но как вы говорите,
что видите то грех
остаётся на вас.
От Иоанна: глава 9 стих 41
Никто не знает, где начинается черта, за которой…, и наше внутреннее состояние не в силах объяснить происходящее, ввергнутое в пасть опустошающего безумия.
Страх - он подчиняет, не оставляя возможности вырваться из своих тесных объятий, и проводит чёрную параллель, заставляя поступать так как требует от этого время, зажатое в хрупких механизмах механических часов, и мы поддавшись этой чехарде, не видим тех кто молит о помощи, мы становимся бездушными к чужой боли и чужды понятий, которые нам были привиты с ранних лет, мы поступаем как фарисеи, которые гонятся за барышами подлунного мира.
Да - и что мы можем, возникает вопрос, страх сильней нас, и мы, поддавшись его трехмерной формуле, как тысячи лет назад отвечаем на добро, злом, но уже давно известно, что насилие каким бы оно не было, всегда порождает насилие, но видно как и всегда мы забываем слова Библии, в которых говорится « прощайте и прощены будете».
Ветер дул в окна, в ночном октябрьском небе не было не одной звезды, лишь только тёмные свинцовые тучи нависшие, как дамоклов меч, готовы были в любую минуту разразиться, тем, что всегда приносит осень.
Ни один путник не хотел, оказаться в это время на улице, и ощутить всю силу неподвластной стихии, тусклые фонари чуть покачивались и свет, который от них исходил, неравномерно, падал на дорогу, едва освещая мелкие лужи, оставшиеся от прошедшего дождя.
Он сидел на скамейке в опустевшем парке, его лицо, изборожденное впалыми оспинами, было едва заметно, по согнувшейся осанке можно было предположить, что он замёрз и это последняя попытка согреться, кутаясь в скудные пожитки, которые были на нём одеты.
Берёзы, которые склонялись над ним в ночном отблеске, были безлики, с распростертыми ветвями они что-то спрашивали, пытаясь услышать ответ у него. В темноте голос вязнет, не оставляя от ответа ничего, только мысли в этот момент судорожно пробегают на долгих подступах подсознанья, изорванными клоками и исчезают, не успевая даже окрепнуть, и сутолока чисел в которых вращается всё на земле, лишь отмеряет непрочные нити Клото, которые готовы в любой момент оборваться.
Он вздохнул, и, поднявшись, побрёл по еле заметной тропинке, которая петляла между деревьев, шаги его были тяжёлыми, он опирался на палку, которая то и дело проскальзывала в накисшей грязи, неравномерные тени со стволов наползали на него, и он как бы нехотя убегал от них туда, где есть свет, туда, где тепло.
Небольшой домик, стоял у самого входа в парк, одинокий фонарь, висевший над самой крышей, освещал двор, усыпанный опавшей дубовой листвой. Он вошёл во двор, прикрыв калитку, пошёл к дому. Темнота, которая исходила, из окон действовала на него гнетуще.
Зайдя в дом, он быстро включил свет, тот ударил в его глаза ослепительной яркостью. Раздевшись в сенцах. Он прошел, и присел на табурет, который стоял, рядом с входом в маленькую кухоньку, тишину, которая властвовала в то время, лишь нарушало тиканье часов, доносившееся из спальни.
Раздался стук в дверь, он вздрогнул, изнеможение пробежало по его уставшему телу, и тишина снова охватила его. Стук повторился, нехотя он поднялся, и подошёл к двери, приоткрыв её он выглянул, холодный ветер, дыхнул ему в лицо, сыростью полусгнившей листвы, он отвернул его, так что не сразу заметил, того кто стоит на крыльце.
- Ну, здравствуй брат.
Он повернулся на свет, около него стоял пожилой человек, голова его была седа, серый плащ обтягивал его тело, и в карих выцветших глазах, блестела потускневшая искра, которая казалась вот – вот потухнет.
Они обнялись и вошли в дом, пойдя на кухню, они сели за небольшой стол.
- Извини брат, что не чем тебя угостить.
- Да мне ничего не нужно, вот приехал тебя навестить. Да и что тут говорить ты ведь у меня единственный брат. - Он достал сигарету и закурил, табачный дым разу распространился по комнате.
- Нет! Нет так нельзя, ты меня подожди, я сейчас приду. - Он потрёпанную куртку и вышел.
Долго ли он ходил, он сам не знал, когда он пришёл, брат всё так же сидел на стуле и смотрел в окно.
- Ну, брат вот!- Он достал из-за пазухи бутылку и поставил её на стол. Подойдя к хлебнице, он достал хлеб, и, накрыв наспех на стол, присел рядом с ним.
- Что тебя беспокоит Гриша?- Спросил он у него, голос его чуть-чуть дрожал.
