А счастье было так возможно. Истинно трагические герои – Гаргат с Хеленой: жили бы в свое удовольствие, как в предыдущей главе, но история и политика не пускает. Дмитрий Федорыч задает непростые вопросы, а на родине Хелены самка с самцом грызутся за власть, патетично и театрально изображая, как для них бедная девочка (к слову, решено было сделать ее единственной дочерью) или Российская империя важна. Для читателей же открывается возможность познакомиться с таким невозможно обаятельным персонажем, как Холиавский чародей (ласково прозванный в моей семье Халявским).
XIII.
–Он карбонарий!
…
–Опасный человек!
…
–Он вольность хочет проповедать!
А.С. Грибоедов, «Горе от ума».
27.12.04. Как уже помянуто несколько выше, император вслед за появлением Хелены Холиавской, с чрезвычайным рвением, столь необычным для него в последние годы принялся за государственную работу; следственно, все дни, кроме воскресных, проводил он в своем кабинете во дворце, вместе с преданным и весьма полезным при государственной деятельности Дмитрием Федорычем, разбирая преимущественно накопившиеся бумаги и прошения. Раз или два в неделю происходил также куртаг и прием многочисленных имевшихся просителей; проводить данное мероприятие в торжественной обстановке тронного зала государь категорически отказался, несмотря на убеждения придворных (убеждения их, надо заметить, были незначительны и более формальны, чем содержали в себе истинную цель доказать государю важность таковых куртагов, ибо, пока Гаргат обитал в особняке, большинство из них благоденствовали, ничем совершенно не занимаясь, и от всякого труда отвыкли) и самого графа Аракчеева; встречал и выслушивал приехавших к нему гаргатинцев государь исключительно в том же кабинете, усевшись в обыкновенном кресле за письменным столом красного дерева, без парадных и особенных одеяний, в будничном своем облачении – в черном сюртуке, при лихо повязанном галстухе; находились рядом лишь Дмитрий Федорыч да два писаря, дабы излагать на бумаге необходимые результаты разговоров императора с просителями; в большинстве случаев Гаргат, как правило, был удивительно милостив к пришедшим, разбирался самостоятельно в петициях их; неправедно осужденным вручал он часто указы по воле его императорской приговор изменить, бедным из собственной руки давал изрядно денег, угощал порою чаем или вином с закускою; однакож выражение лица его при таковых действиях всегда застилала некая таинственная печаль. В остальное время, занимаясь бумагами, император предпочитал общество одного Дмитрия Федорыча; остальные, а именно несколько молодых офицеров-охранников из гвардии, чиновник, подносящий новые документации и лакей, используемый всеми для снабжения коньяком и легкими яствами – все находились в приемной, за дверью самого непосредственно кабинета. Разбирая врученные им бумаги, государь с графом Аракчеевым обыкновенно вели беседы весьма доверительного характера и тем, далеких от имеющихся занятий; описываемая беседа происходила приблизительно на третьей неделе после появления в обществе Хелены. (Комментарий 2008: Возможно, добавить разъезды императора по советам, министерствам и др., опоздания из-за них к Хелене – но канву главы сохранить, что в основном работал он именно в кабинете.)
28.12.04. Дмитрий Федорыч, облокотившись поудобнее на спинку кресла своего и оторвавшись временно от бумаг, покуривал задумчиво и мечтательно трубку; государь, в противоположность ему, погрузился целиком в работу: перелистывал, внимательнейше читая каждую страницу, изучаемое дело, на чистом листе указывал замечания, постукивал даже порою от нетерпения кончиком пера по столу; наконец, разогнувшись и закрыв толстейшую папку с документами, обернулся к равнодушно сидящему рядом графу.
–Да-с, Дмитрий Федорыч, нехорошо-с, нехорошо-с… Видите, сколько разносортных жалоб. Царит в обществе российском словно бы какое-то ужаснейшее неблагоденствие-с, Дмитрий Федорыч…
–Что же сделать, ваше величество, – посмотрел на невысокого, вновь сгорбившегося императора граф Аракчеев, испуская в воздух многочисленные дымные кольца, – наше государство, ваше величество, покамест еще до всеобщего счастья и утопии очень и очень далеко-с, ваше величество.
