовали чердак для сушки белья. Это было условием перестройки коридора в квартиру.
Однажды в квартиру проникли два вора. Подобрав ключи, они открыли дверь и оказались в кухне. Неожиданно они обнаружили, что через окно на них смотрит девушка. Последовал вопрос: «Кто вы такие и почему вошли в квартиру без хозяев?» Ей ответили, что ключи им дала хозяйка, и она должна скоро подойти. Соседка была смышленой, предложила незнакомцам сесть на диван, дав понять всем своим видом, что она вместе с ними будет ждать хозяйку. Ворам пришлось уйти. За находчивость и спасение нашего имущества папа купил соседке красивую ткань на платье.
Пищу варили на примусе или керосинке, отчего в помещении постоянно пахло керосином. И только зимой это делалось на плите, когда топили печку. Обедали на кухне. В доме не было ни воды, ни туалета. Воду приходилось носить из колонки, расположенной в 150 метрах от дома. Туалет располагался в задней части двора, за сараями. Дом был плотно заселен, в нем проживало девять семей, так что по утрам перед туалетом вырастала очередь. Несмотря на все эти недостатки, мы были очень рады новому жилью. Жалели только о расставании с Гринманами.
Достатка в семье не было. Невысокая заработная плата обеспечивала скромную жизнь. Но, тем не менее, внешний вид родителей создавал впечатление обеспеченной семьи. Два костюма среднего качества, светлые сорочки и манишки, галстуки давали папе возможность хорошо выглядеть. Большие роговые очки, а иногда пенсне, которые он носил постоянно, создавали образ еврейского интеллигента. Наручные часы Кировского завода он купил перед войной.
У мамы нарядов было мало. Красивая фигура молодой женщины позволяла ей носить трикотажные платья и кофточки. Они плотно облегали тело и делали её привлекательной. Два трикотажных платья красного и кофейного цвета почти полностью закрывали её ноги, но обнажали красивую шею. Она надевала их только по торжественным случаям. Эти платья, кофточка из батиста и воздушный большой шифоновый шарф сохранились у меня до сегодняшнего дня. Они не пригодны для носки, но выбросить их не могу. Украшений тоже не было, если не считать большой броши, обручального кольца и ещё одного кольца с камнем. Из косметики пользовалась пудрой, помадой и духами от случая к случаю. В будние дни мама носила платья из ситца и сатина. Шкаф для вещей был полупустой. Отдых на юге или лечение в санатории были недоступны.
Папа поступил на курсы плановиков, чтобы получить специальность. Торговлей заниматься не хотел. После курсов устроился на работу в организацию «Главсахар». Её руководителем был еврей, Матвей Захарович Даревский, честный, порядочный, убежденный коммунист, внешне похожий на Орджоникидзе. Схожесть больше всего подчеркивали усы. Между папой и Даревским установились добрые, даже товарищеские отношения. Матвей Захарович был сердечником и часто болел. Папа брал меня, и мы направлялись навещать его.
Постепенно появился круг знакомых, с которыми мы поддерживали приятельские отношения. В первую очередь, с семьей Маркизов: Мойшей и его женой Дорой, статной, красивой, доброй женщиной. У них была дочка Клара, девица на выданье, и сын Нютя, к тому времени он жил уже в Москве, но часто навещал родителей. Жили они в противоположной части города, далеко от нас, в небольшой комнатке. Мы с удовольствием посещали эту гостеприимную, шумную, веселую семью. В одном доме с ними жила другая еврейская семья ; Бронштейнов. Хозяин был шойхетом (резником живности), религиозным человеком, его жена занималась хозяйством, а их сын Давид учился в Москве в полиграфическом институте. Через некоторое время, перед войной, Клара вышла замуж за Давида. Вскоре вся семья Маркизов переехала в Москву, где они купили комнату в Покровско - Стрешневе, в то время считавшемся пригородом.
Не помню, как подружились с семьей Бойм, которая жила близко от нашего дома, и это способствовало нашим частым встречам. У них было двое детей: сын Сёма, старше меня на 3 года, и дочь Рая, моложе меня на год. Чем я становился старше, а это был период 6-10 лет, тем больше сближался с этой семьей, мне очень нравилось играть с ребятами.
