Осада Троицы. Исторический роман

               
                I

Вероятнейшим способом избавиться царю Василию от тушинского соперника казалось – уладить дело с поляками, утвердить мирный договор и через посредство польских послов удалить поляков, служивших самозванцу. В 1607 году царем Василием были направлены в Польшу посланники. Пребывание русских послов в Польше обещало мало надежд. Пока они доехали до польской границы, в каждом городе принуждены были терпеть оскорбления. Приставы предостерегали их, что их могут убить. Польша была сильно раздражена за убийство и грабежи над поляками в Москве. Московские послы слышали повсеместные крики о войне и мщении Москве. В столице их держали почти под стражей и не допускали до представления королю, пока не кончился сейм. Им говорили, что это делается потому, что тогда съехались в Варшаву много родственников и друзей убитых в Москве, и потому положение их не безопасно. Когда послы жаловались на стеснение, им напоминали, сто польские послы и оставшиеся в живых паны задержаны в Московском пространстве. Наконец, их допустили к Сигизмунду. Представление ограничилось обычными церемониями. После этот назначили панов для переговоров с ними. Тут оказалось, что дело чересчур запутано и невозможно было решить его мирно. Послы, по наказу, сваливали появление названного Дмитрия на поляков, а поляки оправдывали себя тем, что московские люди сами признали его истинным Дмитрием. Поляки обвиняли московских людей за убийство своих единоземцев, требовали выпуска задержанных послов и возвращения ограбленным торговцам их имуществ. Московские послы насчет последнего дела отзывались, что им не дали об оном уполномочия, и жаловались, в свою очередь, что новые воры находят себе в Польше поддержку. Паны по этому поводу говорили напрямик:
- Если ваш государь отпустит сендомирского воеводу с товарищами и всех польских людей, которые теперь у вас на Москве, то не будет ни Дмитрашки, ни Петрушки. А если ваш государь их не отпустит, то Дмитрашка будет Дмитрий царь, и Петрушка будет царевич Петр, и наши станут с ними заодно.
Послы уехали из Польши, ничего не добившись, и могли только привезти известие, что вслед за ними будут польские послы в Москву.
Узнав, что московские послы воротились, задержанные в Москве послы, Олесницкий и Гонсевский, требовали, чтоб их отпустили. Но приставы сказали им на это, что им следует ждать, пока приедут из их отечества новые послы. Олесницкий и Гонсевский вышли из себя, отзывались неуважительно о московском правительстве и царе, кричали:
- Нет правды в вашем государстве, ни в ваших боярах! – обращались грубо с приставами.
Посольские люди кричали московским людям:
- Быть вам на кольях с боярами и с вашим государем!
Но как ни горячились они, все-таки остались в почетной неволе. Это не мешало им, однако, по обычаю ссориться и между собой. В посольском дворе была чрезвычайная теснота: человек до трехсот в нем помещалось. Для их духовного утешения москвичи позволили быть с ними вместе отцу иезуиту Савицкому и с ним какому-то бернардину. Так как в числе задержанных поляков было много православных, честимых схизматиками, и диссидентов, то ксендзы стали обращать их к лону римско-католической церкви: от этого поднялись споры и диспуты, и дошло до того, что диссиденты хотели, было, убить ксендзов, насилу послы успокоили волнение. Так поживали они и дождались, пока прибыли новые польские послы: Волович и князь Друцкий-Сокольницкий. Это было уже осенью 1607 года. Олесницкий и Гонсевский стали тогда просить отпуска и представляли,
                3

что теперь уже нет повода их держать – новые послы приехали.
Царя не было тогда в Москве. Управляющий столицей брат его, князь Дмитрий, не только не выпустил их, но еще выговаривал за то, что они отзываются дерзко о царе, и в виде наказания уменьшил им корм. К этому побудило тогда еще одно событие. Русские, доставлявшие живность в посольский двор, между другими предметами продовольствия, доставили туда барана до того исхудалого, что на нем оставались только кожа да кости. Один из польской прислуги облупил этого барана и повесил тушу его над воротами, через которые обыкновенно входили в посольский двор русские. Это сочтено было за оскорбление, наносимое вообще поляками целому московскому народу.
Когда уменьшено было продовольствие, выдаваемое посольству, послы и их свита жаловались боярам, но не получали удовлетворения. Тогда все поляки, находившиеся в посольском дворе, пришли в негодование и решили взяться за оружие с тем, чтобы или пробиться через русский караул и освободиться из неволи, или пасть всем в битве. Как ни старались образумить и успокоить их ксендзы, ничто не помогало – и отец Каспар Савицкий с бернардином стали приготовлять их к смерти молитвословиями и исповедью. Отслуживши напутственное богослужение, поляки выстроились на посольском дворе, вывезли экипажи, вывели лошадей, вооружились одни верхом, другие пешими. Московская стража, увидев  это, доносит властям. Отправляется отряд стрельцов к посольскому двору. Между тем быстро разлетается по Москве слух, что поляки хотят бежать, а для того, чтоб сделать это возможным и отвлечь русских, затевают произвести пожар, которые в Москве в тот год были часты, разносилось подозрение, что поляки жгут город. Теперь такой слух привел народ в исступление. Раздавались крики: надобно идти на посольский двор и перебить всех поляков.
Но до кровавого столкновения не дошло. Сначала объяснился с поляками стрелецкий голова, а потом двое бояр, высланных из царской Думы. Послы объявили, что они только недовольны тем, что посольство помещено в тесноте и его худо кормят. Кроме того, они домогались, чтоб государь сообщил им срок, когда они будут отпущены. Донесено было властям. Тогда послам объявили, что они будут отпущены в непродолжительном времени в месте с новоприбывшими польскими послами, а до той поры будет им выдаваемо прежнее содержание. Поляки на время успокоились. Событие это произошло 22-го ноября 1607 года. С той поры стали поляки терпеливо ждать желанного отпуска в отечество, но пришлось им ждать еще довольно долго.
После прибытия царя Василия Шуйского начались переговоры с новыми польскими послами. Долго домогались они, чтоб к переговорам допущены были прежние задержанные послы. Московские бояре упирались против этого. Никак не могли сговориться: московские бояре подали польским послам на письме обвинительные статьи против польского короля и панов, а польские давали им на письме ответ, где оправдывали своих и обвиняли во всем московских людей. Польские послы оправдывались главным образом тем, что никак не поляки посадили на престол Дмитрия, а сами московские люди, недовольные тиранством Годунова, привели его к себе и признали коронным своим царем.
- Разве, - говорили они, - не князья, бояре, воеводы и все дворяне послали к нему в Путивль, проводили до Орла, а оттуда до Тулы, - и там приехали к нему из Москвы на поклон, не связанные, а добровольно – ваш нынешний государь Василий Иванович, другие Шуйские, Мстиславский и ты сам, князь Воротынский, и все знатнейшие дворяне, бояре и лучшие люди… Ведь у вас, кроме бояр, князей и дворян было сто тысяч войска. Зачем же не поймали тогда Дмитрий? Ведь наших было каких-нибудь несколько сот…
Польские послы старались очистить от всего не только короля своего и польскую нацию вообще, но даже Мнишека и его родственников: отрицали, будто Мнишек принял от Дмитрия запись на Смоленск и Северскую землю, сомневались даже и в записи, данной
                4

его дочери, на Новгород и Псков. Впрочем, они извиняли воеводу, если б и так было, как показывают бояре, потому что всякому отцу дозволительно, отдавая дочь замуж, думать об ее обеспечении.
Бояре выставляли им на вид, будто Мнишек сам сознавался, что Дмитрий действовал по наущению короля и панов рады.
- Не мог, - отвечали послы, - воевода и сенатор говорить такую небылицу на короля. А если б и так было, то он говорит по принуждению, по вашей воле. Что же это за свидетельство?
Польские послы опровергали многое очень ловко и искусно.
Бояре объяснили:
- Царица Марфа признала сыном Гришку Отрепьева, потому что он грозил ей смертью.
Паны отвечали:
- Это невозможно, если б он и убил ее за то, что она не хотела признавать его сыном, то тем самым показал бы всем, что он не истинный Дмитрий, а самозванец. В настоящее время вы держите ее в руках, в неволе, и делаете с нею, что хотите, - так она и говорит по вашему приказанию.
Москвичи обвиняли воеводу и прибывших с ним поляков, будто они затевали побить бояр и захватить власть в Московском государстве.
Послы против этого указывали, что воевода и другие приехали на свадьбу таким числом людей, с каким невозможно покорять больших городов.
- Вы возводите на поляков, - говорили послы, - будто они ругались над образами, привязывали к поясам кресты, ходили в церковь с оружием, брали у москвичей насильно жен и дочерей и причиняли московским людям различные оскорбления. Что большая часть возведенного на поляков – сущая неправда, видно из того, что у поляков образа в таком же уважении, как и у русских, если кто мог позволить себе что-нибудь подобное, то разве лютеране. Нам неизвестно, были ли лютеране в числе приехавших с Мнишеком, но, во всяком случае, в Московском государстве есть много своих лютеранов и, прежде всего, надобно поискать виновных между последними. Если, в самом деле происходили какие-нибудь бесчинства от некоторых польских людей низкого звания, то воевода и другие паны никак не постояли бы за них и наказали бы виновных: нужно было только указать на таких преступников. Правда, люди наши приходили в церковь с оружием, но это потому, что они не знали здешних обычаев. Следовало бы вам прежде огласить это: тогда поляки бы не посмели поступать в чужой стране противно обычаям. Они знают, что в чужую землю ездят не со своими обычаями, а за тем, чтобы чужие обычаи узнать.
Поляки уверяли, будто им неизвестно, были ли диссиденты в числе приехавших с Мнишеком, но они тогда хорошо знали, что их было довольно.
Всего более паны протестовали против задержания Олесницкого и Гонсевского. Эти паны, как послы, ни в коем случае не должны быть оставляемыми в чужом государстве.
В заключение всего, послы требовали отпуска воеводы и других панов и вознаграждения награбленного имущества у торговцев.
Послы домогались, чтобы им дозволили видеться с воеводой и не хотели продолжать переговоров. Бояре долго упорствовали. Сношения прекратились. Новые послы, находясь в Москве, стали подобно старым, чувствовать себя в неволе.


                II

Но тут подступал к Москве второй Дмитрий. Войска Шуйского постыдно убегали.
                5

Войско самозванца каждый день усиливалось новыми охотниками, приходившими из польских владений. Прибыл некто Бобровский, с гусарской хоругвью, потом Андрей Можецкий с двумя хоругвями – гусарской и казацкой, потом Александр Зборовский и Выламовский. У них было у каждого до тысячи конных. Наконец, разнесся слух, что идет в Тушино на помощь и Ян Петр Сапега, староста усвятский, знаменитый богатырь и воитель. Его осудили в отечестве за убийство, а он, не подчиняясь приговору суда, набрал толпу вольницы всякого рода и повел ее в Московское государство. Его дядя канцлер Лев Сапега не одобрил такой затеи, но удержать его не мог. Чувствуя себя царем черни, царек держался равенства в обращении с сообщниками.


                III

Столице угрожала беда. Надобно было уступить. И вот приказано было привезти воеводу с дочерью и иных поляков из ссылки.
Мнишек с дочерью, с сыном, братом и племянником и толпою слуг проживал все это время в Ярославле. Пленным панам дали там для помещения четыре двора: в одном помещался старик воевода, в другом – Марина со своими дамами, в третьем – сын Юрий, староста саноцкий, в четвертом – брат Юрия со своим сыном. Они стояли возле самого вала полуразвалившейся крепости. Четвертый двор был поодаль от них. Немалочисленный “оршак” панов разместили по разным дворам посадских, поблизости к панским помещениям. Туда же заслали купцов, задержанных и ограбленных в Москве. Пристава наблюдали за пленными, берегли их, чтобы они не убежали. Но вообще поляки жили довольно льготно. Сначала большую часть лошадей у них отобрали, оставив только немного, но потом позволили продать их русским. Пленникам не запрещали носить оружие: был случай, что один слуга выстрелил в русского стрельца. Содержание им шло от казны вообще не скудное. Сверх всяких припасов – баранины, говядины, рыбы – им давали пиво и вино. Летом 1607 года часть прислуги (53 человека) отправили в Польшу, с ними выехали и девять купцов, потерявших безвозвратно то, что у них отнято было в Москве, и то, что следовало им в уплату за забранные Дмитрием товары. Из прислуги не дозволено было уезжать людям шляхетской породы.
Не обходилось без столкновений с русскими. Приставы жаловались, что поляки ведут себя нагло, между собой и стрельцами дерутся и пытаются убегать.
Приставленному на следствие воеводе Михайлу Михайловичу Салтыкову посадские люди доносили, что сами приставы делали жителям всякие насилия, не спуская женского полу. Строго было запрещено передавать полякам вести. Несколько раз стрельцов приводили к крестному целованию по этому делу. Однако паны знали все, что рассказывали по Московской земле о спасении Дмитрия. Их веселили вести о том, что Московское государство возмущается против Василия Шуйского, что войска его разбиваются, что многие чают пришествия Дмитрия. Посещал поляков и католический монах.
Так проживал воевода со своей родней в Ярославле до июня 1608 года. Тогда воеводу, Марину, их свиту, родственников привезли в Москву. Как только новые послы переговорили с Мнишеком и его родственниками, то со своей стороны стали уступчивее. Неволя слишком надоела пленникам: они умоляли послов своих поскорее чем бы то ни было покончить, до поры до времени с Москвой.
Бояре домогались возобновления двадцатилетнего перемирия, заключенного Борисом. На это послы не соглашались: решиться на долговременное перемирие – значило бы оставить дело оскорбления своих соотечественников. Взаимная нужда сближала споривших. Послы уверяли, что когда отпустятся прежние послы и
                6

задержанные паны, то дастся приказание полякам, находившимся в Тушино, отойти от самозванца.


