Придуманный год. Полная версия для электронных кни

Анжелика Энзель
ПРИДУМАННЫЙ ГОД

Часть первая.

Тот ноябрь в Москве был похож на темный сырой студень, приготовленный неумелой хозяйкой, когда, не успев как следует схватиться и выложенный на тарелку, он расползается и тает, стекая с вилки. Вездесущая морось покрывала тонкой пеленой глаза прохожих, поэтому рано зажигающиеся фонари казались им манящими и неверными, как лица полузабытых любовников. Деревья молча тонули ветвями в небесной мути большого города, где никогда не бывает ни ночи, ни звезд, лишь изношенные от безвременья сиреневые сумерки.
Из закрытого окна машины призрачные фигуры пешеходов, согнутые навстречу ветру казались немного надуманными. Виталик, не отрываясь от руля, обмахнул по углам тряпкой запотевшее лобовое стекло. Щетки с натужным скрипом оттирали невесомые редкие капли. Из радиоприемника шуршала едва различимая музыка. По крайней мере, здесь было сухо и тепло.
Капель с каждой минутой прибавлялось. Включенные дворники монотонно размазывали их по стеклу. В глянцево блестевших полукружьях было видно нескончаемую красную реку тормозных огней. Машины, беспорядочные и унылые, как овечья отара, теряли и без того условную скорость, и, подавшись вперед, вставали, утыкаясь друг другу в хвост. Кутузовский перекрыли, ожидая проезда чиновников.
Виталик поднял ручник и откинулся на жесткое, полустертое в местах частой эксплуатации велюровое сиденье своей девятки. Справа от него, экономя бензин, заглушил двигатель водитель «Газели». Виталик видел, как он, приоткрыв окно, злобно плюнул в образовавшийся просвет. С губ его, как с печатного станка отливались в мокрый воздух ругательства, которые Виталик, хоть и не слышал, но безошибочно читал.
Виталик согласно покивал и тоже достал сигарету. Несколько раз приподнявшись над сиденьем при помощи собственного затылка, он указательным пальцем выудил из переднего кармана зажигалку и закурил, не сводя глаз с лобового стекла.
Он смотрел перед собой на возникающие из ниоткуда водяные брызги, поднося ко рту крапчатый фильтр сигареты. Изредка в его голове звучала фраза, которую он в последнее время думал так часто, что она стерлась и потеряла смысл:
- Кто знает, где ты…
Он приоткрыл окно и стряхнул пепел. На сигарету попала капля, уголек на ее конце зашипел, но не погас.
Внезапно из глубин Кутузовского вынырнул милицейский автомобиль с мигалкой, и, озаряя все вокруг мертвенным синим светом, понесся по резервной полосе. Следом за ней, истошно воя сиреной, шла вторая машина и только потом, молча и равнодушно полетели черные мерседесы, эскорт с ног до головы покрытого матом чиновника.
Виталик, стоя в крайнем левом ряду, наблюдал, как с пневматическим взрывом, едва не опрокидывая его девятку воздушной волной, проносятся один за другим автомобили.
Наконец, последняя машина, метнув в него поток грязного московского воздуха, скрылась впереди. Гаишник, не глядя, крутнул палку, Кутузовский поехал.

Припарковав машину у подъезда 14-этажного дома на Можайском шоссе, где он снимал квартиру, Виталик поднялся на четвертый этаж.
В темной прихожей, кисловато пахнущей сигаретами, он быстро скинул одежду и ботинки, и, не переодеваясь, прошел на кухню. Там, возле окна, стоял небольшой компьютерный стол, на котором, кроме самого компьютера находилось еще неучтенное количество дисков и бумаг, а так же другие следы жизнедеятельности Виталика: пустой стакан, чашка с коричневыми чайными кругами на дне, вытряхнутая, но не вымытая пепельница, зажигалка, ручки, клейкие желтые бумажки, исписанные телефонами и тому подобный мусор. Кабинет на кухне Виталик устроил себе намерено, чтобы можно было курить, не отвлекаясь от пасьянса «Солитер». Была у него такая дурацкая привычка. Целыми часами – мышь в одной руке, сигарета в другой – он мог раскладывать пасьянсы, не замечая сочащегося времени, а может, и радуясь его незаметному течению.
В тот вечер Виталик стоял перед компьютером, заложив руки за спину и покачиваясь с пятки на носок. Он смотрел в серый, неживой экран, тускло отражающий верхний свет, и слегка щурил глаз. Так, наверное, смотрят победители на поверженного врага, размышляя, казнить, или помиловать. Эта мужественную поза, которую тело Виталика приняло как-то само по себе, совершенно не соответствовала его внутреннему состоянию. Сказать по правде, внутренности Виталика сейчас вымерзали от страха. От звенящего холода вместе с его желудком и селезенкой, уже покрытыми густым игольчатым инеем, онемели даже мысли, и единственной фразой, которая сквозняком металась в голове (потому что эта фраза была последней, которая успела возникнуть до великого оледенения)  было: сегодня пора.
Он вжал кнопку в корпус, подождал, пока на десктопе одна за другой вылупятся знакомые иконки, и два раза щелкнул на той, что отвечала за соединение с интернетом. Когда компьютер сообщил, что связь установлена, Виталик, наконец, сел за стол и набрал адрес сайта, регулярным посетителем которого являлся вот уже несколько месяцев.
На сайте, войдя в нужное поле, он начал быстро печатать. В конце своего послания он оставил электронный адрес, который зарезервировал для этих целей на почтовом сервере месяц назад.
Бегло перечитав написанное и не найдя в нем орфографических ошибок, Виталик нажал на сделавшуюся выпуклой кнопку «отправить». Глядя, как переворачиваются на экране песочные часы, Виталик отрешенно, как будто бы и не о себе, думал, что наконец-то, после полутора месяцев раздумий и сомнений он все же повесил свое объявление на сайте знакомств. И теперь его судьба уж точно должна будет измениться, потому что он действительно не мог больше ждать и смотреть, как оголенное, не выносимое более одиночество наполняет его душу ядом несбывшихся желаний, что неизбежно ведет к смерти его души, близкой ли, далекой - не известно, но что совершенно определенно - безвременной.
Он посидел несколько минут, дожидаясь подтверждения о размещении объявления, потом неприятно влажными и потеплевшими руками налил себе стакан вина из початой в выходные бутылки и выпил.


Несколько месяцев назад, бездельничая на работе и разрезая бесконечные, как Вселенная, волны Интернета, Виталик случайно наткнулся на сайт знакомств. Непонятно, почему, но его сердце застучало, как будто оно было наковальней, по которой били шесть отборных молотобойцев.
Знакомство Виталика с этим интернет-ресурсом больше всего напоминало знакомство кота с ежом.
Сначала он закрыл страницу и подумал, что это какой-то недостойный и неправильный способ знакомства, и целый день ощущал в душе неприятный, царапающий осадок, как будто кто-то, далекий и ненужный наговорил ему несправедливостей.
На следующий день, когда основная работа была более или менее выполнена, он, удивленно следя за своей рукой, которая действовала как бы помимо него,  опять открыл сайт знакомств и прочитал наугад несколько объявлений. Вопреки убеждению, что объявления о знакомстве дают исключительно ущербные люди, прочтенное говорило об обратном – люди были нормальные. Виталик закрыл страницу, и остаток дня пребывал в размышлениях и некоторой переоценке собственных суждений.
Третий день был нерабочий, субботний,  и он провел его дома вплотную с компьютером и сигаретами, отдавшись своему любопытству, которое не сдерживалось более ни предрассудками, ни страхом быть застуканным не в меру любопытными соседками.
Виталик перечитал сотни объявлений от девочек и столько же от мальчиков, пытаясь понять, что за люди хотят вручить свою судьбу всеведущему, но безразличному интернету. Оказалось, действительно – ничего особенного. Люди, как люди: обыкновенные, умные, талантливые, всякие.
Некоторые объявления нравились ему настолько, что даже хотелось на них ответить, но про себя он знал, что не сделает этого никогда. Трудно объяснить, но написать письмо незнакомому человеку было для Виталика делом немыслимым. Под страхом смерти, лишений и испытаний из него нельзя было выдавить ни строчки в адрес понравившегося ему по расстановке слов корреспондента, поскольку он заранее знал, что его не выберут.
В воскресенье он ездил к маме, сестре Валерке и тете Саше в соседний Филевский Парк, а по приезде, с чашкой чая и ритуальной сигаретой, привычно засел за компьютер, и - не смог удержаться – залез опять на сайт, посмотреть, висят ли старые объявления, прочитать свежие.
С тех пор пошло: Виталик дня не мог прожить, чтобы не проверить, что нового на сайте. Дотерпеть до вечера не получалось, и он украдкой лазил туда на работе, обливаясь потом при мысли о том, что кто-нибудь из офисных девчонок накроет его за этим занятием и разнесет по всему отделу, пересыпая, словно солью и перцем, собственными едкими комментариями.

Спустя месяц ежедневных читок Виталику пришло в голову, что он тоже мог бы написать объявление. Это было совсем не то, что отвечать на чьи-то, тогда он сам получил бы возможность выбирать. При условии, конечно, что кто-нибудь вообще ответит. Мысль эта показалась Виталику заманчивой.
На обдумывание текста объявления ушел приблизительно месяц.
И вот, наконец, настал тот сырой беспросветный ноябрьский вечер, когда Виталик нажал на кнопку «отправить», ужасаясь в сердце своем, как если бы дал клятву выйти завтра голым во двор: а посмотрите-ка? посмотрите на меня, люди добрые!
С другой стороны, за место в сердце Виталика наряду с ужасом боролось, и успешно теснило его радостное волнение. С третьей стороны подпирало ощущение безнадежности затеи и страха, что на это объявление не ответит никто. Вообще никто. В-четвертых, глубоко в душе он был спокоен, потому что знал, что письмо написано правильно и искренне. В-пятых, его снедало любопытство.
А было еще в-шестых, седьмых, восьмых…

Выпив вина, Виталик принял душ и лег в постель. Как ни странно, он заснул почти сразу, утомленный своими переживаниями, и спал крепко, до самого утра. Перед сном он все же не удержался и медленно, вдумчиво, словно круглые шарики перебирая слова, повторил про себя текст объявления:

Мне 27 лет, живу в Москве. Долгое время одиночество было моим выбором. Мне нравилось время, проведенное наедине с собой. Но, наверное, это был лишь период, который закончился. Сейчас мне хочется тепла. Хочется, чтобы было, ради кого спешить домой. Гулять по улицам, пить пиво и разговаривать. Или молчать,  ощущая радость, оттого, что ты рядом. Сидеть в кафе, путешествовать. Стариться вместе… Мне не очень важно, как ты выглядишь, главное, чтобы ты была настоящая..
Честно скажу, я очень мало верю в такой способ знакомства, и я устал искать, но я ищу и жду тебя.

Проснулся Виталик до будильника, от ощутимого и тревожного толчка в сердце. За окном было темно, только в свете фонаря неустанно качал ветвями клен, отбрасывая на стену огромную, словно поклоны бьющую тень. В застекленную лоджию неровно стучали капли дождя, относимые порывами ветра.
Чуть слышно щелкнул, будто преодолев какую-то преграду, и запикал будильник. Виталик прижал кнопку ладонью. Было неуютно и как-то горько, будто он предал кого-то. Он знал кого – неуловимую, изменчивую Машу, ненужную верность которой хранил все это время.
Виталик поднял руку и потянул за шнурок, зажигая над головой бра, которое осветило комнату тусклым интимным светом, неуместным и тоскливым в такую промозглую рань.
Он добрел до душа и под его горячими, режущими кожу струями ему стало немного легче. Оттерев в запотевшем зеркале небольшую полынью, Виталик медленно побрился, щедро обрызгал себя одеколоном и пошел готовить завтрак, состоящий, как обычно, из чашки кофе с сигаретой.
После кофе он не спеша оделся, уже в прихожей подтянул к горлу узел галстука, накинул, не застегивая, короткое пальто и вышел из квартиры.
Машина блестела, покрытая пупырышками дождевых капель. Стараясь не испачкать одежду, Виталик протиснулся в салон, включил двигатель и несколько минут сидел, ожидая, пока машина прогреется.
На душе по-прежнему было скверно. И лучше бы он ничего не затевал, честное слово, даже думать не хотелось об этом.

Однако пока он ехал до работы, размазывая дворниками дождь, мыкался в пробках, слушал Максимову, заразительно хохочущую в радиоэфире, настроение постепенно менялось. Тяжесть в душе рассеялась и одна, самая высокая струна вдруг запела, да так чисто, что дождь стал редеть, и, когда Виталик подъехал к японскому дому на Бережковской набережной, все стихло, и даже ветер унялся, перестав устрашающе свистеть в уши прохожих.

Виталик поднялся к себе на этаж. Там, изо всех сил борясь с обложившей город серостью, ярко горело электричество и пахло свежесваренным кофе. Темнота за окном постепенно серела. Девочки собрались на кухне, и, перебивая друг друга дружными, будто сдирижированными взрывами хохота, грели в микроволновке купленные по соседству слойки. Пока Виталик, протиснувшись к кофеварке, наполнял свою кружку,  кто-то сунул ему тарелку с горячей сдобой. Состроив озабоченное лицо, делая отчаянные усилия, чтобы не кого-нибудь облить, Виталик пробрался к выходу, как обычно, предпочитая обществу коллег утреннюю тишину своего рабочего места. Пока грузился компьютер, издавая рыкающие звуки, Виталик с наслаждением, в три укуса, уничтожил перегретую, обжигающую вязким джемом слойку.
Ему уже нестерпимо хотелось заглянуть в свой почтовый ящик, но он решил, что сделает это после обеда и, не смотря на сосущее желание все бросить, честно занялся работой.
За утро он несколько раз успел забыть и вспомнить об объявлении. Однако, к полудню, к часу Х, назначенному им самим, его нетерпение достигло апогея и перестало поддаваться управлению. Не думая больше ни о чем, он набрал адрес почтового сервера, пароль, и – о чудо! – в ящике лежало 10 непрочитанных сообщений.
Щеки его стали багровыми. 10 сообщений!
Виталик стал торопливо открывать одно письмо за другим, читая через предложения, проглатывая буквы, как оголодавшая собака глотает куски.
В письмах были длинные исповеди, просто телефоны, с ним отчаянно заигрывали и просто предлагали встретиться.
Виталик читал, сердце его стучало.

В Виталиковой жизни, пожалуй, не случалось еще такого признания. Втайне от всех он писал рассказы, которые показывал только одному человеку, Маше, чья жизнь до некоторых пор была для Виталика ценнее всего мира. Но эпоха Маши закончилась, рассказы копились в компьютере, и словесный дар его никак не проявлял себя во внешней жизни. Это объявление было единственным, увидевшим свет, его произведением.
Наверное, если бы кто-нибудь решил издать его книжку, или более того, она была бы номинирована на Букер, Виталик вряд ли смог радоваться больше, потому что для большей радости в его сердце уже не оставалось места. Он был наполнен ею, как тугой воздушный шар гелием и, запущенный со звоном чьей-то ладошкой, плясал теперь в небесах.
Вернувшись вечером домой, Виталик снова открыл ящик, чтобы перечитать в спокойной обстановке те 10 писем, но увидел, что в нем висят еще 13 новых.
Виталику даже в голову не приходило, как много на свете одиноких женщин.
Он старательно ответил на каждое письмо и лег спать, гадая, есть ли среди этих 23 трех писем то самое, судьбоносное.
Но то самое письмо пришло только на следующий день вместе с другими, продолжающими поступать письмами. В нем пока еще трудно было угадать поступь Судьбы.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: November 29 2001 9:01
Subject: Privet

Privet, eto moje pervoe pis'mo. Mne  pokazalos' chto  my pohoji. Ja seichas jivu vo Frantsii, no  skoro  budu v Moskve. Pishite mne, ja vam onvechu.

Виталик, как и просили, написал, не слишком задумываясь. Скорее, впрочем, из вежливости:

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: November 29 2001 12:40
Subject: Re: Privet

А сколько Вам лет? Давно Вы во Франции, когда в Москву? надеюсь, русский шрифт читается?

Ответ пришел тут же:

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: November 29 2001 13:05
Subject: Re: Privet

Я легко прочитала Ваше письмо. Извините, если пишу как-то не так. Я не сильна пока в этом, почта у меня совсем недавно. Мне 30 лет, во Франции я давным-давно, работаю и пишу диссертацию. А Вы чем занимаетесь?

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: November 30 2001 10:49
Subject: Re: Privet

давно, это сколько? и зачем же тогда возвращаться? тут у нас сейчас не слишком весело, человек неадаптированный может получить сильнейший стресс. А что за диссертация? напишите, что Вам  интересно, чем, вообще, живете?

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: November 30 2001 13:10
Subject: Re: Privet

около семи лет в общем, но всегда возвращаюсь в Россию, и прекрасно знаю как там и как здесь. Диссертация по философии искусства (эстетика), этим и живу, искусством и литературой, все остальное меня волнует мало. Это не снобизм, это образ мышления. Но жизнь здесь дается нелегко, можете мне поверить. Париж - суровый город, вопреки своей внешней легкости. Он закаменел как морское дно. И люди такие же - здесь я общаюсь почти только с французами. Каждый как крепость - а внутри сомнительные сокровища. В России есть жизнь, но нет культуры. Так что же, Вы не хотите говорить о себе?

Виталик сидел перед компьютером, барабаня пальцами по столу, и внимательно вчитывался в строчки. На секунду в воздухе соткался, едва уловленный им, образ молодой женщины, парижанки. Какой-то в этом письме был вкус. Пряный вкус слов. Виталик писал рассказы. Она изучала искусство.
Они не могли пройти мимо друг друга.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: November 30 2001 15:36
Subject: Re: Privet

почему же. просто как-то сложно так начать говорить о себе, все равно, как об устройстве мира: где то начало клубка, от которого легко бы было вести повествование? вы спрашивайте, я постараюсь ответить максимально искренне. я очень рад, что вы мне написали. искусство и литература - это то, чем я жил несколько лет назад. интерес (вполне живой) остался до сих пор. хоть это все и по-дилетантски. а конкретизировать можно? какой именно слой у вас под микроскопом?

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: November 30 2001 18:06
Subject: Re: Privet

не думала, что электронная почта - это так интересно, я и в самом деле только учусь пользоваться, при полной технической бездарности. Вы правы, о себе говорить трудно, тем более при щекотливом способе знакомства, согласитесь - но почему бы нет? Таковы условия  игры, китайская рулетка - знаете такой фильм Фассбиндера? Тем более, что мы всегда и сразу говорим друг другу все в первые же десять минут знакомства, нужно только уметь услышать и увидеть. У меня не микроскоп, а скорее телескоп - я смотрю на звезды первой величины (сейчас, например, на Франческо Петрарку и вообще на итальянцев); но когда я сказала, что одно лишь искусство меня интересует, то это означает большее - все, целостность, связь всего со всем. Поэтому, за какую нить клубка ни потяни, все равно вытащишь весь мир. Поэтому, любя, скажем, современную французскую философию или кино, или русский авангард, я ни в чем другом себе не отказываю - ни в детских сказках, ни в какой-нибудь легкой музыке. Я не педант, изъясняющийся исключительно на латыни. ....я люблю многое, в том числе и просто жизнь (пиво тоже люблю). Интересно ведь отвечать на первоначальные анкеты, правда? Помните, в нашем застойном детстве такие анкеты ходили по рукам: что вы цените в людях, какой цвет предпочитаете и как хотите умереть?

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 1 2001 9:56
Subject: Re: Privet

Да уж, почта - это наркотик. Особенно, если вдруг заинтересовал собеседник.
хорошо, что вы любите жизнь. люди, в основном какие-то полумертвые. я и сам иногда такой. работа в офисе, знаете ли, не располагает к ощущению полноты жизни, но пока я жив. да. интересно. детские сказки я тоже люблю. как и современных французских философов. но последнее время (может быть от привычки к молчанию) развилась способность воспринимать, не интерпретируя. как живопись. может быть, вы опять научите меня говорить. хотя иногда мне кажется, что слова совершенно бесполезны…


From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 1 2001 12:42
Subject: Re: Privet

На мой взгляд, Вы правы, когда говорите о людях в категориях жизни и полумертвости. для меня главный критерий в оценке другого -- это его жизненное начало (что не всегда совпадает с витальным) и способность к счастью, то есть даже долг, мы обязаны быть счастливыми. Мой любимый фильм сейчас - "Жизнь прекрасна", итальянского режиссера Бенини, Вы видели? Про концлагерь и прочее, но на самом деле как раз про это - про то, что истинная реальность в любви, в восторге бытия, а зло - это фантасмагория, его просто  нет. Я Вас понимаю, офис - это довольно ужасно, но бывают места и похуже. Как человек неопытный, я, наверное, слишком много пишу? Скажите, какие нормы? Сколько знаков нужно писать?

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 2 2001 10:34
Subject: Re: Privet

с вопросом о количестве знаков вы ранили меня в самое сердце. ad libitum. хоть роман посылайте. пишите столько, сколько пишется (хорошо бы побольше). да, а "прекрасную жизнь" я смотрел. очень необычный и яркий фильм (хотя, на мой взгляд, эксцентрики слишком много). правда, мне казалось, что он о высшей сущности любви - отречении, но ваша трактовка глубже и интереснее. пожалуй, я неосознанно всегда так к жизни и относился. мне кажется, при рождении мне была дана супер крепкая оболочка, не пропускавшая и даже отталкивающая зло. с течением жизни она изнашивается. наверное, это происходит от усталости.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 2 2001 15:58
Subject: Re: Privet

Спасибо за информацию, она дала какое-то внутреннее пространство. Скажите, как мне к Вам обращаться? Если вы не хотите говорить Ваше настоящее имя, то дайте хотя бы какой-нибудь русский вариант - имя все-таки важно в общении, согласитесь. На мою деликатность можете вполне рассчитывать (как и я рассчитываю на Вашу). Меня можете называть Моной. Напрасно Вы утверждаете, что разучились говорить - на мой взгляд, у Вас прекрасный слог, Вы интересно мыслите, чувствуется, что Вы - человек глубокий. Но отчего у Вас эта усталость? Вам же не много лет. Вы знаете, некоторые христианские философы утверждают, что усталость - грех, сродни унынию. Все идет изнутри, мы сами должны создавать свою судьбу. Конечно, каждому даны свои пределы. У меня впечатление, что Вы пережили какой-то надлом, но не падайте духом! Продолжайте сопротивляться злу всеми силами - от этого в мире его становится меньше, я уверена. У меня сегодня был тяжелый день, я очень устала (ага! сама тут же жалуюсь!), завтра я напишу Вам больше и интереснее. Но и Вы не бойтесь говорить о себе. Вы же хотите общаться? P.S. Вы абсолютно правы насчет фильма, он и об этом тоже, о любви как самоотречении, самопожертвовании - как всякий шедевр, он имеет практически бесконечное множество интерпретаций. Я хотела сказать только, что Бенини дает воочию увидеть, что зло - это не настоящая реальность, а ложь, отклонение от истинной жизни - помните, когда Гвидо с уснувшим мальчиком заблудился в тумане и вышел к горе трупов - этот реальный кошмар показан именно как кошмарное сновидение, абсурд перед лицом подлинного человеческого чувства.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 3 2001 9:56
Subject: Re: Privet

доброе утро! спасибо вам за ваше письмо. мне кажется, вы удивительно тонкий и тактичный человек, главное, не утративший сострадания. Когда я еще учился в школе, моя тетя имела неосторожность отнестись ко мне с участием (на физкультуре мне заехали мячом в глаз, и он распух и ужасно болел). Я, глупый и гордый оттолкнул ее руки со свинцовой примочкой и сказал, что жалость - унизительна. она посмотрела на меня, как на дурака, и сказала, что жалость может унизить, если человек уже унижен, а вообще людей надо жалеть и любить. Я что-то там пробурчал, но с тех пор почему-то помню эти слова. я не знаю, вот вдруг не из чего рождается эта переписка, и начинает течь мощным потоком, и становится необходимой. какое-то мгновенное соединение людских молекул. да, прошу прощения, я действительно забыл представиться. меня зовут Виталий. это мое реальное имя. а усталость?.. просто очень много ответственности. За себя, за родных и близких. Ведь я принимаю постоянное участие в их судьбе, стараюсь помочь. Иногда получается. И это ничего. Я знаю, что должен, просто в последнее время начинаю осознавать, что загнал себя в угол. жить-то надо в радости. Что-то я путано пишу. слишком много слов хочет протиснуться в слишком узкое горлышко. Мона, а можно тоже вопрос? почему у вас возникло желание мне написать? только честно. мне интересно с вами, поэтому никакой ответ меня не оттолкнет. Виталик

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 3 2001 15:46
Subject: Re: Privet

Здравствуйте, Виталий, у вас хорошее имя, происходит от слова vita - «жизнь». Сейчас расскажу, почему Вам написала. Это было, во-первых, случайно (но что в этом мире не случайно?), а во-вторых, по вдохновению, я так действую иногда, не размышляя. Компьютер вместе с интернетом у меня уже давно, электронная почта тоже, но я почему-то не могла заставить себя ею воспользоваться, хотя все мои друзья и люди, с которыми я работаю в России, требовали этого, слали свои адреса. Но я оставалась верна традиционной почте или, в крайнем случае, факсу. Но вдруг однажды вечером, 29 ноября, я все быстренько открыла и решила написать кому-то  совершенно незнакомому (русскому молодому человеку примерно одних со мной лет) - я не читала все объявления, а просто взяла самое последнее по времени - это давало большую вероятность быстрого ответа (но, разумеется, Ваш текст тоже сыграл свою роль). Внешне все происходило именно так. а внутренне ¬- я не знаю, хотя много думаю об этом, изучаю психоанализ, Фрейда и Лакана, и уверена, что все наши желания и импульсы мотивированы в темных глубинах бессознательного. Может быть я, как и Вы, решила вдруг что-то резко изменить в жизни? Позволить себе то, чего никогда не позволяла? Вы знаете, я всегда жила в жестких, почти аскетических рамках интеллектуального труда, как и Вы, несла груз ответственности за близких людей. И потом, в этой французской интеллектуальной среде (жизнь свела меня здесь с довольно буржуазными людьми, с католиками и правыми, но я предпочитаю их всяким левым), нужно все время соответствовать их уровню и их ментальности, следить за каждым своим шагом, и, главное, ни в коем случае не быть самой собой, то есть человеком любящим. Единственная ценность для меня - это другая личность сама по себе, прямое общение с живым человеком, но как редко оно удается! Вот я и написала - наудачу, а вдруг что-то получится? И мне кажется, что-то получается. И что Вы думаете обо всем этом? P.S. А Ваша тетя - действительно мудрый человек. Жалость - это дар Божий, это Горький выдумал, что жалость унижает (вместе с человеком, который звучит гордо), на самом деле это от слова жало - то, что уязвляет и пронзает сердце при виде страдания ближнего. И спасибо за Ваши слова.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 3 2001 21:35
Subject: Re: Privet

в Москве сегодня выпал снег, потом растаял, потом все замерзло. Я еле доехал домой – ужасные пробки, в центре все машины стоят, как приклеенные. Пригласил сегодня своего приятеля Игоря (мы работаем вместе, и, в принципе, он единственный, кто более или менее подходит под определение «друг») к себе домой выпить и закусить. Но из-за пробок решили перенести все на следующую неделю. Так что я дома, наконец, один. И, признаться, очень этому рад. Налил себе белого вина и открыл почту. как хорошо, что вы мне написали! сейчас еще выкурю сигарету. Пытаюсь все бросить, но получается плохо… а что касается социума, то очень хорошо вас понимаю. сам вынужден мимикрировать, так как тружусь в том же консервативном обществе, мнением которого якобы не дорожу, но, тем не менее, должен под него подстраиваться. А офисная среда, кроме консерватизма еще и не предполагает ни мыслей, ни чувств. Такая, знаете ли, проекция государства, где от населения требуется выполнение какой-нибудь его несложной функции, и не в коем случае ничего сверх этого. Приходится прятать мысли, потому что, по какой-то причине не хочу выглядеть в их глазах «странным», не хочу отличаться и выпадать из общей массы. я, даже, в принципе, догадываюсь, почему. это не страх быть униженным (я не знаю, что это такое). не страх потерять положение (не такое уж и ахти положение), просто мне так легче, в задумчивости, плыть по течению. не расходуется сил на борьбу. ладно, Мона, не буду вас утомлять. я действительно очень рад, что вы мне написали. заканчиваю на сегодня. надеюсь, завтра я получу подарок в виде вашего письма. до свидания. Виталик
PS. неужели вы так никогда и не отваживались полюбить?

В последствии Мона всегда говорила Виталику, что эта его фраза – «неужели вы так никогда и не отваживались полюбить?» – что-то в ней перевернула.  С каждым днем она все  сильнее заражалась нетерпением и ожиданием письма от чужого человека. В тот момент для нее почти не имело значения, кем он был, зачем писал ей. Главное, что сама Мона вдруг почувствовала себя неуязвимой в этом карнавальном безличном мире, где можно было жить свободной, ни на кого не оглядываясь.  И это обещание свободы, и новизна – все это превращалось для нее в праздник, и увлекало, и завораживало.
Сам Виталик перед сном поймал себя на том, что мысли о Моне возвращаются к нему постоянно.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 4 2001 10:44
Subject: Re: Privet

Не устаю поражаться той быстроте, с какой развивается эта переписка. Я боюсь быть многословной, но в то же время понимаю, что иначе невозможно: многословие - это не болтовня бессмысленная, но попытка говорить об очень сложных, об очень важных вещах, сущность которых все равно невыразима. Меня радует, что Вы все понимаете на лету, это так редко бывает, почти невозможно. Ваши письма живые и реальные, все-таки это чудо ¬- каждое послание перелетает, как ангел, через всю Европу и приносит с собой частицу души, которая, раскрываясь, не теряет своей таинственности. Многословие еще и от сложности внутренней жизни - не хочется лгать, а мысль изреченная есть сами знаете что... Так что простите меня за это длинное письмо. Я давно хотела спросить: где Вы учились, кто Вы по профессии? И что произошло, почему Вы говорите, что перестали интересоваться литературой и философией? Только из-за перегруженности на работе и из-за окружающих? Сразу же оговорюсь, для меня совершенно не важно, сколько цитат из Деррида человек может произнести наизусть; умное сердце гораздо важнее безупречно налаженного интеллекта. А еще я за легкость и радость жизни, я принимаю ее целиком, при полном осознании ее трагедии. Вы задали вопрос о любви. Я не могу Вам ответить на него сразу (потому что тогда придется рассказывать всю свою жизнь, получится целый роман, Вам быстро надоест), но также не хочу избегать ответа, потому что с Вами я предельно искренна. Скажу только, что, конечно, отваживалась. Любить для меня значит жить, я не могла бы существовать иначе. Но чаще всего эта была любовь сублимированная и платоническая, что не отнимает у нее силы. Но в ранней юности, в пятнадцать лет, я пережила сильнейшее разделенное чувство к одному мужчине, ровно вдвое старше меня, что закончилось семейным скандалом и катастрофой. Я уже редко об этом вспоминаю, но, вероятно, это на меня сильно повлияло. О дальнейшем мне трудно говорить, потому что нельзя не затронуть других вопросов: творчества, религии и т.д. и потом, столько времени я молчала...

Они успели обменяться всего лишь несколькими письмами, которые, возможно, ничем не заинтересовали бы людей обремененных, читающих любой текст по диагонали. Но они были одиноки, чувствительны и открыты, они сразу же заговорили друг с другом о главном – о любви, добре, зле и смерти, поэтому каждое слово теперь уже отзывалось в душе вибрирующим гонгом, и что-то обрывалось в бездну, и ожидание писем наполнялось пульсирубщим нетерпением.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 4 2001 17:32
Subject: Re: Privet

Мона. Весь вечер и все утро я вспоминаю Ваши слова и улыбаюсь. Все так просто в этой жизни, и сколько нас надо убеждать, что от любви и участия распускаются розы: для меня так ценно все, что Вы мне пишите. Во-первых, Вы знаете намного больше, чем я, и это подталкивает к развитию, во-вторых, я чувствую в Вас очень тонкого, очень доверчивого и очень нуждающегося в любви человека, и это побуждает относиться к Вам с нежностью и попробовать защитить от дальнейших разочарований, которые неизбежны во время переписки по электронной почте. Потому что: 1. Вы сами справедливо заметили, что переписка развивается неконтролируемо быстро. А у всех явлений есть своя скорость и при этом срок жизни. Вы понимаете, что я хочу сказать. При такой переписке люди быстро сцепляются, быстро высасывают друг друга, и все более или менее плавно угасает. В случае с Вами мне бы этого не хотелось. 2. Второй подводный камень - отсутствие внешности. За словами стоит человек, но он больше похож на книжного героя, которому наше воображение навязывает ту или иную внешность (у меня воображение очень богатое, поэтому Вы скоро будете у меня царицей Савской). Реальность, как правило, сильно разочаровывает. Поэтому на днях я пришлю Вам пару своих фотографий. Предлагаю Вам сделать то же самое. Нужна конкретность и реальность. Надеюсь, я Вас ничем не обидел? Вы становитесь мне дороги (и я ведь Вам тоже), но я могу предположить следующее за этим разочарование. Хочу хотя бы попытаться его избежать. Ну вот, а теперь, собственно, ответ. Образование у меня техническое (учился в МАДИ). До этого с мамой, тетей Сашей и сестрой Валеркой (она на 3 года меня младше) жили в Н-ске. Книги и мечты всегда были моим отдохновением. Я раньше читал знаете как? Сидел на диване, а вокруг меня валялось пара журналов «наука и религия», пара книжек по искусству, кто-нибудь из философов, ну и какая-нибудь художественная книжка, которую я, собственно, и читал. Теперь на это, конечно же, не хватает времени. Полчаса перед сном. Вот и мусолишь тоненькую книжицу полтора месяца.
Спешу отправить письмо. Может быть, Вы прочитаете его сегодня. Тогда добрых Вам снов. Если нет - то дня. Виталик PS я даже не знаю, кто такой Деррид. PPS Рассказывайте мне свою жизнь понемногу, у нас есть время.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 5 2001 00:43
Subject: Н-ск

Виталик, отвечаю немедленно, но довольно кратко, я целый день переводила за компьютером и глаза болят, но не могу удержаться, потому что это все слишком забавно и интересно получается. Быстро скажу только две вещи: Первое: Ваше письмо прекрасно, и я согласна с каждым словом, все так и есть, как Вы пишете. Снова почувствовала, какое умное у Вас сердце. Я тоже не хочу, чтобы переписка наша угасла по законам жанра! Но как прислать фотографии? для этого же нужен какой-нибудь сканнер? Добавлю еще, что, конечно, я не царица Савская (но в каком-то смысле лучше ее, потому что ноги у меня не кривые и не короткие и не поросли козлиной шерстью), если хотите, можете представить себе несколько ухудшенный вариант Ахматовой (без римского профиля). Внешность важна, я согласна, но любая умная женщина к тридцати годам вырабатывает себе лицо, и, когда захочет, может быть то красавицей, то дурнушкой. Так что может и не в фотографиях дело? Я уверена, что в любом случае буду рада с Вами встретиться. И потом, мы же можем быть просто друзьями. Второе: я действительно чуть не упала в обморок от известия об Н-ске, а причина такая: я прожила в этом незабываемом городе восемь лет и окончила среднюю школу N 7. Потом уехала в Ленинград учиться на филфаке. Ну а потом по вдохновению выучила французский и получила возможность сначала учиться в Сорбонне, а потом и работать. Потом расскажу, как все это было. Вы разочарованы этим известием? Или наоборот? Вам тоже счастливого дня! Я думаю о Вас. М.

Виталик, прочитавший про Н-ск, буквально остолбенел, не веря своим расширяющимся глазам. Не надо было быть фаталистом, чтобы понять, что такие совпадения просто так не случаются. Виталик умел читать и менее отчетливые знаки, и, если до этого у него еще оставались какие-то сомнения, то сейчас они полностью отпали. Это, несомненно, была она. Все было не случайно, и они, которые не должны были встретиться ни при каких обстоятельствах, карабкались сейчас по нитям судьбы навстречу друг другу. 
Виталику было и смешно, и страшно.


From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 5 2001 9:45
Subject: Re: Н-ск

меня все утро душит какое-то глупое хихиканье. как говорил мой одноклассник Серега: "Мы никогда не уедем из этого города". нет, это действительно смешно, и как-то даже страшно. я учился во 2-й школе. уверен, что при желании мы отыщем некоторое количество общих знакомых. разочарован ли я этим? нет. вы, наверное, меня поймете: это не разочарование, но опускание на землю. обретение плоти и крови. как раз то, что нужно. вы опустились на землю и стали ближе. Мона, при данных обстоятельствах вы действительно вправе говорить о моей деликатности, вы на нее можете полностью рассчитывать. не хотелось бы, чтобы обстоятельство наших общих корней стало преградой для той искренности, которой пропитаны ваши письма. предлагаю сделать следующее: оставим Н-ск, как общую основу. мы с вами получаемся немного одной крови, и это, я думаю, нам поможет. все остальное пока можно оставить за кадром. мое сознание сейчас проделало целую эволюцию, переместившись в тот наш, школьный Н-ск, попробовав пошарить глазами по улицам и темным коридорам, но все же возвратилось сюда, к вам теперешней. поэтому продолжим. я хочу, чтобы мы знали друг друга в лицо именно для обретения реальности. я хочу привыкнуть к вашим глазам так же, как я привык к вашим словам. иначе при встрече не избежать какого-то шока от несовпадения. он все равно будет. но хорошо бы его уменьшить. мне не так уж важно, какое у вас лицо. мне важно, чтобы оно у вас было.
Вы работаете дома, да? То, чего мне всегда больше всего хотелось. Мне кажется, если бы я нашел в себе силы собраться и уехать куда-нибудь, где нет людей, работать, гулять и думать, мне ничего другого не было бы нужно. Но, может быть, когда-нибудь...
Вы знаете, Мона, у меня второй день в голове вертятся слова: я - пережила - сильнейшее - разделенное - чувство - к мужчине – в два раза... почему-то они подействовали на меня очень сильно. клубок змей начинает шевелиться внутри... у меня такое ощущение, что я своей ладонью сдвинул казавшийся довольно устойчивым гигантский монолит. и он начинает двигаться. только непонятно, в какую сторону... пишите, я жду. 

Вслед за этим Виталик выбрал одну из нескольких отсканированных фотографий, сделанных еще Машей. На этой фотографии было только его лицо, причем довольно близко. Он смотрел в объектив вполоборота (челка разбросана ветром, светотень будто углем вычертила нос и губы) и в его густо утыканных черным ресницами серых глазах, глядящих сквозь объектив на Машу, плескалось и едва не вытекало наружу счастье.
Виталик некоторое время смотрел самому себе в глаза, потом прикрепил фотографию к пустому письму и отправил Моне.

Ответ пришел немедленно. Виталик понял его скорее сердцем, чем разумом:

Tu es belle

Сердце Виталика ушло вниз. Что-то застряло в легких и не давало ему дышать. Она не могла сказать по-другому. Виталик сидел перед монитором, закрыв глаза. Под веками дрожали зеленые буквы: Tu es belle.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 6 2001 02:45
Subject:

Доброе утро, сейчас здесь три часа ночи. Простите, Виталик, но раньше я никак не могла Вам ответить. Вернее, я Вам ответила, быстро, как могла, немедленно, увидев Вашу фотографию. Ваше лицо меня поразило. Я Вам потом скажу почему. но так и должно было быть. Если теперь я Вам не понравлюсь - тем хуже для меня. Фотографию я Вам, конечно, пришлю, но у меня их нет, честное слово (я уже посмотрела то что есть - на паспорт, на студенческий билет, потом несколько туристических снимков в Италии, где меня видно издалека), придется спрашивать у одной подруги, которая почему-то собрала их целую коллекцию, причем все с кошками (некоторые с собаками). Вы любите кошек? Я Вам пока не скажу на кого Вы похожи. Вы знаете, что я сделала вчера? - я постриглась. Пошла и отрезала волосы, которые были у меня до пояса, на усмотрение парикмахерши. Теперь у меня прическа как у Жанны д'Арк перед сожжением. Это был символический жест, можете сами его истолковать как хотите. Вы совершенно правы: не стоит говорить теперь об Н-ске, поговорим при встрече. Спасибо, что Вы предупреждаете об опасностях электронной почты. Я тоже подозревала об этом. А часто ли бывает, что люди, посредством этой почты, действительно влюбляются друг в друга? Это не настоящее письмо, настоящее я Вам пошлю завтра. Оно уже написано, но я не решаюсь его отсылать. До свиданья, Ваша М.

Потом, позже, Мона рассказала, на кого был похож Виталик. На ту ее первую разделенную любовь.
Конечно же.
Чарующая игра совпадений продолжалась, и Парки привычными пальцами закручивали нити все туже и туже.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 6 2001 10:01
Subject: Re:

Мона... я смотрю в окно и думаю о Вас... сегодня был такой красивый рассвет - все небо в тонких ярко-розовых полосках, потом они начали желтеть и голубеть, пока небо не стало чистым и летним. Я ехал на работу и все смотрел вверх. Мона... вы удивительная... что же это такое? Жанна Д’Арк перед сожжением... такая цельность, такая отчаянность... все утро между ребрами сочится ядом это самое жало... из последних сил я пытаюсь не забыть, что это иллюзия. величайшая иллюзия. почище, чем кинематограф. но мне уже все равно. пожалуйста, пришлите мне свое письмо. если бы вы знали, как я его жду! Как я жду ваши письма! каждое утро я просыпаюсь, и меня первым делом пронзает мысль, что в моем ящике лежит с ночи письмо от Вас. поэтому утро получается легким, меня все радует, я даже на работу еду с удовольствием, потому что отсюда я пишу письма Вам. вообще, такого хорошего настроения у меня не было уже несколько лет. Боже, мука какая-то... Мона, когда Вы приезжаете?

Виталик даже не успел отследить, в какой момент все случилось, настолько стремительным оказалось взаимное это притяжение. Чуть больше недели прошло с тех пор, как он получил первое письмо – две растерянные строки, два голубя-посыльных, а Виталик наблюдал в себе все признаки любовной лихорадки: его перестала интересовать еда, сны были полны пестрых, сменяющих друг друга картин, он не мог долго спать и даже в выходные, проснувшись затемно, словно загипнотизированный шел к компьютеру в надежде, что Мона написала ему что-нибудь ночью.
Пока грузился компьютер, пока он ждал, все тело его наполнялось сладостным нетерпением, все слои его кожи готовы были лопнуть от избыточности. Это было так приятно, так радостно, сдерживая себя, как будто ничего не происходит, входить в Интернет, открывать почту, впечатывать пароль, ждать, впиваться глазами в разворачивающуюся страницу и, наконец, видеть буквы имени – Мона – так ладно подходящие друг к другу, такие красивые в этом сочетании, что Виталику хотелось просто любоваться ими как неким совершенным творением, таинственной записью, Алефом, в котором зашифрованы Бог и Вселенная.


From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 6 2001 11:45
Subject:

Я нашла момент среди своих трудов, чтобы Вам ответить. Чувствую, что вечером не будет сил, сегодня я должна идти на один семинар по современному искусству в Коллеж философии. Я уже попросила свою подружку найти фотографии, но встретимся мы с ней только в четверг, потому что среда -- это день, который я целиком провожу в университете, да и она тоже не может. Правда, я нашла в доме кое-какие любительские снимки, но они довольно дурацкие. У меня сложные отношения с фотографией, примерно как у Ролана Барта. Простите, что я так плохо организована. Внешнее интересует меня довольно мало во всем, что касается меня самой (если Вам это поможет - вот мой портрет: высокая и тощая, фигура без дефектов, (сейчас я вешу всего 56 кг при росте 178), но в Париже все такие, невольно начинаешь худеть. это приводит в отчаяние гостящую у меня маму. Она думает. что я больна чем-нибудь ужасным и не признаюсь. У меня не много физических сил, но я пока здорова - как физически, так и психически. Никогда не была ни у одного врача - кроме дантистов. У меня неправильные черты лица, глаза, правда, большие, карие, светлые. Я довольно темная шатенка, волосы абсолютно прямые. Ничего особенного, одним словом, но мужчинам я почему-то я нравлюсь. когда я хочу, я могу выглядеть "интересной" - небольшими средствами. Это может показаться странным и самоуверенным с моей стороны, но я не боюсь, что Вам не понравлюсь, не боюсь совершенно. мною руководит та же слепая интуиция, которая заставила меня выбрать Ваш анонс и начать письмо словами, что мы похожи. Я начинаю понимать, как это произошло - вы словесно одарены и Ваши слова отражают способность к любви. Но как я была счастлива увидеть Ваше лицо. Кажется, оно отражает Вашу сущность и Вашу удивительную внутреннюю силу. Я люблю Вашу речь, Вам дан талант выражения - помните, я Вам еще раньше об этом говорила? Прошу Вас, рассказывайте тоже свою жизнь - нет, я не думаю, что мы рискуем быстро друг друга исчерпать. Ваша стремительность и точность попадания меня поражает все больше. Мало есть людей, умеющих о т в е ч а т ь на письма. Вы умеете. А у меня тоже много уровней личности - так что мы не соскучимся. Больше всего в нашей переписке меня поражают совпадения, происходящие на всех уровнях, начиная с этого несчастного Н-ска и кончая - кончая главным. Вот что удивительно - этот экран и эти клавиши вдруг принимают вид судьбы и от всей ситуации веет каким-то античным ужасом. Конечно, это одновременно огромное счастье, но я, абсолютно бесстрашный человек - я боюсь. Но я боюсь не иллюзии, а реальности, того пути, на который мы с Вами вступаем. Иллюзия, говорите Вы? Вы правы. Вы знаете, уже после первых Ваших коротких записочек неделю назад у меня стало болеть сердце. Я тоже жду Ваших писем, Ваши слова тоже звучат во мне целый день потом, я бы ничего не делала, сидела бы и писала Вам. И это меня пугает, эта полная захваченность Вами. Этого со мной не было уже давно - три года. Что же с нами будет? Сможем ли мы уберечь друг друга - как Вы бы этого хотели, и я тоже - или наоборот, страсть все разрушит, появится ревность, ненависть? Как много я думала обо всем этом - обо всех философских теориях любви. Например, один мой друг, философ, называет любовь стремлением к подобному. Мне кажется, это чушь. Мы стремимся обрести свою половину с совокупностью совершенно других качеств, чтобы через них обрести всю возможную полноту. Теоретически (и, увы, практически тоже) я все прекрасно з н а ю. Как и Вы тоже - Вы все знаете. Но сейчас мне тоже все равно. Наверное, наступает момент, когда никакой разум не преграда. Я все время думаю: тайна, событие, чудо, встреча. Главное для нас сейчас одно - не идеализировать друг друга, а стараться узнать получше. Я чувствую странную вещь - между нами нет преграды, которая была у меня всегда, в любых отношениях. Но конечно - нужна реальная встреча. Сейчас мне нужно бежать в Коллеж и слушать там художников и философов, но мыслями я буду не с ними, это точно. В Москву я приеду во второй половине января. Скоро буду покупать билет, как только куплю - скажу Вам. Но в Москве - я Вам уже писала? - я не смогу пробыть долго. Если Вам некогда, можете ответить коротко, только ответьте скорее!

