Опыт краткого анализа трагедии "Беседы с бесом" Олега Игрунова.
http://www.proza.ru/2009/05/23/307
Совсем нелегко анализировать пьесу, состоящую из сплошных загадок. Ещё сложнее, если загадки эти, представляются естественным развитием повествования. Львиную их долю, большую их часть, я попросту не заметила при первом прочтении. Более того, перечитав пьесу во 2-ой раз и, как мне представлялось, раскрыв загадку финального акта, я, с наивной дерзостью, готова была браться за её разбор. Кто ж знал тогда, что и перечитывая пьесу в 7-ый раз (число прочтений, указано на момент начала работы), я буду, далеко не уверена в правильности собственных концепций? Сплошная загадка! Загадка в загадке с загадкой в кармане…
Начать с того, что, вовсе не представлялось загадкой, а лишь слегка смущало меня. Уверена, что не только не смогла бы разгадать её, но и просто обратить на неё внимание. Не смогла бы, если бы не прочла все произведения автора. Ну и в самом деле, ну, что такого, в том факте, что автор начинает повествование не с действия, а со стихов? Более того, прекрасно зная Олега Игрунова как поэта, я не удивлена, что среди его замечательных стихотворений размещённых на Стихире, нет ни одного стихотворного фрагмента из «Бесед…». Выходит, автор сам не считал эти экзерсисы за стихи. Перед нами попытка будущего героя трагедии, перевести начальные слова Ветхого Завета:
«/ Келья. Пишущий монах /
Земля была безвидна и пуста,
И пустота бесшумно отворяла,
Бездонные, безликие уста…
И тьма, над бездною стояла.
Лишь Божий Дух носился в пустоте,
Не уставая, пустоте дивиться:
Здесь все, что только может быть в мечте,
Быть может и быть может, не случится.
Минули тьмы, и тьмы, и тьмы, и тьмы,
Тьмы вечностей, скопившихся в мгновенье:
Мгновенье вечностей резвились мы,
В клокочущем, Божественном виденье.
Блаженствовали мы, иль как теперь,
В страданьях грезились тебе, о, Боже?
Ужель тогда уж из одних потерь,
Все наши жизни пред тобой мелькали тоже?
И все же, Ты, решился и воззвал:
Да будет Свет! И в пустоте, зарницей,
Взыграл огонь, огонь затрепетал,
Бросая отблеск в Ангельские лица.
И ангелы – Твои персты,
Вбирая мощь божественной десницы,
Сорвали с пустоты пласты,
И замелькали сотворенья спицы.
И над землей улегся неба свод,
И с первых гор, впервые, пала тень,
Как хорошо, - сказал Господь.…И вот:
Был вечер, было утро – минул день.
И потекло… и Божия рука,
Черпая вдохновенье сновидений,
В горниле сердца плавила века,
Наполненные дерзостью свершений.»
Изложенная в стихотворной форме, она (попытка перевода) вполне добротна, даёт повод для размышления, но… не больше того. Монах переводчик (герой) сам совершенно не удовлетворён своей работой:
«Нет, все это, снова не то,
Не то, что так жадно хочу:
Хоть истина рядом,
Но слово – преграда,
И узел не дался мечу.
Как вымолвить, что я молчу?»
Понятно, что и эти зарифмованные слова, далеко не образчик поэзии. Более того, следом идёт ещё одно стихотворение, возникающее, как бы помимо воли Монаха:
«/ Монах в задумчивости водит пером по столешнице. /
Расползается тень черного солнца,
Тьма поглощает мрак,
Дно высохло у колодца…
Ноль! Минувшее – брак!
Смешано, скомкано, взбито:
Что будет, тому не бывать!
Испробовано и разбито:
Миротворение – вспять!
Нет, это вовсе не ночь,
За ней не последует день,
Гонит надежды прочь,
Черного солнца, тень.»
Думаю, не надо иметь особо развитого поэтического вкуса, что бы понять: и это – не стихи.
