I
На исходе был третий месяц, как Болотников со своим войском сел в Туле в осаду. Осажденным пришлось есть лошадей. Стало им это противно. Они бунтовались – толпа приступила к Болотникову и Шаговскому.
- Где же ваш Дмитрий? – кричали более смелые. – Вы говорите, что он жив и будет к нам, где он?! Его нет, и мы погибнем напрасно!...
Болотников объяснялся:
- Когда я ворочался из Италии через Польшу, меня потребовал к себе царь. Я увидел молодого человека, лет двадцати восьми. Он мне сказал, что он царь Дмитрий, что он ушел из Москвы, когда его убить хотели. Он с меня взял крестное целование – служить ему верно. Я ему буду служить до конца живота моего. Не знаю, истинный ли он Дмитрий, или нет! Я не видел его, когда он сидел на московском престоле. Еще попытаемся: пошлем нарочного затем, чтоб он непременно сюда ехал. Тогда увидите – истинный ли он царь.
Болотников позвал к себе донского атамана Заруцкого, сказал ему с глазу на глаз:
- Возьми, Иван Мартынович, денег из казны, сколько тебе надобно. Две сотни, пять сотен. Возьми лучших коней, казаков человек с десять. И уже завтра езжай в польскую землю, найди, где бы он ни был, государя Дмитрия Ивановича. Расскажи о нас, грешных, о том, что бьемся за него, истинного царя, день и ночь, не на жизнь – на смерть. И Москву бы давно взяли, если бы он приехал в войско. В ноги поклонись, плачем плачь, но привези государя. Иначе мы, и победивши Шуйского, не победим, не будет покоя в русских пределах, покуда в Москве не водрузится истинный, природный царь.
Заруцкий глядел на гетмана преданно, голову кручинился, усы книзу гладил. Поверил Иван Исаевич глазам атамана, его душе на чистом челе, его упрямому загривку.
Прошло несколько недель. Заруцкий не ворочался.
Иван Мартынович Заруцкий – сын крестьянина из деревни Заруды под Тернополем. Мальчиком он был взят в плен татарами и увезен в Крым, где провел долгие годы. Затем ему удалось бежать на Дон, к казакам. Там он быстро выдвинулся среди них, и, конечно, не тихим нравом. Казаки выбрали его атаманом. Заруцкий был смел, хитер, коварен, удачлив.
II
Долгожданный Дмитрий явился. Царь Василий Шуйский узнал о нем тогда еще, когда стоял под Тулой. Ранее нового Дмитрия звали Богданом, и служил у царя Дмитрия, занимался по его поручениям составлением писем на русском языке. Родом он был из Стародуба.
После умерщвления царя Дмитрия в Москве, новый Дмитрий не решился сразу вернуться домой в Стародуб, страшась русских, которые преследовали приверженцев бывшего царя.
Он вначале поехал в Литву, в Шклов, где несколько месяцев скитался без приюта, наконец, он устроился учить детей у местного священника, потом перешел в Могилев на Днепре. Там пристал он к какому-то протопопу, державшему при церкви
3
русскую школу. Протопоп определил его учителем в эту школу, допустил его в свой дом и обращался с ним по-приятельски. Но вскоре протопоп заметил, что принятый к нему учитель начал ухаживать за его женой. Протопоп тогда приказал его высечь и прогнал. Бродяга оказался на улице без куска хлеба. В этот момент его и заприметили ветераны московского похода царя Дмитрия I. Один из агентов жены Мнишека, пан Маховецкий, обратил внимание на то, что бродяга телосложением похож на покойного царя. Он и предложил ему роль претендента на русский престол. Угодливость и трусость боролись в душе учителя. Не взирая на нужду, он не поддался на уговоры Маховецкого. Участь царя Дмитрия пугала его. Бродячий учитель решил бежать из Могилева. Однако побег из Могилева в Пролойск не спас. Его там сочли шпионом, задержали и посадили в тюрьму. Маховецкий имел влиятельных соратников и единомышленников в лице местных чиновников из Пролойска пана Рогозы-Чечеринского и старого пана Зеновича. Благодаря этому обстоятельству Маховецкий получил возможность шантажировать арестованного бродягу. Учитель был поставлен перед выбором: либо заживо сгнить в тюрьме (его могли также и повесить как московского лазутчика), либо податься в цари. В конце концов, он выбрал корону.
Пролойский подстароста Рогоза Чечерский известил об этом своего старосту пана Зеновича, приказал отпустить бродячего учителя и препроводить в Московское государство.
По пути к нему пристало двое молодцев – один по имени Гришка, другой Рогозинский. Они провели его на Попову Гору. Им учитель представился Нагим. Те стали его расспрашивать о царе Дмитрии, и так как все толковали, что он жив, то и названный Нагой стал тоже их уверять, что царь Дмитрий жив и скоро приедет из Польши.
Еще пристало к ним несколько молодцев, и в том числе Алексей Рукин, подьячий. С ними он отправился в Стародуб и там говорил так:
- Я Нагой, родной дядя царя, сам царь недалеко, идет с паном Маховецким, ведет тысячу конных. Вот он скоро вас обрадует, приедет и пожалует вас за вашу верность и даст вам большие льготы.
Прошло несколько времени. Не приходил Маховецкий с Дмитрием. Его товарищ Алексей Рукин отправился по соседним городам рассказывать, что царь Дмитрий жив. Было легко найти легковерных, потому что Шаховской уже подготовил к этому Северскую землю. Рукин приехал в Путивль.
- Где Дмитрий? – спрашивали его путивляне.
Он отвечал:
- В Стародубе!
Путивляне задержали его, а затем послали с ним в Стародуб несколько своих жителей, и сказали ему:
- Мы тебя замучим, если ты не покажешь нам Дмитрия.
Стародубцы уже теряли терпение, когда пришли к ним путивляне.
В Стародубе толпа жителей, вместе с пришедшими из Путивля, приступили к названному Нагим, и спрашивали:
- Где же Дмитрий, почему он не приходит? Где он – туда мы пойдем к нему головами!
Назвавшийся Нагой говорил:
- Не знаю!
Стародубцы стали грозить пыткой. Назвавшийся Нагой уверял, что ничего не
4
знает. Тут стародубцы и путивляне принялись за Рукина за то, что он их ложно уверял. Стали полосить ему спину кнутом, приговаривая:
- Говори, где Дмитрий, где Дмитрий?!
Не стерпев муки, Алексей закричал:
- Смилуйтесь, ради Николы Чудотворца! – Я покажу вам Дмитрия!
Его отпустили. Тогда он указал на того, кто назвался Нагим, и сказал:
- Вот Дмитрий Иванович! Он перед вами и смотрит, как вы меня мучаете. Он у вас в руках! Вы можете и его убить рядом со мною. Он для того не объявлялся вам, чтобы узнать: рады ль вы его приходу будете!
Новопоказанному Дмитрию оставалось одно – назваться этим именем, или подвергнуться пытке. Он принял повелительный вид, махнул грозно палкой и сказал:
- Вы, ****ские дети, все еще меня не знаете! Я – государь!
Это было сказано с такой решительностью, что стародубцы, пораженные, невольно упали к ногам его, и закричали:
- Виноваты, государь, перед тобою – не узнали тебя! Помилуй нас! Рады тебе служить против твоих недругов! Живот свой положим за тебя.
Его повели с колокольным звоном в город (замок). Убрали для него покои, как могли, чтобы они казались царским жилищем, несли ему подарки и деньги.
Тогда наиболее убеждал стародубцев и располагал верить отысканному Дмитрию стародубец Гаврило Веревкин.
Из Стародуба разосланы были грамоты в соседние северские города, чтобы люди русские спешили к своему царю. Посланы были гонцы с грамотами и в Москву. В них извещалось всем, что с Божею помощью, Дмитрий спасся от убийц, благодарит московских людей за то, что при их пособии он достиг престола, и снова просит, чтоб его в другой раз посадили на царство.
III
В это время прибыл в Стародуб Заруцкий, посланный на поиски Дмитрия. Казацкий атаман явился к Дмитрию и сразу увидел, что это вовсе не тот, которому он когда-то служил, который царствовал в Москве. Но Заруцкому нужен был какой-нибудь Дмитрий. Заруцкий поклонился ему, уверял всех, что действительно узнал в нем настоящего государя. Заруцкий не поехал назад в Тулу, остался при Дмитрии, сделался его всегдашним товарищем, доверенным лицом.
Вору хотелось испытать, точно ли преданы ему и верны стародубцы. И вот однажды он выехал за ворота с Заруцким. И начали они разъезжаться и сражаться копьями. По тайному приказанию Дмитрия Заруцкий сбил его с коня. Дмитрий упал и показывал вид, будто сильно ушиблен. Заруцкий пустился бежать. Народ закричал:
- Ловите, держите изменника!
Схватили его, связали и привели к Дмитрию. Тот встал, и, засмеявшись, сказал:
- Благодарю вас, православные христиане! Вот теперь я дважды уверился, что вы мне верны!
Все стародубцы смеялись, а Заруцкий все-таки схватил несколько порядочных пинков. Но после того все знали, что Заруцкий самый близкий человек к царю Дмитрию
5
IY
Дмитрий несколько времени оставался в Стародубе, ожидая более сил. Из Северской земли, где так давно ждали Дмитрия, собралось к нему тысячи три вольницы, севрюков. Явился в Стародуб и Маховецкий с отрядом украинской вольницы.
Отряд Маховецкого и явился ядром будущего войска названного Дмитрия.
А между тем отправил к Шуйскому, находившегося под Тулой, посланца, одного боярского сына из Стародубского уезда. Этот человек смело явился перед царем Василием Ивановичем с грамотой. В ней Дмитрий называл Шуйского изменником, похитителем и требовал уступить ему престол. Посланец со своей стороны сказал царю:
- Прямой ты изменник! Подыскался царства под нашим государем!
Царь приказал его пытать, вероятно, чтобы выведать от него о состоянии дел. Но у последнего не вымучили никакой вести. Он жалился на огне, да в тоже время расточал на Шуйского всевозможные ругательства. Так он и умер в муках.
Y
Когда, наконец, понабралось у Дмитрия северской вольницы, он двинулся на Карачев, взял его, оттуда повернул к Козельску. Разбил и взял в плен московский отряд и вернулся к Карачеву. Тут литовские люди, бывшие с ним, заспорили за добычу, полученную под Козельском от разбитого московского отряда, и подумали уйти от него. Сам Дмитрий был не предприимчивым и не храброго нрава, и притом подозрителен. Он сообразил, что поляки его оставят, а русским нельзя доверяться. Взявши одного поляка по имени Кроликовский, да несколько московских людей, он бежал тайком в Орел. С ним был и Заруцкий, который из Орла сообщил Маховецкому, оставшемуся при войске под Карачевым, где находится Дмитрий.
Маховецкий немедленно прислал Дмитрию записку: “Воротись, - извещал он его, - будешь сам здесь налицо, так войско тебя послушается и не разойдется!”
Дмитрий пробыл с неделю в Орле, раздумывал так и сяк, и, наконец, по уговору Заруцкого, воротился в Карачев к Маховецкому.
Находясь в Карачеве, Дмитрий видел, что поляки не слишком расположены служить ему, и думают только о добыче, а московские люди готовы при первом удобном случае выдать его. Сообразивши все это, Дмитрий опять тайно убежал. На этот раз он уже не остановился в Орле, а бежал в Путивль. Он хотел отказаться от звания Дмитрия, случайно принятого в Стародубе. Он не чувствовал в себе столько силы, чтобы носить это имя, и рад был случаю улизнуть и избавиться от своей роли. На дороге встретился с ним некий Валовский. С ним было тысяча человек. Он шел из Украины от знатного пана князя Романа Ружинского на помощь новому Дмитрию.
Игравший роль Дмитрия не хотел ему сказаться и назвать себя царским именем, но Валовский стал его допытываться и уличать его.
Помог Валовскому разоблачить Дмитрия Самуил Тышкевич, который тоже вел украинскую вольницу следом за Валовским. Тут же вдогонку прибыл и Заруцкий.
Дмитрий не мог больше извертываться. Должен был сознаться, что он тот самый, который уже признавал себя за Дмитрия.
6
- Куда же это ты бредешь? – спрашивали его.
- Меня, - говорил он, - поляки оставляют, а своим я не доверяю. Они меня выдадут или убьют. Так я хотел бежать в Путивль. Там люди мене издавна преданы. Оттуда я первый раз, по смерти Годунова, был приглашен на царство.
Его не пустили. Вслед за тем явились к нему новые пособники из брацлавского воеводства: Хмелевский, Хруслинский и князь Адам Вишневецкий. Последнему, должно, очень дико было признавать новое лицо за то самое, которое он знал так близко, как редкий тогда мог знать в Польше.
Понятно, что такими пособниками руководила обычная в Украине охота к шатанию и разбоям.
YI
С этими новыми силами Дмитрий воротился опять к Карачеву, а из Карачева со всем полчищем пошел к Брянску.
Сходу взять Брянск он не смог, и стал под его стенами станом. За девять дней до Рождества прибыл на помощь Брянску воевода князь Иван Семенович Куракин. Зима была теплая и в декабре еще не замерзла Десна. По ней плавали льдины. Был большой холод и в воде и в воздухе. Заруцкий убеждал Дмитрия, что неприятель не решится идти вплавь, что его нечего бояться, пока он на другом берегу. Но московские люди не побоялись холода, перешли реку и дружным натиском выбили из окопов осаждающих. Тут же ударили на них и осажденные в Брянске. Довольно литовских людей побили и побрали в плен. Войско Дмитрия снялось с обоза и отступило к Карачеву, а оттуда Дмитрий переехал в Орел. Вместе с ним последовал и Заруцкий.
YII
В польских владениях имя Дмитрия все больше и больше привлекало удальцов. Письма Маховецкого зазывали поляков, во имя военной славы и мщения за убитых в Москве соотечественников, идти под знамя чудом спасшегося Дмитрия.
Главным заводчиком выхода в Московское государство в польской Украине стал князь Роман Кириллович Ружинский.
Богатый владелец многих местностей в Южной Руси, он все их позакладывал и обременил себя долгами. Теперь представились ему надежды поправить свои дела за счет Московского государства. В правах и понятиях тогдашней южнорусской аристократии грабеж и насилия не представлялись предосудительными поступками. Благородная супруга этого князя, отпустивши его добывать счастье в чужой земле, сама занималась наездами на владения своих соседей.
По призыву Ружинского с ним в поход собралось до четырехсот тысяч удальцов. Перед праздником Рождества Христова этот отряд выступил в Московское государство и стал под Черниговом. Ружинский отправил посланцев в Орел известить, что новое войско из Польши пришло служить царю Дмитрию, обещает явиться к нему с ранней весной, а теперь желает заключить договор. Вслед за тем это войско двинулось под Новгород-Северский, а оттуда в Кромы. Уже кончалась зима. Из Кром отправили к называющему
7
себя Дмитрием тридцать человек посланцев. Дмитрий пригласил их к себе и, ради царской важности, отвечал им не сам лично, а через Заруцкого. При Заруцком был Валовский, который со дня встречи с Дмитрием стал его канцлером. После разговора Заруцкого названный Дмитрием сам отвечал:
- Я обрадовался, - говорил он, - когда узнал, что Ружинский идет, но потом услышал, что он мне не доброжелательствует, и теперь хотел бы я, чтобы он вернулся назад. Меня Бог уже посадил на столице один раз без Ружинского, и в другой раз посадит. Вы требуете денег? У меня много добрых поляков, таких, как вы, а еще никому ничего я не давал. Я убежал из столицы от милой супруги и друзей и не только не взял с собой денег, но и платья. Я знаю, что вы говорили с посланцем в Новгород-Северском, на льду вы допрашивались: тот я или нет. А я с вами не игрывал в карты?
Поляки и высказывались перед ним в таких выражениях: вот мы видим, что не прежний ты… прежний умел ценить и принимать людей рыцарских, а ты не умеешь. Жаль, что мы пришли к такому неблагодарному. Мы перескажем нашей братии, что нас к тебе послали, пусть знают, как им поступать.
Начал кричать рядом стоявший с Дмитрием Заруцкий:
- Что вы говорите, что вы знаете. Он тот Дмитрий. Царь всей Руси. Я подтверждаю. Вы были с ним до Москвы, бросили, а я постоянно с ним. Да не один я об этом вам твержу. Послушайте других. Он царь Дмитрий.
Выступил Маховецкий.
- Не сердитесь, - говорил он полякам, - вас обманули.
- Да, да! – подтверждали хором. Но где ты был?
Составилось коло. Голоса раздвоились. Одни кричали:
- Вернемся в Польшу. Ничего доброго нам тут не будет.
Другие, которые уже знали поближе Дмитрия и были с ним в Орле, говорили:
- Останемся у него на службе! Все будет иначе, лишь бы сам князь Ружинский к нему приехал.
В Великий пост приехал к нему Ружинский в Орел. Ему захотелось, прежде всего, низвергнуть Маховецкого и самому сделаться гетманом Дмитрия. Ему хотелось держать все дело самому, чтобы царь под именем Дмитрия был только орудием в его руках. Его сопровождали двести товарищей и четыреста пятьдесят человек пехоты, служивших на его иждивении. После первого из ночлегов в Орле, утром, называвший себя царем, позвал их к своей царской руке. Но чуть только Ружинский с товарищами по этому приглашению двинулся с места, как бежит ему навстречу другой посланец и говорит:
- Воротитесь! Еще царь моется в бане. У него такой обычай. Он от трудов облегчается баней, и здоровье свое сберегает. Подождите, когда окончит мытье и воссядет на свое царское седалище.
Ружинский не слишком уважал царское достоинство этого царя, и не захотел подчиниться царскому этикету, тем более, когда это происходило от желания царя как-нибудь отвязаться от Ружинского. Названный Дмитрий ясно видел, что этот навязчивый и властолюбивый человек пришел не служить, а повелевать Дмитриевым именем. Ружинский объявил, что не хочет ждать. Он самовольно вошел в избу, где жил царь, и не хотел выходить из нее. Дмитрий принужден был уступить и вышел. Но когда выступал из дверей, то нарочно отвернул голову от той стороны, где стоял Ружинский. Он сел на своем месте. Ружинский подошел к нему первый и поцеловал руку. За ним все поляки подошли к царской руке. После этой церемонии царь пригласил Ружинского и всех
8
товарищей на обед.
Обед был приготовлен на разных столах. Дмитрий сидел за одним столом с Ружинским, хоть это было для него не вкусно.
Чтобы досадить Ружинскому и его людям, царь начал разговор о прошлом рокоше, спрашивал, нет ли между прибывшими рокошан. И тут, как будто негодуя на рокошан за короля Сигизмунда, он заставил поляков выслушать такое неприятное замечание на их счет:
- Ни за что бы я не захотел быть у вас королем. Московский государь не на то родился, чтобы им помыкал какой-нибудь , или, как он там у вас зовется – арцибискуп, что ли?
Поляки давали ему ответ в защиту своей нации.
После пира Ружинский попросил назначить ему разговор. Ему отвечали, что он будет позван на другой день.
Пришел этот другой день. Ружинскому послали сказать, что его позовут завтра. И это завтра прошло и прошло, а Ружинского не звали. Его поляки взволновались и кричали:
- Мы разъедемся!
Пехота первая стала выступать из Орла. За нею сам Ружинский собирался уезжать. Тут несколько ротмистров и товарищей, которые прежде находились при Дмитрии, поговорили промеж собой, потом бросились к Ружинскому, и стали его упрашивать:
- Потерпите, ваша княжеская милость, до утра. Мы соберем коло. Если царь останется таким неблагодарным к нам, так мы все сложимся, отрешим от начальства Маховецкого и выберем гетманом тебя, князя Ружинского. Все войско будет слушаться тебя.
Ружинский обрадовался: те из его соотечественников, которые еще не стояли под его начальством, теперь сами готовы подчиниться ему. Ружинский остановился и стал дожидать утра в предместном Орле.
Наутро собралось коло. Там были и те, что прежде находились, и те, что вновь пришли с Ружинским. На этом коле низложили Маховецкого от начальства, избрали гетманом Ружинского и отправили к Дмитрию такое заявление: коли царь хочет, чтоб с ним оставались поляки, пусть примет князя Ружинского, назовет своим гетманом и выдаст нам на суд тех, которые оговаривали князя царю. На Маховецкого и на его немногих сторонников наложили бандо, то есть изгнали из войска. Он лишался покровительства и защиты со стороны его прежних сослуживцев и подчиненных. Сообщили об этом Дмитрию. Дмитрий посоветовался с Иваном Заруцким, как ему поступить, и при нем он ответил:
- Никого не назову и не выдам, сам приеду в коло.