–Э-э, Дмитрий Федорыч, совершенную ересь вы сказали! Нет-с, я не про то, что далеко, ибо и действительно государство наше до счастья всеобщего далеко, а про это никчемнейшее «еще». Что значит «еще», Дмитрий Федорыч? Что это значит? Каков в данном контексте этого «еще» смысл? Одна исключительно иллюзия-с, Дмитрий Федорыч, да но не более. Ведь проживи наша Российская империя хоть полтысячи лет, а всеобщего счастья ни на грамм не прибавится! И не прибавится-с, Дмитрий Федорыч, при никакой другой монархии, ни при республике –не прибавится, уверяю я вас, Дмитрий Федорыч! Протестовать здесь абсолютно нечему-с, да вы и не протестуете, Дмитрий Федорыч; зато совершенно уверен я, что вы и не знаете, отчего такой забавный факт приключается. Не знаете же и даже не предполагаете? А так вот-с, все единственно от особенностей натуры человеческой-с. Счастье же, ежели по общей формуле предположить, есть теория бесконфликтности, то есть, захотевши чего-либо, любой таковое желание тут же без препятствий выполняет; и не только в значении материального обогащения – хочет он созидательно трудиться, так тут же и трудится… Желаются ему препоны и преграды на продвижении к цели конечной – соответственно, будут и преграды, и борьба будет, как разнообразные беспокойные идеологи желали себе борьбы… Но поскольку, как вы и сами-с, Дмитрий Федорыч, понимаете, по натуральным законам совершенно неосуществимо-с, то, следовательно, требуется меж людьми определенный компромисс, соглашение; сделали они его, конечно, уже-с, но до того, каковой идеален будет считаться, ему далеко. Ибо для жизни абсолютно счастливой, Дмитрий Федорыч-с, нужно не только счастье и благополучие общественное (и то никому не дававшееся), а и соглашение промеж каждым и каждым. Согласен-с, существовали и существуют подобные соглашения, однако редки они чрезвычайно и недолговечны, и хрупки, и легко, моментально окружающим миром разрушающиеся, преимущественно мимолетные, мгновенные, каковые порою абсолютно заметить невозможно. А порождено странное сие обстоятельство-с, Дмитрий Федорыч, одним лишь своеобразием натуры человеческой… Да-с, именно данным своеобразием, Дмитрий Федорыч. 29.12.04. Эй, лакей! – неожиданно воскликнул император, потянувшись несколько вперед, к двери, – Эй, принеси коньяку с закуской!
–Философски вы рассуждаете, ваше величество. – произнес почтительно, однакож притом и самую малость иронично граф Аракчеев. – И право же, весьма интересно. Я, ваше величество, никогда бы так не предположил.
–Да Дмитрий Федорыч, да слушайте же вы! – с исключительною радостью закричал ему в ответ государь. – Вы послушайте-с! Вы ли, с вашим умом, да никогда о столь важных и значительных явлениях не задумывались?! Определенно-с, вы себя унижаете…
–Если я о всеобщем счастье и задумывался, то мало ли о чем возможно нынче задуматься, ваше величество-с, – скромнейше покачал головою Дмитрий Федорыч.
–Э-э, Дмитрий Федорыч, да мы ведь с вами друзья и лица почти равные-с, а вы себя столь глупо унижаете… Не могу я понять, что такое с вами случилось…
–Со мною вовсе ничего не случилось… – отвечал граф Аракчеев, – Но, коль уж мы с вами друзья, ваше величество, то давайте возвратимся к теме к нашей-с. Вы, кажется, говорили о странной особенности человеческой.
–Да-с, давайте возвратимся, а то мы с вами, Дмитрий Федорыч, от наиважнейшего постоянно отвлекаемся. Об особенности я рассуждал? Да-с… понимаю-с… Да вот, Дмитрий Федорыч, в том особенность оная и состоит, что человек практически всегда, и чем далее, тем более, страсть к изменениям каким-либо питает. Невозможно ему в некоторых пределах остановиться, и всегда ему представляется желание большего; и никак невозможно понять человеку о том, что ничего большего совершенно и не требуется, успокоиться на чем-либо. Постоянно людей куда-либо тянет, и государство удержать человека абсолютно не может. Все успокоения и стабильности наши, Дмитрий Федорыч-с, единственно фиктивны и мгновенны! Сейчас людей мы удерживаем лишь тем, что не одно государство, а весь народ гаргатинский их эксплуатирует. И какая в таковом случае может существовать программа всеобщего счастья, ежели каждому своего надобно? Программа возможна для частного случая-с, но, дабы все случаи частные объединить в целое, надо их описать и разъяснить, что при их неисчислимом множестве-с, Дмитрий Федорыч, совершенно невообразимо, да и совместить их в один компромисс единый тяжело будет. А я, во всяком случае, на подобные акты никогда не пойду-с, ибо государство наше монархическое изначально авторитарное, а не тоталитарное, и не мне его тоталитарным делать-с. Нет, Дмитрий Федорыч, в частную жизнь подданных своих не имеется у меня никакого желания влазить мелочно.
–Вы во многом правы, ваше величество, но логика ваша не окончательно мне понятна…
–Ну, Дмитрий Федорыч-с, как в одном стихотворении господина Некрасова строка есть: «логика ваша немножко дика»… Хэ-х! Однако в чем же нелогичность-то для вас, Дмитрий Федорыч?
Между тем, престарелый лакей принес и установил на столе графин с коньяком и с прилагающейся закускою – лимоном, изысканнейшим салатом и даже шоколадом, каковым предпочитал закусывать император; Дмитрий Федорыч моментально налил по рюмке, совместно с государем выпил и, откушавши немного салату, наконец произнес:
–Мы с вами, ваше величество, начали разговор о счастье, кажется, подданных наших, подразумевая гаргатинцев, затем повернули вдруг к людям со всего свету, и под конец вновь к гаргатинцам вернулись… мне-с, ваше величество, гаргатинец и человек всегда представлялись предметом разным.