                IY

В июле послы порешили, наконец, между собой на том, что переговоры будут продолжаться впоследствии, с целью заключить мир или, по крайней мере, двадцатилетнее перемирие, а пока ограничиться на короткий срок прекращением вражды. 25-го июля составили перемирный договор на три года и одиннадцать месяцев. Воеводу сендомирского с дочерью и всех поляков, задержанных во время убийства бывшего царя, следовало отпустить и дать им все нужное до границы. Воевода же обязывался не называть самозванца зятем, и Марина должна была отказаться от титула московской царицы. Послы должны были требовать, чтоб Рожинский и все поляки, служившие самозванцу без королевского позволения, отошли от него немедленно и впредь не приставали бы к бродягам, которые станут называться царевичами. Рубеж оставался в прежнем виде. С обеих сторон договор утвержден присягой.
Роман Кирикович Рожинский, князь, богатый владелец многих местностей в Южной Руси, он все их позакладывал и обременил себя долгами. Теперь представились ему надежды поправить свои дела за счет Московского государства. Для него грабежи и насилия не представлялись предосудительными поступками.
Супруга этого князя, отпустивши его добывать счастья в чужой земле, сама занималась наездами на владения своих соседей.
По призыву князя с ним в поход собралось до четырех тысяч удальцов. Перед праздником Рождества Христова этот отряд вступил в Московское государство и стал под Черниговом. Рожинский отправил посланцев в Орел известить, что новое войско из Польши пришло служить царю Дмитрию, обещает явиться к нему с ранней весной, а теперь желает заключить договор. Вслед за тем это войско двинулось под Новгород-Северский, а оттуда в Кромы. Уже кончалась зима. Из Кром отправили к называющему себя Дмитрию посланцев.
- Я обрадовался, - говорил Дмитрий, - когда узнал, что Рожинский идет, но потом услышал, что он мне не доброжелательствует, и теперь хотел бы я, чтобы он вернулся назад. Меня Бог уже посадил на столице один раз без Рожинского, и в другой раз посадит. Вы требуете денег? У меня много добрых поляков, таких, как вы, а еще никому ничего я не давал. Я убежал из столицы от милой супруги и друзей, и не только не взял с собой денег, но и платья. Я знаю, что вы говорили с моим посланцем в Новгород-Северском, на льду. Вы допрашивались: тот я или нет. А я с вами не игрывал в карты?
Посланцы Рожинского вспылили и высказались перед ним:
- Вот мы видим, что не прежний ты. Прежний умел ценить и принимать людей рыцарских, а ты не умеешь. Жаль, что мы пришли к такому неблагодарному. Мы перескажем нашей братии, что нас к тебе послали, пусть знают, как им поступать!
С гневом они вышли от него. Дмитрий послал за ними вдогонку и приглашал на обед.
- Не сердитесь, - говорили догоняющие, - царю вас обнесли.
- Кто ж бы это нас обнес? – спросили посланцы.
Догоняющие промолчали, посланцы начали рассуждать и заключили, что это должен быть Меховецкий.
Меховецкий один из первых прибыл в Старордуб к объявившемуся Дмитрию с отрядом украинской вольницы. Меховецкий и возглавил войско самозванца, стал его первым начальником.
                7

- Да, да! – подтверждали хором: - Это он, он! Чует он, что приходится уступить начальство Рожинскому…!
Состоялось коло. Голоса раздвоились. Одни кричали:
- Вернемся в Польшу. Ничего доброго тут нам не будет!
Другие, которые знали уже поближе самозванца, говорили:
- Останемся у него на службе! Все будет иначе, лишь бы сам князь Рожинский к нему приехал.
В Великий пост приехал Рожинский в Орел, где находилась ставка самозванца. Рожинскому захотелось, прежде всего, низвергнуть Меховецкого, и самому сделаться гетманом Дмитрия. Ему хотелось держать все дело самому, чтобы царь под именем Дмитрий был только орудием в его руках. Его сопровождало двести товарищей и четыреста пятьдесят человек пехоты, служивших на его иждивении. После первого их ночлега в Орле, утром, называвший себя царем, позвал их к своей царской руке. Но чуть только Рожинский с товарищами по этому приглашению двинулись с места, как бежит ему навстречу другой посланец и говорит:
- Воротитесь! Еще царь моется в бане. У него такой обычай: он от трудов облегчается банею, и здоровье свое сберегает. Подождите, когда царь окончит мытье и воссядет на своем царском седалище.
Рожинский не слишком уважал царское достоинство этого царя и не хотел подчиняться царственному этикету, тем более, когда это происходило от желания царя как-нибудь отвязаться от Рожинского. Названный Дмитрий ясно видел, что этот навязчивый и властолюбивый человек пришел не служить, а повелевать Дмитриевым именем. Рожинский объявил, что не хочет ждать. Он самовольно вошел в избу, где жил царь, и не хотел выходить из нее. Дмитрий принужден был уступить, и вышел, но когда выступал из дверей, то нарочно отвернул голову от той стороны, где стоял Рожинский. Он сел на своем месте. Рожинский подошел к нему первый и поцеловал руку. За ним все поляки подошли к царской руке. После этой церемонии царь пригласил Рожинского и всех товарищей на обед.
Обед был приготовлен на разных столах. Дмитрий сидел за одним столом с Рожинским, хоть это было для него неприятно. Чтобы досадить Рожинскому и его партии, он начал разговор о прошлом рокоше, спрашивал, нет ли между прибывшими рокошан. И тут, как будто негодуя на рокошан за короля Сигизмунда, он заставил поляков выслушать такое неприятное замечание на их счет:
- Ни за что бы я не захотел быть у вас королем. Московский государь не на то родился, чтобы им помыкал какой-нибудь арцибес, или, как он там у вас зовется – арцибискуп, что ли?
Поляки давали ему ответ в защиту своей нации.
После пира Рожинский просил назначить ему разговор. Ему отвечали, что он будет позван на другой день.
Пришел этот другой день. Рожинскому послали сказать, что его позовут завтра. И это завтра пришло, а Рожинского не звали. Его поляки взволновались и кричали:
- Мы разъедемся!
Пехота первая стала выступать из орла. За нею сам Рожинский собирался уезжать. Тут несколько ротмистров и товарищей, которые прежде находились при самозванце, поговорили промеж собой, потом бросились к Рожинскому и стали его упрашивать:
- Потерпите, ваша княжеская милость, до утра. Мы соберем коло. Если царь останется таким неблагодарным к нам, так мы все сложимся, отрешим от начальства Меховецкого и выберем гетманом тебя, князя Рожинского. Все войско будет слушаться тебя!
Рожинский обрадовался: те из его соотечественников, которые еще не стояли под
                8

его начальством, теперь сами готовы подчиниться ему. Рожинский остановился и стал дожидать утра в предместьях Орла.
Наутро собралось коло. Там были и те, что прежде находились при самозванце, и те, что вновь пришли с Рожинским. На этом коле низложили Меховецкого от начальства, избрали гетманом Рожинского и отправили к Дмитрию такое заявление: “Коли царь хочет, чтоб с ним оставались поляки, пусть примет князя Рожинского, назовет своим гетманом и выдаст нам на суд тех, которые оговорили князя царю”. На Меховецкого и на его немногих сторонников наложили бандо, то есть изгнали из войска. Он лишился покровительства и защиты со стороны его прежних сослуживцев и подчиненных. Сообщили об этом Дмитрию. Он отвечал:
- Никого не назову и не выдам, сам приеду в коло.
Принесли это известие в коло. Рожинский сказал:
- Теперь будьте покойны и дожидайтесь царя – не мешайтесь в речи. Я за вас за всех говорить буду!
Названный Дмитрий приехал на богато убранном коне, в золототканой одежде. Его провожало несколько московских людей, пожалованных им в бояре. По бокам шли пешие ратники.
Он въехал в коло. Там поднялся шум. Названному Дмитрию показалось, что поляки допрашиваются: точно ли он прежний царь, и называют его негодяем. Это его взбесило – он закричал:
- Цытьте, курвы сыновьи!
Поляки переглянулись между собой. Выходка называвшего себя царем их раздражала. Они хотели, было, отвечать на нее резко, но Рожинский, как сказано, заранее обязал их не мешаться без его позволения в разговоры и ему одному поручить отвечать за всех.
Тогда Рожинский приказал дать ответ одному из товарищей, Хруслинскому. Тот сказал:
- Мы для того посылали послов к твоему царскому величеству, чтобы ты нам объявил, кто тебе оговорил гетмана и все войско наше изменниками. А как твое величество сам сюда приехал, то мы хотим от тебя здесь услышать это самое.
Дмитрий приказал отвечать за себя одному из своих московских людей. Тот начал говорить, Дмитрий стал недоволен его речью, московский человек не умел говорить понятным для поляков способом. Дмитрий закричал:
- Молчи! Ты не умеешь по-ихнему говорить. Вот я сам буду!
Он обратился к полякам и продолжал:
- Вы прислали ко мне, требовали, чтоб я выдал и назвал вам верных слуг моих, которые меня в чем-нибудь предостерегают. Никогда еще московским государям не приходилось так поступать, чтоб они выдавали верных слуг своих, которые их предостерегают! Не только для вас я этого не сделаю, а хотя бы сам Господь Бог сошел с высокого неба и приказал мне так поступать.
Тут его прервал крик. Послышались резкие выражения. Потом волнение несколько стихло, один из кола сказал:
- Что же, ты хочешь около себя держать таких только, что тебе из-за пустяка языком прислуживают, а не таких воинов, которые бы тебе служили жизнью и саблею? Ну, если ты не поступишь так, как хотим, то все отойдем от тебя!
- Как себе хотите! – сказал самозванец. – Идите!
Раздражение усилилось, стали кричать неистово:
- Убить обманщика! Изрубите его!
Кричали другие:
- Нет!
                9

Кричали третьи:
- Поймать! А, сякой-такой сын! Мошенник! Ты позвал нас, да еще кормишь неблагодарностью!
Стрельцы, окружавшие игравшего роль царя, бросились на поляков, поляки на стрельцов. Сделалась суматоха… драка…!
Среди всеобщего беспорядка названный Дмитрий поворотил коня, и тихо поехал в свой двор. Вслед за ним поскакали из кола поляки, окружили его и сказали, что присланы стеречь его, чтоб он не ушел. Самозванец почувствовал всю тягость и унизительность своего положения. Он должен был поневоле играть царя, сносить и наружное к себе поклонение, и в то же время терпеть оскорбления!
В припадке досады он начал пить водку. Он не пил ее никогда, и теперь стал пить с намерением запиться до смерти. Это ему не удалось! Он не умер – перенес тяжелое похмелье, а потом решился покориться своему жребию. Поляки прислали к нему Адама Вишневецкого, названного его конюшим. Хруслинский и Валавский побежали на предместье в ставку Рожинского, и стали упрашивать соотечественников остаться служить царю. Именем царя они обещали, что он снова приедет в коло и попросит прощения за вчерашнюю дерзость.
Кое-как смиловались поляки над царьком, позволили приехать к ним в коло. Самозванец явился и объяснил, что сказанные им слова: “Цытьте, курвы сыновьи”, относились не к полякам, а к его московским стрельцам. Поляки сказали:
- Так и быть, останемся на службе, коли царь обещает нам жалованья за две четверти.
Царь обещал. После того Рожинский со своим отрядом отправился в Кромы и там расположился до просухи.
Наступила весна. Царское войско отправилось в поход под главным начальством царского брата Дмитрия Ивановича Шуйского.
Услышав, что войска Шуйского двинулись на самозванца, поляки, стоявшие в Кромах с Рожинским, прибыли снова в Орел. В самый день их прихода сделался пожар в Орле и загорелся дом, где жил самозванец. Он должен был бежать в ставку Рожинского, которую он больше не покидал и до Тушино и в Тушино.