Это был смелый его поступок. Больше он надеялся на Заруцкого, а не на себя.
Пришло это известие в коло. Ружинский сказал:
- Теперь будьте покойны и дожидайтесь царя, не мешайте в речи. Я за вас за всех говорить буду.
Названный Дмитрий приехал на богато убранном коне в золототканой одежде. С ним на конях Заруцкий и еще десяток других казаков и несколько московских людей, пожалованных им в бояре. По бокам пришли пешие ратники. Дмитрий въехал в коло. Там поднялся шум. Названному Дмитрию показалось, что поляки допрашиваются: точно ли он прежний царь, и называют его негодяем. Это его взбесило – он закричал:
- Цытьте, скудвы сыновья!
9
Поляки переглянулись между собой. Выходка называвшего себя царем их раздражала. Они хотели, было, отвечать на нее резко. Но Ружинский, как было сказано, заранее обязал их не мешаться без его позволения в разговоры и ему одному поручить отвечать за всех. Тогда Ружинский приказал дать ответ одному из товарищей Хруслинскому.
Тот сказал:
- Мы для того посылали послов к твоему царскому величеству, чтобы ты нам объявил, кто тебе оговорил гетмана и все войско наше изменниками. А как твое величество сам сюда приехал, то мы хотим от тебя здесь услышать это самое.
Дмитрий поручил отвечать за себя одному из московских людей. Тот начал говорить. Дмитрий стал недоволен речью. Московский человек не умел говорить понятным для поляков способом.
Дмитрий закричал:
- Молчи! Ты не умеешь по-ихнему говорить. Вот я сам буду!
Он обратился к полякам и продолжал:
- Вы присылали ко мне, требовали, чтоб я выдал и назвал вам верных слуг моих, которые меня в чем-нибудь предостерегают. Никогда еще московским государям не приходилось так поступать, чтобы они выдавали верных слуг своих, которые их предостерегают. Не только для вас я этого не сделаю, а хоть бы сам Господь Бог сошел с высокого неба и приказал мне так поступить!
Тут его прервал крик. Послышались резкие выражения. Потом волнение несколько стихло. Один из коло сказал:
- Что же, ты хочешь около себя держать таких только, что тебе из-за пустяка языком прислуживают, а не таких воинов, которые тебе служили жизнью и саблею? Ну, если ты не поступишь так, как хотим, то все отойдем от тебя.
Дмитрий посмотрел на Заруцкого.
- Как себе хотите! – сказал он. – Идите!
Раздражение усилилось. Стали кричать неистово.
- Убить обманщика! Изрубить его!
Заруцкий и его казаки обнажили сабли.
Кричали другие:
- Нет!
Кричали третьи:
- Поймать! А, сякой-такой сын! Мошенник! Ты позвал нас, да еще кормишь неблагодарностью!
Стрельцы, окружавшие игравшего роль царя, бросились на поляков, поляки на стрельцов. Сделалась суматоха… драка…
Среди всеобщего беспорядка названный Дмитрий поворотил коня и тихо поехал в свой двор. Сзади его прикрывал Заруцкий.
Вслед за ним поскакали из кола поляки, окружили двор. Поляки сказали, что их прислали стеречь его, чтоб он не ушел. Дмитрий почувствовал всю тяжесть и унизительность своего положения. Он должен был поневоле играть царя, сносить и наружное к себе поклонение, и в то же время терпеть оскорбления!
10
YIII
В припадке досады Дмитрий начал пить водку. Ранее он не пил ее никогда, и теперь стал пить с намерением забыться до смерти.
Это ему не удалось! Он не умер, перенес тяжелое похмелье, и потом - решился покориться своему жребию!
Хрустинский и Валовский, царский канцлер, побежали на предместье в ставку Ружинского, и стали упрашивать соотечественников остаться служить царю. Именем царя они обещали, что он снова приедет в коло и попросит прощения за вчерашнюю дерзость.
Пока Дмитрий был в запое, в страхе, что поляки с Ружинским уйдут, Заруцкий отправился на Дон, чтобы набрать там новых казаков.
Кое-как смиловались поляки над царьком, позволили приехать к ним в коло. Дмитрий явился и объяснил, что сказанные им слова: “цытьте, скурвы сыновы”, относились не к полякам, а к его московским стрельцам.
Поляки сказали:
- Так и быть, останемся на службе, коли царь обещает нам жалованье за две четверти.
Царь обещал. После этого Ружинский со своим отрядом отправился в Кромы.
Дмитрий со своими московскими людьми и поляками, прибывшими к нему ранее, по-прежнему жил в Орле. Отсюда от имени Дмитрия рассылались грамоты по Московской земле. В Орел приходили к Дмитрию новые силы. Прибыло тысячи запорожцев. Одни приходили, другие уходили и вновь приходили.
Наконец, вернулся с Дона Заруцкий со свежим отрядом. В нем было тысяч до пяти.
IX
Наступала весна – царское войско отправилось в поход на Дмитрия под главным начальством царского брата Дмитрия Ивановича Шуйского. Услышав, что войско Шуйского двинулось на Дмитрия, поляки, стоявшие в Кромах с Ружинским, прибыли снова в Орел. В самый день их прихода сделался пожар. В Орле загорелся дом, где жил Дмитрий. Он должен был бежать в ставку Ружинского, на предместье… Отсюда он двинулся к Болхову. 10 мая за десять верст с небольшим от Болхова сошлись враждебные силы. Передовая часть Ружинского сцепилась с передовым полком царского войска. Московские люди под начальством Голицына бежали, привели в беспорядок большой полк, пробились сквозь него и достигли сторожевого полка. Но этим полком начальствовал человек похрабрее и поискуснее других – князь Куракин, тот, который прошедшей зимой отбил Дмитрия от Брянска. И теперь он отразил поляков, хотя и сам потерпел. Немецкая рота, служившая в московском войске, тогда вся пропала. Зато у Дмитрия пропала целая хоругвь.
Утром 11 мая Ружинский двинул в бой против московских людей все войско. Московские люди стали за болотом, которое трудно было перейти. Они думали, что поляки полезут в болото, не рассмотревши хорошенько места. Однако поляки не полезли в болото, нашли переправу.
11
В тоже время Дмитрий с Заруцким оказался возле обоза. Заруцкому пришла мысль натыкать значков в возы, чтобы возы, двигаясь, подняли пыль. Слуги в считанные часы натыкали значков, и погнали по дороге возы. Московские люди не могли различить хорошенько возов, видели только в облаке пыли значки и вообразили, что, должно быть, идет огромное войско. Московские воеводы рассудили, что вступать в бой опасно – лучше уйти к Болхову.
Через день 13-го мая Ружинский подступил под Болхов, там, кроме гарнизона, заперлось тысяч пять убежавших с поля боя. Болховцы сперва отбивали приступы, но в среду, 14-го мая, рассудив, что нельзя им удержаться, сдались и присягнули царю Дмитрию.
X
Болховская победа значительно поддержала Дмитрия. Поляки стали верить в его родовое счастье и обращались с ним уважительнее, а он понимал, что без поляков существовать не может.
Из-под Болхова двинулось войско Дмитрия к столице очень спешно. Передовой полк составляли московские люди, сдавшиеся в Болхове. Они только что перешли Угру, тотчас отделились от Дмитрия, убежали вперед в Москву и дали знать, что Дмитрий идет скоро, но войско его не так огромно, как могло показаться тем, что были разбиты под Болховым.
Вышло другое царское войско против Дмитрия. Оно было под начальством Михайла Скопин-Шуйского и стало на реке Незнани.
Ружинский не пошел ему навстречу, а повел свой отряд через Козельск и Калугу на Можайск. Нигде они не нашли сопротивления. Везде люди выходили с хлебом и солью – встречали Дмитрия, своего законного царя с образами и колокольным звоном. Из Можайска войско Дмитрия двинулось под столицу.
1-го июня войско достигло Москвы и в солнечный день удивлялись красоте золоченых верхов бесчисленных церквей царской столицы.
Сначала поляки остановились на правом берегу Москвы-реки, с Северной дороги. Затем они переправились через Москву-реку и стали обозом в селе Тайпинском, за семь верст от столицы. Но и здесь было не выгодное место для поляков. Они снялись и двинулись дальше. Московское войско вышло из столицы и за Тверскими воротами заступило им дорогу. Поляки пробились сквозь него, и дошли до села, называемого Тушино. Место показалось им удобным. Здесь они решили заложить лагерь.
Избранное место между Москвою-рекою и извилистой речкой Всходней отлично было ограждено водой с трех сторон. Только с одной стороны, на пространстве 700 шагов, нужно было сделать искусственное укрепление от ближайшего к Москве-реке изгиба реки Всходни до Москвы-реки.
Не успели полки остановиться на своем новом месте, как пришла весть, что московская сила, собравшись вновь, готовится напасть на них.
Ружинский решился предупредить нападение московских войск и напасть на москвичей. С 4-го по 5-е июня ночью он двинул свое войско тремя отрядами на московский обоз. Одним отрядом – казаками руководил Заруцкий. Москвичи спали и не ожидали нападения. Поэтому, когда перед рассветом на них напало войско Дмитрия, то
12
московские люди, не готовившись к бою, и внезапно проснувшись, хоть и хватались за оружие, да порядка у них не было. Поляки их разгромили, забрали весь обоз с припасом. На протяжении пяти верст гнали бегущих победители.
XI
В Москве расположение умов способствовало тому, что спор между Василием и призраком Дмитрия тянулся столь возможно долго. В Москве больше, чем где-нибудь, было знавших, наверное, что того Дмитрия, который царствовал, нет на свете – и потому Москва не могла скоро передаться ведомому обманщику всем городом, особенно, когда этот обманщик шел с ненавистными для Москвы поляками. Но большая часть Москвы не любила Шуйского. Поэтому те из москвичей, у которых совесть была полегче, как только увидали, что двое называются царями: один в Москве, а другой под Москвою в Тушино, то и заключили, что из такого положения дела можно извлекать собственную пользу. И не стали затрудняться крестным целованием, данным Шуйскому, а переходили в Тушино, когда находили это для себя выгодным. Под стать было бегать туда простым людям. Царь тушинский по необходимости должен был казаться царем черни. Но знаменательно было то, что к нему стали переходить и знатные люди. Еще когда Дмитрий со своим полчищем подходил к столице, трое князей, служивших в войске Скопин-Шуйского, Иван Котырев, Юрий Трубецкой и Иван Троекуров были обвинены в измене и сосланы, а их товарищи казнены. После ходинского дела уехал в Тушино стольник князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, человек ограниченных способностей, но знатного рода. С ним поехал один из князей Черкасских, Дмитрий Мистрюкович, и по их примеру другие носившие высокие звания – князь Алексей Юрьевич Сицкий, князья Иван и Семен Засякины, многие стольники и стряпчие поехали туда же. На них глядя, поехали с поклоном к Дмитрию дьяки и подьячие. Отъехали к нему из посольского приказа первый подьячий Петр Алексеевич Гребенев, с ним два подьячих Ивашки Варыгины, дети Ковертевы.
Москвичи стали пугаться и подумывать, как им быть, если город возьмет Дмитрий.
- И впрямь, видно, он настоящий, когда к нему чиновные люди идут. – Говорили кое-где в народной толпе.
- Что же? Бояре и дворяне учинили смуту, а не мы. Они народ, людей царских перебили, самого царя прогнали, а мы ничего не знаем: так и скажем!
- Да, - заметил кто-то, - он такой разумник и ведун, что как на кого взглянет, так и узнает: виновен тот или нет!
- Беда! – сказал какой-то удалец. – Я вот этим ножом пятерых поляков слуг зарезал.
Войско Дмитрия каждый день усиливалось новыми охотниками, приходившими из польских владений. Прибыл некто Бобровский с гусарской хоругвью. Потом Андрей Молоцкий с двумя хоругвями – гусарской и казацкой. Потом Александр Забродский и Выламовский. У них было у каждого до тысячи конных. Наконец, разнесся слух, что идет в Тушино на помощь и Ян Петр Сапега, староста усвятский, знаменитый богатырь и водитель. Его осудили в отечестве за буйство, а он, не подчиняясь приговору суда, набрав толпу вольницы всякого рода, и повел ее в Московское государство. Его дядя канцлер Лев Сапега не одобрил такой затеи, но удержать его не мог.
13
XII
Вероятнейшим способом избавиться царю Василию от тушинского соперника казалось – уладить дело с поляками, утвердить мирный договор и через посредство польских послов удалить поляков, служивших Дмитрию.
В июле обе стороны порешили, наконец, между собою на том, что переговоры будут продолжаться впоследствии, с целью заключить мир или, по крайней мере, двадцатилетнее перемирие, а пока ограничиться на короткий срок прекращением вражды.
Двадцать пятого июля составили перемирный договор на три года и одиннадцать месяцев. Воеводу сендомирского с дочерью и всех поляков, задержанных во время убийства бывшего царя, следовало отпустить и дать им все нужное до границы. Воевода же обязывался не называть, назвавшегося Дмитрием, зятем, и Марина должна была отказаться от титула московской царицы. Послы должны были требовать, чтобы Ружинский и все поляки, служившие Дмитрию без королевского позволения, отошли от него немедленно и вперед не приставали бы к бродягам, которые станут называться царевичами.
Рубеж оставался в прежнем виде. С обеих сторон договор утвержден присягой.
Все задержанные поляки, в день убийства бывшего царя, в том числе и польские послы, были отпущены в половине августа. Но Мнишек успел как-то дать знать в Тушино, что они едут, и изъявил желание, чтобы их перехватили. С поляками отправились в провожатых князь Владимир Тимофеевич Долгорукий с тысячей ратных людей. Так как нельзя было ехать прямо на Смоленск, то поехали на Углич, оттуда на Тверь, а из Твери на Белую. Послы и воевода благополучно проехали Углич, Тверь и стали уже приближаться к Белой. Ружинский послал в погоню отряд, под начальством Александра Зборовского и Стадницкого. С ними поехали отряд московских людей под начальством князя Василия Мосальского, недавно присягнувшего Дмитрию.
От имени царя Дмитрия отправились Волавский, носивший у Дмитрия звание канцлера и Заруцкий, уже получивший от Дмитрия боярство.
В тушинском лагере рассуждали так и иначе. Взять Марину и привезти в лагерь могло быть с одной стороны полезно, с другой – опасно. Нельзя было поручиться, что Марина согласиться играть роль жены и признавать обманщика за прежнего своего мужа. Зато, если бы можно было расположить ее к этому, то сила самозванца возросла бы через то. Поляки согласились отправить за нею погоню, только для того, чтобы русские узнали, что царь покушается возвратить себе жену, но, в самом деле, у них было даже желание, чтоб этого не случилось, чтобы казалось, будто бы царь хотел воротить свою супругу, да не успел. Главное, лишь бы слух пошел, что царь посылал за женой.
Дмитрий написал грамоты в города, признавшие его: в Торонец, Луки, Заволочье, Невель, о том, что отпущены из Москвы литовские паны: повелевалось их задержать и посадить под стражу.
Волавский, посоветовавшись с Заруцким, с умыслом остановились, чтобы не дойти до конвоя, за которым следовали Мнишек с дочерью.
Мнишек с Олесницким - послом, конечно, предуведомленные, желали, чтоб их нагнали и взяли в селе Верховье, остановились, упрямились, медлили нарочно, чтобы дать время и возможность тушинцам догнать их.
За Волавским шел Зборовский, но и тот совсем не надеялся, чтобы можно было их
14
нагнать, хотя пошел за ними будто в погоню, и, сверх ожидания и желания, под деревней Любеницами наткнулся на них 16-го августа.
Многие из бывших с князем Долгоруковым для провожания Марины и Мнишеков, детей боярских – вязьмичи, смоляне, дорогобужане – с дороги самовольно разбежались и потом разъехались по своим поместьям. У Долгорукого осталось мало людей. Он не мог защищаться. Не выдержал напора. Русские ушли. Паны достались своим. В числе их был и посол Олесницкий. Гонсевский уехал прежде иной дорогой и уже перебрался за границу.
Недалеко оттуда стоял Ян Сапега с семью тысячами удальцов, собравшихся с ним идти на Москву в помощь Дмитрию. Марина, страшась за неизвестность своей судьбы, решилась отдаться под его защиту.
29-го августа Сапега приехал к ней в Любеницы, привез ее в свой стан и на следующий день двинулся в путь к Тушино. Марина ехала с панами: посланники за нею ехали особо от Сапеги, хоть рядом с ним.
В селе Сорокинах 1-го сентября явился к ней атаман Заруцкий. От имени Дмитрия поздравил с освобождением и приглашал к супругу.
В селе Сорокиных Иван Заруцкий впервые увидел Марину и там не мог предположить, что до гроба будет с ней связана его судьба. Будет и товарищем и мужем, но пока он слуга.
В Можайске Марину встречали с хлебом-солью, как свою государыню. Она не видела трупа мужа, ей могло казаться возможным, что он, как ее уверяли, спасся от смерти в страшное утро 17-го мая 1606 года, и потому Марина, сидя в карете, была весела и пела.
Подъехал к ней кто-то и сказал:
- Вы, Марина Юрьевна, веселые песенки распеваете – оно бы, кстати было веселиться, если бы вы нашли в Тушино вашего мужа. На беду не тот Дмитрий, который был вашим супругом, а другой.
Марина, услышавши это, начала плакать. Тут подъехал к ней Заруцкий и спросил:
- Что вы так грустны? Вам следует веселиться. Вы скоро приедете к вашему супругу.
- Мне говорят совсем иное, - сказала Марина.
- Кто сказал вам иное?
Марина указала на далеко ехавшего впереди шляхтича.
Когда Заруцкий арестовал шляхтича, тот увертывался и говорил:
- Я не утверждал, что Дмитрий не прежний, а сказал, что в лагере говорят, будто он не прежний.
Это не помогло ему, дальше его везли в Тушино связанным.
Марина, закончив плакать, начала расспрашивать о Дмитрии у рядом ехавшего князя Мосальского и тот объявил ей истину.
Женское чувство возмутилось – Марина стала упрямиться и отказывалась ехать дальше. Однако ее карету окружило войско и дальше ее везли уже как пленницу.
8-го сентября приехали в Звенигород, где по просьбе Марины задержались на два дня. Предлог был – присутствовать при переложении мощей. Все это время она упрямилась, паны старались ее уломать. Мосальский, который объявил ей официально, что в Тушино она встретит другого Дмитрия, а не прежнего своего мужа, понял, что ему не сдобровать, и убежал к Шуйскому.
15
Марину повезли далее: она горько плакала и жаловалась на свою судьбу.
11-го сентября привезли ее к Тушино. Верст за десять выехало к ней двое панов с поздравлениями. Поезд следовал далее. Виднелся табор, от него было всего две версты. Тогда явился к царице Ружинский, извинился за царя, что он сам не выехал на встречу, потому что нездоров, и приглашал Марину в обоз. Но Марина кричала, что не поедет ни за что. Везти ее насильно нельзя было затем, что нужно было, чтобы все видели нежную радость супругов при свидании. Остановились на берегу Москвы-реки, на сухом лугу против табора. Зборовский, Заруцкий и Стадницкий уехали к Дмитрию, а Сапега принялся уговаривать Марину играть роль.
Марина слышать не хотела. Через несколько вернулся только один Зборовский. Он пригласил ехать к Дмитрию сендомирского воеводу. Мнишек поехал с Ружинским. На другой день поехал по приглашению Зборовского к Дмитрию Олесницкий.
Какими глазами взглянули в первый раз Мнишек и Олесницкий на нового Дмитрия – неизвестно. Но, должно быть, не поддались сразу. Олесницкий, представившись Дмитрию, обедал не у него, а у Ружинского.
15-го сентября Мнишек еще раз поехал к Дмитрию и, наконец, сошелся с ним. Новый претендент на звание Дмитрия обещал Мнишеку триста тысяч рублей и в полное владение Северскую землю с четырнадцатью городами. Мнишек поддался и соблазнился на обещания Дмитрия и со своей стороны продал ему дочь.
На другой день Дмитрий со своим боярином Заруцким приехал к царице. Марина, как только увидела его, отвернулась от него с омерзением и была очень рассержена за то, что он осмелился явиться к ней в качестве супруга. Паны надеялись, что она обойдется, оставили ее под стражей, а Сапега стал показывать Дмитрию свое войско.