Особое место занимала дружба с Гринманами. Дядя Гершл сменил работу плотника на продавца квасом. Это позволило им к 1939 году купить небольшую квартиру в одноэтажном доме на улице Софии Перовской, недалеко от нашего дома. Мой папа сыграл большую роль в жизни этой семьи. Дело в том, что в «Главсахаре» работала красивая, умная еврейская девушка Бася. Папа познакомил её с Иосифом, сыном Гершла, закончившим к тому времени Московский текстильный институт. Они понравились друг другу и вскоре поженились. Молодые были счастливы и считали своим долгом отблагодарить папу. В результате у меня появился «взрослый» велосипед.
С седла я не доставал до педалей. Пришлось его снять и закрепить подушечку. После работы папа ужинал, и мы отправлялись в сторону Волги, на небольшой стадион, принадлежавший швейной фабрике. Там я начал учиться езде на велосипеде. Папа придерживал велосипед сзади и бегом отмеривал круг за кругом.
Я часто бывал в доме Гринманов. Там мне было хорошо. Больше всего любил, когда угощали свежей булочкой с маслом и медом. Дома меня не баловали этим лакомством. Питались мы скромно. Мне разрешали оставаться ночевать у Гринманов. Спал я на большом сундуке. Иногда дядя Гершл брал меня на работу, в ларек, где продавали квас. И была там одна нравившаяся мне технологическая операция. Надо было из большой бочки перелить квас в ведро, затем в другую емкость, откуда квас разливали в стаканы и кружки. Делалось это с помощью резинового шланга, через который квас засасывался, после чего конец шланга опускался в ведро. В этом месте немудреного технологического процесса можно было напиться кваса, сколько захочешь. Никогда мне не делали замечания по поводу моей хитрости. Только улыбались.
После переезда на Учительскую улицу родители вызвали в Калинин бабушку для присмотра за мной. Все хозяйственные дела легли на её плечи: магазины, рынок, готовка еды, топка печки. Она часто брала меня с собой на базар, при этом я выполнял функцию переводчика, носильщика, подсказывал, как пройти в нужное нам место. Я снова, как в Тульчине, прикоснулся к языку идиш. Этот язык стал чаще звучать в нашем доме. «Подрастешь, пойдешь в школу, я тебя научу еврейским буквам», - говорил мне папа. Но этому не суждено было сбыться.
Бабушка говорила на идиш, а я отвечал ей по-русски. Она прожила у нас около года и стала просить отправить её назад в Тульчин: там у неё дом, одинокая сестра, и вдвоём им легче будет жить. Калинин был для неё слишком большим и сложным городом. Родным и привычным местом проживания было местечко, где прошла вся её жизнь. Она уехала. Больше я бабушку не видел. Она погибла в 1941 году в Тульчинском гетто от голода.
Наступил страшный период 1937-1938 годов. Страну захлестнули суды и разоблачения «врагов народа», повсеместное доносительство. Не минуло это и папиной конторы. О некоторых ситуациях, касавшихся сотрудников, рассказал ему Даревский. А когда запросили характеристику на папу, Даревский посоветовал немедленно уволиться, лучше уехать. Уезжать было некуда. Начинать жизнь заново уже не было сил. Но уволился папа немедля, уехал ненадолго в Москву к сестрам.
Через некоторое время новым местом его работы стала ткацкая фабрика, где он занял должность цехового плановика. Работал по сменам. Однажды он взял меня с собой на «Вагжановку». Долго объяснялся на проходной, детей на производство не пускали. Папа пояснил, что мама лежит в больнице и меня не с кем оставить. Пропустили. У мамы сильно болела поясница.
В длинном помещении стояли ткацкие машины, издававшие страшный шум. Папин кабинет был отгорожен от цеха стенами и потолком. В нём шум был меньше. Папе казалось, что за фабричными стенами и шумом станков он подальше от НКВД.
На улице были у меня товарищи. Наиболее близкими - два мальчика, двоюродные братья, одногодки, - Мака и Ава. Поначалу не мог понять, что это за имена, но всё быстро прояснилось. Мака - это Макар, а Ава - Авдей. Имена им дали в память их прадедов, известных в своё время тверских купцов. Жили они в доме напротив нашего. Дома были похожие по своей архитектуре и строились, видимо, в одно время. До революции весь дом принадлежал их бабушке. В советское время на две семьи им оставили одну четвертую часть дома на втором этаже.