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 6 2001 13:18
Subject: Re:

Ваш словесный портрет меня порадовал (Анна Ахматова совершенно в моем вкусе). Но все же... Мне не ухватить ваш образ, как бы Вы хорошо его не описывали. Может быть не сейчас, может быть не завтра, но я буду ждать вашу фотографию.
И вот еще что: я скучаю без Вас целый день…

Вечером, дома, покопавшись в своем небольшом архиве, Виталик отобрал еще один снимок: он ехал по набережной на велосипеде, отпустив руль и раскинув руки. Волосы сбивал ветер, на лице было солнечное пятно, почти слепое. Зато облепившие его шорты и футболка давали неплохое представление о его немускулистой, но очень стройной  фигуре.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 7 2001 00:41
Subject:

Я только что вернулась, мне повезло, что мамы нет дома - она ушла в кино с моими друзьями. моя мама очень хороший человек, я ее люблю, она мудрая, она очень много мне дала с самого детства, у нас самые прекрасные отношения, но я не знаю, как она поведет себя, если узнает, что со мной сейчас происходит. Не знаю, сможет ли она это понять? Она, впрочем, уже кое-что заметила - у нее интуиция как у колдуньи: о чем ты все время думаешь? - спрашивает она. Мы с ней делаем вид, что той давней истории, о которой я поминала, просто никогда не было. А рядом со мной никого нет, просто потому, что это мне не нужно. Наверное, так они думают, мои родители. Вы знаете, у меня очень сильно аскетическое начало, я умею сублимировать сексуальные импульсы. Секс сам по себе не имеет для меня никакой ценности, напротив, приводит в ужас. В народе бытует мнение, что если человек не имеет постоянного партнера, то он какой-то неполноценный. Это совершенная неправда. Самые полноценные люди - это как раз одиночки, отшельники, святые, творцы, которые умели подняться над "человеческим, слишком человеческим". Но Вы тоже ведь это хорошо знаете, не так ли? И вот я тогда же, в юности, решила с собой бороться (я еще плохо себя знала), теоретически решила победить плоть, я тоже тогда считала, что та любовь была ошибкой, и то, что произошло, называла, вслед за моими родителями неприятным словом «совращение». Но мне хотелось все понять. Я стала думать об идее первородного греха - и пришла к религии, к православной, разумеется, в самом ее чистом церковном варианте. (Виталик, простите, я расписалась снова, но это все очень важно высказать как можно скорее. Вы так точно реагируете на мои слова, Ваша реакция побуждает меня идти все дальше и дальше в искренности - мы ведь должны узнать друг друга. Вы боитесь, что мы перегорим? Не думаю, не так много у нас времени. Но нам нужно взять себя в руки - мне так точно нужно, я совершенно выбилась из колеи, не звоню своему профессору, забросила переводы) Долгое время мне казалось, что я победила. Во время учебы в институте, и потом. Я никогда не стремилась к интеллектуальной карьере, но все как-то получалось само собой, я бессознательно и сознательно искала людей, с которыми я могла бы духовно совершенствоваться - но странно получалось, эти люди, как правило, оказывались мужчинами, они всегда были старше и умнее меня. С ними у меня завязывались очень интенсивные интеллектуальные и дружеские отношения, но я лукавила, запрещая себе думать, что одновременно я была во всех этих мужчин влюблена. И я старалась ничем себя не выдать. И этот механизм действовал прекрасно (но тут же не могу не сказать, раз уж пишу Вам всю правду, что кроме платонических, у меня бывали другие отношения, но это нельзя назвать иначе, чем грехом  против любви). Так вот я жила, как ни в чем не бывало, трудилась и училась, жила ради искусства и красоты, в веселье. Но теперь я чувствую иначе. Наверное, время ученичества для меня заканчивается, земная жизнь пройдена почти до половины... Где вы будете справлять Новый Год? Париж становится таким красивым к Рождеству, французы лихорадочно все украшают золотыми звездами и шарами. Недавно меня занесло в огромный магазин галерея Лафайет (у меня было там свидание в кафе на крыше с одной подругой-писательницей, с которой мы целых три часа просматривали ее рукопись) мы сидели в этом кафе, и рядом сияла великолепная Опера Гарнье и весь город был виден от Монмартра до Монпарнаса, окольцованный по горизонту темными закатными тучами. Ветер рвал и носил их по кругу, картина была величественная и тревожная. Сейчас декабрь, а погода здесь как у нас в Питере бывает в сентябре или в удачном октябре. А под гигантским куполом магазина, в стиле модерн, который красив сам по себе, стояла гигантская елка, сделанная из... страусовых перьев неземной белизны, рассыпающаяся нежными золотыми огоньками - мое сердце отзывалось на каждую искру. Конечно, это очень мило, но, любуясь всем этим, я живу одним желанием - поскорее увидеть Вас. Спасибо Вам за фотографию, но меня не оставляет впечатление, что Вы прислали фотографии двух разных людей - я тоже, как и Вы, все-таки не могу еще увидеть Ваше настоящее, живое лицо. Но я читаю Вашу душу - сейчас это важнее. А завтра вы получите мое изображение. Знаете, сегодня во время перерыва я забежала в компьютерный магазин и хотела немедленно купить себе сканнер, он ведь все равно нужен, но продавец сказал, что выбранной мною модели "нет на складе". Так бы я послала Вам снимок уже сегодня! Но подождите еще чуть-чуть... С нетерпением жду ответа. P.S. Все забываю рассказать Вам кто такой Жак Деррида - он философ, постмодернистский, очень модный, особенно среди некоторых интеллектуалов в России. Во Франции он как-то не так популярен. Мне больше нравятся его ранние вещи. Ваша М.
P.P.S Мне хочется узнать все о Вас. Кто ваши родители? Чем Вы занимаетесь на работе?

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 7 2001 11:04
Subject: Re: про все

Мона, вы меня делаете таким болтливым, я себя не узнаю. наверное, потому что вы все понимаете… мои родители... меня воспитали женщины – мама и тетя Саша, ее сестра. Еще есть сестра Валерка, я уже писал, кажется. Это моя семья. Некоторое время назад я начал жить отдельно (как-то так решил, хотя мне всегда с ними было хорошо). каждую неделю езжу к ним с инспекцией, слежу, все ли у них хорошо. Мама инженер, работает по специальности в одной иностранной фирме. Тетя Саша преподает математику в колледже.  В последнее время мама ушла в буддизм. Тетя Саша за ней не последовала. Но, кажется, это им совершенно не мешает. Про себя я им рассказываю мало, но, мне кажется, они все равно все про меня знают. Когда мне плохо, когда хорошо. Особенно мама. она меня чувствует так, как будто пуповина между нами до сих пор не перерезана. Мне всегда давали огромную степень свободы. в детстве, конечно, были какие-то запреты, но воспитание происходило больше на положительных примерах, меня никогда не обманывали.  И тем сумели заложить основные понятия, которые я не мог нарушить даже в юности, а теперь, со временем, они переросли почти в табу.
Работаю в большой транснациональной корпорации, начинал логистом, но сейчас фишки как-то так перетасовались, что работаю аудитором, только что получил второе высшее по этой специальности. Работа не слишком приятная и не очень соответствует мне (приходится много общаться с людьми, а я это не очень люблю), но приносит доход, причем неплохой. Знаете, я пришел к выводу когда-то, что любая работа, даже если она творческая, в какой-то момент превращается (пусть и на время) в поденную, именно из-за того, что присутствует момент купли-продажи. Но у меня есть одна отдушина. Я пишу немного (действительно немного от нехватки времени), но это, мне кажется, главное занятие моей жизни.
Еще у меня была Маша. Первая любовь. Наши отношения, кстати, тоже протекали большей частью на расстоянии - она училась в Лондоне. Теперь она уже здесь, в Москве. Мы до сих пор иногда видимся. Хотя между нами уже нет той любви, она навсегда останется для меня родным человеком, как и я для нее. Мона, я чувствую угрызения совести за то, что отвлекаю вас от работы, взрываю изнутри вашу жизнь. но ваши письма для меня - как доза для наркомана. пожалуйста, пишите. хоть понемногу. вы так необычно, так мягко пишите. я люблю каждое ваше слово. вы еще спрашивали про кошек и собак, люблю ли я их? да, очень. я вообще люблю животных. в детстве мне не разрешали никого заводить, и я кормил всех окрестных собак и кошек.
Как вы описали Париж!... я как будто все это увидел. жаль, что мы не смотрим на это вместе. у нас тоже все уже украшено. особенно сияет тверская. улица, на которой я как нигде остро чувствую свое одиночество. среди огней, неона, людей и суеты, елок, и звезд, я стою, задрав голову к небу, и из живота начинают расти деревья... я плохо умею сублимировать. если я знаю, что хочу дотронуться до шеи - у меня тяжелеют кончики пальцев. если реализации не происходит - во мне начинает концентрироваться что-то опасное, какой-то яд.  В такие моменты я жалею, что мы расстались с Машей. Как ни странно (вам показалось бы это странным, если бы Вы видели нас вместе. Маша – она очень красивая и очень талантливая), мне пришлось уйти первому. Но так складывались наши отношения на протяжении последних лет… Слишком много лжи. Я пытался смириться, все-таки она меня по-своему любила, хоть и лгала, но если бы я остался, это было бы саморазрушение.  Я не знаю, как объяснить... мне хочется  и с т и н н о й  жизни..
Я вас не утомил? я пишу вам письмо уже целый день. отрываюсь на работу, потом возвращаюсь. пока пишу - я к вам близко. а вы сначала поедете в Питер? почему так недолго в Москве? вы сможете сделать так, чтобы хотя бы вечера мы смогли проводить вместе? я опять начинаю жить будущим... Мона, я не вправе просить, но я прошу - отвечайте скорей... а еще - вы заметили? - мне нравиться обращаться к вам по имени. я тоже верю в Бога, но не могу принять ни одну из конфессий.
хочу говорить с вами.
Виталик писал и писал. Все, что происходило в его реальном мире,  с каждым мгновением теряло для него значимость. Только Мона, только ее письма ему, только его  письма ей – больше ничего не было важно. Он застывал, он грезил, он смотрел на всех неземными глазами.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 7 2001 14:34
Subject: Re:

Мона... когда я перечитываю Ваши письма, по телу катятся волны болезненной нежности. они смывают с меня пыль. и я так им за это благодарен. сегодня с утра мне пришло в голову, почему все так подсаживаются на эту виртуальную переписку (если бы вы знали, Мона, насколько мы не оригинальны!..) просто в письмах мы предстаем, как идеальные сущности. слепок души. без дурных привычек и манер, без равнодушия и усталости, без всего того набора, который мы приобрели в течение жизни. предстаем, возможно, не такими, какие есть, а такими, какими хотели бы быть. а потом встречаются два реальных человека... и не справляются с тем, что не могут совместить идеальное и реальное. Мона, мы же не такие? сейчас сходил на обед, без удовольствия заложил в желудок еду, и побежал обратно, к компьютеру, писать письмо. obsession. все признаки налицо. где я буду встречать новый год? честно говоря, даже не знаю пока.
я хочу узнать, какой у вас голос.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 7 2001 23:03
Subject: тоже про все

Спасибо за это прекрасное и откровенное письмо. Вы так хорошо пишете, что ни одна жесткая деталь не может меня покоробить и задеть, происходит это благодаря Вашей предельной чуткости. И вашему словесному дару. О, я сразу его почувствовала. Прошу Вас, пришлите мне почитать что-нибудь Ваше! Я очень внимательный и чуткий читатель. Меня сильно тронуло то, как Вы говорите о своей семье. Уверена, что они хорошие и очень деликатные люди. А Вас я так люблю, Вы настоящий. Мне хочется, чтобы Вы мне все рассказали. Есть нечто в Вашей интонации, к чему я особенно чувствительна - я все пытаюсь понять. Я задета за живое Вашей жизнью, Вашим существом, Вашей страстью. Идеальная сущность - да, я согласна. Я люблю Вашу идеальную сущность, но ведь это главное, что есть в человеке. Что воскреснет после страшного суда? дурные привычки? Нет, воскреснет идеальная сущность, искра Божья, неизменная и неделимая, которая есть в каждом, но каждый раз д р у г а я. самое главное и самое трудное -- любить в другом другого человека, не себя самого. Мы все плохо это умеем. Но в наших предпочтениях есть тайна. В детстве я тоже бегала на улице за собаками и кормила их. Может быть, мы кормили одних и тех же Н-ских дворняг. Как хочется скорее к Вам, Виталик! Вы пишете, что едите без удовольствия сейчас и мало спите. Со мной происходит то же самое. Десять дней только прошло!

Прочитав это письмо уже перед самым сном, Виталик долго не мог заснуть. Он все повторял слова Моны, не смея поверить, что они адресованы ему. Слова, наполненные медом любви.

Утром, после звонка будильника, он, как обычно, первым делом отправился на кухню и включил компьютер. Он терял драгоценные утренние минуты, но ничего поделать с собой не мог: поджимая то одну, то другую ногу на холодном полу, он стоял напряженный, будто сам, посредством собственных кровеносных сосудов устанавливал соединение Моной. Все было важно в этом ритуале, каждое действие приобретало сакральный смысл, будто Виталик, босой, лохматый, в обвисших мятых боксерах был сейчас первосвященником нового таинства. Он не мог начать день, не прочитав ее идущие издалека слова, которые без потерь, прямо из проводов приникали ему в кровь.  После вчерашнего признания сердце его замирало особенно сладко, к тому же Мона должна была прислать свою фотографию. Наконец, дразнящая своей медлительностью страница открылась, Виталик прочел:

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 8 2001 01:14
Subject: фотография

Как хочется разговаривать с Вами. Когда мы увидимся, мы будем говорить много  часов подряд, как водопады. я боюсь саму себя. Виталик, а Вы уверены, все-таки, что Вам нужны мои фотографии? Может быть, мы обойдемся без них? Их могут увидеть и узнать. Ваши родные, друзья (вы же до сих пор общаетесь с кем-то из Н-ска? Или вот с Машей). Обязательно найдутся какие-то общие знакомые. Родители, знаете, до сих пор общаются со своими старыми друзьями из Н-ска. Этот мир слишком маленький, про нас могут узнать.

Виталик почувствовал, как краска заливает ему лицо. Он почти воочию видел, как Мона стоит, держа в руках соединяющие их провода, и дрожащими от страха пальцами пытается их разорвать. Виталик мог понять все: потерю интереса, возвращение в реальность, но не страх. Ярость обрушилась на его, как цунами. Весь путь до работы он жал на тормоз и газ, будто желая раздавить прячущихся за педалями коварных троллей, насыпавших в глаза Моны осколков своих кривых зеркал. Добравшись до офиса, ледяной от гнева, он выстучал, сжимая зубы: 

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 8 2001 9:15
Subject: Re:

Мона, когда я говорил, что вы можете быть уверенной в моей деликатности, я именно это и имел ввиду. я скорее умру, чем дам вас кому-то обидеть. я понимаю, что эта давняя история оставила в вас след, который не так-то просто будет залечить. но постарайтесь не бояться. Вы же взрослый человек уже. если вы уж решились написать мне письмо, если начинают между нами крепнуть канаты, не разрушайте их страхом. нужно отпустить себя на свободу, только тогда вы сможете ощутить это величайшее счастье. хватит оглядываться, хватит бояться, хватит писать письма и не отправлять их. я понимаю, что трудно довериться совершенно незнакомому и чужому человеку, но вы уже доверились, не останавливайтесь на половине пути. тем более что мы теперь вовсе не чужие, разве нет?

Виталик решительно отправил письмо и принялся за работу. Однако сосредоточиться ни на чем не получалось. Он постоянно заглядывала в почту: там было пусто.
Гнев отступал, вместо этого Виталиком овладела жалость и безумная, космическая любовь к Моне.
Он не мог больше ждать, ожидание тянуло из него жилы. Виталик с ужасом подумал, что если Мона сейчас решит ему больше не писать – он даже не знает, где ее искать. 
Не выдержав молчания, он написал:

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 8 2001 13:58
Subject: Re:

милая, простите, если был резок с вами утром. я все понимаю, все ваши тревоги. жду с нетерпением письма и фотографии (неужели вы не понимаете, к а к  я их жду.)

Один за другим пришли два ответа:

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 8 2001 14:40
Subject:

Эта записочка меня пронзила снова, что вы со мной делаете? Я и так принадлежу только Вам, каждую секунду своей жизни. Теперь с этим сканнером я Вам пришлю фотографии и еще всякое, в том числе и доказательства, что я думаю о Вас... Но мне еще не хватает навыка, я все время делаю глупости. Не сердитесь на меня, Виталик. Целую Вас со всей нежностью, на какую способна...

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 8 2001 15:34
Subject:

Правильно Вы меня выругали, только не говорите больше таких вещей, ладно? Неужели Вы не чувствуете, как я Вас люблю? Я боюсь только одного - рока, фатальных шуток судьбы. Вам я доверяю полностью. Но мы с Вами в опасности, потому что идем друг к другу без всякого удержу. Я и не хочу сдерживаться. Я хочу этого счастья больше всего на свете. Вы говорите именно те слова, которых я жду...

Чуть позже Мона, наконец, прислала свою фотографию. Файл был очень большой и открывался мучительно долго. Виталик сидел перед монитором, терзаемый страхом. Дух, отнявший его прежнюю жизнь и вручивший вместо этого новую, обретал плоть на его глазах. Лицо разворачивалось перед ним неотвратимо и медленно.  Смешные брови домиком. Большие, близорукие глаза. Нос c прямой и плоской переносицей, неожиданно оканчивающийся небольшой картофелиной. И рот… Виталик впился в него взглядом. Большой, чувственный. Припухшие губы на этой фотографии были темными, почти черными. Минуту он смотрел на Мону, чуть морщась. Какой-то адаптационный механизм пытался приладить ее образ к тому неясному, что он носил в себе эти 10 дней.  Он вспоминал письма, вглядываясь в фотографию… прошла минута… и вдруг все совместилось. Это была действительно она, Мона. Он полюбил ее лицо.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 9 2001 02:10
Subject:

Я отвечу на каждое письмо, последовательно, одно за другим. Я Вам верю, что мы не оригинальны в нашей переписке, но разве влюбляться вообще - это оригинально? Мне все равно, что и как делают другие. С нами все происходит здесь и сейчас, впервые, раз и навсегда. И еще: я не согласна насчет идеальных сущностей; то чувство, которое я к Вам испытываю (и с какой силой! - и Вы ко мне, кажется, тоже?) на русском языке называется страсть. Если уж называть вещи своими именами. Страсть не бывает идеальной и эфирной. Она бывает земной. Любовь-страсть. Раз с самого начала я говорила искренне - буду так и продолжать. Когда я думаю о Вас (... - нет я выбрасывают этот кусок. Внутренняя цензура.) Вот так, мой дорогой, мне все равно, какие у Вас привычки и манеры (у меня дурных манер нет, я хорошо воспитана, нет даже вредных привычек), равнодушия нет никакого, усталость проходит от отдыха, а надоесть мы друг другу не успеем. Скорее, перед нами встанет другая проблема - как снова увидеться поскорее. Но это дело будущего. Главное, дожить до встречи. Я тоже хочу услышать Ваш голос. Хотите, я Вам позвоню по телефону?

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 9 2001 8:49
Subject: Re:

Я сейчас встал только для того, чтобы попить воды. Вчера мы провожали одного нашего коллегу. Он уезжает в Америку на три года. Несколько я перебрал, откровенно говоря. Сижу сейчас, вспоминаю вчерашний вечер, бровь удивленно поднята. Да. Но мимо компьютера я, понятное дело, пройти не мог. Я, конечно, надеялся, что будет что-то от Вас, но на  т а к о й подарок я не рассчитывал. Мона, внутренняя цензура мне сейчас отказывает по понятным причинам, поэтому я напишу то, что не идет у меня из головы уже неделю. Наверное, этого делать не стоит, но меня сейчас не остановит и наполеоновская армия. Мона, я люблю Вас. Милая, Вы так мне нужны! Мона, я хочу Вас. У Вас такие губы! вы разрешите мне их поцеловать? Почему Вы сейчас не со мной? Вы так близки и далеки, как за стеклянной витриной. Я хочу разбить стекло и выдернуть вас оттуда и прижать к себе и ощутить животом Ваше тепло. Я знаю, я уверен - Вы горячая. Да, я хочу, чтобы Вы мне позвонили. Вы правы, Мона, это страсть. Я распечатал Вашу фотографию. Я смотрю на Вас. Пришлите еще. Я напишу Вам еще попозже. А пока отправляю это. Мона, я люблю Вас.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 9 2001 14:43
Subject:
Виталик, все эти письма занимают у меня очень много времени. Я ничего не хочу и не могу делать – только писать Вам, только отвечать на Ваши письма.. Но я должна работать, в том числе для того, чтобы приехать к Вам. Давайте как-нибудь упорядочим нашу переписку, прошу Вас!
Посылаю Вам еще одну фотографию, которую считаю не очень приличной. Главная цель была запечатлеть белые бусы, надетые на мне. Этим летом мы ездили в Ниццу, и там я нашла много прекрасных камней, из которых сама сделала бусы и клипсы. Я иногда этим развлекаюсь. Бусы получились как в модных лавках в Сен-Жерменском предместье. Но я их, увы, подарила. Целую М.
О, да. Это была не слишком приличная фотография. У окна, в профиль, стояла освещенная солнцем тонкая женщина в соломенной шляпке. Губы чуть приоткрыты в улыбке, вся подалась вперед, к окну. Тень скрывает все, кроме лица и легкомысленной белой маечки, обтекающей большую, мягкую, влекущую грудь. И темная ложбинка, ведущая в глубь, в запределье его желаний…


From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 9 2001 15:43
Subject:

Мне хочется написать о том, как Вы чисты, как январский снег в нашем родном городе. Что-то есть Вас такое, что заставляет склонить голову. Вы писали про философа, Вашего друга, о том, что он называет любовь поиском подобного. Может быть, он не так уж и не прав. Мне кажется, я люблю в Вас в том числе и себя. Себя, каким я хотел бы быть и мог бы, если бы обстоятельства сложились иначе. Жизнь, почему-то, складывается так, что нужно все время превозмогать себя и привыкать к вещам, к которым ты никогда не хотел бы привыкнуть. И это меняет характер. Мы становимся сильными внешне и слабыми внутри. Но мне кажется, что все равно это все наносное. Меня всегда спасает то, что я могу раздваиваться и смотреть на события со стороны. А вы, мне кажется, наоборот, слабы перед жизнью, Вас нужно защищать и беречь.
Ну давайте действительно упорядочим нашу переписку. Когда Вам удобнее мне писать? Единственное, чего бы я хотел, о чем умолял бы вас, это чтобы утром меня возвращала к жизни хотя бы коротенькая Ваша записочка. Мы сейчас в большой зависимости от этих компьютеров, и меня самого это напрягает, потому что ничего иного я делать не могу. Хуже того, я потерял вкус к тем маленьким радостям, составлявшим до этого мою жизнь и делавшим ее ценной. Но ничего, я знаю, что это не навсегда. Все встанет на свои места со временем, и мы опять сможем делать то, что делали, не переставая при этом друг друга любить. Вы знаете, до вчерашнего дня для меня все еще было обратимо. Теперь точка невозвращения пройдена, и я не жалею об этом. Вы - подарок сжалившегося надо мной Бога.

 From: 2mona@yandex.ru
 To: cyrin@mail.ru
Date: December 10 2001 9:04
Subject: Re: сильный ветер

Сегодня ночью была настоящая буря, с дождем и западным ветром, пришедшая с Атлантического океана. Это парижская зима. Я встала, чтобы закрыть ставни, которые стучали и громыхали и убрала с подоконника мирт и кипарис. И потом уже не могла уснуть до утра и думала о Вас. Какое письмо Вы мне прислали! Я еще не встречала таких людей как Вы. У меня к глазам подступают слезы и дрожат руки - и даже желание отступает перед нежностью. Только нежность глубока. Вы понимаете абсолютно все - да, эта встреча нам награда за убожество прежней жизни. В Вас я впервые вижу щедрого и благородного человека, действительно способного любить. Неужели Вы есть на свете и сегодня я услышу Ваш голос? (не такая уж я и слабая на самом деле. Я независимая настолько, что научилась, при всей неспособности к этому, при небольшой физической силе, на одном энтузиазме, делать всю мужскую работу в доме: недавно даже сама, как заправский слесарь, к удивлению мамы, починила текущий кран.) Сейчас мы с мамой должны идти в гости к одной молодой художнице. После этого я Вам позвоню.
 Значит, так и сделаем - я буду писать Вам вечерами (а Вы -- хоть коротко, хоть как, отвечать мне утром. Я тоже утром (которое для меня начинается позже - и это удобно) сразу же бегу к компьютеру и читаю залпом то, что Вы написали, чтобы думать об этом потом целый день. Сейчас среди серых туч появилось серебряное и жемчужное солнце. Все чувства мои обострены до предела, мир обновился и сияет радостью. Рассказывайте мне о себе! Я хочу знать Вас - Вы снова правы - чтобы лучше узнать, наконец, и самое себя, и мир, и бытие. С Вами мне хочется испытать всю полноту любовного чувства - о как редко это, как невозможно. Но мы с Вами сумеем приблизиться к этому, мы уже на пути. Ваша М.
Я позвоню сегодня, да, решено? И рассказы! Пожалуйста, не стесняйтесь меня.

Ближе к вечеру у Виталика все стало валиться из рук. При мысли о том, что Мона может позвонить в любой момент, у него на лбу выступала изморозь, и хотелось немедленно сбежать из дома. Одно дело фотографии, их можно было смотреть в одиночестве, и они, по большому счету ни к чему не обязывали. И совсем другое – телефонный звонок. Ведь он может вытащить из мира теней призрак, который ты себе вообразил, и что делать с этим призраком дальше – неизвестно.  Раскладывая пасьянс, Виталик выкурил пачку сигарет. Он уже почти не мог дышать, когда в квартире, наконец, раздалась непрерывная трель междугороднего звонка.
- C’est Mona…- ее голос, мягкий, низкий, прерывался и исчезал, да Виталик и сам едва мог произнести слово.
- Это Вы? – шепотом спросил он.
Мона произнесла еще какую-то фразу по-французски, смысла которой он не понял, но это было и неважно, – он вслушивался в голос.
- Au revoir, - тихо сказала Мона и положила трубку.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 11 2001 01:40
Subject: 

После нашего шпионского разговора я долго хохотала на диване. Мама поинтересовалась, в чем дело. Я соврала, что звонила в круглосуточную компьютерную службу и что парень мне очень смешно объяснил про электронную почту. Бедная мама! Как Вам не стыдно, Вы уже делаете со мной все что хотите! Какое счастье было слышать Ваш голос! Все начинает выстраиваться как нужно теперь. И как все просто. Значит, Вы есть на самом деле? Счастливого дня Вам, не думайте ни о чем тяжелом. Все будет у нас прекрасно. Я обнимаю Вас.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 11 2001 11:56
Subject: Re:

Сегодня мне звонила Маша. Мы с ней давно расстались, но она навещала меня по старой памяти. Ей было привычно, что я всегда на месте, рядом. Всегда люблю ее. Может быть, она думала, что все еще вернется. Может быть, я так думал тоже. Мы много ссорились и мирились на протяжении тех шести лет, что были вместе. Мало кто в жизни причинил мне столько боли. И мало кто дал столько счастья. И вот она звонит мне, говорит те же слова, как раньше – а я уже другой. И почему-то вдруг это очень больно. Хотя я знаю, что даже если она забудет меня – в ней уже живет моя жизнь, часть меня. Как и ее во мне. Мы сильно связаны, и это неизменно. Но время, когда мы могли быть вместе, кончилось.
Я дурак, что пишу Вам это. Простите меня. Я не хочу причинять Вам боль, но не хочу и обманывать. Я понимаю, что наношу Вам рану, но я залечу ее, поверьте мне.
PS Рассказы пришлю. Вот только решусь..

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 12 2001 01:40
Subject: о дистанции

Трудно все это, но Вы правы, так и нужно. Я действительно как-то не могла спросить про Вашу подругу. Не беспокойтесь обо мне в этом смысле. Как я хорошо знаю это: мы тащим за собой все свое прошлое, оно бросает тень на будущее. Мы ведь не вчера родились; я уже писала, чего я боюсь - что в страсти мы перестанем различать границы нашей свободы. Это беда человеческих отношений. Обладая друг другом, люди думают, что получают право на все. У меня множество недостатков, но один жизненный урок я усвоила хорошо, сейчас скажу, это очень важно - это называется правильная дистанция. Об этом хорошо сказано у этнографа Леви-Стросса, который описывал индейские племена Южной Америки. Эти племена всегда селились на таком расстоянии друг от друга, чтобы можно было издалека различать поднимающийся от очагов дымок, но не видеть самого селения. То есть люди были достаточно близко, чтобы придти друг другу на помощь в случае общей беды, но и достаточно далеко, чтобы не подраться между собой из-за земли или пищи. Мне кажется, что такой закон должен распространяться на дружеские и даже на любовные отношения. Другими словами его можно назвать уважением к чужой свободе. Это все к тому, чтобы сказать Вам: не опасайтесь моей ревности (которая не есть доказательство любви, но доказательство нехватки любви). Я счастлива тем, что Вы мне даете сейчас -- разве я монстр, чтобы требовать от Вас всей вашей жизни? И так же будет впредь. Не сомневайтесь ни минуты в моем понимании. Я тоже ведь, как и Вы, не одна в жизни - родственники, друзья, все они занимают место в душе. Да, шесть лет это большой срок. Но что же это может поменять для нас с Вами? То, что возникло между нами - наше, не касается ни кого на свете, и мы будем вместе - вот все, что я знаю пока что. Это и так будет огромно, давайте пока попробуем привыкнуть к этой мысли. Не будем ничего загадывать вперед.
А раны... Нет в них никакого яда, я не помню злого, но они затянутся от Вашего прикосновения.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 12 2001 10:30
Subject: Re: о дистанции

Доброе утро! Сегодня мне как-то хорошо и свободно, я переделал кучу дел. В реальной жизни я могу быть очень стремительным. Тоже привито работой: было время, я вынужден был выполнять работу 2х человек один. Ну и поскольку я считал, что задерживаться в офисе хоть на минуту - много чести, я научился все делать так быстро, что с лихвой укладывался в рабочее время. И теперь я делаю разные неприятные рутинные дела (уборки всякие, починки и т.д.) мгновенно, и очень тягуче - то, что мне нравится. Я просто все думаю: как бы дать Вам реальное о себе представление? Да, даже 3х-минутная встреча многое бы прояснила. Даже голос - голос! - и то помог. Расскажите мне, что это Вам дало? Все эти совпадения… Хотя, если бы не было Н-ска, я бы к этому всему не так серьезно относился. Н-ск для меня какой-то кармический город. Если он замешан - дело плохо. Мона, а когда уезжает Ваша мама? Я тогда Вам позвоню, можно? Я хочу привыкнуть к Вашему голосу и интонации. Голос у Вас такой же женственный, как и Вы.
Теперь попробую объяснить по поводу дистанции (если мы вообще говорим об одном и том же). Нет ничего слаще ее преодолевать. Медленно, растягивая удовольствие, быстро, подчиняясь страсти, как угодно. Но любая дистанция со временем шаг за шагом преодолевается. И процесс этот необратим. Это все равно, что перейти с Вы на Ты, обратной дороги уже нет. Люди сближаются, падают заслонки, происходит взаимопроникновение (помните, «дюпрас» у Воннегута?), когда понимаешь друг друга с полуслова, когда нет запретных тем. Человека два, но живут они в едином ритме, переливаются друг в друга. Это больше, чем просто любовь и страсть, для меня во всяком случае. Собственно, если уж говорить начистоту, к этому я в идеале и стремлюсь. Но, повторяю еще раз (и в этом нет обиды, я просто уважаю Вас и никоим образом не хочу затягивать на Вашей шее ошейник собственной воли) если Вам это действительно нужно, я постараюсь сделать так, чтобы Вы чувствовали себя полностью свободной (а Вы уже несвободны, Мона.). Только не молчите, не терпите молча, не бойтесь меня обидеть (это не так просто сделать), я ведь могу и не угадать, тем более что Вы, с Вашей привычкой скрывать истинные чувства, наверное, очень в этом преуспели. (а если будете говорить и объяснять мне - это опять преодоление дистанции, разве нет?) Я так хочу Вас скорей увидеть (если бы только увидеть), неужели это когда-нибудь произойдет? Ну вот, жду Вас утром. Живу Вами.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 13 2001 13:12
Subject: и снова о дистанции

Да, мне тоже как-то полегчало после телефонного разговора, что-то отпустило внутри. Нам нужно разговаривать с Вами, все-таки. Сегодня мы сидели в ресторане Метод (с портретом Рене Декарта) со своим приятелем по Колледжу.  Пили бордо и говорили о дадаистах. А потом случилась очень странная вещь: он вдруг стал признаваться мне в любви, стал говорить ma belle, вы так блестящи и т.д., что вызвало у меня неконтролируемый припадок смеха и он, к счастью, не обиделся, а тоже стал смеяться. Эта любовь, которая на нас вдруг обрушилась, притягивает сердца. Если бы он сказал мне все это летом, то, конечно, все было бы иначе - потому что он мне довольно-таки нравился. Но сейчас все иначе, и Вы, такой еще неясный и далекий, занимаете целиком мое воображение, никому больше в нем нет места. Но я никогда не подавала поводов, а теперь вот что-то проглядывает само собой. И это еще не все. но не буду мучить Вас своими историями. А что касается совпадений, то, уверяю Вас, это все еще цветочки. Моя мама уезжает восьмого января. Но я буду Вам звонить - скажите только когда лучше. Мы с Вами должны выработать план, чтобы жить спокойно. И тут нам может помочь Н-ск. Мы ведь могли быть знакомы давным-давно, скажем, вместе занимались в каком-нибудь кружке? Извините. письмо получилось нарративное и легкомысленное, но ведь я Вам сказала уже самое главное -- теперь я просто жду встречи. PS Мое впечатление от Вашего голоса? Он молодой, он мне мгновенно понравился и стал дорог. Он лучше, чем все, что я могла вообразить. Целую Вас.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 13 2001 16:06
Subject: Re:

не знаю, когда получится отправить письмо. очень много работы, но буду писать потихоньку. сегодня сел в машину, не ездил на ней 4 дня, и понял, что соскучился. с тех пор, как я научился более-менее прилично держать руль, я получил одно из основных своих на сегодняшний день удовольствий. руки и ноги становятся длинными и мощными, усиленными всем этим железом. и машина слушается, как чуткий зверь, реагирует на любое движение. но лучше всего, конечно, на трассе, когда едешь на большой скорости (но обязательно один), орет музыка и ты тоже орешь, и все вокруг - одна сплошная скорость и сердце открыто абсолютно всему. или я еще люблю ставить лори андерсен (это такая певица авангардная), она волнует меня до головокружения, и голос звенит и зачаровывает: strange angels - singing just for me - old stories - hunting me - this is nothing - like i taught it would be... я вам обязательно поставлю. хочу на следующую зиму пойти на курсы экстремального вождения. в москве, все-таки, езда без правил. Звоните мне в любое время. мне сейчас нужно понять вашу манеру разговора, чтобы читать письма и слышать голос. Насчет легенды – кружок прокатит. только я никогда не ходил ни в какие кружки. Хотя, сказать по правде, мне не хотелось бы проявляться в вашей внешней жизни на первых порах. на это просто не будет времени. чем закончилась ваша беседа с товарищем по колледжу? когда я это прочитал, у меня на минуту потемнело в глазах (он ведь реальный, а я - миф). но... будет так, как будет.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 14 2001 02:34
Subject:

Сегодня я сидела на лекции и думала о Вас. Скажите мне, Вы уверены, что Вам это нужно? Что Вам нужна именно я? Может быть, Вы помиритесь с Машей, ведь Вы писали, что ссорились и раньше. Просто Вам нужно было какое-то время (в психологии это называется регрессией), чтобы пережить какое-то увлечение, а потом опять прийти к своей любви… Я все понимаю и принимаю. Только что-то очень больно.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 14 2001 9:01
Subject: Re:

Пожалуйста, перестань выдумывать глупости. Я люблю тебя, ну что ты?

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 15 2001 01:32
Subject:

Прости меня, что-то грустно мне было сегодня. Или я ревную к твоей прошлой жизни -  причем без всякого на то права. И понимаю, что это глупо, но не могу препятствовать этой тоске. Ты - тот человек, который пишет мне письма, тот же, кто смотрит на меня с двух разных фотографий... Нет, я влюблена прежде всего в твои письма, в твои стремительные ответы, в твою человеческую точность - все вместе я не в силах пока соединить. Я хочу тебя видеть немедленно, чтобы прекратить эту муку. И ужасно боюсь встречи - мы с тобой такие разные (при большом сходстве). Ты писал о своей быстроте - я же, напротив, скорее медлительна, у меня только мысль быстрая, а так, убираюсь в доме я подолгу, моюсь часами, как росомаха, чтобы собраться куда-нибудь, я начинаю задолго, иначе опаздываю. Конечно, западная жизнь меня немного перековала, но не очень. Мама считает, что у меня плохой характер, и из-за этого я не вышла замуж. Характер у меня требовательный и учительский, но я привыкла отдавать себя целиком в отношениях. Выносить это не всегда легко. Но ты тоже отдаешь все, я заметила. А что у нас есть, у тебя и у меня? - Лучшая девушка дать не может Больше того, что есть у нее... Какие слова ты мне говоришь! Как мне дороги твои порывы, какие они единственно возможные, как от них головокружительно раздвигается пространство. Сейчас мы даем друг другу больше, чем то, что у нас есть на самом деле. Скажи мне, здесь и сейчас - ты сможешь пойти еще дальше? Ты думаешь, сказать "люблю" и потом требовать подтверждений - этого достаточно? Раз так получилось, раз мы говорим друг другу все эти слова, что мы можем еще, внутренне, сделать друг для друга? Сказать тебе -- что? Об этом лучше меня сказал поэт: Она еще не рассудила, Не поняла души своей; Но темною мечтою в ней она уже проговорила. Странна ей суетность была; Она плениться не могла Ее несвязною судьбиной; Хотело сердце у нее Себе избрать кумир единый И тем осмыслить бытие. Я тоже (и ведь ты тоже) не хочу пленяться суетой мира. Меня волнует только смысл бытия - Я не ошиблась ведь, скажи, ты тоже, как и я, хочешь того, чего нет на свете? но есть обещание этого, и любовь -- один из царских путей. Я не хочу чтобы ты стал для меня всего лишь тайным любовником, я хочу, чтобы мы с тобой сейчас, пользуясь этой странной и причудливой электронной возможностью, этой отсрочкой встречи, попытались вместе осмыслить бытие для нас двоих, просветлить "темную мечту", которая сейчас нами движет и в конечном итоге -- слушай мою хитрость -- отрезать всякую возможность невстречи, чтобы мы не смогли ни за что друг от друга отказаться в реальности. Я хочу, чтобы души наши стали любовниками сейчас, чтобы они жили друг в друге, наслаждались друг другом, познавали друг друга в своих глубинах. Мы ведь сможем это сделать? Мы уже на пути к этому, это отчасти эксперимент (не первый в истории), но я предлагаю тебе это с предельной искренностью. Давай пока постараемся не думать напрямую о наших телах и голосах (здоровее будем), но попытаемся лучше понять наши внутренние движения, поискать вместе пути к наивысшему сладострастию, - соединению душ, чем сильнее оно будет, тем больше мы друг другу дадим -- во всех смыслах. Ты согласен с этим? Я не слишком далеко зашла?

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 15 2001 9:38
Subject: Re:

спешу опять прислать тебе письмо до того, как ты проснешься. я до сих пор не могу оправиться от твоего сегодняшнего письма. я перечитываю его вновь и вновь, ты оплела меня своими словами и это сладко мне. но более того - ты... знаешь, ты так открыта, будто протягиваешь на ладони свое сердце, такое, какое есть - в крови и слизи, но сквозь это все виден такой мощный и яркий свет, что я с непривычки закрываю глаза. но я все равно к нему тянусь. я все равно его возьму. какое же ты чудо, Мона, неужели ты есть - такая? неужели ты не будешь прятать от меня это все при встрече? хочется разорвать время и пространство, как паутину - немедленно - и оказаться рядом. какое странное время. я полностью выпал из реальности. я с недоумением смотрю на эту предпраздничную суету и не понимаю - что им всем нужно? что происходит? моя реальность - это твои письма, и больше ничего нет. я открою тебе секрет - тебе незачем меня ревновать и не к чему - для меня не существует прошлого. прошлое - это рассказ о моей жизни, мой суммированный опыт, но я его не чувствую. прожитое мною мгновение перестает существовать. для меня есть два реальных времени: настоящее и будущее. я все как-то хочу перестать жить будущим, это неправильно. надо полностью вычерпывать настоящее. и мне до тебя это уже начало удаваться. Но сейчас - я даже не знаю, как объяснить (но ты поймешь) - мое настоящее - газовая ткань, она лишает меня зрения. мое будущее - равнина и я могу выбрать любую из троп. пойми, когда мы встретимся, нам снова нужно будет пройти через множество барьеров, прежде чем достичь этой степени открытости (назовем этим словом то прекрасное, что между нами сейчас происходит). мне хочется, мне нужно сказать тебе многое, все, это так беспорядочно, что ты будешь погребена под слоями слов. я себя спрашиваю: что я могу тебе дать? да, все что у меня есть (вернее, все, что ты захочешь взять). я чувствую в тебе такую необходимость, просто голод. но встреча - это тот конечный пункт, за который я не могу позволить себе заглянуть. я боюсь несовпадения, разочарования, всего, что бывает, когда сталкиваешься лбом с реальностью и мечты перестают существовать. я боюсь за тебя, что ты можешь с этим не справиться, я боюсь причинить тебе боль, но причиню в любом случае. да, мы даем сейчас друг другу больше чем у нас есть на самом деле, но - мы даем, значит это есть? есть потребность любить и быть любимыми, причем я пока не вижу лимита этой силе. я говорю тебе здесь и сейчас - я могу идти дальше, главное, чтобы тебе это было нужно. но ты, ты сама понимаешь, чего ты хочешь? я чувствую в тебе громадную душевную силу, огромное богатство, не бойся отдать мне это - я выдержу. я вряд ли смогу совсем не думать о теле - мы пока в нем, и я от него все-таки завишу, но что касается переплетения душ - мысль кажется мне соблазнительной. но все равно. все встанет на свои места только когда мы их соединим - дух и тело. тогда и бытие станет понятным до резкости. но - я согласен. я люблю тебя.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 15 2001 17:32
Subject:

Хоть я и знала и не сомневалась, что ты скажешь да, твой ответ все равно меня поразил. Никто и никогда из людей, кого я знала, не был способен к таким словам и к таким чувствам. Я вдруг встретила в тебе (почему? как? за что?) человека, с которым могу быть собой в полной мере (пусть пока виртуально), причем собой во всех противоречиях, парадоксально меняющейся, со своей затаенной страстью, с жаждой полноты - можешь ли ты понять, как это редко? Скажи мне, многие ли тебе написали в ответ на объявление? Может быть, ты уже с кем-то встречался? Пробовал ли раньше? Ты мне говорил, что такое происходит сплошь и рядом. Не могу все-таки поверить. Мы с тобой сейчас приблизились к большой тайне - высокопарно звучат все эти слова, но других нет. Сегодня я проверила -- я не думала о тебе ровно три минуты, что тоже меня несказанно удивило, при обстоятельствах внешних и недостойных, пока искала в кошельке и сумке затерявшиеся десять франков чтобы расплатиться с таксистом. ты придал моей жизни новое измерение, новую глубину. (в скобках -- я пишу тебе довольно пьяная сейчас, мы с мамой были в гостях где нам наливали удивительно вкусную полынную настойку). Так ты правда меня любишь? Я даже не заметила, как мы перешли на ты, это было естественно и единственно возможно. Я люблю и обращение на Вы -- это как драгоценность, которой мы украшаем драгоценного собеседника. Мне не хватает слов, нужно пересоздавать все заново, весь мой внутренний мир. Как ты сказал, ты - миф? Нет, я должна увидеть тебя, чтобы ты стал мифом, сейчас ты даже не миф - но, я не знаю, как выразить это, я пока не знаю твоего архетипа. А сам ты его знаешь? Кто ты, какой бог, какой герой? Я про себя тоже не знаю пока, но ты поможешь мне это узнать. Ты проницательно заметил про любовь подобных, я согласна с тобою - нам хочется стать чем-то лучшим, чем мы есть, мы ищем учителя, мы строим себя по новому подобию - для того чтобы идти дальше. Я поняла одну важную вещь про любовь, благодаря тебе - я сейчас плохо сформулирую, но я вижу ясно. потом уточню. Я готова тоже отдать тебе все, что у меня есть, весь мир мыслей, идей, впустить тебя в самые заповедные сады своей внутренней жизни, которые были до этого почти никому не доступны. Скажи, ты хочешь этого? Тебе интересно со мной? Я тебе не надоедаю? Мне так страшно тебе вдруг наскучить. Ты так и скажи если что. Я могу на радостях потерять чувство меры. Как много я хочу тебе сказать, как сильно я нуждаюсь в тебе, как интенсивно тоже стремлюсь к этому будущему через время и пространство, только оно имеет для меня смысл. Неужели все это будет напрасно, нет, нет. Я целую твое лицо, твои глаза. Пиши мне скорее, все что хочешь, все, что приходит тебе в голову.
Я думаю о тебе с новой силой, жить без тебя все труднее. Надо перестать бояться - снова этот страх! - и позвонить тебе... Кстати, телефон - это одна из редких моих фобий, друзья это знают и всегда сами мне звонят, причем помногу раз, пока я не решусь подойти. Но на самых близких это не распространяется. Я привыкну, подожди немножко. Когда я говорю о дистанции, то имею в виду лишь форму, понимаешь? Как пользование ножом и вилкой за столом - даже наедине с самим собой. Но форма помогает содержанию. Конечно, хочется полного слияния, но оно так опасно. А так - мы говорим об одном и том же. Я тебе верю и доверяю целиком. Ах, это ведь почти невозможно. Я люблю тебя, люблю тебя, пиши мне скорее.


From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 15 2001 21:22
Subject: Re:

Мне пришло о ч е н ь много писем, и они до сих пор не перестают приходить. Я иногда думаю, что это объявление - самое удачное и успешное мое произведение. Но как много одиноких женщин, Мона, это ужас. В одной только Москве. На одном только сайте. Но пожалуйста, не ревнуй. Я твой. Весь. В голове - только ты, я даже читать не могу: или думаю о тебе или пишу тебе письма. Вот два моих основных на сегодняшний день занятия. Я тоже не знаю, как пережить этот месяц, но дни идут за днями. Я просто знаю: мы с тобой встретимся, это обязательно произойдет, и мы сможем посмотреть друг другу в глаза (ты же не будешь их отводить?), и я возьму тебя за руки, все это будет, только ты не бойся. Любовь приносит страдания, это понятно, но волшебство полета приносит только она. Только она имеет смысл. Да еще эта страсть, которая захватила сейчас все мое существо, и я себе не принадлежу совсем. Да, я еще помню состояние вне страсти. Ты тогда мудр и чуток, ты можешь с о з е р ц а т ь. Сейчас это нам недоступно, но ведь ты же не откажешься от меня? Нужно идти до конца. Из уважения к себе, из жажды понять, для исполнения Воли нужно всегда идти до конца. Я ничего не боюсь. Я хочу найти свою дорогу, и буду искать всю жизнь. А дорогу я ищу знаешь как? Слушая резонанс. Главное в жизни - это резонанс. Если кто-то или что-то с тобой резонирует - ты нашел. Сейчас мы с тобой звучим в унисон, и звук такой мощный, я до сих пор не встречал такого. А если есть резонанс - значит это гармония. В гармонии можно жить по-разному. Может быть, когда спадет налет дурной страсти, вдруг вылупиться зерно, чистейшее и сверкающее. Я знаю, что это практически невозможно, но я верю. Ты вселила в меня эту веру опять. Я уже не чувствую себя уставшим от жизни, я опять пью ее сок. Я смеюсь, я вырос до неба! Я люблю тебя, Мона. Бери все, что тебе нужно. Поцелуй меня на ночь и обними. Я хочу уснуть с тобой рядом. И проснуться: я сделаю тебя чистой и звонкой. Ты только поверь мне.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 16 2001 00:43
Subject:


твое письмо слишком прекрасно, мне не выдержать этого счастья. Я буду повторяться, но я снова скажу, что это так чудесно совпало - мое сердце радуется сейчас слову резонанс, которое я тоже понимаю в этом - смысле, гармоническом, музыкальном, космическом. Как хорошо, что ты нашел это слово! У одного из моих самых любимых художников -- Кандинского есть много картин под названием резонанс (под номерами и по цветам), и об этом понятии он много говорит в книге О духовном в искусстве. Действительно, это одна из самых важных существующих вещей, остальное ничего не значит (например, ревность). Да, именно этого я хотела, говоря о любви душ - безошибочности найденных слов, абсолютной духовной чуткости. Ты не перестаешь меня поражать. Болезненная страсть нашего начала уже уступает место чему-то другому, ты это чувствуешь? Нет, мне еще больше хочется быть с тобой, но чувство становится таким всепоглощающим, таким глубоким, что постепенно начинают меняться мои внутренние ориентиры. Ты уже есть во мне, я больше не закрытая монада без окон и дверей (как говорил Лейбниц), но новое существо, может быть, то, которое было замыслено? Прости меня за временные отступления, за страх, за утрату веры. После последнего твоего письма это невозможно больше, ты прогоняешь все тени и все сомнения. Особенно я счастлива знать, что ты тоже веришь в возможность очистительного пути в любви. Только он может быть настоящим оправданием земным страстям, и я тоже в него верю, и моя вера еще не колебалась никогда, но я не знала, что заслужу встречу с такой любовью. Я тоже тебе не все еще рассказала о себе, ты сам понимаешь, как это трудно на расстоянии, но мой порыв равен твоему во всем, каждая твоя мысль, каждое твое чувство откликается во мне немедленно, прошлое потускнело, будущее невозможно вообразить, а настоящее - этот экран и ты за ним.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 16 2001 01:01
Subject:

Но вот еще, что меня гложет (не могу не написать все-таки, чтобы не осталось уже ничего не сказанного): я писала тебе про православие, ведь то, что между нами сейчас происходит – эта страсть, эта полная замкнутость друг на друге, да еще и таким странным образом  – не есть ли это греховный путь?