- Знаешь, … забыл тебе сказать Ваня, что завтра уезжаю, такая вот получается короткая встреча, и у меня предчувствие, что она будет последней, - ответил он, и в лице его что-то дрогнуло, как, будто боль пробежала по нему - ну, ладно не будем о грустном,- он приподнял стакан, - живы будем, не помрем, - и выпил содержимое залпом.
Спиртное сразу ударило в голову, в глазах потемнело, он присел на стул, и опустил её. Наступившее безмолвие, охватило их, но для него оно было не выносимо, ему хотелось так много сказать, но слова почему-то застревали в груди, и какой-то невыносимый стон вырвался из его души.
- Гриша не обманывай меня, в детстве ты всегда доверял мне свои тайны, расскажи, что же с тобой происходит.
- Но Иван, сейчас не детство и ты вряд ли сможешь мне помочь, ибо, то, что я сейчас испытываю поздно или рано ожидает и тебя.
- Что- же? Что такое может произойти со мной, что лишит меня покоя, скажи мне брат.
- Есть такое понятие совесть, и она просыпается, тогда когда ты забываешь, видно мы с тобой забыли, то, что произошло, ведь когда-то мы отвернулись от родного человека, мы переступили черту, и за это несём страшную цену одиночества и безысходности, кровь осталась на всём, но самоё страшное то, что она осталась на душе.
- Нет, брат, о том, о чём ты говоришь, это меня не касается, ведь это ты убил – ты убийца. – Он встал, нервное возбуждение, пробежало по его телу.
- Видно ты не понял меня брат, что же это простительно, ведь так много времени прошло с того момента, и всё поросло паутиной, но говорю тебе, что человек рисует сам то что считает смертью!- Он замолчал, и ему было ясно, что брат не понимает его, и только печаль выплеснутая на серые перегородки, вшитая в усталость, подмигивала, нагнивая в пустые глазницы наступившей вновь тишины.
- Ладно, брат, что ворошить прошлое, нельзя два раза войти в реку и выйти сухим. Прости что не так, твоя, правда, но каким бы, ни был мой грех убийства, я не совершал... Давай лучше спать, утро расставит все точки над «I»,- он взглянул на часы,- да и время уже позднее. Они легли спать, но ещё долго не могли заснуть, всё смотрели в темноту, которая как ножом резала их глаза.
Утро наступило, как всегда вошло в окно серой невидимкой, и растворилась в комнатах печальным светом, мелкие слёзы дождя стекали по стёклам окон, и в оглохшей пустоте улиц, только птицы звали кого-то.
Он встал и прошёл на кухню, листок исписанный мелким, неровным почерком лежал на столе. Он прочёл про себя: «Дорогой брат, в первый раз говорю, тебе прощай, моя болезнь подточила мои силы, и мне уже с тобой не увидаться, но перед тем, как переступить эту черту, мне хотелось, чтобы ты прочитал мою исповедь, которую вынашиваю на душе эти годы. Знаю, брат, что горько возвращаться к прошлому, но как бы ты не пытался его забыть, оно все, же вырывается наружу, ибо от людей скрыть, а от Бога никогда.
Ты говорил, что я убийца, но на самом деле, мы оба с тобой испытали чувство- отцеубийства, и все наши попытки заглушить свою вину, не имеют почвы для прорастания. Знаю, ты посчитаешь меня сумасшедшим, как делал это ни раз, но говорю тебе совесть (душа) просыпается, когда ты забываешь, моя проклятая судьба этому пример, самоуничтожение в нас всегда заложено генетически, и мы постыдны себе в наших унылых конурах, где свет обжигает своим холодом, мы считаем себя сильными людьми, но на самом деле мы ничтожно малы, перед глазами Создателя, и все наши муки это плата за это страшное преступление.
Прощай ещё раз, может, увидимся. Даст Бог, но вряд ли…
«Твой брат Гриша».
Невыносимая тревога пронеслась в его сердце, он присел на стул и прикрыл глаза руками, странные чувства невосполнимости пронеслись в один миг, и какая-то опустошённость после них, всё окружающее его показалось безликим, и что-то звучало непонятно, и тихо, как будто играя на одной струне, хотела заставить его не молчать, но всё его существо, всё его «я» сопротивлялось этому непонятному состоянию самоистязания, и чем больше нарастало это противостояние, тем сильнее ему хотелось закричать, почему именно так, а не иначе, к чему эта боль, которая, и так разлита в этих комнатах горькой гнетущей настойкой одиночества.
Нужно догнать брата может быть он ещё не уехал, подумал он, и, встав, стал одеваться.