Паны достигли своего и при помощи нежного родителя уговорили Марину. К их голосу присоединил свой голос иезуит, уверяя, что не все должно решаться для блага церкви… Так, наконец, Марина согласилась играть комедию, но с условием, что назвавший себя Дмитрием не будет с нею жить, как с женой, до тех пор, пока не овладеет Москвою.
Труды иезуита Дмитрий оплачивал через Заруцкого. Заруцкому удалось уговорить иезуита даже обвенчать для успокоения совести тайно Марину и Дмитрия.
Посол Сигизмунда Олесницкий получил от Дмитрия грамоту на владение городом Белым и в середине сентября уехал из табора.
Проводивши Олесницкого, Сапега торжественно, с распущенными знаменами повез Марину в Тушино и там, посреди многочисленного войска, Дмитрий и Марина бросились друг другу в объятия…, плакали, восхваляли Бога за то, что дал им снова соединиться. Многие умилялись, глядя на такое трогательное зрелище, и говорили:
- Ну, как же после этого не верить, что он настоящий царь Дмитрий?!
Шляхтича, который говорил по дороге Марине, что в Тушино другой Дмитрий, Заруцкий собственноручно посадил на кол.
XIII
Сапега хотя и подружился с Ружинским, но честолюбие не позволяло ему признавать последнего власть, да и чью бы то ни было. Он вызвался взять Троицкий монастырь. Отправился Сапега под Троицу вместе с Лисовским, у которого было тысяч до шести казаков разного сброда московской земли, удальцов из украинских стран.
16
В Тушино оставался всем управлять Ружинский.
Гетман и его ротмистры отбросили всякие церемонии и распоряжались во владениях Дмитрия, как в завоеванной стране. Они не домогались ни думных чинов, ни вотчин. Им довольно было реальной власти. Как и повсюду, наемников интересовала только звонкая монета. Самозванец не мог оплатить им “заслуженных” денег и выдавал грамоты на кормление и сбор налогов. Рос долг самозванца, росли его траты. Обеспокоенные этим шляхтичи избрали комиссию из десяти человек. Комиссия установила жесткий контроль за финансами тушинского царя. Без их ведома, ни Дмитрий, ни Марина, не могли более тратить денежных средств. Распоряжения гетмана и децемвиров были обязательными для всех, включая тушинских бояр.
Без поддержки низов самозванец никогда бы не добился успеха. Настроения масс стали меняться, когда выяснилось, что за спиной Дмитрия стояли захватчики. Вера в “доброго Дмитрия” заколебалась. На собственном опыте народ убеждался в том, что литовские люди и тушинские воеводы несут им еще худшие притеснения, чем старая власть.
XIY
Заруцкий предложил Дмитрию способ укрепления его власти. То, что может церковь, не сможет многочисленный отряд и его предводитель. Было предложено иметь в Тушино что-то наподобие патриархии. Возглавить ее должен был человек непререкаемого авторитета. Таким был митрополит Филарет Никитич Романов. Он находился в Ростове. В тушинском лагере, однако, знали, что этот человек не был из числа искренне преданных Шуйскому. Филарета нужно было достать. Прежде ему послали увещания. Он не принял их. Тогда решили достать его силой. Переяславцы собрались с московскими людьми, присланными Сапегой из-под Троицы, и пошли на Ростов. Они напали на него врасплох. 11-го октября. Филарет тогда вошел в соборную церковь, облачился в архиерейские одежды. Народ столпился в церкви. Митрополит приказал протопопам и священникам причащать народ и приготовиться к смерти. Переяславцы, овладев городом, ринулись на соборную церковь. Ростовцы стали, было, защищать двери, но митрополит подошел к дверям, приказал их отворить, встречал переяславцев, и начал их уговаривать, чтобы они не отступали от законной присяги. Переяславцы не слушались, бросились на митрополита, сорвали с него святительские одежды, одели в сермягу, покрыли голову татарской шапкой, посадили на воз вместе с какой-то женкой, конечно, для насмешки, и в таком виде повезли в Тушино. Тогда ограбили церковь, где находились мощи ростовских чудотворцев, изрубили в куски серебряный гроб святого Леонтия и золотое изображение угодника. Довольно людей было перебито при обороне церковных дверей.
Дмитрий принял Филарета с почетом. Филарет не обличил перед всеми самозванца, хоть прежнего Дмитрия он знал лично очень хорошо, и никак не мог теперь ошибиться. Филарет был разумен. Ни склонился ни направо, ни налево, и в истинной вере пребыл тверд.
Его нарекли патриархом.
Дмитрий дал ему в почесть золотой пояс, приставил рабов служить ему. Филарет подарил Дмитрию дорогой восточный яхонт, находившийся в его жезле.
Но в Тушино все-таки побаивались Филарета, не доверяли ему. Признав первого
17
Дмитрия, получив от него милость, он потом служил Шуйскому, открыл мощи младенца Дмитрия, теперь служил второму Дмитрию, и, конечно, не мог быть ему столько же предан, сколько сам ему был нужен.
Тем не менее, именем новонареченного патриарха писались грамоты, и признание Филаретом Дмитрия усиливало доверие и расположение к этому новому Дмитрию. Филарета считали ближайшим родственником прежней царской династии.
В Тушино и Ружинский посбавил пыл. Боялся не нарваться на Филарета.
XY
Засев в Тушино, Дмитрий был силен не польскою подмогою. Его столица не имела башен и стен, которые бы отдаленно походили на мощные укрепления Москвы. Но царь Василий ничего не мог поделать со своим грозным двойником в Тушино, потому что в стране бушевал пожар народных восстаний. По временам власть Дмитрия распространялась на добрую половину городов и уездов страны, включая Ярославль в центре, Вологду – на севере, Астрахань – на юге, Псков – на северо-западе.
Тушинский лагерь был плоть от плоти лагерем Болотникова. Атаман Болотников и его сотоварищи, участвовавшие в подготовке нового самозванца, могли рассчитывать на самые высокие посты в Тушино. Болотников подвергся казни, но его сподвижники воспользовались плодами интриги. Один из главных зачинщиков мятежа против Шуйского – князь Г.Н. Шаховской занял видное положение в тушинской думе. Дмитрий пожаловал ему высший думный чин “боярина и слуги”, право на этот титул имели лишь удельные князья. Атаман И.М. Заруцкий, провозглашавший Богдана Шкловского царем в Стародубе и убедивший народ в “истинности” великого государя, был произведен в бояре. То был единственный в русской истории случай, когда простой казак, человек самого низкого происхождения, получил чин, на который претендовать могли только аристократы.
Михаил Молчанов сыграл в организации мятежа еще более значительную роль, чем Шаховской. Но он предпочитал держаться в тени и явился ко двору Дмитрия под собственным именем. Молчанов был не знатным дворянином и не имел заслуг перед государством. Первый самозванец был ему личным другом, но и он не осмелился ввести его в боярскую Думу. Второй самозванец дал ему чин окольничего.
Обличье тушинской думы изменилось после появления в Тушино Романовых и их родни. Романов обладал огромным политическим опытом и популярностью в народе. Его поддержка имела неоценимое значение для самозванца. Богдан Шкловский выдавал себя за сына Грозного, а Филарет был племянником этого царя. “Родственники” должны были помочь друг другу. Филарет знал, что имеет дело с бродягой, но и “добрый” Дмитрий нужен был ему, чтобы разделаться с Шуйским и освободить московский трон. Благодаря Филарету, тушинский двор стал сосредоточием боярской оппозиции царю Василию. Тушинскую думу возглавили боярин М.Г. Салтыков с сыном (Салтыковы находились в тесном родстве с женой Филарета Марфой), знатный Гедиминович князь Д.Ф. Трубецкой, получивший от Дмитрия боярский чин, И.И. Годунов (шурин Филарета), князья А.Ю. Сицкий, Д.М. Черкасский, свояки Романовых. Басманов-Плещеев остался до конца верен первому самозванцу. Плещеевы слетелись в Тушино и сподобились милости второго самозванца.
18
Матвей Плещеев стал боярином, а Федор – окольничим Дмитрия. Другой верный слуга первого самозванца дьяк Богдан Сутупов был возвышен сверх всякой меры. Он стал окольничим, дворецким казанским, нижегородским и астраханским. Главным дворецким и второго самозванца числился князь С.Г. Звенигородский.
XYI
Тушино являло взору необычное зрелище. Основанная на холме близ впадения речки Сходни в Москву-реку “тушинская столица” имела диковинный вид. Вершина холма была усеяна шатрами польских гусар. Среди них стояла просторная рубленая изба, служившая дворцом для Дмитрия. За “дворцом” располагались жилища русской знати. На холме жили господа и те, кто желал казаться господами. Простонародье занимало обширные предместья, раскинувшиеся у подножия холма. Наспех сколоченные, крытые соломой будки стояли тут в великой тесноте, одна к одной. Жилища были битком набиты казаками, стрельцами, холопами и прочим народом.
В пору дождей столица тонула в грязи. Кругом стояла невыносимая вонь.
Войско Дмитрия, пребывая в Тушино, увеличивалось беспрестанно приходящими полками. Большая часть этого войска состояла из странных команд, составленных на свой счет панами или же служивших каждая на свой счет – товариществом. К ним собирались шляхтичи и назывались товарищами. Как вообще делалось в польском войске, такая команда составляла конфедерацию, устанавливала правила, как поступать и вести себя, и все обязывались присягой повиноваться избранному предводителю. Сверх товарищей в обозе было множество пахолков и слуг. Конные воины носили название гусар, панцирных и казаков. Гусары были вооружены длинными копьями, которых концы волочились по земле, почему они назывались влочиями. На таком копье, воткнутом у луки седла, привешен был двухцветный значок. Кроме копья, у гусар был палаш, называемый копер и маленькое ружье. На голове каждого был железный шишок, на теле сетка. У одних сетка была из плетеной проволоки, у других из железных колец, а у многих были панцири из блях. На ногах – полусапожки с особенным родом шпор, называемыми гусарскими. На лошадях у них – гусарские седла накладывались на звериные шкуры, у знатных леопардовые, у пахолков заячьи и волчьи. Для красы приделывали к бокам коня большие орлиные крылья. Казацкое оружие было короткое копье, колчак и секира. Сабли были равномерно и у гусаров и у казаков. Любимый цвет жупанов или внутренних одежд был белый, а верхний плащ, накинутый сверх вооружения, был голубой или синий. Таков был наружный вид поляков, служивших тогда в Тушино. Запорожцы, вооруженные самопалами и копьями, узнавались с первого взгляда по широким красным шароварам, черным киреям и большим бараньим шапкам. Донцы и московские люди были одеты чрезвычайно разнообразно, смотря по состоянию, и отличались издали по своим колпакам, высоким воротникам и собранным в складки длинным рукавам. Многие из них были вооружены луками и колчанами со стрелами за плечом. Пестрота была чрезвычайная, как в одежде, так и в правах, и в речи. Всего более должна была бы слышаться там речь южнорусская, потому что из Южной Руси было больше половины народа. Всего войска в Тушино было: поляков до 18000 конницы и 2000 пехоты, да сверх того запорожских казаков 30000 и донских 15000. Московских людей было неопределенное число. Сами предводители не знали, сколько их было, ибо одни убывали,
19
другие прибывали. Главная сила Дмитрия была в казачестве, которое стремилось к ниспровержению прежнего порядка и к установлению казацкой вольницы. У казаков, постоянно поддерживаемых приливом всего, что не уживалось в Польше, Литве и Московском государстве, образовался, хотя неясно и неопределенно, свой образец общественного строя. Отсутствие родовитости и равенства по происхождению, отсутствие писаного закона и замена его волей общества, выборная власть и выборный суд – затем, личное право каждого идти куда угодно. Все это сходилось с задушевными желаниями черни.
XYII
Многие отряды явились в Тушино со своими мужицкими “царевичами”. Поначалу Дмитрий принял свою мнимую родню с почетом. Приведенные ими ратники были нужны ему позарез. Но затем все переменилось. Тушинская “боярская дума”, опиравшаяся на немногие дворянские сотни и наемных солдат, упрочила свою власть. Филарет Романов поневоле признал “брата” Дмитрия, но признавать родней прочих “царевичей” из мужиков и холопов он не желал.
В конце февраля (22-го числа), когда уже восстание охватило столько уездов и земель, из отдаленного Саратова прибыли в Тушино князь Владимир Бахтеярович Ростовский с казаками двух самозванцев. Было их трое: один Август, назвался сыном царя Ивана Васильевича, другой Лавер или Ларка – сыном царя Федора Ивановича. Третий – Осиновик – сыном царевича Ивана Ивановича (убитого, как известно, родителем в припадке запальчивости). Осиповика казаки за что-то невзлюбили и повесили, будучи еще на Волге. Первые двое привезены были в Тушино. Неизвестно, поневоле ли привезли их туда, или они сами добровольно поехали к тому, кого должны были признавать за своего родственника. Дмитрий показал тогда свой царский гнев за то, что люди низкого звания осмеливаются называться ложно царственными именами. Один из них на самом деле был боярский холоп, другой – пашенный крестьянин. Дмитрий приказал их обоих повесить на дороге, ведущей из Тушино в Москву.
Казнь “царевичей” Ивана-Августа и Лаврентия знаменовала окончательное перерождение повстанческого правительства в Тушино. Расправой с “царевичами” непосредственно руководил атаман Иван Заруцкий. Казацкий вождь был не менее колоритной фигурой, чем Филарет Романов. По силе характера он нисколько не уступал другому.
Заруцкий не противился перевороту, произведенному наемными солдатами в лагере под Орлом, а затем помог новому Дмитрию и вождям наемного войска подавить элементы недовольства в тушинском лагере. Остатки повстанческих армий Болотникова должны были подчиниться. Самозванец оценил заслуги Заруцкого и произвел его в бояре. Бывший сподвижник Болотникова стал крупным землевладельцем.
XYIII
Дмитрий старался любыми средствами привлечь на свою сторону столичную знать. Тушинские бояре тайно переписывались со своей родней в Москве. До Тушино было
20
рукой подать, и многие русские дворяне бежали туда в поисках богатства и чести. Дмитрий жаловал перебежчиков и выдавал им грамоты на владение землей. Щедрый на бумаге Дмитрий не имел денег, чтобы хорошо платить столичным дворянам. Обманутые в своих надеждах, беглецы возвращались в Москву. Случалось, что “тушинские перелеты” по нескольку раз переходили от царя московского к царю тушинскому и обратно.
Царь Василий Шуйский слушал доносчиков, но старался не раздражать сильных людей и не казнил “перелетов”, а использовал их покаяния для обличения самозванца. С изменниками помельче царь не церемонился. Их топили в прорубях по ночам, чтобы не вызывать лишних толков.
Москва держалась против тушинского царя, только оттого, что страшилась его разнородного дикого войска, а вовсе не из привязанности к своему царю, не из сознания его права.
Пока еще открыт был путь сообщения с Рязанской областью, подвоз припасов был хоть и затруднителен, да кое-как производился через Коломну. Но из Тушино послан был в феврале атаман Заруцкий с казаками. Он стал перед Коломной и прервал сообщение.
Тогда Москва, отрезанная от юга, начала терпеть сильную дороговизну и недостаток. Цена ржи возвысилась в Москве – сырой до рубля, а сухой до 40 алтын, а воз сена стоил три рубля и выше.
Семнадцатого февраля сделалось против царя Василия восстание. Главными коноводами в этом деле были: рязанец Сумбулов, князь Роман Гагарин и Тимофей Грязной. К ним пристали дворяне и дети боярские разных городов, находившиеся в Москве на службе. С толпой сообщников они вошли в Кремль, явились в боярскую Думу и сказали:
- Надобно переменить царя Василия: он сел на престол самовольством, а не всею землею выбран.
Из бояр, сидевших тогда в Думе, были братья Шуйского, его шурья и родственники – Ростовские. Понятно, что они с негодованием выслушали такое предложение. Сверх того привержены были к Шуйскому думные дьяки Яков Карташев и Томила Луговской, заправлявшие делами в боярской Думе.
Другие бояре, князь Борис Лыков, князь Иван Куракин, братья Василий и Андрей Голицыны, Колычевы, были нерасположены к Шуйскому, но не смели согласиться сразу на предприятие, за которым еще не видно было общего желания. Поспоривши с боярами, заговорщики пошли к патриарху и звали его на Лобное место. Патриарх не отказался. Он надеялся отговорить толпу. Народ стекался толпами на Красную площадь.
Послали опять звать бояр. Но из бояр отважился ехать один Василий Васильевич Голицын. Он сам метил на престол, надеялся на высоту своего рода и значение, и потому не боялся гнева Шуйского в случае неудачи. Стали по площади кричать против царя Василия. Одни говорили:
- Он тайно убивает и в воду сажает братию нашу, дворян и детей боярских, и жен их, и детей их убивает. Уж их, таким образом, две тысячи пропало! И теперь он приказал посадить в воду братию нашу! Мы за это и встали.
Патриарх спрашивал их:
- Кого же именно казнил Шуйский?
Они не называли имен, а про тех, которых, как говорили, Шуйский приказал бросать в воду, сказали:
- Мы послали их воротить. Увидите сами, как приведут их.
21
Патриарх уверял, что это обвинение было ложное. Однако Шуйский допускал тайные казни и убийства.
Стали читать грамоту. Объяснялось в ней, что царь Василий выбран на царство одной Москвой, а иные города того не ведают.
- Князь Василий Шуйский не люб нам на царстве, - кричала толпа служилых, - из-за него кровь льется, и земля не умирится, пока он будет на царстве. Хотим выбрать иного царя.
Патриарх сказал:
- Дотоле Москве не указывал ни Новгород, ни Псков, ни Астрахань, а указывала всем городам Москва.
Убеждение патриарха остановило противников царя.
С голоса патриарха в толпе начали кричать сторонники Шуйского, что смута против царя делается по наущению литовских людей, что изменники хотят сдать Москву тушинцам. Заговорщики, оставшись без поддержки, сами спасались бегством в Тушино. Их уехало до 300 человек. В числе бежавших был князь Федор Мещерский и Михайло Молчанов, убийца Федора Борисовича.
Весной дороговизна и недостаток в Москве стали гораздо чувствительнее. До сих пор, хотя и с затруднениями, но проходили в Москву кое-какие припасы из Рязанской земли, где об этом деятельно и успешно хлопотал Прокофий Ляпунов. В начале апреля в Тушино узнали об этом и послали в Коломну на помощь Заруцкому и Молоцкому новые силы с боярином Иваном Салтыковым, донским атаманом Беззубцевым и несколькими литовскими ротмистрами, чтобы не допускать до Москвы обозов с запасами. Цена хлеба еще больше поднималась. Опять сделалось волнение. Боярин Крюк-Колычев составил заговор убить Василия. Избран был для этого день Вербного воскресения. Но каким-то образом об этом заговоре впору узнал Василий Батурлин и донес царю.
Боярин Иван Федорович Крюк-Колычев был подвергнут пытке. С ним схвачено несколько человек. Крюк-Колычев выдержал пытку, ни на кого не показал. Его казнили, а прочих только посадили в тюрьму.
XIX
Наоборот, в тушинском лагере по-прежнему не было недостатка, там все кипело изобилием: скота, молока, сыра было такое множество, что брошенные головы, ноги и внутренности животных привлекали из окрестностей собак, и обитатели табора терпели невыносимый смрад. Пива и вина было разливное море: из монастырей навозили туда напитков. Пива было так много, что его разливали, а пили только лучшие люди.
Зато было там другого рода неудобства: войско было не в сборе, пахолки самовольно разбежались. Товарищи стояли ротами в разных соседних городах. Лисовский бродил по восточной части Московского государства. Полковник Чиж с запорожскими казаками ходил по смоленской земле. Молоцкий стоял на перепутье дорог к столице. Молоцкий с Заруцким пересекали путь из Москвы в Коломну. Значительная часть полчища была под Троицей, да и оттуда многие разошлись по московской земле. В самом тушинском таборе чувствовался недостаток ратных сил, и притом господствовало неустройство и отсутствие дисциплины. Там по-прежнему бражничали, охотились, веселились с женщинами разгульного поведения.
22
В феврале войско забунтовало: потребовало жалованье и грозило разойтись. Дмитрий говорил:
- Я и рад был вам заплатить, да где же я найду. Вы все у меня из рук взяли. Мне самому едва что-нибудь остается на пропитание.