Так спрашивается, зачем? Зачем по-настоящему глубокий, тонкий и мощный поэт, начинает свою, опять- таки, необыкновенно мощную трагедию, с ученических опытов рифм? Вот тут-то мне и пригодилось знание всего, небольшого, но чрезвычайно разнообразного и глубокого наследства Олега Игрунова. Одной, как мне казалось малосущественной, но характерной деталью его творчества, выступает плавное, вязкое и тягучее начало повествования. Герой или герои, вводятся поэтапно, почти не заметно, без всякой ярко выраженной динамики. В 1-ом действии «Путника», герой вообще появляется в самом конце, да и не представляется будущим героем. Более того, без особого урона для действия пьесы (но, естественно, с колоссальным уроном, для её философского смысла), этот 1-ый акт – вообще можно выкинуть, начиная читать со 2-го. В «Улиссандре Двуруком» можно выбросить две первые главы, вместив их довольно большой по объёму текст в коротенькую ремарку. «Беседы…» начинаются со стихов… Зачем всё это? Может автор, просто не способен дать динамичную картину соответствующую динамике нашего несущегося галопом мира? Где там! С 3-ей главы «Улиссандра…» и до его Эпилога, действие обрушивается, как снежный ком, захватывая и увлекая за собой, не успевающего опомнится читателя. Только что ставшие привычными картины кардинально меняются. Меняются наши представления о героях и мире. То же самое и в «Путнике». То же, за небольшим исключением и в «Беседах…»
Так почему, автор прекрасно умеющий завладеть вниманием читателя, не делает этого? Умеющий? Простите, но дальше я произнесу, совершенно крамольную фразу: умеющий, как мало кто в мировой литературе! Не знаю, как обозвать это явление: гениальностью, неповторимостью творческой манеры или даже, недостатком автора, - но слова у него, не свободны. Каждое предыдущее слово забрасывает крючок и тянет за собой следующее. Сцепленные между собой слова, цепляют и нас и, буквально затягивают в повествование. Признаюсь, это не совсем моё открытие. Почти все постоянные его читатели отмечают в рецензиях вязкость и цепкость его стиля. Я же, изучив все работы Олега и совершенно все его ответы на рецензии (где этот стиль демонстрируется не менее наглядно) назвала его «зыбучи пески». Не могу скрыть, что стиль этот отразился и на моей манере письма…
Здесь особо не заморачиваясь можно для примера поставить буквально любой образец. Ну вот, к примеру, этот:
«Бес – Да, чем же я так плох? Обидно право…. Вот так вот нынче в гости заходить…. Увы, где ты, гостеприимство предков?
Монах – Своими кознями, ты сам нас отучил гостеприимным быть и вежливым с лукавым. Изыди прочь!
Бес – А вот и не изыду. Хотел уйти, но мера ж есть всему. Меня выходит оскорблять, кто хочет, может, а я терпи?... Мне, что же по щеке, я выставлю другую? Ну, нет, я бес, в душе, а не Исус. Из принципа, останусь в теплой келье. Еще и поудобней размещусь…. Вот так вот, ногу на ногу… видал?»
И далее, далее, далее… Лично меня, манера автора гипнотизирует и вводит в своеобразный транс…
Так почему, в который уже раз начинаю я, почему автор, умея втянуть, почти никогда не пользуется этим умением в начале повествования? В «Беседах…» же, это проявлено в наибольшей степени.
Помог мне с ответом Эдуард Снежин. В своём ответе Ольге Бурзиной он, (ровно за три минуты) «прочитав» две объёмные вещи Олега Игрунова, роман Василия Тихоновца и повесть Сергея Козлова, сообщил: «Прочёл. К сожалению, уровень средний - приходится вчитываться. Хорошее произведение притягивает - не оторваться.»
Конечно интересно, смогла бы Эдуарда «притянуть», да так, что он бы, не смог и «оторваться», следующая сцена:
«- Кто здесь?
- Нет, сам ты кто, сначала отвечай?
- Да здравствует король!
- Бернардо?
- Он.
- Вы аккуратны и пришли в свой час.»
Пошлые слова Эдуарда, это, конечно пример одиозный, но, как ни горько это признать, Олег Игрунов, действительно пишет не для всех. Причём, сознательно так пишет. Именно в «Беседах…» автору больше всего не нужен галоп. Галопом «Беседы…» не понять. Галоп, лишь извратит «Беседы…». Так лучше уж, сразу отсеять всех лишних. Нет, автор не собирается угождать нашему вкусу. Он, не спешит. Да и куда ему спешить, если впереди века? Думаю, к Олегу Игрунову, как нельзя более, подходят слова Ницше: «Если я когда-либо и думал о читателе, то как о разбросанных единицах, засеянных через столетия»
Но не только в этом причина. Автор не просто сетует: «Много званных, да мало избранных». Он и зовёт, этих самых «мало». Что за парадокс? Зачем отталкивать от себя массового читателя? Зачем уповать лишь на избранных? Совершенно точный ответ даёт 2акт. Должна признаться, я не люблю, эту часть «Бесед…». Мало того, что она, выбивается по стилистике, не только из самой трагедии, но из всего творчества Олега Игрунова, мало того, что в ней, почти напрочь отсутствует столь свойственная автору полифония образов и мыслей, мало того, что она суха и жёстка и больше напоминает Эйфелеву башню, чем более характерный для автора Готический собор, так, и это самое главное: эта часть – страшна. Единственная ассоциация, которая возникает у меня со 2-ым актом, это яростно-фанатичная проповедь Кальвина. Но сейчас, речь не о том. Загадке 2-го акта, будет посвящено специальное исследование. В данный же момент, для нас важно иное. Напомню: послушник сообщает герою, что его дожидается дама желающая получить отпущение грехов. Очень странна реакция Монаха.:
«Монах – Ступай с Богом.