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 16 2001 09:22
Subject: Re:

Ну вот слушай. О божественной сущности нашей любви. Или об оправданности нашей любви. Как и любой другой любви. Видишь ли, церковь, которая на чем-то или на ком-то ставит клеймо, утверждая, что это грех, мягко говоря, не права. Взять, допустим, тот же гомосексуализм. Почему они считают нормальным лезть к ним в постель? Если дело не касается насилия над личностью – при чем здесь другие люди? Я не люблю оголтелого запрета. И следующего за тем чувства вины. Это не убийство и не воровство. Это любовь. Даже если человек ошибается – это его право на ошибку, из ошибок появляется опыт. Это раз. Я как-то давно уже додумался, что Бог един - это два. Бог есть любовь, это аксиома. Тут тонкая грань. Я подозреваю, что страсть - это не богоугодная вещь, но, поскольку мы люди, нам приходится проходить через страсть. В конце концов, это один из путей познания, предложенный Им же. Вивекананда, мой любимый индийский философ сказал, что любая любовь является отголоском и отражением Его любви, иначе это было бы невозможным. Потому что Бог есть любовь. Самая низменная, самая осуждаемая любовь - дар Бога, светильник, потому что лишь Ему дано даровать любовь. Отречение от любви порождает все, кроме любви. Теоретически я могу представить, что можно отказаться от себя, как от тела, но это дано очень немногим. В конце концов, это должен быть естественный путь, не волевой, потому что воля слабеет, и тогда задавленное желание проявляет себя как угодно, и всегда анти-Богоугодно.. Понимаешь, я не чувствую себя разрушителем Замысла. Но есть тонкая грань. Нельзя ее перейти. Это грань - грех. Грех против любви. Это твои слова, я их запомнил.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 17 2001 01:49
Subject: Re.

Ты умеешь убеждать меня, мне нравится то, что ты пишешь о любви. Еще больше месяца до нашей встречи, как мы выдержим? Ты не изменился ко мне? Мое внутреннее равновесие полностью нарушено, по нескольку раз на дню я перехожу от самого черного отчаяния к самой высокой радости. Сейчас я должна выдти из дома, буду во второй половине дня, думаю, что одна. Жду твоих писем, мне нужны твои слова. Я хочу задать тебе некоторые вопросы. Моя нежность к тебе велика, но стыд и вина никуда пока не денутся. Будешь ли ты меня терпеть и принимать - такую? Искренен ли ты со мной так же как я с тобой? Только не ругайся, ладно? Опасаюсь получить от тебя по первое число за эти послания. Мне трудно вместить себя в эти строчки, я бессильна перед собственной сложностью - и ты тоже, да? Не уверена, что получаю все твои письма; почему ты не отвечаешь на вопросы? Где твои рассказы? Целую М.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 17 2001 11:02
Subject: Re:
Attachment: Гость doc.
Не переживай - все будет хорошо. Только не нужно хотеть всего сразу. Наверное, постепенно ты поймешь, что нет тут ни стыда, ни вины. Я очень надеюсь, что сумею тебе доказать. А если нет - что ж, хоть я и пытаюсь разглядеть суть явлений, но это не всегда мне удается. Я люблю тебя, мне нравится в тебе все, даже твоя рефлексия, мне сразу хочется обнять тебя и целовать, целовать бесконечно, пока ты не улыбнешься и не поверишь мне опять. Ну пожалуйста, не мучайся, я ведь так далеко и не могу тебя утешить ничем, кроме этих корявых слов, которые сегодня ко мне не идут. Я не успеваю отвечать на твои вопросы. Их очень много, непрямых в том числе, не обижайся, ладно? Я отвечу на них, но мне так много надо тебе сказать, у меня порой просто наступает онемение из-за того, что в этот лимит письма нужно попытаться запихнуть так много. И не переставай их задавать, они возбуждают во мне такую бурю и такое желание открыть перед тобой все двери - это просто невозможно. Я вот подстригся тоже 3 дня назад (совсем коротенькие волосики у меня теперь, но к твоему приезду опять отрастут), и все не успеваю тебе об этом сказать, потому что есть более важные вещи, которыми мне хочется с тобой поделиться. ты когда будешь билеты брать?
И посылаю тебе рассказ. Он самый первый из написанных мною, так что не суди строго.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 17 2001 23:58
Subject: Re.

Я сегодня как раз получила ожидаемые средства, так что могу спокойно пойти и купить билеты. Сделаю это, допустим, завтра.
Твой рассказ очень хорош. Тебе нужно писать, но одновременно еще нужно работать над формой и стилем. Однако, литературные достоинства рассказа бесспорны. Особенно для первого опыта. Ты не думай, что это тебе пишу в любовном ослеплении, если бы мне не понравилось, я бы просто промолчала. Пожалуйста, пришли мне еще!
Знаешь, я даже и мечтать не могла, что встречу такого человека, как ты. Как бы объяснить правильно, я не знаю, как будто я купила копеечный лотерейный билет (а ведь так и было - подумаешь, объявление, ну ответила, ну написала две фразы, ну и что?) и выиграла по нему путешествие в земной рай. Когда я задумываюсь обо всем этом, я не могу опомниться.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 18 1999 09:38
Subject: Re:
Attachment: Белый волк doc.

Сердце замирает, когда я думаю о тебе. я сейчас быстренько напишу, чтобы ты проснулась и получила мое письмо, и улыбнулась и твой день не был бы мрачным, и в головенку твою замечательную не приходили бы дурные мысли. я вчера лег спать в половину второго ночи, читал твои письма, все никак не мог заставить себя пойти спать. теперь сижу - зеваю, как новорожденный щенок. Вечером поеду в сервис, нужно делать ТО. Оставлю машину, заберу ее завтра. Можно было бы, конечно, и подождать, но я уже предчувствую, что у меня будет настоятельная потребность вернуться к компьютеру.  Из достижений: я начал по утрам заниматься с гантелями. И, кажется, опять курить. Я так волнуюсь, когда получаю твои письма, что ничего не могу с собой поделать.
ты позвонишь сегодня, да? сейчас же начинаю другое письмо.
Я так рад, что тебе понравился мой рассказ. Для меня это очень важно. Я, честно говоря, даже не ожидал. Я пишу, мне не хватает времени, но я все равно пишу. Вот тебе тогда сразу другой. Это, собственно, литературное переложение одного моего сна.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 19 2001 01:39
Subject: Re.

Спать вчера легла поздно, все читала наши письма. Мама мне говорила: иди спать, ты маньяк. Твои отношения с компьютером выглядят со стороны просто глупо. Так оно и есть, по всей видимости. Мне сегодня хорошо, я полна сил. Все становится на свои места, жизнь обретает полноту своего смысла. Уже не понимаю, как я могла жить без этой любви.
Про зарядку мне очень понравилось - ты молодец. Но столько курить - не годится. Ты ведь почти бросил, да? Не трави себя этой дрянью. Неужели это успокаивает?
Ты нужен моей самой праздничной фантазии и моему повседневному бытию, моей душе, уму, телу - на всех уровнях. Ты даешь мне свободу. Я попробую позвонить вечером. А ты еще напишешь мне? Сейчас сяду читать рассказ, хочется сделать это не торопясь.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 19 2001 02:08
Subject: Re.

Виталик, какой сильный рассказ про Волка. Сижу и плачу...

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 19 2001 09:31
Subject: Re:

Вечером, как раз где-то в половину десятого позвонил один мой приятель из института, он сейчас в Америке работает по контракту. Я знал, что он должен был приехать в конце декабря и позвонить. Но в тот момент я был полностью настроен на тебя, ждал твоего звонка, и когда он сказал «привет» своим тенорком, я подумал «ничего себе, что у тебя с голосом?». Потом он сказал: это Леша. А, Лешка! Автоматически откликнулся я и замолчал, не в силах осмыслить факт. Потом сказал: а что, уже конец декабря? Это к вопросу о моей снесенной крыше.
 Я сегодня опять смотрел твои фотографии. Особенно хороша та, которую ты назвала «не совсем приличной». Я даже потрогал тебя через стекло монитора. Сначала дотронулся кончиками пальцев до твоей щеки. Потом, смущаясь и робея, как девственный мальчик – до груди. Сглотнул и долго потом еще рассматривал тебя, мечтая о тебе. Иногда я не могу понять и поверить, как так случилось, что ты меня любишь? Да, помнишь то слово, на заре нашего знакомства: иллюзия. Как все изменилось с тех пор, а ведь прошло всего каких-то три недели. Не разжимай свои объятья, прошу тебя, мне так хорошо в твоих руках. Шепни мне на ухо своими прекрасными губами, что ты любишь и увидишь распахнутые, полные радостного удивления глаза: я никогда к этому не привыкну.
Вот и все, мне пора отправляться спать. Завтра у меня тяжелый день – поеду покупать всем подарки, тянуть дальше некуда. Сам виноват, нужно было сделать это раньше и получить удовольствие. Сейчас же, в предновогодние дни, об удовольствии думать не приходится – удержаться бы у прилавка.
Как всегда, пока сон не унесет меня, буду с тобой.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 20 2001 00:14
Subject: Re.

я опять спала сегодня может час, от силы. Но не только из-за тебя - часа в четыре утра я услышала пушечный грохот - хлопали все деревянные ставни в доме, а сам дом качался. Я подошла к окну и увидела чистое ночное небо с убывающей луной, яркие звезды. Снаружи завывал неистовый ветер - такого здесь я еще не видела. Он сорвал с крыши несколько листов железа и таскал их по двору. Потом я уже не спала, лежала, смотрела на лунный свет на паркете и слушала вой и грохот. Электричество отключили, и я побежала выдергивать из розетки компьютер, смертельно боясь каких-нибудь нарушений. Как страсть был этот шторм. Как литературный прием, когда движения души совпадают с явлениями природы. С восьми утра я попыталась включить компьютер, но никак не могла открыть почту, ужасно испугалась, что не смогу прочесть твое письмо, которое, я чувствовала, лежало в ящике. В девять утра нам с мамой пришлось выйти на улицу, мы провожали ее знакомую, которая уезжала от гостиницы. ветер стихал. Кругом валялись обломки и осколки, цветочные горшки, разбитые витрины, сломанные ветки, мусор, много пластмассы, даже один развороченный мотоцикл, а также большое количество елочных украшений и сами елки. Посмотри в новостях сегодня, наверное, в России покажут.
Сейчас сияет серебряное солнце (окна на юг, здесь всегда солнечно, если есть солнце), почта открылась с грехом пополам, я прочла твое утреннее письмо. Вчера у меня не получилось, я позвоню тебе сегодня, ладно? Сейчас у меня нет сил выходить на улицу, болит все включая и живот, я лягу отдыхать. Для этого разговора мне понадобятся все мои силы. Но голос у меня сейчас действительно, как у старого парижского клошара, который побирается у нас на Восточном вокзале, агрессивно требуя у всех десять франков.  Прости меня, я болтаю всякую чушь, чтобы не начать снова рассказывать как сильно желаю тебя. Буря не унимается (к вечеру ждут новый шквал, здесь тоже) Но нам удастся, конечно, пока что справиться с собою. Мне не хочется расставаться с тобой ни на минуту. Ты сегодня пойдешь покупать подарки? Желаю сил и мужества, это нелегко.


From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 20 2001 10:02
Subject: Re:

Сегодня мне снился снег, и темные улицы, и какая-то женщина, старая и уродливая, преследует меня, и пытает, и мучает (именно физические страдания, мне очень больно), и я нигде не могу от нее спастись: ни на работе, ни дома. Она появляется внезапно и начинает растягивать мои руки, пальцы, и я ее так боюсь, а главное - я не могу от нее скрыться, и каждый момент жду ее появления.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 20 2001 12:40
Subject: Re.

Виталик, я тебе не говорила, что умею толковать сны по Фрейду и Юнгу? Эта старуха – ведь это я, признайся себе?

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 20 2001 12:42
Subject: Re:

Мона, ты чего, с ума сошла?

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 20 2001 13:00
Subject: Re.

Самое простое – отвесить какое-нибудь эмоциональное высказывание, типа «ты что, с ума сошла?», вместо того, чтобы попытаться понять, отчего было написано то, что написано. Если у тебя уже сейчас нее хватает на меня терпения, что будет дальше? Может быть, нам все-таки не нужно встречаться, оставим все, как есть?

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 20 2001 13:21
Subject: Re:

Я не понимаю, Мона. Прости, если я обидел тебя, но объясни, хотя бы, чем. Если ты решила со мной не встречаться, это твое право. Но мне кажется, все-таки, я имею право знать, почему.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 20 2001 23:41
Subject: Re.

Сегодня ходила в театр на гоголевского Ревизора. Спектакль я, конечно, смотрела и даже получала эстетическое удовольствие, но все мои мысли были с тобой. Это не были горькие мысли, я знала, что мы помиримся, не будем же мы упорствовать, да и невозможно нам не встретиться. Но что делать, Виталик, я не виновата, что следую логике страсти сейчас - я не могу любить тебя так как люблю и одновременно быть святой, то есть полностью удержаться от ревности, сомнений, и даже, видишь, небольших провокаций. Пойми что это просто в порядке вещей - неужели ты не знаешь таких очевидных вещей? К тому же я Скорпион, со всеми вытекающими последствиями. Прости меня. Я сейчас как на качелях - то возношусь, то падаю. "И страшно мне - изменишь облик Ты". Простишь, милый?

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 21 2001 00:02
Subject: Re
ах, Мона. и сижу перед компьютером этим, и смеюсь, и чуть не плачу потому что понял, что влип в очередной раз. нет у меня больше преграды из монитора, не является моя любовь виртуальной any more. сдаюсь! Не смотря на твои провокации, мне так хорошо с тобой. я говорю тебе это в первый раз, но, уверен - буду говорить еще и еще. характерец твой замечательный мне более-менее теперь понятен, лицо я твое люблю безумно... правда, удивляет одно: ближе, чем франция, я себе найти любви не мог разумеется. ну что же это такое? Мона, не жди от меня сегодня умных фраз, у меня совершенно снесло крышу. единственное, чего мне сейчас хочется (даже во рту стало сладко) - заняться с тобой любовью (я знаю, мы договаривались, но - вкрадчиво - я так хочу тебя...) никуда нам не деться от страсти, Мона, будет еще хуже, мы в расцвете. но будут и моменты просветления. об одном молюсь, чтобы это у нас совпадало. напишу еще, чуть позже. целую тебя... нежно и глубоко... жди.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 21 2001 00:51
Subject: Re
Знаешь, милый, Франция не так уж далеко, мир совсем маленький, представь себе остальную вселенную. Расстояния ничего не значат, так даже интереснее. Ты ведь приедешь ко мне в Париж? Квартирка у меня небольшая, но зато своя и я ни от кого не завишу. Мы все это обсудим потом. Maintenant je desire exactement la meme chose que toi, mon amour. Je te reponds a ton baiser avectoute la force de ma passion. Твоя М.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 21 2001 01:13
Subject: Re:

Я сегодня довольно бодро пробежался по всем окрестным магазинам и даже почти всем все купил. У меня было прекрасное настроение, на которое не смогли повлиять даже эти табуны, которые носятся сейчас от прилавка к прилавку. Правда, несколько раз я ловил себя на том, что иду мимо, не обращая внимания на товары, улыбка от уха до уха и думаю о тебе. Oh, bear in mind that this garden was enchant. Я так и шел по переполненному магазину, как по зачарованному саду, слышал только музыку и видел только тебя. Потом ехал на машине, и от переполнявших меня чувств хотелось разогнать ее до предельной скорости и смеяться, и мчаться Бог его знает уже навстречу чему. А еще я купил две круглые свечки, разрисованные, как витражи, и когда они горят, то подсвечиваются изнутри. Когда ты приедешь, мы будем жечь их вместе. Я уже, знаешь, на все смотрю, как будто ты рядом. Прежде чем вылезти из дома, я стоял и смотрел в окно. Сегодня пасмурно, но тихо, под окнами, внизу, у меня небольшой прудик, дети катаются там на коньках и съезжают вниз на санках. Такая, знаешь, Брейгелевская картинка. Я смотрел на это так, как будто ты тоже смотришь. А потом подумал, как было бы здорово скатиться с тобой с горы на санках, чтобы захватило дух, а потом целовать тебя внизу горячими губами.
«Расстояния ничего не значат, так даже интереснее». Посмотрим, что ты скажешь потом..

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 21 1001 22:56
Subject: Re:

Сегодня был трудный эмоционально день. Сначала приезжала Маша, и мы встречались в кафе внизу, во время работы. Она говорила слова, от которых раньше бы я был счастлив целый день. А теперь мне грустно, но именно из-за того, что настоящее вдруг превращается в прошлое, и ничего с этим поделать нельзя.
Потом я встречался с одной из девочек по переписке. Это было просто мучение. Когда-то давно я пообещал ей встречу, и можно было бы, наверное, отказаться, но я все-таки пошел (дурацкое чувство обязанности кому-то чем-то, совершенно иллюзорное).
Все это кидает меня к тебе. Расстояние, которые в при нормальном раскладе преодолевается в месяцы, которое мы с тобой проходим в дни, тут измеряется в секунды. Ты становишься ближе и ближе именно от осознания невозможности ничего другого.
Мы пойдем дальше, намного дальше. Я уже все знаю.. как бы только скрутить эту пружину, дождаться твоего приезда, и тогда уже выпустить на свободу все, что заложено, все, что дано. На меня набегают волны. Мой порыв гасится смирением, порыв-прорыв – смирение, как прибой. Бедный мой язык, опять не в силах выразить всю муку и сладость моей любви. Только не покинь меня…

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 22 2001 00:41
Subject: Re

спасибо за твои письма. Сейчас я вернулась из города совершенно больная, вчера простудилась на холодном воздухе. Жестокий грипп, вижу все как в тумане. Извини поэтому, если буду писать бред. Так вы часто видитесь с Машей? ты эзотерически пишешь о ней. Не могу усвоить, какие же у вас отношения. Ну да ладно, ты же обещал потом все рассказать. О, это потом... А ведь ты знаешь, сейчас мы переживаем самые лучшие моменты нашей любви, одни из самых лучших, первую зарю, потому что еще будет вторая, когда мы встретимся. Так что давай наслаждаться ею теперь. помнишь, у Андерсена есть сказка про елочку, которая все трепетала, думала, вот, завтра наконец я буду счастлива, а в самый счастливый день своей жизни, когда ее нарядили и зажгли свечки, она только боялась как бы не опалить ветки. не будем же такими дураками, как эта елочка. Я сейчас счастлива, и я отдаю себе в этом отчет. Я не помню такого счастья. Наверное, это и есть расцвет, ты прав, хорошо, что мы примерно равны по возрасту и по сумме жизненного опыта (разного).

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 22 2001 23:04
Subject: Re:

Целый день без тебя… Так тяжело. День был такой длинный, мрачный, шел снег, дождь, мокрый унылый воздух, очень хотелось спать. Просто до ужаса хотелось спать. Потом я поехал в Табакерку, смотреть «Не все коту масленица» по Островскому» с мамой и тетей Сашей. Очень понравилось. Актеры играли, как заводные… Но я думал о тебе. Где ты? Что сейчас делаешь? В театр я приехал рано, как-то удачно миновав все пробки. Мы договорились с мамой встретиться непосредственно перед спектаклем, поэтому я сидел в машине, перечитывая нашу переписку. (я когда-то давно распечатал самое начало и с тех пор вожу в бардачке). Так интересно, как мы прирастали друг к другу. Как ты? Как твоя работа?

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 23 2001 00:58
Subject: Re

я прочитала сейчас твое письмо и плачу, наконец. Мне весь день хотелось сегодня плакать от тоски по тебе. Эта разлука невозможна. Мы настроились с тобой на одну волну, я уже не удивляюсь этим совпадениям. Я тащилась сегодня по бульвару Сен-Мишель, дивясь беспросветной мрачности неба, и думала: я так томлюсь, так скучаю сейчас без него, наверное, он в эту минуту тоже грустит и хочет ко мне. Бывают моменты совсем невыносимые - но ты сам знаешь. Какая жажда. Я люблю тебя больше чем я могу. Да, со мной тоже так: ничто и никто не интересует, ни о чем не думаю кроме твоих объятий. мы как заколдованы сейчас. Помнишь любовный напиток Изольды и Тристана? Они также умирали в разлуке и умерли в конце концов. Но им было хуже, чем нам - у них было больше препятствий. А у нас? подождать еще месяц (страшное слово!) Но после отъезда мамы я обещаю тебе звонить - из дому мне будет легче, чем из прозрачных холодных кабинок под шум транспорта.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 23 2001 13:40
Subject: Re:

пожалуйста, не плачь, ты разрываешь мне сердце. Я уже не знаю, что делать: чувство, ничем не останавливаемое, растет, как снежный ком. Такое впечатление, что сгорел предохранитель.
А еще ты говоришь моими словами, чувствуешь моими чувствами, у меня так никогда еще не было, мы с тобой совершенно уже в одном потоке. Меня это пугает, потому что не бывает все так хорошо. Я боюсь тебя потерять. Я уже смертельно боюсь тебя потерять. Пожалуйста, будь осторожна!
Каждый день, как камень Сизифа. Я превозмогаю себя, совершая почти невозможное.
«Я люблю тебя больше чем я могу». Это правда.
Когда я писал в том объявлении «настоящая», я даже и помыслить не мог, что  н а с т о л ь к о. Все равно, все это очень странно. Ты знаешь, я так себя воспитал, что стараюсь объяснить себе все подряд, всему найти хотя бы стартовую причину, но тут я теряюсь. Это действительно похоже на чудо в самом чистом виде. Мы будем говорить с тобой об этом, потом, когда встретимся, когда я уже раскину руки на подушках и закурю сигарету, а ты будешь лежать рядом, и я буду ч у в с т в о в а т ь  тебя.
Половина второго только, а на улице почти ночь. Я подумал, что, написав друг другу, мы будто сели на облако, и оно понесло нас ввысь, все быстрее и быстрее. Внизу исчезает земля, людей уже не видно, уже ничего не видно, есть только ты, я и облако.
Ты так близка мне, ближе никого нет. Твои чувства отражаются во мне. Ты там, а я здесь, не видевшие друг друга ни разу, мы чувствуем в унисон, как будто без репетиции играем одну мелодию, и даже если ноты слегка расходятся, аккорд все равно получается красивым и гармоничным.
Сегодня я выехал из дома, думая о тебе, ежась от уколов сладкой боли, которые причиняют мне твои слова. По радио тягуче пела девушка из Garbage “I’m waiting I’m waiting for you” стыкуясь с моими нервами своим манящим призывом. Ну и что ты думаешь? Когда я уже выехал на проспект, я вспомнил, что забыл залить жидкость для омывания стекол. Останавливаться и заливать ее мне было лень и некогда.  Погодка у нас сейчас – снег, дождь, слякоть, и стекла у меня моментально, естественно, запачкались. Короче, доехал по приборам.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 24 2001 00:38
Subject: Re
я крайне недовольна историей с жидкостью для стекол. Несчастный самоубийца! Кто мне обещал быть осторожным? как страшно за тебя!
Да, такое у меня и было сегодня настроение, так же звучал сегодня мой день, сам по себе довольно бессмысленный (по уровню наработанного) - тоскливо-счастливо. "повторяю про себя ежечасно//как я счастлива, как я несчастна".

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 24 2001 09:41
Subject: Re:

Мона, а ты азартный человек? Я вот все думаю, как пройдет наша встреча? И ведь как ни думай, все выйдет по-иному. А тебе много времени нужно будет проводить помимо меня? Все эти наши благие намерения по поводу не-ревностии и невмешательства в чужую жизнь, мне кажется, пойдут прахом (и уже идут). Любовь так нелогична. Но если я вдруг начну совсем зарываться, ты просто поцелуй меня, скажи: ну что ты? И попытайся объяснить. Я очень вспыльчивый иногда, но ты же видишь, я быстро отхожу,  и это оборачивается очень выгодной для тебя стороной. Меня что-то гложут довольно противоречивые мысли и чувства. Я плакал сегодня во сне и проснулся с натекшими на веки озерцами. Снились смерть и старость. Очень обреченно. А еще -  напомнишь мне – я расскажу тебе свой сон про космос. Такой!...  Как поцелуй Бога. Я до сих пор, когда его вспоминаю, успокаиваюсь. Нет, ладно, сейчас расскажу: мне снилось, что меня должны отправить в космос, и  это значит смерть. Мне очень не хочется умирать, но выхода другого нет, и я прихожу вечером на холм, где сидят такие же, как я, смертники.  Я сажусь на землю и смотрю на звезды. Очень тихо, только стрекочут кузнечики. Пахнет сухой травой и летом, и даже ветер несет покой. Я оглядываюсь на остальных и вижу, что они спокойны, и, хоть в их глазах – печаль, они переговариваются и улыбаются. И я почему-то тоже успокаиваюсь и смерть становиться близкой, как сестра. Но вот приходит час, мы встаем и бежим вниз с холма. И прыгаем. Под холмом – пропасть, и это и есть космос. Мы повисаем в воздухе, и нас начинает потихоньку разносить в разные стороны. Мы уже не можем шевелиться и только смотрим друг на друга с улыбкой ободрения и любви. Мы отдаляемся друг от друга, и все, что я вижу – это глаза, полные мудрости и любви. И я вхожу в смерть, как в теплую воду.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 24 2001 20:44
Subject: Re

Что за противоречивые мысли и чувства? расскажи мне их! И почему эти ночные слезы? Смерть и старость - это, конечно, кошмар, но ведь смерть можно грызть как сушку и можно пить ее как чистую колодезную воду. Тебе нелегко все дается, ты живой, ты умеешь отвечать на то, что тебе посылается. Но ведь так и бывает. Не только слитость эроса с танатосом, но и любви с разлукой, разделением. жизнь даже свою мы начинаем тем, что с болью и страданием отделяемся от материнского тела. И какой прекрасный сон! И как ты его рассказал! Я счастлива, что тебе не надо объяснять, как французам, что мир создан Богом и имеет смысл. Это огромное и редкое счастье - понимать друг друга в главном. Я здесь так насобачилась общаться с иностранцами и так от этого устала, что разговор с тобой превращается для меня, помимо всего прочего, в пиршество общения. В Москве дел у меня будет очень много, но ведь ты тоже работаешь. Но когда люди хотят видеться, они всегда устраиваются.
Азартный ли я человек? Я мысленно написала тебе об этом небольшой философский трактат уже, сегодня утром (но одумалась его реализовывать, мне только дай пофилософствовать о свободе и необходимости), и потом думала об этом бродя с мамой по близлежащим магазинчикам и докупая оставшиеся подарки (ужасное разорение). Я не азартный человек в смысле мелких игр и рулетки, денег и т.п. и очень не люблю спорить, предпочитаю скорее согласиться, но очень азартный по существу, по большому счету (как и все люди страсти), ты же видишь, я вовлеклась в игру случая, это слово, азарт, происходит от французского hasard (случай). Я не бросаю вызов судьбе, но люблю ситуации, когда она вдруг обнажает свои тайные построения, когда ее встречаешь лицом к лицу. Есть много уровней случайности, игры, но Случай с большой буквы - это один из элементов, из которых складывается судьба.
Вот и пора мне уже собираться, не знаю, смогу ли тебе написать сегодня, будет ведь ночная месса, а потом мы идем к нашим французским друзьям, будет этот самый стол с индейками и прочим. Я тоже сейчас осваиваю искусство отвечать людям на разговоры не слушая их. Я смертельно хочу к тебе, хочу тебя, ты завладел всем. До завтра, твоя М.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 24 2001 01:21
Subject: Re:


Да, дорогая, да, говорю я это, раскатывая дорожку от церкви, где ты слушала мессу, до дома твоих друзей, чтобы тебе шлось, как по розам, по розовым лепесткам. Ничего, я подожду, пока ты мне ответишь, я получаю наслаждение, даже когда жду, ведь тут получается смычка.
Так странно, у нас такие разные жизни, однако, как я сейчас понимаю, мы почти соединены. Жесткие мои волосы нуждаются в твоей руке. Я не знаю, что там будет дальше, но я счастлив тобою сейчас, все же неуловимой, все же неясной на вкус, угадываемой по каким-то контурам. Песни тебе напеть, пришедшей с лучшего театрального действа? Слушай: ты – поцелуй, дарованный ударившей по губам веткой, пена, облепившая грудь вышедшей из моря Афродиты, Мона, я знаю, что ты есть, но ты слишком хороша, чтобы быть мне подарком. Что мне потребуется в ответ? Терпение? Только? Глупо и самонадеянно я стремлюсь к твоим губам. Я ведь не вижу уже ничего. Я знаю, в тебе скопились триллионы взрывов (только в рождественскую ночь об этом и писать)..может быть, удастся их выпустить наружу.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 24 2001 03:01
Subject: Re.

Я не смогла прочитать твое последнее письмо. Пришли его еще раз, как-нибудь иначе. Оно не расшифровывается никак! Как же мне лечь спать без твоих слов? Они здесь, передо мной, непрочитанные, какая мука.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 25 2001 14:41
Subject: Re.

Нет, я не легла спать, пока путем долгих мучительный мытарств не расшифровала твое вчерашнее письмо.
Только что нечаянно стерла длинное послание к тебе, исполненное страсти. Как мне жалко, я там подробно описала, как думала о тебе во время всей мессы - и сгорю ли я за это в аду? Я пыталась позвонить тебе только что - сейчас 14 часов 33 минуты местного времени. Ты отсутствовал? Я писала тебе еще, что люблю свет и солнце, что жить бы нам с тобой где-нибудь в средиземноморском климате, что я все хуже и хуже сплю, что твое последнее письмо преследует меня как наваждение, что я изнемогаю от любви. Эти слова я не могу повторить заново. я могу написать новые, но они мне кажутся сейчас такими пресными. Мы ведь уже давно за чертою слов, и больше всего нам сейчас могли бы сказать молчаливые и бесконечные поцелуи. Где ты сегодня? С кем? Я восхищена и восхИщена тобой, не принадлежу себе больше. Ты спрашивал про работу - с ней совсем худо, что же мне делать? А я ведь должна работать, я должна так организовать жизнь, чтобы как можно чаще приезжать в Москву. От моей работы зависит наша будущая свобода, а я хочу к тебе немедленно. Все наоборот - это ты, ты слишком хорош для меня, но может быть, мы будем счастливы еще больше за наше смирение? Я не выгадываю и не торгуюсь с судьбой, я принимаю ее дары целиком. Как же нам стать еще ближе теперь? Я не хочу проиграть тебя. Ты не грустишь больше? Твои глаза, твои губы, благородство твоих черт - все наполняет меня восторгом от полноты совпадения. Да, говорю я, глядя на этого незнакомца, совершенно такой. Я думала, что нельзя любить сильнее. но нет, можно еще и еще. в тебе есть царственность, я начинаю догадываться про тебя. Я болею довольно сильно сейчас, спину ломит и горло болит, но главная моя болезнь не эта, она излечится только одним способом. Ты сейчас вся моя жизнь. Прости, я не могу удержаться, сегодняшняя ночь была одной бесконечной мечтой о тебе, я совсем не спала. Я еще напишу сегодня. Я верю в нашу встречу. М.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 25 2001 21:40
Subject: Re.

Горло сковало от желания, ну почему нельзя открыть дверь и войти к тебе? Быстро, стремительно, руша и опрокидывая по дороге все, что стоит на пути? Я думаю о тебе сегодня весь день, я думаю о том, как это будет, и как бы сдержаться и не сделать тебе больно, ведь если я даже сейчас почти безумен и весь дрожу, что будет, когда я опрокинусь в твой запах, когда мои руки (сейчас ледяные) побегут вдоль твоих бедер? Я тоже люблю тебя сильнее и сильнее, это болезнь, я болен тобой, и эта твоя ответная страсть – я даже не мог ожидать и надеяться, что так может быть. Мона, возьми меня к себе, пусти меня к себе, обнажи свою любовь…
Поцелуи, молчаливые и бесконечные… так и будет, так все и будет. Еще немножко потерпи. Как шторм эта страсть. Холодная московская квартира вся наполнена тобой. Я смотрю: ты ходишь, ты рассматриваешь мои книги, ты почти не смотришь на меня, но я подхожу к тебе сзади, я прижимаюсь к тебе, я беру тебя за руку и отвожу туда, где стоит моя постель. Так будет? Так будет. Я чувствую сейчас себя бросающим вызов судьбе, все не должно сбыться, но я так хочу этого, я верю – сбудется.
А пока: закрой глаза, тебе надо поспать, я подожду, пока ты проснешься, закрой глаза, и ощути прикосновение моих губ к своим векам (начала правое, потом левое), твоим вискам, уголкам твоих губ. Поспи, моя любимая, я буду рядом, я почти не ощущаю этого расстояния сейчас, мы стерли его. Поспи, я подержу твою ладонь (и буду украдкой целовать ее, пока ты спишь). Проснись немного более здоровой, так тяжело, что я не могу тебе ничем помочь.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 26 2001 01:15
Subject: Re.

Сердце разрывается от нежности, ты слышишь это? если бы ты знал... нет, это риторический оборот, ты все знаешь, я чувствую, как мы дышим сейчас в одном ритме. Чего нам бояться? Сегодня мне не хочется останавливать этот поток излияний, я не могу, я не владею собой совсем. Нам срочно нужно завтра поговорить по телефону, это принесет успокоение как в тот раз. Знаешь, что с нами стряслось? Мы одновременно, в какой-то отрезок времени, довольно короткий, соединили наши желания, замкнулись друг на друге, оба стали одновременно и любящими и любимыми, и родилось третье между нами - наша любовь. Это редчайшее все-таки событие. Подумай, сколько бывает несовпадений, различий, опозданий. Это не наш случай - даже теперь, на таком расстоянии, а что же будет, когда мы будем рядом? Твоя холодная московская квартира кажется мне самым дивным местом на свете, ты там сейчас один, думаешь обо мне, а я тоже мечтаю как однажды ты поднимешься ко мне на четвертый этаж, по темной и блестящей деревянной лестнице, как ты войдешь в квартирку, отразишься во весь рост в огромном зеркале на камине, осмотришь все, тебе понравится, ты заглянешь в мою спальню, увидишь компьютер, за которым я провела с тобой столько часов, тоже посмотришь мои книги, а потом я раскрою лаковый китайский столик и поставлю на него угощение - красное вино, какие-нибудь фрукты - я буду знать тогда, что ты любишь (а что ты еще любишь?) и мы будем пировать с тобой. Наши пиры будут сладостными, дионисийскими... Видишь, я тоже забываю с тобой весь свой горький опыт, всю невозможность счастья, позволяю себе верить и мечтать. Я хочу разделить с тобой прелесть этого города, который сейчас меня тяготит и кажется тусклым, но с тобой снова преобразится. Какая же это сладкая болезнь, только бы не выздоравливать. О, я хочу тоже рассказать тебе, как мы будем любить друг друга - но слов мне не хватает. Это не осторожность и не стыдливость - реальность наших отношений слишком очевидна, ты чувствуешь? Этот резонанс, о котором ты говорил, это тоже и созвучие чувственного темперамента, я, может быть, впервые понимаю, как это важно. Тогда, совсем давно, переживая свою первую так несчастливо закончившуюся любовь, я была слишком молода, чтобы оценить это. Но мой друг лучше меня знал жизнь. Когда мы впервые поцеловались и уже не могли остановиться, мы испытывали неистовое желание. И утром он спросил: ты вспомнишь эту ночь перед смертью? Я ничего не ответила, я подумала - но это ведь только начало, я еще испытаю бОльшие радости. Но потом, хоть было всякое, подобная страсть меня уже не посещала. До сегодняшнего дня. Я благодарна тебе до слез за твою сверхъестественную чуткость и верность тона, в этих материях так легко бывает оскорбить, оттолкнуть. Твои письма доказывают невозможное. Как я люблю тебя, каждой клеточкой моего тела, каждым атомом души, о, ты увидишь это, только не изменись! Ты не изменишься до конца января? Ты не вернешься к Маше? Ты не откажешься от меня? Мы ведь справимся с этим временем, с этим пространством, у нас достаточно сил и Бог, который подарил нас друг другу (я думаю, это был все-таки Бог), поможет нам дождаться встречи. Я ни о чем не могу писать тебе сейчас кроме любви. Но как завтра я заговорю с тобой живым на другом конце провода после всего сказанного? Мы просто поговорим, ты расскажешь мне что-нибудь, хорошо?

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 26 2001 15:06
Subject: Re.

Скучно без тебя сегодня. За окном снег, снежная крупа, туман, небо висит над асфальтом, почти ничего не видно. Я пообедал, теперь хочется спать. Свернуться бы где-нибудь калачиком и поспать хоть минут тридцать. Я так люблю спать днем, ты знаешь? Особенно на солнце, тогда снятся самые сладкие сны. Или в снег. А предварительно что-нибудь почитать, не очень утомительное, но и не слишком захватывающее, чтобы можно было в любой момент отложить книжку и отдаться сну.
Знаешь, Маша была моей первой и единственной женщиной, за все время с ней я много понял, в том числе и о природе женского наслаждения. Это действительно очень трудно – заставить женщину раскрыться и дать ее телу свободу. У меня после разрыва с ней даже стал формироваться небольшой комплекс, потому что все женщины разные и мне казалось, что так, как я знал ее, я уже не узнаю никого. Но с тобой у меня не возникает даже тени сомнения. Я знаю, все будет хорошо, может быть не в первый раз, а может даже и не во второй, но у нас обязательно все получится.
И в то же время я боюсь тебя разочаровать, ведь в письмах я никогда не бываю раздраженным  и ленивым, никогда не бываю уставшим и у меня есть время подумать. и, хотя все во мне говорит, что так быть не должно, все же какая-то мысль звенит: я же писатель, я развешиваю пелену слов, я ловлю тебя на слова, как рыбку. Слова – мои прирученные звери. Я приманиваю их, и они приходят. Но, может быть, реальность будет отличаться? Может быть, ты любишь не совсем того человека?

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 27 2001 00:48
Subject: Re.

я хочу чтобы мы были рядом, болтали легкомысленно, смеялись, пошли бы в кино, беседовали бы серьезно о смысле любви, о песнях, о литературе, о Боге, о кошках и еще о тысяче вещей. Съехать с горы на санках. Давно я этого не делала, но как хочется всего этого - с тобой. О тогда жизнь будет сладостна."И сладко жить, как будто бы в санях\\С любимым другом едешь на конях." Вот так вот я шла по бульвару и горестно мечтала о счастье. (пишу тебе для забавы: я остановилась вдруг у роскошной витрины, привлеченная видом нижнего белья и долго всерьез размышляла, не приобрести ли нечто невероятное в кружевах и бретельках, но потом решила, что это ни к чему, слегка развеселилась и пошла дальше).
Потом я решила посмотреть еще раз на ясли в Нотр-Даме, во время мессы было слишком много народа (ясли, ты знаешь, по католической традиции всегда ставят в церкви на Рождество: делают из папье-маше всех персонажей - Иосифа, Марию, ангелов, осла, вола, пастухов, овец, волхвов и многих других, Евангелиями незапланированных, ставят декорации, скалы, елки и так далее, а в полночь кладут в ясли Младенца. мне нравится, что ясли всегда разные, порой диву даешься. Например, в старинной церкви Святого Северина в Латинском квартале эти ясли очень современного вида, волхвы похожи на чучел, вместо осла и вола почему-то волк и ягненок пожимают друг другу лапу и копыто, а рядом мечется в аквариуме несчастная золотая рыбка (живая). Особенно ужасны их ангелы - металлические каркасы в куриных перьях). ну вот, подхожу я к Собору Парижской Богоматери, а он освещен так трагически и прекрасно: розовато-белый на темно-лиловом фоне закатного неба. И колокола. Это был один из редких моментов, когда жизнь вдруг ощущается как возвышенное. И с особой силой я думала о тебе. А в ясли меня не пустили злые служители, потому что собор закрывался. Придется идти потом еще раз.
Утром, вместо того чтобы работать, я внимательнейшим образом перечитала нашу переписку. Она поразила меня знаешь чем? Что все у нас сложилось как-то сразу и одновременно. Как любовь с первого взгляда. Если бы мы просто встретились в жизни - о, наверное, так бы оно и было. Не говори мне про себя такие ужасные слова, я не собираюсь им верить. Любой может быть  раздраженным и ленивым, каким угодно. Мы же свободны, каждую секунду можем выбирать. А я нетерпелива, бываю, слишком иронична и строга к людям, критична, требую от других того, чего сама не делаю, тоже ленива и так далее. А насчет слов - да ты прав, я люблю их безмерно, но ведь пока это наша единственная связь. Если прекратить живительный поток этих писем, то больше не будет у нас ничего, чтобы питать нашу любовь. Как же можно их недооценивать. Я вообще-то тоже словесная тварь, как ты заметил, и реальность созданная словами значит для меня не меньше всей остальной реальности, а может и больше. Ты же не из воздуха берешь свои слова, а из глубины сердечной, мой любимый. Твои слова - это ты. Допускаю, что не будь ты писателем, я бы, возможно, тобой и не заинтересовалась - но это был бы уже не ты.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 27 2001 11:09
Subject: Re.


Скорее бы уже пробить кулаком это тонкое, но мешающее стекло первой встречи, справится со всеми неловкостями, смущением и несовпадением, и влететь друг в друга, узнать друг друга… узнавать, по словам, потому что нам неизвестны даже интонации. Но мы ведь еще поговорим! А почему ты не берешь билеты? Ты что, ухнула куда-то свои «средства»? ты хоть пишешь сегодня что-нибудь? А то совсем зря получается: я так нуждаюсь в тебе и твоих письмах, так хочется закричать: Мона, ну хоть строчку! но терплю.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 27 2001 12:03
Subject: Re.

Чего я жду с билетом? Я жду звонка одного типа с телевидения, редактора культурной программы, с которым мы должны писать сценарий. Все решается сейчас, он позвонит завтра или послезавтра утром, чтобы сказать, какого числа в январе у нас будет встреча с начальством. После этого свидания я буду, свободна. это очень важно, это работа, которой я всегда хотела заниматься. Я слишком много на себя беру, не знаю, как я справлюсь со всеми своими обязательствами. Мне так многое интересно, а сил на все не хватает. Надо лучше себя организовывать, вот что. тем более сейчас, когда центр моих интересов стремительно сместился в твою сторону. Но я думаю следующее: любовь сейчас поглощает меня всю целиком, это так, но будет наша встреча, которую я жду с полным доверием, почти без страха, и потом, немного опомнившись от счастья, я стану, наконец, самой собой, тем человеком, которым была задумана изначально. И у этого нового человека достанет сил на все. Думаю, именно в этом смысл нашей встречи. Чтобы мы нашли себя друг в друге - именно этого я тоже ждала всю жизнь, ждала тебя, чтобы стать собою, любящей тебя. Ты прав: это событие космического значения, пусть только для нас двоих. Измениться? Это сейчас невозможно, сам посуди - все так завязано уже, все решено. Это не я говорю, я не гневлю Бога, это очевидность всех совпадений, всей нашей переписки, наших шагов друг другу, неистовость и необоримость желания. И для тебя это тоже так. Мы уже сейчас разрушаем изо дня в день наш будущий барьер, истончаем его, сводим на нет.
Ты так и не ответил, приедешь ли ко мне в гости. Париж действительно стоит того восхищения, с каким относятся к нему люди. И он не обманывает никакие ожидания. Я могу сделать приглашение очень быстро, это совсем просто для меня.
Я заставляю себя говорить о других вещах кроме той единственной, о которой мне хочется говорить, о безмерной моей любви к тебе. Тебе не надоело читать одно и то же? Опять это началось, я не справляюсь, желание просто скручивает меня изнутри, опаляет в прямом смысле. С тобой тоже так? Вдруг налетает шквал. Я сейчас сидела несколько минут сжав руки, закрыв глаза - боролась с собою. Мне уже не стыдно говорить тебе обо всем этом, мое место возле тебя, в твоей постели, где ты узнаешь, наконец, всю нежность и безумство моей любви к тебе. Никогда со мной такого не было.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 27 2001 16:04
Subject: Re

Что ты там делаешь сейчас? Думаешь ли обо мне? Что-то совсем худо. Я прекрасно умею управлять собой, подменяя одно другим, переключаясь, усилием воли заставляя себя думать о другом, но теперь я не могу. Именно так: сижу, уставясь в одну точку и по телу катятся волны, потрясая самые мои основы. Я так люблю тебя. Ни о чем не могу думать, кроме твоих губ. Сейчас обратил внимание, что глажу клавиши. Замечательно, наверное, смотрюсь на рабочем месте. Улыбка на лице, пальцы ласкают клавишу enter.



From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 28 2001 13:35
Subject: Re.

Я смотрела сегодня твои фотографии. мне нравится в тебе абсолютно все, с ног до головы. Нам нечего бояться встречи, потому что живой человек всегда лучше своих фотографий. А раз нам и фотографий оказалось достаточно, что же тогда говорить... нет почти ничего нового под солнцем, я тут подумала, даже и интернетные знакомства - это уже было. возьми средневековых монархов, которые заключали браки по слухам о красоте и грации какой-нибудь принцессы, получали ее портрет, и шли за нею за тридевять земель, влюбленные по уши. А потом жили долго и умирали в один день. Любовь меньше всего нуждается в грубой реальности, она по сути своей идеальна. она питается слухами, недомолвками и фантазиями. ну и что из этого? К реальности твоего тела, вкусу твоих губ, запаху твоих волос и твоей кожи я приду от идеи о твоем теле, твоих волосах, твоих губах. А узнавание твоей души наполняет меня счастьем каждый день. Какой еще шаг я могу сделать тебе навстречу? как еще доказать свою полную преданность тебе?

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 29 2001 10:40
Subject: Re
Сегодня я случайно подслушал разговор нашей девчонок на кухне. Хотел, как всегда налить себе кофе и смыться, но тут вдруг слышу, одна другой говорит: они познакомились по интернету. Так я сразу застыл на месте и стал сахар в кофе размешивать. А сам уши навострил. Так вот какой-то там знакомый Иркин, тоже по объявлению познакомился. И уже свадьбу справляют, ты представляешь? Ирка сказала, что много таких случаев.
Скоро Новый год, а ощущения праздника все нет. Если бы хотя бы солнышко… Я летом почти не могу спать, я просыпаюсь с восходом, у меня вообще цикл очень зависит от присутствия солнца. Игорь сегодня пригласил меня встречать Новый Год у себя а даче.. Я хотел, вообще-то, как всегда, поехать к маме, но только представил заснеженный лес, черное небо, мороз, кусающий щеки, и тут же моя душа запросилась туда. Мона, ты отпустишь? Мы с тобой не (как это, затрудняюсь в выборе глагола: услышимся, увидимся, напишемся?) целых три дня. не знаю, как я это переживу. Обещаешь писать по одному в день (хотя бы)? В виде новогоднего подарка?

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 29 2001 14:40
Subject: Re.

Ну конечно же, поезжай! Даже не думай, это нужно тебе! Мы уже измучились так сильно перед этими мониторами, ты должен немного отдохнуть. Я буду писать тебе каждый день (а ты тоже мне пиши, от руки, а потом все отсканируешь - я ведь тоже имею право на новогодний подарок!) А праздники есть праздники, будет что-то хорошее. Только не пей лишнего, а то будешь болеть.


From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 30 2001 19:16
Subject: Re

Я сегодня (как и каждый день) представлял себе нашу встречу: я жду тебя, читая книгу. (вот картина, да? Какую, интересно, книгу я смогу читать, ожидая тебя?!) и тут ты являешься. Я поднимаю глаза (ты-то выше меня на 2 см – офигеть!). Как же я поведу себя? Обниму тебя и поцелую. Или. Подняв-опустив глаза, скажу: привет (тут сразу взметнется барьер). И это более вероятно. Но все равно ерунда. Ненадолго. Взять тебя за руку. Что же это происходит со мной?! А тебе не надоело читать, как я тебя люблю?
А я тебя люблю… Не устоим мы, Мона, займемся любовью, и все более и более откровенно. Мне замолчать? Или писать дальше?

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 30 2001 19:40
Subject: Re.