Дмитрия до такой степени напугали, что он хотел убежать, но об этом намерении узнали и не допустили его исполнить. С тех пор он находился, как будто под караулом.
XX
Дела Дмитрия шли меж тем все хуже и хуже. Июня 25-го сделали вновь нападение на Ходинку, и снова москвичи разогнали тушинцев, овладели знаменем и барабанами, и русским народом, взяли в плен до двухсот литовских людей.
Много тушинцев потонуло в Москве-реке, куда загнали их, бегущих, победители.
На другой стороне Москвы, под Коломной, тоже проигралось их дело. Прокофий Ляпунов очистил рязанские города Переяславль, Пронск от тушинцев, подступил под Коломну и был отбит Молоцким и Заруцким. Но это не слишком помогло последним. Они, услышав, что с одной стороны идут шведы, а с другой подступали крымские татары, приглашенные царем Василием, 17-го июля оставили Коломну. Молоцкий перешел в Серпухов, Заруцкий отправился в Тушино.
XXI
В то время, когда Московское государство стряхивало с себя последнее обаяние Дмитрия и готовилось возвратиться к порядку, с запада на него поднялась Польша. До сих пор она косвенно, через частных удальцов, вредила Московскому государству, теперь сам король объявил себя против Шуйского. Он приказал канцлеру Лубенскому составить манифест, где изложил причины, побудившие его к войне. Вопрос представлялся так, будто короли польские имеют права на Русь, которые опирались на том, что некогда польский король Болеслав посадил на Киевском столе князя Изяслава Ярославовича, а в последствии польские государи, Болеслав Кривоустный и Болеслав Кудрявый, укрощали оружием русских. Присоединение русских земель к Москве Иваном III изображались несправедливым посягательством на достояние польских государей. Излагались насилия, оскорбления и убийства, причиненные от Шуйского полякам, бывшим в Москве, задержки послов и нарушение международного права. Наконец, извещалось, что многие московские бояре не терпят тирании похитителя Шуйского, через освобожденных польских послов просили Сигизмунда принять Московскую державу, которая должна перейти после того, как угас род великих князей, к Сигизмунду, по силе его приемничества короны и прав Ягелланов. Король выступил в поход после пасхи в 1609 году и приказал сделать то же самое обоим гетманам: и коронованному Жолневскому и литовскому Ходкевичу. Жолневский хотел избегнуть участия в войне, продолжая возражать против нее, представлял, что она начинается поздно по времени года, и указывал на неудобства, которые неизбежно будут в осеннее и зимнее время, но его мнение и средства к ведению войны все-таки были недостаточные. Король не поддался этим советам и Жолневский должен был повиноваться.
23
В Минске король свиделся с Жолневским и гетман опять показывал себя не на стороне предприятия.
Прошедши к московской границе, Сигизмунд послал к жителям Смоленска всех сословий грамоту. В ней король указывал, что со смертью Федора, последнего государя из царской крови московского дома, как сделались государями других родов люди, то на Московское государство Бог послал несчастья и междоусобия: идет брат на брата, один другого убивает, а шведы берут города и земли с тем истребить православную веру. “И вот, - говорила грамота, - многие люди Московского государства, и большие, и средние, и малые, из многих городов и из самой столицы Москвы били нам челом разными тайными присылками, чтобы мы, как государь христианский и ближайший приятель Русского государства, вспомнили родство и братство, в которых мы находились от прадедов наших с великими государями московными, сжалились над разорением и истреблением веры христианской и церквей Божих, жен и детей ваших, не допустили до конечной гибели…”
Шеин оставил без ответа это приглашение. Посланцу приказали немедленно удалиться, и его грозили утопить, если он станет медлить и разговаривать.
Когда войско приблизилось к Смоленску, смоляне зажгли посад и ушли в Каменный город. Началась многомесячная осада города. Тем не менее королевское войско под стенами Смоленска увеличивалось. Пришли запорожцы под начальством Олевченко. Их было до 30 тысяч. Другой отряд, служивший Дмитрию под начальством Наливайко, посланный Ружинским, взял Белую, а потом отложился от Дмитрия и пристал к королевскому войску.
В ноябре король послал депутатов к войску под Москвою с тем, чтоб отвлечь поляков и присоединить их к своему войску (то были Стадницкий, староста перемышльский, князь Зборовский, староста стадницкий, Людвиг Вейер, писарь литовский, скумин Тышкевич и Домороцкий).
XXII
Весть о прибытии короля под Смоленск произвела волнение в тушинском войске. Если б шло дело только о Смоленске, тогда тушинцы могли бы войти в сделку и за своего царя отречься от Смоленска с тем, чтобы король помог Дмитрию владеть остальным на Руси. Но король объявил себя прямым соперником Дмитрия. Король домогался сам московской короны и власти нал государством. Он признавал Дмитрия обманщиком, а, следовательно, не уважал прав и видов поляков, помогавших Дмитрию.
Ружинский собрал коло и говорил речь. Он доказывал, что иное дело быть верным своему законному государю, иное дело служить другому за жалованье и выгоды. Они поступили на службу Дмитрию без нарушения верности королю и Речи Посполитой, и должны теперь сохранять прежнюю верность государю, но терять, однако, плодов стольких усилий, предпринятых в пользу Дмитрия для своих выгод и не лишаться заслуженного жалования. По побуждению Ружинского коло составило военную конфедерацию, которая должна была теснее их всех соединить. Они обязались не покидать Дмитрия, пока он не достигнет престола, не переходить и в другое войско, хотя бы и королевское, под смертною казнью прекратить всякое несогласие и взаимные недоразумения с тем, чтобы тот, кто сделает в войске смуту, лишится своего жалования и
24
имущества.
Страшный тон этой конфедерации показывает, что войско было раздражено сильно против своего короля. Выбрали депутатами к Сигизмунду Марховецкого с товарищами: Вржещем, Дудзинским, Рознятовским и Сладковским. Сапега послал своим послом Вилямовского от войска, стоявшего под Троицей. Марховецкий говорил речь от лица всего рыцарства, служившего у Дмитрия, жаловался, что вступление короля есть неприятельский поступок против Дмитрия, что они через то теряют надежды на вознаграждение своих трудов, предпринятых на собственные издержки, что Шуйский давно старается о том, как бы оторвать бояр Московской земли от Дмитрия. Он до сих пор не успевал, а теперь король своим вступлением поможет ему.
Посланцы Сапеги из-под Троицы объяснились гораздо покорнее и воздержаннее и оказывали склонность повиноваться королю.
Послам был дан письменный ответ, где их обвиняли за дерзкие выражения и заявления, неуважение к властям и отпустили ни с чем в Тушино.
XXIII
В тушинском таборе были уже королевские комиссары. На челе их был Станислав Стадницкий, каштелян перемышльский, родственник Мнишеков. Когда послы-комиссары приближались к Тушино, то сделалось волнение: конфедерация требовала не принимать их, не входить с ними в переговоры, а вести вперед дело Дмитрия всеми силами.
Однако в войске были распространены слухи, что король прислал с комиссарами большую сумму денег для зарплаты войску. Естественно, что, несмотря на недавнюю взаимную клятву, верная возможность вознаграждения своих трудов иным способом изменяла их прежний дух.
Сапега прислал из-под Троицы посланцев известить, что он со своей стороны со всем войском своим покоряется королю. Сапега советовал не раздражать своего государя и допустить комиссаров. Ружинский и Зборовский, как главные предводители, не хотели, было, расставаться с властью, но, увидев, что войско склоняется к покорности королю, согласились принять послов.
Комиссары приехали 17-го декабря. Их принимал за лагерем Зборовский с двухсотенным гусарским отрядом. Он проговорил им речь, состоявшую из комплиментов, и поехал с ними назад. Когда они приблизились к обозу, навстречу им выехал сам Ружинский в своей карете. С ним рядом сидел Станислав Мнишек, староста саноцкий. Ружинский извинялся нездоровьем, что не мог встретить их далее от обоза. Они поехали вместе, и при въезде в обоз навстречу стали перед ними посланцы Дмитрия, Иван Плещеев и Федор Унковский. Но королевские комиссары заметили им, что не к этому царю приехали. Они проехали мимо избы Дмитрия прямо к помещению Ружинского. Дмитрий и Марина смотрели на них в окна и чуяли свое горе. Вступили комиссары к Ружинскому, там ожидал их стол. Они пировали со своими соотечественниками прежде, сем начали говорить о делах. На другой день комиссары объяснили Ружинскому и панам с ним бывшими, что должны объявить свое посольство от короля войску.
Ружинский сказал на это:
- У нас есть царь Дмитрий: прежде ему следует представиться. Мы его войско, служим под его властью и под его знаменем. А потому мы спросим вас: имеете что-
25
нибудь сообщить его величеству царю Дмитрию.
Комиссары на это сказали:
- Мы на ваш вопрос сделаем со своей стороны вопрос: тот ли этот Дмитрий Иванович, которому вся земля присягнула, крест ему целовала, и венец на него возложила. Нам его величество король приказал узнать в точности и осведомиться об этом у ваших милостей. Если он действительно тот самый, то нам поручено объявить ему, что государь наш не только не хочет ему препятствовать, но еще всеми силами станет ему помогать против изменников. Если же он ложный, то его величество не может посылать своих послов к обманщику, он не привык давать фальшивых титулов, да и вы сами, как верные слуги его королевской милости, можете рассудить, может ли король и вся Речь Посполитая, потакая выгодам частных лиц, делать бесчестное дело и нарушать старинные права и обычаи.
На это Ружинский дал такой ответ:
- Не хотим вас обманывать, господа королевские послы. Он не тот, который царствовал прежде, и не тот, за кого себя выдает, но так дела требуют, и особенно так следует поступать ради Москвы, которая смотрит в оба глаза на ваше посольство. Если его явно отвергнуть и пренебречь, сделается смута. Предоставьте нам … для вида… мы лучше знаем свойства нашего Дмитрия… Мы сумеем сохранить достоинство нашего царя!
После споров решили на том, чтобы объявить об этом Дмитрию и попросить у него позволения вступить в разговоры с королевскими комиссарами.
- Мы скажем ему, - говорили одни из членов конфедерации, - пусть будет, как будет, по его воле. А он, разумеется, противиться не станет. Знает, что и без него будет то же самое.
Так и случилось. Дмитрий не смел противиться, расчел, что будет хуже, когда его не послушают. Тогда собралось генеральское коло на просторном месте, образовало круг. В него вошли комиссары и сели в креслах. Каштелян перемышльский Стадницкий говорил речь, излагал причины, которые побудили короля взять оружие, припомнил убийства в Москве, задержание польских послов, плен поляков.
- Король и Речь Посполитая, - говорил он, - не могли терпеть далее, после того как Шуйский заключил договор с герцогом Зюдермапланским, врагом и похитителем наследственного престола его величества короля нашего, и призвал на помощь его войска. Кроме того, он порушает татар на земли Речи Посполитой. Московское государство в крайнем упадке и разорении, неверные турки радуются, и, конечно, скоро воспользовались бы этим, чтобы завоевать его себе, так как уже случалось, что они находили на него с Дона, и насылали для разорения татарские орды…
Выслушав речь, старый полковник по имени Витковский, сказал на нее:
- Все войско объявляет благодарность его величеству королю нашему за честь, которую он оказал нам, приславши таких знатных и почетных людей. Мы готовы принести жизнь нашу и достояние на службу королю, и просим, чтобы нам уделили на письме повод к посольству, зачем вы приехали.
Комиссары на это не согласились. Но тогда от имени войска попросили показать также инструкцию, данную им от короля. И в этом отказали комиссары, и князь Зборовский сказал, что король поручил их благоусмотрению сделать войску уступку, какие найдутся нужными. Начались споры и раздражения, наговорили комиссарам колкостей.
26
В коле решить невозможно было ничего. Решили выбрать двадцать шесть человек и назначили на 21-е декабря переговоры с комиссарами. Тут были и посланцы Сапеги. Сапега особенно побуждал Ружинского и Зборовского вступить в переговоры с королевскими комиссарами.
Переговоры состоялись, но без успеха: тушинцы пошумели и разошлись толковать между собой.
Прошло несколько недель, комиссаров никто не трогал, но они даром времени не теряли, обделывали нужных людей поодиночке. Они воздерживались от обещания удовлетворить все войско: зато они были щедры на обещания начальникам и в короткое время всех склонили на свою сторону, в том числе и Зборовского, и самого Ружинского. Их приманили обещаниями староств.
Между тем жолнеры шумели: доходило у них до драк. Дмитрий не смел и не в силах был вмешиваться. Он попробовал, было, спросить Ружинского:
- Зачем приехали королевские комиссары?
Ружинский, тогда подвыпивший, сказал ему в ответ:
- А тебе, ****ский сын, что за дело? Они приехали ко мне, а не к тебе. Черт тебя знает, кто ты таков! Довольно мы служили тебе и проливали кровь, а награды не видим!
Князя Вишневецкого, которого любил Дмитрий, но не взлюбил Ружинский, поднял на Вишневецкого в присутсвии Дмитрия руку, а потом Ружинский прикрикнул на самого Дмитрия так, что тот вообще исчез из помещения.
С каждым днем положение Дмитрия становилось опаснее. Но оно стало безвыходным, когда королевские комиссары сошлись с московскими людьми. Они пригласили на разговор знатнейших из московских людей. На челе их был Филарет Никитич, с ним были Михайло Глебович Салтыков, князь Трубецкой, с ним был и атаман Заруцкий.
Комиссары им говорили:
- Не страшитесь того, что король вошел в вашу землю с войском. Он не желает вам зла, а по христианскому милосердию и по соседству хочет утешить Московское государство, потрясаемое смутою от бесстыдного вора, и освободить народ от мучителей, которые его утесняют.
Комиссары вручили им королевскую грамоту. Филарет и бояре заплакали от таких слов и сказали в ответ:
- Слава высочайшему Господу Богу, что вдохнул наилучшему королю желание положить конец долгим нашим бедам и страданиям! Мы об одном только просим, одного молим: чтоб он нашу православную веру сохранил нерушимо и наши монастыри и святыню.
Комиссары отвечали:
- Именем короля мы клянемся вам, что все столетия по вашему желанию.
Бояре порешили отречься от Дмитрия, отречься от Шуйского, отдаться Сигизмунду и стараться привести ему в подданство все Московское государство.
Дмитрий не знал, на что решиться. Среди общей измены он вспомнил о своем давнем покровителе пане Маховецком. Пана тайно вызвали во дворец, и он долго беседовал с глазу на глаз с Дмитрием. Узнав об этом, Ружинский пришел в бешенство. Он ворвался в царские покои и зарубил Маховецкого на глазах у перепуганного “государя”. На другой день Дмитрий пытался обжаловать действия гетмана перед войском. Но Ружинский пригрозил, что велит обезглавить и самого “царька”. Тогда Дмитрий призвал к
27
себе другого благодетеля – Адама Вишневецкого. Друзья заперлись в избе и запили горькую. Но Ружинский положил конец затянувшейся попойке. Он выставил дверь и стал
бить палкой пьяного пана Адама, пока палка не сломалась в его руке. Мигом протрезвевший Дмитрий спрятался в клети подле “дворца”.
Дела в тушинском лагере шли вкривь и вкось. Ружинский не в силах был держать свое воинство в повиновении. Чувствуя приближение конца, он что ни день напивался допьяна. Гетман и прежде не церемонился с Дмитрием. Теперь он обращался с ним, как с ненужным хламом. Дмитрию перестали давать лошадей и воспретили прогулки. Однако ему удалось обмануть бдительность стражи.
Население предместной тушинской “ столицы” продолжало верить в справедливое дело Дмитрия. Оно укрыло Дмитрия, когда тому удалось покинуть “дворец”. Наемники несли усиленные караулы на заставах, окружавших лагерь со всех сторон. Вечером к южной заставе подъехали казаки с телегой, груженной тесом. Не усмотрев ничего подозрительного, солдаты пропустили их. Они не знали, что на дне повозки лежал,
съежившись в комок, московский самодержавец. Он был завален дранкой, поверх которой
сидел дюжий казак. Названный Дмитрий убежал в Калугу, куда уже прежде отослали его
бояре свои семь, и первым его делом было написать грамоту и разослать по городам, чтобы московские люди ловили и убивали поляков, а их имущества свозили в Калугу.
В таборе не знали, куда девался Дмитрий и думали, что он убит. В ночь после бегства Дмитрия произошел страшнейший беспорядок в таборе. Пестрое войско металось во все стороны. Толпы напали на Ружинского, кричали:
- Где царь? Куда ты его девал? Это ты его спровадил?
Ружинский уверял и клялся, что он не виновен, не знает, куда убежал Дмитрий.
Московские люди не только пожалели о Дмитрии, но пошли процессией в ставку комиссаров, впереди шел Филарет. Они возвестили, что радуются и благодарят Бога за то, что избавил их от Дмитрия. Комиссары им сказали:
- До сих пор мы явно не смели объявлять вам наше к вам посольство, бояре, а теперь вручаем вам грамоту его милости короля и сами готовы положить за вас жизнь свою.
Тут они вручили им королевское письмо. Утром волнения в таборе усилились. Поляки побежали к ставке комиссаров.
- Это вы его прогнали, - кричали они, - изрубить гетмана! Перебить комиссаров.
Ротмистры хотели укротить волнение, не могли ничего сделать. Бунтующие напали на царские избы, перетрясли все в них и захватили из них то, что было подороже: серебро, золото, что было там в сосудах и в деньгах – все это в миг разошлось по рукам. К вечеру волнение улеглось.
XXIY
Наконец, в Тушино стало известно, что Дмитрий находится в Калуге. Рыцарство направило в Калугу с посольством Януша Тышкевича. Вернулся Тышкевич в Тушино после 1-го марта и привез письмо от Дмитрия. Дмитрий жаловался на коварство польского короля, назвал его виновником своих неудач, обвинил в измене своих московских людей и в предательстве служивших ему польских послов, особенно Ружинского и Комаровского, убеждал рыцарство ехать к нему на службу в Калугу и
28
привезти к нему его супругу. Предлагал тотчас им по 30 злотых на каждого конного, подтверждал прежние свои обещания, которые должны исполниться по завоевании
Москвы. Припоминал, что он прежде ничего не делал без совета со старшими в рыцарстве, и вперед будет советоваться со своими Московского государства боярами. Дмитрий требовал, чтобы рыцарство казнило Ружинского и других, кто окажется виновным против царя, а если их нельзя казнить, то, по крайней мере, не держать их в войске. Пусть они будут изгнаны из Московского государства навсегда, а вперед рыцарство пусть избирает себе гетмана не иначе, как царского соизволения.
Это письмо произвело волнение. Сторонники Дмитрия и недоброжелатели короля воспользовались им. В Тушино произошло ужасное волнение.
Марина бегала по ставкам, умоляла, заклинала рыцарство, обращалась к знакомым, являлась с распущенными волосами, со слезами на глазах. В ее голосе и речах было столько увлекательного, в ней была сильная воля, неустрашимость. Она не останавливалась ни перед какими средствами, хотя бы противными женской стыдливости, лишь бы расположить к себе сердца… в ее устах обещания выгод принимали особенную силу… ее агенты рассеивали по обозу вести от Дмитрия.
Дмитрий был необходим для тех поляков, которые вышли из отечества, где епотеряли собственность, или не имели ее и хотели приобрести в завоеванной Московской земле, - равно и для тех, которые не думали вовсе о собственности, а хотели пожить весело и своевольно. И те, и другие, от короля. Притом же, вступивши в королевское войско, нужно было подчиняться дисциплине, а в войсках Дмитрия ее не было, тут у самого того, кого называли царем, не просили с милостыней, а требовали дерзко, даже с ругательствами.
Такое обращение делало для них привлекательным тушинский табор. Жаль было веселого своевольного житья в нем. Более всего не согласны были служить королю донские казаки.
Донским казакам Сигизмунд был совершенно чужой: как и Шуйский, как отчасти и сама Москва была им также чужая. Им нужен был свой государь, царь своеволия. Их атаман Заруцкий пристал к старосте короля и хотел своих подчиненных вести под Смоленск. Но донские казаки выходили из табора и шли к Дмитрию в Калугу. Заруцкий объявил об этом Ружинскому. Поляки говорили:
- Может быть, они даже не к Дмитрию пойдут, а в Москву к Шуйскому. Не следует выпускать их.