У Маки мама была врачом-отоларингологом, а папа заведовал туберкулезным диспансером. Ава был сыном второй дочери бабушки. С его отцом было не всё ясно, почему-то он всё время находился на севере в служебной командировке. Я его за четыре года так и не видел. Можно догадаться, каким он был «полярником».
Воспитанию ребят уделялось большое внимание. С четырех лет их на целый день отводили к гувернантке француженке, которая обучала их французскому языку, музыке и красивым светским манерам. Уже к поступлению в школу они свободно разговаривали по-французски, довольно хорошо играли на пианино. Поступив в общеобразовательную школу, продолжали занятия языком и музыкой. Не со всеми ребятами разрешалось им играть. Я был допущен. Правда, предварительно со мной разговаривали и выясняли, кто мои родители. Играли мы, по большей части, у Маки и Авы, в основном, в солдатики. Иногда одного из братьев отвлекали от нашей игры, и на час он уходил в другую комнату играть на пианино. После чего братья менялись занятиями.
У меня они бывали значительно реже и только с разрешения бабушки братьев. В летнее время игры перемещались в сад, который располагался в задней части Макиного двора. Когда дом конфисковали, сад стал ничейный, зарос травой, в нем было даже трудно ходить. Хотя сохранились яблони, кусты крыжовника, малины.
Был у меня ещё один приятель. Звали его Толя. Жил он в подвале соседнего дома с мамой и бабушкой. Квартира больше нашей, но сырая и тёмная. Две трети окон - ниже уровня земли. В этой семье было множество старинных книг. Мы подолгу листали их и рассматривали картинки. Книги по архитектуре, живописи, религиозного содержания, о море. Впоследствии я узнал от Толи, что его отец был морским офицером. Вопрос о его судьбе не обсуждался.
Общение с Макой и Авой оказало на меня определенное влияние. В чем-то я захотел быть похож на них. Ну, скажем, научиться музыке. Этого не могли не заметить родители и решили, что меня следует отдать в музыкальную школу. Остановились на скрипке. Пианино ; это дорого и в квартире негде поставить. В мире столько скрипачей-евреев, и вообще скрипка ; это еврейский инструмент. Главный инструмент у клезмеров (небольшой еврейский музыкальный ансамбль). И фрейлехс (веселая еврейская танцевальная музыка) ; это не фрейлехс, если нет скрипки. Правда, ни у мамы, ни у папы слуха не было. Хотя тётя Маня ; папина сестра - хорошо играла на пианино и даже пела в хоре, когда жила ещё в Тульчине. Надо было проверить: может быть, у меня есть такие же способности, как у тётки. Узнали порядок приема детей в городскую музыкальную школу.
В один из дней я был одет в парадный костюм из темно-зеленого вельвета, недавно сшитый в ателье. Манжеты штанов застегивались ниже колен. Верхняя часть костюма ; толстовка с пояском. Приехали с мамой в школу. В небольшом зале, где собрались нарядно одетые дети с родителями, время от времени открывалась дверь в смежную комнату, выходила женщина и громко называла фамилию и имя ребенка, приглашаемого на прослушивание. Подошла моя очередь.
Я вошёл в большую комнату, где стояло пианино и возле него сидела женщина. Рядом с ней находилось человек пять преподавателей школы. Меня спросили, знаком ли я с нотами и могу ли что-нибудь сыграть. Позор начался с самого начала. Я не знал, что такое ноты, и тем более, как играют на пианино. Тогда экзаменатор проиграла элементарную мелодию и попросила меня сделать то же самое. Я стал нажимать на клавиши, но мелодия получалась совсем иной. Меня попросили спеть мелодию. И это я сделал не лучшим образом. Мне снова сыграли мелодию и попросили простучать её карандашом по крышке пианино. Это было сделано так же плохо, как всё остальное. Я ждал момента, когда меня перестанут мучить. Ещё немного, и слёзы брызнули бы из моих глаз. Я вздохнул с облегчением, когда меня вывели в зал. Никто не расходился, ждали результатов прослушивания. Наконец зачитали протокол. Против моей фамилии была записана фраза: «Может быть принят условно, на отделение щипковых инструментов». Это означало, что мне давали шанс позаниматься два - три месяца для окончательного определения моих способностей. В музыкальную школу я не поступил.