А что я могу ответить, как ты думаешь? я могу сказать тебе - нет, не пиши? Какая разница как мы встретимся, если мы уже в тот же вечер или в тот же день будем вместе. Нам не нужна будет ни водка, ни вино, потом - может быть, но я уже сейчас, уже давно, накапливаю такое опьянение, с которым никакой наркотик не сравнится. не ожидала от себя такого, честное слово, что после тридцати лет вдруг начну понимать какую-нибудь Клеопатру (я воздух и огонь). Песнь песней. Ты мне вернул все сокровища мировой поэзии, то и дело возвращаются строки стихов, сочиняются новые (но пока еще без слов, жемчуг сформируется постепенно). И при этом уже  легкость в мыслях у меня необыкновенная, как у Хлестакова. А мозг как-то плохо работает, все не в том направлении. "Мой мозг увял, расцвел живот," как писала Елена Шварц в довольно неприличной поэме Хоррор эротикус. Я понимаю теперь, что она хотела сказать. А ты... ты скажи мне все. Я тебе отвечу.
А встретимся мы так. В каком-нибудь кафе я буду ждать, за столиком, по парижски. И держать в руках что-нибудь, чтобы ты меня ни с кем не перепутал - что-нибудь эдакое, сам придумай. Ты подойдешь и скажешь пароль, который мы еще разработаем. Подадим друг другу какой-нибудь тайный знак, чтобы не смущаться.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 30 2001 20:06
Subject: Re

нет вещей стыдных, когда мы принадлежим друг другу. Я знаю, где мы встретимся. Я сяду за твой столик. Закажешь мне чаю? Не факт, однако, что я его смогу выпить. Нет, наверное, что-то следует найти поближе к дому. Мона, ты же умница, и если меня вдруг переклинит, ты же сможешь нам помочь? Мы будем смотреть друг на друга через столик, пока не узнаем? А потом пойдем домой. Нет, это слишком мучительно, я не могу об этом думать. Запусти пальцы в мои волосы сейчас (я уже склонил голову к монитору)..
Сутками не выходили из спальни… Я не ревную, я просто думаю, что ты тогда могла понять, девочка? Кроме весеннего напора чувств? И знаешь ли ты, что нужно тебе сейчас, зрелой женщине? Даже если не знаешь…Я хочу тебя до умопомрачения.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 30 2001 20:10
Subject: Re.

Я тоже, Виталик, я тоже…
Послушай, может остановимся?
…Где тебе больше всего хочется побывать? (как будто бы я не знаю)…
Я тебя пущу

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 30 2001 20:13
Subject: Re

Ты с ума сошла, я больше не могу…
… Я буду жить в тебе.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 30 2001 20:21
Subject: Re

Сердце у меня сейчас выпрыгнет из пределов, ему данных. Все, я храню это до нашей встречи, я не имею права этого расходовать. Пусть оно прольется на тебя, на твою кожу, в тебя…. Мона, ты все еще думаешь, что расстояния – это забавно? Пойдем спать, моя любимая, я настолько полон тобой, что уже перестаю быть собой. Это очень круто.

Завтра  – пропасть разлуки. мы работаем до 12, потом я сразу поеду к Игорю (буду внимательным, поеду медленно, только не волнуйся). Я постараюсь тебе писать в эти праздники и потом отсканировать, и ты пиши, ладно?
Я прощаюсь с тобой, как будто уезжаю за моря лет на десять. Но я буду так скучать!

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: December 31 2001 00:51
Subject: Re.

Доброе последнее утро 2001 года. Как тебе спалось? Я с тобой не прощаюсь на эти три дня, потому что я буду рядом каждую секунду. А ты будь весел, радуй своих друзей, не думай ни о чем худом. До скорого. Не забывай мне писать хоть чуть-чуть. Хочу увидеть твой почерк - единственный недостаток этой нашей почты - отсутствие почерка. Жаль, что мы не сможем пожелать друг другу Нового года по телефону. Ну ничего. Наконец-то в моей жизни сбылось - и как! и к какой дате! - детское новогоднее ожидание чуда. Пожалуйста, будь острожным на дороге, не веди себя, как отчаянный мальчишка!

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: December 31 2001 11:40
Subject: Re

Мона, милая, я поехал. Пожалуйста, не забывай меня.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: January 1 2002 23:15
Subject: Re.

У меня выработался рефлекс ежедневного письма к тебе, ты мог бы и не просить, я все равно бы писала. Такого чудовищного Нового года не было еще в моей жизни, я не знаю, отчего это случилось, наверное, напряжение последних дней и тоска по тебе тоже сказались, нервы у меня сейчас обнажены до предела, но только вчера вечером у меня началась невыносимая мигрень, какой не было со времен отрочества - и накрылся весь праздник. Мама тоже плохо себя чувствовала, но то, что было со мной, не сравнимо ни с чем. Меня тошнило, выворачивало наизнанку целую ночь, я даже не могла отвечать на многочисленные звонки из России и отовсюду, вот тебе, думала я, и новый год. Только сегодня к вечеру мне стало немного получше. Из дому мы не выходили, никаких Елисейских Полей, ничего, но я не жалею. Краем глаза смотрела я на бурное коллективное веселье, от которого тошнило еще больше. Я не люблю групповых радостей толпы, есть в этом нечто чудовищное, как будто смерть бродит и толкается среди этих беснующихся людей. Я надеюсь, что тебе было лучше чем мне. Что ты делаешь теперь, хотелось бы мне знать? Любишь ли меня еще? Мысль о твоем существовании не перестает наполнять меня радостным удивлением, ощущением подарка и подлинного праздника. даже в момент самой черной боли я не переставала думать о тебе, хотя была почти мертва, уничтожена. Я все думаю про эту нашу стремительную встречу, приведшую к такой головокружительной близости. Я ведь тоже не предполагала, не ждала ничего подобного от такого способа знакомства -- и вот, парадоксально, все случилось именно так, как не должно было случиться. Это произошло на какой-то доле полутона, угадывания интонации, опять-таки верно найденное тобою слово резонанс. Помнишь, у Ахматовой: а ты поймал одну из сотых интонаций\ и все недолжное случилось в тот же миг. Можем ли мы не полюбить друг друга в этой самой реальности, которая гроша ломаного не стоит перед реальностью той любви, которую я испытываю (мы испытываем?) уже сейчас? Я почему-то уверена во всем, знаю, что мы суждены друг другу - но не знаю, надолго ли. Хотелось бы, чтобы надолго, потому что я не думаю, что есть на свете кто-то другой, с кем бы мне хотелось быть так же как хочется с тобой. Ты прав, в молодости я не понимала ничего, была слишком самоуверенной, воспринимала любовь не как цель, а как временную остановку, как этап на пути к чему-то большему. Теперь я знаю как редко встречается разделенная любовь, которая нас преображает, возвращает к своему истоку и одновременно раскрывает будущее. Только бы ты продолжал желать того же. Только бы мы не разошлись с тобой в наших стремлениях. Я счастлива встретить в тебе такую сверхчеловеческую чуткость и понимание - откуда ты взялся такой? Наверное, твоя мама очень любящий человек - такие мальчики не появляются без хорошей матери. Я все же так боюсь нашей встречи. Но у меня хватит сил чтобы дойти до конца, я не буду бояться. А ты? Что значит "заклинит"? ты имеешь в виду короткое замыкание? Я не знаю, но постараюсь нам помочь, хотя думаю, что сама буду умирать от смущения -- после всего, что мы друг другу уже сказали (и что пережили вместе - нет, это в голове у меня все-таки не укладывается - где же здесь истина). Нам не нужно только суетиться и спешить. Нам нужно будет постараться обоим ничего не испортить. Но мы это сможем, сможем.


From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: January 2 2002 23:11
Subject: Re.

Сегодня ты был со мною всю ночь, я часто просыпалась, но потом снова возвращалась в твои объятия. Каждый прошедший день приближает этот миг, ты знаешь, я уже смирилась, больше не бунтую против этой страсти, я ей покорилась целиком. Будь что будет. Работать я все-таки могу, но не так как обычно. А что делаешь ты? Твое отсутствие мне тяжело, но одновременно ты близко, я смотрю на твои фотографии, возвращаюсь к твоим письмам. Ты писал, что искал нового общения, легких отношений, а все замыкается на одном человеке. Я функционирую точно также, в сущности. Мне сейчас жалко отдавать другим людям то время (и устно и письменно), когда я могу думать о тебе, я прячусь и откладываю встречи. Наверное, это и в самом деле неправильно. Мы рискуем с тобой нашей свободой и даже нашей любовью. Помнишь, на одной знаменитой картине Босха (кажется, Страшный Суд) любовники летают над землей замкнутые в прозрачную сферу, отделенные от мира. Их замкнутость друг на друге становится их наказанием. Как же нам с тобой избежать этой ошибки? Наверное, не удастся, и это наполняет меня меланхолией.
Я с детства себя воспринимала так, будто я не туда попала, была вброшена в этот мир без моего согласия. Мне всегда хотелось в другое место, всегда хотелось преодолевать границы видимого. Поэтому меня больше всего и притягивают любовь, поэзия и религия, трансцендентные начала. Раз я не способна идти путем святости, я чувствую необходимость синтеза этих трех самых важных составляющих моей жизни. Я всегда больше всего стремилась видеть мир как целое, как единство прошлого и будущего, времени и пространства. Я не знаю, созвучны ли тебе эти мысли. Наверное, да, иначе мы бы не смогли друг друга понять. Я верю, что твоя любовь поможет мне приблизиться к этой целостности, к этому синтезу. Есть одно стихотворение Малларме, которое долгое время было для меня тайным девизом, начертано на щите:
Плодов я на земле желанных не найду
И все же чудится в заснеженном саду
Мне плоти аромат, волнующий и тонкий.
Сраженный василиск не выйдет из угла
И выжженную грудь античной амазонки
Прикроет наших чувств забвенная зола.
Вот это и есть мое постоянное ощущение жизни: плодов я на земле желанных не найду, и все же... Аромат плоти, священные руины, остров Пафос (по-гречески страсть), все "исчерпанные" мотивы мировой культуры, так притягивают меня, словно я ощущаю постоянно открытую рану в груди, которую нужно чем-то заполнить. И ты для меня сейчас стал таким мощным источником жизни, счастья, одновременно утолением моей боли и моей новой болью. Но это все еще более сложно, потому что ты отвечаешь, ты тоже любишь меня, и мысль об этом возносит еще выше. Как я буду ласкать тебя, ты не представляешь, какой нежности и силы достигла сейчас моя любовь к тебе, как мне хочется, чтобы мы испытали самое высшее наслаждение, какое могут дать друг другу два любящих и страстных человека.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: January 3 2002 23:40
Subject: Re.

Как трудно без твоих слов. Но я все время мысленно с тобой разговариваю, ты постоянно рядом. Все, что я делаю сейчас, так или иначе организовывается вокруг нашей будущей встречи. Но одновременно, со вчерашнего вечера, я, кажется, взяла себя в руки и больше не позволяю себе мечтать. Одно дело думать, другое дело - расслабляться в воображаемом наслаждении. Давай действительно не будем растрачивать наши силы на это, ведь не так уже много времени нам осталось ждать. Скоро мы будем вместе. Но, говоря это, я все же чувствую, как сердце падает от слов "будем вместе". Что бы там не говорить, а мы застигнуты врасплох этой любовью - но, может быть, так всегда бывает? Я уже не могу судить, как бывает обычно, я живу настоящим (и будущим) и не думаю о своем прошлом опыте (ты прав, все что было раньше - это только подступы к тебе), с удивлением думаю, что еще какой-нибудь месяц назад я была ни в кого не влюблена и свободна.
Все происходящее с нами превосходит не только мое понимание, но и мои, в общем-то, умеренные силы.  Может быть, ты моя последняя любовь, - мне так кажется, больше я не смогу любить. Вдруг сегодня на меня свалилась эта огромная усталость и тоска, тоска.Так хочется видеть снег, здесь его нет никогда. Он часто снится мне во сне. Когда я приеду и если у нас будет возможность, давай съездим с тобой куда-нибудь по России? Давай поедем в Суздаль, я там никогда не была. А ты? Мне так не хватает здесь воздуха. Мне хочется быть возле тебя в этом заснеженном лесу, я не выдерживаю больше этого одиночества. Нет, расстояние больше меня не забавляет совсем. Только рядом с тобой сейчас я могу быть счастливой. Я дождусь все-таки. Какие мы с тобой бедные сейчас, слабые, игрушки судьбы и страсти.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: January 4 2002 16:40
Subject: Re
Наконец-то! Я дома. У меня все еще разбросано, вещи не распакованы, я только что проглотил залпом все твои письма и пишу ответ.  Мона, как же я счастлив, что мы опять вместе! Нет, это все-таки лучше, чем бродить среди сосен, не зная о тебе. А поверишь ли мне, что я как раз вчера думал о том (и укреплялся в этой мысли), что нам нужно куда-нибудь с тобой обязательно съездить, в какой-нибудь провинциальный городок, вдвоем?
Я сейчас еще напишу (соскучился очень), только разберу тут все, а потом еще раз перечитаю твои письма и буду уже о т в е ч а т ь.
Я тебя люблю ничуть не меньше, значит, все настоящее.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: January 4 2002 17:14
Subject: Re.

Я получила письмо, с возвращением! Я бы просидела целый день с тобой, но нужно уходить по делам. Читала философов, знаешь, влюбленные постоянно переживают стадию зеркала. что чревато многими опасностями, вплоть до смертоубийства. Хорошо, что я вооружена теорией, может быть, это поможет нам и в самом деле сохранить нашу любовь и сделать ее более совершенной. Мне хочется этого, а тебе? Конечно, я шучу насчет теорий, я больше верю интуиции и живому чувству, но знания все-таки, если не помогают в жизни, то интересным образом ее усложняют, утончают, и даже как-то совершенствуют. Все время это слово является у меня - совершенство. Это потому что я люблю совершенство и законченность, замкнутый круг возвышенного, в искусстве, в отношениях. Но если в искусстве это возможно, то в отношениях с другим человеком все находится в развитии (а часто, увы, и в деградации), потому что мы обычно не хотим трудиться, идти дальше самих себя. Вот я тебе уже, наверное, надоела со своими умствованиями, но я не нарочно, я не могу не думать и не могу не делиться своими мыслями с тем, кто мне небезразличен.
На всякий случай отсылаю это письмо уже сейчас, я не знаю, когда я вернусь домой. Буду стремиться, во всяком случае, сделать это пораньше. Я тоже соскучилась немыслимо. Мы еще не "расставались" так надолго с начала нашей переписки.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: January 4 2002 19:38
Subject: Re

Я, так же как и ты хочу обрести себя. Сейчас на это уже меньше сил, но я иду, я все рано иду, и ты мне так много даешь на этом пути сейчас. Зеркало, говоришь? Может, и зеркало. Но, Борхесовский вариант – зеркала, стоящие друг напротив друга отражают бесконечность. Я тоже много думаю над всем этим. Но я так же и верю. Сейчас, расскажу тебе одну вещь. По-моему, я еще не рассказывал. Про сны. Так вот, Мона, мне снятся очень странные сны. Мне вообще много удивительных вещей снится. Некоторые я использую в своих рассказах. Некоторые просто оставляют след, неувядающий, как вечная жизнь. Но есть совершенно определенная категория снов, которую ни с чем нельзя спутать. Начинаются они всегда одинаково – какие-то яркие вспышки в глазах, гудение, вернее гул, как будто я под током, потом полет. Неизвестно куда, ничего не видно, но ощущение невероятной скорости, возможно из-за гула. Это очень страшно. Честно говоря, страшнее этого со мной ничего, ни во сне, ни наяву не происходило. Я пытаюсь проснуться, но ничего не получается, руки и ноги мне не подчиняются. Я хочу закричать, но рот безволен, его мышцы больше не слушаются моих приказов. Потом гудение понемногу успокаивается и мне снится сам сон. Это чаще всего предупреждение. Довольно суровое, честно говоря. Но за этой суровостью стоит все та же Любовь. Я скажу тебе сейчас то, что прямо не говорил никому: у меня есть эта нить, я чувствую Его ладонь. Иногда мне кажется, что Он забыл про меня (и я сжимаюсь в комок, и я ничего опять не понимаю), но это заблуждение. Бог вне конфессий, Он в душе, причем у каждого. Просто у некоторых слишком глубоко.
А замкнутости друг на друге нам все же не избежать. Но это тоже нормально, мы так соскучились друг по другу (ведь почти 30 лет мы жили порознь, и наконец-то встретились), что теперь нужно отдать все, что накопилось за это время, и это не терпит отлагательства. В идеале, я думаю, когда-нибудь потом, мы сможем отдавать части себя еще кому-то (зная, что все равно принадлежим друг другу), естественным образом включать в наш пузырь еще кого-то (но обязательно достойного), но пока (особенно в разлуке) – это невозможно.
Я тебе еще напишу, сейчас надо тут поделать разных дел. Не прощаюсь!

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: January 5 2002 02:08
Subject: Re.

Я только что вернулась, не успею сегодня написать все, что меня переполняет. Как я читала твое письмо! Не беспокойся за меня, я воспряла, полностью, - после твоих слов. Я пока не могу даже говорить об этом, настолько важно то, что сегодня я от тебя узнала. Не могу даже приблизительно измерить свою радость, разрывается сердце. Очень глубокая и горестная эта радость. Прошу тебя сейчас об одном: молись обо мне тоже. Ибо я сейчас переживаю состояние духовной сухости, я потеряла эту непосредственную связь с Богом, которая была у меня раньше. Я напишу тебе подробно об этом, это связано как раз с Церковью, я прочно усвоила, что без нее нет спасения. Но ты прав. Я хочу, чтобы ты был прав. Ты поможешь мне, я знаю. Ты уже меня возродил к настоящей жизни, я никогда не думала, что так бывает (плоская фраза, извини меня. Но что сказать другое?). Ты невероятный, откуда ты появился, из каких глубин человечества? Я замираю перед тайной и просто замолкаю. Хочется плакать от счастья, я дышу тобой. Это просто невозможно, ты мой суженый (от слова судьба). Я верю, что так и должно было быть, хорошо что мы не встретились, например, в Н-ске. Нет, о чем говорить. Вместе мы выйдем к источнику жизни, мы уже вышли к нему. Много дней еще ждать, но теперь легче, январь наступил и убывает. Теперь ничто не изменится (дай-то Бог).
У меня небольшая проблема с билетами (но не беспокойся, в любом случае я вылечу 28) это долго объяснять, я зарезервировала на один рейс, но еще не окончательно. Но это не важно. Значит, в Москве я буду 31 января.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: January 5 2002 19:48
Subject: Re

Интернет сегодня плохо работает у нас в офисе, файлы никак не крепятся. Я все отсканировал, но ничего не могу отправить. Еще попробую после обеда, если не получится – уже тогда из дома.
В Суздале я не был, я вообще с средней полосе почти нигде не был, поэтому мы будем с тобой ездить везде. Я подумаю за это время, как.
А что за проблемы у тебя с билетами? Нет дешевых? Хочешь, я попробую забронировать тебе отсюда, а ты в Париже выкупишь?
А у меня еще вопрос – что ты любишь из еды? (мне же надо будет чем-то поддерживать твои физические силы?). Я вот очень люблю рыбу и морепродукты. А еще сыры. И сдобу. А пить что ты любишь?

Наконец-то прикрепились новогодние письма.

01.01.02. 3 часа утра.

С Новым Годом!
Я уже невыносимо по тебе скучаю.
Сегодняшнюю дорогу я победил. Несколько раз приходилось останавливаться, чтобы почистить снегом стекло. Приехал часов в шесть. Пока нашел эту дачу, прошел еще час. Народ мне навстречу вывалил уже слегка пьяный.
Перед отъездом ко мне заехала Маша, поздравить. Мы пили чай в булочной, я думал о тебе, отвечал невпопад, виртуозно избегал взгляда. Это ужас. Мне всегда было с ней так легко. Мне не хватает этой легкости. Но, видимо, ее дает только любовь.
Я пишу сейчас на оборотной стороне нашей с тобой переписки, распечатанной в последний момент перед тем, как двинуться в путь. Это сильно помогает. Сам Новый год встретили, как обычно: поскольку до этого провожали Старый, (традиционно водкой), то шампанское шло уже практически незаметно. Потом палили фейерверки, орали и целовались. Дальше предсказуемо. Я отполз в выделенную мне конурку и предаюсь самозабвенно любимому занятию – написанию тебе письма.

01.01.02. 18:15

Я действительно каждую минуту с тобой. Немного отпустила компьютерная лихорадка (некуда лезть каждые 5 минут, чтобы проверить почту), но ты почему-то стала еще ближе. Весь сегодняшний день, который начался у меня поздно, я гуляю, ем, выпиваю. И занимаюсь с тобой любовью. Знаешь, есть такой прием в режиссуре, чаще всего неоправданный, когда один и тот же эпизод повторяется по нескольку раз. Так же у меня перед глазами: я опрокидываю тебя на кровать и целую, опрокидываю на кровать и целую... И так бесконечно. Иногда мои мысли, как любопытные бестолковые белки забегают вперед, и фантазии, как воздушные шары, заполняют газом мою голову. Но я отгоняю их обратно.
Я думаю: что ты любишь? Какие места у тебя наиболее чувствительны: шея? Спина? Грудь? Бедра? Как ты любишь это делать? Но ничего, надо немного потерпеть, и я все это узнаю.
Утром я проснулся и подумал: как хорошо было бы, если бы ты проснулась рядом, и я целовал бы тебя, не открывая глаз. За завтраком я думал, как бы я смотрел на тебя через стол. И так целый день. Что бы я не делал – ты со мной.
Как там ты? Вспоминаешь ли обо мне? Не стал ли я дальше без постоянной словесной подпитки? Наверное, это даже хорошо, эта маленькая разлука. Дурман немного развеялся, и я вижу ясно теперь. Сказать, что? Что ты нужна мне, как чистая вода – пить тебя, умываться тобой, наслаждаться тобой. И что я действительно люблю тебя.

2.01.02. 16:15

Думаю о тебе сегодня целый день (тоже мне, новость). Я стал какой-то уязвимый. Все проникает под кожу, все мучает меня. От музыки хочется плакать. Но я так же осознаю, что очень счастлив теперь. Я представляю, как ты целуешь мое тело, и та часть, к которой прикасаются твои эфемерные губы, начинает расцветать и томительно петь. Я просто не могу больше.

 2.01.02. 20:45

Вот и еще один день без тебя подходит к концу. Завтра я опять обниму свой компьютер. Хотя, «без тебя» это немного далековато от истины.
Я проснулся сегодня поздно, и первое, что пришло мне в голову, было имя: Мона. И тут же, с места в карьер я принялся о тебе думать. Какие там поцелуи!.. Я ничего уже не соображал, я был с тобой, гладил твои бедра там, где они нежней всего, с внутренней стороны... Кое-как поднявшись с постели и посмотрев на себя в зеркало, я понял, что не так уж далек от безумия. Что эта страсть уже не помнит, что родилась из любви. Что это перестает быть богоугодно, и что такие чувства ведут к трагедии, и единственное, что может вылупиться из таких отношений – это смерть. Что я чувствовал в тот момент, мне трудно передать, но теперь у меня такое ощущение, что я заглянул за грань.
Наверное, я действовал бессознательно, спасая себя, я потащил всех гулять. В лес, где мне стало легче. Я хотя бы смог дышать. А потом, пока бродил среди заснеженных трехсотлетних сосен, уже немного сиреневых в вечернем свете, мои мысли обретали относительную ясность. Десятибалльный шторм страсти улегся. Нет, конечно, я не перестал тебя ни любить, ни желать, просто установился какой-то баланс. И сейчас мне хорошо. Я накладываю вето на свои мечты о постели с тобой (не знаю, сколько продержусь, ну хоть сколько-то).
Но без твоих писем все равно очень трудно. Как ты там, что чувствуешь, переживаешь ли метаморфозы? Я ничего о тебе не знаю, и это мучительно.
Мне хочется сейчас, чтобы мы погуляли тут рука об руку, разговаривая обо все на свете. Ты почитала бы мне свои стихи или стихи той половины русской поэзии, которые ты помнишь наизусть. А потом под какой-нибудь особенно лохматой и снежной елью я бы тебя поцеловал.
Я так тебя люблю, Мона (вздохнул и покачал головой…)


From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: January 5 2002 21:17
Subject: Re.

Ты не ждешь, а я вернулась раньше времени. Я хочу к тебе. Что ты сейчас поделываешь? Далеко ли от компьютера? Я хотела просто лишний раз признаться тебе в любви. Я начала писать длинное и серьезное письмо, но так мне захотелось разговора с тобой, что я не выдержала, письмо бросила и вот, сижу, вся наполненная до краев этой любовью, с таким трепетом ждущая тебя. Я что-то важное хотела сказать тебе дорогой, да не вспомнить сейчас. Завтра Рождество, ты пойдешь в церковь? Я, наверное, да, а потом, может, в гости к русским и православным знакомым, которые меня давно зазывают. Что делать, я не хотела говорить, но снова, снова начинает нарастать это желание. Ты наложил вето на страсть? Я тоже, в принципе, конечно... Но эти твои письма, твой почерк, который мне нравится, твое дыхание, которое я вдруг ощутила на своем лице... О любимый, прости меня. Я ни-че-го не могу с собой поделать. Обними меня хоть один раз сегодня. Мне так хочется прикоснуться к твоим губам, просто поцеловать их, быстро, мимолетно, ощутить их влажный огонь. Если ты мне не ответишь сейчас, я не обижусь, так будет даже лучше (надо вообще послать меня на фиг, мне только полезно будет). Но нужда в тебе велика. Нет, мы ни в чем не виноваты, мы просто действительно слишком много лет были в разлуке. Не обращай на меня внимание. Я отвлекусь.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: January 5 2002 21:20
Subject: Re

я люблю тебя. умираю без тебя.  From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: January 5 2002 22:15
Subject: Re.

Спасибо тебе за все, ложись спать и спи сладко. Я обожаю тебя, буду писать тебе письмо на завтра. Я позвоню в субботу, объясню тебе ситуацию с билетами. Может, это и правда выход был бы? Я хочу так все устроить, чтобы покупать билеты в России, я должна буду теперь летать часто. Я не могу здесь жить так подолгу, не выношу.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: January 6 2002 12:01
Subject: Re.

Я вернулась домой рано, потому что преподаватель, ведущий латынь, не пришел сегодня. Я распечатала твои письма, получилось гениально. То письмо, самое откровенное, где ты пишешь про страсти, получилось огромным (я не смогла уменьшить его формат), распечаталось на восьми листах и заняло половину большого овального стола. Я аккуратно обрезала края, совместила буквы, склеила все, прочитала несколько раз и немедленно свернула и спрятала от мамы, которая вот-вот должна была вернуться из магазина. А я так нуждаюсь в том, чтобы носить с собой твои письма! Я не смогла еще настроить свой принтер так, чтобы он печатал по-русски. Техника принимает активное участие в нашем романе, то есть она сейчас нас спасает и сближает, я ей благодарна, но все равно она как костыль, мы с удовольствием ее отбросим в сторону, как только встретимся.
Самое большое откровение твоей личности - подлинность. Вот к этому я не могу никак привыкнуть. И это сущностное сходство наших натур, оно меня глубоко озадачивает. Как людям хочется именно этого, совпадения, и как редко оно бывает. Любви, любви, небесной пищи... Какую пищу, какие напитки я сейчас вкушаю с тобой! Мне нравится твой почерк, он на тебя похож, то есть у меня не произошло никакого расхождения с уже сложившимся твоим образом, когда я его увидела, как не произошло расхождения между твоим голосом и тобой, которого я уже знала. Это залог всего остального, так же будет и при настоящей встрече.
Меня потрясли твои письма, снова потрясло наше реальное единение, наша связь, наша принадлежность друг другу и это равенство в страсти. Впервые я встречаю человека мне равного - это не значит, что я была выше или ниже других, но то, что они были д р у г и е. А ты, при всей своей инаковости, чувствуешь едино, мы любим одно, желаем одного. Ты прав, все барьеры устранены, мы близки как только могут быть близки люди - милый, как это возможно? Каждый раз, когда мы с тобой переживаем очередной любовный взлет, кажется, что дальше идти уже некуда, а потом выясняется, что можно, причем сколько угодно. Но ты верно написал насчет трагичности страсти, я это дыхание трагедии почувствовала сразу, было с самого начала в наших отношениях что-то роковое. Как бы нам не сгореть дотла. Но нет, ты умеешь молиться, я снова научусь, Господь нас пожалеет. Мы не разрушим друг друга, ни ветки не сломаем ни цветка не сгубим. Ты такой сильный источник.
Сегодня я ухожу на весь день, буду с мамой, я ее, бедную, совсем забросила, а она меня так любит. Она хорошая, может быть, вы и познакомитесь. Я надеюсь, во всяком случае, и хочу этого. Давай завтра тогда я позвоню тебе просто вечером после того, как провожу ее в аэропорт, напиши, когда ты вернешься. И еще напиши что-нибудь, утоли мою душу. Этой ночью я переживала примерно то же, что ты на даче. Пик бестелесного сладострастия. Это было мучительно, но я была, была с тобой. Уснуть не могла почти до утра, еще это шампанское. Но сегодня мне лучше, наступило какое-то просветление, чувствую я себя хорошо. Я удивляюсь на себя, на нас. Мы попались, точно как Тристан и Изольда, не виноватые ни в чем, нас затянула как воронкой сама любовь. Меня зачаровывает эта наша теперешняя принадлежность таинственному вселенскому процессу, я ощущаю это как никогда в жизни. Слова все одни и те же, пустые скорлупки, куда я пытаюсь втиснуть невероятное, баснословное и невыразимое содержание. А завтра я буду слушать твой голос, который для меня значит, может быть, даже больше взгляда. У тебя чудный голос.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: January 7 2002 21:38
Subject: Re

Я завтра поеду к маме. По воскресеньям всегда к ним езжу. Я тоже надеюсь, что вы познакомитесь. Только споров не затевай теологических, ладно? У вас все равно платформа разная.
Я думаю, что часиков в восемь вечера я уже наверняка буду дома. А ты во сколько из аэропорта приезжаешь? Главное – не начать волноваться. Или, как следствие этого – обрести чрезмерную живость.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: January 8 2002 20:16
Subject: Re

Мне очень страшно, я не знаю, хватит ли у меня сил позвонить. Может, подождем еще? Не стоит друг друга утомлять эмоциями, я тоже не в лучшем состоянии, морально. Не люблю проводов, не люблю аэропорт. Можешь презирать меня за малодушие, но, боюсь, что я просто сейчас сбегу из дома. Впрочем, я не знаю. Напиши мне сначала, ладно?

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: January 8 2002 21:56
Subject: Re

Мона, милая, как же мы будем встречаться, если мы даже поговорить друг с другом боимся?
Я и сам боюсь… опять…
Сейчас я тебе позвоню, ненавижу свою нерешительность. Так. А дома-то тебя и нет. или испугалась все-таки? Но я упрямый, я тебе дозвонюсь. Возьми себя в руки, пожалуйста. а то тебе будет совсем одиноко и плохо.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: January 8 2002 21:56
Subject: Re

Виталик, мне страшно. Что с тобой? У меня руки дрожат так, что не попадают на клавиши. Мы сейчас как персонажи антиутопии, которые боятся реальности, предпочитая общение с приборами. но телефон ведь тоже инструмент. Нет, его нельзя сравнивать с живой встречей. проявись хоть как-нибудь, прошу тебя. Я послала тебе только что сделанную фотографию (в трех вариантах).
Что же. ты не хочешь со мной разговаривать? ты знаешь, чего мне стоило набрать твой номер? но если тебе сейчас плохо, то отложим разговор до лучших времен.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: January 8 2002 22:39
Subject: Re

Как хорошо, что мы с тобой поговорили! Ты так близко стала теперь. Я, правда, горю весь, как котел. Нда, представляю я себе нашу встречу… Но ничего, мы справимся, я так люблю тебя. у тебя такой голос нежный и низкий, как он мне нравится. Но ты все равно, наверное, как-то по-другому разговариваешь, когда свободна. Я это еще услышу. И я услышу голос, каким ты ни с кем не разговаривала… и лицо твое на фотографии такое красивое, глазищи и губы, такие губы… 

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: January 8 2002 22:50
Subject: Re

Твой голос и твои интонации, хочется к тебе сейчас же. Немедленно. Виталик, как бы дожить до твоих губ? Но я ничего не могу делать сейчас и не делаю, пользуясь народным суеверием, что в день отъезда человека нельзя убирать в доме. У меня разгром, как у диссидента, как у поэта второй культуры (чего обычно не бывает), он отражает душевное состояние. Я тебя больше не боюсь и могу сказать все что угодно, но надо ли? Мы ведь и так уже совершенно сумасшедшие. Помню, я хвасталась тебе способностью к сублимации, теперь понимаю, что мне просто нечего было сублимировать. Я сейчас наоборот дрожу не смотря на топящуюся вовсю печь и теплую погоду снаружи. Я даже чай не пила сегодня. Но качественно это иное безумие, чем было раньше, объяснять не буду. Да, обычно я разговариваю так, да не так, но люблю запинаться, употреблять слова-паразиты, что не мешает культурной речи. А в твоей речи есть легкость. Хочу согреться тобою. А у тебя большая кровать? У меня узенькая, девичья, но она раскладывается, а еще есть отличный диван. Я не знаю, почему рассказываю об этом. Ах, да. Моя собачка в детстве умела укладываться очень уютно на сгибе колен, прижимаясь своим тельцем, я у нее научилась, предупреждаю, я буду спать тесно, но одновременно легко, прижавшись к тебе, обняв тебя. Ты это вытерпишь? Не всем нравится такое. Все-таки, легче стало, да?

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: January 8 2002 22:54
Subject: Re

Вот уж не знаю, особенно после того, как я узнал, как ты спишь. Ты делаешь мне больно, я закрыл глаза и борюсь с собой. Слаще этой боли нет. Лучше и быть не может.  Я и во сне тебя не отпущу. Как хочется, необходимо тебя согреть. Лучше и страннее слов ты мне не писала. Я с ума схожу, как же это выдержать, моя кровать широкая и твердая, она ждет тебя, она еще совсем девственна, она не слышала звуков любви, мы посвятим ее.
Господи, в какую пропасть летят все эти внутренние запреты. Мой жар, твой холод, если бы мы могли соединить их сейчас! Сколько же в тебе страсти!.. Только не перегори, об одном умоляю, подари мне это все.
Сильные достаточно эмоции, знаешь? Мне так все нравится в тебе. Я пытаюсь снизить этот накал, чтобы слишком уж не очаровываться, ибо хорошо знаю себя. Но все, что исходит от тебя.. бесполезно.
Нам нужно во что бы то ни стало поломать барьер и докопаться до тех нас, которые пишут друг другу письма. Мне кажется, это будет трудно, но возможно. У меня уже такая сформированная привычка общаться бездумно, что я ее применяю ко всем подряд, и если меня не остановить, то вместо того, чтобы ломать барьер, я стану его наращивать. Но что-то в твоем голосе, в твоих ломающихся интонациях, в твоих несмелых словах заставляет меня застыть, остановиться и пропитаться опять нежностью.
И когда я думаю, что это сокровище – с испуганными глазами, с медленным нежным голосом, с космосом под кожей, со страстью, и сотой доли которой хватило бы, чтобы сделать счастливым любого – м о я? да возможно ли это? За что мне это счастье?
А скажи мне все-таки, где твоя кожа тоньше всего?

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: January 8 2002 23:12
Subject: Re

Везде, моя радость, абсолютно везде, я серьезно говорю. А потом - ты лучше меня это знаешь, судя по тому, что ты мне говоришь, ты прекрасно знаешь все. Все, что ты мне писал уже, подходит как нельзя лучше. Давай не будем встречаться ни в каком кафе, давай я просто приду к тебе домой? У нас ситуация такая, нам ведь уже не нужно никакой кристаллизации (по Стендалю), мы на вершине. Это не распущенность, а необходимость, это наш с тобой путь, мы должны быть вместе.
Я напишу тебе на утро письмо посерьезнее. Пора браться за ум.


From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: January 8 2002 23:16
Subject: Re

Не хочу браться за ум! Я хочу тебя. Я не хочу отдыхать – я хочу тебя.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: January 8 2002 23:19
Subject: Re

Все твое, все принадлежит тебе, куда же я денусь? напишу новому юноше в интернет? Такого я больше в жизни не сделаю, да что там, все ведь решено, причем не нами. А ты? Ты донесешь свой источник до моих губ?

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: January 8 2002 23:21
Subject: Re

Донесу. Во всяком случае, я ничего так никогда не желал. Один раз (лишь один!) я себе это представил, там, на даче… Мона, ты утонешь.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: January 8 2002 23:23
Subject: Re

Мне стало совсем холодно от твоих слов. Я прошу пощады. Не губи меня преждевременно, мой любимый. Я такая задумчивая сейчас и замедленная, я не знала, что страсть может быть такой ледяной, холод такого же накала как жар. Мы уже в аду? Если это так, то я согласна погибнуть.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: January 9 2002 00:08
Subject: Re

Я умру, дожидаясь тебя в своей квартире. Хочешь, я приеду за тобой в Питер? Мы купим СВ, встретимся уже в нем, и поедем в Москву. Выиграем еще одну ночь. Будем любить друг друга под стук колес, на узкой койке. (у меня мышь уже нагрелась, как труба парового отопления). И о какой распущенности вообще может идти речь? Забудь это слово. Мы вне закона.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: January 9 2002 00:14
Subject: Re

Мы так и сделаем, ты гениально придумал (если до этого я не плюну на все и не прилечу раньше в Москву). 28 будет пятница, ты сможешь приехать в субботу, 29, тогда мы уедем в ночь на тридцатое, вместе. От Бога, от судьбы зависит только сама встреча, дальше все будет зависеть от нас с тобой, но мы ведь будем те же самые, что смертельно желают друг друга сейчас... Что может быть плохого? Мы ведь знаем очень много. Прекрасно знаем, что нельзя обольщаться, что нельзя мечтать, что много чего нельзя. но ты же сам говоришь: мы вне закона. Я сижу и развожу руками - как быть? Я сейчас так испугалась, когда ты не мог войти в сеть. Молчание - ужас, тебя нет на той стороне. Мы должны это сделать, это единственно правильное решение. Какой ты, Виталик, какое мне выпало счастье.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: January 9 2002 00:16
Subject: Re

Значит, решено. Детали мы обговорим. Это будет наше с тобой первое путешествие. А потом поедем ко мне… Ты сможешь так сделать?

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: January 9 2002 00:28
Subject: Re

Я сейчас как какой-нибудь тюльпан, в росе, плачу. Ты меня словно заново рождаешь своей любовью, -- а ты заметил, что наши письма виртуозны, в новом особом стиле, мы умеем отвечать оба, но без тебя я ничто, не дай мне вернуться в небытие, оставайся со мной пока можешь, не сегодня, я говорю вообще, значит, мы увидимся в Питере, только приезжай, а ты ведь приедешь, я знаю. между прочим, я очень мало мечтаю, я просто витаю, повторяю твои слова, они сами действуют на меня, а никаких сцен я себе почти не представляю (вранье-то какое). То есть, ничего не проживается, понимаешь, а просто делается то, что станет настоящим, такой фундамент для будущего настоящего, которое уже сейчас здесь. Ничего не бойся: когда ты мысленно меня целуешь (и vice versa), мы ничего не воруем у будущего, а переносимся в вечность нашей любви, где нет никакого времени. Почему люди перестают любить - это они иссякают, а не любовь. любовь не знает убыли и тлена.
А потом мы пойдем к тебе, конечно я смогу, что теперь я не смогу для тебя.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: January 9 2002 00:34
Subject: Re

У нас с тобой свои отношения с не-  и реальностью. …
Я приеду, я уже давно об этом думаю, честно говоря, но до конца не был еще уверен до сегодняшнего вечера.
Я буду любить тебя в темноте, в полной, ослепляющей темноте, какая может быть только в закрытой ячейке поезда. Ничего не бойся, нужно отпустить себя на свободу. Да я думаю, все будет хорошо, дожить бы только. Ты ведь не испугаешься в последний момент? Но даже если так, ты ведь переборешь свой страх ради меня?
Завтра пойду узнавать про всякие эти билеты, мне кажется, что все уже так близко, но еще целая вечность, по сути… томительно. Напиши, ладно? Буду ждать.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: January 9 2002 15:38
Subject: Re

Я люблю тебя до слез. Нет никаких сил терпеть все это. Я пытаюсь работать, но получается просто плохо, я каждую минуту смотрю почту. Это уже невозможно, правое плечо уже застарело болит от мыши, у меня не очень удобное рабочее место, надо его пересмотреть. Напиши мне сейчас еще два слова, а потом строго скажи: хватит, займемся делом.
Билет бери на 29. Тогда ты приедешь в Питер 28? не слишком ли это будет для тебя утомительно -- ездить туда и сюда? Мне придется изобрести что-нибудь для своих - но что они скажут? Приехала, даже одного дня не побыла с семьей. Но это ладно, мы с мамой уже это обсудили, кажется, она сама сказала: только приедешь, а потом сразу в Москву. Хорошо что, объективно, в Москве у меня важные дела, которые не терпят отлагательств, и на них всегда можно сослаться.
Это было бы идеально - встретиться прямо в купе, может, получится? А потом можно будет сказать, что мы так случайно познакомились в этом поезде. Я представляю уже сцену: я прихожу в последнюю минуту (я всегда немного опаздываю, но не сильно), ты уже там сидишь. А за сколько часов до отъезда нужно выкупать этот билет? напиши мне. Выбери такой поезд, который едет подольше.
Я вернусь к тебе вечером, до скорого!

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: January 9 2002 15:42
Subject: Re

Я приеду 29-го утром, проведу день в питере, уеду с тобой вечером. Это не очень напряжно, ночь спишь, единственное, меня, конечно колбасить будет весь день в преддверии встречи с тобой.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: January 10 2002 20:40
Subject: Re

Мне пришлось еще по дороге зайти к китайцам и купить еды, потому что с отъездом мамы холодильник опустел, я купила пельменей с креветками, самое простое в приготовлении, и водорослей, и кокосовых пирожных и китайского пива. Когда ты приедешь сюда, я буду кормить тебя исключительно дарами моря и сырами - а какие из сыров ты особенно любишь? Мне каждую минуту жалко, что тебя нет рядом, не только из-за безумной жажды твоего тела, не думай, я хочу ж и т ь с тобой, показывать тебе все, что я люблю, делиться всеми мыслями, вместе смотреть на какую-нибудь игру света в случайном уличном фонтанчике, потихоньку обсуждать прохожих, ужинать и завтракать, смотреть телевизор. Когда же это все будет? а когда у тебя отпуск? Нет-нет, не будем заглядывать еще дальше, нам и так сейчас трудно выжить.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: January 10 2002 20:44
Subject: Re

Я понимаю. Понимаю исключительно из-за того, что сам смотрю на все твоими глазами, разглядываю себя в зеркале, как подросток, выпрямляю спину, когда хожу, показываю тебе на то, или другое, еду с тобой в машине (даже стараюсь ехать медленнее, ты ведь такой драгоценный груз). Спасибо, это главные слова. «Я хочу жить с тобой». Это больше, чем я люблю тебя. я возвращаю тебе эту фразу.
Знаешь, у меня слова чаще всего опережают и мысли и чувства, но это, наверное, потому, что я просто начинаю чувствовать на кончике языка, и все еще неясно, но, как обычно, слова вытекают сами, просто я их не держу. И вот когда я писал (сто лет назад уже), что ты – подарок сжалившегося надо мной Бога, я еще не совсем понимал, насколько я прав. Я тоже не знаю, надолго ли мы друг другу суждены (но давай сделаем все, чтобы это было как можно дольше), но это ежесекундное счастье – это уже сокровище. Я не знал, что так бывает. Я не знал, что ты есть. Я уже ничего и никого не вижу. каждый день, как куст шиповника, сладкий своими ароматами, но жалящий шипами. Этих дней еще 19. Я продираюсь сквозь них. К тебе.
А ты посмотри, как интересно получается – люди в реальности не имеют столь интенсивного общения. ты посмотри, где мы уже, какую дистанцию прошли с 29 ноября.
Пусть мы пока не имеем возможности дотронуться друг до друга, но мы уже так многого достигли на пути друг к другу. Какой замысловатый, но прекрасный путь.
Отпуска моего хватит на многое (у меня еще есть целая неделя с прошлого года), мы еще съездим с тобой куда-нибудь, обязательно, и будем смотреть на мир измененными  прозрачными от любви глазами, и ходить по улицам городов, и целовать друг друга в море, и пить вино за столиками, и смотреть друг на друга, и – удивительно – мир будет исчезать, но проявляться вновь, с новой силой.  Ты будешь рассказывать – я буду слушать, и томительно будет сосать под ложечкой от восхищения и любви к тебе.  Я так борюсь всегда с этим будущим временем, я ему не верю, но я верю сейчас н а м. 
Я тоже налил себе вина. Выпьем?

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: January 10 2002 21:20
Subject: Re

Выпьем, но не очень много, ладно? Тебе же завтра на работу, я чувствую себя каким-то монстром, нарушаю твою жизнь, отвлекаю от деятельности. Нет, интенсивность вообще редко бывает, какая бы то ни было, мир тяготеет к энтропии. А нам все равно было бы лучше без этих почт и клавиш, но это тоже часть нашей судьбы. Я вдруг такая стала несчастная сию секунду - девятнадцать дней! Я не хочу их. Когда ты говоришь о словах на кончике твоего языка, я чувствую их сладость. Я полюбила тебя из-за твоих слов, но сейчас мне хочется прикосновений твоего пламенного языка. Я всегда помню твои слова про подарок Бога. Надолго ли? Сейчас я думаю - если когда-нибудь это чувство захочет уйти от меня, я вцеплюсь в него зубами, я не отпущу, я заставлю себя любить до смерти. Потому что блаженство, которое оно дарит, слишком велико. И не только поэтому. Мне тоже везло на людей, в общем и целом, но впервые повезло на возлюбленного.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: January 11 2002 21:41
Subject: Re

Я сейчас смотрю на календарь. Собственно вот будут выходные, потом следующие, а потом – наше первое свидание. Уже недолго.
Нам нужно поставить себе аську, тогда можно будет говорить в реальном времени. Нужно зайти на сайт и разобраться там с установкой. Сможешь?
Про билеты все узнал. Я их куплю здесь, привезу в Питер. Или переслать его тебе как-то? Я, честно говоря, не хочу встречаться с тобой, передавая билет, я хочу сразу в купе. Ты что думаешь по этому поводу? Хочешь, я попрошу кого-нибудь, и тебе его передадут?

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: January 12 2002 01:31
Subject: Re

Я тоже не хочу с тобой встречаться заранее, прозаически, пусть наша встреча будет исключительной. Давай ты попросишь кого-нибудь из друзей передать мне конверт с билетом, совершенно официально, а я в ответ передам тебе тоже конверт с деньгами (и с письмом, например, потому что пройдет к тому времени целый день без письма, мы к такому с тобой не привыкли). Дашь мне телефон своих друзей, я позвоню двадцать восьмого вечером, когда приеду, утром мы встретимся или днем, вот и все. А тебе продадут билет по одним только данным, без самого паспорта?
 Я все время буду спрашивать тебя одно и то же: правда, что ты меня любишь? Готовься к этому.
Я ведь всю жизнь ждала тебя, разве зазорно теперь стремиться к твоим объятиям? Я сейчас вся раскрылась для тебя, я чувствую расцвет, акме, вершину своей женственности, такого больше не будет (я тоже бываю иногда Кассандрой). Неужели же в последний момент вдруг что-нибудь сорвется? Сколько может быть препятствий: болезнь, усталость, разочарование, страх, скованность, да и мало ли что?
Что за аська, давай разберемся. Наверное, не бином Ньютона.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: January 13 2002 09:41
Subject: Re
Что ты сегодня будешь делать? Поработаешь, хорошо? Я тоже постараюсь. Мы с тобой должны. В какое-то странное русло втекла моя любовь к тебе – в спокойное ожидание счастья, вместе с высокой благодарностью за все происходящее. Это тоже временное состояние, конечно, которое может быть нарушено в любую секунду (тобой, мной, чем-то извне). Но сегодня моя любовь пахнет, как луговые травы на закате.
Я забронировал нам билеты! Хочешь знать подробности? Ну, слушай. 29 января в 22 часа 15 минут с платформы номер --, правая или левая сторона, отправится поезд номер 37, с Моной и Виталиком на борту. Прибытие поезда в г. Москву - 6 часов 15 минут. Восемь часов в промежутке покрыты мраком. Для первого знакомства, наверное, хватит. А через полчаса мы продолжим знакомство, но уже в другом интерьере. Я решил, что лучше нам уехать пораньше, ждать одиннадцати или двенадцати - слишком нервно. Опять же, больше времени будем вместе. Ты согласна?

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: January 14 2002 00:34
Subject: Re

Какой же ты молодец! Таких просто не бывает. Время полетит теперь быстро, кажется, жизнь входит в нормальную колею. Мы ждем с тобой - ах, как ждем! - и все это кажется мне совершенно невероятным все равно. Особенно меня трогает твое доверие судьбе, так бывает только в переломные моменты жизни. Я стремлюсь всеми силами к этой встрече не только из-за жажды наслаждения (может и правда вначале нам не достичь всей полноты, но какая разница?), но из другой, еще более сильной метафизической жажды, платоновского андрогина, нового рождения – которое уже существует в мире идей, в мире наших с тобою идей, в нашей встрече. Перед этим наслаждение отступает на второй план. И есть еще другой план, план видимых явлений, в рамках которого разворачивается замысел и судьба. Я наслаждаюсь всей этой ситуацией, которая мне представляется уникальным опытом, который мы сами, не желая того, поставили над собою - стремясь понять, что же такое любовь. Я сейчас близка к этому пониманию - теоретически. Но без практики, как учит марксизм, теория остается мертвой буквой. Я согласна с важностью этого критерия.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: January 15 2002 19:10
Subject: Re

Где же ты, где же ты сегодня? Это университетский день, тебя нет, и сразу же наваливается тоска. Наверное, как-то можно с ней справиться, но у меня не получается. За окнами темно, фонарь и взмахи ветвей. Ветер бьется в стекло. Я обкурил уже всю кухню и сжег язык. Прости, так не годится себя вести, буду исправляться.
Ты большая умница, что разобралась с ISQ. Мы ведь попробуем завтра? Нужно только договориться, во сколько. А ты, случайно, не звонила мне сегодня? Был какой-то междугородний звонок, но я знал, что тебя нет дома, а больше не с кем говорить не хотелось. Когда же ты вернешься? Знаешь, у меня такое впечатление, что я тебя дождусь. Тебя сегодня было так мало…
Урра!! Ты на линии!