–А чем вам гаргатинцы не люди, вы не сочтите за оскорбление-с, Дмитрий Федорыч? Что же в них такого, что бы некие преимущества разума давало? Глаза желтые, кожа зеленая, Дмитрий Федорыч-с?! Я, впрочем, не о гаргатинцах неразумных говорю, которые вечно и в совершенстве счастливы, так как не задумываются и даже инстинктами мало движимы, нет-с. Речь, Дмитрий Федорыч, пойдет об одних гаргатинцах в наивысшем смысле разумных. В самом деле, никаких особенных преимуществ у них, у гаргатинцев, Дмитрий Федорыч, не наблюдается; разве что срок жизни им дан несколько больший, дабы опыту набраться и ошибки свои осмыслить… Однакож по-прежнему срок оный-с, Дмитрий Федорыч, чудовищно мал: что пятьдесят лет, что восемьдесят –практически ничто. Да что говорить, Дмитрий Федорыч, мы ведь и сами с вами исключительные… хе-хе… гаргатинцы-с, а следовательно, абсолютно таковы, что и люди, еще разок не сочтите за оскорбление… Что с того, что у гаргатинцев соответствующие идеологии взгляды, Дмитрий Федорыч? Мы их в головы гаргатинцев привнесли-с, а самим им остается только со временем иными идеями заразиться, ибо любит человек противодействовать правящим. Я, Дмитрий Федорыч, буду наверно абсолютно прав, ежели отмечу, что даже и среди дворян, среди света высшего наличествуют-с бунтовщики и вольнодумцы, коим Российская империя не нужна… иродам… Верно ли я утверждаю, Дмитрий Федорыч?
–Пожалуй, что и верно, ваше величество. Не сказать, чтобы происходило некое всеобщее нигилизмом и демократизмом заражение, но личности подобного плана среди поколения молодого замечены. Я не хотел с вами, ваше величество, о них толковать…
–Хех, да уж не выгораживаете ли вы-с разнообразных подлецов, Дмитрий Федорыч? Хе-хе-хе! Неужто ж, Дмитрий Федорыч, я вас в крамоле или предательстве подозреваемым даже и не могу вообразить. Давайте-ка нальем по одной. Так! Ну что же, вы это… назовите мне, Дмитрий Федорыч-с, пример такой личности.
–Так вот вам, пожалуйста-с, ваше величество, пример самый очевидный. Глеб Герасимович Луконин, помещик петербургский, молодой, из тех, какие только что образование получили и состояние имеют порядочное. Чрезвычайно странная персона: людей своих (а у него душ более тысячи) распустил вольно, но поскольку и уходить-то людям в стране нашей некуда, они у него остались и работают, жалованье за работу немалое получая; он их (неразборчивое слово) просвещает, со всеми здоровается и т. д., и т. п. Наконец, стихи пишет несомненно крамольные и богомерзкие гуманистического и антропоцентрического складу, философские труды об устройстве политическом… Барышень, кстати же, чурается; однако гостиные петербургские посещает регулярно и там даже с пафосом вирши свои зачитывает; его, между прочим-с, все выслушивают, хотя и критикуют. Таким образом-с, ваше величество, вреднейшее, видно, существо сей Глеб Герасимович. Остается только и спросить, ваше величество-с, арестовать его или нет.
–А как к нему люди-то свои относятся, крепостные-то-с, Дмитрий Федорыч? – заинтересованнейше и с усмешкою спросил император.
–Сам ничего не видел, ваше величество, но говорят, что не по-доброму относятся. Одни подозревают и бегут от него далее, и слухи о нем дурные распускают, а иные наоборот, стараются из него поболее выдавить и разоряют совершенно безбожно…
–Довольно-с, довольно-с, Дмитрий Федорыч! Здесь предмет ясный. Приведите-ка мне лучше-с отрывок какой-либо из его стихотворных сочинений.
–Вспомнить-с, ваше величество, затруднительно, да и поэт из него очевидно неважный. Впрочем, позвольте-с, сейчас… Помнится мне такой его, «юмористический» отрывок:
Тра-ля, ля-ля, ля-ля, ля-ля,
Вивисектора узрел,
Тра-ля-ля, ля-ля, ля-ля-ля,
А Гаргат устарел!
И далее, уже точно не могу воспроизвести, о том, чтобы вивисектор для научных изысканий своих использовал не человека, а животных, и прочее в том же духе, но языком гораздо более грубым и «человеческим». Стишок, конечно, крамольный, но своей наивностью забавный. Да и философские его положения ненамного значительней; помнится, он утверждал, что люди, коли бы не правительство гаргатинское, были бы чрезвычайно культурны, равно как гаргатинцы; и в целом, стоит только свергнуть Российскую империю, как наступит полнейшая благодать, ибо в Российской империи все отстало и устарело.
Государь беззаботно и в высшей степени радостно рассмеялся, прервавши тем самым повествование графа Аракчеева; отсмеявшись же, он с ухмылкою и несколько притворным удивлением произнес следующее:
–И кого вы меня спрашиваете арестовать-с, хе-хе-хе, дорогой мой Дмитрий Федорыч?! Этого наивного идиотика, эту дитятю малую, которая от скуки просто опасную игрушку себе обычной кукле предпочла? Как вы сказали – «наивный» – и одним словом вся вашего Глеба Герасимовича характеристика! Хе-хе-хе!.. Лучше и не скажешь. Да он ведь ни на грош не представляет предмета, о котором говорит! Он в те времена не жил, и потому по молодости единственно лет себя «маленьким Наполеоном» представил, дабы одной своей персоной весь устой перевернуть наоборот, гаргатинцев и людей местами поменять… Хе-хе-хе! Но ведь мы-то с вами-с, Дмитрий Федорыч, взглядов трезвых и реалистических, мы успели и при демократии довольно прожить, и весьма неплохо знаем, что какой-нибудь оный Глеб Герасимович лишь себя хочет оказать другим, да только по-особенному. Молодость он просто свою растрачивает, как и любой офицер гвардейский; у тех только карты да дамы, а у этого политические права да теории. Абсолютно никаких отличий принципиальных! Нет-с, Дмитрий Федорыч, многократно опаснее наш другой, тайный мятежник, о существовании которого мы оповещены, а найти его не можем – Кошка. Кошка… он жил и при демократии, он помнит прежние времена; помнит и наверно чает их возвратить, а действует со стороны более практичной. Рассказывал я вам что о Кошке, Дмитрий Федорыч?