Некоторое время я ходил в детский сад от фабрики «Вагжановка». Особо запомнился выезд на дачу. Она размещалась в бревенчатом одноэтажном доме в деревне, вблизи Волги. Все дети были одеты в одинаковую детсадовскую одежду: красные трусики, рубашки салатного цвета с коротким рукавом и квадратным вырезом без пуговиц, белая панамка. В прохладную погоду одевали толстовки из плотной серой ткани и чулки. После завтрака, при хорошей погоде, отправлялись в лес. Он в Тверской области чудесен: сосна, ель, в низинах кустарник. Местность изобиловала клюквой, земляникой, черникой, грибами. В лесу воспитатели читали нам книжки, рассказывали сказки, мы играли.
В жаркие дни ходили купаться и загорать на Волгу. Шли по узкой дороге, проложенной в ржаном поле. На обочинах собирали ромашки, разучивали и пели песни. Это был мой первый и к сожалению, единственный опыт жизни в коллективе. Так сложилось, что в детстве я ни разу не побывал в пионерском лагере.
Наступило лето 1939 года. В пяти минутах ходьбы от нашего дома была самая большая школа города - № 1. Она размещалась за старым, обваливающимся кирпичным забором, в помещении бывшей семинарии. Записываться в школу пошли с папой. Я был одет нарядно, по моде, в парадные вельветовые штаны, в каких ходил поступать в музыкальную школу, и льняную сорочку - косоворотку, расшитую тесьмой. Рубаха в талии перехвачена цветным толстым шелковым шнурком, концы заканчивались кистями, на ногах - белые гольфы и сандалии. Нас встретила учительница, набиравшая первый класс. Учительница сказала, что ей очень важно знать, кем бы я хотел стать, когда вырасту. Я задумался, стал посматривать на отца, надеясь на подсказку, но он молчал. Тогда, набрав в грудь побольше воздуха, я громко выкрикнул: «Командиром на коне!» Видимо, игра в солдатики и любовь к лошадям оставила глубокий след в моей душе.
В школе №1 я проучился недолго. К зиме началась финская война, и здание было отдано под госпиталь. Нас перевели в другую школу, куда надо было идти, через трамвайные пути, что очень беспокоило родителей. Школа занимала одноэтажное деревянное помещение, плохо отапливалась. Ученики часто сидели на занятиях в пальто, занятия проводились в две смены. Всё это сильно сказывалось на качестве обучения.
В это время я стал приобщаться к театру. Мы часто ходили в театр юного зрителя. Пьесы повествовали о героях гражданской войны и о доблестных пограничниках. Детям это нравилось, и они шумно реагировали на события, - когда победа была «за нашими».
С началом финской войны снабжение города продовольствием ухудшилось. В магазинах не стало масла, сахара, мяса. Начались массовые поездки за продуктами в Москву. Для того, чтобы сократить людской поток, власти сняли с маршрута поезд Калинин ; Москва. Приходилось хитрить. Брали билет до станции Клин, а там пересаживались на электричку до Москвы. По такому маршруту однажды отправились папа и я. Это было моё первое знакомство с Москвой.
В то время там жили две папины сестры. Этя, маленькая, худенькая, работала приемщицей в мастерской металлоремонта. Незадолго до войны вышла замуж за рослого, красивого, но удивительно ленивого человека. Так получилось, что и жену ему было тоже лень выбирать. Это сделал за него его отец. Исаак, так звали Этиного мужа, мог целыми днями лежать в кровати, поднимаясь только чтобы поесть. Такой человек и на работе не мог удержаться. Жили они в небольшой комнатке в коммунальной квартире на Сущевском валу. В 1941 году Исаака мобилизовали в армию, и он погиб на фронте в боях под Москвой.