Только что донцы вышли из табора, как Ружинский последовал за ними и начал стрелять по ним из пушек. Положил казаков тысячи две, другие успели уйти вперед и пошли к Калуге. Не посчастливилось одному отряду, который успел уйти от Ружинского. Его разбил Молоцкий по дороге. Остальные достигли Калуги. В числе пришедших с казаками были: князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой и Засекин. Были и такие из донцов, что воротились и послушались Заруцкого. Таких было вообще немного.
XXY
По уходе донских казаков польский обоз не успокоился. Те, которые были расположены к Дмитрию, не могли поспеть на помощь казакам, за которыми помчался Ружинский. Марина приведена была вне себя поступком Ружинского. Сделавшись
29
открытым врагом донских казаков, он заявил себе и своим врагам, Марина решилась бежать. Марина у себя в помещении оставила письмо следующего содержания: “Без родителей и кровных, мне остается спасать себя от последнего искушения, что готовят мне те, которые должны бы оказывать мне защиту и попечение. Горько моему сердцу! Меня держат как пленницу: негодные ругаются над моею честью, в своих пьяных беседах приравнивают меня к распутницам и строят против меня измены и заговоры. За меня торгуются, замышляют отдать меня в руки того, кто не имеет никакого права ни на меня, ни на мое государство. Гонимая отовсюду, я свидетельствую Богом, что вечно буду стоять за свою честь и достоинство. Раз бывшей государыней стольких народов, царицею московскою, я не могу возвратиться в звание польской шляхтенки и никогда не захочу. Поручаю честь свою и охранение храброму рыцарству польскому. Надеюсь, что это благородное рыцарство будет помнить свою присягу и те дары, которые от меня ожидают”.
Ночью со вторника на среду убежала Марина из лагеря, переодетая в мужское платье. Ее провожала девочка служанка и несколько казаков. Путь ее лежал в Калугу к мужу.
XXYI
Когда в тушинском лагере не оставалось ни Дмитрия, ни жены его, нужно было или приставать к Сигизмунду, или убегать из-под Москвы. Негодование против Ружинского возрастало более и более с каждым днем. Буйные полки жолнеров сходились и кричали:
- Негодяй Ружинский, ты своим высокомерием прогнал Дмитрия, и бедная супруга его от тебя убегать должна была! Где наши выгоды? Под чье предводительство пойдем теперь? Где верность твоя, Ружинский? Зачем через тебя мы теряем наше жалованье и награды? Нет, ты нам более не гетман, Ружинский! Ты беглец, негодный изменник! Отдай нам царя нашего и если ты задумал выдать его неприятельскому мечу, то знай, что сам прежде ляжешь под мечом!
Ружинский убеждал их иметь терпение, по крайней мере, до тех пор, пока возвратятся отправленные к королю послы, а между тем писал королю: “Войско волнуется: если на положенный срок оно не получит удовлетворения, то трудно будет удержать его от дальнейших беспорядков”.
Наконец, прибыли послы в лагерь и прочитали ответ короля, из которого увидели, что там – одни обещания. Многие тогда оказали недоверие и волновались сильнее. Требовали немедленно денег. Ружинский скорее отправил к королю Комаровского и Оболковского. “Войско, - доносил он, - готово идти к Дмитрию снова, уже и посланцев к нему назначает. Если жалования ему не будет, как можно скорее заплачено, то оно уйдет. Если воевода брацлавский придет без денег, его выгонят, а когда окажет сопротивление, то и оружие на него поднимут”. Денег не дождались. Волнение дошло до высшей степени. 10-го марта составилось коло. Собрались на него с тем, чтобы порешить, что делать. Место собрания выбрано было недалеко от ставки Ружинского. В коле стали разбирать вопрос: что делать им, идти ли за Дмитрия или слушаться короля?
- Нужно снова поднять Дмитрия, - говорили одни. – Если мы будем держаться Дмитрия, то принесем против своей воли королю пользу, а нас за то благодарить не
30
станут. Москва ненавидит Дмитрия и тем более будет расположена отдаться королю.
- Будем вести переговоры с Шуйским. – Откликнулись иные.
- Шуйский не такой себе простачок, чтобы стал у нас мир выкупать, когда с королем ведет войну без нас! – отвечали им.
- Отойдем на Волгу, - говорили некоторые. – Мы откроем бок королевский: пусть его стеснит неприятель.
На это возразили:
- И этим способом мы будем против воли приносить пользу королю: и король нам за это не будет обязан. Москва, увидя нас в земле своей, должна будет разделить свои силы.
- Пойдем, когда так, в Польшу! – крикнули иные.
- Нечего нам требовать от Польши! – возразили им. – Хоть бы мы и разъехались, король не оставит войны. Мы же не обойдемся без службы. Так много потерявши заслуженного, должны будем служить за новое жалованье.
Нужно заметить, что те, которые сошлись действительно с целью совещания, пришли пешком с одними саблями. Но были такие, которые замыслили другое: те явились на лошадях, с ружьями, в доспехах. Их было человек сто. Они стали подале. Коноводом у них был Тышкевич, лютый недруг Ружинского. Он дал сигнал к смятению. К ним пристали сторонники Дмитрия. Обнажили оружие, разогнали коло, кричали, чтоб шли в другое коло, кто не хочет изменить Дмитрию. Добрались до Ружинского и стали стрелять в него из ружей. Его сторонники успели увести его в шатер и дали несколько обратных выстрелов.
Противники Ружинского недовольно кричали:
- Честные люди за нами! За нами!
К ним пристала толпа: собрались за табором. Тут сперва большинство решило за поход в Калугу к Дмитрию: противники упорствовали. Тогда благоразумная партия возвысила такой голос:
- Если мы станем отсюда расходиться, то неприятель услышит о нашем намерении и нападет на нас и одолеет нас. Лучше мы будем здесь пока в согласии, подождем, пока услышим от короля какие-нибудь условия. По крайней мере, если уходить станем за несколько миль от обоза, и оттуда пускай себе идет, кто куда хочет.
На том порешили, и все дали друг другу в коле шляхетское слово не убегать из обоза.
Однако волнение в Тушино не утихало и, наконец, дошло до крайних пределов. Ружинский рассудил, что при такой неурядице, если нападет на табор Скопин, да еще к тому ударят из Москвы, то будет плохо. Ружинский объявил: кому куда угодно, то пусть всякий и идет. 15-го марта он зажег табор со всеми в нем строениями и ушел к Волоку. Часть казаков пошла в Калугу к Дмитрию, другая, тысяч до трех, пошла за Ружинским. Стали под Иосифовым монастырем. Там войско опять взволновалось и на Ружинского в шумной сходне подняли оружие. Его приверженцы стали защищать его и увели из толпы. В день этой суматохи он упал на каменную лестницу (монастыря) и повредил себе бок, где уже была старая рана от пули. Ушиб подействовал на нее зловредно при том раздражении, в каком Ружинский находился постоянно в последнее время. С ним сделалась горячка. Проболевши недолго, 4-го апреля он умер. Его тело отвезли в королевский стан, а оттуда повезли на погребение в Киев.
После суматохи под монастырем Зборовский, Вельмовский, Ландскоронский,
31
Молхоцкий, Русецкий, Вильковский, Млоцкий, Копыцинский, Бобровский и Заруцкий со
своими отрядами объявили, что служат одному королю. Зборовский сам лично отправился к королю.
XXYII
Некогда Василий Шуйский , стремясь избавиться от первого Дмитрия, предложил московский трон сыну Сигизмунда. Тушинцы возродили его проект, чтобы избавиться от самого Шуйского. Идея унии России и Речи Посполитой, имевшая ряд преимуществ в мирных условиях, приобрела зловещий оттенок в обстановке интервенции. Тысячи вражеских солдат осаждали Смоленск, вооруженной рукой захватывали русские города и села. Надеяться на то, что избрание польского королевича на московский трон положит конец иноземному вторжению, было чистым безумием.
Однако в течение двух недель тушинские послы – боярин Салтыков, Михатил Молчанов и другие – вели переговоры с королем в его лагере под Смоленском. Итогом переговоров явилось соглашение, определявшее порядок передачи трона польскому претенденту. Русские статьи соглашения 4-го февраля 1610 года предусматривали, что Владислав Жигимонтович “произволит” принять греческую веру и будет коронован московским патриархом по православному обряду. Ответ короля на этот пункт боярских “статей и просьб” носил двусмысленный характер. Сигизмунд не принял никаких обязательств по поводу отказа сына от католичества.
По этому проекту Владислав должен был править Россией вместе с боярской Думой и Священным собором. Смоленский договор окончательно осложнил и без того запутанную обстановку в России. Рядом с двумя царями – законным в Москве и “воровским” в Калуге, появилась, подобно, миражу в пустыне, фигура третьего царя – Владислава Жигимонтовича.
XXYIII
Осада Смоленска длилась уже более полугода. Королевская армия несла потери, но не могли принудить русский гарнизон к сдаче. Отряды Ружинского и Яна Сапеги не сумели удержаться в сердце России. После кровопролитных боев Ян Сапега отступил из-под стен Троице-Сергиева монастыря к литовскому рубежу.
В марте 1610 года столичное население встречало Михаила Скипин-Шуйского и его армию. Скопин приобрел исключительную популярность. Дворяне не верили в неудачливого царя Василия и все более уповали на энергию и авторитет его племянника.
Боярская Москва усердно чествовала героя, что ни день, его звали на новый пир. Скопин никому не отказывал, и его покладистость обернулась для него большой бедой. В доме Воротинского вино лилось рекою. Гости пили полные кубки во здравие воеводы. Неожиданно виновник торжества почувствовал себя дурно, из носа у него хлынула кровь. Слуги спешно унесли боярина домой. Две недели больной метался в жару и бредил. Затем он скончался. В то время ему было немногим более двадцати четырех лет.
Смерть Скопин-Шуйского роковым образом сказалась на положении дел в армии и стране. Его место тотчас занял Дмитрий Шуйский.
32
Вместе со Скопиным в Москву прибыл шведский полководец Яков Делегарди. С севера на помощь прибыл шведский полководец генерал Горн.
С наступлением летних дней московское командование после многих хлопот собрало дворянское ополчение и довело численность армии до 30 тысяч человек. Сподвижник Скопина Валуев с 16 тысячным войском освободил Можайск и пошел по Большой Смоленской дороге да Царево-Займища. Тут он выстроил острог и стал ждать подхода главных сил.
Польский гетман Жолневский воспользовался разделением сил противника и решил упредить наступление союзных войск к Смоленску. После упорного боя он потеснил Валуева и окружил его в острожке.
Дмитрий Шуйский и Делегарди выступили на помощь Валуеву. К вечеру 23-го июня их войска расположились на ночлег у села Клушино. На другой день союзники решили атаковать поляков и освободить из осады острожек Валуева, находившийся в 12-ти верстах.
Русская и шведская армии далеко превосходили по численности войско польское. Но Жолневскому удалось пополнить свои силы за счет тушинцев. К нему присоединились Заруцкий с донцами и Иван Салтыков с ратниками. Гетман решил нанести союзникам неожиданный удар. Оставив пехоту у валуевского острожка, он сделал с конницей переход и 24-го июня перед рассветом вышел к Клушино. Валуев мог в любой момент обрушиться на поляков с тыла. Но гетман не боялся риска. Союзники знали о малочисленности противника и проявляли редкую беспечность. Они не позаботились выслать даже сторожевое охранение на Смоленскую дорогу. Шведский главнокомандующий Яков Делегарди весь вечер допоздна пировал в шатре у Дмитрия Шуйского и хвастливо обещал ему пленить гетмана.
Русские и шведы расположились на ночлег несколько поодаль друг от друга. В предрассветные часы, когда их лагеря еще были объяты сном, вдруг показались польские разъезды. Гетман застал союзников врасплох. Но атаковать их с ходу ему все же не удалось. В ночной тьме армия Жолневского растянулась на узких лесных дорогах, пушки увязли в болоте. Прошло более часа, прежде чем польская конница подтянулась к месту боя.
Разбуженный лагерь союзников, огласился криками и конским ржанием. Русские и шведы успели вооружиться. Оба войска выдвинулись вперед и заняли оборону. Каждый впереди своего лагеря. Единственным прикрытием для пехоты служили длинные плетни, перегораживавшие крестьянское поле. Они мешали неприятельской кавалерии развернуться для атаки до тех пор, пока полякам не удалось проделать в них большие проходы.
Бой длился более четырех часов. Эскадроны тяжеловооруженных польских гусар несколько раз атаковали русских. Уже был ранен передовой воевода Василий Бутурлин, дрогнул полк Андрея Голицына. Настало время ввести в дело главные силы, но Дмитрий Шуйский предпочел укрыться в своем лагере. Не получив помощи, ратники Голицына бросились бежать и рассыпались в ближнем лесу.
На правом фланге шведская пехота вела беглый огонь, отстреливалась из-за плетня. Поляки подвезли две пушки и обстреляли пехоту. Наемники поспешно отступили к своему лагерю. Часть солдат бежали к лесу. Шведские командиры Делегарди и Горн покинули свою пехоту и с конным отрядом отступили в лагерь Шуйского.
Натиск польской кавалерии стал ослабевать, и союзники попытались перехватить
33
инициативу. Но поляки не дали им возможность осуществить перестроение и ударили на них с палашами. Мушкетеры смешались и бросились назад. На их плечах гусары ворвались в лагерь Шуйского. Пушкари и стрельцы не решались открыть огонь, опасаясь задеть своих.
Князь Шуйский “устоял” в обозе. К нему присоединился Андрей Голицын. Более 5 тысяч стрельцов т ратных людей готовы были к последнему бою. При них находилось 18 орудий. Шуйский сохранил достаточно сил для атаки, но он медлил и выжидал.
В сражении наступила долгая пауза. Польская конница понесла большие потери и ей нужен был отдых. Без пехоты гетман не мог атаковать русских, ощетинившихся жерлами орудий. Он не знал, на что решиться дальше, как вдруг ему доложили о появлении перебежчиков.
Наемные войска всегда отличались ненадежностью. Делегарди с трудом удерживал в повиновении свое воинство. Накануне битвы солдаты едва не взбунтовались, требуя денег. Швед получил от царя огромную казну, но откладывал расчет, ожидая, что в бою его армия сильно поредеет. Жадность шведского главнокомандующего обернулась против него самого. В отсутствии Делегарди и Горна наемная армия подняла бунт. Оценив ситуацию, Жолневский послал в шведский лагерь племянника для заключения договора. Первыми на сторону врага перешли французские наемники, затем отряд немецких лондскпехов.
Спохватившись, наконец, шведские военачальники, вернувшись в свой лагерь, попытались прекратить мятеж. Но дело зашло слишком далеко. Пытаясь спасти армию от полного распада, Делегарди предал русских союзников. Посреди клушинского поля он съехался с Жолневским, чтобы заключить с ним перемирие отдельно от русских. Тем временем половина его рот прошла мимо своего главнокомандующего и присоединилась к полякам. Делегарди бросился в свой обоз и стал раздавать шведам деньги, присланные ему накануне царем. Английские и французские наемники требовали своей доли и едва не перебили шведских командиров. Не получив денег, они разграбили повозки Делегарди, а затем бросились к русскому обозу и учинили там грабеж.
Дмитрий Шуйский дал приказ об отходе. Отступление превратилось в беспорядочное бегство. Ратники спешили укрыться в окрестных лесах. В полной панике князь Дмитрий гнал коня, пока не увяз в болоте.
Весть о гибели русской армии поколебала стойкость осажденных в Царево-Займище. Гетман приехал к Валуеву Ивана Салтыкова. Этот тушинец клятвенно обещал, что король снимет осаду со Смоленска и вернет русским все порубежные города, едва страна признает Владислава своим царем. Валуев поддался на уговоры и заявил о признании смоленского соглашения.
Гетман Жолневский имел теперь под своими знаменами казаков Заруцкого и воинов Валуева – многотысячную русскую рать. Он рассчитывал склонить на свою сторону Яна Сапегу. Но наемники Сапеги, не получив от короля денег, ушли в кулугу к Дмитрию.
Военное положение России ухудшалось со дня на день. Получив поддержку от Сапеги, Дмитрий возобновил наступление на Москву и занял Серпухов.
Армия Жолневского вступила в Вязьму и приблизилась к русской столице с запада.
34
XXIX
После Клушино Шуйский остался без армии. Он приказал готовить столицу к осаде. Но дни династии были уже сочтены.
Напрасно Василий посылал гонцов в провинцию, требуя от воевод подкрепления. Рязанские дворяне, помогавшие царю выстоять в осаде против Дмитрия, ответили дерзким отказом на все обращения. Мятеж возглавил думный дворянин Прокофий Ляпунов. Стремясь как можно скорее покончить с властью Шуйского, он тайно снесся с боярином Василием Голицыным и другими противниками Шуйского в Москве. На всякий случай он завел сношение также и с калужским лагерем.
Весть о поражении под Клушино дошла до Калуги, и там нашли, что будет кстати двинуться к Москве. Таким образом, Москва с двух сторон увидела подле себя неприятелей, и Шуйский как рассчитывали, не в состоянии будет удержаться и полетит с престола. Делами Дмитрия руководил Сапега, и ему стала входить мысль самому сделаться царем во всеобщей суматохе. Полчище калужское двинулось к Серпухову.
Все еще собирая последние силы, царь Василий, однако, отправил из Москвы войско. Начальниками были: царский свояк Иван Михайлович Воротинский, князь Борис Михайлович Лыков и окольничий Артемий Васильевич Измайлов. Они сошлись с крымцами, которые стояли в Серпуховском уезде. Хан прислал их по просьбе московского государя на помощь. Но московские воеводы, вместо того, чтобы идти против калужан, сами остались в Серпуховском уезде, а выслали на войну союзных крымцев. Последние побились немного с калужским войском, воротились и перешли Оку назад.
- Нельзя больше биться, нас голод одолевает, - говорили они.
После этого высланные воеводы отправились в Москву.
XXX
Калужское войско дошло до монастыря Николы на Угреше. Города сдавались Дмитрию. Коломна вначале прельстилась и целовала Дмитрию крест, но затем по примеру Зарайска, где был воевода Пожарский, отложились от Дмитрия, так недавно ею признанного, и постановила целовать крест тому, кого Москва царем признает.
Дмитрий оставил жену свою в монастыре Николы на Угреше, а сам с войском стал 11-го июля под Москвою в селе Коломенское. В Коломенское к нему вернулся с отрядом донских казаков Заруцкий. Некогда атаман Заруцкий помешал донцам уйти из Тушино в Калугу и увел отряд в три тысячи сабель к Сигизмунду. Оказавшись в лагере интервентов, казаки ополчились на своего вождя. Атаман призвал на помощь королевских солдат и силой подавил волнения. Он помог Жолневскому разгромить армию Шуйского и вместе с ним прибыл в окрестности Москвы. Заруцкий ждал наград, но его постигло жестокое разочарование. Патриарх Гермоген и Мстиславский легко отпустили грехи своей братии – Романову, Салтыковым и прочим тушинцам. Но они категорически отказались допустить в свою среду казачьего боярина и вчерашнего болотниковца Заруцкого. В их глазах он оставался подлинным исчадием ада, живым напоминанием о времени крестьянского восстания. Бывшие тушинские царедворцы, еще недавно заискивавшие перед атаманом, поспешно отвернулись от него. Иван Михайлович салтыков жестко осмеял казака, когда
35
тот в качестве боярина заикнулся о своих местнических правах. Ссора с Салтыковым развеяла в прах честолюбивые мечты атамана. Он пытался найти поддержку у Жолневского, но гетман не желал раздражать боярское правительство и легко пожертвовал своим союзником. Не видя иного выхода, Заруцкий, как азартный игрок, снова сделал ставку на Дмитрия. В лагере самозванца его приняли с распростертыми объятиями. Зато в московских верхах исчезновение казаков из лагеря Жолневского вызвало вздох облегчения. Последние преграды к соглашению с гетманом пали.
После клушинской битвы Заруцкий вновь вернулся к Дмитрию. В августовский погожий день он вместе с Сапегой прибыл в Калугу к Дмитрию.
Узкая улица города была полна народа. Тем не менее, на них обращали внимание не все. На каждом шагу можно было встретить как польского рыцаря, так запорожца, казака и русского воина.
Калуга располагалась на Оке, она с юга была защищена рекой, с востока ее защищали высокие холмы и непроходимая чаща леса. А с запада также холмы и речка Яченка. Находясь в котловине, будучи окружена водой и лесом, она Богом устроена как крепость.