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: January 16 2002 02:48
Subject: Re

Дааа. Аська – это сила. Как же хорошо с тобой говорить! Так жаль, что все-таки нужно спать.
А как ты вернулась, после того, как мы уже попрощались! Загнала мне тончайшее лезвие в сердце, да так и не вынула.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: January 16 2002 03:05
Subject: Re

Конечно, вернулась. Разве я могла лишить себя твоих ласк? Наша ночь еще живет во мне. Какой же ты. Как ты много знаешь про страсть. Твои слова до сих пор летают в моей пустой голове, отражаясь и звеня, и до сих пор тело отзывается на них дрожью. Каждый день я думаю, как мы встретимся в этом купе, и каждый раз думаю по-разному. Теперь я готова броситься к тебе сразу же, как только поезд дернется и оторвет колеса.
Тело такое легкое, лицо слегка бледное и глаза неземные. Ночь любви. Какой у нас изощренный путь получается…

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: January 16 2002 10:16
Subject: Re

Мое утро на удивление не было таким ужасным, правда, борьба шла за каждую минуту, но в итоге, я все-таки проснулся.
Наша встреча стремительно приближается. Я уже вовлечен в праздничный хоровод приготовлений, и веселая эта суета помогает мне преодолеть время. Осталось уже 2 недели! (почти). Опять выходные. Потом еще одни. И потом… Мечта как-нибудь по-своему, но все же воплотится в быль. Бутылочку чего-нибудь – это ты здорово придумала. Надо не забыть, чем открыть. Интересно все же, как пересекутся наши взгляды? К а к  все это будет? Но не важно как, главное, чтобы было.
Ну вот. А теперь ты выйдешь из почты и начнешь работать. Я с тобой прощаюсь до завтра. Утром жду твоего обычного письма. Напиши, что ты будешь делать (я люблю представлять тебя), а я пойду скоро ложиться, у меня озноб какой-то.
Я соскучился по тебе невыносимо. Я люблю тебя, как тигры любят своих жен, как бабочки цветы, и как корабли – свои гавани.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: January 17 2002 00:25
Subject: Re

Я звонила маме с отцом, и сказала, что уеду 29, они не возражали. Хорошо, что уезжаем в десять пятнадцать. А штопор я не забуду - у меня всегда с собой нож швейцарского солдата с разными лезвиями, штопором и даже маленькой пилой. Но если взять шампанское - а ты любишь его? - то тогда и штопор не нужен. Я привезу еще какого-нибудь сыру не вонючего. Будем, как все русские люди, выпивать и закусывать. Я ненавижу здешние поезда (Называются TGV -- train de grande vitesse -- скоростные, едут почти так же быстро как самолеты), мне в них просто противно, тошнит. Наши гораздо лучше.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: January 17 2002 10:04
Subject: Re

А от осознания того, какой мне достался подарок, я просто столбенею и все время думаю: как же это может быть?! Это все – мне?! меня просто с ума сводит твоя податливость, то, что ты всегда идешь ко мне (а я все время подспудно ожидаю «нет»), то, что ты все понимаешь, и некоторые вещи лучше меня, твоя нежность, твоя женственность, твое смущение, игры твоих мыслей, твоя доброта, твои губы, твоя грудь… Сейчас это все несколько фрагментарно, я хорошо знаю только твою глубинную жилу, которая все определяет, но проявляться может как угодно. Но я так ее уже люблю, что полюблю и любые ее проявления.
Скоро я повешу календарик и буду, как в детстве до каникул, вычеркивать дни. А когда тебе нужно вернуться в Питер?

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: January 17 2002 13:15
Subject: Re

Именно об этом я думала ночью и утром, как нам повезло, что у нас начинают складываться (дай-то Бог, чтобы продлились) совершенно удивительные отношения - прямые; я люблю твое восприятие жизни, это подлинный уровень, без посредников. Тебя мало интересует внешнее - вот что чудесно. Я почти никогда этого не встречала - особенно редко, как это ни парадоксально, такое бывает у профессиональных людей внутренней жизни -- поэтов и писателей, с которыми я так много общаюсь. Мы с тобой тоже играем чуть-чуть друг с другом, но это невинно (и естественно), самое главное, что мы не преследуем целей и не ищем своего. Как же я могу не ценить этот редкостный дар! Вряд ли мы оба сейчас ошибаемся друг в друге. Конечно, есть масса способов все испортить, превратить жизнь в ад, но можно строить отношения и на других принципах, мне кажется.
Послушай, пришли мне еще твоих рассказов. Я хочу их читать страстно.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: January 20 2002 20:46
Subject: Re
Attachment: Осенние упражнения doc. Чудо беспамятства doc.

Я люблю тебя все сильней. Стал замечать, что хочу обладать тобой полностью. Я не имею сейчас ввиду тело, но я покушаюсь на всю тебя, любое твое движение должно принадлежать мне. это небывалое чувство для меня, и очень болезненное, это страсть в самом чистом ее воплощении. Но я постараюсь с собой справится – ты нужна мне свободной, и я не хочу и не могу ограничивать твою свободу. Я стал ревновать тебя даже к твоему времени, но я знаю, что нужно делать – разжать ладонь, и смотреть на тебя, и любоваться тобой и радоваться тому, как ты прекрасна, и удивляться тому, что ты меня любишь, что ты меня нашла. Спасибо тебе, что написала то, первое письмо. Что бы теперь было, если бы не эти 2 строчки? Страшно подумать… Мы ведь могли пройти мимо друг друга.
Ожидание почти невыносимо. Знаешь, я даже на работу впервые в жизни хочу. там легче с ним справится, время летит, вечный пинг-понг.
Рассказы вот читай, конечно. Оба про Машу.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: January 21 2002 02:04
Subject: Re

Сегодня я снова с тобой целый день, ничего не меняется. Я, которая должна сейчас готовится к отъезду, я перебираю твои письма в компьютере с самого начала, рассматриваю на фотографиях твое лицо, силюсь понять, что же со мною стряслось сейчас…
И потом, твои рассказы… невозможно терпеть эту описанную муку, за которой стоит твой опыт, твоя неповторимая индивидуальность, твой сильный ум. Стилистически они безупречны, я почти ничего не отметила, и они так глубоки. Хорошо, что ты их послал вместе (то есть, они ведь и должны читаться вместе, я правильно поняла?) Будет просто преступление перед Богом, если ты по-настоящему не разовьешь свой талант. Если ты не откроешь в нем новые повороты. Если ты не добавишь в свои вещи новых измерений. Это единственно я тебе не прощу, имей в виду. Я готова тебе помочь, насколько это вообще возможно. Во всяком случае, буду тебя все время подталкивать к творчеству, вне его нет почти никакого смысла. Только любовь – но и в ней надо постоянно творить чтобы все соединять. Но ты это и сам знаешь.
Я совсем недостойна тебя, совсем. Я не знаю, какой человек может встать с тобой рядом. Думаешь, я идеализирую сейчас? Нет, я знаю, я боюсь действительно струсить как пес и не придти к тебе. Но я, конечно, приду – потому что я теперь твоя. Первый раз я написала тебе 29 ноября, и с тех пор каждый день писалось самое малое по одному письму, а часто гораздо больше. Странно – без этого технического приспособления ничего бы не было. Но оно в сущности роли не играет. Мало ли появлялось новой  техники, которая помогала людям узнавать друг друга и их приближала… Важна сама встреча. Она скоро. Я уже на пределе, силы у меня закончились всякие. Я даже писать сейчас не могу вразумительно, даже говорить тебе о моей любви. Это все заканчивается теперь, наше первое начало, я только еще не знаю, кого же я люблю, твой образ рассыпается, я не связала твой голос с твоим лицом, лицо со словами, слова с действиями, все живет отдельно, но все, взятое по отдельности, вызывает сильнейшее наслаждение, которое давно сосуществует с болью. Я совсем не владею собой – ты видишь? Кто-то боялся перегореть. Я боюсь тебя увидеть – до обморока. Это постоянное стеснение в груди, это биение внутри, эти безумные желания, страсть, от которой темнеет в глазах. Неужели это можно будет утолить? Унять, успокоить? Неужели когда-то я тебя смогу больше не любить? Или катастрофа настанет совсем скоро – когда ты от меня отвернешься… Но вместе с тем – твои объятия так реальны.
Я теперь лучше понимаю тебя – после этих последних рассказов. Как же ты ее любил. Это и в самом деле похоже на единственную в жизни любовь. Но не думай все-таки, что ты все уже пережил. Всего еще так много на свете, даже в страданиях нет границ. А может быть, ваша любовь еще вернется? Она ведь сейчас ищет тебя, роли поменялись, тебе стоит только простить… Может, у вас сейчас просто большой кризис. Я тогда устранюсь, как только почувствую, что ты снова обратился к ней. Я никогда не смогу поддерживать подобные отношения, участвовать в них. Я никогда не могла этого, как только видела, всегда убегала. Такая вот эксклюзивность. Или все или ничего, я не могу делиться ни с кем третьим.
Ты совершенно так же неукротим как я (а только делаешь вид, что владеешь собою), но ты сильнее, я это сейчас вижу. Я впервые признаю победу над собой в силе страсти, до этого я всегда превосходила в этом свое теплохладное окружение. Это не достоинство мое, а констатация факта. Но я люблю тебя сильнее не бывает. Мне нужно, нужно тебя. Мы еще посмотрим, кто будет сильнее любить. Я даже знаю кто. Только бы хотя бы чуть-чуть просуществовала эта чудная взаимность, о которой я никогда  и понятия не имела, этот дар небес. Я согласна сейчас пережить эту ночь, а потом умереть. Я даже все подготовлю здесь – уже начала. Надо написать всем хотя бы открытки или позвонить, надо выбросить тетрадки и листочки со стихами, которые я не хочу, чтобы люди читали. Нашу переписку я уберу на дискеты, одну спрячу, а другую возьму с собой. Компьютер останется отдыхать.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: January 21 2002 17:18
Subject: Re

Я хотел сейчас лечь поспать, но не усну после твоих слов. Я не могу без тебя. Не думай, пожалуйста, что это обратимо. Ты это знаешь, и я это знаю.
Скажи, мы сможем еще на прощание поговорить? Я обещаю тебе не переходить границ нежности, не изматывать тебя до срока.
в твоих последних двух письмах та же отчаянность, которая сразила меня, когда ты писала про то, как остригла волосы… Когда ты начинаешь т а к писать, я схожу с ума…И точно так же я застываю теперь перед монитором от невозможности выразить всю мою любовь и стремление к тебе. Так много хочется сказать, но слова пропадают от необходимости  с д е л а т ь.
Нет преград между тобою и мною, нет ничего, что помешало бы нам сплести из своих тел и душ удивительный узор. Только твой страх. Мне как-то снился сон:  как будто я лечу по небу среди тюльпанов, и мне было так хорошо… Но скорость полета все нарастала, и я перестал ее контролировать. Тогда, во сне я испугался, стал тормозить всеми силами своей души. И оказался на земле. Но земля была потрескавшаяся и какая-то бумажная. Стояли унылые люди в очереди за чем-то, и я встал в конец, понимая, что в небо мне больше не подняться. Я проснулся утром в смятении. Потом я понял это иносказание – это страх заставил меня отказаться от своей красивой судьбы и опуститься на землю, потрескавшуюся двухмерную землю, где ничего не было, кроме беспросветной повторяемости. С тех пор я пытаюсь искоренить свой страх. И ты не променяй, пожалуйста, его на меня. Я не знаю, что будет со мной, если ты не придешь. Я действительно не знаю… Сделай это хотя бы ради меня, хорошо? Потому что такое разочарование мне не пережить.
Я буду любить тебя любую, абсолютно любую. Я не знаю тебя глазами, но очень хорошо уже знаю руками, поверишь? Я знаю, что ягодицы у тебя чуть прохладные, а грудь горячая, я знаю, что у тебя есть темные продолговатые родинки на спине, я знаю, какие у тебя коленки, я знаю твой запах, я знаю твой вкус. Я думал, что никогда уже не смогу так любить – все это по остроте соперничает с первой любовью, но тогда это было внове, и содранная тинэйджеровсая кожа оголяла все переплетения крови и нервов. А теперь мы разглядываем себя в зеркале, как подростки, будто впервые увидев… и любим так же гибельно остро, но в то же время глубоко, как могут любить только повзрослевшие. Я не очень хорошо понимаю, как это возможно, но каждое утро и каждую ночь исступленно благодарю за этот неожиданный головокружительный дар.
Я прошу тебя об одном: отбрось сомнения, просто приди ко мне. Когда мы встретимся, ты увидишь, поймешь и почувствуешь, что я никогда не смогу обмануть тебя.
Подошло к концу воскресенье. Пошел обратный отсчет. И у меня и у тебя сейчас много дел. Я начинаю готовиться к твоему приезду, и это, слава Богу, поможет времени проскочить мимо меня незаметно и быстро. Единственное, что будет трудно пережить – это субботу. Мне нужна твоя помощь. Мне нужно от тебя обещание, что ты придешь, и тебя не остановит ничто. Я должен быть в этом уверен, иначе сердце не выдержит. Или я напьюсь. Тоже будет неплохой вариант.
И еще: не оставляй меня без своих писем и без своей любви, пожалуйста. Если тебе будет очень некогда – напиши хоть 2 строчки, меня изводит твое молчание.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: January 22 2002 01:02
Subject: Re

Как скажи смогу я не придти? Если только что-то случится из ряда вон - смерть, пожар, землетрясение. А ты? Только не надо напиваться, умоляю. Нам нужна ясность в голове на тот момент, мы ведь и так пьяны от любви сейчас... ты мне обещаешь тоже придти? Нет, это несерьезный разговор. Мы же отлично знаем, что прибежим туда, в этот наш вагон. Люди, которые пишут друг другу такие письма - обречены. Обречены вообще и друг на друга в частности.
Твое письмо очень важное, ты сказал много важных для меня слов. Мои чувства по-прежнему такие же, опять эти совпадения, опять мы идем до конца. И будем идти, не бойся ничего. Бояться страданий? Да за час с тобой я готова на все. даже просто увидеть тебя. Сейчас ясно (да и всегда было ясно) что миг этот будет катаклизмом - в моей внутренней истории и географии, это точно. И в твоей тоже -- в любом смысле.
Нет, милый, я не хочу и не буду ничего сглаживать и не буду отказываться от полета и от судьбы ради одномерного мира. никакой здравый смысл меня не остановит. Поверь мне! Будто ты сам уже не знаешь!
Все совпадает у нас. раньше у меня еще были какие-то перерывы в желании, а сейчас исчезли почти. Только думаю о тебе, сразу все тело реагирует (как - ты хорошо знаешь), а думаю о тебе постоянно. даже когда перевожу этот собачий бред. Как ты сказал: отбрось сомнения, просто приди ко мне. Как эти слова меня взволновали! Это те, именно те слова, которые были нужны. И снова ты их сказал. И ни разу еще ты не ошибся - решила проверить и дотронулась сейчас до своей груди - все точно, горячая, но не этого она ждет прикосновения, только твоя рука ей нужна.
Да, любимый, я просто (и как непросто, одновременно) приду к тебе, вся целиком, забывшая все кроме настоящего момента. Ждешь меня? Мы увидим друг друга через шесть дней, вечером седьмого дня. Мы уже столько вытерпели, перенесем и это. Но мне до отъезда не спать, это точно. нужно и дом оставить в порядке, нужно докупать эти подарки всем-всем, нужно еще к врачу, нужно так много... Ты видишь, нам не поговорить в эфире, я ведь не сдержусь, по телефону поговорим, конечно. И писать я тебе буду до последнего, даже коротко. Напиши мне завтра сразу же, хорошо? Пусть коротко - я рано ухожу из дома, а ты знаешь, что со мной бывает, когда я ухожу без твоего письма. напиши, как ты, все ли в порядке. Видишь, я не могу расстаться, все пишу и пишу как в аське. Я люблю тебя, до завтра.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: January 22 2002 10:49
Subject: Re

Так сердце болит… Такая радость и такая тоска… Ты действительно – возвращение моей первой весны. Я никогда не думал, что опять почувствую тот запах. Как это удивительно… я повторяюсь опять и опять.
Я жду тебя, конечно же, терпеливо и преданно. И буду ждать столько, сколько нужно. И я приду, разумеется. И буду трезвый, конечно же. Мне не нужен никакой другой допинг, кроме тебя. Я не испорчу нашу первую ночь (и последующие тоже). Я уже написал Игореву приятелю, что ты позвонишь вечером, и вы договоритесь, как он передаст тебе конверт в субботу. Я пока не объяснял ему, что в конверте. Я сказал, что позвонит девушка по имени Мона.
Я привожу квартиру в порядок, все уже скоро, скоро… какая-то лихорадка. Все раскрыто. Грудная клетка отворена, как дверь, настежь. Любовь, как тот мыслящий океан в Солярисе, только цвет у нее апельсиновый, солнечный…

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: January 23 2002 02:00
Subject: Re

Мы увидимся – как это невероятно, невероятен каждый проживаемый день. Я не знаю себя без тебя. Как же это невозможно, невыразимо. Я сейчас могу говорить только в отрицательных терминах, наступила полная апофатика. Присутствие людей помогает все-таки не слишком мечтать. И что-то к концу дня сегодня произошло – мне удалось наконец-то (благодаря разговору тоже, твоему тихому и смиренному голосу) унять эту постоянную дрожь и биение во всем теле. Я постараюсь так продержаться сколько смогу. Моя любовь сейчас лихорадочна, она жадно ждет тебя не зная даже уже почему и зачем. Мы правильно делаем, что описываем друг другу симптомы нашей взаимной болезни. Мы вылечимся скоро от лихорадки, но наступит другая стадия, совсем необратимая. Сколько нам предстоит счастья вместе! Ты знаешь, я перестала бояться. Меня расколдовали твои слова: просто приди ко мне. (И странным образом все-таки расковали наши ночи. Или не странным, а закономерным) Они все время звучат в моей голове сейчас. Возможно, я еще забоюсь снова, но сейчас пока я свободна от страха, но не от тоски, не от нетерпения. Как хорошо – верить, я верю тебе, жду тебя с раскрытым сердцем, готовая отдать тебе все. Это действительно как-то напоминает вынашивание младенца, ты сейчас еще внутри меня, наступит встреча, мы войдем друг в друга, поглотим друг друга, а потом родимся заново друг через друга. Это все равно связно с самыми древними посвящениями, великой тайной, с творчеством. Мы ведь не утратим эту высоту с тобой? Мы же останемся такими друг для друга? О, в какие бездны одновременно мы смотрим. Я уже знаю, что мы встретимся. Я люблю тебя.
Сколько дней осталось сегодня? Это смотря как считать. Завтра вторник, потом среда, потом четверг, наконец, пятница. Четыре дня. Саму субботу я не считаю, потому что когда будет эта суббота, то мне просто наступит конец. А потом мы все-таки, наконец, поцелуемся. Ты мне напишешь до моего ухода? Да? Я становлюсь все косноязычнее, знаешь, потом слова опять вернутся, но сейчас мы уже перешли все границы словесного выражения. Нет, разговаривать в поезде нам почти не придется, правда? Как прекрасно жить.

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: January 26 2002 20:21
Subject: Re

Вот уже и среда полетела… Завтра ты уедешь… Позвонишь мне в пятницу тоже, коротко, просто скажешь, что все в порядке, ладно? Я буду дома до 12 ночи. А потом помчусь к тебе.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: January 27 2002 01:40
Subject: Re

Через два дня мы будем принадлежать друг другу. Ты еще ждешь меня? Ты еще хочешь, чтобы мы шли до конца в нашей взаимной страсти? Мы, которые никогда не знали друг друга. Я так люблю тебя, так сильно. Но я сейчас уже на пределе ожидания, мне тяжело. Мне кажется, что чувственность занимает слишком большое место в нашей любви. Неужели любовь, которая нам выпала – именно этого рода?

From: cyrin@mail.ru
To: 2mona@yandex.ru
Date: January 27 2002 10:16
Subject: Re

Не беспокойся ни о чем, прошу тебя. Какого рода наша любовь, мы узнаем только после встречи. И какая бы она не была – это то, что у нас есть, и она прекрасна. Я жду нашей встречи, я больше ни о чем не думаю.  Я верю тебе и себе.

From: 2mona@yandex.ru
To: cyrin@mail.ru
Date: January 27 2002 12:38
Subject: Re

Мне кажется, невозможно быть готовым к нашей встрече. Но я подготовилась, как смогла. Я обещаю тебе, что приду, и ничто меня не остановит.  И как бы то ни было, я приму свою судьбу. Мы вместе ее примем. До встречи в нашем купе. Я люблю тебя очень, очень сильно.

Часть вторая.

Из всей субботы Виталик запомнил немного: холодный вкус гари на перроне, едва брезжащие рассветные сумерки на Невском, одинокий завтрак в блинной у высокого столика. В 11 он встретился с Толиком, приятелем Игоря, которому передал билет для Моны. Толик сообщил, что Мона уже звонила, и они уговорились сегодня на три. Игорев приятель выглядел надежно. Виталик немного успокоился. Вроде бы все шло по плану.
Он стоял на проспекте, засунув в карманы замерзшие кулаки. Если бы Виталик по привычке взялся произвести анализ своих сиюминутных ощущений, то к своему удивлению понял бы, что анализировать решительно нечего – он ничего не чувствовал. Ему не было страшно, не было весело, он не испытывал нетерпения, и почти совсем не думал. Его душа будто нырнула в полынью, мгновенно затянувшуюся льдом, и ушла в несокрушимый зимний анабиоз. Единственное, что он осознавал - ему как-то нужно побороть безграничное, похожее на пену время, продраться сквозь его толщу к жизненно важной точке, что бы там дальше его не ожидало.
Он бродил по Невскому от Площади Восстания до Дворцовой и обратно, грелся в темноте кинозала, изредка поглядывая на экран, где бессмысленно мелькали кадры и лица. Потом забрел в кофейню и съел там воздушное пирожное, вложенное на блюдечко с кудрявой салфеткой. К пирожному он взял ароматный крепкий кофе, который на минуту даже вызвал его обратно в жизнь, как вызывают призраков на спиритическом сеансе. И сердце у него забилось тревожно и сладко, и зимний день за окнами подсветил Невский угасающим солнцем.
Наконец, часы смилостивились и показали 21:45. Ранняя морозная ночь уже давно налилась чернотой. Поезд подали к перрону. Виталик, застывший у головного вагона, попытался очнуться. Анабиоз отпускал неохотно, мысли Виталика по-прежнему двигались в голове снулыми рыбами. На этот случай он придусмотрел небольшое противоядие в виде плеера, все это время беззвучно скучавшего в кармане пальто. Он распутал наушники, нажал на воспроизведение, и в ушах разорвались цыганские скрипки Здоб ши Здуба. С наслаждением отталкиваясь от земли и с каждым шагом становясь немного более живым, Виталик зашагал вдоль перрона.
У вагона, постукивая друг об друга капроновыми коленками, зябко белевшими из-под фирменного синего пальто, стояла одинокая проводница. Виталик предъявил билет и, войдя в вагон, пошел по узкому коридору, заглядывая в каждую открытую дверь – пусто – пусто – пусто, только яркие бело-синие покрывала лежат на койках.
Вслед за ним ввалилась пара грузин и стала с шумом заселяться за стенку к проводнице. Виталик еще раз посмотрел в билет. Они с Моной, к счастью, ехали в другом конце вагона.
Обстановка в купе была простой и в то же время почти домашней: те же гжелевые покрывала, аккуратно и туго натянутые на обе койки, между ними столик, покрытый накрахмаленной пузырящейся скатертью, на крючках – вешалки-«плечики», черное окно, выходящее на пустые неосвещенные рельсы занавешено легкомысленными вискозными шторками. Где-то очень далеко успокаивались грузины. Других пассажиров, похоже, в вагоне не было. «Как нарочно», - подумал Виталик, но что «нарочно» уточнять для себя не стал.
До отхода поезда оставалось семь минут. Мона, как и обещала, опаздывала. Песня Здоб ши Здуба кончилась, вместе с ней ушла куда-то ненадолго наполнившая Виталика радость. Теперь он чувствовал, как из самого его нутра поднимается дрожь, и, приближаясь к поверхности кожи, проступает на ней инеем. В тот момент он не боялся, что Мона не придет. Он просто не знал, как провести эти семь минут и, самое главное, не знал, что делать, когда она появиться в дверном проеме.
Виталик сделал самое простое – взял сигареты и вышел в тамбур. Он курил, облокотившись на решетки, перечерчивающие застекленные двери, и смотрел на пустой перрон. Он слышал, как пришла Мона. Слышал, как она спрашивала о нем проводницу, но не шевелился, только огонек на конце сигареты разгорался и гас, размеренно, как метроном.
Наконец, поезд тронулся. Виталик оттолкнулся от замороженного стекла и вошел в вагон. Перед полуоткрытой дверью купе он на секунду задержался, пытаясь собраться с мыслями, но шум крови в голове мешал, никак не давал сосредоточиться. Тянуть дальше было нельзя.
Он сдвинул дверь в сторону.
Мона сидела на кровати и смотрела на него снизу вверх огромными, заполнившими все глазами. Виталик видел ее первый раз в жизни, но те детали, которые он хотел разглядеть, размывались и ускользали, теряясь в каком-то недоступном Виталику измерении. В отчаянии он подумал, что совершенно не понимает ее облика.
В письмах они клялись, убеждали друг друга, что ни секунды не будет зазора между их встречей и объятьями. Наверное, если бы кто-то из них был порешительней, так и произошло бы, но оба промедлили, и момент был упущен.
Виталик что-то спросил, Мона ответила. Повисла пауза.
Виталик опустился на край своей койки. Мона стала рыться в сумке, доставая оттуда вино, сыр, китайскую пиалу для фисташек, маленькие бокалы… Виталик видел, что каждое мгновение она готова все бросить и кинуться к нему, но нарочно молчал, провожая взглядом покидающие сумку предметы.
Постепенно столик заполнился едой. Поезд шел, покачиваясь на стыках. Позвякивали друг о друга бокалы. В купе было тихо, хорошо натоплено и по-домашнему уютно.
Виталик открыл вино, они выпили. Конечно, за встречу.
И все было не так. Они сидели друг напротив друга. Разговор, неровный и поверхностный раскачивался, как лодка на волнах. Он совсем не мог смотреть Моне в глаза и отчасти он не понимал, что делает в купе наедине с незнакомой женщиной. Больше всего он опасался пауз.
Чтобы заполнить одну из них, Виталик взялся устроить наверху ее вещи. Их разделяло всего полшага, но время будто уплотнялось вблизи нее, становилось медленнее, разбухало от толпящихся, никуда не спешивших секунд…Он взял ее сумку за ручки (20 минут), повернулся к Моне спиной (еще 10 минут), поднял сумку над головой (минут 7) и вытянулся вверх, чтобы положить ее на полку (5 минут), и в этот момент - сотая доля секунды - почувствовал, как тонкие руки скользнули по его по спине. Движение было неуловимым, почти призрачным, но Виталик обмер, застыл, забыв опустить сумку на полку.
Он еще с удивлением наблюдал за причудами времени, тормозящими и убыстряющимися внутри него, но Мона, уже зачарованная своим прикосновением, уже вышедшая за пределы всех измерений, поднялась и приникла к нему невесомым телом. Виталика изнутри обожгло внезапным и сильным огнем, разогнавшим по жилам застывшую кровь. Он обернулся, и, наконец, поцеловал ее.

Всю ночь, погружаясь в Мону, как в океан, задыхаясь от боли в паху, от неимоверного, ломотой отдающего желания, Виталик никак не ограничивал свободу своих рук и губ, змеиного языка, всего разбивающегося о нее тела. Все чувства, кроме осязания, исчезли. Исчез спящий вагон, стук колес, слабый свет тонкого месяца, пробивающийся к ним сквозь невесомые занавески. Исчезло само сознание. Вокруг них плескалась и вибрировала пустота.
Только одно запомнили они из всей ночи: когда поезд вдруг резко затормозил и встал.
И их окутала тишина.
Они подняли головы: в окно заглядывали синие деревья, густой безбрежный лес до горизонта и черное, звездное небо.
Виталик и Мона смотрели на это с благоговением до тех пор, пока поезд, осторожно отлепившись от рельсов, потихоньку не покатил вперед, к Москве.

На перроне Ленинградского вокзала было темно и холодно. Судорожно держась за руки, они побежали ловить такси, чтобы поскорей продолжить свою ночь.
В машине истончившийся от недосыпа Виталик как будто чуть сверху видел затылок шофера, Москву, утопавшую в ясной утренней черноте, какая бывает только после снегопада, все здания и мосты, дорогу в свете фонарей, искрящуюся от растаявшего снега. Мона обнимала его левую руку и  сжимала ладонь.
Дома они по очереди приняли душ, выпили чаю. А потом он подвел ее к кровати и, уложив на чистые простыни, лег рядом.
Уснули они только к вечеру, ненадолго, чутко карауля движения друг друга. И, не открывая глаз, в полусне–полуяви он целовал ее ладонь, острое плечо, все, к чему мог прикоснуться.

Все сбылось: и темная тень от бедра, и горячая, налитая соками грудь с бруснично-гладким соском, и бессловесное сплетение рук и ног, и язык, плутающий в запретных мягких закоулках. Никогда еще физическая любовь не доставляла им такого наслаждения. Тело Виталика обмирало и приходило в готовность от любого прикосновения Моны. Его руки стали всесильными, пальцы наполнялись неведомой раньше, трескучей, как электричество, энергией, и тело Моны начинало гудеть, как под током, и из самых ее глубин шли вибрирующие жаркие волны. Не было ничего, на что бы они не решились и чего бы ни позволили.
В перерывах между занятиями любовью они устраивали пиры на кухне. Толкаясь у плиты, не в силах утолить жажду прикосновений, они намеренно и нежно дотрагивались друг до друга, рассматривая бесстыжими блестящими глазами такие живые, наконец, воплощенные тела. Мона рассказывала ему о каких-то людях – Надьках, Нинках, Ленках, Наташах. Виталик путался и все время забывал, о ком идет речь. Эти люди не упоминались в их переписке - они были персонажами ее жизни. Реальной, внешней жизни, которая по-прежнему оставалась для него белым пятном. Но он и не хотел ничего знать: Мона была нужна Виталику одна, безо всех, в своих собственных испарениях и запахах, в постели, наощупь, где зрячими были только его руки. Все остальное имело мало значения.
Между тем, украдкой разглядывая Мону, он привыкал к ней, составляя свое мнение: ее тело, кое-где уже ослабившее свое натяжение, было, по сути, совсем юным и нетронутым. Лицо, объективно некрасивое, ассиметричное и угловатое, излучало страсть. Не показную, опереточную, с закушенной губой; или свободную, нарочитую даже, какая бывает у женщин, давно свыкшихся с этим свойством своей натуры – Монина страсть была запрятана глубоко. Годы аскезы, как в запечатанном сосуде сохранили в ней перебродивший, неизвестно какой крепости и качества состав, который теперь жег ее изнутри, и это разрушительное излучение, тлевшее ней столько лет, огнем и угольями мерцающее  глазах, притягивало и подчиняло его.
Подмечая теперь новые для него качества, непроявленные за время их переписки, Виталик с облегчением и почти не кривя душой, признавался себе, что действительность его не разочаровала. Мона была та самая, придуманная в письмах, но таинственным образом материализовавшаяся.
Немного отрезвляли только две вещи. Во-первых, поцелуи. По сравнению с Машей, чей поцелуй растворялся на губах, как сладкий воск, рот Моны был твердым и требовательным, а язык двигался беспорядочно и настойчиво, как пьяный хозяин, заблудившийся в собственном дворе. Виталик осторожно успокаивал его, и тот послушно стихал, но в следующий раз все повторялось снова.
Еще ему не нравилось, как она смеется, свистя своим носом-картофелиной и каждый раз неуверенно, заискивающе заглядывая в глаза. Но, рассуждая объективно, это были совсем маленькие гирьки, грамм на двести-четыреста, не больше, которые никак не уравновешивали тонны сокровища, доставшегося ему. С поцелуями он быстро примирился, а к смеху привык, тем не менее, примеряя на себя кольчужку того самого рыцаря, которому всем мировым информационным пространством предначертано было вернуть ей внутреннюю свободу и, как следствие, открытый, беспрепятственно покидающий легкие смех.

Через три дня Моне нужно было возвращаться в Питер. Перед отъездом на вокзал, они решили встретиться и где-нибудь поужинать. Мона сильно опаздывала, Виталик злился. Но как только она села к нему в машину, их головы, будто заколдованные, повернулись друг к другу, губы притянуло к губам.
Вместо того чтобы ехать в кафе, они спешно кинулись искать самый темный, самый малолюдный переулок. Виталик едва мог вести машину, так ослабли его колени. Мона сидела рядом, глаза ее ловили и теряли свет фонарей. На каждом повороте они останавливались, чтобы утолить голод поцелуев, но везде были люди, и приходилось двигаться дальше. Наконец, они наткнулись на пустырь, где среди размытого грязью чиста поля стояла одинокая пятиэтажка со слепой стеной. Наверху, под крышей темнело единственное окно.
- Смотри, питерский дом, - сказал Виталик, но Мона не дала ему закончить, как в бреду они шарили губами по лицам друг друга, руки под рубашкой Виталика, под свитером Моны шевелились, как клубки змей, застежки и молнии расходились будто сами по себе, выпуская на волю их пропахшие страстью тела. Два часа пролетели, как две минуты. Они едва успели к поезду, и, провожая ее у вагона, еще оглушенный, еще чувствующий на языке ее вкус, Виталик знаками показывал ей на выбившуюся из брюк майку, судорожно соображая, застегнута ли молния у него самого, шел вслед за поездом, махал рукой и прикладывал к уху воображаемую трубку.
Приехав домой, Виталик свалился на кровать со сложным чувством тоски, усталости, невозможности жить без Моны, восхищения и облегчения от того, что она уехала.
Это была любовь.  Виталик узнавал ее изменчивое лицо.

Пока Мона еще была в Питере, они без конца звонили друг другу. Телефонные провода, разбухшие от любви, как намокшая древесина, несли бесконечные потоки слов. Их страсть, алхимическое соединение, над которым они колдовали два месяца, осталась неутоленной, и они, все такие же безумные, шептали друг другу самые тайные, самые стыдные слова, которые и мысленно-то не всегда произнесешь для себя, а уж тем более, для другого человека. И эти слова трещали маслом в их костре.

В конце февраля Мона вернулась в Париж. Перед отъездом она все-таки еще раз вырвалась в Москву на выходные. Эту незапланированную поездку было трудно объяснить озадаченным родителям, но Мона наплела что-то бессвязное про материалы к диссертации, про которую ей в действительности и думать сейчас было как-то неуместно.
Два дня в Москве Мона не отпускала Виталика дальше собственной руки. Неутолимая жажда, разбуженная их запредельными в своей откровенности  разговорами, жгла ее, доводила до исступления. И даже когда пришла пора уезжать, она все еще медлила в горячих простынях, не в состоянии прекратить свое бесконечное наслаждение, хотя полуодетый Виталик демонстрировал ей часы, уверяя, что не успеет довести ее к поезду. Смеясь над ней, радуясь ее ненасытности, он возвращался по ее протянутой руке и попадал в сладко пахнущую влажную ложбинку между слишком больших для такого худого тела грудей, и тут же забывал обо всех на свете поездах и расписаниях, и время тикало и имело свою власть уже в другой, невиталиковой вселенной.
Последний раз отстонав в его руках и дождавшись, когда тело обретет свой земной вес, Мона внезапно осознала, что действительно опаздывает. Она запуталась одной ногой в одеяле и едва не убилась, что вызвало неконтролируемый спазм смеха у Виталика, но самой Моне не было смешно. Она молча собиралась, вдруг совершенно изменившись, заметно нервничая из-за каждой вещи, не находящей своего места в сумке. Наконец, когда расползающаяся молния была застегнута, Мона приступила к попыткам надеть линзы. Удавалось это плохо: руки ее дрожали, и маленькие прозрачные лепестки падали на пол, теряясь в ворсистых дебрях хозяйского ковра. И Мона вдруг расплакалась, заявив опешившему Виталику, что это он во всем виноват, и если они не успеют на поезд, она завтра не улетит в Париж, а, следовательно, жизнь ее будет разрушена и все из-за каких-то глупых игр, затеянных тут с ней. Растерявшийся Виталик кое-как убедил ее взять себя в руки, линзы как по волшебству заняли свое место в заплаканных глазах и мокрый Манин рот разомкнулся, выпуская невнятные слова не то извинения, ни то примирения. Виталик, повесив на плечо сумку, схватил ее другой рукой и буквально выволок из квартиры. На поезд они чудом успели, попрощавшись скомкано, со слабым привкусом взаимной обиды, но уже ночью из своей Петербургской квартиры Мона опять звонила Виталику, и они говорили по телефону, изыскивая все новые и новые слова, чтобы описать то волшебное, странное, что с ними происходило.

В Париже, затащив на четвертый этаж чемодан и бросив его посреди комнаты, Мона, не раздеваясь, подошла к компьютеру и села перед монитором. Как-то сама собой потянулась к выключателю рука, и на экране стали щелкать и мигать цифры, разгоняя неподвижный холодный воздух комнаты. Глядя на полузабытый, в таком смятении оставленный стол, Мона узнавала книги и тетради, неровными стопками брошенные друг на друга, дискету, на которой она сохранила переписку, но  позабыла взять с собой, свою позу… Но не узнавала саму себя. Ушел разряженный воздух последних дней до отъезда, когда от мыслей о Виталике ее легкие сжимались, не пропуская воздух. Теперь ей было спокойно и грустно. Странное чувство - тот же компьютер, те же файлы – но жизнь будто перевернулась, и, совершив кульбит, вновь встала на то же самое место. Она так и не поняла ничего ни про Виталика, ни про себя. Одно было очевидно: Виталик существовал на самом деле, он не был мороком лисиц, инкубов и голодных до наслаждений духов - через него в тело Моны влилась доселе неведомая ей энергия.
Виталик в далекой теперь, заметенной февральскими вьюгами Москве, как и Мона, сидел со своей стороны монитора. Он тоже был спокоен, но по-другому: так спокойны бывают люди, пережившие катастрофу. Его прошлый мир был уничтожен, все, существовавшее до Моны потеряло вкус и цвет, развалилось на куски. Если бы Мона была рядом, он быстро отстроил бы его заново. Но ее не было, и Виталик чувствовал опустошение. Он едва находил силы, чтобы примириться с жизнью, вновь насильно втиснутой в виртуальность.
Но, не смотря на это, Виталик понимал: судьба явила ему себя, и теперь, словно герой древнегреческого мифа, знающий свой рок и обреченный его исполнить, он стойко ждал следующей встречи.

Опять, тяжело раскачиваясь, потекла их переписка. Виталик снова писал с утра, стремясь успеть до пробуждения Моны. Мона отвечала ему ночью. Сотни тысяч букв копились в почтовых ящиках, засыпая черным песком забвения их две короткие встречи.
Как будто ничего и не было.

Я очень по тебе скучаю. Мне не хватает тебя – всего. Часто вспоминаю желтые тюльпаны, просвеченные солнцем в твоей комнате. И тебя, смотрящего  на них. И ведь это было совсем недавно…

Хорошо, что у нас сейчас много дел. А то бы я заскучал по тебе не на шутку. Уже сейчас…
Как же хочется домой! Спать… С тобой…

Сегодня светит такое ясное серебряное солнце.. Уже весна, но еще холодная, резковатая, хотя у нас во дворе уже цветет вишня, и парижане высаживают в каменные горшки нарциссы и гиацинты. Мне бы хотелось (но этого увы не будет), чтобы холода продержались до начала мая, чтобы душная парижская весна не расслабляла меня раньше времени. Нужно многое успеть. Так ты любишь меня, Виталик? ты правда любишь меня?

Люблю, милая.
А у нас зима… совершенно натуральная. Снег, все серо-бело-коричнево… Ничего не видно. Сегодня утром в меня въехал какой-то урод. Не сильно. Оставил длинную царапину на крыле. Настроение, испортил. Ненадолго, впрочем, испортил. Я в равновесии сейчас. Очень хочется читать.

Как я боюсь, что ты вдруг перестанешь меня любить, что сила твоего чувства уменьшится.

Ну что ты, не бойся ничего. Это ведь даже далеко еще не предел. Может и не стоит любить больше, но я хочу, я все равно иду туда, что меня теперь остановит?
Странное какое-то это счастье, правда? Отдаляясь, восходит в степень нереальности, сна, сказки. Твои руки, длинные, тонкие, легкие – они обнимали меня? С ума сойти.

Наступил Великий пост. После Масленицы, когда по всей Москве хозяйки, соседки, сослуживицы из дома в дом несли румяные, наливные блины, и на каждой кухне высились блинная башня, окружали которую, в зависимости от достатка и предпочтений сметана и мед, икра и семга; после пьяных народных гуляний, растоптавших в кашу густой мартовский снег; после надсадно орущих в микрофон теток в кокошниках, пришла, наконец, относительная тишина. Виталик с некоторым трудом сменил мясной рацион на каши и овощи, и теперь с каждым днем наблюдал прибавление в своем теле долгожданной легкой энергии. Никак не связывая себя с православным христианством, он, тем не менее, любил это время, когда нужно было замереть, очистить, подготовить себя для праздника летней жизни. Великий пост, время воздержания и великой сухости.
Ни о чем специально не договариваясь, но хорошо чувствуя друг друга, Виталик и Мона, стали пропускать свою страсть через фильтры нежности, переправляя друг другу только свои дни, свои мысли, золотые песчинки любви.
Удивительным образом Виталику удалось перевести тоску и горячку любви под кожу, и она текла там подспудно, почти не вырываясь, почти не беспокоя его. Мона была ему в этом помощью и чистой его радостью.
Одновременно Виталик готовился к приезду в Париж. Покупал книги и русские фильмы в подарок. Гнал мысли о ее губах, и они послушно скрывались, но не уходили совсем. Он понял это в Париже, когда скопившееся в нем, ничем не замутненное, сокрушительное желание обрушилось на него при встрече.

Был май. Со времени их встречи прошло четыре месяца. Они успели друг друга забыть. Собственно, они не успели друг друга запомнить за те короткие зимние дни, которые были больше похожи на полярную ночь. Поэтому, когда Виталик и Мона встретились в аэропорту Шарль де Голль, оба почувствовали, что новая встреча не продолжение – это лишь вариация начала, и опять им придется преодолевать расхождение между письмами и действительностью.
Весь путь от аэропорта до дома они украдкой рассматривали друг друга. И как тогда, в поезде, говорили ни о чем.
Потом долго поднимались по рассохшейся деревянной лестнице. На последнем этаже Мона остановилась. Из мансардного окна лил солнечный свет. Лязгал в замке строптивый железный ключ, не слушавшийся Мониных пальцев. Наконец, дверь отворилась, и Мона пропустила Виталика вперед. Шагнув за порог, Виталик остановился. Ему хотелось увидеть все одновременно, почувствовать ее дом, и он жадно смотрел, стараясь не упустить ни одной детали - раскрытые окна, занавешенные синими прозрачными шторами. Тусклый южный свет крохотных комнат, уставленных цветами. Стулья с плетеными сиденьями, деревянные скрипучие полы. Теплый вечер чужого города.
Наконец он дышал ее воздухом.
Мона подошла и встала рядом.
Им обоим было тревожно. Они попробовали заговорить, но фразы вязли, не успев начаться. Моне хотелось все показать, Виталику – рассмотреть. Но где-то в дверном проеме они столкнулись. Из груди в горло мягко поднялось сердце. Мона, приблизив лицо, стала целовать его исступленно и медленно. Виталик чувствовал, как его кожу, живот, ноги плечи охватывает стеклянная дрожь. Невозможно было оторваться, как пустынник, он глотал эту воду.
Они легли на кровать. Часовая стрелка ползла, а поцелуи все не кончались.
Потом время растянулось и пропало вовсе.

Утром Мона проснулась от головной боли. Она хотела незаметно спуститься в аптеку за таблетками, но Виталик сквозь сон будто почувствовал увеличивающееся между ними расстояние. Он открыл глаза, растерянно оглядел незнакомое помещение, и, заметив Мону на пороге, быстро выскочил из постели. Чтобы не заставлять ее ждать Виталик только ополоснул лицо и пару раз прошуршал щеткой по зубам. Он накинул майку и шорты, в которых собирался ходить дома, залепил ремешки сандалий на голых щиколотках, и, разгребая пальцами вороново гнездо на голове, стал спускаться за ней по скрипящей лестнице, пахнущей старым домом. На улицах было пусто. Солнце нежаркими лучами грело Виталику шею. Под крышами домов ворковали невидимые голуби.
Они зашли в аптеку, потом в соседнее кафе, где им налили живительного кофе и выдали тарелку со свежими круасанами. После завтрака и двух таблеток самочувствие Моны улучшилось. Виталик, непривычно свободный в домашней одежде, откинувшись на кожаную спинку дивана, наполнял свои истосковавшиеся легкие запахами лета, кофе и свежей выпечки, смотрел, как солнце искрами рассыпается в Мониных волосах, странно совпадающих сейчас цветом со старым, испещренным многочисленными извилинами деревянным столом.
Возвращаться домой не хотелось, они решили отправиться гулять по Парижу. Мона вела его сквозь лабиринт города, заново отстроенного бароном Османом, по улицам, площадям и паркам, мимо бесчисленных кафе с плетеными стульями, мимо мощеных булыжником тротуаров и  черных от древности домов, мимо храмов-крепостей с конусообразными крышами. Виталик шел рядом, размахивая пустыми руками, перебегал взглядом от ее исцелованных припухших губ к домам и башням, про которые она говорила, и из ее жестов, из миллиона рассказов, птицами вылетающих из ее рта, в шорохе их крыльев, рассекающих беззвучие утра, рождалась новая эра.