30.12.04. – Как же, ваше величество-с, верно, рассказывали, – проговорил мрачно Дмитрий Федорыч. – Известнейший организованный преступник, как тогда говорили, криминальный босс. Как бунтовщик очень опасен-с, тем более что очевидно: бывал в Гробнице. Вроде бы погиб, но, как вы недавно предположили, ваше величество, в действительности жив и доныне. Я, впрочем, и сам его припоминаю еще тогда, в Воронеже, сорок лет назад, ваше величество-с.
–Хех, Дмитрий Федорыч! – печально улыбнулся ему в ответ Гаргат, словно бы также припоминая оные далекие времена. – Жив он непременно, неужто ж вам после того происшествия в Воронеже не ясно, что Кошка в наилучшем здравии до сих пор живет? Совершенно ясно, должно быть. Однако каков же я дурак! Надо было еще тогда предположить, что этот подлец задумает имитировать свою погибель; дернул меня кто-то за язык-с, Дмитрий Федорыч, ему, Кошке-то, когда мне с ним общаться некоторое время приходилось, порассуждать вслух о том, как я сам так ловко исчез, что даже меня похоронили… Как человека, впрочем, похоронили, и верно абсолютно, ибо с тех пор перестал я человеком быть… И точно такой же сценарий всей имитации так называемой, Дмитрий Федорыч: здесь кислота, взрыв, пожар, там плазма эта чудовищная, тоже катастрофа, огонь. Кто здесь разберет, мистификация или нет? Кошку-то вроде видели вместе с его компанией, растворяемых гадостью какой-то, Дмитрий Федорыч-с, а, видно, в самом деле только манекены или роботы и расплавились… Черт возьми, Дмитрий Федорыч, выпьем еще-с, а то чрезвычайно ловко нас Кошка-гад околпачил… Но… вы, кстати же, не знаете, что там происходит, в Воронеже?
–Новый губернатор все уголки и задворки облазил, а обнаружить ничего хотя бы указующего не обнаружили. Офицерша та пропала бесследно, и ничего о ней практически неизвестно.
–Да-с, хитер, удивительно, дьявольски хитер сделался Коша и стократ уже тогда хитрее и мудрее действовала бабка его! Куда ж нам теперь?! Нет, Дмитрий Федорыч, себя иллюзиями и пустыми оптимистическими успокоениями тешить нечего – так как мы с вами наиболее полно ситуацию понимаем сложившуюся – уничтожит он, этот Кошка, нас всех. Научит он и вашего мятежника Глеба Герасимовича, покажет ему, за какие идеалы он в реальности боролся… Вот оно как, Дмитрий Федорыч, мы ведь в кольце врагов сплошном, без единой дорожки: искру стоит бросить, и целый мир против нас с должными намерениями направится, мерзкие, подлые человечишки… А ведь Кошка непременно сумеет ее бросить! Э-хе-хе! Боже ты мой, Боже!
–Я с вами согласен, ваше величество, – практически незаметно вздрогнувши и насторожившись, – но позвольте поведать вам-с об одном интереснейшем и связанном, возможно, с деятельностью Кошки фактом. Губернатор новый его из виду совершенно упустил, а факт внимания стоящий!
–Да уж, Дмитрий Федорыч, видно зря я старого в отставку отправил!.. Ну да поведайте мне о сем факте.
–Дело в том, ваше величество, что, как вам, собственно, известно-с, пропала тогда оная офицерша, по всему видать, предательница. Утверждалось, что никакого малейшего намеку на ее присутствие не найдено. Мол, след ее простыл; губернатор меня убедил таковой факт не разглашать, но сейчас, думается, не до этого. Пока мы, ваше величество, собирались-таки весьма неспешно после учиненного Кошкою, как вы поговариваете-с, беспорядка, она с величайшею дерзостью почти у нас под носом, на улице уселась в омнибус и покатила в северные кварталы вместе со связанною человеческой девчонкой (видно так самая беглянка-с, но какая чрезвычайная дерзость!)! – Дмитрий Федорыч, в нестандартной для себя манере, произнес данные слова с ярчайшим выражением и звучностью, и даже кулаком ударил восторженно по столу, после чего вновь флегматически поднял взор на потолок и выпустил дымное кольцо из трубки. – И вот, представившись Третьим отделением, что совершенно нелепо, но невежественный и неумный кучер ей поверил, поехала. Далее, по показаниям того же кучера (он сначала ничего особенно не подумал, а когда появились слухи о розыске и о необычайных событиях, сам честнейше заявился в полицейский участок и все обстоятельно рассказал), ввалился где-то чиновничек мелкий, гаргатинец, с дружеского банкету ехал; пьяный был в стельку, ваше величество, без пальто и без копейки денег – скорее всего, проигрался окончательно; кучер его из жалости только, бедолагу, взял. Сначала он ничего особенного не проявил, почивал даже, но едва «пассажирки» эти высадились у какого-то темного северного переулка, где Третьего отделения и существовать не может, пьяный за ними бросился, опознавши в них мятежников. Кучер сдуру и уехал, так как никакой серьезности в деле не предполагал…
–Да-с, да-с, однако понятно, – прошептал, задумчиво постукивая пальцами по столу и подперевши голову рукою, император.