                Y

Послы и с ними задержанные прежние послы были отпущены в половине августа. Но Мнишек успел как-то дать знать в Тушино, что они едут, и изъявил желание, чтоб их перехватили. С поляками отправились в провожатых князь Владимир Тимофеевич Долгорукий с тысячью ратных людей. Так как нельзя было ехать прямо на Смоленск, то поехали на Углич, оттуда на Тверь, а из Твери на Белую. Послы и воевода благополучно проехали Углич, Тверь, стали уже приближаться к Белой. Рожинский послал в погоню отряд под начальством Александра Зборовского и Стадницкого. С ними поехал и отряд московских людей под начальством князя Мосальского, недавно присягнувшего самозванцу. От имени царя Дмитрия отправился Валавский, носивший у самозванца название канцлера. В тушинском лагере рассуждали и так и иначе. Взять Марину и привезти в лагерь могло быть с одной стороны полезно, с другой – опасно. Нельзя было поручиться, что Марина согласится играть роль жены и признавать обманщика за прежнего своего мужа. Зато, если б можно было расположить ее к этому, то сила самозванца возросла бы через то. Поляки согласились отправить за ними погоню только для того, чтобы русские повсюду узнали, что царь покушается возвратить себе жену, но, в самом деле, у них было даже желание, чтобы этого не случилось, чтобы казалось, будто
                10

царь хотел воротить свою супругу, да не успел. Главное, лишь бы слух пошел, что царь посылал за женой. 16-го августа погоня наткнулась на поезд под деревней Любенцы. Многие, из бывших с князем Долгоруким для сопровождения Мнишеков, ранее по дороге разбежались. Оставшаяся часть при Долгоруком не могла защищаться от поляков. Ушли. Паны достались своим. В числе их был и посол Олесницкий. Гонсевский уехал прежде иной дорогой и уже перебрался за границу.
Недалеко оттуда, в Царево-Займище, стоял Ян Сапега с семью тысячами удальцов, собравшихся с ним идти на Москву.
Сапега уже известил Дмитрия, что он идет к нему на помощь, а Дмитрий уже послал ему грамоту, где обещал пожаловать его так, как у него и на уме нет, но требовал, чтоб он, проходя через московские земли, не велел своим ратным людям грабить и насиловать русских жителей.
В это время, Марина, страшась за неизвестность своей судьбы, решилась отдаться под защиту Сапеге.
29-го августа Сапега приехал к ней в Любенцы и на другой день привез ее в Царево-Займище, а на следующий день двинулся в путь к Тушино. Марина ехала с панами: посланники за ней ехали особо от Сапеги, хоть рядом с ним. Марина не видела 17-го мая трупа мужа, ей могло казаться, что он спасся от смерти, как ее уверяли, и потому она, еще в карете, была весела и пела. Подъехал к ней кто-то и сказал:
- Вы, Марина Юрьевна, веселые песенки напеваете – оно бы кстати было веселиться, если б вы нашли в Тушино вашего мужа. На беду там не тот Дмитрий, который был вашим супругом, а другой.
Марина, услышавши это, стала плакать. Тут подъехал к ней один из главных панов, кажется, Зборовский, и спросил:
- Что вы так грустите? Вам следует веселиться. Вы скоро приедете к вашему супругу.
- Мне говорят совсем иное, - сказала Марина.
- Кто сказал вам иное? – спросил пан.
Она указала на шляхтича.
11-го сентября Марину привезли в Тушино. Верст за десять выехало к ней двое панов с поздравлениями. Явился к царице и Рожинский, извиняясь за царя, что он сам не выехал навстречу, потому что нездоров, пригласил Марину в обоз. Но Марина кричала, что не поедет ни за что. Везти ее насильно нельзя было, затем, что нужно было, чтоб все видели нужную радость супругов при свидании. Остановились на берегу Москвы-реки, на сухом лугу, против табора. Сапега принялся уговаривать Марину играть дальше роль жены.
Начался торг. Марина согласилась быть женой другого Дмитрия, а в выигрыше оказался только ее отец. Новый претендент на звание Дмитрия обещал ему триста тысяч рублей и полное владение Северской землею с четырнадцатью городами.


                YI

Между тем, узнавши в Москве, где очутился сендомирский воевода с дочерью, бояре отправили в Тушино Василия Бутурлина и князя Прозоровского. На переговоры с ними вышли: Мнишек, оба брата Вишневецких и Рожинский.
- Как понимать то, что паны оказались в Тушино?
Мнишек начал оправдываться, что он тут ни при чем. Поезд захватили войска Дмитрия и насильно привезли в Тушино. Что касается дальнейшего поведения дочери, то она сама должна решить, как ей быть.
                11

Выходит, мы русские, с носом остались, вас отпустили домой в Польшу, а вы ехать туда не желаете? А как перемирие? Как уход от Дмитрия поляк?
- Никак, - отвечал Рожинский.
Хотя с послами Шуйского паны обходились дружески, однако, переговоры окончились ничем.
20-го сентября бывший посол Олесницкий уехал из табора. С ним собрались в отечество многие, из бывших в плену с 1606 года, и большая часть женского двора Марины.
Поляки, прибывшие с Дмитрием, остались в Тушино и продолжали вести войну с Шуйским.
Переговоры остались только на бумаге.


                YII

Наоборот, в тот же день, проводивши Олесницкого, Сапега торжественно, с распущенными знаменами, с войском въехал в тушинский табор. С ним была Марина. Там, посреди многочисленного войска, Дмитрий и Марина бросились друг другу в объятия…, плакали, восхваляли Бога за то, что дал им снова соединиться. Многие умилялись, смотря на такое трогательное зрелище, и говорили:
- Ну, как же после этого не поверить, что он настоящий царь Дмитрий?!
Шляхтича, который говорил по дороге Марине, что в Тушино другой Дмитрий, посадили на кол.
После этого паны на радостях несколько дней праздновали и пировали. Рожинский угощал Сапегу. Сапега Рожинского. Оба вождя поклялись в вечной дружбе и поменялись саблями в знак побратимства. Сапега пьяный посетил царицу в ее новом жилище в таборе и до того нагрузился, что, воротясь от царицы, упал с лошади и ушибся. Царек также делал пиры, но не умел угодить полякам. Они говорили:
- Его московские кушанья грубые, простые. Медов и лакомств дает мало и скупо. Настоящее итальянское угощение!
Вдобавок их покоробило, когда самозванец пил за здоровье Сигизмунда III, короля польского, и назвал его своим братом…
- Это он на Господа Бога хулу произносит! – говорили поляки.
Не всем можно было зажать рот. Из поляков очень многие знали, что происходило перед тем. Знали, как Марина упрямилась и не хотела признавать бродягу за своего прежнего мужа. Весть об этом распространилась в войске и, по сознанию соучастника и очевидца, прибытие Марины вначале скорее подорвало веру  в действительность царя Дмитрия, чем укрепило ее. Но большинству и не нужно было, чтобы он был тот самый, который царствовал прежде. На него смотрели, как на орудие, ему вовсе не желали царствования, а рассчитывали, что именем его можно свергнуть Шуйского, отомстить за оскорбления поляков и поживиться на счет Московского государства, а там – будет, что будет. Совершенно невероятным казалось, чтобы на престоле усидел тот, которого никто, из видевших первого Дмитрия, не мог считать за одно лицо с ним. Вероятно, и Марина востребовала у него условия жить с ней не по-супружески оттого, что считала этого человека нужным только до времени.





                12


                YIII

В печальных обстоятельствах Шуйский решился обратиться к чужой помощи. Еще в 1607 году шведы предлагали Московскому государству содействие и пособие. Выборгский комендант писал королевскому воеводе, князю Мосальскому и предлагал помощь. По приказанию Шуйского ответ был дан не только отрицательный, но надменный:
- По Божей милости у нас все скажут великому государю царю и великому князю Василию Ивановичу, что нет никакой розни между нами и вперед не будет. А вы, неведомо каким воровским обычаем, пишите такие непригожие и злодейские слова.
Воевода, скоро после того отпавший от Шуйского, уверял, что у государя московского есть многие собственные рати, и он не нуждается в наемниках. Через некоторое время король шведский, зная печальное положение России, послал гонца к самому царю.
Правительство московское решило скрывать от соседей свою беду и притворяться сильным. Царь в то время стоял под Тулой против Болотникова. По его приказанию бояре в Москве говорили шведскому гонцу, будто царь пошел в поход против крымского хана. Вообще московские бояре отнеслись тогда вежливо к шведам, благодарили короля за предложение помогать, но уверяли, что в их государстве нет такой смуты: если и были воры и разбойники, то их уже побили.
- Объявляем, - было сказано в ответ, - что недруга у нас никакого нет, а хотя какой пограничный государь и помыслит какую недружбу начать, нам это не страшно: мы помним, что все от единого Бога, и самому тебе известно, что у нашего государя многие несчетные русские и татарские рати.
Но когда тушинский Вор стал под Москвой, когда с каждым днем прибывали к нему польские дружины, юг отпал от царя, на востоке города стали колебаться, в самой Москве стали думать и так, и иначе, - тогда Шуйский вспомнил о шведской помощи, и отправил князя Михайла Васильевича Скопина-Шуйского в Новгород, чтобы оттуда начать переговоры со шведами.
В свою очередь, Скопин должен был послать посольство в Стокгольм и уговориться насчет присылки шведского войска.
Князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский племянник царя Василия Ивановича. Во время царствования первого названного Дмитрия Михаил Васильевич имел не более двадцати лет от роду, но Дмитрий отличил его и приблизил к себе. Он дал ему сан своего царского мечника и возложил на него важное поручение – привезти в Москву царицу Марфу.
В заговоре 17-го мая против Дмитрия не участвовал. В царствование Василия Ивановича, когда Болотников стоял под Москвою и 26-го ноября собирался Болотников брать столицу приступом, царь Василий поверил Скопину охранение Серпуховских ворот. Михаил исполнил превосходно свое поручение и не только отбил мятежников, но 2-го декабря ударил на Коломенское село и заставил Болотникова бежать от столицы. Несмотря на то, что князь Скопин заявил уже свои способности, Шуйский не дал ему главного начальства над войском против тушинского Вора, а поручил своему бездарному брату Дмитрию, который постыдно бежал и допустил самозванца до Москвы.
Прибывши в Новгород, Скопин отправил в Швецию своего шурина, Семена Васильевича Головина, а сам оставался в Новгороде.
Новгород держался крепко Шуйского. Была надежда на этот город и его землю. Там можно было собрать ополчение.
               
                13


                IX

Сапега, хотя и подружился с Рожинским, но честолюбие не позволило ему признавать его власть, да и чью бы то ни было. Он вызвался взять Троицкий монастырь. Захват Троицкого монастыря был важным для поляков. Троицкий монастырь стоял на дороге из Москвы в заволжский край. По этой дороге привозили в Москву запасы. По этой же дороге в тушинский лагерь должно было доставляться продовольствие. Овладеть этой дорогой значило обратить в свою пользу главный продовольственный путь, и затруднить его неприятелю. Поэтому, даже не взяв Троицы, было выгодно поставить под монастырем войско, чтобы не допустить проезда к столице. Взять монастырь было выгодно в двух отношениях: во-первых, монастырь был богат, заманчиво было завладеть его сокровищами и деньгами, но еще более он был важен в нравственном отношении: это было самое святое место Московского государства. Монастырь был за Шуйского и поддерживал падавшее его значение на Руси. Архимандрит Иосиф и келарь Авраамий Палицын рассылали по Руси грамоты, возбуждали верных стоять за царя Василия и не доверять прельщениям обманщиков. В Новгород, в Вологду, на край студеного моря, в страны поволжские, в Казань, Нижний Новгород и даже далекую Сибирь достигали их послания, и если где русские колебались отпасть от Шуйского, то часто, именно потому, что Сергий и Никон чудотворцы – за него. Ополчения шли к Москве и, проходя мимо Троицы, заходили в обитель: там получали благословение и одобрение. Святых Сергия и Никона народное верование считало дарователями побед. Дмитрий вырос бы высоко, если б в том монастыре вместо Шуйского, молились за него и желали добра ему.
Троицкий монастырь был основан в середине XIY века неким Варфоломеем (в монашестве Сергий), родом из Радонежа, маленького городка в Ростовской области.
Здания монастыря начали строиться с 1422 года, с того времени, когда над гробницей основателя, причисленного к лику святых, его приемник преподобный Никон выстроил каменный храм Святой Троицы, откуда и пошло название “Свято-Троицкая Сергиева лавра”.
Другие постройки прибавлялись к нему постепенно. Дерево, из которого первоначально строилось здание, было заменено камнем либо кирпичом только в XY веке. Хотя при жизни преподобного Сергия этот монастырь имел во главе лишь простого игумена и был подчинен монастырям, имевшим архимандритов, тем не менее, в уме русского народа он уже первенствовал над всеми другими. Правление Ивана IY окончательно закрепило за ним это значение. Иван Грозный во все время проявлял необычайную щедрость к монахам св. Сергия, расточал в их пользу дары, наделяя их привилегиями и освобождая от податей.
Несмотря на то, что кое-что было отобрано обратно в казну в правление Федора, на их землях, неизмеримо обширных, жили в начале XYIII века до 100 тысяч крестьян.
Одновременно в ограде монастыря, постоянно расширявшейся, воздвигались одна за другой церкви: преподобного Никона в 1548 году, вторая церковь Троицы в 1559 году, собор Успения в 1585 году, храм Архангела Михаила в 1621 году, царский дворец из плит, кельи для монахов, кладовые и обширные службы.
Игумен был возведен в архимандриты и монастырь стал называться лаврою, от греческого “лаура”, что означает переулок, перекресток, обнесенное оградою место. У греков этим именем обозначали те монастыри, в которых монахи жили в отдельных кельях, а в Московии этому названию придавался особый почетный смысл.
Богатства этого монастыря всегда были преувеличены.
Укрепление монастыря велось со времени самого его основания. С 1515 года старинные деревянные ограды, неоднократно сжигаемые татарами, постепенно
                14