И все-таки в Виталике тлело и никуда не хотело уходить внутренне сопротивление. Почему Мона? Откуда она взялась и почему так быстро была навязана ему всемирной виртуальностью? Пока они переписывались, не видя друг друга, невозможно было понять, что происходит. Они будто сошли с ума, их идеальные сущности схлестнулись и ни за что не хотели расставаться. Первая встреча была слишком короткой – несколько дней, которые ничего не объяснили и ничего не утолили. Теперь Виталик приехал на две недели, и сквозь сказочное очарование парижских каникул, когда сам город усиливал в десятки раз ощущение любви и праздника, он все-таки смотрел на нее недоверчиво. Следуя своей идее быть перед собой честным, он пытался разобраться, любит ли он Мону, или свое представление о ней. Что-то в реальной Моне уже начало его раздражать. Ему не нравилось, что она могла ни с того ни с сего начать тискать и щипать его, как будто он был котом, бессловесной ее игрушкой. И так же как кот, он пытался вырываться из ее рук. С Машей они привыкли смеяться над своими недостатками, тем самым уничтожая в зародыше страх своего несовершенства. Виталику не приходило в голову, что на это можно обидеться, но Мона впадала в ярость от одного намека на свои изъяны. Изъянов вообще-то было много, но они не имели значения для Виталика, чьи глаза никогда не были злыми и во всем привыкли видеть красоту. Одно только во внешности Моны заставляло его содрогаться: он не мог видеть ее ноги, вернее, пальцы  ног с неровными ногтями и остатками черного лака, который казался ему похожим на кровоподтеки. Он даже отворачивался, чтобы лишний раз не наткнуться на них взглядом. Черные ногти не давали ему покоя, как заноза, маленькая, но болезненная, тревожили воображение. Из-за этих ногтей Виталику даже хотелось досрочно покинуть Париж. Это было глупо, он понимал, но ничего не мог с собой поделать. К счастью, он хорошо помнил слова Моны, которые она писала ему еще до первой встречи, что если любовь решит оставить ее, она вцепится в нее зубами и когтями, она не даст ей уйти. Он тоже не хотел просто так бессмысленно, из-за каких-то дурацких ногтей отпускать этот странный дар судьбы.
И вот утром третьего дня, после завтрака, Виталик решился попросить у Моны педикюрные принадлежности. Она принесла, улыбаясь непонимающе и заинтересованно, как будто он предлагал ей новую игру. Виталик налил в таз горячей воды, устроил Мону на кушетку, и, приподняв на ладонях ее ступни, осторожно опустил их в воду. Мона, доверчиво глядя сверху вниз, подчинилась. Вооруженный кусачками и пилкой, Виталик неумело, но старательно начал делать педикюр. В нем кипело отвращение, клокотало спазмами в желудке, но он только сглатывал часто и незаметно. Он яростно хотел полюбить ее ноги, принять ее всю целиком, такую, какая есть и, может быть, сделать чуть-чуть лучше, не изменяя, а лишь украшая ее. И он еще не успел закончить - тошнота улеглась. Виталик насухо вытер полотенцем ее чистые пальцы. Поставил теплые, пахнущие мылом ступни себе на колени. И в тот самый момент, никак не раньше, понял, что прошел свою точку невозвращения. Сомнения ушли, он полюбил по-настоящему.
Теперь Париж, не скупясь, разворачивал перед Виталиком свои сокровища. Каждую ночь была гроза, отворяющая их души навстречу друг другу, их тела содрогались под беззвучные всполохи молний и раскаты грома. Под утро их убаюкивал дождь. Виталик засыпал сразу же. Как только переставало вздрагивать его тело, он застывал в глубокой травяной пустоте, не выпуская Мониной ладони, и вдруг пустота начинала всасывать его, и он опрокидывался в пропасть, а Мона смеялась, тормошила его, вытаскивала на поверхность и шептала что-то неразличимое, прикасаясь губами к уху.
Утром Виталик просыпался от стука голубиных коготков по подоконнику. Белые стены маленькой спаленки заливало солнце, на кухне закипал чайник. Он поворачивался на бок, обнимал подушку, ловя оттенки ее запахов, и закрывал глаза, чтобы лучше все запомнить.
На завтрак они пили чай и ели бутерброды. Почему-то в этих простых действиях – Мона намазывает ему масло на хлеб, Виталик целует ее, смеющуюся, грозящую испачкать его маслом – было столько же смысла и любви, как и в их словах, как и в их телах.
После завтрака они отправлялись бродить по городу. Мона знала все. Ну или почти все. По дороге она рассказывала Виталику о домах и башнях, мимо которых они шли, и истории, случившиеся пятьсот и пять лет назад, были одинаково волшебными. Виталик заворожено стоял во французском зале Лувра перед картиной Теодора Жерико, на которую, наверное, не обратил бы внимания, если бы Мона не рассказала ему о случае людоедства во время кораблекрушения, потрясший, без сомнения, всю Францию. Выжившие моряки предстали перед судом, а художник воплотил тот самый момент, когда судно «Медуза» уже затонуло, а выжившие отплывали на плоте, том самом, на котором они будут убивать и есть друг друга.
Они ездили в Версаль, и Мона водила его по идиллическому малому Трианону, подарку императора своей жене, рассказывая, конечно, о Марии-Антуанетте, об игре в крестьян, принятой среди аристократии, когда королева Франции доила карликовую корову с золоченым рогами, о клевете и измене, о заточении в Консьержери, и Виталик, глядя, как веселятся теперь маленькие французы, которых привезли сюда в специальный музейный день для того, чтобы они пропитались своей историей, пропитались прекрасным, как маленькие цепкие губки, чтобы потом никогда уже не забыть эту красоту, сжиться с ней, и не выпустить знамя нации с самым изысканным вкусом и самой революционной душой, Виталик думал, как странно складываются судьбы, когда из утонченной роскоши человек вдруг попадает в застенки и принимает мученическую смерть. Как? За что? Расплата ли это за собственный грех, или за грех своего народа, который короли, помазанники божьи, как смогли, искупили каждый на своем кресте и в своих застенках, Консьержери или в Соловках. И почему французская революция, сделанная, как утверждают, на английские деньги, принесла совершенно иной результат, чем русская революция, сделанная на немецкие? Обе омытые кровью, обе отвратительно жестокие и вот – у этих детей музейные дни, а там, дома, бредущие по тротуарам мамаши, сжимающие одной рукой коляску, а другой бутылку пива, и мат-перемат покрывает одну седьмую часть суши, и самое страшное, что этот мат обращен к их собственным детям.

Две парижские недели промелькнули незаметно. Отпуск закончился быстрее, чем хотелось им обоим.
По дороге в аэропорт они больше молчали, и их ненадежные взгляды, как бумажные самолетики прочерчивали пространство и падали на пол, так и не встретившись друг с другом.
Подведя Виталика к стойке регистрации, Мона без лишних слов отпустила его, лишь наскоро прижавшись к натянутым под футболкой мышцам.
Виталик предъявлял загорелой до сухости пожилой стюардессе билеты, паспорт, декларацию, а сам смотрел туда, где, обтекаемая со всех сторон муравьиными тропами прибывающих и отъезжающих, стояла, не в силах оторвать от него взгляда, Мона. Наконец она взмахнула рукой, и, неловко отступив назад, смешалась с людьми. Виталик следил за ней, сколько мог, но как только потерял совсем, перестал дышать. Сердце вдруг опустело. Видимо, душа, не имея сил оторваться от той, которую любила так сильно, осталась там с ней, и место ее теперь было незанято, голо и бесприютно.
Как во сне, маясь от тянущей, неровной боли в сердце, Виталик проделал обратный путь до Москвы. Он стоял на пороге своей квартиры, и чужими, безлюбовными глазами смотрел туда, где ему теперь предстояло отбывать неопределенный пока еще срок без Моны. Единственное, что хоть немного примиряло его с действительностью, была эта установленная уже, крепкая связь: Виталик прошел на кухню, включил компьютер и, слово за словом, мешая отчаяние с надеждой, с великой благодарностью вспоминая все дни, всю радость, подаренную ему Моной, начал писать письмо.

Мона, любимая моя, самая дорогая,  как ты там сейчас? Как твой зуб? Помнишь, ты обещала завтра сходить к врачу? Не забудь и напиши мне, что тебе сказали. И обязательно запишись к хирургу.
Долетел  я ужасно: меня посадили в курящий салон, в самую середину, и все 3,5 часа меня обкуривали со всех сторон. Рядом уселась толстущая старуха, разложила свои руки на половину моего сиденья, а потом, в довершение всего сняла туфли... Но все эти мелочи воспринимались мною, как естественное продолжение главного – пустоты в моей душе. Такая ледышка образовалась там сейчас, мне холодно, холодно… пусто.
Скажи, что мне делать с этой тоской? Что-то я забыл у тебя. какую-то часть тела. Без нее мне теперь – тоска. Мне больно, невозможно, нереально, но я все равно хочу, чтобы ты хранила то, что у тебя осталось.
Что же делать? Все разламывается, распадается на куски от нежности, стоит только вспомнить твое лицо, детское, юное, родное. Так что же делать? Я все еще  хочу тебя. Чистое желание первых дней исчезло, теперь все перемешано и желание – действительно часть любви, ее продолжение, ее выражение. Ее пальцы и кожа.
..Много нужно сказать недосказанного, но мы никогда не успеем этого сделать – если только будет конечна наша любовь – вместе с ней уйдут и слова. Да и то не сразу. Только бы ты меня не разлюбила. Постарайся, ладно? Если даже она захочет уйти – не отпускай ее, задержи, примани, обмани…
Я люблю тебя. целую тебя.
Опять тебе от меня отвыкать...

Мона, вернувшись из аэропорта домой, без сил опустилась на стоящий у двери диванчик.  Любое действие казалось ей бесполезным, не хотелось даже шевелиться. Она с ужасом думала, что жизнь за окнами ее крошечной квартиры, где будто бы еще был Виталик, смотрел на нее из кресла, протягивал руку, усаживая к себе на колени, эта жизнь за окнами раздавит ее. Без него в Моне не осталось ни сил, ни смысла для сопротивления.
День, от которого после отъезда Виталика едва прошла половина, тянулся бесконечно и бессмысленно. Мона слонялась из угла в угол, брала и откладывала книги, напустила в раковину горячей воды, чтобы помыть посуду, но так и не притронулась к ней. Где бы она ни находилась, ее притягивал компьютер. Она то и дело жала клавишу «обновить» в почтовом ящике, хотя наверняка знала, что Виталик еще не долетел, а если и долетел, то не добрался до дома, а если и добрался, то не успел ничего написать. Мона даже выпила водки, с неизвестных времен застенчивой приживалкой булькавшей в дверце холодильника, но это не принесло ни облегчения, ни забвения. По ходу своих скитаний по квартире, она несколько раз заходила в спальню в смутной надежде на обезболивающий сон, но кровать так осиротело белела простынями, что в нее просто невозможно было лечь, и каждый раз при виде этих простыней что-то острое и горячее обморочно проскальзывало вниз по Мониному животу.
Наконец, часов уже в десять вечера в почтовом ящике появилось письмо от Виталика. Мона жадно проглотила полные вдохновенной тоски строчки, которые, как в зеркале отражали ее, Монино, состояние. Это совпадение в один момент и успокоило ее, и вновь наполнило смыслом. Мона написала короткое, голубиной нежности письмо и, наконец, пошла спать.

Проснулась она поздно. Яркое солнце квадратом лежало на стене, почти перед ее носом плавали пылинки. Из кафе внизу ветер доносил запах свежих круасанов и кофе. Внутри у Моны жила пустота, граничащая с умиротворением. Вчерашняя тоска ушла, и сейчас, этим солнечным утром к ней волна за волной возвращалось счастье. Счастье быть одной в своем собственном доме, слышать звуки шагов за окном - мимо, лежать, положив ноги на спинку кровати. Все было тут, с ней. В ней. И этот мальчик, такой славный, родной уже, ничуть не мешал ей быть с самой собой, и не нужен был ей, чтобы быть с самой собой, и чтобы променять это богатство на сомнительное счастье быть всегда с ним.
Мона неспешно оделась, спустилась в кафе. Посидела там, глазея на прохожих, потом прошлась по Сен-Мишель, села в метро, доехала до Люксембургского сада, и долго сидела там, примостившись на маленьком неудобном стульчике.
И точно знала, что сейчас, именно сейчас счастлива.

Виталик на следующий после возвращения день проснулся с ощущением чего-то непоправимого. Если бы мог, он остался бы в постели и лежал так, ожидая возвращения нагостившейся у Моны души. Но нужно было жить дальше, ходить на работу, снова как-то вписываться в покинутый им без жалости и напрочь забытый за две недели мир.
Жилы рвались от этого превозможения.
И, хотя Виталик понимал, что со временем ему полегчает, надо только попытаться если не забыть, то хотя бы отложить то, что было в Париже до лучших времен, каждый вечер, придя с работы, он запойно предавался воспоминаниям.  Минута за минутой, реальнее которых для него не было, он вспоминал свои драгоценные две недели. Он не хотел ничего забывать, ни одной секунды, прожитой с Моной, ни одного ее слова, ни миллиметра ее тела.
Однако постепенно память начала воровать куски, и растворялись в прошлом, теперь уже никому не доступном, ее припухший глаз, когда она просыпалась и смотрела на него, лохматая, со следами сна на лице; брызги фонтана, окатившие их в Трианоне и оставившие на оголенных Мониных плечах прохладную росу; нежный ретривер по имени Лемон, который жил в небольшой гостиничке за углом и каждый раз, когда они проходили мимо, пытался, привстав на задние лапы, поцеловать Мону в губы. И по мере незаметного растворения целых эпизодов - как будто распускался сахар в горячем чае - Виталику становилось легче.

Начавшееся лето принесло хорошие вести: Мона решила дополнительно к Сорбонне получить российское образование. Виталик не знал, было ли это решение принято давно, или она затеяла это ради него, или все так совпало - но он был вовлечен в подготовительный процесс, распечатывал ее работы, возил их в старое здание МГУ на Воробьевых горах. Мысль его, радостно торопясь, уже выстраивала их совместную жизнь в этом городе, долгую, и, разумеется, счастливую.
Он знал, что спешит в своих мечтах, но все же обучение давало им обширную, почти необъятную возможность быть вместе.

Мона приехала в конце июня. В Сорбонне начались каникулы, вся интеллектуальная элита разъехалась по своим родовым поместьям, где в деревенской тиши так славно было наблюдать за молчаливым ходом собственных мыслей, записывать их, хоронясь от полуденного зноя в каменных стенах своих кабинетов, а по вечерам упоенно гулять в безмолвии парков, по берегам хрустальных ручьев, или по бесконечным набережным.
Мона, не без некоторого сожаления отклонив несколько предложений, поехала в Россию, куда так необъяснимо рвалась ее душа.  Ее знакомые в Париже - а за это время она, не смотря на все свое нежелание общаться, приобрела множество знакомых – были людьми, принадлежащими в основном к интеллектуальной аристократии Франции, что иногда совпадало с аристократией родовой. Им было чуждо все, что хотя бы отдаленно напоминало буржуазию. Они считали дурным вкусом сентиментальность и сумасшедшими людей, верящих в Господа нашего Иисуса Христа. Как раз к последним и принадлежала Мона, еще в России целиком и полностью принявшая православие. Испытывая наслаждение от общения со своими друзьями-французами, от их вкуса, воспитания, врожденной деликатности, и в то же время от умения властвовать над собой, своими чувствами и своей судьбой, что иногда казалось чувствительной Моне жестоким искусством жизни, она все же скучала по простоте и правде своей Родины, где совершенно не умели жить и радоваться жизни, этим ее маленьким уютным проявлениям, - пятнам солнца на асфальте, запахам свежего хлеба из булочной, вкусному обеду – жизнь в России была еще слишком трудна, чтобы можно было складывать ее из такой вот изящной мозаики, но зато они, в большинстве своем имели огромное, подчас разрушительное стремление познать Замысел, соединить себя с Богом, и, не различая полутонов обречь на опьяняющее, похожее на болезнь счастье и дикое, ни с чем не сравнимое страдание. И второе случалось куда чаще.
Приезд в Россию всегда вызывал у Моны щемящее чувство принадлежности к этой земле, этой религии и этим людям. Но, пожив здесь несколько месяцев и устав от грубости, от общей дикости и отсутствия простых правил сосуществования, Мона всегда с облегчением возвращалась во Францию. По сути, Мона давно уже жила на два мира, удачно сочетая их достоинства и стараясь не задерживаться, чтобы не успеть устать от недостатков. Сейчас, собираясь в Москву, она задумчиво складывала вещи, документы, закупала подарки (именно закупала, а не покупала, потому что их количество в Мониной квартире порой напоминало оптовый  склад). Надолго ли она ехала – Мона не знала. Возможно, навсегда - это была не мысль даже, а тающий морозный узор, холодом растекающийся в сердце и исчезающий раньше, чем Мона успевала понять, от чего ей на мгновение делалось бесприютно и страшно.

Московские друзья Мониных родителей отдали в ее распоряжение огромную, обставленную тяжелой, несуразной мебелью квартиру на Чистопрудном бульваре. Виталик, встретивший Мону в аэропорту, был уязвлен. Он-то, конечно, рассчитывал, что Мона будет жить у него на Можайке. Но для Моны было немыслимо вот так вот сразу начинать с кем-то жить, пусть это даже был Виталик. Она привыкла быть одна, она жила одна 12 лет. К тому же, хотя Мона и не признавалась в этом даже себе, ее пугало объяснение с родителями. Поэтому она, положив на это все свое красноречие, убедила Виталика, что с Чистых прудов ей удобнее добираться до Университета, куда нужно было ездить часто (Мона через пару дней начинала сдавать экзамены на заочный), и что Виталика здесь ждут каждый день и, главное, каждую ночь...
Виталику, который как паук, хотел увязать свою жизнь и жизнь Моны целиком, смириться с этим было непросто, но поскольку это облегчало Моне жизнь, он смирился.

Экзамены Мона, конечно, благополучно сдала, и, чтобы отпраздновать это дело, они решили съездить в какой-нибудь маленький провинциальный город, где следы времени, его драгоценные крупицы еще сохранились под стенами монастырей, во вросших в землю домах, а самое главное – в спокойных, лишенных столичного невроза лицах.
Как и мечтали, выбрали Суздаль.
С Чистых Прудов выехали поздним субботним утром, когда дачные пробки уже рассосались, и дороги были пусты, как будто никогда и не растекался пластилином асфальт под колесами задыхающихся в собственных выхлопах машин.
Виталику нравилось это время, когда самые ранние, торопливые и озабоченные уже разбежались по своим делам, а бессознательная, тяжелая российская составляющая еще спала, пребывая в своих адовых похмельных снах.
И улицы чисты и пустынны.
И редкий шелест шин нарушает тишину и упоительную благость утреннего воздуха.

Перед Виталиком, сосредоточенно переключающим передачи, лежала линия полупустого шоссе. На обочинах, обозначая своими скоплениями населенные пункты, скучали торговцы рыбой. 
Иногда, на секунду оторвав взгляд от дороги, которая бесконечной лентой текла впереди, отражаясь в сферическом зеркале заднего вида, Виталик ловил полурастворенный в солнечном свете силуэт Моны. Она сидела рядом, почти развернувшись к нему всем телом. Переключая скорость, Виталик чиркал ребром ладони по ее коленкам, торчащим, как у кузнечика, высоко и остро. Мона безудержно болтала, задавая Виталику массу никчемных вопросов, на которые сама же и отвечала. Иногда пальцы ее заблудившихся в воздухе рук касались его бедра, словно она хотела привлечь внимание к своим словам, но как раз от этого сознание Виталика путалось, нога самопроизвольно вздрагивала, как лягушачья лапка, что очень смешило Мону, провоцируя ее на дальнейшие прикосновения. Полушутя-полуманя, ладонь ее скатывалась на внутреннюю сторону бедра, так опасно и близко, что Виталик терял сцепление с дорогой.
- Если ты сейчас же не остановишься, мы разобьемся, - после того, как в очередной раз тепло ее ладони окутало его пах, спокойно сказал Виталик. Мона нехотя отозвала  руку, но вскоре забыла об этой игре, увлекшись другой. Глядя на дорогу, покорно уходящую под капот машины, тяжелым грудным голосом, будто прерывающимся от волнения, но в тоже время обычно, повествовательно, без поэтических завываний, она произнесла:
Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы.
Виталик уже давно свыкся с ее способностью воспринимать поэзию, жить в среде этой концентрированной словесной сладости. Ему казалось подчас, что любое, когда-то или только что написанное стихотворение мгновенно копировалось в ее память.
    Увечны они, горбаты,
  голодны, полуодеты,
    глаза их полны заката,
    сердца их полны рассвета.
    За ними поют пустыни,
    вспыхивают зарницы,
    звезды горят над ними,
    и хрипло кричат им птицы:
    что мир останется прежним,
    да, останется прежним,
    ослепительно снежным,
    и сомнительно нежным,
    мир останется лживым,
    мир останется вечным,
    может быть, постижимым,
    но все-таки бесконечным.
    И, значит, не будет толка
    от веры в себя да в Бога.
    ..И, значит, остались только
    иллюзия и дорога.
    И быть над землей закатам,
    и быть над землей рассветам.
    Удобрить ее солдатам.
    Одобрить ее поэтам.
До Суздаля она читала ему стихи, половину которых он не слышал из-за шума мотора,  другую половину не понимал, но все же ритм их и сила, энергия, которую они сообщали помимо воли и логики,  будто что-то освобождали в нем, в душе промывались мутноватые слюдяные окошки, через которые проникало, наводняя его, ощущение свободы того самого, наивысшего качества – свободы от самого себя.

В Суздальской гостинице не оказалось свободных двухместных номеров и их поселили в люксе, немилосердно обитом сверху донизу дешевой вагонкой. Бросив сумки, заливаясь хохотом от собственных шуток по поводу этого первобытного жилища, они тут же убежали на волю, в светотень тихого двухэтажного города, под мощные, уходящие в небо монастырские стены, которые затерялись бы в любом мегаполисе, но здесь были основой, сутью всего города. Пройдя километр вдоль стены, они остановились. Нестриженная, вольно разросшаяся трава щекотала голые ноги. Виталику захотелось завалиться в нее, как в сугроб, и он сел, а потом улегся на землю, раскинув руки и ноги. Мона осторожно легла рядом. Облака проносились под солнцем. Виталик и Мона лежали в тени крепостной стены, под ними текла река, утыканная кувшинками и стянутая деревянными мостами. Было жарко. Стрекотали кузнечики, Виталик трогал щеку Моны маленьким жестким колоском. Она смотрела на него, повернув голову.

Вечером в холодных каменных стенах монастырской трапезной они дегустировали настойки Суздальскую и Владимирскую. После настоек вечер казался синим и глубоким. Они мягко, как звери, шагали или плыли по неведомой улице, держась за руки. Монастырская стена белела под луной. Тишина, и только река несла откуда-то далекий лай собак, обрывки разговоров, скрип мостков. Виталик стоял над обрывом, чутко прислушиваясь к этим звукам, влюбленный, наполненный теплой и близкой Землей. Ему казалось, что сейчас они находятся на пересечении невидимых дорог, по которым течет кровь земли, где-то на нулевой точке, где все возможно.
- А вдруг мы сейчас сделаем шаг, и окажемся в параллельном пространстве? – не глядя на Мону, спросил он.
- Где мы не знаем друг друга, - тут же откликнулась она, мгновенно уловив его настроение.
Они, взявшись за руки, шагнули вперед, на дорогу, и Мона, подчиняясь правилам игры и этой ночи, удивленно вытянула свою руку из Виталиковой ладони. Посмотрев на него отчужденно и равнодушно, она пошла вперед, навстречу огромной луне, а Виталик, сердце которого вдруг резко сжалось не то от предчувствия, не от то общей жалости ко всему хрупкому, что живет в человеке и которое он не умеет сохранить, остался у нее за спиной.
Он ждал, что Мона обернется, но она шла, залитая ярким лунным светом, и черная тень позади нее стелилась по серебристой, покрытой пылью дороге. С усилием пробиваясь сквозь это колдовство, ожидая, что его шаги, как во сне будут вязнуть в пыли, Виталик кинулся догонять Мону.
- Я все равно тебя узнаю, - он немного задыхался, но скорей от пережитого морока, чем от бега, - даже в параллельном пространстве. Нас будет тянуть друг к другу, и друг без друга нам будет смерть. И я, измученный ожиданием, напишу объявление в интернет, или в газету. Приколочу на стену, в конце концов! А ты на него ответишь.
- Конечно, - сказала Мона и взяла его под руку. Они вернулись в свой деревянный люкс, и, едва успев стащить с себя одежду, уснули, окруженные со всех сторон глубокой, ватной тишиной. Но даже во сне Виталик не давал Моне вытянуть ладонь из своих крепко сжатых пальцев.

Через пару дней после возвращения Мона уехала в Питер. Виталик вздохнул с облегчением. Никогда еще его личная жизнь не была такой интенсивной, и он с непривычки немного устал. После Мониного отъезда все немного замедлилось и как бы вывернулось наружу: Виталик обнаружил рядом с собой других людей, с которыми, как оказалось, все это время он общался автоматически, совсем не замечая их присутствия. Теперь же все, не только Мона, сделались для него различимы и близки, и эта близость отчего-то была неожиданно приятна. Обычно тяготящийся чужим  обществом, Виталик теперь охотно задерживался после работы, чтобы выпить бутылочку вина в компании со своими девочками. Он несколько раз приглашал Игоря домой, как когда-то в до-Монины времена, и легко краснеющее вплоть до белых бровей лицо Игоря отзывалось такой радостью, что в сердце Виталика что-то приоткрывалось навстречу ему, да и всем остальным, и Виталику начинало казаться, что все в его жизни устроено правильно и прочно.
Не пропуская ни одной субботы, как раньше, он ездил на станцию Филевский парк. Поднявшись на пятый этаж, Виталик нажимал кнопку звонка, норовившую выскользнуть у него из-под пальцев, прислушивался к возникающим в глубине квартиры шагам. Он немного отступал, дверь распахивалась и первое, во что погружался Виталик, был запах солнца – теплых обоев, прокаленного стекла. Пахло нагревшимся деревом шкафов, слежавшимися книгами, и чем-то сладким, будто ванильным. Эти летние запахи переехали с ними из Н-ска, и Виталик каждый раз попадая сюда, старательно запасал их на дне своих легких. Вероятно, у этих запахов имелись и лечебные свойства, потому что стоило Виталику вдохнуть, как тут же, незаметно и быстро начинали расползаться и сами собой развязываться те узелки, что наплела его непримиримая душа за это время – какие-то обиды, гнев и гордость пропадали, ибо не имели здесь значения. Виталик раскидывал руки и, если мама и тетя Саша были дома, принимал их обеих в свои объятья, целовал в прохладные щеки (а сердце в этот момент замирало, пронзенное внезапным осознанием неумолимости времени, потому что с каждым годом становились они все тоньше и легче, а пергамент кожи суше и прозрачнее, и в волосах уже полно седины...) Но потом все забывалось, Виталик переставал видеть разницу, и все оборачивалось таким, каким и должно было быть – вечным.
Виталик проходил в гостиную, с утра до вечера полную солнца. Просвеченные контражуром листья цветов на подоконнике были теплые и слегка расплавленные, словно сделанные из пластилина. Привычно втянув в себя запах герани и осмотрев парк, который в густоте своей зелени достиг уже июльской зрелости, Виталик шел помогать на кухню. Его прогоняли, усаживали за стол, заранее застеленный льняной бабушкиной скатертью, от постоянных стирок давно уже ставшей податливо-мягкой  и напрочь утратившей белый оттенок, но отчего-то остававшейся самой любимой. Они обедали и пили чай, разговаривали и смотрели кино, захваченное из дома Виталиком. Приносилась и вновь уносилась куда-то Валерка...
Виталик часто оставался ночевать – ему не хотелось разрушать своим отъездом неторопливое течение вечера, и он позволял уложить себя в постель, радуясь, что он все еще чей-то ребенок,  что подушки по-прежнему пахнут отутюженной чистотой, а еще больше тому, что мама и тетя Саша, возвращаясь в те времена, когда они действительно каждый вечер укладывали Виталика в кровать, заметно молодели сами, и вся искусственно выстроенная ситуация, когда они изо всех сил подыгрывали друг другу, вдруг переносила их на пару десятков лет назад, и что-то материализовывалось, и Виталик, закрыв глаза, вдруг будто угловым зрением видел часть комнаты в бежево-коричневых, Н-ских тонах. Все предметы были не в фокусе, но в их реальности можно было не сомневаться. Простые изгибы, вот уже лет двадцать пять, как вышедшие из моды. Он видел маму, у нее были черные, забирающиеся вверх стрелки на глазах и короткая юбка. И все вдруг становилось ТЕМ. И что-то вдруг воскресало: запах, ощущения и что-то непонятное внутри, сладостное и доверчивое. Виталик раздваивался на теперешнего, двадцатисемилетнего, и того, которому было семь. Он смотрел, но не очень пристально, боясь спугнуть видение, как бабочку. И впитывал, и окунал себя в тот детский мир бережно и благодарно.
Утром он завтракал и ехал домой. Ему было хорошо и одному, в своей собственной жизни. Опостылевший за неделю ритуал: компьютер – чай – сигарета – пасьянс вновь обретал притягательность, но психически поздоровевший у мамы Виталик редко тратил на это больше десяти минут. Размявшись таким образом, он брал ручку и тетрадь, и начинал писать рассказ про влюбленного в жизнь Желтого волка. Теперь он писал уже не только для себя, но и для Моны. Он представлял, как она приедет, и они, конечно же, тут же потянут друг друга в постель, но потом, в перерыве, когда им захочется говорить друг с другом, он вынет из ящика отпечатанные листы, и, все еще сомневающийся, отдаст ей. Мона углубится в чтение, а он  будет следить за меняющимся выражением ее лица, угадывая по каждому взмаху ресниц, что она сейчас читает.

Так незаметно пролетели три недели. Мона уже должна была вернуться, но все не ехала. Виталик затосковал -  пора было восполнять любовный вакуум, но как это было возможно без ее рук, без стихов, без чуткого и проницательного внимания?
На вопрос «когда приедешь?» Мона отвечала уклончиво и, кажется, совсем не собиралась в Москву. Виталик не мог понять, что ее там держит, и это, пожалуй, беспокоило его больше всего. Ему хотелось определенности, чтобы Мона сказала: я соскучилась по маме, хочу побыть с ней. Или: я пишу диссертацию, наконец, вдали от тебя мне удалось сосредоточиться. Или, в конце концов, просто: я хочу погулять по Питеру, почувствовать свое одиночество... Виталик такие вещи понимал и не обиделся бы, но в том-то и дело, что ничего конкретного Мона не говорила, все было какое-то неявное, и тем тревожило Виталика. И хотя он верил Моне безгранично, да и разговоры их были, как и прежде, полны любовного томления, все-таки что-то не соответствовало, и эта неуловимость не давала Виталику покоя: настроение его уже с утра было плохим, и он не мог или не хотел признаться себе, что это свербящее чувство – из-за того, что он не понимает, почему до сих пор не вернулась Мона.

Однако Виталик не принадлежал к типу людей, умеющих долго и со вкусом придаваться печалям (тем более, когда для них нет явных оснований). Как-то раз, лежа в постели после очередного ничего не прояснившего разговора с Моной, глядя незрячими глазами в потолок, переворачивая ситуацию, как пирожок, с боку на бок, и пытаясь взглянуть на нее со всех доступных ему сторон, он неожиданно придумал, как выманить Мону из Питера. Мысль, пришедшая к нему в голову, была простой и удачной, стопроцентным попаданием в яблочко. Его тут же залихорадило. Он едва смог уснуть и весь следующий день на работе тыкал в кнопки телефона, разговаривая отнюдь не по служебной надобности.
Ночью позвонил Моне.
Это было условное время, когда им никто не мог помешать общаться. Мона брала трубку, еще до того, как слабый гудок, запутавшись в проводах, достигал Виталикова уха.
После первых, украшенных радостным узнаванием слов, Виталик спросил:
- Ты сможешь приехать не позднее 25 августа?
- Это через сколько? Через неделю? А чего так? – заинтересовалась Мона.
- Визу нужно сделать, - скромно ответил Виталик
- Визу? Куда же мы едем? – догадалась Мона.
- В Гоа.
- В Гоа? Почему в Гоа?
- Индия... море...
Мона молчала.
- Алё, Мона. Ты хочешь бродить по белому песку, смотреть на солнце, заходящее в горячие волны океана, а по вечерам, смыв с себя соль, пить виски со льдом или что там у них продают, а по ночам –
- Я смутно догадываюсь, что будет по ночам, - проговорила Мона.
- И это радует или огорчает? - серьезно спросил Виталик.
- Милый, я скоро приеду, - голос Моны зазвучал совсем близко, - совсем скоро, гораздо раньше 25 августа.

Мона действительно приехала раньше – через три дня она уже была у Виталика. Они сдали документы на визу и оставшееся до поездки время провели в упоительных сборах, покупая какие-нибудь недостающие майки и обсуждая возможные экскурсии. Разбросанные по квартире Виталика чемоданы с грудами предполагаемого содержимого, походы по магазинам и другие бытовые детали, похожие на штрихи мастера, которые придают хорошей картине вид шедевра, делали их жизнь отчасти семейной, новой для обоих, и они с удовольствием играли в эту игру. Виталик ежедневно благодарил себя и высшие силы за то, что ему в голову пришла такая прекрасная идея, за то, что Мона так быстро согласилась, за то, что хватает денег, что открыт для них весь мир, и оба они прибывали в нетерпении, обливающем их сердца горячей сладостью, и мечтали, и загадывали...

Гоа встретил их влажным морским воздухом и 35-градусной жарой. Они были быстро подхвачены встречающим гидом, быстро затолканы в горбатенький автомобиль по виду выпущенный не позднее 50-го года прошлого столетия, и под непрерывный гудок клаксона доставлены в гостиницу на южное побережье. Южное от северного отличалось урезанным количеством транс-вечеринок и более респектабельной атмосферой. Хотя о респектабельности в Гоа говорить было неуместно и смешно: повсюду бродили высушенные солнцем мужчины, одетые преимущественно в шорты и банданы, из под которых торчали патлатые, давно забывшие, что такое ножницы волосы; соблазнительные девчонки самого свежего возраста; улыбающиеся сами себе англичанки; индусские парочки, приехавшие на медовый месяц; молодежный интернационал, открыто передающий друг другу косячки; в общем, кого только не было.
Вопреки их намерениям куда-то поехать (Гоа был христианским штатом и Мона мечтала побывать в местных церквях), из-за жары  и общей лени, нападавшей на каждого вновь прибывшего и не отпускавшей до самого отъезда, они не вылезали с пляжа, облюбовав себе пару лежаков возле крошечного деревянного шека, чьи хозяева упредительно бежали им навстречу каждое утро, расстилая на лежаках матрасы и укрепляя над ними зонтики, а потом, когда Мона с Виталиком вдоволь наскакавшись в тяжелых прибрежных волнах, задумывались, что бы им съесть, уже несли испеченных в чесночном соусе креветок и стопку масляных лепешек.
Божественная лень, созерцательная нега, невозможно было противиться этому местному феномену, и даже заласканные англичанами улыбающиеся гоанские собаки, пройдя два шага, валились в тень лежаков и засыпали, зарывшись в прохладный после отлива песок.

Виталик смотрел, как поднимаются из океана неровные полоски волн и неумолимо идут к берегу, становясь с каждым пройденным метром все выше и тоньше. Тело их подсвечивалось закатным солнцем и было голубовато-зеленым, словно стекло из-под молочных бутылок с широким горлышком, которые в детстве Виталика продавали, покрытые плотной крышкой из фольги серебряного цвета. На самом верху волны вдруг вскипал снежно-белый кудрявый бурун, и, чуть помедлив, растекался от края к краю, заворачиваясь в струящийся водопад, который мощно погребал под собой зазевавшихся купальщиков. И когда те, наконец, отфыркиваясь, показывались на белой пенящейся поверхности, вид у них был ошалевший и безумный.
Когда-то Виталик считал море своим домом. Мама часто вывозила его в Крым, и безмятежная синяя патока, прошитая волнорезами, вызывала в нем чувство безопасности и родства. Он как-то сам рано научился плавать, и его почерневшее, как сгоревшая спичка тело и курчавая черная голова мелькали там и тут, словно вездесущий Максвелловский демон, ловящий частицы бесконечного, не имеющего горизонта времени.
Виталик нырял с волнореза, рассекая головой густые зеленые волны, выныривал, подтягивая слабоватые резинкой плавки, надавливал большим и указательным пальцами на полные соленой влаги глаза, и морская вода вытекала сквозь закрытые веки, налипала на ресницы, склеивая их в непривычные черные стрелы. Подглатывая от спешки избыточную морскую воду, которая теперь была везде: в глазах, в ушах, в носу и желудке, Виталик торопливыми мелкими стежками, самому ему казавшимися красивыми и плавными взмахами зрелого пловца, подплывал к берегу, выбирался по вылизанным морем плоским камешкам, которые при каждом шаге чуть съезжали обратно, оттаскивая его назад в воду, и снова бежал по пористому, покрытому темно-зелеными волосками скользкого ила волнорезу, чтобы, поставив розовеющую из-под загара лапку на край, взмахнув руками, как неловкая птица, плюхнуться головой в море, и так раз за разом, совершая этот круг, как неутомимый муравей, пока губы не становились синими, все тело не покрывали пупырки, а в голове образовывалась гулкая, соленая на вкус пустота.
Тогда обессилевший Виталик выбирался на берег, и, постоянно шмыгая, в тщетной попытке подобрать текущее из носа море, укладывался на раскаленные блинчики камней. Под его телом камни сразу намокали, обнаруживая яркие узоры, которые Виталик разглядывал, стуча зубами и втягивая в себя воздух. 
С камнями тоже было интересно. Их можно было собирать, выискивая необычные узоры, мочить в воде для выявления истинного цвета, иногда розового, иногда синего, фиолетового или темно-зеленого, переливчатого, как шея селезня. Плоские «блинчики» можно было кидать в море по касательной, и азартно считать, сколько раз оторвется от поверхности маленькая лепешка, прежде чем погрузиться на дно. Можно было складывать их один на другой, как кирпичики. Получалась крепость, которая с сухим внятным шелестом осыпалась потом при малейшем прикосновении. Среди камней еще попадались оплавленные соленой водой бутылочные стекла, напоминавшие необработанные изумруды и таившие в себе скрытое солнечное сияние. Их приятно было держать в руках, проверяя большим пальцем шершавые мягкие изгибы. В комнате, которую они снимали у темнолицей златозубой хозяйки в большом, увитом диким виноградом и погруженным в прохладную тень доме, у Виталика хранилась целая коллекция таких драгоценностей: бутылочные стекла всех оттенков зеленого, закругленная с краев, когда-то квадратная плиточка мозаики ярко-голубого небесного цвета, черная жемчужина и темно-красная, как капелька крови маленькая козявочка – тоже осколок бутылки, но не здешней, а какой-то чужой, заморской.
Таким было море. Синим, нежным, бесконечным, как Виталиковы дни. Белые чайки ловили ветер, зависая над волнами, где-то далеко, у края небесного купола трубили пароходы. Мама сидела на расстеленном полотенце, обхватив руками колени. Подозвав Виталика, она разбирала рукой его непослушные темные вихры, но Виталик, пританцовывая, рвался в море, и, выскользнув из маминых рук, бежал по раскаленным камням, смешно поджимая ноги, отталкивался от каменистого дна и плыл, пронзая тугую прозрачную воду, к красному железному бую, который колыхался  между волнами, показываясь и  снова исчезая. Не замечая увеличивающегося между землей и своим животом расстояния, Виталик доплывал до буйка, и там, подмяв его шершавое пустое тело отдыхал, глядя сквозь мокрые ресницы на далекий, суетящийся берег. Шар то и дело норовил выскользнуть, чтобы вновь запрыгать на волнах, но Виталик цепко облеплял его неровные бока коричневыми лапками с расплющенными от напряжения светлыми кончиками пальцев, удерживая под собой.
Наконец, отпустив буй, который выстреливал из-под него, словно пробка из бутылки с шампанским, которое мама и тетя Саша откупоривали каждый Новый год, Виталик отправлялся в обратный путь, и, в полутора метрах от береговой линии, сцепившись ногами с дном, усталый, выбирался из толщи воды.  Пройдя пару шагов, он валился на гальку опустошенный, теплеющий, соленый изнутри и бездумно лежал, промокая пальцем узорчатые камешки.
Вечера были черные, ускользающие, пропахшие тушеными кабачками с чесноком, которые готовила на своей обширной кухне хозяйка дома. Виталик помнил огромные, сладкие, текущие по подбородку помидоры, и после качающуюся, как в волнах, панцирную сетку, которая поскрипывала под его невесомым телом и баюкала… и больше не помнил ничего. Глубокие омуты снов забирали его быстро и крепко, так что черных южных ночей с ослепительными низкими звездами для Виталика как будто и не существовало.
Утром ветер вносил в комнату штору, и она вздувалась над постелью Виталика, как будто под ней прятал свою спину невидимый сияющий слон. Со своей панцирной люльки Виталик видел только небо, невесомое и свежее. Иногда на небе возникали прозрачные перья облаков, но они быстро исчезали, растворялись в синеве. Издалека слышались резкие крики чаек. Ветер, играя со шторой, заносил в комнату лоскуты разных запахов: рыбы, водорослей, земли, рассыпающейся в песок и сырой земли деревенских садов. Приморская деревушка,  где они жили, была погружена в тенистую тишину. Путаное переплетение розовых кустов, винограда, алычи и мальвы поглотило дворы, где никогда не бывало солнечного света, но взамен этого кипела крикливая хозяйственная жизнь, и рано поседевшие женщины в фартуках, подперев бока, громко и горячо кричали друг на друга на непонятном языке, и Виталику казалось, что они ругаются и дело вот-вот дойдет до драки, но потом оказалось, нет - просто разговаривают.
Виталик, еще не совсем вернувшийся из своих глубоких мальчишечьих снов, смотрел на небо и вдруг, словно заполняясь самим собой, все вспоминал: вчерашнее море, обнимающее его со всех сторон, круглые горячие камешки, налипшие на живот, высохшую соль на шершавых, стянутых солнцем плечах, и такое безбрежное счастье охватывало его существо, что он не мог вымолвить ни слова, и только улыбался, закинув руки за голову, ожидая, когда проснется мама и начнется еще один волшебный день.
Такая любовь между морем и Виталиком продолжалась все детство и часть отрочества. Однако когда Виталику исполнилось 13 лет, случилось странное происшествие, повлиявшее, как Виталик понимал уже теперь, на его доверие к этой стихии.
Тем летом они с мамой, Валеркой и тетей Сашей приехали в Крым, списавшись заранее все с той же зубастой хозяйкой большого каменного дома. Двор ее совсем не изменился, разве что гуще стала тень, укрывающая его от посторонних глаз. Так же пахло тушеными баклажанами и чесноком. Но сам Виталик уже ничем не напоминал того вертлявого вьюнка, что нанизывал свои неотложные  дела на стержень растянувшегося от горизонта до горизонта дня. Вместо выцветших брезентовых шортиков Виталик теперь носил длинные светлые брюки с ремнем и заправленную в них рубашку. Он краснел всегда, когда к нему обращались, а по ночам ему иногда снились томительные бесстыдные сны, которые делали его разнеженным и мягким, а фантазии, эти спутники молодости, не встречая сопротивления, плели у него внутри причудливые картины. Но в стыдную их суть взрослым хода не было, и мечтающий Виталик щетинился, если кто-то пытался нарушить возведенный им вокруг себя барьер или отвлечь его от самого себя.
Прошлых своих крымских знакомых Виталик видел и узнавал, но что-то поменялось, и уже невозможно было так запросто подойти и начать разговор. Поэтому Виталик гулял по поселку один, и, стоило ему натолкнуться на кого-нибудь, как он моментально, словно каракатица свои чернила, напускал на себя вид безразличный, глубокий и обремененный. Бывшие его  приятели, в свою очередь, хоть и не имели такой тонкой душевной организации и как следствие ее, паралитической застенчивости, при виде высокомерно шествующего Виталика, глядящего либо под ноги, либо, эдаким Печориным, в небо, пожимали плечами и шли себе дальше. Мало ли дел? Так что лето, которое могло бы сложиться совсем по-другому, возможно опасно, но уж наверняка весело с этими деревенскими сорвиголовами,  для Виталика превратилось в невозможно длинное чередование дней и тянулось, как пыльные улицы, всегда выводившие к морю. Он мало с кем разговаривал (ведь нельзя же назвать разговором эти обрывочные да-нет-не буду, которыми Виталик одарял своих родных), и что-то варилось в его душе, от передержки превращаясь в яд,  потому что все вокруг было предчувствием, но ничего не происходило, первый акт все не начинался, и что-то томительное мучило Виталика, и ему хотелось плакать, или кричать, или умереть, такой невыносимо странной казалась эта жизнь.
В море Виталик по прежнему купался с охотой, правда, уже не до посиневших губ и мелкой дрожи, но ласковая черноморская вода по-прежнему доставляла ему радость, а главное, помогала забыть про себя, про этот с недавних пор сверх всякой меры раздувшийся объект познания, от которого Виталик уже и сам не знал, куда деться.
То самое происшествие случилось с Виталиком уже в самом конце лета. Перед отъездом на юг Виталик посмотрел по кабельному телевидению кино. Фильм был типично голливудским, неумным, но захватывающим, для неизбалованных советских граждан – вообще откровение. Речь там шла о катастрофе авиалайнера, выжившие пассажиры которого, разумеется, оказались на необитаемом острове. Все содержание фильма пересказывать интереса нет, наверняка все что-то подобное видели, но вот один эпизод почему-то особенно запомнился Виталику:
Уцелевшие герои, двигаясь по пояс в мутных прибрежных водах, тащат лодку, полную всяких нужных вещей. Камера снимает эту бурлацкую эпопею в двух планах: на воздухе (верхнюю половину героев) и в воде (ноги). На воздухе все идет замечательно: герои перекидываются репликами и пыхтят. Зато под водой все совершенно по-другому: какая-то страшная тень скользит за группой, то и дело протягивая длинные тонкие щупальца, но в последний момент отдергивая их, словно гурман, который не знает, какой кусок предпочесть. Оба плана – воздух и вода – постоянно меняются местами, создавая фирменный голливудский саспенс, когда, изнемогая от напряжения и этой псевдо-мирной жизни ждешь: когда же уже, Господи? Когда их уже сожрут, наконец? И когда это все же случается, когда черные щупальца внезапно обвиваются вокруг ног второсортной героини, и, дернув, словно морковку с грядки, уволакивают в свое чернильное подземелье, пугаешься не хуже этой несчастной. Такова великая сила искусства.
Так вот как-то раз, совершая заплыв от буйка к буйку, и минуя черные очертания водорослей, колышущиеся в молчаливой глубине, Виталик на свою беду вспомнил то кино. Его раскрепощенное воображение тут же нарисовало монстра, готового напасть, и уже тянущего к его впалому животу свои тошнотворные щупальца…
Смешным это могло показаться бывшим Виталиковым приятелям, ласточкой слетающим сейчас с пирса. Но для Виталика ужас этих непрозрачных метров оказался непереносимым. Слабость, словно яд, овладела его умелыми руками, тело вдруг обмякло и потяжелело, его невозможно стало держать на плаву. Виталик начал тонуть.
Потом уже, когда на недержащих коленях он выбрался на берег и распластался на каменных лепешках, Виталик понял, что люди тонут от страха. И не только в воде.
С тех пор что-то изменилось. Виталик не перестал любить море. Нет, его глаза, больные от городского камня, мечтали отдохнуть на бесконечной, уходящей за горизонт аквамариновой глади. Его легкие, как паруса ждали, когда смогут наполниться солоноватым свежим ветром. Виталик все так же с удовольствием и хорошо плавал. Но что-то потерялось. Доверие, слияние, когда море – это та же среда обитания, тот же воздух, и скользишь у дна, словно дельфин в тишине и солнечных бликах, и вода, как материнская утроба кутает и охраняет тебя – это ощущение к Виталику больше никогда не вернулось. Он больше не чувствовал себя в море своим, и виной тому было грехопадение – страх. Виталик правильно вычислил эту точку отсчета, и, имея привычку наблюдать за собой, различать причины и следствия, постепенно начал понимать, что чем старше он становится, тем больше таких грехопадений накапливается в его книге жизни, закрывая первичное незамутненное восприятие, мешая осознать что-то важное.