Монашек – Тут еще…. К вам …. Вы, только не бранитесь…
Монах – Вот еще! Буду браниться! А принимать никого не буду! Не браниться?!.. Отчего это мне не браниться? Волю взял! Не браниться…. Нечему мне учить! Сам в вере слаб!.. Не браниться…
Монашек – Не наш ли долг помогать ближнему?
Монах – Ваш! Вот и помогай! И этим, своим и мне заодно: избавив от них! Нечему мне учить! Нечем мне делиться! Самому мало! Вот: хлеб отдай. А крыжовник: съел – не взыщи.
Монашек – Святой отец…
Монах – И в помине не святой! Был бы святой?! А, есмь – грешный! И пресильно! С бесами вон якшаюсь…»
И потом, после вырванного-таки согласия на исповедь, после, столь быстрого отпущения, что Дама даже обиделась: «Чем же мой грех-то не угодил? Что ж он, не достаточно тяжек?», - после первой части страстной проповеди Монаха, когда Дама, сама уже пугается, мы слышим: «Поняла теперь, почему я удалился от таинства исповеди?» А далее, после очередной порции «монашьей страсти», акценты расставляются совсем уж точно: «Нет же призывов никаких. Знал бы я к чему призывать – не сидел бы, поверь, в этой своей клетке…. Знал бы ответы – ходил бы по городам и весям и нес бы человекам исцеление или уж, хоть надежду на него. А я не только не проповедую, а напротив: бегу от любопытствующих. А как не бежать, если, хоть вот и ты, сразу заметила, что коли уж не святой, то чего там по волосам плакать: жги-прожигай, хватай пожирнее, да поближе к телу, а хоть и режь-кромсай? Вот, значит, чему научить могу высокими своими словесами.»
Эти-то слова и есть прямое объяснение автором, причины собственной осторожности, с собственным своим же словом. Не всякому оно дано. И полезно – не всякому.
ЗАГАДКА ИЗЛОЖЕНИЯ
С 1-го акта, мы обращаем внимание на то, что автор играет с нами в какую-то странную игру. Я окрестила её словесным пинг-понгом, и суть её сводится к тому, что на протяжении всех 7-и актов, в пьесе, фактически нет, неправых. Точнее сказать, прав тот, на чьей стороне мяч. Только самое начало, создаёт иллюзию явного превосходства беса над монахом. Однако же, очень скоро выясняется, что наивность монаха напускная и вот уже, сам бес жалуется:
«Я лжец? А кто ж лжеца в ловушку заманил? Ты, простачком прикинувшись наивным, готовил мне усердно западню. Забавно! Вот она – монашеская честность! Коль это правда – я тогда за кривизну!»
Состязание интеллектов, вообще характерно для любого произведения Олега Игрунова. Однако же, в «Беседах…» эта ювелирная борьба разумов: верю-не верю, - чрезвычайно усложняется неверием монаха, самому себе: «я вечно во всём сомневаюсь, я сомневаюсь и в том: действительно ли - сомневаюсь, действительно ль - я, и - во всём". В целом же, борьба, столь сложна и запутана, что, казалось бы, её квинтэссенция:
«Монах - И, ты, не лжец? И как вести беседу? Ведь я не звал тебя. Ты сам сюда пролез. Ты диспута хотел и так вот отвечаешь? Сомнений не убавилось ничуть.
Бес – Так это ж ты сомненья порицаешь. Я полагаю благотворность таковых.
Монах – О, да! Во всем сомненье: проходили. Ничто нельзя ни утверждать, ни отрицать. И солнце, вечное светило, быть может, завтра двинет вспять. И есть ли солнце в этом мире? Весь мир в мозгу моем – как знать? И то, что спорим мы с тобою нельзя без спора принимать. К чему ж, ты здесь?", - становится лишь одной из опор для следующего витка: догадок - сомнений. Ну и, как я уже сказала, инициатива постоянно переходит от монаха к бесу и обратно. Оба говоря одно, зачастую подразумевают другое и готовят ловушку оппоненту. Оба, а не только бес - лукавят. Ну, а сам бес, поражает своей игривостью: «Монах – Опять пустые словеса. Ответствуй прямо: зачем ты здесь? Что надобно тебе?
Бес – Вот, старче, озадачил. Я ж – лукавый! И как, при этом правдой отвечать? И что она?