–Далее, убедившись в исключительной важности ситуации (слава Богу, ваше величество, что на тот период общество воронежское взбудоражено, и каждый подобный мелочный факт доставлялся в Третье отделение, но не ложным оказался один этот), я немедленно начал соответствующие розыски. И что же? В считанные часы выяснилось, что имеется объявление о поисках пропавшего в Новый год коллежского асессора Василья Евгеньича Зубрядина или хотя бы тела его. Сопоставив все, я сразу и догадался; в самом деле, вечером чиновничек данный отправился на пирушку к приятелю побогаче, жившему около института Сельскохозяйственного; тамошних лиц всех отыскали и тоже допросили. Они честно признались, что асессор по пьянке, уходя, никого к себе не подпускал, однако сам хозяин и пара слуг на случай чего следовали за ним и видели самолично, как он в омнибус уселся, а хозяин даже успел извозчику прикрикнуть, куда новоявленного пассажира доставить и заплатить обещал. Что асессор, кстати же, проигрался до крайности, то верно, но значения в его проигрыше никакого для происшествия. Поскольку все события произошли буквально в одну неделю, то целесообразно было обыскать близлежащие кварталы на предмет трупа (вряд ли с тех пор он мог куда-либо исчезнуть). Поиски, несмотря на тщательность, ваше величество, ни к чему не привели: ни убитого чиновника, ни логова Кошкиного мы не обнаружили.
–Э-э, Дмитрий Федорыч, да уж… – медленно произнес государь. – Нет-с, я вас ни в коем случае не собираюсь обвинять. Наверно, почуяв, что охотиться за ним будут с минуты на минуту, Кошка вместе со своею гоп-компанией… хе-хе… удалился спешно со сцены, Дмитрий Федорыч-с. Однако, так оно непременно и должно быть. С Кошкою иначе черта с два… хе-хе… получится. А несчастного чиновника искать? Да не узнаю я ваш блестящий и практический разум, Дмитрий Федорыч-с! Каковым надо являться глупцом и недотепою, чтобы оставить тело убитого – ценнейшее доказательство – посреди открытого пространства. Да его в ту же ночь либо закопали невесть где, либо расплавили их изумительными лучами-с, либо у себя в логове припрятали. А вы наверно хотите теперь кого-то арестовать? Кого же, однакож, арестовать требуется? Кошку, бабку его, приятелей?! Вы их никогда при желании не обнаружите-с. Офицершу-предательницу и разведчицу или девчонку человеческую непонятную?! Пальцем мне покажите, где они находятся! А девчонка эта особенного разговору заслуживает – ох, не от избытка доброты душевной они ее от нас освободили! Видать, сообщница, важную информацию знающая, или для целей их практических востребована; чует мое сердце, Дмитрий Федорыч, увидим мы еще и девчонку с ее деяниями… Но а что же семья того асессора, позвольте осведомиться-с? Вы, Дмитрий Федорыч, обязательно должны назначить им соответствующий пенсион; ведь ежели не ошибаюсь я, семья у погибшего имелась?
–Имелась, ваше величество, и весьма немалая-с. Я тоже предположил, что за заслуги сего чиновника стоит им назначить вознаграждение из казны, что и совершил. С января они получают пятьсот рублей каждый месяц.
–Совершенно верно поступили! Молодец, Дмитрий Федорыч. Редчайший же должен быть патриотический дух и долга государственного осознание в сем гаргатинце, коли он даже пьяный пытался злодеям противостоять! Вернемся, однако, к Кошке. Нет, Дмитрий Федорович, некого нам теперь арестовывать и абсолютно бессмысленны любые аресты и репрессии. Империя Российская, Дмитрий Федорыч, находится на краю погибели своей, и не найдется ей уже спасения. Она истлела и разложилась внутри, и скоро заметят, даже если до сих пор не заметили, завершение страшного процесса гниения страны иные государства. Скоро они на нас обрушатся, и все светлое, всю чрезвычайную красоту, культуру и искусство толпою идиотов развалят. Последние дни свои мы доживаем, Дмитрий Федорыч, перед всеобщим разрушением и уничтожением, и посему насладимся напоследок жизнью – выпьем еще!
–Неужели вы готовы столь резко погубить созданное нами, ваше величество? – прямолинейно спросил граф Аракчеев; но отсутствовали в его словах злобная подозрительность и недоверчивость: он верил императору.
–Жизнь не изменить, Дмитрий Федорыч. Нынче поздно пытаться предотвратить катастрофу.
–И вы готовы погубить даже Хелену Холиавскую?
Гаргат заметнейше вздрогнул, подскочил взволнованно и, тяжелейше вздохнув, уставился на собеседника своего; наконец, он еле слышно и неразборчиво проговорил:
–А что вы думаете о Хелене?
31.12.04. –О таких вопросах, ваше величество-с, никак не мое занятие думать; мое дело подчиненное-с, ваше величество. – чрезвычайно ловко попытался отговориться от подозрительного вопроса граф Аракчеев; надо полагать, он искренне сожалел, что позволил себе столь неосторожно высказаться об указанном предмете.