Виталик стряхнул с себя мысли и, лениво опустив ноги с лежака, пошевелил пальцами в песке, как человек, нашаривающий под кроватью свои шлепанцы. Солнце уже приближалось к горизонту. От его красноватых теплых лучей люди, зонты, лежаки отбрасывали вытянутые тени. Глаза Моны, словно загипнотизированные постоянной сменой волн, безотрывно смотрели на горизонт. Из карих они стали медовыми, лицо было печальным и мягким.
- Пойдем, поплаваем? – не отрывая от нее взгляда, спросил Виталик. Мона мотнула головой, и Виталик понял, что помешал, вторгся в какой-то параллельный Монин мир, который блуждал, нерожденный, где-то у горизонта и был как сон. И так было всегда. Виталик был здесь, Мона была у горизонта.
Вздохнув, Виталик встал с лежака и пошел к морю. Давно уже начался отлив, и море обнажило свое песчаное, богатое ракушками дно. По берегу бродили сосредоточенные собиратели сокровищ, то и дело выковыривая из песка приглянувшийся им образец. Далее следовало внимательное изучение оного на ладони, и потом вердикт – либо в мешочек, либо в море. Виталик прошел по сырому скрипучему песку, наблюдая, как маленькие серые крабы, более всего похожие на тараканов, разбегаются из-под ног и прячутся в свои крошечные норки которыми, будто следами от вязальных спиц, был утыкан весь пляж. Море было покрыто рябью мелких волн. На них накатывались возникающие из ниоткуда, высокие, зеленые на просвет буруны. От близости солнца и воды слепило глаза.
Виталик вошел в воду. Она была теплее ветреного воздуха. Белая пена, растекшаяся у ног, приобрела розоватый оттенок. Виталик побрел вперед, становясь боком к накидывающемуся на него прибою. Миновав, наконец, точку, где волны достигали своего апогея, Виталик оттолкнулся от песчаного дна и с головой вошел в теплую рябь. Проплыв немного в толще мутной взвеси, Виталик в один толчок вышел на поверхность, и, не опасаясь больше мощных, погребающих под собой бурунов, подныривая под случайные волны, поплыл навстречу заходящему солнцу.
Когда он обернулся, чтобы помахать рукой Моне, берег был едва виден. Лежаки казались булавочными головками, людей же и вовсе будто не было. Все это было странно и не соответствовало реальности. За это время  с такими усилиями он не мог проплыть такого расстояния.
Все еще недоумевающий, Виталик повернул назад и поплыл не к Моне даже, как ему первоначально хотелось,  а четко по прямой, метров на 10 правее, куда его отнесло волнами. Виталик опустил лицо в воду, и мощными, быстрыми рывками начал резать воду. Волны, за которыми он теперь не следил, то и дело окатывали его, заливаясь в открытый для острого вдоха рот. В этих брызгах и борении прошло несколько минут. Когда Виталик, не прерывая движений, поднял голову, чтобы оценить пройденное расстояние, оказалось, что берег почти не приблизился. Только теперь Виталик осознал, не мыслями даже, а всем своим наполнением, кровью, множеством полых и наполненных органов, что сейчас с ним происходит. «Обратная волна». Он знал из книг и даже интересовался, но никогда не понимал, как это может быть, чтобы накатывающая, выбрасывающаяся на берег волна могла утянуть в море. Он еще помнил о «точке невозвращения», гипотетической отметке, после которой уже нельзя вернуться на сушу, все усилия оказываются тщетными и океан забирает неосторожного пловца к себе.
С этого момента все существо Виталика разделилось на три равные части. Одна была объята ужасом, вторая изо всех сил работала руками и ногами, третья же наблюдала за всем этим как бы со стороны, не то уже готовая отправиться в неведомый путь, не то как независимый летописец, эдакий черный ящик Виталикова человеческого организма.
Не умом, а какой-то телесной мудростью Виталик вскоре понял малую эффективность борьбы с тягой океана. Он попробовал использовать докучливые волны, то и дело накрывающие его с головой. В момент возникновения над ним волны Виталик расслаблялся, и волна тащила его несколько метров. Когда сила ее угасала, Виталик изо всех сил работал руками и ногами, пытаясь хотя бы удержаться на этом месте до прихода следующей волны. Сколько времени он провел в этих маневрах, Виталик не знал. Три его существа так и не совместились, каждый делал какую-то свою работу. Теперь уже явно стало видно, что берег приблизился. Тело Виталика работало, стараясь не пропустить волны. Он то и дело опускал ноги, чтобы нащупать дно. И хотя было понятно, что дно совсем рядом, под ногами его по-прежнему была пустота. Тогда Виталик вновь вытягивался на поверхности воды и плыл, плыл, на спине, на животе, захлебываясь в воде и почти уже ничего не видя.
Наконец, большой палец его ноги нащупал  подводный песчаный бархан, который тут же рассыпался, возвращая Виталика обратно в пустоту, но Виталик как Ной, к которому вернулся голубь с веткой оливы, уже знал, что земля рядом, что все уже кончилось, и он доплыл. Океан отпускал его нехотя, и когда Виталик уже двумя ногами стоял на дне, задирая подбородок от плещущей воды, еще тянул его, еще засасывал в свои космические глубины.
Изо всех оставшихся сил помогая себе руками, шаг за шагом, боясь вновь потерять сцепление с землей и стать бессмысленной щепкой, Виталик выбрался на сушу.
На берегу ужас растаял бесследно, как будто в розовых лучах заходящего солнца ничего страшного случиться не могло.  Как будто там, в море, был сон, полуночный кошмар, а здесь, на белом скрипучем песке, по которому бегают дети, счастливая явь.
Виталик дотащился до их с Моной места и грузно осел на лежак. Мона отложила книгу. Она, конечно, ничего не заметила, подумал Виталик с тонкой, как духи, смесью облегчения и печали.
Мона взяла с соседнего лежака свежевыжатый апельсиновый сок, еще более рыжий от закатного солнца. Движения ее были одновременно угловатыми и мягкими, будто приглушенными. Одной рукой она берет бокал, весь в крупных каплях от позвякивающего в нем льда, подтягивает под себя одну ногу, другую, сок в руке начинает болтаться, выплескиваясь из бокала. Наконец, Мона уравновешивает себя на лежаке, останавливает бурю в бокале и говорит: выпей, я тебе заказала.
Виталик, мельком взглянув ей в глаза, протянул руку, и холодный бокал перешел в его онемевшие ладони. С волос текла вода, падала на ресницы, огромными каплями соскальзывала по груди. Во рту была соль, из носа текли два прозрачных соленых ручья. Меньше всего на свете нужен был Виталику холодный свежевыжатый апельсиновый сок, но, приняв из Мониных рук бокал, Виталик поднес его ко рту и выпил разом, вместо вкуса ощущая одну лишь соль, на сей раз окрашенную каким-то и вовсе отвратительным кислым привкусом.
Вернув бокал, он растянулся на полотенце. Последнее солнце невесомо касалось его тела.
- Как поплавал? – спросила Мона.
- Чуть не утонул, - улыбнулся Виталик. Мона улыбнулась ему в ответ и вернулась к книге, оставив его слушать, как срастаются в нем  распавшиеся было части, и сквозь них проступает что-то новое – знание, которое с этих пор не оставит Виталика никогда.
В те длинные минуты борьбы с океаном, Виталик растерял последние сказки детства, когда Небо, Море, Лес были друзьями, благорасположенными к этой песчинке-Виталику и горящие желанием ему помочь, играть с ним, любить его. Теперь Виталик понял, что стихия безучастна к нему. Она никогда не подчиниться его воле, и никогда не задумается над тем, кого походя уничтожает.
И в то же время… Виталик понимал это так же бесспорно, как и то, что солнце встает и заходит и происходит смена дня и ночи. Он понимал, что, несмотря на все равнодушие и бесчеловечность природы, она живая. И все вокруг, начиная с мелких песчинок и заканчивая огромным солнцем, все связано со всем и находится в беспрерывном процессе взаимодействия и взаимопроникновения, и это не просто экосистема – это система, где все пронизано высшим нравственным законом, мало имеющим общего с нравственным законом людей.
Потрясенный этим новым знанием, Виталик едва не перестал дышать. Внутри текла мягкая сладость и, избегнувший смерти, он был счастлив и тих.
Тем не менее, приступы страха повторялись еще несколько раз, накатываясь, как те самые волны, благодаря которым, наверное, и спасся Виталик.
Самый тяжелый случился уже ночью, когда Виталик разворачивал худое, чуть обвисшее, как на четверть лада расстроенная гитарная струна тело своей возлюбленной лицом к простыням. Проведя ладонью по ее спине, другой рукой поддерживая для себя снизу таз, Виталик уже готов был войти в полыхающее жаром лоно, как вдруг внезапная слабость растеклась от темечка до самых лодыжек, не миновав и его уверенный орган - Виталик представил себе тот поворотный момент, когда он, спустив ноги с лежака, спросил Мону: пойдем, поплаваем? Если бы Мона ответила «да» и пошла за ним в море, и они отплыли бы вместе, у Моны вряд ли хватило бы сил на то, чтобы вернуться.
Виталик, вспоминая беспросветное, отдающее дурнотой барахтанье в теплом соленом физрастворе океана понимал, что ничем бы ей не помог. И единственное, что, наверное, он сумел бы сделать, превозмогая распадающееся сознание, это вернуться к ней для того, чтобы умереть вместе. Но и в этом он не был уверен, потому что помнил, что там, в волнах, действовал не по собственной воле, а подчиняясь не то высшему, не то низшему, звериному чутью. «Я не спас бы тебя», - подумал Виталик с ужасом, от которого смерзся его желудок, и эта корка льда расползалась все шире и, дойдя до сердца, парализовала его. Я не спас бы тебя.
Мона, меньше всего ожидавшая такого сюрприза со стороны всегда безотказно, как  образцовое артиллерийское орудие работавшего Виталика, села перед ним на кровати.
- Что, что случилось? – в ее голосе была неподдельная тревога и женское, мягкое, почти материнское тепло.
Виталик знал, что прощен заранее, чтобы ни случилось, она поймет. Не меняя позы, он уткнул голову в то сладко пахнущее, чуть влажное место, откуда расходились ее тяжелые груди. Мона обеими руками прижала его к себе, укрыв от всех бед, будущих и прошедших. Виталик замер, рассматривая в себе это полузапретное сыновнее ощущение. Какая-то новая защищенность, струящаяся из вечного источника материнства, даруемого каждой женщине вне зависимости от траектории ее жизненного пути, от ее жесткости, бездетности, цинизма, что-то древнее и вечное было в этой обнятой у самого сердца мужской голове, что вдруг щелкнул и повернул вспять разрушительный механизм Виталикова страха.
Мона, не отпуская его, легла на подушки. Виталик потянулся следом, прикрыв собой ее бок. Так они лежали в темноте, и Виталик хотел рассказать про океан, но отчего-то не знал, как начать, как разрушить тишину, а Мона ничего не спрашивала, только поглаживала его узкой тонкой ладонью по плечу.
Незаметно, освобожденный от мук, Виталик уснул. Наутро он реабилитировался, и фиаско было забыто как недоразумение, но долго еще эта фраза: «я не спас бы тебя», слабея от раза к разу, возникала в его голове в самые неподходящие моменты, наполняя его безнадежной тоской, несостоявшимся, гипотетическим, но будто уже совершенным предательством.
Мона ничего не заметила. То есть она обратила внимание на Виталиково изменившееся настроение, но и ночное происшествие было несколько необычным. Мона даже понаблюдала за ним более пристально несколько дней, но дальше все было, как обычно. Мона спросила, не снилось ли ему каких-нибудь снов, Виталик сказал, что да, снилось, что-то про море. Мона спросила подробности. Виталику тяжело было их рассказывать, поэтому он только пожал плечами и сказал: неприятный сон. И, хотя для Моны эта тема была благодатной, она все же не стала тревожить Виталика.
Эта сыновне-материнская тема вскоре исчерпала себя, но горьковатый ее вкус теперь уже никогда не покидал Виталика. Он помнил успокоение на груди у Моны. В его любви что-то сдвинулось, приоткрылся еще один тайный ход, откуда на укрепление и без того сильного чувства хлынул целый поток неизвестных ему переживаний.
Мона тоже это отметила, но, в отличие от Виталика, ее это наблюдение неприятно царапнуло.  Мона не хотела детей ни от себя самой, ни от Виталика, ни тем более в виде Виталика. Поэтому, не смотря на всю ее нежность и заботу, которую она проявляла искренне, в душе ее поселилась некая червоточина, болезненно отзывающаяся, если ее ненароком задеть.
Другими словами, если в Виталике что-то открылось, то в Моне как раз в это время прикрылось.
Такое вот взаимное развитие событий.

Они вернулись в середине сентября. Воздух, только вчера накалявший каменные улицы Москвы, быстро остывал. Пришли холодные северные ветры, и солнце, по-прежнему высоко сияющее в глубоком синем небе, вводило москвичей в заблуждение: по-привычке одетые  в невесомую южную одежду, легкомысленные майки и шорты, они мерзли в пронизывающем осеннем воздухе, а солнце почти не грело, лишь сияло, густым золотом отражаясь в окнах домов и машин. Возле метро в темных и старых, будто присыпанных землей, руках торговцев расцвели астры и гладиолусы, дети повесили на отвыкшие спины тяжелые ранцы и рюкзаки. По утрам между зеленых травинок полз, поднимаясь все выше молочно-белый туман, оседая после восхода обильной росой. Было ясно, что лето кончилось.
И что-то было не так.
Что-то начало разлаживаться с тех пор, как они вернулись с моря. Смутное предчувствие не покидало Виталика. Он не смог бы объяснить словами, не смог был даже ухватить, как почти невозможно ухватить растворяющийся утренний сон, оставляющий после себя лишь послевкусие беды, с которым можно промаяться целый день, так и не поняв его причины. Для них двоих вроде бы ничего не изменилось: как только минутная и часовая стрелки вытягивались в линию (одним концом в небо, другим в землю), Виталик срывался с места и, обгоняя, торопясь, подрезая, пробивался сквозь пробки к дому, где жила Мона. Этот старинный дом с черным ходом был густо населен голубями, чей неумолчный говор, невесомый перестук когтистых лапок сопровождали Виталика, пока он, широко ступая через две ступеньки, поднимался на четвертый этаж. Перед дверным звонком он замирал. Опершись рукой о стену, он собирал свое разлетающееся сердце, изо всех сил притормаживал его, отдающее кровью в ушах, и только немного успокоившись, звонил. Мона открывала почти сразу, как будто ждала у двери, карауля его шаги, и тут же отступала в прихожую.
Ей не шла эта квартира, помпезно заставленная дорогой мебелью, и Мона это знала. Улыбка ее, пока она стояла, сжимая и разжимая пальцы, не зная, куда их деть, как будто со дня их расставания с Виталиком прошли, по крайней мере, месяцы или даже годы, а никак не сутки, и она отвыкла и не помнила, как себя вести, улыбка эта была несмелой и извиняющейся. И пока Виталик боролся у двери со шнурками и вешал пиджак, она смотрела на него издали, и весь вид ее, нездешний и безвременный, напоминал Виталику средневековые портреты с их нарушенной пропорцией и застывшим, глубоко уходящим в себя взглядом.
Только после того как Виталик, освободившийся от уличной одежды, представал перед ней, Мона, с трудом выйдя из своей задумчивости, приникала к нему, и ее легкое голубиное тело обтекало его так естественно и ладно, что оба они облегченно вздыхали, будто с них спадали чары и они, наконец, узнавали друг друга.
Взяв за руку, Мона вела его сквозь путаницу комнат на кухню, единственное по-человечески обустроенное помещение во всей квартире. На кухне стоял круглый стол и старые, выкрашенные в белый цвет стулья с высокими спинками. Над столом висел абажур, и круг света, покачивающийся на синей скатерти, чем-то напоминал Виталику дачный вечер на веранде. Еще немного - и тела мотыльков застучат о пластиковый шар, пытаясь пробиться к свету.
Мона кормила его, чем бог послал (в этой квартире она никогда не готовила), после чего они отправлялись в спальню. Там, теряя друг друга под огромным пуховым одеялом, они наощупь сплетали руки и бережно соприкасались, точно несли до краев полный сосуд и боялись пролить хоть каплю.
Отчуждение, тень отчуждения, туманные предчувствия заставляли Виталика выманивать Мону из чистопрудной квартиры, которую он считал отчасти виновницей ее странностей, к себе на Можайское шоссе. Ему хотелось, чтобы Мона принадлежала ему целиком, вся, как он стремился принадлежать ей, чтобы все было, как прежде, но Мона ускользала, оставаясь в проеме дверей, так и не последовав за Виталиком, как будто где-то в глубине этой чужой квартиры сидел кукловод, на невидимых нитях удерживающий ее при себе. Ничего не добившись, Виталик прятал разочарование и ехал к себе один.
Но стоило ему смириться, и, налив вина, сесть перед компьютером, в прихожей раздавался звонок. Обрадованный Виталик вскакивал со стула и бежал к двери, чтобы втянуть, обнять замерзшую бродяжку Мону, которая, прежде чем подняться к нему в квартиру, несколько раз обходила дом по кругу. И каждый раз Виталик бывал так неподдельно счастлив, что сердце Моны, не до конца уверенной, что ей будут рады, стремительно легчало и взлетало вверх, к самому небу. Не теряя времени, еще в прихожей, Мона впускала в себя Виталика и они, замерев, позволяя себе наполниться волнообразными, почти мучительными спазмами счастья, в следующую минуту раскаленным стенобитным орудием вышибали двери прихожей, и свет то загорался, то гас, до тех пор пока, наконец, обессиленные, они не сползали на сдернутые с вешалок куртки, и, отдышавшись, только теперь почувствовав близость друг друга, вдруг начинали говорить, хохоча и перебивая, захлебываясь в поцелуях и словах.   

Вскоре светло-лимонная желтизна деревьев превратилась в тяжелую бронзу. Красные листья потускнели и лишь тлели изнутри багровым внутренним светом. Земля налилась черной холодной водой, а на небе, как на акварельном холсте, размазанным умелой кистью, мешались серый и голубой.
Отчуждение никуда не пропало. Напротив, оно росло, с каждым днем наливаясь холодной крепостью, как осеннее яблоко. Может быть, дело было в том, что любовь их зародилась где-то там, в нематериальном пространстве, не отягощенная ни телами, ни тем, чем они не хотели себя отягощать. Они привыкли жить в письмах и питаться исключительно вербальной энергией. И лучше им ни с кем не было, чем друг с другом в этих письмах. Они научились говорить, открывая друг другу все заповедные тайники, заниматься любовью, ссориться и мириться, и все посредством слов, слов, слов... Однако, возвращенные в реальность и поставленные друг напротив друга (их души, как птицы, влетевшие в захлопнутые клетки, все больше молчали), они чувствовали стеснение и неудобство, что-то резало и натирало, как не по размеру подобранная обувь. Оба они надеялись, что разносится  и станет удобно и легко, но что-то все никак не разнашивалось.

Пока Виталик работал, Мона ходила в университет, слушала лекции, не всегда относящиеся к ее курсу, переходила из аудитории в аудиторию, подолгу пила чай в буфете, обхватив граненый стакан озябшими пальцами, иногда ела бутерброды на тонком, сладковатом, рассыпающимся в пальцах хлебе. Чаще всего ее тянуло в библиотеку, где с детства знакомый запах книг и замедленные, будто бы погруженные в воду звуки: шаги, редкий шепот, шум отодвигаемых стульев – раскладывали все в ее душе наилучшим образом. Мысли о Виталике, о его ласках, от которых ей нигде больше не удавалось освободиться, здесь милосердно оставляли ее. Не вздрагивало тело, не ныла эта ненасытная черная дырища, требующая реванша за все годы аскетичной жизни. Мона наблюдала нерадующую зависимость, с которой ее блестящий, отлаженный ум не справлялся совершенно. Она учиняла себе инквизиторский допрос  - что там Торкмевада – ребенок, по сравнению с тем, как она пытала себя, в какие тайные углы своей души пыталась заглянуть, но все равно, тот главный вопрос – любит ли она Виталика той самой, единственной, связующей жизни насквозь, любовью или это только секс, только дурная страсть, которая держит их вместе, не позволяя разойтись ни во времени, ни в пространстве – оставался для нее открытым.
Сегодня, правда, думать об этом ей было некогда. К послезавтрашнему дню нужно было дописать статью, обещанную куратору, элегантной тетке, которая еще, кажется, не определила к добру или к худу досталась ей эта французская штучка.
Мона решительно взялась за дело.
Но, написав несколько строчек, остановилась. За спиной без роздыху бубнила какая-то женщина, полностью лишая Мону возможности сосредоточиться. Голос у женщины был плоским, скрипучим и удручающе монотонным, как будто у говорившей болело горло. «Это библиотека, здесь люди работают!» - Моне хотелось обернуться и выбросить из себя эту фразу, как пощечину, или по крайней мере ожечь тетку негодующим взглядом, но, Мона не решалась и продолжала смотреть в стол, на деревянный сучок рядом с книжкой,  все больше раздражаясь от того, что как бы ей не хотелось, она не сможет так вот повернуться, и в лицо сказать все, что она о ней думает.
Мона слегка поскребла сучок, потом резко отодвинула тетрадь и бросила ручку на стол. Ей тут же стало стыдно своей невоспитанности, поэтому она стала прислушиваться, не говорят ли сзади о ней.
Но там, кажется, ничего не заметили.
Пробившись через несколько пустотелых фраз, из которых ничего не было понятно, Мона, наконец, включилась:
- ...у меня в ту пору была коса. Толстая коса почти до колен, - Мона поразилась, о какой ерунде они говорят в сакральной библиотечной тишине. Вторую собеседницу, слышно не было, и Мона почти уже решила, что женщина пишет себя на диктофон, однако, по каким-то признакам, по сочувственному дыханию было ясно, что вторая собеседница все-таки присутствует.
Поскольку рабочий строй мыслей был все равно разрушен, Мона решила послушать дальше. Женщина все так же исправно скрипела на одной ноте: - Муж очень любил мою косу и всегда ею гордился. Если мы шли в гости и в гостях вдруг встречались люди, которые мою косу еще не видели, муж всегда перекидывал ее мне на плечо и поглаживал, как будто хотел уложить получше. По выходным, когда было время, он просил меня распустить волосы и расчесывал их толстой щеткой, плавными такими движениями, как мать своего ребенка. В тот день, когда я сказала Лёне, что больше между нами ничего уже не будет, Лёня плакал, а я смотрела на него и утешить даже не могла, не могла подойти к нему и дотронуться до него, потому что все уже решила. Когда вышла от него, увидела парикмахерскую. Сама не знаю, зашла туда зачем-то. Огляделась – бабы скучают, посетителей ни одного. Я им и говорю: косу отрежте мне под корень. Они для приличия поахали, потом отрезали, куда делись. Муж со мной после этого два месяца не разговаривал, все горевал из-за той косы. Так ни о чем и не догадался. Потом как-то наладилось. Но косу я больше никогда не отращивала. Ни-ког-да.
Несколько минут Мона не слышала ничего, кроме тихого дыхания, потом раздался шум отодвигающихся стульев, и две женщины прошли по проходу вперед. Обе молчали. Одна, с вьющимися каштановыми волосами, укрывающими шею, шла чуть позади, вторая, расправив острые плечи, высоко несла коротко стриженную голову с мальчишечьим твердым затылком.
Мона растеряно перекинула туда-сюда страницы книги, не видя больше перед собой ни строчек, ни собственно читального зала. Странная связка этой истории с ее собственной жизнью дрожала перетянутой струной, неприятно касаясь сердца. Мона хорошо помнила, как, получив от Виталика его первую фотографию, спустилась в парикмахерскую. Не Бог весть что была эта парикмахерская, обычная афро-азиатская цирюльня, которых в их районе каждая первая, зато идти до соседнего дома, и приказала, именно приказала толстой арабской девчонке остричь ей волосы. Тогда Моне казалось, что она обстригает себе дорогу назад, в прошлую жизнь, где любовь только сумасшедшей лисицей рвала ей сердце, но не приносила ни счастья, ни утешения. И вот прошло восемь месяцев, и теперь рассказом неизвестной женщины что-то закольцевалось в ее судьбе, но не так, как ей хотелось и не с тем. Виталик, родной ее, сидит сейчас на работе, смотрит на стрелки часов, и у Моны покрывается мурашками спина от мысли, что по ней бегут пальцы Виталика, но эта сексуальная власть уже начала тяготить ее, потому что реальной власти – мужской, интеллектуальной, у него над ней не было. Как бы радостно она подчинилась, если бы почувствовала в нем эту силу, но он не хотел или не мог, оставляя ей свободу выбирать, эту ее свободу, от которой Мона уже так устала. Наверное, ей нужен был кто-то сильней чем она сама, кто-то, чья воля дала бы ей свободу жить, полагаясь на неоспоримость чужого решения. Виталик же… Чем дальше она погружалась в отношения с ним, тем необратимее трансформировалась всепоглощающая античная страсть, которая вспыхнула в их письмах, как бумага, во что-то жалкое и современно-бессильное.
Наверное, правильнее было бы все прекратить, но Мона не знала, как, к тому же она ничего не могла с собой поделать – она хотела Виталика, хотела, чуть только в голове всплывало его имя. И близость с ним доставляла ей наслаждение, которое она не в силах была оборвать по собственной воле.
Но Мона не была бы Моной, если бы параллельно с этим в душе ее не звучал еще один тихий, но настойчивый голос. Он отравлял ей даже самые приятные минуты. Особенно самые приятные минуты, после которых в опустевшем теле она слышала его с необычайной отчетливостью: то, что ты делаешь, это грех, Мона. И Мона не пыталась спорить, она точно знала, что это правда. Единственное, что она могла – это постараться не слушать, не обращать внимания на точивший ее изнутри, подобно алмазному сверлу, голос. Виталик, которому она попыталась это рассказать, вместо того, чтобы утешить, понять и, через это понимание разубедить, поднял ее на смех. Этот смех над серьезными вещами, надо всем на свете она в нем не переносила совсем. Вот и теперь он заявил, что Мона путает причину и следствие. Что отказ от секса должен быть естественным в любой религии, и если сто раз сказать себе: «я не хочу», желание от этого никуда не денется. И от подавления своих желаний только образуются неврозы и больные фантазии. Отказ от секса, как и от всего другого должен быть естественным следствием напряженной духовной жизни, а не наоборот. Когда сознание уже изменилось настолько, что необходимость в сексе исчезла. А потом и вовсе заявил, что понятие «грех» и есть самый большой грех христианства, унижающий человека с рождения и отбирающий волю. И это говорил ей он, невежественный человек, ничего не знавший ни о христианстве, ни о его таинствах, кроме разве пары на поверхности лежащих фактов. В такие минуты он раздражал Мону настолько сильно, что она едва справлялась со словами, которые рвались из ее закрытых губ, подобно разъяренным, безумным от ярости псам.
Неожиданно положение осложнилось тем, что Виталик, повинуясь не очень ясному для него самого движению души, вдруг предложил Моне выйти за него замуж. Предложение ни секунды не было обдумано, просто выскочило из Виталика, как плохо закрепленный груз на корабле, попавшем в небольшой шторм. Если быть до конца объективным, то груз этот, разумеется, был, не нарисовался же он из воздуха. Просто, не давая себе воли пуститься в размышления и мечты, где-то в глубоких трюмах своей души Виталик давно прятал эту мысль. И тут она вывалилась наружу в момент, больше похожий на отчаяние, чем на любовное вдохновение.
Вот что бы сделала Маша, думал Виталик, который тем сильнее чувствовал свое духовное с ней родство, эту истончившуюся, но живую еще, не оборвавшуюся пуповину, чем глубже и невозвратнее проваливался в горнило Мониных страстей, как бы она ответила? Скорей всего, рассмеялась и согласилась бы, а потом просто забыла. Мона же, услышав эти три слова – Мона, давай поженимся - которые никогда не звучали в ее присутствии,  от неожиданности и несоответствия этого нелепого предложения всей ситуации закрыла в себе разумную половину. Ей захотелось прогнать Виталика немедленно, но вместо этого она закричала, размазывая обрушивающиеся на ее щеки водопады слез, что это все глупо и если он не понимает – тем хуже для него, потому что он малообразован и плохо воспитан. В одну секунду открылись неподконтрольные более шлюзы сточных вод Мониной души, и оттуда полились, не сдерживаемые теперь ничем, ужасные слова, несправедливые слова, за появлением которых из собственного рта Мона наблюдала как будто со стороны, но в то же время с долей садистского сладострастия, особенно, когда видела, что каждое из слов попадает в цель, в самое сердце оторопевшего Виталика. В голове ее мелькали, одна другой ярче, картины далекого прошлого, изгнанная первая любовь и последующие за этим наказание и стыд. Ее страх, отползший куда-то на время их медового благоденствия, возвращался теперь паникой. Чтобы вновь пройти сквозь этот ад, ей нужна была более веская причина, чем Виталик.
Ошарашенный и уязвленный, Виталик смотрел на нее во все глаза, не находя слов и остро ощущая их бесполезность. Ему тоже хотелось заплакать вслед за Моной, но он только молчал и смотрел на нее. Он ничего не говорил, никак не защищался, и через некоторое время Мона иссякла. То черное, что накрывало ее с головой, вдруг отхлынуло и Мона, увидев лицо Виталика, сжалась от ужаса и жалости. Она опомнилась и кинулась мочить слезами его рубашку. И тотчас, не дав ей даже передохнуть, горячая волна залила ее бедра: Монин часовой механизм требовательно затикал в паху.
Виталику очень хотелось уйти немедленно и навсегда, но он сделал над собой усилие и простил ее.

В октябре, одновременно с затянувшими всю Москву дождями Мона каждый день начала плакать. Плакала она всегда без усилий. Ее слезные мешочки были расположены так близко, что, стоило задеть в ней что-то по неосторожности, как из глаз, набегая одна на другую, текли по щекам прозрачные капли. В отличие от других, виденных Виталиком слез, они не были простой соленой водой. Монина слеза, как северо-западный ветер, была насквозь пропитана мутной беспросветной тоской. Глядя, как они стекают, прокладывая русла по щекам, срываются, разбиваясь о кожу рук, или впитываются одеждой, Виталик заколдованно немел, как будто эта страшная Монина тяжесть оковами ложилась на грудь и сердце, откуда теперь не рождалось ни одного слова.
За окном с ровным шумом шел дождь. Виталик смотрел, как деревья на другой стороне улицы машут черными сиротскими ветками. Мона плакала. Он не мог вымолвить ни единого слова в утешение.
Позже, возвращаясь мысленно к этой осени, силясь отыскать точку разрыва, понять, где он допустил ошибку, Виталик часто спрашивал себя, были ли эти слезы причиной их расставания, или следствием его. Иными словами, ушла ли от него Мона, потому, что он неправильно себя вел, молчал, лишив ее привычного допинга слов, или – и интуиция подсказывала ему, что он не ошибается – она плакала из-за того, что уже рассталась с ним мысленно, уже ушла вперед, оставив ненадолго чуть замешкавшееся тело, которое так тосковало и было так несправедливо к Виталику, но что взять с тела, когда уходит душа?

Вместе со скандинавским циклоном пришла настоящая тоска. Мелкий, похожий на брызги тусклый дождик, монохромный пейзаж и небо, волочащееся по тротуарам, заставляли думать, что все напрасно, что все это уже было  и будет длиться бесконечно, и лучше тогда умереть, лечь в землю в сухой деревянной кровати и уснуть. Хотя бы выспаться.
Все настолько устали, что не было сил даже злиться.  Молчащие и закрытые, люди упрямо тащили свой крест до одной им видимой отметки. Каждый был отдельно, смотрел только перед собой и спасался сам.
Виталик как мог, сопротивлялся этому накрывшему Москву чудовищу, чьи щупальца неотвратимо проникали в сердце. Он чувствовал как самая тяжелая из депрессий – безразличие – постепенно овладевает им.
Мона возникала на пороге, плакала. Он уходил в глубь комнаты. Мона шла за ним, и упреки, упреки, упреки, сыпались из ее рта как пауки и жабы.
- Ты не умеешь разговаривать.
- Ты не хочешь понять, что я чувствую.
- У тебя тупое сердце.
- Ты специально мучаешь меня.
Виталик не мог сказать ни слова, все слова замерзали в его груди, все слова мира были бесполезны, и, глядя в искривившееся лицо Моны, Виталик ничего не чувствовал, кроме усталости, тотальной усталости и ощущения, что все уже было, все это длится уже миллионы лет и лучше бы ему лечь глубоко, в самую сырость земную, свернуться калачиком и больше никогда уже не просыпаться.
- Уйди, - вяло думал Виталик, - ты покалечишь меня своими истериками, уродина. Не трогай меня. Я сам. Я без тебя. Ты больше не услышишь от меня ни слова. Я лучше вырву себе язык. Оставь меня в покое. Я ничего не хочу знать о тебе.
Все это рвотой подступало к горлу, пока он стоял и смотрел в сторону. Он молча ждал, когда она устанет плакать и уйдет, но Мона не уходила. Сквозь слезы, осушая их, как осушает озера страшная жара, в ней росло желание. Она оттирала ребром ладони воду с лица и тихим голосом начинала петь, тянуть его, холодными полупрозрачными пальцами пробираясь по закоулкам его одежды.
Виталик отталкивал ее, ему отвратительна была мысль о том, что сейчас произойдет, но Мона не обращала внимания и грела руки у него в паху, и набрасывалась на него своим ртом, совсем уже не любимым Виталиком.
И как так получалось, что происходило, почему Виталик раз за разом начинал это горестное совокупление, которое в какой-то момент оказывалось искренним, прежним, он не понимал.
Потом они опустошенные, не простившие друг друга, лежали в постели. Виталик курил, и голова Моны покоилась у него на плече.

Случалось, что Мона по нескольку дней не приходила. В первый день Виталик чувствовал облегчение. Во второй ему как будто чего-то не доставало. На третий день он не находил себе места. Отсутствие Моны было похоже на удушье, и обезумевший от боли Виталик приезжал на Чистопрудный бульвар, пробирался в подъезд Мониного дома и возникал у нее на пороге. Если бы она ему не открыла, наверное, ждал бы ее у порога.
Но Мона всегда открывала и будто даже была ему рада. В такие минуты кто-то слегка разжимал тиски, и они разговаривали, и спорили, и смеялись, и ими овладевало, наконец, долгожданное целебное чувство дружбы.

В начале ноября Мона уехала в Питер. Виталик был этому рад – издерганная Моной душа требовала хотя бы небольшого тайм-аута. Несмотря на месяц ссор, простились они хорошо, обещав звонить друг другу каждый вечер. Они действительно звонили, и, хотя умудрялись ссориться даже по телефону, это происходило намного реже. Мона рассказывала, как и с кем она провела день, череда полузнакомых имен тянулась бесконечно, и Виталик расслаблено слушал, не особенно вникая во взаимосвязи, пока не возникло одно имя – Алексей. Что насторожило тогда Виталика – не понятно, может быть, изменившийся тон, которым Мона произнесла это имя. Что за Алексей? – переспросил Виталик. - Да ну, знакомый. - И что Алексей? – Кажется, я ему очень нравлюсь... – Почему? – Он все время меня куда-то приглашает, словно заманивает. – А ты? – Да ну тебя.
У Виталика закружилась голова.
- Скажи мне, Мона, - спросил он вдруг, - тогда, перед поездкой в Гоа, ты ведь познакомилась с ним в августе?
В трубке после вопроса Виталика долгое время ничего не происходило, только далекие голоса перешептывались о чем-то неясном и никому не нужном. Потом Мона сказала:
- Да.
Виталик вместо привычной стены видел перед собой туман.
- Я теряю тебя, Мона, - спокойно сказал он, - не оставляй меня.
- Ты что, с ума сошел? – рассердилась Мона, - У меня не может быть друзей никаких? – И по тому, с каким безрассудным напором Мона стала нападать на Виталика, он со всей определенностью понял: он не теряет, он уже потерял.
В тот вечер его гордость была сильнее всех остальных чувств, и, возможно, это было к лучшему, потому что не существовало предела Мониным упрекам и слезам, и он сказал, прорываясь сквозь поток ее обвинений:
- Не звони мне пока, Мона. Я позвоню тебе сам.
Мона замолчала. Потом спросила:
- Ты понимаешь, что ты делаешь? Ты понимаешь, что сам толкаешь меня к нему?
Так и не ответив, Виталик повесил трубку и пошел спать, странно спокойный, как будто вымерзший изнутри.

Мона, задыхаясь от злости, бросила телефон на кровать. И, хотя гнев был направлен на Виталика ошибочно, потому что должен был достаться самой Моне, очередной раз возненавидевшей себя за то, что оказалась слабей самой себя, своего тела и инстинктов, она долго не могла успокоиться. Но постепенно в ватной тишине ее спальни, освещенной лишь ночником, и слившейся с онемевшей и обездвиженной квартирой, все эмоции растворились. Она аккуратно переложила телефон на тумбочку и подумала, что ведь Виталик, в сущности, прав: будущее время тут неуместно, все уже свершилось, и он это понял, неизвестно как, отчего немного страшно, но, по сути, совершенно безразлично.

Она действительно встретила Алексея еще в августе.
Мона сидела в Публичке, конспектировала какую-то книгу, привычно заполняя тетрадь небольшими ровными буквами. Был жаркий летний день. В окно было видно как тополиный пух, подсвеченный солнцем, отвесно поднимается вверх, растворяясь в высоком голубом небе. Она силилась потом вспомнить, что это была за книга,  что она делала до библиотеки и куда отправилась после, но не могла. Память цепко держала только главное, позволив всему остальному спокойно утечь.
Воспоминания начинались с того момента, когда Мона подняла глаза от книги и увидела высокого мужчину лет сорока, двигающегося по проходу в ее сторону. Мужчина, окатив Мону приветливым взглядом своих круглых, похожих на вишни глаз, которые казались еще темней и ярче в окружении густых, беличьих, с выгоревшими концами ресниц, сел за соседний столик, с трудом уместив под столешницей длинные джинсовые ноги. Он определенно не был красив, но что-то тянуло Монин взгляд к короткой, словно топором рубленной бородке, сливавшейся с отросшими (и видно было, что отросшими, а не специально отпущенными) волосами. Его большие белые руки, в которых уютно и естественно лежал толстый фолиант, были покрыты густыми медовыми пятнами веснушек. Из рукава футболки выныривала, обтекала мускул, и терялась в рыжих волосах выпуклая вена.
Моне отчего-то было до смерти интересно, что читает этот медведь. Скосив глаз на пределе возможности, так, что глазные яблоки отозвались тупой болью, она улыбнулась – а он и вправду бы похож на медведя – большого, лохматого, с виду добродушного. Так что же он все-таки читает? Свой или чужой?
Мужчина, не замечая, по счастью, ее внимания, перекинул страницу и быстрая как стриж Мона на мгновение обернулась в вполоборота и тут же вернулась с добычей: медведь читал ни много, ни мало, а Жития святых. Значит, свой. Еще какой свой! Посидев немного над своей книгой, не в меру взволнованная Мона попробовала сосредоточиться на работе, но отчего-то не получалось.
Вместо того чтобы прекратить вертеть в пальцах ручку и законспектировать прочитанный по десятому разу абзац, Мона опять посмотрела вправо. Мужчина читал, держа на вытянутых руках книгу и улыбался. Его улыбка зеркально легла на ее лицо. Три долгие секунды Мона не находила в себе сил, чтобы отвести взгляд. Наконец, медведь неспешно отложил Жития  и повернулся к ней. Его карие глаза смотрели вопросительно и немного затуманено, как будто он копался на задворках своей памяти, вспоминая, не встречал ли он где эту странную женщину.
Как светский человек, Мона должна была бы просто улыбнуться, сопроводив улыбку какой-нибудь милой шуткой, объясняющей ее чрезмерное любопытство, но, застигнутая врасплох, она только быстро опустила глаза и ухватилась покрепче за книжку, будто та могла послужить ей спасательным кругом. Правое ухо порозовело, а потом и вовсе налилось пурпурным цветом.
Посидев так несколько минут, не находя в себе смелости, чтобы проверить, смотрит ли на нее медведь по сию пору, Мона с досадой поняла, что мозг свой сегодня не соберет, и лучше ей не терять тут времени, а отправляться по другим своим делам.
Она сложила вещи в сумку, и, прихватив бесполезную книгу, направилась к стойке. Спину она держала очень прямо, на случай, если медведь вдруг смотрит.
К следующем утру происшествие потеряло свой щекотливо-конфузный привкус, и Мона опять отправилась в Публичку. Каково же было ее разочарование, смущение и почти что злость, когда на том же месте она обнаружила все того же медведя. На сей раз она с собой все же совладала, и, улыбнувшись ему, как старому знакомому, села за стол. Не вчерашний, а другой, подальше. От страха, что опять не выйдет у нее позаниматься, а время-то идет, Мона сразу же включилась в работу и забыла обо всех на свете мужчинах, включая медведя и Виталика.
Однако когда она пошла сдавать книги, мужчина поднялся вслед за ней. Они стояли вместе у библиотечной стойки (сегодня у него в руках были не Жития, а квантовая физика). Оба молчали. Наконец, мужчина произнес:
- Мне все-таки кажется, что мы не знакомы…
- Не знакомы, - как эхо откликнулась Мона.
- Алексей, - представился он. Голос у него оказался густой и низкий, действительно как у медведя.
- Мона – сказала Мона.
- Не выпить ли нам кофе? - после того, как библиотерь забрала у них книги, спросил он.
- Я не очень люблю, - честно сказала Мона, но сразу опомнилась и смутилась, - но можно выпить чаю.
- Это даже и лучше, - серьезно сказал Алексей.
В маленькой, на три столика кофейне, расположенной в сотне метров от библиотеки, Алексей повел себя просто и естественно, как будто они были знакомы с Моной долгие годы. Интересно, это манера у него такая, или что? – неопределенно подумала Мона. У нее непринужденность не получалась, ей нужно было сразу же поразить Алексея чем-то в себе замечательным, но от таких стараний выходило еще хуже, чем обычно. В итоге Мона устала, ей уже ничего не хотелось, и Алексей стал казаться не таким уж интересным. Мона поспешно допила свой чай,  посидела пять минут из приличия и стала прощаться. Она уже готовилась дать Алексею телефон с одной неверно цифрой, но он ничего не попросил.
На следующий день он опять был в библиотеке, и после занятий они вновь пили чай. Через день история повторилась, а потом это вошло у них в привычку, и, так и не обменявшись телефонами, они даже стали уговариваться о времени, если кому-то нужно было прийти раньше или позже. Мона постепенно привыкла и стала вести себя как обычно, от чего ее словесный дар, разумеется, расцвел. Да и вся она в присутствии Алексея будто наполнялась воздухом. С ним ей было свободно и как-то надежно. Медвежьи его повадки подтвердились: ум и тело были быстрыми, не смотря на кажущуюся неповоротливость. Иногда его вишневые глаза вспыхивали нехорошим злым огнем, и в этот момент волосы на голове у Моны будто трогал ветерок, и она с каким-то сладким ужасом думала, что если его по-настоящему разозлить, то, в огромной ярости своей, он сметет с пути все, что ему мешает, и, возможно даже не заметит, что это было.
Так бежали дни и недели. Они почти не разговаривали о той жизни, что ждала каждого из них за стенами кафе. По крупицам, как мозаику, Мона собирала разрозненные кусочки, которые вскользь или косвенно сообщал о себе Алексей. Получалось, что он давно женат, что работает в какой-то лаборатории, что православный, что есть дети, собака, две кошки, что нигде, кроме школы, не учился, и что главным в жизни он считает доминанту воли над всеми инстинктами.
Уже вышел срок, к которому Мона обещала вернуться в Москву, но они пили чай каждый день, и, хотя давно пора было ей съездить на Московский вокзал за билетами, она все тянула, оправдывая себя тем, что работа над диссертацией, наконец-то вошла в стабильное русло. В чаепитиях с Алексеем было для нее что-то опасно-притягательное. В его словах как будто отсутствовало двойное дно, он говорил просто, никак не поддразнивая и не провоцируя Мону, но иногда она чувствовала его взгляд, как иные чувствуют прикосновение. Взгляд касался ее щек, шеи, груди, и от этого Моне делалось тепло и обреченно. Несколько раз, набравшись смелости, она встречалась с ним взглядом. В этот момент в голове начинало тихонько звенеть, и ей казалось, что еще чуть-чуть, и может произойти что-то совсем непоправимое.
И вдруг все кончилось. Позвонил Виталик и позвал ее в Индию. И что-то разом перевернулось в Моне, поменялось полюсами. Это было не сколько даже манящее, пропахшее специями слово «индия», путешествие за три моря, на море, где она не была тысячу лет, а сам Виталик, его человеческий тип – легкий, неунывающий, щедрый. Мона внезапно осознала, как она соскучилась по нему, как сухо ей без его любви.
А вернувшись в Питер через три месяца, она на следующий же день отправилась в Публичку.
Почему-то она была совершенно уверена, что встретит в там Алексея (утром по этому поводу она вымыла и уложила волосы, подкрасилась, из одежды выбрала джинсы и черный свитер – вроде бы ни к чему не обязывающее, но ничего лучше не подчеркивает ее узкие бедра и высокую грудь), но не встретила: Публичка под завязку была набита преподавателями и студентами, но Алексея среди них не оказалось. Разочарованная Мона взяла несколько книг, попыталась поработать, но ничего не клеилось, не понималось и не схватывалось, как цементом, мощным механизмом Мониного ума.
Мона отнесла книги обратно, спустилась с вестибюль, все еще надеясь где-нибудь его увидеть, постояла перед зеркалом, оттягивая время ухода, но дольше стоять было бессмысленно, и она, хлопнув тяжелыми дверьми, оказалась на улице. Радостная лихорадка в душе уступила место серому, подстать ноябрьскому дню, унылому опустошению. Мона брела вдоль улицы, медленно переставляя свои тяжелые длинные ноги, пока не наткнулась взглядом на то самое кафе, где в августе они почти каждый день пили чай. Ни пить, ни есть ей не хотелось, зато в кафе было тепло и знакомое место притягивало - было странно пройти мимо, не заглянув, все равно, что пройти мимо знакомого человека и не поздороваться.
Мона вдавила внутрь массивную старую дверь, звякнул колокольчик. Из глубоких темных недр кафе явилась официантка, Мона отрицательно мотнула головой, отказываясь от столика, и подошла к стойке, намереваясь заказать что-нибудь быстрое и горячее, как вдруг резко обернулась – позади нее за столиком сидел Алексей и смотрел на нее тем самым, высекающим в ней жар взглядом. Его глаза казались черными, как космические дыры. В Мониной голове, будто от недостатка кислорода, что-то поплыло, меняясь местами и мешая сосредоточиться. Она развернулась и пошла к нему, с каждым шагом расставаясь с частью своего беспрекословно-послушного разума, приобретая взамен пьянящую свободу безумия, боль, размалывающую нижнюю часть ее живота и жар, заполняющий до краев обе ее обтянутые свитером груди.
Алексей с шумом поднялся и едва успел принять ее, такую стремительную в своем отчаянном движении к нему. Мона подняла лицо (впервые ей пришлось тянуться для этого вверх) и почувствовала сначала прикосновение мягких волос, а потом уже сквозь них, теплые, намного теплее, чем ее собственные, губы.
С того дня прошла неделя, не больше. Они встречались каждый день, гуляли вдоль затягивающихся прозрачным, словно пленка, льдом каналов, ходили в Спартак на старые фильмы. Воздух между ними был плотный и жаркий, они чувствовали присутствие друг друга, даже не соприкасаясь рукавами. Мона не могла понять, как это произошло с ней - внезапно, будто кто-то переключил рубильник - и мир вокруг переменился, обновил краски, запахи, стал свежим и сильным, словно только что рожденным. Все случилось так быстро, что они даже не успели ничего понять, обдумать, как-то обезопасить себя.
Но это уже не имело значения, как не имела значения сама жизнь, когда-то прожитая ею без Медведя.

Со времени последнего телефонного разговора между Моной и Виталиком прошли две недели. Ощущение близкой катастрофы понемногу выветривалось, и Виталику стало казаться, что он все сам себе придумал – и неверную Мону, и Алексея. Мона любила его, она писала ему такие слова – разве могло случиться что-то плохое?
В конце недели Виталику приснился сон, как будто они с Моной живут где-то далеко от Москвы, в провинциальном уютном городке, похожим, скорее, на Н-ск, хотя во сне это был просто город.
В момент, когда начинался сон, Виталик сидел в маленькой комнатке, которую они снимали вместе с Моной, и смотрел в окно. Сквозь мутные разводы, оставшиеся на стекле после зимы, была видна башня - не то Останкинская, не то Эйфелева. Башня рассекала ночное небо черной трещиной, на самом ее верху с равномерной стойкостью газовой горелки полыхал огонь. Огромные сгоревшие пласты, похожие на обшивку вошедшего в атмосферу космического корабля, один за другим падали вниз. Отзываясь на эти удары, страшно, как умирающее животное, вздрагивала под ногами земля.
И было понятно, что это – начало конца всего мира, и с этой минуты вся жизнь на земле обречена.
Виталик, мокрый от страха, открыл глаза. С трудом узнавая темные очертания квартиры на Можайке, он понемногу успокоился, сходил на кухню выпить воды, после чего опять заснул.
Сон продолжался.
В его обреченном мире было позднее утро. Башня догорала, пропитав городок тишиной и близкой гибелью.
Виталик шел по улице, вдыхая предсмертный запах акаций, и думал о том, сколько пустоты было в его жизни, что он сделал, и чего теперь уже никогда не успеть. Свернув в один из тенистых дворов, пустых и безлюдных, как будто уже покинутых, Виталик заметил девушку, сидящую за деревянным, неровно сколоченным столом. Поколебавшись, Виталик подошел ближе, и, глядя на девушку сверху вниз, нерешительно спросил: «Вы любите читать?» «Не очень» - ответила девушка. «Понимаете, - продолжал Виталик, не обращая внимания на ее ответ - я писатель. Я написал немного, и никому раньше не показывал. Пожалуйста, прочтите, иначе этого уже не прочтет никто. Я писал для всех, а получается, только для вас».
Оставив ей листки со своими рассказами, откуда-то взявшиеся в руках, Виталик отправился дальше.
Дорога вывела его к школе. На спортивной площадке, под баскетбольной корзиной стоял человек. Его маленькая фигура в длиннополом плаще казалась почти детской по сравнению с телохранителями, окружавшими его с четырех сторон. Во сне Виталик знал, что маленький человек появляется тут каждый вечер, ближе к закату и стоит в молчании, окруженный неподвижными охранниками.
Виталик, никогда раньше не решавшийся, сошел с тротуара и направился к площадке. Один из охранников вытащил пистолет и щелкнул предохранителем. Виталик на секунду остановился, но в тот же момент всем – и Виталику, и телохранителям и маленькому человеку в плаще - стало ясно: страх смерти перестал действовать, потому что смерть близка и неизбежна, и это делало всех родными, как братья.
Телохранитель бросил пистолет в песок и отошел, а маленький человек вдруг начал танцевать: расстегнул и бросил на землю плащ, с наслаждением развязал галстук, снял рубашку, обнажая ладную гибкую фигуру. И Виталик  понял, что для этого он и приходил сюда каждый вечер, но в той жизни, которую он себе выбрал, голое изящное тело на детской спортивной площадке было немыслимым и невозможным.
Виталик поднял с земли пистолет. Это был золотой револьвер с черной рукояткой и желтым барабаном. Нацелив дуло в землю, Виталик нажал на курок, но ничего не произошло. Тогда один из охранников, снисходительно наблюдавший за ним, объяснил, что револьвер нужно сначала снять с предохранителя. Виталик сунул пистолет в карман. Никто не возражал.
Попрощавшись, Виталик пошел по темнеющим улицам к дому, то и дело прокручивая указательным пальцем барабан. Он думал, если смерть начнет их мучить, он будет знать, что делать.
Быстро темнело. Поднявшись на холм, где стоял их с Моной дом, Виталик остановился и посмотрел вверх. Вместо луны в небе плескали хвостами две серебристые рыбы. Огромные живые тела, плывущие в черном океане неба, излучали яркий-белый свет. С горизонта на город наплывала непрозрачная мгла. Виталик знал, что это и есть смерть. Еще до наступления утра она поглотит и Рыб, и город, и всю землю.. Времени оставалось совсем немного, но душа Виталика все еще пребывала в смятении. Глядя на Рыб, он думал, что не готов ни к смерти, ни к убийству. Вдруг нижняя рыба ударила хвостом и, словно в ответ на это движение, грудная клетка Виталика распахнулась, наполнилась воздухом, и душа его стала свободна.
С холма было видно дорогу, забитую машинами - люди все же пытались куда-то бежать. Красные тормозные огни светились в сгущающейся темноте, никто уже не соблюдал никаких правил, и, как догадывался Виталик, никогда уже не будет соблюдать.
Он глубоко, в последний раз вдохнул теплый запах летней ночи и пошел домой.
В комнате его уже ждала Мона, возвратившаяся со своей прощальной прогулки.
Соседи по квартире, молодые ребята, накрывали на стол. Собирались гости. Всем было тревожно и весело, всем хотелось напиться. Виталик почти уже поддался этому отчаянному веселью, но что-то вынудило его остановиться. Попрощавшись со всеми, Виталик взял Мону за руку и повел в комнату. 
- Я хочу встретить смерть чистым, - сказал он ей по дороге, - с чистой головой и чистой душой.
Не раздеваясь, они легли на свою полутораспальную кровать. Мона сказала:
- Я знаю, когда тебе грустно, ты не можешь заниматься любовью.
Виталик ответил тихо, почти одним дыханием:
- Сейчас время соединять души, а не тела.
Так они лежали, смотрели в окно на распадающуюся башню, бок о бок, рука в руке. Виталик не боялся смерти, но глубинная тоска не покидала его.
С нею он и проснулся.