Монах – Виляешь, бес?
Бес – Виляю! Ты ж предлагаешь мне истоки попирать. Мне, что же, отказаться от традиций? От веры предков? Где же прецедент?
Монах – Начни с себя! Всегда был кто- то первым…
Бес – Но-но… меня гордыне не учи. Я скромный отрок". Впрочем, исследование загадки, самого беса – впереди.
В целом, эти игрища, настолько искусны и интересны, что сама пьеса, напоминает высокохудожественное пособие для контрразведчиков.
Но, помимо игры внешней, при очень внимательном прочтении, мы обнаруживаем и игру внутреннюю. Собственно именно поэтому пьеса и является сплошной цепью загадок. Вовсе не собираясь, раскрывать смысл каждой из них, приведу пример, изображающий сам механизм мистификации автора. Вот, размышления монаха, потрясённого первым явлением беса: «Себя боялся я… своих сомнений…. Я мира удалился, чтоб обресть: в душе покой и веру в справедливость того кто тяжкий жребий нам послал. Не рассуждать, не мудрствовать лукаво…. Что в мысли? Мысли не объять не совершенства, Твоего творенья».
Последняя строка с её частицей «не» перед словом «совершенство», явно выбивается из контекста размышления благочестивого монаха. Настолько выбивается, что можно было бы заподозрить автора в описке. Естественно, читатель неизбежно бы обратил на это внимание. Но – не обращает. И не обращает потому, что дальше автор, приспокойненько, ведёт монолог монаха с использованием и разъяснением этого несовершенства: «Что в мысли? Мысли не объять не совершенства, Твоего творенья: слезу дитя и торжество злодейства, наследственность греха и суету сует. Мысль – мать греха! Мысль, тот колодец, что жажду утоляет как огонь: глоток, еще глоток и ты в геенне. Лишь вера чистая – спасения залог! И вот: я здесь; труды из года в год; Труды всечасные…. И что? Ответствуй, инок! Ответствуй: вера, инок, твоя где? Себе ответствуй! … Соль не солона?» Несовершенство творения, которое должно открыто конфронтировать с нашим представлением об устройстве мира и возможными словами монаха, проглатываются нами, как само собой разумеющееся. Что же, произошло? Да, просто автор показал нам подложку неверия монаха. Подложка эта, как мы бы могли заметить, имеет достаточно глубокую нравственную основу, что расходится с постоянными (на протяжении всей пьесы) самообвинениями монаха в пустом безверии. Зачем же автор, вообще прятал от нас это внутреннее основание характера героя? Да затем, что оно, не ясно и самому герою. Что герой, такая же загадка для себя, как и все мы.
Т.О. мы видим, что автор не выпячивает мысли, а напротив усердно прячет их в словесный кокон. Ну и естественно, не удивительно, что автор, своим долгим, «псевдостихотворным» вступлением, либо отталкивал галопирующего читателя, либо же, привлекал внимание, читателя вдумчивого. А точнее, одновременно делал и то, и другое.
ЗАГАДКА СТРУКТУРЫ
Пьеса очень сложна, даже в той части, которая относится к её внешнему слою. Начнём с того, что фактически все акты, можно читать, как самостоятельные произведения. Связь этих актов, поначалу выявляется лишь в мелких деталях. Различна стилистика их написания и даже жанра. Так, 1-ый акт выглядит, как комедия. Второй – яростная проповедь. Я не достаточно разбираюсь в теологии, но, как мне представляется, проповедь эта, еретична.
3-ий акт – буффонада. 4-ый, 6-ой и 7-ой - трагедия. 5-ый – детектив. При этом, в трагедийных актах, вовсе не убывает комедийная составляющее. Если честно, то, как раз, от этой комедийности изложения, трагедия и становится, особенно рельефна. Если добавить, что 5-ый, 6-ой и 7-акты, плотно насыщены элементами абсурда, а везде (кроме 3-его акта) густо замешана мистика, то уже, произведение не выглядит особенно простым.