–Нет, Дмитрий Федорыч, мы с вами совершеннейшие друзья-с, и посему не отпирайтесь от прямого ответу, – встрепенулся неожиданно государь. – Вы отвечайте толково, толково отвечайте-с.
–Я, ваше величество, право же, и не знаю, что именно отвечать на подобные вопросы, Хелену уже, несомненно, большинство признало-с, но шепотом, думается, практически каждый различные догадки строит…
–«Все так делают», Дмитрий Федорыч, есть аргумент последней надежды, когда более уже аргументировать высказывание свое нечем. Мне знать, что шепотом распространяют про меня сплетни, не требуется – я о подобном эффекте полагал изначально, по-иному нельзя ныне. Я, Дмитрий Федорыч, интересуюсь вашею точкою зрения.
–Предположения мои, ваше величество-с… Нет-с, я даже и не задумывался, и никаких подозрений или предположений строить не желал, ибо до страшных выводов можно так дойти, ваше величество-с, до каких доходят лишь салонные сплетники: например, что вы в Хелену Холиавскую, простите меня за грубейшую откровенность, ваше величество… э-э… Черт возьми! Что вы в Хелену Холиавскую влюблены-с, хотя… э-э… и никогда ранее не влюблялись.
–Хм! Однако, Дмитрий Федорыч, это действительно редчайшая чертовщина, полнейший вздор! Впрочем, я на вас не в обиде-с, Дмитрий Федорыч, ибо под напором тупости нескончаемой окружающих чего только не вздумается. Но нет, Дмитрий Федорыч, напрасно говорят-с, что никогда не любил я. Кто ж никогда не любит? Влюблялся я лишь однажды, и никому сей факт совершенно не известен, но как ближайшему другу своему, Дмитрий Федорыч, я вам имею наверно право поведать. Да-с, влюблялся, по молодости лет, в крайней, можно сказать-с, Дмитрий Федорыч-с, юности; результата, как вы и сами догадываетесь, никакого не получилось, а просто вышло впоследствии, что я приписал моей якобы возлюбленной много лишних положительных качеств-с. (Комментарий 2008: Этот отрывок надо серьезно переработать: вместо влюбился – слово любил; с Хеленой – о сформировавшемся в мнении общества образе императора; о том, что Гаргат хочет понять – заметил ли Д. Ф. спасение или что он видит; Хелена – непонятная для общества любовь, эта мысль в подтекст.)
–Весьма занимательно-с, – заметил с чрезвычайным любопытством граф Аракчеев.
–Так и вышло, Дмитрий Федорыч, что на меня ферзь сего романа фактически (пускай и не формально) плюнула, даже не потешившись маленько; полагаю, все же некоторые приятные черты и качества нравственные в ней имелись, но и не более того. Собственно, любил я воистину пылко всего денька два, любил вяло и равнодушно месяц-другой, а затем абсолютнейше дело бросил, убедившись в бесполезности; с тех пор предпочел гордое одиночество… Хе-хе-с, Дмитрий Федорыч. Только такие стишки сказать и остается:
Я вас любил, любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем,
Но пусть она вас больше не тревожит-с;
Я не хочу печалить вас ничем.
Кроме этих, из того же стихотворения: – вычеркнуть? (25.01.05.) Вместо: И как там далее…
Я вас любил, безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим.
Вот так-то-с, Дмитрий Федорыч; 25.01.05. только подобного и оставалось единственно ей пожелать. Последнее, правда, вывод достаточно спорный, ну да ну его. Хе-хе, однако, кхе-кхе…
–Ваш рассказ, несомненно, интересен, ваше величество-с, – оборвал императора собеседник его.
–Я надеюсь, Дмитрий Федорыч.. хе-хе… что оная трагикомическая повесть никогда не огласит стены Петербургских особняков-с, Дмитрий Федорыч… хе-хе…
–Как вам будет угодно-с, ваше величество; можете на меня положиться. Мы, ваше величество, тем не менее, вновь уходим в сторону от разговора наиважнейшего; мы говорили о Хелене Холиавской.
–А что я вам здесь могу объяснить, Дмитрий Федорыч? Я сам-с, ежели говорить откровенно, не совсем многое в Хелене и в себе нынче понимаю, Дмитрий Федорыч. То, что Хелена собою представляет и что… меня с нею столь странно связывает-с, Дмитрий Федорыч, словами не выразить, иное, чем любовь, сие чувство, пусть и сродни любви. Надеюсь, мы с вами, Дмитрий Федорыч, сможем это чувство понять, так как понимание совершенно необходимо и незаменимо. Что же до безопасности Хелены… В нужный момент я сообщу лично вам, Дмитрий Федорыч, каковым образом надо будет создать ей безопасность. 24.12.04. – 31.12.04.
XIV.
02.01.05. «Все смешалось в доме Облонских»
Л. Н. Толстой.