заменялись каменными стенами.
На протяжении 1926 метров высота их колеблется между 11 и 21 метром, применительно к неровностям почвы, а их толщина, включая и идущую вдоль всей стены внутреннюю крытую галерею, доходит до 9 метров. По бокам ограды бастионы. На стенах были установлены пушки, в основном малого калибра. Дополнением к ним служили медные бочки или чаны, которые наполнялись горящей смолой или кипящей водой.
Ворот в стенах было четырнадцать.
Предусмотрительный Василий Шуйский успел занять монастырь дружинами детей боярских, верных казаков, стрельцов и с помощью усердных иноков снабдить всем нужным для сопротивления долгого времени. Иноки, из которых многие, быв мирянами, служили царям в воинских чинах – взяли на себя не только значительные издержки и молитву, но труды военные. Не только сверх ряс надев доспехи, ждали неприятеля под своими стенами, но и выходили вместе с воинами на дороги, чтобы истреблять разъезды противника, ловить его вестников и лазутчиков. В тоже время прикрывали царские обозы, действовали и невидимо во вражеских станах, письменными увещаниями отнимали сочувствующих у самозванца, трогали и задевали совесть легкомысленных и изменников, и предоставляли им в спасительное убежище монастырь, где число добрых подвижников, одушевленных чистою ревностью или раскаянием, умножалось.
- Доколе, - говорили самозванцу поляки, - доколе будут свирепствовать против нас эти кровожадные гайвороны, гнездящиеся в их каменном гробе? Многолюдные города и целые области уже твои. Шуйский бежал от тебя с войском, а чернецы ведут дерзкую войну с тобою! Рассыпим их прах и жилище!
Больше всего хотелось поживиться добром Троицкого монастыря Сапеге. Он говорил:
- Засевшие в монастыре многие нам делают пакости. Слух носится, что ждут князя Михайла Скопина со шведами. Когда они придут, то займут Троицкую твердыню и могут быть нам опасны. Пока еще они не окрепли, нужно идти на них и смирить их. А если не покорятся, то рассыпать на воздух их жилища.
Не Дмитрий, а Рожинский одобрил поход Сапеги под Троицу.


                X

Под Троицу Сапега отправился не только со своими семью тысячами всадников, а к нему пристал Лисовский, у которого было до шести тысяч казаков разного сброда московской земли, удальцов из украинных стран.
Лисовский, злодействуя в Переяславской и Владимирской областях, уже мыслил взять Троицкий монастырь. Увидев трудность, прошел мимо и сжег только посад на Клементьевском поле.
Переметчики донесли в Москву, что к Троице идет Сапега, и государь тотчас послал в погоню за Сапегой войско под главным начальством своего брата Ивана.
Сапега уже был недалеко от Троицы в селе Воздвиженском, как услышал, что московское войско идет за ним. Он поворотил назад и дошел до деревни Рахегонцы.
Произошла битва. Сначала московские люди, бывшие с Лисовским, отступили перед своими земляками и потеряли две пушки, потом Передовой полк московского войска под начальством Григория Ромадановского сцепился с казаками. Подались и казаки. Казалось, московское войско победило. Но потом Сапега двинулся сам с гусарами и пятигорцами и поправил свое дело.
Сапега, раненый пулею в лицо, не выпуская меча из рук, сказал своим:
- Отечество далеко. Спасение и честь впереди, а за спиною стыд и гибель!
                15

Сторожевой полк Федора Головина дрогнул, смешался, побежал, напер на Большой полк, и тот пришел в беспорядок. Русские были разбиты совершенно. Поляки преследовали их до села Братовцы. Только князь Григорий Ромадановский, у которого тогда убили сына, показал небывалое мужество.
Победители похватали множество пленных, и в числе их поляков, которых целая хоругвь служила Шуйскому, и около 20 знамен.
Третьим отчаянным ударом смешал москвитян Сапега, отделавшись от неприятеля, повернул назад по дороге к Троицкому монастырю.


                XI

23-го сентября Сапега, а с ним, помимо Лисовского, князь Адам Вишневецкий, Тышкевич, Будзило, Виляновский, Микульский и Стравинский, предводительствуя тридцатью тысячами поляков, казаков и русских изменников, стали в виду монастыря на Клементьевском поле.
Стена монастыря была невысока, всего до двух с половиной сажен до зубцов, с зубцами до трех с половиной, а в некоторых местах даже менее, всего же пространства занимала 550 сажен. Эти стены были разделены на бои, то есть на отдельные ярусы с отверстиями для выстрелов. Было три рода боев: подошевный, средний и верхний. Последний был уже на верху стены, на одной черте с зубцами. Сверху над зубцами были крыши. Эти невысокие стены были очень толстые. Три сажени в ширину и сделаны из твердого камня. В стене были башни разного вида. С восточной стороны окаймлял монастырь лес, с юга и с запада за стеной было несколько прудов. И как с западной, так и с южной стороны обитель была защищена водой. На западной стороне, против Погребной башни, и на северной, против Конюшенной, были особые монастырские заведения – на первый Пивной двор, и на господский Конюшенный двор. Эти дворы составляли в военном отношении как бы передовые укрепления.
В монастыре было ратных до трех тысяч, а может, и более. Начальствовало ими двое воевод – Григорий Борисович Долгорукий-Роща и Алексей Голохвастов. Оба были враги между собой. Долгорукий был тот самый, который, передавшись первому Дмитрию, служил ему усердно воеводою в Путивле. Казалось, плохой из него был слуга Шуйскому, но Долгорукий искренно служивший первому Дмитрию, которого признавал по совести настоящим, не хотел служить второму, будучи убежден, что он обманщик.
Осадные воеводы, желая узнать неприятеля и показать ему свое мужество, сделали вылазку и воротились с малым уроном, дав время жителям монастырских слобод обратить их в пепел: каждый зажег дом свой, спасая только семейство, и спешили в монастырь. Следовательно, кроме ратных людей, в монастырь набилось множество поселян из монастырских слобод, сожженных отчасти неприятелями, отчасти самими жителями. Это многолюдство имело и выгоды и не выгоды: здоровые и нестарые поселяне были годны на военное дело в случае нужды. Здоровые женщины исполняли разные работы. Но зато женщин было так много в тесном пространстве, что иным приходилось рожать младенцев при чужих людях, и никто со “срамотою” своею не скрывался. Теснота увеличивалась еще от множества скота, загнанного в монастырскую ограду.
Неприятель на следующий день объехал монастырь вокруг. Раздавалась военная музыка. Поляки и русские тушинцы кричали и похвалялись, пугая осажденных.
К вечеру войско расположилось станом – Сапега стал на западной стороне, Лисовский на юго-восточной, у Терентьевской рощи. Стали строить остроги с избами.
Между тем монастырь продолжал пополняться людьми, которые искали в ней убежища, многие не могли вместиться в келиях и не имели крова, лежали на дожде в
                16

холодную осень. Легко было предвидеть дальнейшие гибельные следствия тесноты. Но добрые иноки говорили:
- Святой Сергий не отвергает злосчастных, - и всех принимали.
Воеводы, архимандрит Иосиф и соборные старцы урядили защиту. Везде расставили пушки. Назначили, кому биться на стенах или в вылазках, и князь Долгорукий с Голохвастовым первые, над гробом Святого Сергия, поцеловали крест в том, чтоб сидеть в осаде без измены. Все люди ратные и монастырские следовали их примеру в духе любви и братства, ободряли друг друга и с ревностью готовились к борьбе кровопролитной, пить чашу смертную за отечество.
С сего времени пение не умолкало в церквах монастыря ни днем, ни ночью.


                XII

Прежде чем начать военные дела, Сапега 29-го сентября пробовал склонить монастырь к сдаче убеждениями. Он послал московского человека по имени Безсона Ругатина с одним письмом к воеводам, а с другим к архимандриту Иосифу.
“Пишет к вам, жалуючи, - писал он к воеводам, - покоритесь царю Дмитрию Ивановичу, сдайте мне город, будете зело пожалованы от царя Дмитрия Ивановича, как ни один из великих ваших не пожалован от Шуйского. А если не сдадите, то знайте, что мы на то пришли, чтобы, не взяв его, не уходить отсюда. Сами ведаете, сколько городов мы взяли. И Москва, и царь ваш в осаде. Мы в том ругаемся, что не только будете наместниками в Троицком городе, но царь даст вам многие города и села в вотчину. А не сдадите города, и мы возьмем его силой, тогда уже ни один из вас в городе не увидит от нас милости”.
В письме к архимандриту он припоминал милости царя Ивана Васильевича к Троицкому монастырю и его монахам, уличал их, что они платят неблагодарностью сыну его Дмитрию Ивановичу, и оканчивал письмо так: “Пишем тебе словом царским, святче архимандрите: прикажи попам и монахам, чтобы они не учили войско противиться царю Дмитрию Ивановичу, а молили бы Бога за него и царицу Марину Юрьевну, а нам город отворили безо всякой крови. А не покоритесь, так мы зараз возьмем замок ваш и вас, беззаконников, порубаем всех!”
Воеводы и военачальники собрали совет с архимандритом и соборными старцами, и составили вместе такой ответ:
“Темное державство, гордые военачальники Сапега и Лисовский, и прочая дружина ваша! Десятилетнее отроче в Троицком Сергиевом монастыре посмеется вашему бездумному совету. Мы приняли писание ваше, и оплевали его, что за польза человеку возлюбить тьму паче света, поменять честь на бесчестье, ложь на истину, свободу на рабство, истинную веру греческого закона оставить и покориться новым еретическим законам, отпадшим от Христовой веры, проклятым от четырех вселенских патриархов? Что нам за приобретение и почесть – оставить своего православного государя и покориться ложному врагу и вам иноверной латыне, и быть хуже жидов. Жиды, не познавши, распяли своего Господа, а мы знаем своего православного государя. Как же нам, родившимся в винограде истинного пастыря Христа, оставить повелеваете христианского царя и хотите нас прельстить ложною ласкою, тщетною лестью и суетным богатством! Богатства всего мира не возьмем за свое крестное целование”.
Воеводы, все ратные люди и все, находившиеся в осаде, целовали крест стоять крепко и верно. Распределители людей, – где кому стоять, назначили голов из старцев и дворян, по башням и воротам устроили орудия в боях, и строго приказали, чтобы всякий знал свое место. Других назначили помогать им и подавать нужное. Оглашено было,
                17

чтобы никто без воеводского позволения не смел выступать на вылазку.


                XIII

30-го сентября в виду монастыря покатили из своего стана туры на колесах – подвижные деревянные батареи и расставили их вокруг монастыря. Туры утвердили на горе Волокуше, Терентьевской, Круглой и Красной. Было всего девять туров. Между турами по всей их линии рыли глубокий ров и землей, добытой из него, насыпали вал.
Из девяноста орудий, наставленных на турах, 3-го октября начали палить по монастырю и в течение шести недель без отдыха с утра до вечера и ночью звучали выстрелы, стараясь разрушить каменную стену. Стены башни тряслись, но не падали, от худого ли искусства пушкарей, или от малости их орудий. Сыпались кирпичи, делались отверстия, которые немедленно заделывались. Ядра каленые летели мимо зданий монастырских в пруды или гасли на пустырях и в ямах, к удивлению осажденных, которые, видя в том чудесную к ним милость Божию, укрепляясь духом и в ожидании приступа, все  исповедались, чтобы с чистою совестью не робеть смерти. Многие постриглись, желая умереть в сане монашеском. Иноки, деля с воинами опасность и труды, ежедневно обходили стены со святыми иконами.