Так мало этого! Проследим за связанностью сюжетной линии в различных актах. Первый акт – искушение монаха бесом (при этом, ни сам герой, ни мы, так и не понимаем реально ли это искушение, или оно, не более чем плод расстройства психики героя), почти не связан с актом 2-ым. Фактически, мы воспринимаем его (2-ой акт), как изложение монахом своих воззрений и приходим к выводу, что у беса есть все шансы, для воплощения своих планов. И тут, обрушивается акт 3-ий, и кардинально изменив картину, отрицает оба предыдущих акта. Более того, меняется не только сюжет, но и идея фикс, делая крен с идеи искушения на идею восприятия творчества. Однако, читая акт 4-ый, мы обнаруживаем, что 3-ий, был «ловушкой для дурака», и всё связывается в новый сюжет, но с взаимо существованием и, линии творчества, и линии искушения. Точнее, творчество теперь и выступает основным искушением. Пятый акт, лишь едва ощутимыми деталями (вроде, сожженной кровати) намекает на визиты беса, зато создаёт крепкий тандем с актом 2-ым. Правда, тандем довольно странный. Странный, хотя бы потому, что ставит под сомнение само существование 2-го акта в действительности. Т. е. если это и тандем, то тандем отрицания, одним другого. И тут, хочется воскликнуть: «рушится небо», - но избегая излишне драматических эффектов, скажем проще – грядёт 6-ой акт. Это вообще, мой любимый акт, по сложности, глубине и красоте внешнего и внутреннего конфликта, могу сравнить с ним лишь произведения Достоевского. Ну, так вот, фантасмагорическое шествие 6-го акта, фактически, ставит под сомнение не только всё ранее написанное, но и самого героя повествования. Правда, чем аргументированнее выглядит позиция явившегося к монаху гостя, чем более шаткой становится реальность монаха, тем больше сопереживания он вызывает и тем более живым он становится. В этом акте идея творчества становится настолько доминирующей (при этом творчество на полном серьёзе отождествляется с актом Сотворения), что мы окончательно забываем, о всяких там искушениях. Да и 7-ой акт, заканчивающейся катастрофой, толи всех героев, толи всего мироздания, на внешнем уровне, от искушения далёк.
Итак, сюжет движется через ряд драматических петель и через отрицание отрицания. Всего, таких отрицаний – пять. 3ий акт отрицает 1-ый и 2-ой. 4-ый – отрицает 3-ий и утвердив 1-ый, «забывает» о 2-ом. 5-ый – провозгласив реальность 2-го акта, отрицает его реальность для героя и одновременно разделяет 1-ый и 2-ой акты во времени. 6-ой – как я уже говорила, отрицает все пять предшествовавших актов и наконец , 7-ой акт – предлагает на выбор: либо не реальность действия трагедии, либо нереальность мира.
Мало того, что само действие развивается по спирали, идеи фикс не совпадают и с этим движением. Я уже говорила, что идея искушения последний раз появляется в 4-ом акте и дальше, как будто пропадает, как будто побеждённая идей творчества. Это «как будто», мы исследуем позже. Итак, творчество! Но, вот что странно, мы вместо последовательного направления этого движения, присутствуем при обратной последовательности. В 3-ем акте (где она впервые появляется) мы имеем дело с восприятием творчества. При этом автор пророчески провозглашает будущую не востребованность самой пьесы. В 4-ом – с творчеством процессом, как искушением. В 6-ом – со страхом творчества и самого акта Творения. И наконец, в 7-ом – с анонимностью творчества и Творения.
Но и это не всё! Каждый акт вызывает ассоциации и аллюзии с разными авторами. Так 1ый – как ему и положено есть прямое продолжение линии Гёте, на что указывает, как сам сюжет искушения, так и прямые парафразы: «пот мой лишь снаружи… коррозия нутра – вот приговор». Не вызывает никакого сомнения связь этого высказывания со словами Фауста: «Где нет нутра, там не поможешь потом».
Однако во 2-ом акте, нет и тени Гёте. Здесь, то ли Кальвин, то ли Савонарола.
В 3-ем, если и возникают какие-то ассоциации, то разве, что с Маяковским. Далее, в 4-ом акте, мы наблюдаем Булгакова с горящими рукописями. В 5-ом, кроме Агаты Кристи, ничего не приходит в голову. Шестой, говорю лишь о своём мнении, это пиршество Достоевского и Кафки. И 7-ой – опять с Кафкой и чуть-чуть с Хармсом.
Итак, пьеса (мягко говоря) достаточно сложна. Не забудьте, мы по-прежнему ведём речь, не более чем о верхнем её слое. Но (и в этом, очередная загадка), возникает вопрос, а зачем все эти сложности? К сожалению, что бы ответить на него, мы должны разрешить, ещё множество загадок.
ЗАГАДКА 7-го АКТА.
Меня настолько смутил резкий обрыв повествования в этом акте, что я, поначалу потеряв ориентацию в пространстве, чуть очухавшись, кинулась читать рецензии на него. Признаюсь, легче не стало. Все, точнее все те, что яростно спорили и восхищались «Беседами…» (кроме Александра Ра), в финале были так же ошарашены, как и я. Наиболее близки мне были слова Ольги Снеговой: «ешь ты, к примеру, вкуснейшее пирооожное, а его у тебя из-под носа кто-то ХВАТЬ! и стырил – ииииии». Точно так же, было и со мной.