Войско Дмитрия быстро комплектовалось: основой явилось местное стрелецкое войско, казаки Трубецкого, да беглые дворяне со своими отрядами. Из Тушино пришла часть поляков, а теперь явились Ян Сапега и Заруцкий со своим войском.
Дмитрий, как царь московский, окружил себя боярами, стольниками, окольничими, стрельцы были его телохранителями. Пышные выходы, церковные ходы, обеды, забавы и игрища – все увидела Калуга. Только не радовались калужане. Поляки с казаками своевольничали, содержание двора ложилось тяжкой повинностью на город, и обыватель только почесывался, глядя на царское великолепие пришлого царя. Ныне в честь прибытия великих предводителей Сапеги и Заруцкого Дмитрий приказал устроить потеху – борьбу сильных.
Был яркий полдень. Солнце грело с синего неба и весело освещало приодетую толпу, в которой больше всего преобладал военный элемент, хотя и виднелись и мещанский кафтан, и купецкая шапка, и серый зипун.
- Едут, едут! – пронеслось вдруг в толпе, и все разом хлынули сперва направо, потом налево.
Дмитрий ехал на высокой черной лошади. Рядом с ним по правую руку ехала Марина, а по левую – его шуты и наперстник Кошелев. Следом за ними ехали Варвара Пржемыковская, подруга Марины, рядом с Сапегой и Заруцким, а там князья Трубецкой, Теряев, Роструханов и бояре. Впереди шли шестнадцать стрельцов, расчищая дорогу с боков, шли музыканты, а шествие замыкала свита из польских всадников, казаков, киргизов и русских воинов.
Не доезжая круга, Дмитрий сошел с коня и направился к своему месту. Под пышным балдахином, на возвышении, стояли два высоких кресла на алом сукне, а подле них низких табурета. Несколько поодаль, ниже кресел, были расположены полукружием с боков табуреты.
Дмитрий поднялся на возвышение и сел в кресло, рядом с ним по правую руку села Марина.
На Дмитрии, кроме дорогого костюма, ничего не было царского. Невысокого роста, с одутловатым лицом, он не имел ничего величественного. Толстый нос, мясистые губы, причем нижняя губа опускалась книзу, придавала ему вид слабого, безвольного пьяницы,
36
каким и был на самом деле.
Его безобразие увеличивалось еще от контраста с Мариной и ее подругой. Хотя заботы и тревоги наложили на лицо красавицы Марины (урожденная была Мнишек) свою печать, но она все еще была настолько прекрасна, что Ян Сапега забыл свою гордость и тщеславие в ее присутствии. Сапега пытался за ней ухаживать. Достал из бокового кармана платок, начал стряхивать с кресла пыль. Пыль полетела на Марину. Заруцкий, заслонив собой Марину от пыли, сам чихнул. Марина села в кресло. Заруцкий рядом с ней на табурет. Сапеге не оставалось больше, как обогнуть уже сидевших сзади и сесть на табурет с другой стороны, стоявший рядом с Дмитрием.
Загремели бубны и два бирюча, выйдя в круг, стали кричать:
- Кто хочет царя-батюшку потешить, выходи! Припасен у нас боец-удалец, охота ему свои руки порасправить, царю-батюшке свою удаль выказать. Кто хочет, выходи.
В тоже время на огороженное цепью место вышел стрелец, сбросил с себя кафтан и шапку и, поклонившись царю, медленно стал ходить по арене. Это был действительно богатырь. Он оправил свою рубаху, подтянул кушак, и хвастливо крикнул:
- Выходи, не бойся! Насмерть не зашибу, а царь-батюшка рублем подарит!
- Кто хочет, выходи! – повторяли бирючи.
Наконец, из толпы выделились два парня. Один из них легко перескочил через ограду, и бойко поклонившись царю и народу, помолившись на видневшийся собор, снял свой кафтан с шапкой и стал надевать рукавицы.
Дмитрий подал знак, и бойцы стали друг против друга, шагах в шести. Начался бой, но со второго же удара бойкий паренек упал на землю с лицом, облитым кровью. Второго настигла та же участь.
- Довольно! – произнес Дмитрий.
Бойца сменили борцы. На арене боролись русские крест-накрест, киргизы на поясах. Потом тянулись на палках.
Марина не спускала взора с борцов, при их жарких схватках кокетничала не с мужем, а Заруцким. Хлопая его по спине, сжимала ему руку. Заруцкий отвечал ей взаимностью: улыбался, моргал, взглядывал в ее лицо. Оно было прекрасно. Снежной белизны с ярким румянцем, с горящими, как звезды, глазами. Оно отражало все перепитии борьбы, происходившей на арене. Наконец, начались бои на мечах. Выходили в круг по два человека. Они были в панцирях и на головах были железные шлемы. Они обнажали мечи. Когда меч вылетал из рук одного из бойцов, бой прекращался. Толпа приветствовала криком победителя. Затем выходила следующая пара бойцов, и так повторялось несколько раз.
- Ну, вот, ну вот! – заговорил Дмитрий плаксиво. – Время обедать. Приглашаю в царский дом.
Обед, искусно приготовленный, состоял из множества блюд. Пили вначале по малости водку. Кто потрезвее – менее крепкое “вино боярское”, кто попривычнее – крепкое “вино двойное”. Отдали должную дань разным настойкам. Закусывали всевозможными холодными постными яствами: больше всего нравилась капуста кислая, грузди моченые.
Подавали после щи кислые безрыбные, кто желал уху. Затем подавали рыбные блюда под взварами луковыми, чесночными, рыбу жареную, вареную. За ними следовали печанья, оладьи с патокой, тестяные перепеки, орешки и шишки в маковом масле с медом и, наконец, сладости – коврижки и пряники, груши и яблоки в патоке и квасе. В центре
37
стола на креслах сидел царь с царицей. Возле царицы Заруцкий. Сбоку царя – Сапега.
Пили все не в меру много. Пели песни русские, польские. Марина с Заруцким постоянно переговаривались, предлагали тосты за царя, царицу и всю его братию. Когда изрядно подпили, у царя стала на сон клониться голова, наконец, он ее вовсе положил на стол.
Марина с Заруцким вышли в соседнюю комнату. Народ продолжал веселиться. На отсутствие царицы никто не обратил внимания, за исключением ее подруги Варвары. Варвара поняла: у ее хозяйки появился новый роман, может, оно и к лучшему, толку с Дмитрия, пьянь и ничего, а Заруцкий мужчина, настоящий казак. Заруцкий всецело завладел ее душой, сердцем и всеми горделивыми помыслами. Его она полюбила без ума так, как никого еще не любила. В выборе ею, правда, руководил расчет: сознавая шаткость своего положения и не рассчитывая, что муж сможет добиться престола, она еще в Тушино решила, что если на скользком пути к достижению престола бестолковый муж сломает себе ноги, то понадобится опытный, умный, сильный защитник и покровитель. И теперь ее выбор пал на Ивана Заруцкого, который станет ее кумиром, полновластным властелином души и сердца. Но как бы она безумно не полюбила своего великана – она должна знать ему цену. О, он опасный и страшный человек! Нет греха и темного дела, перед которым он остановился бы. Ради своих расчетов он готов на все. Но он действительно могуч, воля у него железная, и нет подвига, который он не мог бы совершить. Да, Иван именно тот человек, который ей нужен. Вот действительно достойный муж, царь по внешности, по мужественной красоте, по гордой величественной осанке и по мощи душевной. Каждое мгновение приходится быть ей начеку, не послаблять вожжей влияния на него. Пока она будет сильна, он ее будет раб. Прекратится ее сила, он не только отвернется от нее, а сам же предаст и погубит, если это будет входить в его расчеты. Но это может наступить нескоро. Во всяком случае она сейчас спокойна: заступник не даст ее в обиду.
XXXI
Войско Дмитрия прибыло в окрестности Москвы 16-го июля с тремя тысячами казаками. Сопровождавшие Дмитрия боярин князь Дмитрий Трубецкой и его соратники, не располагая силами для штурма столицы, прибегли к хитрости. Они предложили столичному населению “ссадить” несчастливого царя Василия и притворно обещали поступить аналогичным образом со своим царем. После этого, заявили они, все смогут выбрать сообща нового государя и тем положить конец “братоубийственной войне”. Противники Шуйского решили использовать калужскую агитацию и действовать без промедления.
17-го июля Иван Никитич Салтыков, Захар Ляпунов и другие заговорщики собрали на Красной площади внушительную толпу и обратились к посаду свергнуть царя, принесшего стране бесконечные беды. Опасаясь противодействия Гермогена, мятежники ворвались в патриарший дом и захватили его. Заложниками в руках толпы стали бояре, которых искали повсюду и тащили на Лобное место. Помня о предыдущих неудачах, заговорщики не стали штурмовать царский дворец, а все внимание обратили на армию. Последнее слово принадлежало военной силе. Для отражения самозванца командование сосредоточило полки в Замоскворечье. Туда-то и повели толпу Салтыков и Ляпунов.
38
Престарелого патриарха волокли, не давая ему отдышаться. С бояр не спускали глаз.
В военном лагере за Серпуховскими воротами открылся своего рода Земский собор с участием Думы, высшего духовенства и восставшего народа. За низложение Василия Шуйского высказались Голицын, Мстиславский, Филарет Романов. Патриарх Гермоген пытался защищать Шуйских, но его не стали слушать. Немногие бояре осмелились противиться общему требованию.
Для переговоров с Шуйским собор направил в кремль Воротинского и Федора Шереметьева, а также патриарха со всем Священным собором. Посланцы постарались добром уговорить царя покинуть трон. Свояк князь Воротинский обещал “промыслить” ему особое удельное княжество со столицей в Нижнем Новгороде. Василий не слушал увещеваний и не желал расставаться с царским посохом. Тогда его силой свели из дворца на старый двор. Братьям царя запретили показываться в Думе, затем взяли под стражу.
Низложив царя, собор направил гонцов в лагерь самозванца подле Данилова монастыря. Многие члены собора полагали, что калужские бояре тут же свергнут своего “царя” и вместе со всей землею приступят к выборам общего государя. Их ждало жестокое разочарование. Князь Дмитрий Трубецкой и прочие тушинцы предложили москвичам открыть столичные ворота перед истинным государем Дмитрием.
Иллюзии рассеялись. Наступила минута общего замешательства. Патриарх обратился к народу с воззванием, моля вернуть на престол старого царя.
Тогда заговорщики решили довести дело до конца. Вместе с Захаром Ляпуновым в их “совете” участвовали думный дворянин Гаврила Пушкин и множество уездных дворян. На этот раз заговорщики обошлись без обращения к Земскому собору. Более того, они не постеснялись нарушить только что принятые соборные решения. Собрав немногих стрельцов и толпу москвичей, они явились на двор Шуйского, прихватив с собой некоего чудовского чернца. Дворяне держали бившегося в их руках самодержца, пока монах совершал обряд пострижения. “Инока Варлаама” тут же вытащили из хором и в крытой повозке отвезли в Чудов монастырь, где к нему приставили стражу.
По давней традиции на период избрания нового государя для управления страной Земский собор поручал избрать совет из семи бояр. В него вошли: Федор Мстиславский, Иван Воротинский, Василий Голицын, Иван Романов, Федор Шереметьев, Андрей Трубецкой и Борис Лыков.
XXXII
Царя Василия Шуйского низвели с престола. Мстиславский собрал бояр и дворян за город и начал представлять необходимость вручить корону Владиславу, но с тем, чтобы он принял греческую веру, а потом послать к Жолневскому и просить его скорее пособить против Дмитрия. Одни из угрожающих Москве врагов делались его союзниками и могли избавить ее от других врагов: а это была уже выгода.
Жолневский подходил.
За милю от Москвы, на Сетуни, 23-го июля, утром, остановилось польское войско: передовой отряд приблизился к окраине города. Русские думали, было, что это отряд из войска Дмитрия пробирается на другую сторону города и начали стрелять, но скоро убедились, что это не те поляки, что служат Дмитрию, а другие, которых звала сторона Мстиславского. Тогда из польского отряда вышли вперед русские. Их сейчас узнали
39
соотечественники по одеждам. То были Иван Салтыков, Валуев, сдавшийся в Царево-Займище, Мосальский и другие. Когда они подошли к московским людям и начали по русскому обычаю целоваться, то поляки заметили, что они плакали.
Мстиславский послал к Жолневскому сына боярского Федора Телушкина, выведать: кем гетман пришел для Москвы – другом или врагом.
- Князь, - говорил Телушкин, - готов согласиться с тобою, пан гетман, но вот воровские люди подступили под Москву. Если ты пришел с добрым делом, то помоги против вора или вели послать к пану Сапеге и сказать, чтобы он перестал наезжать на Москву и жечь ее. По крайности, когда мы станем отбиваться от воров, королевское войско пусть не делает нам помехи.
Жолневский отвечал:
- Я пошлю сейчас к Сапеге приказ, чтобы он не нападал на Москву, но помощи не дам, пока не окончится доброе дело в пользу моего короля, а после того я со всем нашим войском буду оберегать Москву и от воров, и от всякого другого неприятеля.
Салтыков, находившийся при гетмане с его дозволения, отправился со своими московскими людьми в столицу против Дмитрия.
Через несколько часов после отъезда Телушкина, прибыли к гетману посланцы от названного Дмитрия, некто Янишевский с товарищами: они привезли письмо к гетману от Сапеги. Просили не мешать им, Дмитриевым людям, и запретить своему войску зачинать несогласия с ними.
- Я, - сказал гетман, - прикажу своим стоять спокойно и не подавать повода к ссорам (послы объявили Жолневскому, что Дмитрий посылает их к королю и просили у гетмана пропуск).
К Жолневскому явился посланец от Мстиславского с письмом. Жолневский сообразил, что время дорого и надо действовать решительно. Он отвечал:
-Сноситься письмами не время. Пойдет письмо за письмом, на письма ответы, на ответы опять письма – и конца этому не будет. Пусть лучше съезжаются с нами бояре на переговоры.
В назначенный час было первое совещание в разбитом для того нарочно, по московскому обычаю, шатре. С московской стороны избраны: князь Иван Троекуров с тремя товарищами. А с польской – двое панов, Балбан и Домороцкий, львовский подсталий и двое московских людей, передавшихся прежде полякам: Иван Салтыков, князь Юрий Хворостин, уже пожалован Сигизмундом в воеводы рославские, и Валуев. После обычных приветствий Домороцкий сказал так:
- Московское государство просило его величество короля оказать ему в бедах помощь. Теперь настало время исполнить ваше желание. Не трудно вам получить милость его величества, о которой вы умоляли.
Домороцкий ни слова не говорил о Владиславе.
Московские уполномоченные говорили:
- Все Московское государство только и желает, чтобы иметь государя королевича Владислава, и надеется, что под его правлением снова наступит золотое время для Московского края…, но с тем, чтобы он принял православную веру греческого закона.
За первым был второй и третий съезды, вырабатывались условия избрания Владислава русскими царем.
17-го августа съехались на Девичьем Поле трое главнейших бояр: князь Федор Иванович Мстиславский, князь Василий Васильевич Голицын, князь Данило Иванович
40
Мезецкий и двое думных дьяков: Василий Телепнев и Томило Луговской. Эти-то люди и приняли на себя обязанность решить судьбу отечества. Они заявили себя уполномоченными от всей земли. По правде сказать, участие всей земли, заявленное ими, было на словах, а не на деле: выборные от всей земли не съезжались и не могли съехаться в Москву. Самозвано уполномоченные заключили с Жолневским договор, на каких условиях должен быть избран царем Владислав. Заключенный договор бояре отправили на благословение патриарха. С ним вошли и те, которые были в тушинском лагере и первые подали Сигизмунду просьбу о Владиславе. То были Михайло Салтыков и сын его Иван, князья Василий Мосальский и Федор Мещерский, Михайло Молчанов, Григорий Кологривов, Василий Юрьев. Они подошли к патриарху просить благословения.
Патриарх, нахмурившись, сказал:
- Если в намерении вашем нет лукавства, и вы не помышляете нарушить православную веру и привести в разорение Московское государство, то прибудет на вас благословение всего собора…
Михайло Салтыков начал плакать и уверять, что в нем нет лукавств, что он жизнь готов положить за православную веру. Патриарх благословил всех, кроме Михайла Молчанова, убившего Борисова сына, игравшего недолго роль второго Дмитрия. Патриарх всенародно крикнул на него в церкви:
- Окаянный еретик! Ты не достоин войти в церковь Божию! Прочь отсюда!
После договора началась присяга, она происходила на Девичьем Поле. Там были раскинуты шатры. Обе стороны старались как можно роскошнее и праздничнее устроить это важное дело. Перед убранным аналоем присягнули в соблюдении договора гетман, а потом польские военачальники за короля, королевича, да всю речь Посполитую и за все ее войско. Потом двое архиереев приводили к присяге русских бояр. За ними присягали служилые люди, гости, а потом уже множество всякого народа. Присяга не окончилась одним днем. На другое утро большой кремлевский колокол созывал народ в собор, потом несколько дней повторялось то же. Проводили к ней московских людей и дворяне в присутствии отряженных для того Жолневким поляков. Сверх того в разные города разосланы были дворяне и дети боярские для приведения к присяге городов с их землями.
XXXIII
В период переговоров бояр с Жолневским затаился и Дмитрий в монастыре на Угреше, его отряды не делали нападения на Москву. Он дожидался, чем окончится посольство к королю. Жолневский убеждал Сапегу, что и он не приступит ни в коем случае к решительному делу с Москвой без совета с ним. Гетман очень дорожил добрым согласием с Сапегой и своими соотечественниками Дмитриевого табора.
Наконец, Дмитриевы послы воротились от Сигизмунда. Они были не удовлетворены поездкой. Они получили от поляков прямой ответ оставить свое дело, служить королю своему, а не вору, а иначе придется вести войну и королевским войскам, и московским. Жолневский 13-го августа, не желая раздражать соотечественников в обозе Дмитрия, послал им ассекурацию, в которой обещал, служившим у Дмитрия, уплату за прежнюю службу наравне с теми из их братии, которые прежде перешли в королевское войско и сражались под Клушином, если и они, как те, теперь же примкнут к королевскому войску. Эта ассекурация не успокоила поляков Дмитриевого табора. Они
41
снова затевали напасть на Москву. Их располагало к этому то, что они слышали: черный московский народ склонялся лучше покориться тому, кто носил имя их природного царя, чем полякам.
Бояре узнали о замыслах в Дмитриевом таборе и упрашивали Жолневского, чтобы он отвел поляков от Дмитрия и расправился с ним окончательно оружием, заодно с москвичами. Гетман послал на письме Сапеге совет не слушаться короля и служить ему. Сапега собирал в коло своих полковников и ротмистров. Дмитрий прислал в коло и своих представителей – Ивана Грекова и Нехорошего. Рыцари даои жолневскому ответ, что не отступятся от царя.
После такого ответа гетману ничего не оставалось, как идти с оружием против своих. Когда увещания не брали, он двинул 25-го августа свое войско, обогнувши Москву. Мстиславский вывел ему пятнадцать тысяч человек на помощь. И Сапега со своей стороны вывел против них свое войско. Готово было, в виду побежденных москвичей, вспыхнуть междоусобие у победителей. Жолневский, чтобы не допустить до такого соблазна, хоть и принял воинственный вид, но послал еще раз к Сапеге и приглашал его на свидание с собой.
26-го августа Сапега выехал, и Жолневский к нему выехал. Оба войска стояли друг против друга, ожидая, чем кончаться переговоры.
Сапега сказал Жолневскому:
- Я, было, хотел составить генеральское коло, чтобы соединить оба войска, польское и царское, и привести к согласию, но помешали этому ваша милость, пане гетмане, выступивши своим войском против своей братии.
Гетман хотел убеждать Сапегу и доказать ему несправедливость стороны, которой он держался, но Сапега перебил его и сказал:
- Я не могу входить в разговоры с вами. Прежде извольте приказать вашему войску отступить, а то видится, уже начинаются герцы между нашими и воинами.
Жолневский дал знак – войско отодвинулось. То же сделал и Сапега. Жолневский и Сапега разговаривали, сидя на конях, в поле, вдали от войска. Около них разъезжали полковники. Сперва, было, вожди не поладили и уже стали разъезжаться, но потом съехались снова, поговорили и порешили: Сапега не станет мешать Жолневскому и, следовательно, своему королю. Жолневский со своей стороны, постарается, чтобы Дмитрий был обеспечен и удовлетворен, но главное – Жолневский обещал удовлетворить рыцарство.