                XIY

Сапега готовился к первому решительному делу не молитвами, не покаяниями, а пиром для всего войска. 13-го октября с утра до вечера в стане неприятеля раздавалась веселая, дикая музыка. Целый день войско и казаки пили, пели, скакали на лошадях, стреляли для забавы.
Когда стало вечереть, толпы всадников выступили одна за другой. За ними развевались знамена густо, как лес. Наконец, вокруг всего монастыря растянулись разнородные рати: тут были и поляки, и литва, и казаки донские, и татары, и инородцы, и свои русские московские люди, слуги самозванца. Сапежинцы с западной и северной стороны, лисовчане – с южной и восточной, стреляли разом со всех тур. Крикнуло все войско громким голосом и бросилось к монастырю. Катили деревянные торосы на колесах, чтобы защищаться от выстрелов. Несли лестницы для приступа.
Уже темнело. Весь монастырь поднялся на ноги, все поспешили на стены, принялись палить. Когда осаждающие подходили ближе, выстрелы монастырские из пушек и пищалей так начали их поражать, что у них бодрость пропала. Все они чересчур пировали днем, и теперь большая часть была на похмелье. Они побросали свои лестницы и торосы и побежали. Довольно их и легло. В следующее утро осажденные выскочили из монастыря и потащили в ограду брошенные лестницы, покатили туда же и торосы: на несколько дней было чем им готовить пищу, и не нужно было подвергаться опасности, выходя за дровами.
Не одолев силою, Сапега еще думал взять монастырь угрозами и лестью. Поляки мирно подъезжали к стенам, указывали на свое многочисленное войско.
- Видите ли, наше множество? – кричали они. – Не губите себя напрасно, сдайтесь!
Иные смельчаки-наездники подскакивали к стенам, ругались над осажденными, и вызывали их на расправу. Но чем более требовали сдачи, тем менее казались страшными для осажденных, которые уже действовали и наступательно.
В следующие дни поляки опять начали палить из своих тур. Но удачный отбой приступа придавал бодрости осажденным. Архимандрит и монахи рассказывали, что
                18

является в видениях святой Сергий, велит не унывать и обещает спасение.


                XY

Осажденные не только храбро отбивались, но сами делали вылазки на врагов.
19-го октября, видя малое число неприятелей в монастырских огородах, стрельцы и казаки без разрешения воевод спустились на веревках со стен, напали и перерезали там всех поляков. Пользуясь своей властью, князь Долгорукий и Голохвастов разрешили сделать смелую вылазку с конными и пехотными дружинами к турам Красной горы, чтобы разрушить неприятельские бойницы. Но в жестокой сече лишились многих добрых воинов. Никто не отдался в плен. Раненых и мертвых принесли в монастырь, всего более жалея о храбром чиновнике Берхове. Он еще дышал и был вместе с другими умирающими пострижен в монахи.
В возмездие за верную службу Царю земному, отечество передавало их в образе ангельском Царю небесному.
Поляки, гордясь тем, что не позволили осажденным в ходе вылазки разрушить туры на Красной горе и заставили их отступить, решили атаковать осажденных. 25-го октября в темную осеннюю ночь, когда огни едва светились, и все затихло в монастыре, дремлющие воины встрепенулись от внезапного шума. Поляки и русские изменники под гром всех своих бойниц, с криком и воплем, стремились к монастырю, достигли рва и соломою с берестом зажгли острог. Яркое пламя озарило их толпы как бы днем, в цель пушкам и пищалям. Сильною стрельбою и гранатами осажденные побили множество смелейших поляков, и не дали им сжечь острог. Неприятель ушел в свои загоны, но и в них не остался. При свете восходящего солнца, видя на стенах церковные хоругви, воинов, священников, которые пели там благодарственный молебен за победу, он устрашился нападения и бежал в стан укреплений.
Несколько дней минуло в бездействии.


                XYI

Но Сапега и Лисовский втайне готовили гибель монастыря. Вели подкопы к его стенам.
В одну из вылазок осажденные на Княжеском поле, разбив неприятельскую стражу, взяли в плен ротмистра Брушевского и без урона возвратились, не дав Сапеге преградить им путь, и под огнем стали допрашивать. Он сказал:
- Наши гетманы на том стоят, чтобы взять монастырь, выжечь и разорить церкви и побить всех людей: они не отойдут от монастыря, не взявши его, хотя бы год пришлось стоять. Теперь уж ведут подкоп под городскую стену и под башни.
Напрасно его допрашивали, куда именно ведет подкоп. Брушевский все твердил, что не знает этого. Весть о подкопе возбудила ужас. Самые пылкие и отважные, готовые выступить на вылазки, теряли мужество при мысли, что нежданно могут полететь на воздух. Ожидание каждую минуту гибели было страшнее всякого нападения. Был между троицкими слугами один по прозванию Влас Карсаков. Он признавался искусным в землеройстве: ему поручили под башнями и под стенами копать землю и делать слуховые колодцы или ямы в глубину земли, чтобы слушать там голоса или стука нападающих в ее недрах. Сверх того, начали за стеной до Служней слободы копать глубокий ров от востока к северу с целью перервать подкоп, если он будет поведен туда. Но все делалось наобум: не знали наверняка, куда вести работу. Польские люди, как увидали, что ров копается,
                19

бросились на рабочих. Со стен русские по ним стреляли из монастырских пушек. Вслед затем монастырская рать сделала вылазку, и нескольких поймали. Пленные подтвердили показания Брушевского, говорили, что подкоп ведется, но не могли объяснить, куда ведут его.
1-го ноября поляки убили 190 человек из числа работников, углубляющих ров. Взяли несколько пленников. Стеснили осажденных, не пускали их черпать воды в прудах вне крепости и приблизили свои окопы к стенам. Страх усилился, архимандрит для ободрения унывающих рассказывал, что ему являлся святой Сергий и возвещал, что монастырь останется цел. Ратные повторили вылазки. Бились с врагами храбро, и о подкопе доведаться не могли.
Со дня на день страх пуще одолевал осажденных. Ожидали с часу на час смерти. Толпы мужчин, женщин, детей, теснились в церквах, желая, по крайней мере, чтобы смерть их застигла среди благочестия, исповедовались и причащались святых тайн. Между тем, польские пушки продолжали греметь. Монастырские отвечали им. Наконец, на одной вылазке осажденные сделали ход из-под стены в ров с тремя железными воротами для скорейших вылазок. 4-го ноября, в темное время ночи, напали на окопы неприятельские, поймали казака, раненого и истекшего кровью, он был родом из Дедилова, рязанский земли. Стали пытать его.
- Подкопы сделаны и поспевают, - сказал он, - на Михайлов день хотят подставить под стенами и под башнями зелье.
Его повели по городской стене. Казак, изнемогая от ран и мучений, указал им на Пятницкую башню и на поле прямо от нее. Далее он не в силах был продолжать, - стал просить священника. Его исповедали и причастили, и он тут же скончался. В следующую ночь поймали еще казака – рязанца. И тот сообщил тоже, что подкоп ведется по направлению к Пятницкой башне.
Поляки вели подкоп от мельницы, укрепив вход частоколом и турами. Воеводы решили уничтожить опасный замысел Сапеги.
Тогда принялись наскоро копать вал и строить деревянные торосы против южной Пятницкой башни и ее окрестностей внутри монастыря, чтобы в случае, если бы неприятелю удалось взорвать Пятницкую башню, он встретил бы готовое другое укрепление. В то же время нашли старый потайной ход из Сушильной башни на восточной стороне стены и прочистили его. Настал роковой Михайлов день. По-прежнему из всех тур летели польские ядра, и в тот же день долетали уже в середину обители. Там одно ядро ударило в большой колокол в церковь, и к общему ужасу, раздробило святые иконы, перед коими народ молился с усердием. Другое ядро убило старика и старуху-монахиню. Во время вечерни два ядра, одно за другим, упали в церковь. Одно пробило доску у образа архимандрита Михаила у правого клироса и повредило подсвечник у образа святой Троицы. Другое пробило образ Николы чудотворца. Народ ужасно переполошился. Но архимандрит утешил его такими словами:
- Во время стихарного пения сведен был я в забвение и увидел архистратига Михаила. Лицо его сияло как свет. В руке у него был скипетр, и он говорил супротивным:
- О, враги-лютеры! Ваша дерзость, беззаконники, дошла до моего образа. Всесильный Бог воздаст вам отмщение скоро!
Стали петь молебен архистратигу Михаилу.


                XYII

На другой день до рассвета зазвонили к заутрене. Архимандрит сказал народу, что видел в эту ночь святого Сергия, и святой муж объявил, что Богородица с ангельскими
                20

силами молится Богу о сохранении обители. Другие монахи рассказывали, что в эту ночь видели святого Сергия и святого Серапиона. Эти известия ободряли осажденных. Тогда воеводы поняли, что ждать более не следует: надобно отважиться поддержать бодрость, внушенную рассказами о видениях, и предприняли сильную вылазку. Ударили в осадные колокола. Ратные высыпали из монастыря разными путями и произносили имя святого Сергия. То был “Ясак” у них. Шли в бой не одни ратные, но слуги и крестьяне. В этот день не успели найти подкопа и уничтожить его, но посчастливилось троицкой рати взять несколько неприятельских орудий.
На следующий после того день сделана была вновь вылазка. Нападение было с трех сторон, но стремились к одной цели. Выгнали казаков и поляков из ближайших укреплений, овладели мельницею, нашли подкоп. Это удалось сделать 11-го ноября двум крестьянам Клементьевской слободы. Никон Шилов и Слота. Они-то и набрели на устье того подкопа, который так давно тревожил осажденных. Они вскочили туда, заткнули отверстие и зажгли порох, насыпанный там, и не успели сами спастись. Подкоп взорвали. Мужики-богатыри так и погибли – но что давно искали, то было найдено.
Между тем, на всех сторонах шла драк. Уже многих дворян и слуг мужественных, и ратному делу искусных, приходилось оплакивать троицким людям. Пал храбрый голова Иван Внуков, он с товарищами бросился их святых ворот, сбил поляков и казаков с горы вниз. Тогда прославился сотник Данило Селявин. Был он силен телом и горазд саблей. Тягость у него была на сердце. Родной брат его, Оська, отъехал служить Сапеге.  Данило говорил:
- Хочу смертью загладить бесчестье нашего рода.
Он сдержал слово: пеший напал на дружину атамана Чики, саблею изрубил трех всадников и был смертельно ранен в грудь четвертым.
Другой, Селевин, также удивил своею храбростью даже и самых храбрых. Слуга монастырский, Меркурий Айгустов, первый достиг неприятельских бойниц и был застрелен из ружья польским пушкарем, коему сподвижники Меркуриевы в то же мгновение отсекли голову. Монахи сражались везде впереди.
Данило нашел смерть у Сергиева колодца. Но сподобил его Бог преставиться уже в иноческом образе, так как тяжело раненых спешили уносить в монастырь и там постригли.
Досталось в этот день сапежинцам: у них убили двух полковников, четырех ротмистров и нескольких товарищей.
Стыдясь своих неудач, Сапега и Лисовский хотели испытать хитрость. Ночью скрыли конницу в оврагах и послали несколько дружин к стенам, чтобы выманить осажденных, которые действительно устремились на них и гнали бегущих к засаде, но стражи, увидев ее с высокой башни, звуком осадного колокола известили своих о хитрости неприятельской. Они возвратились безвредно и с пленниками.


                XYIII

Воеводы ударили отбой. Ратные повернули в монастырь. Но тут из Пивного двора, составлявшего на внешней стороне западной стены особое укрепление, старец Нифоит с двумястами и тридцатью монахами сделал вылазку, перешел прудовую ручевину и бросился к турам. Их тогда слабо охраняли. Войско было на других пунктах занято дракой. Это заохотило в монастырь ратных. Они рванулись на вылазку снова. Воевода Алексей Голохвастов не пускал, было, их и поставил приставов у ворот. Но ратные и слуги прогнали приставов, вырвались из конюшенных ворот и посыпали на Красную гору. Польские люди прогнали, было, их с горы выстрелами и заиграли уже на инструментах
                21

победу. Но монастырские люди зашли в овраги (Благовещенский, Косой и Глиняный), сзади бросились на туры врасплох, и овладели первыми турами. Схватили орудия, зажгли туры и терасы. Польские люди смешались, побежали к другим турам.
В этот день троицким людям удалось взять третьи, четвертые и пятые туры. Кроме того, троицкие успели схватить восемь полуторных пищалей разного оружия польского, несколько пленных, и возвратились со славой. В этот славный день потери монастырских людей простирались до 174 убитыми и до 166 раненых. Врагов легло более: по известию монастырского летописца, их пало до полутора тысяч – число, несомненно, чересчур преувеличенное. Но, во всяком случае, победа в этот день осталась за Троицей и оставила на будущее время важное нравственное влияние. Архимандрит служил благодарственный молебен с веселым звоном. Люди ободрились и верили, что святой Сергий не даст своей обители на разорение.