Да и неудивительно! Бурно развивавшаяся интрига, расходящаяся на множество ручейков, снова сплетавшихся и нависнув после 6-го акта, грозящим миру половодьем, вдруг, словно садовым секатором, грубо обрезается - 7-ым актом.
Я была в замешательстве и ступоре. Лезло в голову сопоставление абсурдности окончания с абсурдностью нашей жизни, но всё это выглядело, как-то не убедительно.
Так и не решившись на рецензию по горячим следам, я взялась за повторное прочтение пьесы. Позволю себе процетировать выводы, к которым я пришла после этого прочтения: «Думаю, неудоумевающие после 7акта, просто не могли вести себя иначе. Трагедия чрезвычайно сложна. Она имеет столько мотивов и подмотивов, течений и течений подводных, так они переплетаются и якобы, взаимоуничтожаются, что просто невозможно удержать их все в голове. Если бы читатели, вместо того, что бы недоумевать, взяли бы и спокойненько перечли все акты, то, как мне кажется, обнаружили, что никакой скомканости трагедии нет.
Она закончилась именно так, как только и могла закончиться в том случае, если Монах, всё же не Фауст. Конечно же, ну нельзя же, нельзя, несмотря на все ухищрения автора, забывать, что мы, с самых первых действий имеем дело с искушением. Ну недаром же, автор вводит столько прозрачных намёков и даже прямых парафраз. Но, потом, благодаря целому параду мистификаций, благодаря тому, что чуть ли ни в каждом акте, все наши сложившиеся ранее представления, кардинально меняются, мы попросту не успеваем следить за сюжетом. По сути, сюжет, который Великий Мистификатор отрицает в 3ем акте, якобы своими же устами, не просто есть, но он выверен до мелочей. Как тут не вспомнить, сожжённую кровать? Но сюжет этот, словно двоится, и троиться перед нашим взором. Ну и естественно за этими хитросплетениями и нагромождениями мы, только что пережившие катастрофу и восторг 6го акта (который выглядит как подлинный финал и я, впервые прочитав, акт7ой, даже думала посоветовать убрать его) попросту забываем, что если в 1ом акте, бес только прощупывал чего бы герою хотелось и фактически не делал никаких предложений, то в 4ом, он уже чётко и ясно предлагает:
" Монах – Опять соблазн?
Бес – Но без душой торговли. Всего делов-то: сел и написал. Я не темню…"
Вот оно - искушение! Искушение творчеством! И даже не просто творчеством, а, как проскальзывает в намёках беса - сотворчеством в акте нового миротворенья.
Итак, что остаётся Монаху? Либо пойти по следам Фауста и поддаться на искушение, либо...
Почему противится Монах? Почему он, посвятивший всю жизнь творчеству и поискам веры, отказывается, от якобы безвозмездной сделки с бесом? Да потому, что прекрасно понимает (и сам же говорит об этом в монологе 4го акта), что любой, даже самый щедрый подарок - не есть подарок: "любых своих желаний трушу. Желанье указание - греши" И ещё... ещё одна сквозная мысль пьесы: нельзя участвовать в сотворении не имея веры. Это, в разных формах и разными выражениями доказывает сам монах: "Если нет веры - то всё бессмысленно". И не удивительно, что именно этой бессмысленностью заканчивается трагедия. Монах, понимающий, что истинной верой - не обладает, категорически отказывается от "подарка" беса. Он не поддаётся слабости Фауста. Мы должны признать, что вот этот вот, хнычущий, не верящий ни во что и подвергающий сомнению даже себя и есть - подлинный герой.
Да с чего бы? Пьеса-то, заказанная бесом, написана и без него. Написана, но какая это пьеса? Это пьеса, разваливающая всё повествование и сам мир. Эта пьеса грозит опрокинуть в ничто и самого беса. Это пьеса - та же лемурья утопия, которая в своё время, смогла соблазнить Фауста (Гёте предчувствовал, как быстро развеется эта вера в прогресс и поступательное развитие человечества) и не смогла соблазнить Монаха.
Не может честный художник, живущий в нашем мире, мире без Веры, мире, где столь явственно ощущается кризис мысли и ценностей, давать иллюзию выхода. Автор настаивает, если без Веры, то нет смысла! Но и в этой бессмысленности он не сдаётся. Он провозглашает, что даже перед лицом катастрофы нельзя соглашаться с тем, что смысл есть там, где его не существует. Нельзя поддаваться лимурьим миражам!»
Сейчас, перечитывая это своё, тогдашнее видение пьесы, я не могу сказать, что грубо ошиблась в своём понимании «Бесед…». Ошибалась я, лишь в одном. Ошибалась, наивно полагая, что все загадки разрешены и смыслы исчерпаны.