Вожди разъехались. Вечером в тот же день Жолневский прислал Сапеге на письме условие о Дмитрии. Дмитрию было обещано с дозволения Речи Посполитой Самбор или Гродно. Дмитрию такое предложение оказалось чрезвычайно оскорбительным, и от него он отказался.
Боярское правительство тотчас вошло в приязненные отношения с Сапегой, послали к нему Борина Нагого и просили привести русских людей, находившихся у него в ополчении к присяге Владиславу.
XXXIY
Дмитрий думал, было, еще держаться подле Москвы, и заперся в Угрешском монастыре Дмитрий все-таки надеялся овладеть Москвою, но его силы были сравнительно
42
ничтожны, и его игра уже была проиграна.
Между тем, Жолневский решил обсудить вопрос о поражении “вора” с князем Мстиславским и сказал ему:
- С этой стороны, князь, нам не подойти к “вору”: он нас сразу увидит. Необходимо, чтобы вы, бояре, согласились пропустить нас через Москву. Тихо, ночью, мы проберемся через нее на ту сторону и возьмем “вора” живьем!
Мстиславский степенно провел рукой по бороде и ответил:
- Я скажу в Думе. Ежели бы одного меня дело касалось, я не препятствовал бы.
- и отлично! Так скажите, пока еще “вор” не усилился.
В тот же день боярин собрал Думу.
- Понятно, пропустим! – твердо заявил князь Голицын. – Все равно пока к нам придут и в Москве жить даже не будут, а тут ведь дело идет о том, чтобы им только перейти через город.
- Да ведь со всем войском! – заметил князь Воротинский. – Вдруг да занять город задумают? Народ озорной!
- Эх, князь! – ответил Мстиславский. – Захотят занять, так займут. Толькотзасем им насильничать, если мы их сами честью к себе зовем?
- Пропустить! По крайности “вора” возьмем! – твердо сказал Захар Ляпунов, и к его мнению присоединились все остальные.
Гонец из Москвы поскакал на Девичье Поле, где стояло войско Жолневского. Гетман собрал свое офицерство и сказал:
- Панове, сегодня ночью мы сделаем небольшой поход на “вора”. Дл этого русские позволяют нам пройти через Москву. Прошу вас, будьте благоразумны: скажите и солдатам своим, чтобы не позволяли себе никаких вольностей, а шли чинно, спокойно. Русские увидят, какие мы , и охотно подчиняться нам. А то взбунтуются, и не будет толка. Теперь прошу готовиться. С Богом!
Офицеры разошлись.
Едва смерклось, как ворота московские открылись настежь и тихо, словно тени, стали проходить через них польские полки. Длинной вереницей тянулась конница, чуть слышно бряцая оружием, лавой потекла пехота и через всю Москву протянулась по узким улицам.
От страшного шума москвичи просыпались и выглядывали из калиток. “С нами сила Господня!” – зазвенела у всех мысль, когда они увидели, как при бледном свете луны сверкали шишаки и брони, в тишине ночи бряцало оружие, и мерно стучали копыта коней.
Москвичи испуганно пятились, прятались в свои пуховики и говорили:
- Поляки у нас в Москве!
А в это время в келье монастыря Николы на Угреше, опустив руки на колени, сидела Марина. Она несколько времени глядела на сидевшего перед ней “вора” и затем уныло сказала:
- Нет, закатилась твоя звезда! Да и не было ее! Пока ты ладил с поляками, еще была сила, а теперь… лучше бы я с батюшкой в Самборе жила!
“Вор” покраснел от ее упреков, его глаза сверкнули.
- Не так, Марина, не так! – перебил он ее. – Еще есть надежда и не малая. Уруслан-бек идет ко мне. Придет с ордой, и тогда возьму Москву! Так ли, Иван Мартынович?
- Так, так! – поддакнул Заруцкий.
- Да и казаки, Иван Мартынович – помощь не малая! – оживился “вор” – небось!
43
Еще потрясем их! Попляшут.
Марина покачала головой и повторила:
- Закатилась звезда твоя!
- Тьфу, чертова баба, одно заладила! – И “вор” в волнении вскочил с места.
В дверях показался его шут, Кошелев.
- Какой-то москвич к тебе просится!
- Зови! Вот видишь, сами идут! – хвастливо сказал “вор” Марине.
В келью вошел московский мещанин в рваном армяке, с колпаком в руке и низко поклонился самозванцу.
- Бог с тобой, Дмитрий Иванович! – униженно сказал он.
- Бог с тобой! – ответил “вор”. – Что скажешь?
- Бедный я мещанишка, из посадских, - жалобно заговорил он, - доходишки мои скудные. Только и есть, коли, кто за добрую весточку даст гривну-две. Я вот и пришел…
- На! – “Вор” гордо кинул к ногам мещанина кошель, который глухо звякнул. – Говори!
Мещанин жадно схватил кошель и сунул его за пазуху, потом поклонился еще ниже.
- Сто лет тебе жить, царь-батюшка! А весть моя такая, что, коли, не хочешь живым в руки полякам попасться, беги скорее!
“Вор” ждал приятного известия и даже отскочил назад, словно отброшенный его словами. Марина выпрямилась, Заруцкий вскочил.
- Почему знаешь? Почему говоришь так? – спросил он.
- А потому, что бояре наши сговорились пропустить через Москву. Они уже идут и часа через два тут будут.
“Вор” схватился за голову.
- Измена!... Измена!... – вскрикнул он в отчаянии таким голосом, что мещанин юркнул в дверь и в страхе пустился бегом из монастыря.
- Закатилась звезда твоя, - повторила Марина.
“Вор” опустился на лавку и тихо заплакал. Один Заруцкий не потерялся. Он вышел из кельи, отдал приказание и тотчас вернулся назад.
- Не время теперь перекоряться да плакать, - сказал он, - бежать надо. Марья Юрьевна, иди собираться в путь!
Марина тотчас вышла.
- Встань, Дмитрий Иванович! – произнес Заруцкий, взяв “вора” за плечи. – Баба ты, что ли? Срам, ей Богу! Бежим в Калугу, а там казаки да татары, силища великая. Перезимуем, а летом сюда. И зададим же мы им звону!
Малодушный “вор” снова ожил. На его лице отразилась надежда.
- Тогда бежим! – воскликнул он, вскакивая.
Через полчаса из Угреша по дороге в Калугу во весь дух мчался небольшой отряд донцев. Во главе их скакали “вор” с Заруцким и Марина со своей неразлучной подругой, Варварою Пржемышлавскою.
Жолневский никого не застал в монастыре и на рассвете вернулся в лагерь через Москву.
А наутро москвичи с изумлением говорили друг другу:
- Были поляки, и нет их. Что за диво: ни одной бабы не тронули, никакого шума не сделали, никакого срама не учинили. Видно, и впрямь за ум взялись и нас полюбили!
44
Этот переход через Москву внушил доверие к полякам. Войско, вошедши в столицу, не воспользовалось входом и не захватило ее. Бояре, бывшие при названном Дмитрии, прибыли в Москву и присягали Владиславу. То были: Михайло Туренин, князь Федор Долгорукий, князь Алексей Сницкий, князь Федор Засекин, Александр Нагой, Григорий Сумбулов, Федор Плещеев, дьяк Петр Третьяков и другие.
По освобождению Москвы от полчищ Дмитрия Жолневский потребовал от бояр, чтобы русские отправили к Сигизмунду посольства, как было постановлено вначале. Это посольство должно было состоять из выборных всей земли, от чинов народа заправлял всем польский гетман. Он поручил Василию Голицыну набрать себе товарищей, и Голицын, набрав себе таких, что , хотя они казались представителями земли русской, но в сущности приняли свои обязанности по воле Голицына. Гетман настоял, чтобы ехал в числе послов митрополит Филарет. Ему хотелось удалить из Москвы этого опасного человека и иметь в руках своих. Гетман слышал, как тогда уже поговаривали, не выбрать ли в цари Филаретова молодого сына Михаила. Желание гетмана в этом случае было, однако, согласно и желаниям патриарха. Бояре собрались на совет в Кремле и сообразуясь с волей гетмана, назначили послами: из духовенства митрополита Филарета, из бояр князя Василия Васильевича Голицына, из окольничих князя Данила Ивановича Мазецкого, из думных дворян Василия Борисовича Сукина, из думных дьяков двух: Томилу Луговского и Сыдовного-Васильева, бывшего в прошлый год в Швеции десять человек стольников, и думных дворян, 41 человек дворян из городов. Сверх того назначен был один от гостей, пять торговых людей и семь человек стрельцов. С ними была свита провожатых и людей посольских 293 человека, как будто бы представлявших другие сословия. Послы отправились, а Жолневский, между тем, получил от Сигизмунда тайное приказание, привезенное Федором Андроповым, склонять Москву и Московское государство к присяге на имя Сигизмунда, а не на имя Владислава.
XXXY
Бегство Дмитрия не покончило дело с ним. Дмитрий все еще оставался знаменем для недовольных, и их было много. Московская чернь продолжала роптать, не доверяла полякам и не выказывала желания признавать царем польского королевича.
В таких обстоятельствах, естественно, мысль - оставить в Москве польское войско. Бояре сами первые изъявили Жолневскому эту мысль. “Как только польское войско отдалиться, - говорили они, - чернь взволнуется. “Вор” из Калуги опять подойдет к Москве и его впустят в столицу”. Были перехвачены письма, из которых увидали, что благоприятели Дмитрия только этого и ожидали, чтобы войско польское удалилось и тогда можно будет сдать Москву названному царю Дмитрию.
Поляки в лагере сперва с радостью, единодушно приняли предложение бояр занять город. 16-го сентября референдарий литовский, Александр Гонсевский, был послан из польского стана в Москву, чтобы вместе с уполномоченными от боярского правительства расписать полякам помещения. Вдруг один монах ударил в колокол. Народ всполошился, начали кричать, что поляки неприятельски входят в Москву. Тогда бояре испугались народного движения и стали просить польских военачальников пообождать три дня. Гетман вначале охотно согласился на впуск войти в столицу, потом впал в раздумье. Приходилось решать так: или совсем отходить от Москвы, или занимать ее. В поле далее
45
оставаться нельзя было, становилось холодно. Жолневский находил, что неудобно ставить войско в Москве, большом городе, где в тесноте во время возмущения, которого всегда можно было ожидать, московские люди врасплох могут истребить поляков. Но уходить с войском вовсе от Москвы – значит оставить на произвол судьбы так ловко поведенное дело и дать возможность собраться и усилиться противодействию, которое неизбежно должно было вспыхнуть. Жолневский был уверен, что как только сделается известным, что Сигизмунд для себя, а не для сына, упрочивает Московскую землю, то весь московский народ вооружится. Жолневский выбрал середину. Он созвал совет для решения этого вопроса. Начались споры: были за и противники ввода войск в Москву. Но спор был решен боярами. Они вместе с патриархом отправились к Жолневскому и начали уговаривать его ввести войско в Москву.
- Как только войско отойдет, - говорили они, - то черные люди призовут Дмитрия, столица попадет в его руки. Тогда прольется много крови и нас всех перебьют. Такому делу был не один пример. Так и недавно сталось с Шереметьевым. Его при Шуйском убил народ во Пскове, где был он воеводою.
Против собственного желания, Жолневский уступил только желанию временного правительства, решился ввести войско в Москву. Салтыков, Шереметьев, Голицын и дьяк Грамотин ездили посреди народа и уговаривали не тревожиться. Поляки вступили в первопрестольный город тихо, свернув хоругви, для того чтобы русские не заметили и не узнали, как велико вошедшее войско. Чтобы сохранить постоянное сообщение войск, поставленных в Москве, с Литвой, в Можайске, Борисове и Верее помещены были полк Струся и Корыцкого и полк самого гетмана.
Ключи от всех ворот Белого города были у поляков. По всей стене Белого города стояли поляки на страже. Гетман самолично стал распоряжаться московской казной и сокровищами царей Московских и государства Московского.
Посредством московской сокровищницы Жолневский избавился от Сапеги.
7-го сентября донские казаки, служившие ранее у Дмитрия, перед покоями, где жил Сапега, принесли крестное целование на имя королевича Владислава. Теперь Сапега начал домогаться на ввод его войск в Москву. Жолневский был противником, предложил Сапеге привести к повиновению Северскую землю и обещал дать из московской казны 10000 рублей.
12-го сентября Сапега приехал в Москву к коронному гетману проститься с ним, получив обещанные деньги. Сапега ушел в Северскую землю, и едва выступил из-под Москвы за 12 верст, гонец от гетмана привез ему 1000 московских рублей на вылечку раненых и больных.
XXXYI
На первых порах Жолневский держал в Москве поляков в дисциплине. Чтобы привязать к себе москвичей и уверить их в своей справедливости, он устроил суд, смешанный из поляков и москвичей. Судьи должны были разбирать тяжбы и недоразумения, возникавшие между жителями города и поставленным в нем польскими войсками. Тогда Жолневский изъявил опасение, что немецкие наемники, вошедшие с польским войском в Москву в случае народного мятежа могут изменить, как изменили Шуйскому под Клушино. Их было две с половиной тысячи. Жолневский оставил в Москве
46
Только восемьсот, остальных выслал, заплатив им за службу из царской казны.
Оставались в городе тысяч восемнадцать стрельцов. Это тоже была опасная сила в случае восстания. Главным над ними был уже назначен от короля – Иван Салтыков, но бояре их боялись. И Жолневский по совету бояр, отправил одну часть стрельцов с Салтыковым в Новгород, а другая часть поступила под начальство Гонсевского. Это был шаг очень смелый. До того не было примера, чтобы нал царским войском главноначальствовал иноземец по происхождению.
Сигизмунд прислал Гонсевскому грамоту на боярство и назначил его боярином в стрелецком приказе. Дело повернулось, как будто Гонсевский начальствовал не как иноземец, а в качестве московского боярина. Наконец, Жолневский поладил наружно с самим патриархом. Когда введено было войско в Москву, патриарх был к нему враждебен. Гетман относился с патриархом вежливо, обещал справедливость, особенно показывал уважение к греческой вере. Патриарх мало-помалу стал глядеть на него веселее и стал обращаться дружелюбно.
Уверяя москвичей, что Владислав скоро приедет с послами, гетман знал хорошо, что Владислава не будет, что Москве со всей Московской землею готовится не воцарение польского королевича, а порабощение Польше.
Жолневский понимал, что когда откроется обман, действия москвичей непредсказуемы. Он решил убраться отсюда, чтобы, когда откроется обман, никто уже не имел случая смотреть ему в глаза. Принявши от московских людей присягу на имя Владислава, уверявши так долго и так горячо, что Владислав приедет царствовать в Московском государстве, Жолневский хотел избежать необходимости сказать московским людям: “Нет, не Владиславу, вашему царю, а польскому королю служить вы будете”.
Жолневский , предвидя, что гроза близка, благоразумно укрывал от нее свою особу и объявил, что помещенный в столице польский гарнизон, остается под начальством Гонсевского, а сам он отправлялся к королю домогаться скорейшего окончания дела о присылке Владислава.
Тогда Мстиславский явился к нему в сопровождении ста дворян и стал убеждать остаться.
- Только ты, пане гетман, - говорил он, - можешь успокоить народ. Только при тебе не дойдет до ссоры между польским войском и московским народом. Поляки задорные: их некому будет держать в руках, а наши москвичи не любят иноземцев, и как раз начнется смута.
- Не ради моего, а ради вашего дела должен я ехать, - отвечал Жолневский. – Я затем и еду, чтобы как можно скорее привести к концу дело и успокоить Московскую землю. Я буду просить его величество, чтобы он поскорее присылал Владислава на царство, которого все желают и ждут.
Мстиславский должен был с ним согласиться.
В последний раз собрал гетман свое войско, осмотрел его, назначил над ним вместо себя Гонсевского и говорил такое наставление:
- Мужеством и доблестями вашими мы овладели Московским государством и довели до того, что московское государство приговором всей земли просило государем своим и всей Руси королевича Владислава. Верьте мне, что теперь дело наше сохранит уже не храбрость ваша, не оружие, а военная дисциплина, скромность и безобидное обхождение с москвичами. Вот верная стража, вот непреодолимая ограда власти Владислава.
47
В заключении своей речи он сказал:
- Я еду к королю за тем, чтобы представить ему о вашей верной службе, трудах, кровавых страданиях и просить щедрого и милостивого вам награждения.
В день отъезда Жолневского на улицах собралось множество народа провожать его. Сдомовых кровель и из окон посылали Жолневскому желание счастливой дороги и скорого возвращения. Бояре и дворяне ехали с ним верхом и расстались верст за семь от столицы. Впереди везли в коляске сверженного Шуйского, Никто не осмелился оказать ему знаков сочувствия.
XXXYII
Предводителем войск в Москве остался Гонсевский. Всего войск с наемными немцами было около четырехсот тысяч.
Гонсевский деятельный и строгий человек с нужными качествами. Он знал московскую землю, бывал в ней прежде, говорил хорошо по-русски, освоился с обычаями и нравами края. После ухода Жолневского жолнерство стало своевольничать. Трудно было какими-нибудь убеждениями усмерить его. Гонсевский строго преследовал удалые выходки.
Блонский, арианин, стоял настороже у Никольских ворот и подгулявши, для забавы, выстрелил несколько раз в изображение Богородицы, находившееся, по московскому обычаю, на воротах. Дело было не шуточное! Оно одно могло возмутить весь город. Как только бояре пожаловались предводителю, он приказал судить преступника, и ему всенародно отрубили обе руки и ноги и прибили на воротах, где он стрелял, а туловище, еще живое, сожгли на костре перед этими самыми воротами. Но оскорбить чужую святыню было молодечеством. По примеру Блонского кто-то тоже выстрелил в церковный купол: и с ним было бы то же, что и с Блонским, да не отыскали виновного.
Не прошло месяца, как Гонсевский так строго наказывавший жолнеров за своеволие, сам, поместившись в Москве, начал обращаться своевольнее с государством, чем его подчиненные с москвичами. Он не обращал внимания, чего хотят или не хотят бояре, сам судил-рядил, тратил казенные сборы и возбудил недовольство в самых преданных польскому делу боярах. Московские люди стали роптать, что в Москве Гонсевский владеет, как правитель, начальствует стрельцами, будучи сам иноземец. Поляки самовольно сняли со стен Белого города и Деревья города наряд и перевезли в Китай-город и Кремль. Это было сделано, чтобы обезоружить москвичей, если они, узнавши, что их хотят принуждать к присяге польскому королю, поднимутся на поляков: они бы не нашли под рукой орудий, чем выжить иноземцев из столицы, а поляки, напротив, тогда будут иметь у себя средства угрожать москвичам и потушить их восстание.
Ожидая тревоги, Гонсевский дал приказание, чтобы русские рано поутру и по вечерам не ходили по городу. На стенах была расставлена польская стража, по улицам ездили денно и нощно вооруженные верховые отряды и надсматривали над жителями. Остальных стрельцов и ратных людей выслали из города под разными предлогами.
48
XXXYIII
Первый, поднявший голос на всю Русь за оскорбление святыни народной, был Прокофий Ляпунов, до сих пор столь преданный делу Владислава. Он действительно был рад королевичу, что, наконец, Русь успокоится. Деятельно и скоро он привел Рязанскую землю к присяге королевичу. Он даже не возмутился, что поляки вошли в Москву, считал, это на короткое время. Но месяцы проходили. Желанный царь не являлся. Сигизмунд раздавал должности и поместья. Польские ядра летели на русский город Смоленск. От русских требовали присяги чужому королю. Эти обстоятельства взволновали Ляпунова. Он понял, что со стороны поляков все обман, что эти друзья и благодетели готовят Московскому государству совершенное уничтожение.
Ляпунов написал письмо московским боярам с легким укором и с вопросом: будет или не будет королевич, которому все уже целовали крест, и почему не исполняется договор, постановленный с Жолневским? Бояре отослали письмо под Смоленск королю и сообщили его содержание Гонсевскому. Предводитель понимал, что такой натурой, как у Ляпунова, шутить нельзя, объявил боярам, что приструнить Ляпунова должен патриарх, а вместе с тем Гонсевский указывал на необходимость отдаться безусловно на королевскую волю.
Бояре поддались его внушениям: воспротивился только Андрей Голицын и говорил так:
- Господа поляки! От вас нам делается большая несправедливость. Мы присягнули государю королевичу. Вы нам его не даете. Пишут нам грамоты не его именем, и людей низкого происхождения равняют с нами, большими людьми. Пусть этого не делается. Иначе освободите нас от крестного целования нашего, а мы будем сами о себе промышлять.