                XIX

После этого долго не делали приступов. Сапега и Лисовский предпочли взять монастырь блокадой. Но они расставили свое войско неудачно, таким обширным кругом, что монастырь мог иметь сообщение извне.
Силы осаждающих умалялись отправкой отрядов для укрощения отпадавших от Дмитрия городов. Послан был даже и сам Лисовский.
Впрочем, если монастырь и не мог быть очень скоро взят, зато стояние под ним  не оставалось без существенной выгоды для Дмитриевого дела, потому что войско Сапеги перерезало путь сообщения с Москвой и мешало подвозить продовольствие.


                XX

Настала зима. Сапежинцы и их московские пособники жили в построенных наскоро избах и землянках. Продовольствие они получали грабежом по соседству. Неприятель большею частью укрывался в стане. Троицкие воеводы хотели выгнать его из ближних укреплений и на рассвете туманного дня вступили в дело жаркое, подвергся нападению враг, находившийся в Благовещенском лесу и на Красной горе до Клементьевского пруда. Но не смогли одолеть соединенные силы Лисовского и Сапеги, и были притиснуты к монастырским стенам. Монастырские люди, прижатые к стенам, получили подкрепление новыми дружинами и начали вторую битву, еще кровопролитнейшую и для себя отчаянную, ибо уже не имели ничего в запасе. Монастырские бойцы и их личное геройство дали им победу. Монастырские люди делали на сапеженцев частые вылазки. Драки шли с переменным счастьем. Отважные монастырские осажденцы, выходившие партиями из монастыря, нападали на челядь, которая возила продовольствие в лагерь Сапеги, и отбивали его.
В продолжение зимы не проходило  дня, чтобы из монастыря не было вылазки, а нередко их было по две – утром и вечером. На этих вылазках некоторые приобретали богатырскую славу. Один даточный крестьянин по прозвищу Суета был огромного роста и очень силен, но неловок, не умелый в деле ратном. Над ним подсмеивались. Ему надоели эти насмешки. Он схватил бердыш, сказал:
- Либо умру, либо славу получу ото всех!
Он бросился на неприятеля, увлекая других за собою в жестокую свалку, на обе стороны сек головы бердышом, и двигался вперед по трупам.
Не один из слуг монастырских отличился тогда, сражаясь за обитель святого
                22

Сергия.
Слуга Пимен Тишнев пустил стрелу в левый висок Лисовского и свалил его с коня. Другого знатного поляка князя Юрия Гарского, убил воин Павлов и доставил мертвого в монастырь.
Все бились в рукопашь, резались ножами, и толпы неприятельские редели от сильного действия стенных пушек. Сапега, не готовый к приступу, увидел, наконец, вред своей запальчивости, удалился, а монастырь торжествовал вторую знаменитую победу.
Осажденные едва не лишились и воды. Для перебежчиков из детей боярских сказали Сапеге, что если он велит спустить главный внешний пруд, из коего были проведены трубы в ограду, то все монастырские пруды иссохнут. Неприятель начал работу и тайно. К счастью, воеводы узнали от пленника, и могли уничтожить сей замысел, сделав ночью вылазку, они умертвили работников и, вдруг отворив все подземельные трубы, водою внешнего пруда наполнили свои внутри обители на долгое время.
Трудно было осажденным доставать дров.
- На одну пядь  не дают воры нашим выехать, - вздыхали монахи.
17-го ноября удальцы решились из монастыря отправиться за дровами, и враги чуть было не обрезали их от монастыря, преследуя их, овладели, было, одними воротами монастырскими, называемыми Каличьими, и чуть не ворвались большим числом в середину монастыря. Насилу отбили их метанием камней. И после того бывало всегда, когда нужно дров, выходят крестьяне с оружием рубить хворост, а уж не воротятся без того, что кое-каких из них не побили и не поранили сапежинцы и лисовчики. Бывало, возвращаются монастырские люди, а их спрашивают.
- А что стоит, за что купил эти дрова? За чью кровь?
Отец пойдет за дровами, чтобы пропитать семью и пропадет. Дети разведут огонь, а сами говорят:
- Вот это мы отца своего кровь пьем.
Иные говорили:
- Сегодня мы потом и кровью братий наших напитались, а завтра другие нами наедятся и напьются!
Враги, между тем, так привыкли одни к другим, что в промежуток между драками дружелюбно обращались между собой. Иногда польские люди или московские, служившие самозванцу, подъедут к воротам монастырским и попросят вина. Им и вынесут иногда даром, иногда на обмен. Тут враги вместе пили вино, шутили, подсмеивались друг над другом, иногда расходились подобру-поздорову, обещая друг другу задать беды на стычке. Не случалось, что троицкие люди, подъезжавшие с такими целями к воротам, схватывали и уводили людей неприятеля в плен.
Несмотря на неудачу Сапеги и храбрость защитников монастыря, осадное положение привело, однако, к великим бедам обитель.


                XXI

Пока еще можно было пребывать на воздухе, толпы народа помещались на дворе. Настала зима, и неудобно было тесниться в душных покоях. Теснота была невыносимая. Воду пили скверную. Был не достаток хорошей пищи. Вонь и смрад в покоях, вонь на дворе от зарезанных и павших животных. Открылась цинга. Беднякам не на что было пить вина. Пухли у людей десны, вываливались зубы, исходил изо рта невыносимый смрад. У других по телу от нечистоты делались струпья и раны. Те страдали поносом и, ослабевши, не могли двигаться с места. Некому было ухаживать за больными. Монахи были заняты, истомленные работами. Некому было ни передвинуть больного, ни приложить пластыри,
                23

ни промочить уста, ни умыть лица и рук. Изнемогающий утирал себе уста и глаза замаранной рукой, и люди умирали в страшных муках без прозрения. Смертность возрастала. Сначала хоронили трупы десятками на день, а потом все более и более. С утра до вечера только и слышно было, что пение похоронное, да плач оставшихся сирот. Одежды умерших, покрытые вшами и червями, сваливались на возы и отвозились за стены. Там их жгли. Не всякий решался прикасаться к ним. Такие бедствия постигали наиболее крестьян, потому что они были беднее и лишены средств. Ратные люди, имевшие состояние, на соблазн другим, вели в монастыре пьяную и развратную жизнь.
Накопление женщин при чрезвычайной тесноте располагало к этому. Ратных людей часто утешали сладкие меды, и от того породились у них блудные беды. У них были ссоры  монахами. Ратные говорили:
- Нас должен кормить монастырь.
У кого и были свои запасы, и тот брал монастырские хлебы на день. А иногда и на целую неделю, и продавал свою порцию другим. Монахи жаловались на них.
Архимандрит говорил:
- Перестаньте, братия, понапрасну истощать житницу чудотворцев. Мы не знаем, сколько времени протянется наше сидение в осаде. Какая вам польза истощать ее?
На это говорили ратные монахам:
- Великое дело для вас, коли мы возьмем хоть и лишнее? Ну что ж? Коли мы вам глаза колем, так мы перестанем у вас брать. Только уж как хотите, так расправляйтесь с супротивными!
- Видите ли, - говорили им монахи, - как терпят иноки в искусе: ни сна, ни покоя не знают, день и ночь около жара печного, от дыма у них глаза вытекают!
Двое даточных людей, галицкие казаки, стали, было, рассказывать, что им явился Сергий и Никон и велели сказать, чтобы ратные не брали лишнего, не пьянствовали, не сорили серебром, не ругались над теми, что в пекарни работают. Но ратные, да и все вообще, осмеяли их и “наплевали” на их речи. Болезни и несогласия между осажденными, стали известны в неприятельском стане. Оттуда, выбегали, подскакивали к стенам и подсмеивались над положением противников. Монахи продолжали поддерживать дух в осажденных рассказами о видениях и явлениях святых.


                XXII

Чтобы создать взаимное недоверие в монастыре, неприятелем были запущены мнимые слухи. Обвинили казначея старца Иосифа Девочкина. На него говорили, будто он с перебежчиком Оськой Селявиным посылал письма к тушинскому Вору, изъявлял желание сдать монастырь. Григорий Долгорукий спорил с Алесем Голохвастовым. Долгорукий потакал обвинителям, Голохвастов защищал Девочкина. Когда Долгорукий приказал пытать обвиняемого казначея, Голохвастов уговорил монастырских слуг не давать казначея в пытку. Иосиф заболел и скоро умер. Естественно было умереть Иосифу от болезней, свирепствовавших в осаде.
- Он живой изъеден был червями, - говорил Авраамий Палицын, - маленький червячок, впившись в тело, вырос величиною  с человеческий палец, и от него умер казначей в мучениях.
Монастырские слуги донесли Долгорукому на Голохвастова, будто он внушал им и мужикам клементьевским, что от Долгорукого всем придется погибнуть и надобно отнять у него городовые ключи. Долгорукий просил Авраамия Палицына, чтоб тот ходатайствовал у царя перевести прочь Голохвастова, ибо от него начинается ссора. Долгорукий, желая избавиться от Голохвастова, не показывал, однако, на него измены в
                24

своем письме к царю. Только некоторые монахи доносили на Голохвастова. Такое обвинение отсюда потом вошло и в историю Авраамия Палицына, который во время осады сам лично в монастыре не был, а записывал то, что ему говорили монахи. Враги казначея оговорили и бывшую ливонскую королеву Марью Владимировну. Доносили, будто она называла царя Василия непристойными именами, именовала тушинского Вора братом, писала Сапеге: “Спасибо вам, что вступились за брата моего московского государя царя Дмитрия Ивановича”, писала и к Рожинскому в Тушино. Главная причина этому доносу была та, что королева была расположена к Девочкину, посылала ему пирогов прямо из своей поварни и мед из царских погребов, которые были у Троицы на случай царских приездов, а людей своих посылали по ночам топить Иосифу баню.


                XXIII

Много троицких людей было побито на вылазку. Еще более перемерло от болезней. На беду монастырю выбывали годные, а оставались “едоки”, то есть такие, которых надобно было только кормить, не чая от них пользы в ратном деле. Воеводы послали к царю челобитную, описывали свое бедствие и умоляли прислать им свежих ратных сил и пороху. Челобитная их дошла до царя благополучно.
В Москве, при Троицком подворье находился келарь Троицкого монастыря Авраамий Палицын.
В крайнем бедствии архимандрит Иосиф писал келарю, и просил убедить царя спасти святую твердыню немедленным вспоможением. Авраамий убеждал царя Василия, брата его, церковный синклит и самого патриарха. Но столица сама трепетала от приступов тушинских злодеев. Авраамий доказывал, что монастырь может еще держаться только месяц и падением откроет неприятелю весь север России до моря.
Шуйский отвечал:
- Велика беда обдержит Москву. Я не в силах помочь монастырю.
Заступился за Троицу патриарх Гермоген. Перед царем и боярской Думой он говорил:
- Если будет взята обитель преподобного Сергия, то погибнет весь предел российский до Окияна-моря, и царствующему граду конечная теснота.
- Государь, надо спасать Троице-Сергиев монастырь! – подтвердил слова Гермогена, присутствующий на Думе князь Михаил Воротынский.
- Надо, - согласился Василий Иванович и поглядел на патриарха, - молитесь, святые отцы, молитесь! Из Москвы нам послать к Троице большого войска нельзя, а послать малое – только потерять его. Подождем прихода князя Скопина-Шуйского. Может, ты, князь Михаил Иванович, укажешь нам иных, не ведомых нам, но верных людей, иные края, где ждут, не дождутся подать нам помощь, лишь бы мы попросили этой помощи.
- Государь, - смутился Воротынский. – Сидя в Москве, ни своих, ни заморских доброжелателей не найдешь, но я боюсь, что твоя царская грамота в Северные города, которую нам зачитали сегодня, не соберет всех вместе, но еще более разъединит. Ты, великий царь, не грозой грозишь отступникам, но тихо увещаешь. В грамоте твоей, государь, написано: “Коли можно вам будет пройти к Москве, то идите, не мешкая. А если для большого сбора захотите посаждаться в Ярославле, то об этом к нам отпишите”. Скажи ты нам, государь: “Можете идти на Вора войною, а коли боитесь битыми быть, повремените”. Так мы хоть и сильны будем, а тотчас усумнимся в себе.
- То вчера можно было грозить, - ответил Василий Иванович, - вчера, когда города стояли заодно. Теперь, как узнать, что у людей на уме, каков русский с русским, а каков
                25

русский с поляками. Всякому известно, что Вор – это Вор, только совесть нынче на торгу. Прибыльнее совести товара нынче нет. Однако, как бы нам было ни трудно, надо помогать Сергию.
Шуйский посмотрел на Гермогена.


