Моя маленькая добрая деревенька Алтуфьево... Каждый год летом я приезжал сюда на каникулы к бабане с дедом. Свобода! Простор! Красота невероятная!
Дом наш стоял на самой окраине. А дальше ток для обработки зерна, в уборочную страду от которого шёл такой сладковато-пряный аромат вперемежку со свежестью, что слюнки текли сами по себе. А дальше пруд, кишащий линьками да карасиками, которые бесхитростно попадались на крючки местных рыбаков. Кругом ровным ковром кудрявая травка, по которой и босым пробежаться не страшно. Город, с его летней духотой и смогом, бесконечной людской суетой да транспортным шумом, казался блёклым и серым на фоне той естественной красоты, что открывалась взору впервые приехавшему в нашу деревню горожанину. А как дышится после тёплого летнего дождя! На следующий день мы с дедом шли по грибы. Тут же тебе и земляника, и ежевика, и дикая смородина. Голодными из леса не возвращались. Вот дикая морковка под кустом, вот картошка со сладким вкусом, напоминающим пареную репу, а тут же срезанные грибы-сыроежки мы поедали с солью да свежим хлебом, прихваченными с собой "для притравки голодухи". Возвращались к полудню уставшие, с полными корзинами грибов да берестяными туесами, до краёв наполненными разными ягодами.
Вот бабане хлопот-то прибавлялось. Успей-ка грибы перебрать, перемыть, почистить, да и ягодам применение найти надобно.
- Полоть* лесу притащили, чертяки, - аккуратно опрокидывая принесённую снедь по тазам да вёдрам, нарочито недовольно ворчала баба Анюта и тут же деловито толковала, - таперича будет чё девкам да унукам в город отправить, всё ж домашнее, не магазинное.
У стариков было три дочери, мамка моя, тётя Дуся да тётя Гала, три внучки и я, один-единственный внук, Сенька. Имя мне дали в честь прадеда, Семёна Васильевича, заслуженного ветерана-пехотинца, дошедшего аж до самого Берлина.
Предвидел дед, что гостей всегда будет полон дом, и отгрохал в своё время хоромы в три комнаты, с просторной кухней и светлыми сенцами. Бывало, как съедутся все родственники, так дом, на короткое время обретавший тишину и покой, опрокидывался с ног на голову от шума, колготы, девчачьих каприз да бесконечного ворчания бабы Анюты. Не любил я этой сутолоки, а вот когда все разъезжались, наступала благодать для меня и деда.
А какой народ в Алтуфьево! Добрый, отзывчивый. Если уж свадьба, так все на свадьбу, похороны – и здесь в тяжёлую минуту на помощь придут. А как хохмили! Пусть где-то грубовато, но от души, без обиды.
Много обитателей было в нашем деревенском доме, много интересного происходило в нём, да и в Алтуфьево тоже. Вот я и поведаю Вам о нашем житье-бытье.
Муха
Мухой звали старого пса, которого дед когда-то привёз от своего друга-сослуживца Мухама из Туркмении, к которому он ездил 16 лет назад. "Свидимся ли кады, так напоследок нады ть покалякать о многом," - толковал дед бабане перед отъездом. В армии друга все звали Мухой, вот кобеля и назвал дед в честь своего старого сослуживца. Огромный алабай был размером с крепкого телёнка. Строгий и суровый взгляд из-под приспущенных век, клыкастый оскал, купированные уши и хвост придавали ему такой устрашающий вид, что не всякий пожелал бы встретить на своём пути такого зверюгу. Порвёт! Сидел Муха на толстой цепи в отдельном вольере. Еду да воду ему приносил только дед. Баба Анюта боялась к нему лишний раз подходить, и всякий раз, проходя мимо вольера, подпрыгивала с перепуга от внезапного "гав!" и начинала пискляво причитать:
- Вот паразит, напужал в усмерть... чтоб ты издох, за-ра-за-а! - Потом долго бранила старого, проклиная тот день, когда тот притащил этого «паразита».
Перед сном мы выходили с бабаней ко двору на скамейку, грызли семечки да потихоньку болтали. Я ей про школу, про друзей рассказывал, она, чаще всего, что-то забавное из своего детства припоминала.
Смеркалось. Постепенно ночь набегала своей кромешной тьмой. Лишь затерянные в ночном пространстве огоньки от сельского тока тусклыми фонариками подтягивались к нашей одинокой скамейке, да сиротливая лампочка, пригвождённая дедом на углу дома, собирала возле себя тучи летающей нечисти.
