У нас в Диканьке – событие: концерт Виктора Цоя! До этого дня столичные андеграундные знаменитости в нашу станицу и не заглядывали, а тут на тебе!
Сцена в сельском клубе украшена транспарантом: «Концерт В.Цоя – первый за 16 лет после его гибели». В зале – местное ниферье: Пузатый Пацюк, Веня Вий – грустный – вилы на входе отобрали!, В тесном проходе маячит пузырь – не в смысле «пузырь», а в смысле Пузырь – с клещами да жалами который. Рядом впритирочку к нему – Хома Брут, седой на полголовы, прячет в рукаве «Славутич» светлое в стекляшке 0,3 л, а другой рукой обнимает за талию бледную как мел панночку в туго пригнанной косухе с заклепками. Роскошная ее девичья коса – рыжая, в пол – словно газ из перцового газового баллончика – струится, расползается по всему залу, щекочет носы, пятачки, рыла, жвалы – в общем, у кого что есть на передней части головы. Запасливый Опанас в ожидании начала концерта из целлофанового пакета достает бутерброды – хлеб с копченым салом да крымским луком, смачно закусывает один – а второй протягивает Иосе Когану, старому другу по окопам той единственной Гражданской. Коган улыбается благодарно, ползут вверх по-сионски печально опущенные уголки антрацитовых глаз, Опанас старается не смотреть бывшему комиссару в лоб, где навеки чернеет дырка от его, Опанаса, последней пули. Дело прошлое, но все равно стыдно. Прячется за спинами взрослых маленький Петрусь в грязных бурых валенках, детям до шестнадцати вход на сейшены запрещен – затопчут еще! Но охота ж вживую «Группу крови» послушать, которую дядя Витя поет, а то в сестриной трофейной немецкой радиоле слов-то почти не разобрать. Где-то в закулисной темноте негромко ругается с чертями-светотехниками ведьма-администратор Солоха, отчего в спертом воздухе пахнет серой, канифолью и «Красной Москвой», да поблескивает в прорехах задника краденный с неба месяц. Пузатый Пацюк со свойственной ему невозмутимостью вмешивается в работу чертей – выдувает из своей люльки кольцо зеленого дымка в сторону сцены, где оно на подлете превращается в змея – цепного полоза, туго охватывает мелкочешуйчатым телом сырно-желтый полумесяц и в мгновение ока возносит его к потолку, где и положено сиять софитам. Пацюк доволен, а вот бывшему семинаристу Бруту горизонтально расположенный полумесяц кажется сильно неправославным, он такие лежачие полумесяцы за годы странствований с подругой-ведьмой по эпохам и странам на басурманских церквах, которые мечетями зовутся, сильно много видел. Недовольный, он отхлебывает еще «Славутича», по-прежнему пряча бутылку от зорких глаз молодцев-анархистов Нестора Петровича, которые нынче в охране стоят с нагайками. А вот и сам Николай Васильевич пришел, вон он стоит в шинели, носатый такой, спиной косяк полирует – то ли музыки душа запросила, то ли опять ищет уши, готовые слушать страшные его истории о погребении заживо.
А на сцену сельского клуба, пригибаясь под ядовитым кумачовым транспарантом-растяжкой, выходят «кинщики», в девичестве – «гиперболоиды» и, конечно же, вызванный из небытия реинкарнационными настенными надписями сам Витя Цой. А в зале темно и жарко, словно в кочегарке, и вдохновенно блестят безуминкой в ореоле непокорных хайров влажные корейские глаза кочегара-пророка. И уже Диканька не Диканька, и с первыми звуками низкого голоса лопается связь времен, и неформальное инферьё в зале становится всего лишь декорацией, а краденый месяц под потолком – чахоточным софитом, и ритм бас-гитары пульсирует в клетках оконных рам словно гигантское сердце, и тьма отступает, скрадываясь где-то за спинами, бессильно мечется стайкой черных нетопырей по заднику сцены одновременно с движениями фигур музыкантов, и над всем действом виною мокрого от пота звукача на грани осознания плывет странная, нистагматическая частота:
«ПО-ЛО-ВИ-НА-ЖИ-ЗНИ-КОН-ЦЕРТ-ПО-ЛО-ВИ-НА-ЖИ-ЗНИ-АНТ-РАКТ…. ПО-ЛО-ВИ-НА-ЖИ-ЗНИ-КОН-ЦЕРТ-ПО-ЛО-ВИ-НА-ЖИ-ЗНИ-АНТ-РАКТ… ПО-ЛО-ВИ-НА-ЖИ-ЗНИ-КОН-ЦЕРТ-ПО-ЛО-ВИ-НА-ЖИ-ЗНИ-АНТ-РАКТ»
/07.10.2010 – 16.11.2011/