                XXIY

Царь Василий послал атамана Сухого-Осташкова и с ним шестьдесят человек. Они повезли двадцать пудов пороху. Келарь отправил с ним двадцать человек троицких людей, находившихся на подворье. 15-го февраля 1609 года они проехали сквозь обоз Сапеги и успели войти в монастырь. Но четырех человек схватили, и Лисовский приказал их казнить против стен монастыря. Тогда в отместку Долгорукий приказал вывести двадцать польских пленников за ограду на гору против старой пекарни и казнить на виду войска Сапеги. Девятнадцать человек казаков вывели и казнили перед табором Лисовского.
В монастыре после того носились слухи, что польские люди и казаки, увидя казнь своих товарищей, взволновались, и чуть было не убили Лисовского за то, что он казнью четырех пленных вызвал эту месть со стороны осажденных.
Прибытие слишком небольшого отряда мало подало помощи осажденным. Бедствия монастыря не уменьшились. Болезнь продолжала свирепствовать. Новые сподвижники, атаман Осташков с казаками, сделались также ее жертвою, и неприятель удвоил заставы, чтобы лишить осажденных всякой надежды на помощь.
Беспрестанными подозрениями один на другого в измене мучились осажденные. Дочь Бориса Годунова, инокиня Ольга, находившаяся в осаде, в письме к своей тетке так описывала состояние монастыря в конце марта 1609 года: “Я в своих бедах чуть жива и конечно больна со всеми старицами и вперед не чаем себе живота, с часу на час ожидаем смерти, потому что у нас в осаде шатость и измена великая. Да у нас же за грехи наши моровое поветрие: велики е смертные скорби объяли всех людей. На всякий день хоронят мертвых человек по двадцати, по тридцати и побольше, а те, которые еще ходят, собою не владеют”.
Ратные люди злобились на монахов. Последние жаловались на ратных. Троицкие служки также недовольны были монахами. Стрельцы писали челобитную царю, что старцы дурно их кормят, дают им на шестнадцать человек пушной хлеб и вырезают из него середки. Рыбой их кормят только два раза в неделю и то однажды в день, а раненым нет вина в утешение. По их запросу пить и есть не дают. Ратные указывали, что монахи, прежде всего, себя самих должны принудить к жестокости яств и наложить на себя крепкое начало. Старцы писали к царю, что стрельцы лгут, прежде им давали хлеба неучетом, а они выносили из келарской и продавали, а потом и потому им стали давать четверть хлеба перед обедом и ужином. Рыба им дается четыре раза в неделю. В постные три дня кормят горохом и соловой кашей, вообще в монастыре на всех было три яства: щи, каша, и в скоромные дни на четырех звено рыбы. Прежде им пить давали квас, но потом перестали, потому что трудно было доставлять дрова, и нельзя было варить квасу.
“Мы, - писали царю прошение власти, - запасом с всякими осадными людьми делимся и не оскорбляем никого. Как сели в осаде, все люди едят троицкий хлеб, а своего мало было у всякого припасено, и деньги, кому пригожи, даем. А, как денег в казне не стало, так мы с братии собирали с кого по рублю, с кого по полтине, а иным, кому надобно, занимаем и даем: стрельцам дали по полтора рубля, ярославцам и галичанам по три рубля, а слугам троицким всем на нужду по рублю, а крестьянам осадным стенным по полтине”.
                26

Служки били челом государю, чтобы монахи их допустили к братской трапезе. Монахи отвечали, что прежде кормили служек в трапезе, и говорил им архимандрит:
- Ешьте то, что братия едят, хоть из-под меня, архимандрита, возьми перед себя, а свое перед меня поставь!
Но они не хотели есть в трапезе, а пошли по кельям. Что в трапезе ставят на четверых, то у них пойдет на одного в келье, а у иных и жены и дети, у некоторых и “женки”. Прежде они сами говорили, что им давать бы только щи и кашу, да хлебы недельные, а больше ничего и не хотят, а потом попросили рыбки – им и рыбу стали давать. Они недовольные стали просить опять, чтоб их допустили в братскую трапезу.
Старцы не ладили между собой. Составилась партия против соборных старцев. Жаловались, что архимандрит и соборные старцы кормят старцев овсяником и не дают квасу, заставляют пить одну воду, а сами бражничают в своих кельях со своими “заговорщиками” и все царские и братские обиходы на погребах перевели. На мелких дрязгах не остановилось дело. Стали подозревать и обвинять в измене.


                XXY

Среди пленных поляков был Мартиасом, умный и столь искусный в льстивом притворстве, что воеводы вверились в него как изменника поляков и в друга России. Ибо он извещал их о тайных намерениях Сапеги, предсказывал с точностью все движения неприятеля, учил пушкарей меткой стрельбе, выходил даже биться со своими единоземцами за стеною, и бился мужественно.
Князь Долгорукий столь любил его, что жил с ним в одной комнате, советовался в важных делах и поручал ему ночную стражу. К счастью, перебежал в монастырь от Сапеги другой пан Литовский. От природы он был глухой и бессловесный, но в боях витязь неустрашимый. Звали его Немко. Он был ревнитель православной веры.
Увидев Мартиаса, Немко заскрежетал зубами, выгнал его из горницы и с видом ужаса знаками изъяснил воеводам, что от этого человека падут монастырские стены. Мартиаса начали пытать и сведали истину. Он был лазутчик Сапеги, пускал к нему тайные письма на стрелах и готовился по условию в одну ночь заколотить все пушки монастырские.
Коварство неприятеля усиливало остервенение, возвышало доблесть подвижников Троицы. Славнейшие гибли, их место занимали другие. Ранее презираемые или неизвестные, бесчиновные, слуги, земледельцы. Так Анания Селевин, раб смиренный, заслужил имя Сергиева витязя делами храбрости необыкновенной. Российские изменники и поляки знали его коня и тяжелую руку, видели издали и не смели видеть вблизи. Дерзнул сойтись один на один с Селевиным русский изменник и раненый пал на землю.
Так стрелец Нехорошев и селянин Никифор Шилов были всегда путеводителями и героями вылазок. Оба, единоборствуя с теми же изменниками Лисовского, последние обагрились кровью. Один убил под ним коня, другой рассек ему бедро.
Стражи неприятельские бодрствовали, но грамоты утешительные, хотя и без воинов, из Москвы приходили. Келарь Авраамий, душою присутствуя в монастыре, писал к ее верным россиянам: “Будьте непоколебимы до конца!” Архимандрит, иноки, рассказывали о видениях и чудесах. Уверяли, что святые Сергий и Никон являются им с благовестием спасения, что ночью, в церквах затворенных, невидимые ангелы поют над усопшими, свидетельствуя тем их сан небесный в награду за смерть добродетельную. Все питало надежду и веру, огонь в сердцах и воображении. Терпели и мужались до самой весны.

                27


                XXYI

Прошла зима. Болезни не прекращались, но с наступлением теплой погоды люди могли пребывать на свежем воздухе и не страдать от невыносимой тесноты и духоты в покоях. Меньше нужно было дров, и поэтому не было необходимости часто выходить из монастыря, где так много гибло людей. Монастырские слуги, избегая этих опасных выходов, обломали в монастыре крыши и топили ими.
Целебное влияние теплого воздуха прекратило болезнь смертоносную и 9-го мая в новоосвященном храме святого Николая монах и воины пели благодарственный молебен, за каким следовала счастливая вылазка. Хотели доказать неприятелю, что монастырь уже снова цветет душевным и телесным здоровьем. Но силы не соответствовали духу. В течение шести месяцев в монастыре умерло 297 старых монахов, 580 новопостриженных и 2125 детей боярских, стрельцов, казаков, людей даточных и слуг монастырских. Сапега знал, сколь мало осталось живых для защиты, и решился на третий общий приступ.
27-го мая зашумел стан неприятельский, поляки, следуя своему обыкновению, с утра начали веселиться, пить, играть на трубах. В полдень многие всадники объезжали вокруг стен и высматривали места, другие взад и вперед скакали и мечами грозили осажденным. К вечеру многочисленная конница со знаменами стала на Клементьевском поле. Вышел и Сапега с остальными дружинами, всадниками и пехотою, как бы желая доказать, что презирает выгоду нечаянности в нападении и дает время неприятелю изготовиться к бою.
Монастырь изготовился. Не только монахи с оружием, но и женщины явились на стенах с камнями, с огнем, смолою, известью и серою. Архимандрит и старые иеромонахи в полном облачении стояли перед алтарем и молились. Ждали часа. Уже наступила ночь и скрыла неприятеля, но в глубоком мраке и безмолвии осажденные слышали ближе и ближе шорох. Поляки как змеи ползли ко рву со стенобитными орудиями, щитами, лестницами – и вдруг с Красной горы грянул пушечный гром. Неприятель завопил, ударил в бубны и кинулся к ограде. Придвинул щиты на колесах, лез на стены.
Но осажденные стреляли по ним  из орудий, поставленных у основания стены, кололи их из стенных окон, когда они по лестницам добирались туда, сверху стен метали на них камни, лили кипятком с калом, серу, смолу и бросали мелкую известь, чтоб засыпать им “скверные очи”. Готовые к смерти, защитники монастыря уже не могли ничего страшиться. Без ужаса и смятения каждый делал свое дело, отбивали щиты, терасы.
Неприятель оказывал тоже смелость и твердость. Отражаемый, с новыми усилиями возобновлял приступы, и так до самого утра. Не сделав ничего монастырю, утром осаждавшие начали отступать. Тогда осажденный, в свою очередь, сделали вылазку, били еще противника во рвах, гнали в поле ив лощины и взяли тридцать человек “панов” и русских изменников. После боя их заставили молоть муку.
- Поиграйте в жернова, - говорили полякам, насмехаясь над тем, что они шли на приступ с музыкой.
В добычу осажденным досталось несколько терас, щитов и лестниц: это пошло на дрова.


                XXYII

28-го июня повторил Сапега приступ. Пошли со всех сторон к воротам. Наперли особенно на острожек, который охранял колодезь за стеной у пивного двора. К острожку
                28

был пристроен сруб в виде башни. Успели зажечь сруб и стали готовить лестницы к острожку. Но в то же время изгородью кинулись свежие удальцы на Пивной двор и отбили нападение. Сапежинцы со всех пунктов принуждены были отступать. Князь Долгорукий с ратными людьми и служками сделали вылазку – погнали за врагами, много их побили, поймали языков, забрали у врагов щиты, лестницы и проломные ступы. Один перебежчик из стана Сапеги говорил, что во время этого приступа у осаждающих убито было семь панов, более четырехсот пахолков, гайдуков и казаков и до пяти тысяч черного народа, который сгоняли в полки на работы везти и нести щиты и лестницы. Многие из таких после неудач разбежались.
Этим последним приступом, обороной защитников монастыря, решилась судьба осады. Еще держа войско возле стены, еще надеясь одолеть непреклонность монастыря блокадой, совершенным изнеможением ее защитников, враги продолжали стоять под монастырем, перестреливаясь с осажденными. Не теряли прежнего терпенья и настойчивости и осажденные, а делали вылазки. Их удерживали от сдачи и внушали бодрость слухи о скором приходе Михайла Скопина-Шуйского со шведским вспомогательным войском.


                XXYIII

Еще в феврале 1609 года Скопин в Выборге заключил со шведским уполномоченным договор, согласно которому шведы поставили на вспоможение Московскому государству пять тысяч войска. Главным предводителем шведского войска был Яков Делагарди. Это войско вступило в русские пределы 16-го марта. Своих русских Скопин на севере собрал отряд численностью до четырех тысяч.
10-го мая войско выступило из Новгорода освобождать Москву от осады. Шло медленно.
В тушинский лагерь весть о том, что Швеция прислала царю Василию помощь, доставил Сапега в начале мая, перехвативши письма Скопина, которые были посланы к царю Василию с восемью гонцами. Тогда и в Тушино и под Троицей принялись собирать загоны, которые рассылались по государству, с приказом, чтобы рыцарство собирало своих пахолков, бродивших там и сям, призывали из городов приставов, вообще велели войску быть в сборе, и решились послать навстречу идущему неприятелю отряд, состоящий из поляков, казаков и русских. Руководил этим отрядом Александр Зборовский. Его отряд потерпел неудачу от совместных сил шведов и русских под Тверью и ушел в Волоколамский монастырь.