Гонсевский запомнил эти слова, и с этого часа возненавидел Голицына.
В это время прибыл гонец из-под Смоленска с посольской отпиской, где послы требовали, что им делать с королевскими требованиями? Михайло Глебович Салтыков и Федор Андропов явились к Гермогену и стали требовать, что за подписью патриарха надобно написать Филарету, чтобы он со своей стороны объявил королю, что послы во всем полагаются на королевскую волю и будут так поступать, как ему угодно. Патриарх отказался подписывать такую грамоту. Грамоту отправили без его подписи, но сам Гермоген в своих проповедях уговаривал стоять за православную веру, сообщать о том же в города и обличал изменников. Поляки окружили патриарха стражею и не допускали к нему даже дворовых людей, чтобы через них он не посылал в города воззваний и не сообщал, что делается в Москве, что затевают бояре с Гонсевским.
Весть об оскорблении патриарха дошла до Ляпунова и он прислал в Москву другую грамоту. В ней он жаловался на стеснение патриарху и на оскорбление народу от поляков, чинимые в Москве. “Вы, бояре, - писал он, - прельстились на славу века сего, отступили от Бога и приложились к западным и жестокосердным, обратились на своих овец. Король ничего не совершил по крестному целованию, как состоялся договор с коронным гетманом Жолневским. Знайте же, что я сослался и с калужанами, и с туляками, и с михайловцами, и с северскими, и украинскими городами: целуем крест на том, чтобы нам со всею землею стоять за Московское государство и биться насмерть и с поляками, и с литовцами.
Бояре испугались этих угроз, и, чтобы не раздражать народа, уговорили
49
Гонсевского не держать патриарха под стражей и отдали ему часть дворовых людей.
Вести о том, что с поляками дело не ладится, дошло в Калугу до Дмитрия, и он послал одного пана, по имени Харитон, к одному из бояр, заседавшего в Думе, Воротинскому. Этот пан попался под пытку. Он наговорил на Воротинского и на Андрея Голицына, брата Василия, бывшего в числе послов к королю. Гонсевский был уже недоволен этими боярами и по наговору пана посадил их под стражу пана Казелики.
XXXIX
В числе сторонников “вора” был касимовский царь. Он пристал к нему еще во время его стоянки под Тушино. Когда “вор” должен был бежать из-под Москвы, касимовский царь отъехал от него, приехал к Жолневскому и вместе с гетманом отправился под Смоленск. Сын его с матерью и с бабкой оставались с “вором” и уехали с ним в Калугу. Прожив несколько недель под Смоленском, царь истосковался по семье и отправился в Калугу, с намерением отвлечь сына от “вора”. Ему самому понравился прием у поляков. Приехавши в Калугу, отец по-прежнему. Но сын подружился с “вором” искренно и передал ему, что отец обманывает его и в самом деле приехал единственно затем, чтобы взять свою семью, а потом опять ехать к полякам. “Вор” пригласил старика ехать с собою на псовую охоту, назначил день. “Вор” выехал вперед за реку Оку и послал просить касимовского царя выехать к нему. Царь выехал с двумя татарами. “Вор” обошелся с ним дружелюбно, потом оставил своих псарей вдали, взял с собой двух приятелей, Михайла Бутурлина и Игнатия Михнева, и поехал по берегу Оки. Касимовский царь ехал с ним рядом, вдруг все трое нападают на него, и “вор” убивает его собственноручно. Тело бросили в Оку. Потом “вор” в тревоге скачет к прочим своим людям и кричит:
- Касимовский царь Урмалет хотел убить меня. Чуть-чуть ушел от него. Он сейчас убежал к Москве. Догоните его и поймайте.
Люди пустились в погоню, и, разумеется, никого догнать не могли. С тех пор “вор” подавал делу такой вид, будто Урманет пропал куда-то и неизвестно где находится, но проговорились ли те, которые с ним вместе спровадили старика в Оку, или же люди стали догадываться сами собой, только друг Урманета, крещенный татарин Петр Урусов, упрекнул “вора” в глаза убийством касимовского царя. “Вор” посадил его в тюрьму и держал там шесть недель. В начале декабря случилось, что его татары имели стычку с отрядом, бывшим под начальством Чаплицкого, одолели и привели в Калугу пленных. Это обрадовало “вора”. Татары очень любили Урусова. Надобно было сделать им что-нибудь угодное в благодарность. Марина и бояре упросили выпустить Урусова. Этот человек прежде был ему полезен. “Вор” помирился с ним, и обласкал его.
10-го апреля поехал “вор” за Оку-реку на прогулку с небольшой дружиной русских и татар. Урусов был с ним. Такие прогулки “вор” делал часто: они были шумны и веселы. Трезвый когда-то, он теперь изменил образ жизни: любил пиры и гулянки, пил вино большими раструханами. Шум, песни, крики пьяных слышались часто. “Вор” ехал на санях, не раз останавливался, кричал, чтобы ему подавали вино, пил за здоровье татар. Его провожатые ехали верхом. Вдруг Урусов, ехавший также верхом за “вором”, напирает на него сани своим конем, а потом поражает его саблей, с другой стороны меньший брат Урусова в то же мгновение отсек “вору” голову. Бояре подняли тревогу. Татары обнажили
50
на них сабли. Бояр было меньше. Они испугались и кричали: “Помилуйте, помилуйте!” Татары побили некоторых из русских, провожавших своего царька, остальных Урусов велел не трогать. Татары раздели тело вора и накинули его на сижу, а сами убежали с Урусовым. Воротились в Калугу бояре, известили горожан о происшествии. Тогда уже вечерело.
Когда Марине сообщили, что ее муж убит, она решила сама ехать к месту происшествия. Она наскоро обулась в выходные зеленые сафьяновые башмаки, расшитые жемчугом, покрыла голову бархатной шапкой с собольей оторочкой и с золотой запоной впереди. Накинув на плечи подбитую горностаем шубу, она направилась к дверям.
- Драгоценная моя государыня, - остановила ее Варвара, у которой глаза уже были полны слез. – Пусть милостивая пани дозволит мне вместе поехать… Не дай Бог, то случится.
- Варва, без глупостей! – строго остановила ее Марина. – Ты меня знаешь… Значит, за меня бояться нечего. Убили, так убили. Днем раньше или позже, все равно. Мы не пропадем.
Она вышла в сени. У крыльца стояли уже запряженные кони, неизвестно кто об этом распорядился. Около крыльца толпились встревоженные бояре. Марина села в сани. Кучер гикнул, кони-вихри горячо подхватили сани и вынесли их за ворота. Впереди и сзади них поскакали отряды человек по двадцать казаков телохранителей Марины, разгоняя спешивших ко двору калужан, уже всполошенных страшной вестью, привезенной боярами и Кошелевым.
Мимо саней мелькали перекошенные от ужаса скуластые татарские лица. Узнав о гибели Дмитрия и о виновниках ее, они, застигнутые этой вестью в пути, во весь опор мчались теперь в город, для того, чтобы спасти свой скарб и семью от возможной мести за преступление. “Погуляли, собаки! – злобно подумала Марианн. – Постойте, дайте мне только вернуться в город!” Она покажет им себя и безжалостной казнью татар устрашит одновременно на всякий случай и калужан. Кони, поводя ушами, храпя и пугливо скашивая глаза в сторону трупа, остановились возле горки, где недавно произошло преступление. Вид Дмитрия был ужасен. Обнаженный труп лежал лицом вниз. Кругом снег был густо залит кровью. При виде этой страшной картины, Марина как не была подготовлена к этой ужасной картине, содрогнулась, и от ужаса, стыда и брезгливости закрыла глаза.
- Государыня, - тихо сказал кучер, - не изволь утруждаться, побудь в санях. Я с казаками приберу покойника.
Но сильным напряжением воли она уже вернула себе самообладание… Нельзя отдаваться во власть женской чувствительности. Она готовится стать матерью. Надо спокойно, без волнений пережить это испытание, хладнокровно перенести предстоящие впереди тревоги сегодняшнего дня.
- Оставь, - отрицательно качнула она головой. – Я сама.
Она вышла из саней и, увязая в глубоком снегу, с трудом дошла до шеста с воткнутой на нем головой, схватила ее за волосы, сложила на убрус и быстро завязала концы его в узел. Потом, вся дрожа, с этой страшной ношей, она бегом вернулась к саням, на которые казаки укладывали, обернутый войлочной полостью и прикрытый сверху медвежьей шкурой, труп покойника.
Испуганные кони с бешеной скоростью помчали сани домой. Марина продолжала дрожать всем телом, впала в забытье.
51
Доскакав до Калуги, сани, въехав в город, вынуждены были замедлить ход: на улицах стояла густая толпа народа, привлеченного любопытством и желанием встретить въезд “царицы” с телом мужа. При проезде саней толпа, озаренная кровавым светом кое-где мелькающих факелов, в угрюмом молчании снимали шапки и равнодушно отнеслись к гибели царя. Дмитрий своими бесчинствами успел за последнее время восстановить против себя беспрекословно терпевших его подданных. Гибель не встречала сочувствия, память не поминалась добром. “Собаке – собачья смерть”, - пронеслось в мыслях у многих калужан.
Толпа дворян во главе с атаманом Заруцким и сановитейшими представителями царского двора – князьями Черкасским, Трубецким, Бутурлиным и Микулиным встретили сани царицы у ворот дворцовой охраны. Передав тело мужа и узел с его головой боярам, которые при свете факелов внесли останки Дмитрия в приготовленный уже покой.
Марина приказала прислуге прибрать покойника, а сама направилась на свою половину и попросила позвать к себе Заруцкого. Пока Варвара ходила за ним, она торопливо обмыла руки, подкрасила перед зеркалом несколькими привычными мазками румян побледневшее лицо с подведенными, впавшими от пережитых волнений глазами, наскоро сменила подбитый мехом ярко-лазоревый кортель, в котором она с утра сидела дома и который был под шубой, на смирную одежду, какая нашлась под рукой в виде черно-синего летника, ярче оттенившего темным цветом белизну ее холеной шеи, ловким движением распустила по плечам волнистые пышные волосы и стала ждать Заруцкого. Как ни была она смятенна пережитым волнением, она думала только об одном: о необходимости немедленно и окончательно завоевать расположение становившегося теперь особенно нужным ей атамана. Для этого есть ее красота и к помощи этого оружия она и прибегла.
В соседней горнице послышались грузные отчетливые шаги атамана. Марина направилась к двери, и не успел Заруцкий войти, как она устремилась к нему навстречу и в страстном порыве прижалась, обвила его шею руками.
- Иван, мой любимый Иван, истинный муж мой, царь мой! – прошептала она. – Ты один спасешь меня, поможешь мне ради нашей любви.
- Марыся, сердце мое, моя царица, - в тон ответил он. – Пойду, куда велишь, исполню все, что прикажешь. Нет врага, от которого я бы тебя не защитил, нет подвига, которого не совершил бы.
Он коснулся поцелуем ее лба.
- Ты звала меня? Что хочешь приказать? - В эти мгновения готовности жертвовать собой ради нее он был почти искренен.
- Иван, злодейство не может остаться безнаказанным, - властно и решительно сказала она. – Я желаю казни татар. Пусть кровь их зальет улицы, пусть устрашаться калужане и знают, что за казнь царя пощады к злодеям у меня нет. Вели наказать, жечь и грабить дома, резать поганых нехристей, бросать жен, детей на растерзание голодным псам. Не медли, Иван – царица твоя того желает.
Взволнованная своей речью, она раскраснелась.
Заруцкий ответил не сразу. Подобная безжалостная расправа с несчастными татарами, повинными в убийстве Дмитрия лишь постольку, поскольку они были соплеменниками Урусовых, вовсе не пришлась ему по вкусу. У него не было желания восстанавливать против себя жестокой казнью калужан, не зная, как сложатся дальнейшие события. И он не был уверен, что казаки ради вдовы Марины беспрекословно пойдут на
52
эту ненужную жестокость.
- Что ж медлишь с ответом? – нетерпеливо спросила Марина.
- Царица, - сказал он. – Разумно ты замыслила. Да не знаю, пойдут ли на такое дело казаки. Скажут, пожалуй, царя нет, сам ты-де, не спросясь царицы, казнь татарвы задумал.
- Лукаваишь ты, Иван! – сверкнув глазами, гневно сказала Марина.
- Не время лукавить, Марыся, - простодушно ответил он.
- Так к чему же речь свою ведешь?
- К тому, чтобы сама дала ты приказ казакам. Ведь дело надумала ты нелегкое и немалое. Тебя, царицу, пожалуй, послушают, за тобой пойдут. Ступай в дома к казакам, приказывай, грози ослушкикам. Коль не послущают, проси и плачь. Возьми слезами, горем. Дело, говорю, нелегкое, Марыся. Вспомни Тушино. Попытаться же и вправду следует.
Она сразу поняла его мысли: атаман, ясное дело, хитрит, отлынивает от ответственности. Но, с другой стороны, он, в сущности, пожалуй, и прав.
- Добже, - тряхнула она головой. – Коль так – идем.
Специально не собрав распущенных волос, она накинула шубу, второпях после возвращения сброшенную на пол, торопливо вышла из спальни и выбежала на двор. Заруцкий следовал за ней. Схватив во дворе горящий факел, недавно воткнутый в снег кем-то из встречавших, Марина устремилась на улицу. И калужане стали свидетелями удивительного зрелища. “Царица”, простоволосая, в распахнутой шубе, особенно прекрасная в своем волнении, рыдая и заливаясь слезами, бегала из дома в дом к казакам. Освещенная во тьме ночной зловеще-красным светом пылавшего и дымно чадившего факела, она в огненном дыму казалась страшным, но прекрасным демоном зла и разрушения. Казаки хватали оружие, выскакивали на улицы и следовали за ней. Она заклинала их памятью злодейски убитого “царя”, молила о беспощадной расправе с татарами.
Началась зверская резня. Под заунывный перезвон колоколов, по обычаю вещавших о смерти “царя”, улица огласилась неистовым, жалобным, стонущим воем несчастных татар. К утру в Калуге не осталось в живых ни одного татарина.
Марина, вернувшись в покои, удовлетворенная блестящим осуществлением задуманного ею зверского дела, в порыве благодарности горячо прильнула к проводившему ее Заруцкому. Отпустив его, она пошла в спальню и прилегла на постель. Все тело ныло от усталости, но на душе было спокойно: она убедилась в преданности казаков и в том, что в случае необходимости они не выдадут ее, пойдут за “царицей” в огонь и в воду. Ближайшее будущее перестало казаться страшным.
Никто не знал, что делать дальше. Самозванец никому не нужен был мертвым. Труп лежал в нетопленной церкви более месяца, и толпы жителей и приезжих ходили поглядеть на голову, отделенную от тела. Калужские тушинцы настойчиво искали соглашения с московскими. Однако казаки и горожане видели иноземные наемные войска, распоряжавшиеся в кремле, и калужане приговорили не признавать власть Владислава до тех пор, пока тот не прибудет в Москву и все польское войско не будет выведено из России.
Тем временем Марина, со страхом ждавшая родов, благополучно разрешилась от бремени. В недобрый час явился на свет ее сын. Вдова Лжедмитрия I жила с новым самозванцем невенчанной, так что сына ее многие считали зазорным младенцем. Марину честили на всех перекрестках, и они разводили руками, когда их спрашивали о подлинном
53
отце ребенка. Тем не менее, она объявила казакам и всему населению Калуги, что отдает им сына, чтобы те крестили его в православную веру и воспитали по-своему.
Рождение “царевича” напомнило калужанам о непогребенном самозванце. Калужане торжественно похоронили Лжедмитрия II в церкви. Затем они “честно” крестили наследника, нарекли его царевичем Иваном. Движение, казалось бы, обрело свое знамя, так думали из тех, кто присутствовал на похоронах и крестинах. Но иллюзии вскоре рассеялись в прах. Сыну самозванца не суждено было сыграть в последующих событиях никакой роли. Народ остался равнодушным к новорожденному “царевичу”. Рождение “царевича” упрочило и выяснило положение матери “вдовы-царицы”, сразу разрешив все тревожные вопросы.
В соборной церкви, в которой с великим торжеством отпели Дмитрия, так же торжественно совершено было через несколько дней в присутствии толпы, празднично и восторженно настроенных калужан, крещение “царевича”, названного в честь “деда” Иваном. Калужане ревностно готовы были служить и прямить “внуку” Ивана Грозного. Самое понятие это оказывало на них волшебное влияние. К покойному Дмитрию, к концу его бесславного “царствования” они успели охладеть и разочароваться в нем, так как не являясь истинным царем, “Дмитрий” был груб, разгулен, корыстен, жесток. Сын его, родившийся среди тревожных событий, вызывал к себе сочувственное и жалостное отношение. Покойный Дмитрий представлял определенную отрицательную величину – ребенок давал повод к утешительным надеждам на светлое будущее. Словом, калужане охотно присягнули “царевичу”, и положение “вдовы-царицы”, на которую возлагалось правление от имени “царевича” до возраста его, вполне определилось. Таким образом, новый призрак законного государственного строя и призрак более страшный, чем прежний, готов был снова увлечь за собой маловерный народ, напуганный тревожными слухами о насилиях, чинимых в стране поляками.
Таково было настроение калужан-простолюдинов. Бояре и сановитые люди калужского “двора” из недавних “перелетов” отнюдь не разделяли настроение народа. В личности Дмитрия они уже давно успели разочароваться. Приверженность к нему тяготила. Нелепость его попыток завладеть престолом становилась очевидной. И поскольку совесть этих “царевых” слуг не погрязла в измене, угрызения совести мучили их. Появилось желание образумиться. Но пока Дмитрий был жив, не хватало смелости привести это желание в исполнение, то есть отстать от него, вернуться в Москву и в честной службе найти искупление былым грехам. Неожиданная гибель Дмитрия развязала теперь руки. Оставалась, правда, “вдова-царица” но служить этой явной искательнице приключений с ее “царевичем”, желания отнюдь не было. Поэтому не разделив радости калужан по поводу рождения Ивашки, бояре князь Черкасский, и Трубецкой, Бутурлин и Микулин, несмотря на сильное покровительство Заруцкого Марине, решительно отказались признать “царевича” и написали обо всем случившемся в Москву, принося раскаяние и готовность загладить вину дальнейшей честной службой. Эта “измена” бояр сильно навредила Марине: калужане задумались, решимости их прямить “внуку” Грозного стала колебаться, а вскоре под влиянием новых событий и вовсе рухнуло.
XXXX
Ян Сапега, узнав, что носивший имя Дмитрия убит, подошел к Калуге в первый
54
День Рождества. В последнее время он счел выгодным для себя вернуться на службу к соему королю. Узнав о гибели Дмитрия, он появился под Калугой с требованием сдать город во имя короля, рассчитывая этим новым успехом польского оружия заслужить расположение Сигизмунда. Калужане, продолжая еще питать “верноподданнические” чувства к “царевичу”, отказались исполнить требование королевского прихвостня. Подошел Ян Сапега к стенам Калуги в ночь под рождество. Марина сидела в это время за веселой рождественской кутьей. Ничто не нарушало ее светлого праздничного настроения. В ближайшей горнице, не предчувствуя горькой участи, орал звонким голосом маленький Иван, большой Иван-атаман Заруйкий, сидевший за столом с видом хозяина, расточал Марине любезности. Гости были оживленно- веселы. Царило непринужденное праздничное настроение. И вдруг пришла тревожная весть о появлении под стенами Калуги Сапеги. Марина смутилась, но ненадолго. Чего ей было бояться с таким могущественным заступником, как атаман Заруцкий с его верными казаками? Марина даже пошутила.
- Вот как он кстати пожаловал, - рассмеялась она. – Верно, захотелось ему нашей кутьи. Бедненький, он там мерзнет в поле. Позовем же его в гости.
И под диктовку своей госпожи Варва мигом написала записку, состоящую из обворожительных любезностей. В ней Марина приглашала Сапегу на кутью. В конце она не забыла, конечно, поставить подпись “царица московская” и стала с нетерпением ждать ответа. Но ответ на эту очаровательную записку пришел только утром: то были пушечные ядра и ружейные пули, которыми ставший столь любезным Ян под звон праздничных рождественских колоколов обстрелял Калугу, угрожая горожанам, медлившим исполнить требование польского гетмана сдать город. Марина не на шутку струхнула. А спустя два дня