Между тем, пока император с Хеленою Холиавской вели довольно единообразный и в совершенстве спокойный образ жизни, на непосредственной родине Хелены, в небезызвестном читателю Вирмийском Конклаве, да и во всем Великом Серпантине присутствовала атмосфера, покою абсолютно противоположная; понятно наверно, что таковое положение дел в волшебном государстве, поклоняющемся первой Вирме, вызвано было ужасающим и таинственным событием – исчезновением самой Хелены. Чародей Холиавский в первые две недели пребывал в полнейшем неведении о произошедшем, ибо из уст упомянутой в речах Хелениных советницы Селении он был оповещен о том, что дочь его якобы по незначительной хвори осталась на короткое время в глухой пограничной деревушке у западных склонов Уральских гор. Пребывание ее вообще в данной деревушке объяснялось тем, что приблизительно за десять дней до появления Хелены в Санкт-Петербурге, отъехала она совместно с Селенией проверить полученную неожиданно и чрезвычайно ценную информацию о Российской империи; Хелена отправилась единственно для обучения дипломатическому и политическому искусству; видимо, там Селения, в душе исключительная мятежница и недоброжелательница Чародея Холиавского ( о сем, впрочем, помимо Хелены, практически никто и не знал) и помогла ей сокрыться и стремительно пересечь границы Великого Серпантина; возвратившись же, она пустила в ход на удивление нелепую и бессмысленную ложь, однако Чародей Хольявский, занятый наисекретнейшими политическими делами и переговорами с противниками империи Российской, не удосужился проверить верность слов советницы своей более полумесяца. Лишь когда истекли любые возможные сроки и сделалось ясно, что дело в высшей степени подозрительное, Чародей послал в оную деревню за дочерью и, естественно, обнаружил моментально, что никакой Хелены Холиавской там много дней уже нет, и что по мнению местных жителей (преимущественно гномов), Хелена покинула деревню вместе с Селенией, уехавши обратно в Вирмоград.
Узнавши неприятную правду, несчастный отец чрезвычайно разволновался, забросил на несколько часов все обязанности и занятия своии, пострадав наистрашнейшим образом, направился решительно помолиться в главнейший храм Первой Вирмы; неизвестно, что из усерднейших и искренних своих молений он полезного извлек, но как только появился он во дворце, повелел немедленно оповестить, что завтра произойдет срочнейшее заседание всего Вирмийского Конклава по поводу произошедшего столь спонтанно события и отдельно послал письменное оповещение самой Селении, так как, несомненно, догадывался о ее значительной роли в данном происшествии; удивительная весть – пропажа дочери повелителя и единственной наследницы престола – разнеслась весьма быстро и среди простых обитателей Великого Серпантина, 5.01.05. благо, что слуги дворцовые являлись исключительными и завзятыми сплетниками, мгновенно распространившими известные им подробности объявившимся толпам любознательных эльфов, гномов и гоблинов.
Однакож, несмотря на принявшие ужасающий масштаб народные слухи и пересуды, каковые Конклавские Советники абсолютно безрезультатно пытались пресечь, несмотря на болезненное и подавленное состояние самого Чародея, которому ночь не спалось и которого постоянно донимала со вчерашнего тяжелейшая хворь, собрание всего Вирмийского Конклава в назначенный час состоялось; происходило оно по обыкновению в главной зале Холиавского Храма Первой Вирмы. Данное великолепно оформленное и обустроенное помещение по строению своему напоминало в значительной мере театр: основную его часть составляли возвышавшиеся один над другим ряды мраморных ажурных кресел, располагавшихся полукругом, а пред ними имелся обширный, также полукруглый пьедестал с креслом для Хольявского Чародея и неким подобием кафедры для выступающего участника собрания; на пьедестале таковом возвышалась у стен колоссальная мраморная скульптура Первой Вирмы, а левее и правее ее – по две дюжины низких, в эльфийский рост, изображений подчиненных Вирме Коллелов, выполненных из мрамора розового; помимо парадного входа наверху залы, от которого спускалась длинная прямая лестница, рассекавшая пополам ряды кресел, у пьедестала находились и боковые выходы, и двустворчатая дверь, из которой должен был появиться непосредственно сам глава Конклава со свитою; окна располагались под самым потолком, были собою чрезвычайно широки и опоясывали залу практически полностью, замечательнейше освещая ее, тем более, что погода стояла ясная и солнечная; остальную часть белейших стен густо покрывали разнообразные барельефы и горельефы, обозначающие сцены из истории Великого Серпантина и из Противостояния Вирм двух, однакож весьма туманные и сложные для понимания даже при ближайшем рассмотрении; в нижней части стен зала имелись синие занавеси, установленные здесь с целями декоративными.