                XXIX

Не было воровскому делу удачи и под Троицей. Правда, вылазки из монастыря стали реже. К ручной обороне мало оставалось годных. Народ в монастырских стенах умирал от цинги. Но поддаваться осажденные не думали. Кто только заговорит о том, что надобно сдаться, то его тотчас убьют, говорил один перебежчик. Была у осажденных попытка зажечь лагерь Лисовского. Это взял, было, на себя один монах. Он пошел туда и прикинулся, будто пришел из Москвы служить царю Дмитрию. Но монах этот, однако, не сумел обмануть никого. Узнали его замысел и казнили его. Оставшись целым, стан Лисовского все-таки не мог ничего сделать монастырю. Люди Сапеги перехватили гонцов, которых посылал Шуйский к Скопину и в восточные, и в северные города: то была тогда важная услуга называвшему себя царем Дмитрием. Зборовский после поражения под
                29

Тверью прибежал к Сапеге. Тогда положили употребить все силы, и во что бы ни стало взять монастырь прежде, чем придется отражать шведов. Зборовский, не изведавши ничего, что значит битва с этим монастырем, смеялся над Сапегой и Лисовским и говорил:
- Что это вы стоите без дела под лукошком? Что стоит его взять и ворон передавить! Это вы по нерадению делаете и хотите взять монастырь истомленною чернью. А вы чернь отошлите, да сами идите на приступ, взявши разве только казаков Лисовского.
Михайло Глебович Салтыков, прибежавший сюда из Орешка, да дьяк Иван Грамотин, выехали перед монастырем и говорили:
- Москва уже покорилась, царь Василий с его боярами у нас в руках! Их пособники, что были с Федором Шереметьевым теперь здесь все: уже нет вам надежды на понизовую силу. А мы узнали истинного царя Дмитрия и служим ему! Царь Дмитрий послал нас перед собою вперед. Если вы ему не покоритесь, то он придет с польскими людьми. И князь Михайло Скопин и Федор Шереметьев с ним заодно идут, и все русские люди. Тогда он уже не примет вашего челобитья.
- Красно вы лжете, - отвечали им со стен монастыря, - да никто вам веры не имеет! Вот если б вы сказали, что князь Михайло под Тверью берега поровнял телами вашими, а птицы и звери насыщаются червечиною вашей, так мы бы поверили. А теперь делайте то, за чем пришли: возьмем оружие и пронзим сердца друг другу. Кого Бог оправдает, тот станет говорить правду и творить правду!
Ясно было, что осажденные не лишены были сообщения и знали, что делается вне стен их.


                XXX

31-го июля ночью отряд Зборовского сделал приступ. Отчаянно бились измученные сидельцы. В эту ночь женщины показали такую же отвагу, как и мужчины. Осаждающие отступили с потерей.
- Что, - сказал Сапега и Лисовский Зборовскому, - взял лукошко? Ты такой храбрый, что же не взял его?


                XXXI

12-го августа они оставили Троицу, и только часть войска берегла еще обоз и продолжала осаду, но так слабо, что осажденные могли уже иметь свободное обращение за пределами монастыря. После неудачных приступов к Троице Сапега и Лисовский решили лучше напасть на Скопина под Калязином. К Сапеге приходили верные вести о Скопине, что у него было уже двадцать тысяч войска, и с каждым днем приходят новые силы из разных мест Московского государства. Так с ним соединились уже Вышеславцев и Жеребцов со своими ратными. И Скопин, и царь рассылали повсюду грамоты и призывали все отдельные ополчения, составившиеся в разных местах, идти на соединение под Калязин, чтобы освобождать Москву. Пока еще эти войска не знали ратного дела, Христиерн Зоме занимался их обучением. Он нашел, что они вооружены были хорошо, но московские люди не умели ни держаться строя, ни обращать оружия, ни копать валов, ни брать их, ни вбивать подмет, ни двигать машин. Надобно было полководцам “вора” предупредить и напасть на неучей, прежде чем швед успеет дать им приличное образование.
                30

Сапега и Зборовский собрали двенадцать тысяч войска да сверх того неопределенное количество казаков. Тут было много и русских изменников. Они отправились под Калязин. 14-го августа остановились они при Рябовой пустыне, в верстах около двадцати от Калязина. Но Скопин узнал об этом движении и тогда отправил за Волгу отряд под начальством князя Борятинского, Валуева и Жеребцова, а сам располагал двинуться им на помощь, когда и куда нужно будет.
Врагам приходилось переправляться через болотистую речку Жобну недалеко от Калязина. Здесь следовало вступить в бой. Скопин рассчитывал на удачу во время переправы неприятеля.
Утром 18-го августа неприятель начал переправу. Только что передовая часть их войска стала переходить реку, как противники ударили на них и сбили в сторону в болото. Многих тогда побили, многих переранили. Остальные побежали в село Пирогово, где стояло остальное войско.
Прежде чем Сапега и Зборовский собрались, пришел сам Скопин с войском. С ним был и Зоме со шведами. Они переправились через Жабну и сами напали на тушинцев. И той, и другой стороне хотелось не только удержать поле битвы, но покончить с врагами. Бились целый день. На солнечном закате тушинцы поддались, потом стали отступать и, наконец, побежали. Русские гнали их чуть не до Рябовой пустыни.
Сапега остановился у Рябова, думал, было, поправиться и начать снова битву. Но войско его после неудачи не хотело биться, до них дошел слух, что польский король подступает к Смоленску и хочет завоевать для Польши русские области.
- Что же это? – кричали поляки. – Мы разве трудимся для короля? Король отнимет у нас нашу корысть?
Сапега и Зборовский не могли их утешить и уговорить целых четыре дня. 23-го августа они снялись с лагеря и двинулись к Переяславлю. Зборовский отправился в Тушино, Сапега оставил в Переяславле гарнизон (250 стрельцов, две казацкие роты и толпу детей боярских), а сам отправился опять к Троице, куда прибыл 3-го сентября. Лисовский двинулся к Ростову и Борисоглебскому монастырю и стал срывать неудачу на беззащитных и еще покорных жителях.


                XXXII

Прежде чем Сапега воротился под Троицу, троицкие сидельцы узнали о победах Скопина от косого толмача Яна, который прямо из сапежинского табора под Рябовым с четырьмя пахолками и двумя русскими прибежал под Троицу и передался в монастырь. Это известие произвело неожиданную радость, зазвонили колокола, начались благодарственные пения. Ободрились измученные, голодные. Осаждающие, чтоб их выманить, пустили в глазах монастыря стадо скота. Рассчитывали, что голодные сидельцы не утерпят и покусятся получить свежую говядину: тут и побьют их. Вышло совсем не так, как ожидали. Сидельцы сперва долго не трогались, а потом, когда их враги потеряли надежду выманить их, выскочили через Благовещенский овраг, напали внезапно на сторожей, побили их, захватив скот, и погнали к городу. А тут им на помощь выскочили другие из Пивного двора, и таким образом, в монастырь вогнали несколько штук скота для продовольствия.





                31


                XXXIII

1-го сентября шурин Скопина, Семен Головин, и Григорий Валуев, при содействии иноземного отряда Христиерна Зоме, выгнали из Переяславля тушинцев. Отсюда Скопин разослал гонцов по соседним городам и просил воевод собирать деньги.
Распорядившись насчет укрепления Переяславля, союзники двинулись к Александровской слободе, выслали вперед Иоганна Мира и Христиерна Зоме с отрядом шведов. При них были московские люди.
Этот отряд вступил в бой и победил. Сто человек потонуло в воде, остальные бежали. Александровская слобода была взята, победители забрали знамена и барабаны разбитого отряда.
Александровская слобода, прославленная еще Иваном Грозным, все еще напоминала его время. Дворец, пять богатых храмов, чистые пруды, глубокие рвы и высокие стены. В этой слободе Грозный искал безопасного убежища от России и совести. Место ужасов обратилось в место надежды и спасения.
Взятие этого города было очень важно, потому что он стоял на пути доставки провианта и запасов войску Скопина. К сожалению Скопина, Делагарди должен был здесь отпустить полезного для москвитян Христиерна Зоме в отечество: он получил рану под слободою и нуждался в отпуске для излечения. Зато 20-го числа прибыли новые вспомогательные силы Швеции.
28-го октября Сапега, Зборовский и сам Рожинский пошли на Александровскую слободу с четырьмя тысячами. Они встретили передовую дружину россиян в селе Коринском и гнали ее до укреплений слободы. Тут было жаркое дело. Начали шведы, кончили россияне. Сапега уступил, если не мужеству, то числу превосходному, и возвратился к своей бесконечной осаде, как бы все еще надеясь взять монастырь. Но он сам находился уже в осаде. Разъезды, высылаемые князем Скопиным из слободы, Шереметьевым из Владимира и царем из Москвы прерывали сообщение изменников между Троицей и Тушино. Не пускали к ним ни гонцов, ни хлеба, портили дороги, делали засеки. К счастью Скопина, вожди польские, гетман Рожинский и Сапега, оба гордые, властолюбивые, не могли быть единодушны. Видя опасное наступление Скопина, съехались для совета и расстались в жаркой ссоре, чтобы действовать независимо друг от друга.
Сапега воротился к Троице, возобновил бесполезные приступы к монастырю, почти в глазах Скопина, которого войско умножалось. Рожинский ушел обратно в Тушино.


                XXXIY

Скопин и Делагарди составили план, чтобы строить засеки, стеснять пути для поляков и мало-помалу приближаться к Москве. Это средство было действительно несносно для противников. Сапеге приходилось тяжело от засек, которые строил Скопин, шаг за шагом подходя к Троице.
Уже Семен Головин стоял за семь верст от Троицы. Нападать на московских людей было трудно: как только нападут на них, они укрепятся за свои засеки, и приходилось добывать каждую приступом. А как только тушинцы отойдут, русские шагают далее, и строят новые засеки. Главное же, такой образ войны отнимал у неприятеля подвоз припасов. Войско Скопина усилилось приходом Шереметьева, который из Владимира 11-
                32

го ноября явился в Александровскую слободу со своим войском


                XXXY

Скопин порывался, было, идти, прямо на Москву, но Делагарди останавливал его, остерегал, что сзади, в Суздале, стоит Лисовский, города еще заняты войсками “вора” и нельзя решиться на смелое и решительное дело прежде, чем обеспечить тыл.
Только к Троице по просьбе монахов послал Скопин Жеребцова с отрядом, у него было 600 ратных и 300 слуг. Сапега не ожидал этой решимости.
Жеребцов мог войти в монастырь беспрепятственно, никем нет замеченный. Это обстоятельство объясняет, почему монастырь так долго держался против осаждающих. Очевидно, плохо велась осада, если могло пройти войско, уж тем скорее и прежде можно было провозить в монастырь запасы. Сидельцы не раз выскакивали из монастыря за ограду, кто для того, чтобы нарубить дров, а кто для того, чтоб накопать кореньев и нарезать травы, а иные ради исцелений от колодезя, которому приписывали чудодейственное свойство. Они возвращались благополучно и прописывали свою болезнь чудотворному заступничеству Сергия за свою обитель.
Когда Жеребцов вошел в монастырь, он запретил им выходить, рассчитывая, что это небезопасно: сидельцы выходили небольшими партиями, их легко враги могли захватывать и истреблять. Жеребцов видел в этих выходах бесполезную трату людей. Дело другое – настоящие ратные люди, они ратному делу изловчены. Им можно было делать вылазку, и потому сам Жеребцов сделал вылазку со своими ратными людьми. Но Жеребцов возвратился с уроном.
- Вот тебе и ратные, - говорили ему сидельцы, - а мы простаки, да нас святой Сергий милует.
Жеребцову не посчастливилось оттого, что сапежинцы, после того как через их оплошность вошло в монастырь свежее войско, стали осмотрительнее и сосредоточили свои силы, тогда как до прихода Жеребцова они уже привыкли не обращать большого внимания – выходит ли какой-нибудь десяток из монастыря. Простаков спасала именно незначительность их числа.
Тем не менее, января 4-го, вслед за Жеребцовым, успело пройти и другое войско в монастырь под начальством Григория Валуева: он привел с собой пятьсот сорок вооруженных ратных людей. Соединившись с Жеребцовым, и со всеми сидельцами, они сделали вылазку.
Это был последний бой под Троицей, и он происходил, главным образом, на Клементьевском поле, на Келаревом пруду и на горе Валкуша. Были стычки и на других пунктах осады. Сапега после этого боя почувствовал, что ему хуже, чем неприятелям его. Осада в то время уже до того дурно велась, что Валуев так же свободно и вышел из монастыря к Шуйскому, как и прошел туда.
Через несколько дней после того, именно 12-го января, Сапега снял табор и ушел из-под Троицы к городу Димитрову.
Кончилась шестнадцатимесячная осада монастыря.