Не услышали мы с бабаней скрипа распахнувшейся калитки. Громкое «Гав-гав!!!» моментально вернуло нас в реальность из наших воспоминаний. Не помню, как я сорвался со скамейки, как оказался на деревянном столбе, одном из тех, что "без пользы" стояли вдоль нашей улицы. Руками и ногами я врос в древесину и боялся смотреть вниз не потому, что где-то шарахался этот зверь, а, больше, из страха высоты. Наконец, осмелившись, я сверху посмотрел в сторону бабани. Та, бледная, напуганная, скованная страхом быть покусанной, а, может, и съеденной, стояла на скамейке по стойке «смирно».
Тут из калитки вышел дед. Увиденная им картина, заставила громко окликнуть Муху: «Ко мне!!!», но почуявший свободу пёс, не собирался так скоро возвращаться к хозяину. Он ошалело носился по поляне кругами, легко владея огромным телом, подпрыгивал на мощных лапах, задирал клыкастую пасть, пытаясь на лету поймать летающую живность. А то вдруг начинал кувыркаться по траве, поднимая лапы вверх, но тут же вскакивал и неистово тёрся шеей о почву, пытаясь избавиться от ненавистного ошейника. Загулявшийся допоздна по подружкам-курочкам соседский петух Топтун едва не лишился полностью радужного хвоста. Он улепётывал от оголтелого пса, увёртываясь короткими прыжками, затем высоко взлетал, по-петушиному возмущаясь собачьим беспределом. Муха подскочил к злополучному столбу, временно осёдланному мною, начинал поскуливать, стачивая когти о железобетонную подпорку. Потом переметнулся к скамейке, обнюхал бабу Анюту, по-доброму прошёлся шершавым языком по торчащим из шлёпанцев пальцам ног, видимо, по-собачьи прося прощения за свои непристойные выходки. Кое-как дедуле удалось зазвать Муху в вольер в миг добытым откуда-то мослом, чтоб освободить от страха двух пленников огромного пса.
- Ах, ж ты, старый ты пень! - подавая деду руку, чтоб спуститься со скамьи, плакала бабаня. - Вишь чё учудил-то, супостата этого натравил, - причитала она сквозь слёзы. - Сожрал бы, пёс смердящий, не поперхнулся бы, ирод этакий. Ты куды смотрел, шляпа? - стукнув деда со всего маху по затылку, в гневе спросила бабаня.
- Да я чё, Анютушка, - дед всегда так ласково называл бабаню, когда хотел повиниться перед ней. - Я эта.. я не знал, лапушка, что вы с Сенькой тута, я ж думал, вы ужо дома, - продолжал оправдываться он.
- Тута... ужо... - безжалостно передразнивая деда, кривлялась баба Анюта. - А ну, доставай унука, балбес, не то свалится! - крикнула она.
- Щас, Анютушка, щас, сию минутку, вот только лесенку притащу, - суетился дед.
- Унучек, Сенька! - кричала бабушка снизу, - погодь манёшки, дед лесенку принесёт, сымет тя!
- Бабань, сколько раз тебе говорить, не «унучек», а вну-чек, - от безысходности членораздельно кричал я.
- Ой, да ладно, он ещё учить удумал! Висит как сопля, а всё в науку! - махнув рукой, съёрничала баба Анюта.
Через минуту подбежал дед, держа в руках высокую лестницу.
- Сенька, табе клюва не хватат, - смеялся он. - Ты так на дятла похож, который тук-тук-тук! - издевался дед.
- Я те щас постукаю! Насмехатся ещё, старый! - снова добавив деду порцию подзатыльников, проворчала бабаня.
Дед пристроил к столбу старую лестницу и начал проворно, по-молодецки, подниматься вверх по шатким ступеням.
- Ишь, как вЫсоко занесло тя... да без когтей! Можа, эта... лампочку заодно вставишь в фонарь-то? А, Сеньк? - с деловитой издевкой шептал дед, задрав голову, чтоб бабушка не услышала. - Сенька, ну-ка, расслабьси, милай. Что ж ты эдак вцепился, мне ж тя не снять отседа.
Я постепенно расслаблял онемевшие от напряжения руки, и поочерёдно спускал то одну, то вторую ногу на ступеньки. Так потихоньку с поддержкой деда я оказался на долгожданной земле.
Бабаня ещё долго ругала старика. Ну как же!? «Чуть унука не сгубил!"
http://www.proza.ru/2011/11/20/770