Итак, все мои прежние утверждения, касаемые сюжетной линии «Бесед…» оказались не верными. Искушение, ни куда не делось. 7-ой акт, есть героический ответ на это искушение. И, конечно же, права Марина Гареева, так верно оценившая и беспомощность, но и, героизм монаха:
«Так вот, отрешение Монаха, конечно же, осознанно, у него вообще всё осознанно – отсюда и терзания. Сложно осознавать, что всё не осознаешь. И вот тогда, остаётся два варианта – или подтасовка, или «вера» со вторых рук, когда пишешь с чьих-то слов, под диктовку. Но тут, мне кажется, еще и другое – нежелание Словом положить конец, ведь оно было в начале, а так или иначе становится концом всему, убивая все остальные варианты, в этом я абсолютно разделяю печаль Монаха. Да и еще с точки зрения автора, есть вещи, к которым ты относишься не просто как… не знаю даже как сказать - к "литературе". Есть разные понимания оной, конечно же, но что важно, что и тут можно подтасовывать, приукрашивать, а можно искать-искать (и не сдаваться) и жить потом от точки ответа. А дать ответ в такой вещи – значит, солгать. Или принять неизбежность одного решения»
«Дать ответ в такой вещи – значит солгать». Конечно же! И монах, пусть и потерпевший фиаско, но отказавшийся давать решения не имея его – действительный герой. Но, только ли монах?
ЗАГАДКА МОНАХА
Нет, я не собираюсь давать развёрнутую характеристику этому, действительно интереснейшему и трагическому образу. Не собираюсь и, преподносить публике все загадки этого образа. Думаю, читателю, гораздо интереснее делать это самостоятельно. Хочу же я, коснуться всего лишь одной странности. Почему автор, так настойчиво ставит под сомнение реальность своего героя? Это наблюдается: в 3-ем, 4-ом (правда здесь скорее, как пародия со стороны беса на неверие монаха в реальность самого беса: «Бес - Да-да! Исчезни прочь! Развейся пеплом! Вот крест живой и что-то там к нему! / с размаха хлопает себя по лбу / - Ба, чур, меня! К кому я обращаюсь? Здесь я один и был весь день один. / Тыча лапой в монаха / - Се – морок мой! Пустое наважденье…. Бред слабости моей, души моей больной…. Моя душа? Забавный оборотец. А, кстати, есть ли у меня душа? Эй, призрак в куколе, рассей сомненья: как дело обстоит с моей, бессмертною, душой? Что, не желаешь? Бред какой-то скучный. Мое виденье в конфронтации со мной. Оне – молчат! Оне меня не слышат…. Оне, как Будда, погружаются в пупок. Оне…. Да к дьяволу оне с ея бойкотом.»), 6-ом и 7-ом. Если говорить, о 6-ом акте, который без сомнения, выступает самым драматичным актом «Бесед…», то он, по сути и посвящён, попыткам гостя, доказать монаху, что тот, не более чем его же (гостя) литературный образ. Так зачем такая концентрация сил направляется автором на развенчание собственного героя? Собственно, этим вопросом, задаётся и сам монах: «Монах – Извините, как фигуре не существующей, мне ничего не может быть известно. Я произношу лишь то, что вам угодно вложить в мои уста. При этом совершенно абсурдно выглядят титанические усилия приложенные творцом, дабы заставлять персонаж упорно не соглашаться с ним.
Гость – Так согласитесь, и покончим с этим.
Монах – Мановение пера и согласие у вас в кармане.»
Кстати, из того факта, что гость, на самом деле вовсе не является автором, смысл сказанного монахом не меняется. И мы, вслед за героем, обязаны вопросить у автора: зачем? Зачем столько сил и убедительности в том, на что и действительно хватило бы «мановения пера»? Ну не только же для того, что бы достичь обратного эффекта и в пику автору, сделать скользящий на грани: бытия-вымысла образ, – ещё более живым? Впрочем, как раз это, автору и действительно удаётся. Образ, которому автор пытается отказать в праве на действительность, от этого становится ещё более действительным. Стоп! Давайте разберёмся. Если автор говорит – тот, кого вы видите перед собой это мой образ, созданный для выражения определённой идеи, а мы, как раз, из-за этих слов, перестаём верить автору и, начинаем верить образу, то значит ли это, что образ и на самом деле действителен? Да, нет же! Как не удивительно, но монах никогда не существовал и если он – герой, то герой, именно литературный. Почему же мы не верим автору? Да мы, настолько привыкли к его мистификациям, что чем прямее он говорит – да, тем вернее, мы выводим – нет. К тому же, разве не мистификацией, был весь 3-ий акт, где автор низвергал монаха, а затем, сам же, в 4-акте, опроверг себя?