Вторая папина сестра, Маня, жила на окраине Москвы, в Кунцево. Её семья состояла из четырех человек: муж Миша Патышман, сын Мозя, которому в то время было около четырех лет, и Мишина мать. Ютились они в маленькой комнатке без всяких удобств, но гордились тем, что живут в Москве. Дядя Миша был мастером по ремонту мебели. Был он хороший организатор и потому, как правило, в группе рабочих становился бригадиром. По большей части ремонтировал кожаную мебель. А в связи с тем, что такая мебель была у академиков, профессоров, писателей, музыкантов, начальников, то дядя Миша попадал в квартиры очень известных в то время людей. Он с увлечением рассказывал об их быте, окружении, и особенно о доброте, что, естественно, было связано с чаевыми, которые он получал. Это вскоре сказалось на его пристрастии к спиртным напиткам. По характеру Миша был добрым, разумным человеком.
В то время под Москвой, в Кратово, жил папин брат Лёва. Он окончил техникум и работал в «Спецмонажстрое», объездил весь Советский Союз. Сооружал доменные печи, строил теплоэлектростанции, металлургические заводы. В тот период, о котором я рассказываю, дядя Лёва строил ЦАГИ. Бригада жила недалеко от объекта, в небольших домиках, находившихся в лесу. Мы с папой остановились у дяди Лёвы. Всех родственников обошли за два дня. Закупив необходимые продукты и готовясь к возвращению в Калинин, папа неожиданно спросил меня:
- А какой подарок мы привезём маме?
На этот вопрос я ответить не мог. И тогда папа сам ответил:
- Я думаю, что если бы мы купили патефон, то это было бы здорово и для мамы, и для нас.
Видимо, эту идею он вынашивал давно, но реализовать её не представлялось возможным.
Слушать пластинки в те времена было очень модно. Апрелевский завод звукозаписи освоил массовое производство пластинок. Записывались лучшие артисты: Лемешев, Козловский, Русланова, Утесов, Шульженко… Широко распродавали пиратские записи лучших зарубежных оркестров, исполнявших танцевальную музыку. Были записаны и еврейские песни на идиш в исполнении Шульмана. Нам очень нравилась песня «Десять дочерей» в исполнении Леонида Утесова. В ней пелось о еврейской семье, где было десять дочерей-красавиц. Из-за бедности они не могут выйти замуж. Но Советская власть всё изменила. Дочки вышли замуж. А в дом продолжают приходить женихи и спрашивать: «Есть ещё красавица?», и отец вопрошал: «Как вам это нравится?»
Из Москвы ехали в приподнятом настроении, предвкушая удовольствие. Дома почти каждый вечер заводили патефон. Появились любимые пластинки. Время от времени папа пополнял их запас. Патефон позволил мне приобщиться к музыкальной и театральной культуре, я по многу раз прослушивал и запоминал то, что больше всего нравилось.
В 1940 году одно время мама и папа не работали. Мама из-за того, что не с кем было оставить меня, а папа пытался сменить работу. Потом мама устроилась в артель художественного промысла на надомную работу. Она состояла в том, что ей выдавали партию деревянных стаканов, тарелочек, рюмок, и надо было раскрасить их по образцу. После нанесения рисунка изделие покрывали лаком. Через месяц обучения мама перешла на самостоятельную работу.
В своё время основоположник коммунизма Карл Маркс отметил, что надомный труд является одним из самых жестоких форм эксплуатации человека. В правоте этих слов мы убедились на себе. Все члены семьи были вовлечены в мамину работу. Иногда она длилась 16 часов в сутки. Пришлось и мне, и папе осваивать мастерство раскраски. Стало значительно меньше свободного времени. Солдатики ушли на второй план, с друзьями стал встречаться реже. Наступила пора приобщения к труду. Мне шёл девятый год.
Появилась некая ответственность перед семьей, понятие «надо», когда и не очень хочется. В квартире постоянно стоял запах лака и краски.
Папа устроился на новую работу, и мамина стала рассматриваться как временная. Меня при первой возможности выгоняли на улицу, на воздух. Я с нетерпением ожидал окончания занятий во втором классе в «чужой» школе, которую я не любил, здесь всё было чужое: обстановка, учителя, ученики. Не нашлось здесь для меня и друзей.
Вскоре я стал догадываться, что евреем быть плохо. К этой мысли меня приводили события в Германии, о которых я слышал от папы, по радио и видел в кино. На эту тему со мной родители не беседовали, видимо, не хотели травмировать. Я стал сожалеть, что у меня нет ни братика, ни сестрички, с кем бы я мог делиться переживаниями.