Выйдя на улицу, он взглянул на небо, сплошное серое пятно обтягивало его, и через него, как через решето, лилась вода, вбивая свои мелкие капли в промокшую землю, которая и без того была похожа на грязь. Закрыв калитку, он пошёл по той же тропинке, по которой ходил всегда, что наизусть знал все её изгибы, петли, круги. Берёзы с раскидистыми ветвями склонялись перед ним, но в них не было радости, облетев, они стояли как неприкаянные сироты, и промеж себя тяжело вздыхали, качаясь в каждодневном ознобе, последних октябрьских дней.
Тропинка тем временем влилась в большую просёлочную дорогу, которая резко поднималась вверх, образуя крутой подъём. Нечастые машины изредка проезжали по ней, но избитая их ними колёсами, она представляла собой колею перемешанную с грязью, и всё что простиралось по обеим сторонам дороги, говорило, что город мертв, он погружен в агонию, агонию наступившего предзимья.
Станция находилась в самом конце города. Две железнодорожные ветки, тянулись куда-то вдаль и исчезали на горизонте чернеющего леса. Небольшое здание местного вокзала было покрашено в зелёный цвет, но краска в не которых местах стала со временем облезать.
Подойдя к станции, он пошёл по бетонному перрону, сквозь который вылезала пожухшая трава к кассе. Пожилая женщина, сидела за окошком и что-то читала.
- Иван! Здравствуй, давно тебя уже не было видно. Пришёл билет покупать, а ли как! Произнесла он, отрывая глаза от чтения.
- Да нет Надежда Ивановна! Брата ищу! Высокий мужик в сером плаще не подходил.
- Подходил,…но поезд, на котором он уехал, ушёл минут тридцать назад.- Сказала она и замолчала.
- Значит опоздал!- Подумал он и отошёл от кассы.
На душе его всё продолжал лежать камень, и чувства которые он испытывал, были ему не выносимы.
- Нужно идти, не стоять на месте не важно куда только идти, чтобы не испытывать это жжение в груди.
Он пошел прямо по узенькой тропинке, которая огибала вокзал, петляя, вела на городское кладбище. Он шёл медленно, чувствуя, как бьётся его сердце.
Войдя в большие железные ворота, он пошёл меж могил, осевших с посеревшими крестами и с поржавевшими памятниками, они отражали то, что поздно или рано будет с ними ведь жизнь коротка, и протекает она как один быстротечный миг.
Он подошёл к небольшой могилке, маленький подкосившийся крест клонился к нему, как бы тянул свои руки, пытаясь остановить, увядшие цветы стояли в небольшой вазе возле него, нагоняя, как и всё вокруг печальные думы вечности.
- Здравствуй мама, вот снова пришёл тебе, чтобы просить у тебя совета. Ты проси меня мама, что так редко хожу к тебе, да и ты сама наверно знаешь, созерцая с небес, как я маюсь. Ты всегда пророчила мне большие планы, радовалась за меня, но видно все определенно заранее и из твоего любимца вырос непутевый человек, который так жестоко злорадствовал над отцом и тобой мама, и кричал ему в след, когда душа еще не ушла - «а подох», и, прикрывшись благими видом, переступал, через любимых его сердцу людей. И говоря о Боге, не чем ни отличался от фарисеев, какой же я после этого подлец!- Возникла, небольшая пауза во рту его пересохло, и он жадно хватал влажный воздух.- Никто не давал мне право быть судьей и палачом, и прав брат, нет тридцати трёх - есть убийство, которое разрушило нашу карму. Его можно было спасти, но мы отвернулись, как всегда, подтвердив истину мира, в этот момент в наших сердцах была жестокость, эгоизм и этот дикий вопль безумия, который вырвался из души, поставил крест на всех, и наши попытки оправдать себя – это лишь попытки сгладить вину, прикрыть свой грех, да и что говорить, мы безлики, а значит мертвы.
Он упал на колени, и, схватившись за еле приметный бугорок, заплакал, слёзы стекали его щек, и падали на землю.
- Простишь ли ты меня мама, если сможешь, прости.
Он приподнялся, смахнув рукой слезы, пошёл ноги его гудели, и шаги его были тяжелы, что казалось, что он не идёт, а еле перебирает их, чтобы не упасть.
На самом краю кладбища, стояла старая церковь, её провалившиеся маковки зияли окрест, как бы говоря, какая же короткая память у людей, если всё можно сломать. Он вошёл внутрь, обшарпанные стены с едва заметными фресками, встретили его печальной капелью с полусгнивших перегородок, кучи мусора и пепла на месте алтаря предавали всему этому действу скорбный вид.
- Господи! Молю тебя! Где ты Господи! Прости мне отступления от истин твоих, ибо знаю, что грешил и не раз. Прости, меня Господи! Прости…
Но никто не ответил, только ветер, подул сквозь решётки окон, и обдув, его затих, оставив один на один со своею душой, а черта никто не знает, где она начинается, и где, же та грань, за которую нельзя переступать.
27. 12. 1998- 30. 04. 1999 год