Вот мы и думаем, раз 3-ий акт – «ловушка для дурака», то всё, что там сказано это не правда. Стоп! Но ведь мы только что пришли к выводу, что – да, нашего автора, это – нет! Но не следует ли из этого, что - нет, - в его же устах - это – да? Значит, если автор, сказал, что 3-ий акт – не правда (ну, точнее – не та правда, которая представлялась при его чтении. Но, для простоты, построения умозаключения, назовём его – ложью), то, сказанное там – истинно (опять таки в упрощённой форме)
И что же, там говорится? А вот, что: «Да, на хрен, он этот характер? Один характер, другой… интересно, конечно: чем же этот характер отличен от моего; гляди- ка – и мое здесь есть. Вот же, я полагал, что один такой дерьмовый, нате вам: есть и другие – не лучше. Проку-то, что угадал я и раскрыл в персонаже то, что и персонаж в себе не понимает, и другой не понимает ни в нем, ни в себе? Что даже если и показал я, что на самом деле никто никого не понимает и каждый, даже самый пустой, вроде бы, человек, совсем не тот каким он представляется окружающим и себе? Показали уже, многажды. Что ж с того, что будет еще один верно раскрытый характер? Мысль мне важна, в этой, во всяком случае, драме. Мысль…. Тут на дне уже / разливает /» Не обращайте внимания, на несколько своеобразный язык этой беседы. Дело в том, что ведётся она, не совсем в трезвом виде. Но, тем не менее, смысл сказанного – очевиден.
Итак – мысль! Ну, или идея. Вот истинный герой пьесы. Вот и ответ, на вопрос, который я ставила несколько ранее: а для чего такие сложности? Для чего, все эти загадки? Для чего, мистификации на мистификации? Для чего столько разнонаправленных сходящихся и теряющихся векторов? Ну, а как иначе, преподнести нам, главного героя трагедии? Как преподнести нам, сегодняшнюю нашу мысль – идею? Мысль, плутающая в лабиринтах сознания! Мысль, отвлекаемая на разные аспекты жизни! Мысль не верящая сама себе! Мысль, оказавшаяся на краю бездны и не желающая даже перед угрозой гибели закрывать глаза на эту угрозу теша себя иллюзиями!
Сложная в построении и до предела насыщенная загадками ткань пьесы представляет собой лабиринт, где и бьётся мысль, пытаясь найти выход и всюду наталкиваясь на тупики. Она обращается на разные цели: тут и творчество, и постижение мира и религиозная проповедь и даже реальная жизнь с внезапно исчезнувшей дамой. Вот и разнонаправленность различных актов, вплоть до жанрового и стилистического. Она, ткнувшись в тупик, вынуждена возвращаться к ранее пройденному. Вот и частые повторения одного и того же действия, но с другим смыслом. Она, то отрицает саму себя, то отрицает былое отрицание. Она… Ну, кто же не согласиться, что в нынешнем мире, нет этой мысли – идеи. Крах современной мысли и показан в столь резком обрыве финального акта. Мысль распадается на отдельные набившие оскомину слова. Слова, вроде бы долженствующие, что-то значить, но истаскавшиеся и потерявшие собственную силу. Вот и ломается сама речь героев: «Бес – Чего молчишь?
Монах – Сказать имею нечего.
Бес – Имеешь повод, много есть сказать.»
Вот и звучит: «Слова вдруг исчезли: распавшись на части,
На слоги, на вздохи, на звук неучастья,
На звук неучастья, кричащий в разлуке,
С другими, к кому он протягивал руки,
К кому он стремился, страшась неучастья,
В слове, распавшемся нынче на части…»
Но, и в этом, огромное позитивное значение пьесы. Покуда, мысль не соглашается, видеть в тупике выход, покуда, она не сдаётся и не принимает миражи за реальность, есть надежда, что она, этот выход обретёт. Или, как сказала Марина Гареева: « Спасибо за смысл, который утерян, а значит, может быть всегда найден, отыскан, изыскан ...»
Примерно так, воспринимала я целеобразующие загадки « Бесед…». Однако, последнее прочтение, натолкнуло меня на мысль, что смысл трагедии не столь катастрофичен. Мне представляется, что автор, всё же, не просто указывает на безвыходность нынешней ситуации, но и показывает направление, где есть всё же выход из всех тупиков нашего лабиринта. Так ли это или нет, предлагаю разобраться самим читателям, ознакомившись с продолжением анализа великого произведения требующего великого режиссёра.
В ПРОДОЛЖЕНИИ , которое следует:
Загадка беса.
Загадка 2-го акта или загадка не упоминаемого.