Вечером он позвонил Моне. Странная философичность сна не давала ему покоя. К тому же, приблизившись к смерти, пусть даже и во сне, он понял всю тщетность обид.
Однако, в тот момент, пока Виталик, как умел трогательно и красиво, пересказывал Моне свой сон, он не знал, что их время уже разделилось. Для него оно осталось старым, для Моны начался новый отсчет. Это стало понятно через несколько секунд, после того как Виталик закончил рассказ.
Мона сказала:
- Какой прекрасный сон. А я такая сволочь.
- Почему же? – не отошедший еще от тонкой прелести своего сновидения спросил Виталик.
И, видимо, потому, что за этот год Мона приучилась делить с Виталиком свою жизнь, рассказывать чуть ли не по минутам, что она делала, о чем думала, теперь ей было трудно остановиться. Или она совсем не могла без Алексея, даже не говорить о нем не могла... Она начала с самого начала, с библиотеки, пробираясь все дальше, в запутанный и топкий, как болото, мир своих чувств.
«Ей, бедной, и поделиться не с кем», - слушая ее, думал Виталик, а сам воображал, как толстым куском стекла вспарывает себе руку от запястья до локтя, медленно размалывая ткани, представлял зазубренное стекло, с хрустом въедающееся в руку, и только эта подробно представленная и прожитая почти с наслаждением физическая боль помогла ему дослушать ее до конца. Кто знает о боли душевной? Кто знает ее эквивалент? Виталик предпочел бы, чтобы вместо этих рассказов Мона жгла его железом, раскаленным стержнем прикладывала к телу свои слова, если ей это так нужно, но не произносила бы их, не произносила бы их никогда: ты знаешь, Виталик, мы сегодня....
Виталик слабо помнил, как и на чем попрощался с Моной. Кажется, попросил ее не звонить.
В голове его на какое-то время сгустился стойкий мрак, который мешал ему понять, что происходит. Большая часть его еще по инерции стремилась вперед, он не мог перестать надеяться, что где-то произошел небольшой сбой, и нужно немного подождать, как все вернется на свои места. Но время шло, а ничего не возвращалось.

Тут на горизонте его жизни опять появилась Маша. Возможно, что-то почувствовавшая, возможно, справившаяся со своими демонами, но в один прекрасный день она позвонила Виталику на работу, они встретились, как обычно в кафе, потом еще раз, потом Маша приехала к нему домой. Виталик был рад беспредельно. Он соскучился по ней, и только теперь понял как. Все ссоры, все измены забылись, осталась только радость, послевкусие счастья. Им не нужно было заново привыкать друг к другу, то, ведь то, что было между ними, когда-то определило их жизнь. Что было в Виталике Машиного, и что в Маше Виталиково, авторства уже не разобрать.  Маша поддразнивала его, и Виталик велся, опять как-то расслабляясь в душе, тянулся к ней. Ничего телесного между ними не было, но эта дружба ходила по тонкой грани, и оба они были готовы перейти ее в любой момент.
Маша, учуяв мгновенно, что путь свободен, опять стала наведываться без звонка. Трезвая, пьяная ли, заваливалась с ним в одну постель, и они спали, как брат с сестрой, целомудренно обнявшись и держась друг за друга, чтобы не унесло течением жестокой жизни. Виталику казалось, что он сможет полюбить Машу, он собственно любил ее всегда, но полюбить именно тем, подростковым, острым чувством, и был уже готов, не желая понимать, что они нужны друг другу лишь как поддержка, временная передышка. И оттого, что Виталик зачем-то вдруг поверил в возможность своего счастья с Машей, для него было отдельным удовольствием узнать, что Маша влюбилась. До этого известия ему казалось, что с Машей его связывает целая жизнь. Что он все про нее знает. И уже отдалившийся от нее, кажется, достаточно далеко, совершенно отдельный Виталик все равно где-то в одном из слоев, заполняющих его сердце, хранил ее, Машу, как первую мечту свою, как основу для всего остального. Он давно простил ей измены (что проку злиться на ветер), ему было важно только то, что она любила его, когда-то действительно любила его, царапая больно своим кристальным сердцем, но тут уж, как умела…
Маша позвонила как обычно где-то ближе к ночи, когда первый сон деликатно опутывал Виталику сознание. Виталик, конечно, знал, кто звонит, других таких любителей припоздниться не было.
- Я влюбилась, - тут же сказала Маша, в ответ на размеренное сонное дыхание Виталика.
Виталик мысленно пожал плечами, потому что слышал эти признания периодически, но не чаще одного раза.
- Поздравляю, - сказал он, зная, что сейчас последует, и не ошибся: в трубке зазвучали короткие гудки. Маше необходимо было поделиться счастьем, и больше она от Виталика ничего не хотела.
Несколько последующих дней все было как обычно, когда в какой-то там, кажется, четверг, Маша заявилась к Виталику без предупреждения, очень пьяная и откровенно счастливая. Виталик укладывал ее спать, а она все говорила, говорила, про шею, про чуткие пальцы, про черные глазищи, и Виталик, сначала не особенно вслушиваясь, в какой-то момент вдруг понял и похолодел, как будто в его присутствии провели ножом по стеклу: волосы встали дыбом, и изморозь побежала по позвоночнику.  Он понял, что она и вправду влюбилась. И эта любовь, как цунами, перекроет все, что было с ней до этого.
Он лежал рядом с ней в кровати, не трогая ее руки и ноги, наброшенные на него сверху и не шевелясь, и было ему горько, пока что только горько, потому что уже завтра, после того, как они позавтракали и собрались на работу, разговаривая скупо, как опостылевшие супруги, Виталик начал свое нисхождение в ад.

Теперь ему совсем не за кого стало держаться, та соломина, которая, казалось, крепко была укоренена в грунт, с легкостью выскользнула, и Виталик повис в пустоте с двумя полными горстями земли. Нечего было делать, некого было винить. Он остался один на один с собой, и этого самого себя ему во чтобы то ни стало нужно было победить. И помочь ему в этом никто не мог.
В тот момент кто-то будто потянул за веревочку старой лампы, и свет выключился в душе Виталика, потух. Во мраке продолжали тикать часы, дни, недели, месяцы, которые Виталик не мог отличить один от другого. Темное, дегтярное время замусоленными пальцами лепило неделю к неделе, будто мякиши закисшего серого хлеба.
На работе было еще ничего – суета офиса отвлекала его, разбавляла своей бестолковой бессмысленной жижей, остро ненавидимой Виталиком в другие, лучшие времена тугое, концентрированное варево его боли. Виталик работал, отвечал на телефонные звонки, составлял таблицы, проверял документы, разговаривал с коллегами – он был в процессе, и от этого ему было не то, чтобы хорошо – нормально. Привычная рутина вдруг распадалась на множество мелких дел, все они обретали в глазах Виталика объем и важность, и он с почти маниакальной скрупулезностью выполнял все, что от него требовалось, педантично и последовательно, получая от этого странного рода удовольствие.
Про свои проблемы он никому не рассказывал, даже Игорю, хотя тот и пытался вытащить окаменевшего с некоторых пор Виталика на разговор. Нет. Виталик курил, смеялся, болтал, но за каким-то пределом его душа обрывалась в бездну, и Игорь ничего не мог нащупать в этой пустоте.
Тяжелей всего было по вечерам и в выходные. Виталик приходил домой, ложился на кровать и лежал. Он не жалел себя, он не обвинял ни Мону, ни Машу. Он просто ждал, стиснув зубы, когда же кончится эта боль. Как заклинание, повторял он надпись на кольце царя Соломона: «все проходит, пройдет и это» и ждал, когда же действительно пройдет.
Он вытягивал себя, как барон Мюнхгаузен за косичку. Маша постепенно отходила на второй план, уж с ней он худо-бедно научился справляться еще несколько лет назад, но зато теперь во весь рост, со всей мощью, о которой Виталик даже и не догадывался, на него обрушилась Мона. Лежа на кровати, неподвижный и холодный, он боролся с собой дни напролет. Каждый день он заставлял себя не забывать, что существует настоящее, необратимое горе: у людей умирают дети, старой миной отрывает ноги, слепо-глухо-немые живут в своей темном далеком мире, докуда почти невозможно докричаться. Он понимал, что его страдания ничто по сравнению с этими.
Но ничего не помогало – он так любил, что не мог дышать.

Отдельной мукой оказалась неизвестность: Мона не звонила, Виталик не звонил тоже, уже не из гордости, просто понимая всю неуместность разговора. Он, правда, несколько раз набирал ее парижский номер, хотя разговаривать не собирался - ему просто нужно было знать, что они не вместе, разъединены хотя бы физически.
Наконец, в самом конце ноября, набрав по-привычке долгую вереницу выгравированных в его памяти цифр, Виталик услышал в трубке голос Моны. Ухватив нежное, неверное «алло», он быстро нажал отбой, выдохнул замерший в легких воздух и пошел на кухню. Там он налил себе коньяка, закурил трубку и разложил пасьянс.
Впервые за несколько недель ток, который был подведен к его оголенным нервам выключился, напряжение ослабло, и Виталик почувствовал если не счастье, то умиротворение.

К началу декабря солнце ушло на покой: не было ни рассветов, ни закатов, лишь тепловатые мокрые сумерки. Потом тепло незаметно кончилось, и в воздухе появилась морозная составляющая. С деревьев незаметно облетели листья, и теперь они стояли, звеня на ветру ломкими мертвыми ветвями. Не было ни дождя, ни снега, чтобы укрыть высохшую землю, только холодный воздух, ледяной ветер, проникающий под одежду и рассеянный тусклый свет.
Виталик, приходя домой, включал повсюду электричество, варил глинтвейн, щедро кроша в кастрюлю тонкокожие сладкие апельсины, набивал трубку кавендишем, и весь мрак, по закону перехода Инь в Ян, превращался в теплый огонь внутри Виталика, мир суживался до размеров комнаты со столом из солнечного дерева. Отхлебывая из кружки ароматный глинтвейн, в который он для крепости добавлял коньяку, Виталик обязательно пролистывал телевизионные каналы, и, ничего там не найдя, открывал тетрадь. Сумрак за окном наливался густотой и синел. Иногда Виталик, оторвавшись от листа и Черного Волка видел, как летит на свет, шурша о стекло, сухая снежная пыль и раздувал потухшую трубочку. Мысли, неоформившиеся и ни на что не похожие, появлялись в голове, как будто кто-то думал за него, а Виталик лишь ловил слова, возникающие одно за другим, и распадающиеся в пыль.
Очень просто. Все так просто, - думал Виталик, выпуская замысловатый, пахнущий травой и вишневым деревом дым, - Я злился на нее, потому что она была не такой, какой я хотел ее видеть. Но почему я решил, что моя точка зрения должна быть отправной для нее? Почему я выбрал себя мерилом ее поступков? Кто я такой, чтобы пытаться изменить ее?  Усилия, которые мы прилагаем, чтобы изменить мир, нужно направлять внутрь себя. …Как мы вцепились тогда друг в друга в этом виртуальном пространстве! Ведь совсем, совсем разные. Даже смысл в понятия мы вкладываем разный. Для нее, например, свобода – это возможность выбора, а для меня – освобождение от самого себя, от своего эго. Где уж тут найти общую платформу? К тому же совершенно разный жизненный диапазон. Ей важно общение с великими и интересными, внутренняя жизнь ее замкнута и закользована на внешнюю. А мне интересно только то, что происходит внутри. Наверное, это нарушает баланс и ослабляет меня… Но я все время сравниваю ее с собой, все время ищу ее вину и ее несостоятельность. Роман с женатым мужчиной – мой главный козырь. Как можно, как можно? Где же твоя христианская мораль? Где вообще твоя мораль? И где твое будущее? Нет его! Стоп-стоп. Нет. Все это уже давно не мое дело. Отойди и не суди ее … Не сцди никого… Я несу ответственность только за свои намерения и действия. И я не хочу, чтобы осуждение замутняло мою душу. Даже убийца несет свою судьбу. Воздаяние и раскаяние – это ведь тоже развитие...

Однако, как Виталик ни старался зацепиться в этом состоянии, период спокойствия оказался недолгим. Ему не хватало Моны – смертно. Хотелось поговорить, рассказать, как он тут, какие посещают мысли, как до краев наполнил его Черный Волк, и как непереносимо трудно преодоление любви.
Звонить было бесполезно, он понимал, что ему не вынести теперешней Моны с ее вампирической дружбой. Ему нужна была Мона прежняя, та самая, которой он написал сотни писем, которая не разделила еще себя и его, и пусть даже и любила кого-то другого, но и Виталика любить не перестала.
Повинуясь скорей инстинкту, чем здравому смыслу, Виталик завел себе отдельную тетрадь. Он не писал туда ничего, кроме писем. Возможно, эта тетрадка была чем-то вроде фантомной боли уже отнятой руки. Ему казалось необходимым и важным сохранить между ними тот тонкий канал связи, который, как и любовь, теперь стал односторонним. И, может быть, это было даже хорошо, потому что теперь он мог, отключив внутреннюю цензуру, сцеживать в эти письма тоску, кислотой дымящуюся в сердце. Иначе, кто знает, умереть бы ему от ожогов…

Мона…
Кто-то уже называл тебя так. Не то Генри Миллер, не то Леонардо.
Теперь я знаю, почему…
Единственная моя.
Ты разлюбила меня.
Я не знаю где ты и что с тобой, но совсем без тебя не могу, поэтому буду писать тебе письма, как прежде. С той только разницей, что ты их теперь не прочтешь.
Видишь, как получилось – ты не оценила мою любовь. Мона, единственная моя, я не виню тебя за это. Я не хочу тебя вернуть. Я не хочу начать все с начала. Я просто тоскую по тебе и вспоминаю короткие пурпурные отрезки этого года. Всего лишь года, как мы знакомы. Четкая астрономическая граница.

Я всегда считал, что это самое страшное: не когда ты влюбляешься безответно, а именно тогда, когда ты познал счастье, ты знаешь, как смотрят эти глаза, когда они любят. Ты знаешь на вкус это тело, у тебя стучит кровь в висках при воспоминании о слабой тени, скрывающей внутреннюю сторону бедра – но ты никогда этого уже не получишь. Никогда. Никогда.
Никогда ты не будешь любить меня, как прежде.
Это так страшно, что я не могу в это поверить. Как и в случае со смертью – тебе кажется, что это не сможет случиться с тобой, с кем угодно, – но не с тобой. Ты думаешь: да нет, же, это все не так, она любит меня. Просто… Ну просто увлеклась кем-то другим. Или: она любит меня, просто хочет заставить злиться и ревновать. Она не звонит, потому что ждет, что ты позвонишь первым. Или ей запретили общаться со мной, угрожая причинить мне вред? Или она благородно отказалась от меня ради того, чтобы не огорчать маму? Или она решила наказать меня за что-то, заставить ревновать, мучиться.. А сама любит, любит меня, так же плачет ночами, так же хочет обнять меня.
А она не звонит просто потому что не помнит о тебе.
Поэтому я повторяю себе каждый день, каждое утро и каждый вечер – она разлюбила тебя. Она разлюбила тебя. Я заставляю себя в это поверить. Но, если вдруг опадают все щиты, водруженные мною вокруг моего бедного сердца, остается чистое и незамутненное зерно: я не могу тебя не ждать. Каждую минуту. Каждую секунду  я готов повернуть голову на твой зов и рассмеяться от счастья.

Я видел во сне, что держу тебя за  руку. Я обретаю покой и мир в душе, просто держа тебя за руку.
Во сне ты ненадолго сжала мои  пальцы,  потом осторожно отняла ладонь.
Мне нельзя забывать, что ты не любишь меня, Мона.

Нет, конечно же, я тебя не виню. Мы все равно не могли быть вместе. Мы слишком много требовали друг от друга. Ты – чтобы я превосходил тебя интеллектуально и мог подчинить себе твою свободу и волю. Я – чтобы  ты любила меня так, как я, забыв остальной мир.
Ты разлюбила меня этой осенью. Да и я, в общем-то, чувствовал опустошенность, и ежедневные твои приезды воспринимал скорее обреченно, чем радостно. 
Сейчас я думаю: если бы ты позвонила ко мне в дверь! Родная моя,  Мона, если бы ты позвонила! Без предупреждения, без телефонного звонка, как обычно. Если бы к тебе, холодной с улицы можно было бы прижаться, снять с тебя последовательно: сумку, куртку, ботинки… взять замерзшие ладони… Это очень трудно понять, Мона: почему это более невозможно?

А если ты вдруг позвонишь мне в дверь. Так, без телефонного звонка явишься, какая есть, молча посмотришь на меня с порога? Я отступлю в глубь квартиры, подальше от тебя, потому что буду знать, зачем ты пришла – за утешением. Затем, чтобы использовать меня против него. Нет, Мона, ты не получишь меня, если ты прикоснешься ко мне, я ударю тебя.
Но… Ты ведь придешь за помощью? За утешением. Мона, единственная моя, я дам тебе все, что ты захочешь. Что значит тело, Мона? И если тебе будет нужно – пусть сбудется эта горькая ночь. Я сдержу свои слезы, я не пролью ни капли, ты никогда не узнаешь про пустоту и космос, прижимающие меня к тебе.

А помнишь, как в первый же вечер мы пошли на Монмартр? Было уже темно, когда мы выбрались из дома и Сакре-Кер белел в черном небе, у подножия гудел праздный Париж, а ты шла рядом, тонкая, теплая, родная. И все вокруг: Сакре-Кер, лестницы, улочки, кафе, художники, парижское небо и сам Париж были лишь декорацией для тебя. Весь мир был в тебе и для тебя, ты была его центром и смыслом. Тогда казалось, что ты – сбывшийся сон. Почему же все обернулось таким кошмаром?

Сегодня Рождество, Мона. Ты не позвонила. А я представлял себе телефонный звонок, и сердце леденело. Помнишь ли ты, как год назад, придя со службы, ты писала мне, что не могла ни о чем думать – мечтала обо мне, и что Бог накажет тебя за это. Он наказал: тебя – нелюбовью, меня – любовью. Хотя, кто знает, награда ли это, наказание? Не мне судить. Мне – принимать.
О, Мона.. Хоть раз за сегодняшнюю ночь ты вспомнила обо мне? Я лежу на простынях, пропитанных нашей любовью. Твой запах – я никак не могу его отстирать, – преследует меня, отупляет. Завтра я засыплю его порошками и хлоркой. Я изведу тебя, Мона.

До чего же странно перечитывать это все сейчас. Все эти «никогда», «навеки», «суждено». Задержав дыхание, думаю, с какой легкостью люди дают друг другу обещания, клянутся, верят в это. И так же легко забывают обещания и чувства, не испив одной чаши, хватаются за другую…

Вчера, придя домой, я открыл почту и, пока загружалась страница, думал: как странно, невозможно и неправдоподобно было бы увидеть там письмо от тебя. И так желанно… Я сжался, непроговоренная молитва ушла в небо. Долго открывалась почта, но когда, наконец, открылась, я увидел буквы твоего имени, о Мона. Я задрожал, задохнулся, сердце заметалось по грудной клетке, бросаясь на ребра, как на колья.
Я стал открывать другие письма, одно за одним, дрожащей мышью, не понимая смысла написанного. Потом вдруг испугался, что интернет отключится, а я так и не узнаю, что ты мне написала. Судорожно начал открывать твое письмо.
Не знаю. Лучше бы я, наверное, его не читал. Глупое. Себялюбивое. Какое-то надломленное. Как будто сквозь все эти слова пробивалось: «Дорогой Виталик. Я не люблю тебя». Я заплакал. Три горьких всхлипа. Потом - три точных жеста – закрыть почту и выключить компьютер – и спать.  И – не думать о тебе, глупой, вероломной, разлюбившей, навсегда разлюбившей меня. Смирить себя, смириться с тем, что никогда, до конца моей жизни мне не вернуть тебя.

Интересно, понимаешь ли ты, как жестоки твои письма, в которых ты пишешь о своей разделенной любви к нему. Ты пишешь это мне. Я читаю, – и свет разлетается на куски, изнутри поднимаются вой и жар. Ты пишешь, как страдаешь без него, а у меня останавливается сердце. Как ты можешь, Мона?

Когда ты говоришь «у нас с Лешей», так явно противопоставляя вас и меня, мне хочется крикнуть, как в детстве, с той же отчаянной и ревнивой болью: «ну и целуйтесь там со своим Лешенькой!» И вспышкой-молнией в моем мозгу сгорает ваш поцелуй, пройдя через темечко прямо в сердце. И я, кусая губы, загоняю обратно боль, и успокаиваю себя: «ну и пожалуйста! Да пошла ты!..» Определение чего-то гнусного и липкого вертятся на языке, но я не знаю, как это назвать, поэтому повторяю уже тише: «Да пошла ты...»

Мне странно думать, как ты отрекаешься сейчас от меня и от нашей любви перед своей новой любовью. Как рассказываешь ему о моих недостатках, как горячо клянешься и успокаиваешь его, что все это прошлое, неудачная попытка, приводишь примеры моей несостоятельности, трактуешь знаки судьбы.

А как он называет тебя, Мона? Какое имя шепчет тебе в ухо, щекоча губами? Какое имя опьяняет его, когда он смотрит на тебя глазами, лучащимися от смеха? Как зовет в письмах и вылетают ли из его рта два пузырька, замешкавшиеся на губах, когда он выдыхает застывший от напряжения воздух: Мо-на..

Я люблю тебя, Мона, я жалею тебя, я ненавижу тебя. Сколько можно писать мне о своей любви, просить прощения, но все равно, писать, писать, писать… Каждое слово – гаррота на моем горле, меня мутит от боли, когда я читаю: «мне все равно, что со мной будет, лишь бы не расставаться с ним». Каждое слово, обращенное к нему, освещено любовью. Ты забываешь обо всем, когда пишешь о нем. В том числе и обо мне.
А я читаю и молчу. Почему? Жду, когда исчерпает себя эта чаша.

С каждым днем я ненавижу тебя все больше. Инфантильная, вялая, трусливая Мона, сплошь собранная из традиций и условностей. Что я нашел в тебе? Я, воин, идущий своей и только своей тропой, пусть эта тропа  и похожа на тысячи других? Безжалостная сука, мне тоже не жаль тебя теперь. Выбирайся сама из этой петли, разбирайся с его женой, детьми, собаками и кошками. Наверное, тебе это нравится, такая эксклюзивность. Давай…А я буду стоять и смотреть сквозь неблагородно прищуренный глаз, и пальцем не пошевелю, чтобы тебе помочь. Пропадай, мне не жаль тебя.
Может быть, тогда ты покинешь мои сны, перестанешь дразнить меня своей высокой грудью, своими бедрами, с такой готовностью раздвигавшимися мне навстречу...

Каждый день моя любовь к тебе перерождается, меняя кожу. Каждое утро я просыпаюсь с новым чувством: я приласкал в своей постели горечь и гнев, я был исцелован болью, (мне казалось, что язвы от ее поцелуев никогда не заживут), я лежал рядом с равнодушием, не желая повернуть головы. Мне казалось, что ты сама высасываешь из меня любовь: когда я читаю твои письма, в которых ты пишешь о нем, когда разговариваешь по телефону, и ты все та же, смеешься, рассказываешь мне книги, но все равно сбиваешься, ты не можешь не говорить о нем, он притягивает даже твой голос. Когда я слышу это, я понимаю, что не люблю тебя.
Но сегодня, проснувшись в зимний солнечный полдень, такое ласковое, тихое солнце светит сквозь дымку морозных облаков, мое сердце лежит у меня на ладони. Оно любит тебя, Мона. Оно чистое, не знает ревности и упреков. Оно только хочет быть рядом с тобой.

…А еще ты ревновала меня. Стоило мне заговорить о ком-то, ты вдруг переставала контролировать себя и начинала тянуть к себе – голосом, словами. Словно Сирена, Мона, ты, не знающая, что значит песня, пела, и я слушал тебя. Я не понимал, как это: любя одного человека всем сердцем, как ты, Мона, не быть способной отпустить другого? Потом я понял: твое желание и любовь еще не совпали. Поэтому ты и не давала мне уйти. Я не питал ни единой, самой маленькой иллюзии – я удивлялся, слушая тебя.
Наш последний разговор.
Я был немного пьян. Ты, наверное, тоже. Как все складывалось и откуда брало корни – я не смогу сейчас сказать. Но я помню слова. Мона. Мона. Слов в наших с тобой отношениях было 99,9%.
Я сказал:
- Я хочу завести себе кого-нибудь. Чтобы это было ненавязчиво. Мое тело больше не может быть одно.
Ты сказала через паузу, в которой можно было утонуть:
- А.. разве мы не сможем.. иногда встречаться?
- Мона, - сказал я, - Мона, - я перевернулся с трубкой на живот, - что ты такое говоришь?
Ты не отвечала.
- Есть вопрос, - продолжал я, - я не решаюсь его задать…
Мы понимали друг друга. – Ты сделала бы это? - Телефонные кабели, циркулировавшие нашей любовью где-то в прошлом, замерли. Я не спросил, но ты ответила.
- Я не знаю…
Ты сказала честно. Смятенно и честно.
Я даже в тот момент не допускал мысли о такой возможности. С тех пор, как мы расстались (с тех пор, как я понял, что мы расстались), твое тело стало для меня табу.
Мы еще некоторое время скользили вдоль пропасти. Сладкой, затягивающей, тем более что ни ты, ни я не занимались любовью тысячелетия.
В конце ты сказала:
- Я целую тебя.
Я хотел спросить. Я медлил. Я молчал.
- У тебя опять вопрос? - тихо спросила ты.
- Опять, - отозвался я. Я хотел спросить: ты все еще хочешь меня?
- Ответ: да, - сказала ты и повесила трубку.

Кажется, знаешь, я начал привыкать к твоим признаниям, к тому, что ты любишь, действительно любишь, по-настоящему любишь другого человека.  Ты ждешь от него письма. «Целый день ящик пустой» - это твои слова. Так емко, Мона, так очевидно и страшно. Он пуст для тебя, хотя там было мое письмо. И я не буду тебе отвечать. Не из гордости и горечи. Просто, чтобы не заставлять твое сердце биться при виде нового письма, а потом разочаровываться от того, что оно не от него. Сейчас я лишь твой трофей. Малозначительный и ненужный. Глиняная статуэтка неведомого бога, болтающаяся в ранце рейтара. Пройдет совсем немного времени, и статуэтка вывалится из дыры, проеденной крысой. Она будет лежать в траве у дороги, трофей земли и неба, ничья добыча.

Я перестал ждать твои письма. Перестал, обмирая, смотреть в почтовый ящик, с отцветающей, но безнадежно стойкой надеждой увидеть там любимые буквы твоего имени. Я переместил все то, что у меня осталось от твоих писем в специальную папку с литерой М. Ничто уже не напоминает о тебе, исчезли куда-то вещи, тебе принадлежащие, упрятаны в альбомы, которые я никогда не смотрю и никому не показываю, фотографии. То, на что мы смотрели вместе, потеряло твой взгляд. Остался только мой. Тебя уже нет. Только вдруг моя собственная интонация неожиданно наложится и совпадет с твоей. И жест и взгляд повторят тебя. Тогда мне кажется на секунду, что я – это ты. Я подхожу к зеркалу – ты исчезаешь. Я снова смотрю себе в глаза.

Похоже, что ты воспользовалась мной, как трамплином для своих дальнейших отношений, что-то залечив мною в своей душе. И мне не обидно, честно, я не чувствую себя использованным, я просто очень хочу освободиться и идти своей дорогой.
Но пока не могу.

День идет за днем, неделя за неделей,  жалкий комок, раскинув руки, все еще лежит на мертвой земле, смерзшейся от горечи и слез.
Я не могу дать себе погибнуть так просто, Мона. Я встаю, я отдираю свое тело от земли, звенящий, как струна, тянусь к рассвету, решительный, как солдат, подтягиваю колени. Мне во чтобы то ни стало нужно отползти от этого смертного места, отдышаться, замедлить биение сердца.

Я пишу тебе письма, Мона, я обращаюсь к тебе, я разговариваю с тобой бесконечно, долгий, долгий монолог. Я вслушиваюсь в твои ответы, пытаюсь поймать твой голос, раздваиваюсь на тебя и на себя. Кому я пишу, Мона? Уже не тебе. День за днем ты меняешься, трансформируешься,  в моей памяти в какой-то образ, уже далекий от реальности. Такой же далекий, как он был в самом начале, только с обратной стороны. Единственная моя, ты становишься Белой Богиней, образом вечной женственности. Ты сама, реальная, не очень-то и нужна мне. Может быть, никогда и  не была нужна.
Я попал в ловушку, Мона. Помнишь, твой вопрос, кода мы гадали на Библии, открывая наугад страницу «сколько ты будешь любить меня?» и ответ – «живую вечность». Если я не остановлюсь  – так и случится.

Я все вспоминаю нашу первую ночь в поезде. Помнишь ли ты, Мона: все заснули. Шуршат о стыки колеса. Тишина лесов, тысячелетние ели под тяжестью густого синего снега. Нависшие звезды, бесконечная чернота над головой. Космос, куда мы все уйдем.  Убаюкивающий состав, который мчится через пространство и время. И когда мы, наконец, заснули, Вечность сгустилась над нами..

Разлитая чаша с любовным напитком. Кто заставил мою голову склониться над ней? Кто заставил мои губы раскрыться? И язык, разделив лужицу пополам, втянул в себя капли яда, отравившего мое сердце. О, Мона, как томит, как жжет меня это зелье. Все никак чистая моя кровь не вымоет эту отраву.

Тоска прорыла в моем сердце кротовые коридоры. Я один. Я один. Я всегда буду один. Мне нужно научиться с этим жить.

Я живу. Я сровнял свою любовь с землей и теперь ничего не загораживает мне свет, ничего не срывает дыхания. Я радуюсь, я шучу. Но я живу на вулкане. Под ногами дрожит и ходит ходуном земля, вспучиваясь от подспудно тлеющей любви. Я знаю ее коварство. Это война одиночки с огнем. Но я – опытный и терпеливый воин. Любовь умрет. И, как древний бог, возродится снова.

У меня маленькие руки и древняя  кровь. Иногда мне кажется, что воплощение всех великих легких воинов слились во мне. Их подвижные ноги и спокойный взгляд, их разящие мечи, их твердые ладони, их взгляд в прорезях масок, все это во мне, во мне. Их ничем не утихомирить. В их руках всегда война.  Их корабли, плывущие за горизонт, их войска, бегущие за ними, как за ускользающей любовницей. Наискось – от бедра до плеча – армады великих воинов.

Пока я избавлялся от тебя, Мона, я избавился заодно и от многих бесценных вещей. Когда я был еще мальчиком, я знал, что кто-то к кому я стремлюсь всей душой, может причинить мне боль, но я не боялся боли. Я шел с открытым забралом, безоружный, падал, поднимался и снова шел. Наверное, ты просто была последней каплей. Наверное, боль тоже умеет копиться, если вдруг потом она становиться нестерпимой. Вдруг, в какой-то момент понимаешь: ты боишься боли. Ты смертельно боишься, что кто-то опять сделает тебе больно. И начинаешь прятать эти свои нервные окончания, кутать их в какие-то одеяла, склеивать цементом собственного страха и никого туда не впускать. Желать впустить, жаждать этого освобождения от собственных пут, но страх поражения сильнее. Кажется, что незачем начинать, ибо виден итог. И вот, осторожный и напуганный, движешься по жизни, тщательно оберегая свое Liebenstraum  и с патологическим уважением относясь к чужому. Английское молчание окутывает ряды обжегшихся тридцатилетних, в которых, не смотря ни на что, теплится надежда, но они уже мало что могут, для того, чтобы эту надежду оплодотворить.

Мне снился сон, что я в городе. Таинственном, пустынном. Редкие прохожие. Рассеянный свет. Где-то в этом городе находится Стелла. Это – имя женщины, но она недостижима и прекрасна, как звезда. Я ищу ее, как рыцари искали Святой Грааль – во имя прекрасного, во имя добра, во имя того, что все изменится, как только она явит мне свой лик. Приключения, погони, опасности подводят меня к ней все ближе и ближе. И вот, наконец, я оказываюсь в большой комнате, наполненной мужчинами в темных одеждах. Они имеют отношение к звезде. За ширмой – Стелла. Мне говорят – подойди, сейчас она выйдет. Я подхожу к краю ширмы и жду с замиранием сердца. Но вдруг что-то толкает меня, осторожность или интуиция – и я беру за плечи одного из мужчин и меняюсь с ним местами. В то же миг из-за ширмы с жутким ревом вырывается чудовище, бросается на мужчину, разрывает на нем одежду, грудь когтистыми лапами, пьет кровь, молча и жадно. Это и есть Стелла.

Ветер шумит, гнет голые деревья. Из-за дома напротив выплывают облака. Они быстро несутся и исчезают в левом верхнем углу окна. Западный ветер рвет и кромсает их. Небо то хмурится, то вновь сияет солнцем. На земле из-под снега видны черные проплешины. Еще лишь февраль, но западный ветер несет весну, уже пахнет весной, вовсю пахнет весной…
И еще эта странная мгновенная тоска по чужим запахам. Другим, непривычным, неузнаваемым. Не обязательно красивым. Например – лежалый запах другого времени. Или квартиры, где никогда не был. Или земли, где все пахнет по-другому.

Выбеленные солью сухие тротуары, холодный солнечный свет и тонкая волнующая свежесть в воздухе - это весна.
Тепло и влажно и намок асфальт - это весна.
Последний тихий снег, редким пухом тающий на земле - это тоже весна.
И солнце, поднимающее тебя с постели, и западный ветер, обрывающий тряпки ненужных флагов, и сумасшествие птиц по утрам - все это весна, весна...
И я не знаю, куда мне бежать. Я прячусь, сжимаюсь в комок, потом распрямляюсь, как пружина. Что со мной, что со мной, я не знаю. Так сладко. Так больно.

Как будто музыка и жизнь, слова плывут во мне. Это неведомое сильное наполнение подобно току священной реки. Ручка плывет по листу сама, без моего участия.
Облако в небе вытянулось в линию, разбухло от золота закатного солнца и тихо поплыло по небу, боясь расплескать золотой налив. Мечта растеклась в воздухе и куда-то опять рвется сердце. В открытую форточку влетает свежесть апреля и уютные вечерние звуки: чьи-то шаги, шелест шин по асфальту, чавканье тающего снега, скрип качели. Раскинув руки, плыть вслед за потемневшими облаками в ясном вечернем небе, мимо желтеющих окон, куда-нибудь…

Наверное, я никогда тебя больше не увижу. Хотя бы это оставь мне, Мона: кафе на берегу моря, раковины моллюсков, вино, выпитое из твоих губ, музыка твоих слов, песок, прибой, гладкий кафель ласкает ступни. Нам по 16 лет, мы влюблены, мы выросли вместе, и никогда уже не будем смотреть друг на друга чужими глазам.  Мы всегда будем помнить и любить друг друга…
Но это чья-то другая жизнь, не в этой вселенной. В этой ты ушла от меня  навсегда.

Пять долгих, похожих на вечность в аду  месяцев ушли у Виталика на то, чтобы вновь почувствовать себя среди людей. Прошел темный, влажный январь, февраль, вдруг засыпавший город снегом, прошли март и апрель, переменчивые и ветреные. Все пять месяцев Виталик сражался, отражая удар за ударом, без отдыха и сна, и поле боя находилось внутри него.
Но вот настал май, и почти внезапно его солдат понял, что размахивает мечом в пустоте. Не было врагов, не было окружающих со всех сторон соблазнов, терзающей боли, тоски, черного покрывала смерти, готового накрыть с головой, не было отчаяния, отвратительного врага всякой жизни. Осталась лишь пустота, в которой еле слышны были затихающие шаги отступившего войска, да печаль. Но с этим уже можно было жить.

В последнюю субботу мая Виталик поехал на станцию Филевский парк. В течение этих пяти черных месяцев решение навестить родных не всегда давалось ему легко: внутренняя борьба за жизнь отнимала у него столько сил, что ни на что другое их уже не оставалось. Однако он ни на секунду не забывал, что этот дом - единственное место в текучей вселенной, где сохраняется для него неизменный мир. Добравшись до мамы, он, как Антей, восполнял силы за несуетными домашними обедами и ужинами, за разговорами, просто в тишине состарившихся комнат. Но самой главной была, конечно, царящая в этом доме любовь, которая оставалась такой же безусловной и щедрой,  вне зависимости от того, как стремительно менялась жизнь его обитателей.
 Всякий раз, приехав к дому на Филевской улице, с которым уже так много было связано, что это место постепенно становилось для него историей, поднявшись по неухоженной лестнице, Виталик неизменно попадал в атмосферу блаженной защищенности.
В доме пахло сдобой и старыми книгами. Минутная стрелка перескакивала с деления на деление. Было так тихо, что эти незаметные щелчки казались отсчитывающим время метрономом. Умиротворение и согласие царили в этом доме.
Для Виталика накрывали стол в гостиной, прибегала даже вечно отсутствующая Валерка, которая, судя по всему, переживала сейчас более счастливые времена. Они долго и со вкусом обедали, шутили и смеялись, нисколько не отвыкнув друг от друга за это время. Только здесь, в своей семье Виталик оттаивал и железобетонные конструкции, которыми он поддерживал свой истощенный организм, распадались за ненадобностью, и он вновь на несколько часов становился таким, каким был – любящим, открытым, ласковым.
После ужина, передавая маме для просушки вымытые тарелки,  Виталик неожиданно задал вопрос про занятия и медитацию – тема для него, скажем, не близкая и неинтересная.
- Как там у тебя дела, мам? – спросил Виталик, протягивая ей скрипящую, истекающую водой тарелку.
- Ты для поддержания разговора, или правда интересно? – мама приняла от него тарелку в большое вафельное полотенце, которое укрыло ее без остатка.
- Конечно, интересно, - соврал Виталик, в ту же секунду понимая, что это на самом деле не ложь, - вот скажи, что тебе дает эта медитация? Что вообще значит медитация?
Мама пожала плечами. Тарелка выскользнула из полотенца, как будто имела самостоятельную, отдельную от них ото всех жизнь, и заняла свое место в шкафу.
- Объяснить трудно. Ну это, как, допустим, щель во мне самой, через которую можно выбраться наружу, посмотреть, что к чему и просто отдохнуть от самой себя.
- И что тебе от этого?
- Освобождение от иллюзий, - сказала Вера Антоновна, пристально поглядев на своего сына, отчего Виталик понял, что все надежды вести с мамой двойную игру несостоятельны.
- Иллюзии… Что такое эти иллюзии? Все вокруг – иллюзия. Одна сплошная…
- В тебе сейчас говорят горечь, обида и гнев, и в действительности ты так не считаешь. Это все – твоя жизнь, самая настоящая твоя жизнь. Она не иллюзорна для тебя, ты не можешь выйти за свои пределы и посмотреть, поэтому ты запутался и тебе больно.
Виталик почувствовал, что краснеет.
- А как надо? – тихо спросил он.
Мама потрогала свою переносицу, вздохнула и развела руками.
-  Я не сумею тебе объяснить, Виталя, - сказала она. А если объясню, ты не поверишь. Все-таки надо постепенно. Давай, лучше я тебе одну историю расскажу, а ты, наверное, поймешь. Про Будду и Мару.
- Демона иллюзии? – блеснул познаниями Виталик, - я вроде читал где-то. Или смотрел. Ну ладно, все равно давай рассказывай.
- Ну так вот, - мама прикрыла на минуту глаза, потом посмотрела на него ясно и сосредоточенно - представь себе Будду, когда он сидит под деревом бодхи в глубокой медитации, вознамерившись во что бы то ни стало достичь просветления. Он уже очень близок, он знает это. И вот, у самого порога к нему является Мара, правильно - демон иллюзии. Но ты не воспринимай это только, как сказку. У индусов ведь как? Бог, как правило, лишь имя для какого-то явления. Вот, например, иллюзия - философское понятие. Не все воспринимают отвлеченные понятия. Поэтому для простоты понимания придуман демон – Мара. Ну и вот. Демон, как положено по всем на свете сценариям, которые целиком и полностью всегда списаны из жизни – вспомни, перед тем, как сделать что-то правильное, хорошее, тебя либо одолевают сомнения, или лень, или другие дела, или еще что-то. Вроде проверки на прочность. Ну вот и Мара начал соблазнять Будду и золотом, и властью, и прекрасными женщинами (то есть, адаптируя легенду, можем себе представить Будду, в голову которого прокрадывается мысль: а может ну его, это просветление?)
- Пойду по бабам, - подсказал Виталик.
- Ну да. Или заснуть хочется – тяжело все время концентрироваться. И вот если слаб или не готов – желание пересиливает. И так отчаянно хочется...
- По бабам, - опять подсказал Виталик.
- Ага. Что был бы на месте Будды другой человек, то встал бы и ушел.
- Иисуса Христа тоже в пустыне дьявол соблазнял, - вспомнил Виталик.
- Одного порядка вещи, - согласилась мама, - но я отвлеклась, между прочим. Я ведь вот что хотела сказать: в самом конце, когда Мара исчерпал все свои уловки и понял, что Будду не сбить с его Пути, он наслал на него свое огромное войско. Миллионы стрел с зажженными и отравленными наконечниками полетело в Сидхартху.
- А он?
- Он сидел спокойно, потому что знал, что стрелы – это иллюзия. И ни одна из покрывших небо стрел в него не попала. А теперь смотри: что, если бы он хотя бы на секунду подумал, что стрела настоящая?
- Они попали бы в него.
- Да. И он бы умер. Понимаешь? Если ты считаешь воображаемую стрелу настоящей – ты погиб.
Виталик помолчал.
- А что было потом? – спросил он.
- Все стрелы были выпущены. Небо очистилось. И Будда вдруг понял.
- Что? – Виталик подался вперед, так ему хотелось верить, что мама перескажет ему то, что понял Будда, и страдания утолятся, и Виталик утешится.
- Все, - сказала мама, - все понял, и коснулся пальцами земли.
- Зачем еще? - разочарованный, а потому недовольный Виталик скрестил руки на груди.
- Призвал землю в свидетели, - ответила мама. Вдохновение уже оставило ее. Виталик видел, что продолжать жизнеописания принца  Гаутамы ей уже не хочется.
- Понятно, - сказал он, чтобы хоть что-то сказать, - наш главный враг внутри нас.
- Молодец! – мама снова оживилась, - это самое главное, на самом деле. Но это открытие должно пронзить. И очевидностью своей и правдивостью. И друг, и враг – все у нас внутри. Внешние проявления лишь иллюстрация того, что у нас внутри. Еще одну притчу хочешь?
- Ну давай.
- Однажды маленький мальчик спросил своего учителя: вот ты говоришь, что в нашей душе в смертельной схватке сцепились белый и черный волк. Так кто же из них победит?
Мама взяла паузу.
- Ну? – подтолкнул ее Виталик.
- Тот, которого ты лучше кормишь, - торжествующе сказала мама.
- Грамотно изложено, - похвалил ее сын.

Дома, все еще храня в душе непривычное состояние прикосновения к сути вещей, которое своим рассказом пробудила в нем мама, Виталик налил чаю, сел за стол и положил перед собой тетрадь. Иллюзия, - думал он, все пытаясь распробовать это слово, распознать его смысл, скрытый среди букв, - иллюзия. И как будто выпущенный из-под многослойной портьеры веер света расходился в его груди, освещая темные до той поры пространства души. И Виталик каким-то наитием понимал, что человек несчастен из-за незнания. Из-за того, что не может увязать свою жизнь с этим общим – Замыслом, Целью и в самой низкой духовной бедности своей не верит, что они есть. Но таково, наверное, устройство человека, - думал Виталик, что он хочет ориентира – вечности, однако по незнанию привязывается к таким же фантомам, как он сам. И все рушится в очередной раз, и человек плачет над осколками, не замечая того, как смешно утроена эта игра: все равно, если бы он убивался над сменой узоров калейдоскопа, всякий раз распадающимся, и всякий раз прекрасным, но трубу переворачивал бы он сам – онемевшей рукой, связь с которой он не чувствует, вертит калейдоскоп и плачет над тем, что очередной узор рассыпался и появился другой. Вместо того чтобы любоваться им, любоваться игрой и этой бесконечной жизнью.
Он раскрыл тетрадь, уже почти полностью исписанную неотправленными письмами, повертел в руках ручку и начал писать:

Послушай меня, Мона. Это мое последнее письмо. Тетрадка закончилась, а начинать новую мне не хочется.
Мне кое-что нужно сказать тебе (или, скорее, себе) на прощанье.
Последние пять месяцев дались мне нелегко. Почему? Только лишь из-за того, что ты перестала меня любить? Но ведь твоя любовь с самого начала была иллюзией, бесконечной и многовариантной выдумкой моего ума и моего сердца, так истосковавшегося по любви, что оно предпочло ее выдумать, чем жить в темноте, не освещенной этим светом. Но мелькнул и распался придуманный нами год, и я опять оказался один, во тьме, еще худшей, чем прежде. Почему так получилось? Потому ли, что мы изначально приняли иллюзию за любовь? Мы хотели идеального, а получили реальное. Идеального нет на этой Земле, мне стоило бы помнить…
 Но что касается тебя…. Тебя, и Машки, и всех тех, кого я любил хотя бы недолго – я продолжаю любить, потому что сама любовь, как выясняется, раз появившись, никуда не уходит, просто ее русло становится шире. И она будет течь вечно, вечно, и никогда уже не пересохнет. Но любовь, пусть даже и придуманная, не связывает случайных людей. Наша встреча не была случайностью – это единственное, что мы угадали верно. Мы живем в разных странах, разных городах, разных мирах, мы не должны были встретиться никак, но мы встретились. Наверное, для того, чтобы чему-то научиться друг у друга. И я с благоадностью храню все твои дары. Хранишь ли ты? Я был бы счастлив. Но даже если нет, я рад, что наши жизни пересеклись, пусть так ненадолго. Время с тобой было удивительным, и его, вероятно, было ровно столько, сколько нужно.
Теперь смотри на меня, Мона. Смотри, как я раскрываю ладонь, которую судорожно сжимал, омраченный тьмой своей души. Сейчас в моей душе светло и ясно. Я знаю, что это состояние уйдет, как уходит и приходит все на этой земле. Но сейчас я отпускаю тебя с любовью и благодарностью. Какой бы трудной ни была твоя жизнь, моя любовь теперь всегда будет с тобой, чтобы согревать тебя. Моя любовь, живущая отдельно от меня.
Может быть, мы не раз еще встретимся. Но теперь нас ничто не будет связывать. Я разрываю сейчас эту нить. Ты свободна, Мона. Я все еще люблю тебя, но это чувство больше никому не принесет боли.
Все долги оплачены.
Мы свободны, Мона.