Итак, в соответствии с указаниями Чародея, приблизительно в десять часов утра по времени человеческому, не опаздывая, но и не являясь заранее, в залу один за другим церемонно входили члены Вирмийского Конклава, все без исключения в синих звездчатых балахонах с белыми воротниками; большинство из них относилось к национальности эльфийской, и лишь среди самых низших чинов порою мелькало лицо гнома или гоблина; наиглавнейшие советники рассаживались в первом ряду, остальные – далее по старшинству; перед тем как присесть, каждый в соответствии с обязательством кланялся статуе Вирмы и произносил короткое ей приветствие на сложном для понимания наречии. Одна лишь только советница из первого ряда, сопровождаемая испуганными и укоризненными взглядами окружающих (впрочем, никто не посмел нарушить молчания), горделиво и спокойно опустилась в собственное кресло, даже не оборотившись в сторону мраморной скульптуры; сия дерзновенная эльфийка звалась, как читатель наверно догадывается, Селенией и служила советницей Чародея Холиавского по разведке и делам иностранным. Выглядела она, по человеческому разумению, лет не более чем на тридцать, однакож в действительности жила она уже, надо полагать, многократно более; высокая и статная, однакож удивительно бледная и печальная, она сидела, дерзновенно поднявши голову; светлые, серебрящиеся прямые волосы ее падали густым шелковистым дождем на холодный каменный пол, отведенные назад сверкающим, разукрашенным узорами и самоцветами обручем; тонкое лицо ее с прямым носом и сжатыми прочно губами и царственная осанка могли бы показаться человеческому воображению прекрасными, но устрашили бы таковое воображение глубоко запавшие темные глаза Селении; глаза сии сверкали проницательностью и мудростью, однакож затаилась в них некая неимоверная тоска и скорбь, боль и ненависть; и лицо ее, пускай и горделиво спокойное, покрылось тенью тревоги и затаенного в глубине души испуга. На фоне одинаковых синих накидок Селения отличалась поразительною белизной – помимо светлых волос и чрезвычайно бледного лица, она была облачена в розовато-белую мантию с редкими золотистыми звездами, практически незаметными издалека. Когда последний участник заседания наконец должным образом расположился и поприветствовал Вирму, воцарилось совершенное, никем не прерываемое молчание; сидящий рядом с Селенией пожилой волшебник – советник Хольявского Чародея по делам военным – вздохнул тяжко и, наклонившись к ней, тихонько и тоном умиротворительным и убеждающим зашептал ей:
–Ты, Селения, сегодня остерегись произносить свои речи еретические: сегодня у нас собрание редкостно важное, ибо сама дочь Чародеева, Хелена Холиавская, пропала, захваченная злобными Гробницы порождениями… Вирма моя, как такое могло произойти…
–Мне было послано особенное послание от Чародея нашего, – вслух, не обращая внимания на взгляды окружающих советников и прочих конклавских чиновников, разборчиво и властно прервала его Селения. – Это послание прозвучало вызовом мне. Отчего не обязана я принять вызов? – окончила она, вздрагивая и цепляясь длинными худыми белыми пальцами за подлокотники кресла.
–Селения, ты говоришь лишь из своих желаний, а мы должны свои усилия объединить, дабы спасти Хелену из плена чудовищ, – столь же громогласно возвестил военный советник.
–Хелена уходила в Российскую империю по собственной воле, глупец, – поворотилась к нему Селения. – Только по собственной воле; впрочем, не единственно своими силами…
В таковой момент она осеклась и неожиданно замолчала, так как из парадных дверей двустворчатых появился вместе со свитою из волшебников и вооруженных эльфов сам Чародей Холиавский; шел он медленно, сгорбившись и имел вид чрезвычайно растрепанный и неубранный; состояние его, видимо, совершенно умопомрачительное, близилось к состоянию Селении, его первоочередной противницы; но сдерживался Чародей значительно меньше, и откровенно испуганно и подозрительно посматривал по сторонам; лицо его резчайше покраснело, глаза постоянно бегали, руки мелко тряслись; со стороны, приглядевшись, наверно можно было предположить, что Чародей исключительно взволнован и встревожен; собственно, сие предположение являлось абсолютно верным; Чародей догадывался о предстоящем ему споре с Селенией, и в душе отличнейше понимал, что не способен с нею соревноваться ни в красноречии, ни в познаниях, ни в искусстве магическом, из чего следовало, что и грубою силою усмирить бунтовщицу весьма сложно. Между тем, участники собрания, в соответствии с должным распорядком, обязаны были подняться и склонить головы в знак почтения к подчиненности своей; читатель, вероятно, правдивейше решил, что данный обряд исполнили в точности все члены Конклава, кроме самой Селении; она продолжала сидеть абсолютно неподвижно, повернувши взор к вошедшему Чародею, ибо, надо полагать, в действительности в любой момент могла от напряжения лишиться чувств, что представлялось ей несомненной погибелью.
6.01.05. Подошедши к креслу, Чародей, неуверенно пошатываясь, подал свите знак становиться на обыденные места и, вместо того, чтобы усесться по положенной инструкции, схватил прыгающими пальцами подлокотник и (вариант: обвалился) облокотился на спинку украшенного резьбою сиденья своего; отдышавшись маленько и принявши чрезвычайно гордый вид, он приветственно поднял руки, что получилось у него крайне нелепо и комически; на Вирму и Коллелов он даже не оборотился, словно бы совершенно позабывши об их присутствии, чем колоссально удивил всех присутствующих; после продолжительного молчания Чародей сбивчиво и невнятно, тихим голосом заговорил:
–А-а… Члены… Великого Вирмийского Конклава! – он громозвучно вздохнул и закашлялся. – Кха-кха! Слава Вирме, собрались мы сегодня всеми, дабы обсудить прискорбное событие… а-а… – Чародей печально всхлипнул, – исчезновение или похищение злобными отродьями Гробницы дочери… а-а… моей, Хелены Холиавской… Да поможет нам Вирма и да не покинет нас… Домиохх в столь страшной беде!
Вновь произошло минутное или большее молчание, во время которого Чародей все-таки поворотился к статуям Вирмы и искренно поклонился им несколько раз; поклонившись, он подошел более уверенно и сдержанно к «кафедре» и, опершись на нее, продолжил окрепшим и отвердевшим голосом:
–Вирма благоволит нам и благословит нас, о члены великого Вирмийского Конклава! Но не дает она ответов нам о Хелене Холиавской, исчезнувшей столь нежданно дочери моей! О Вирма! Она уже много дней пребывает в опаснейших местах, захваченных прислужниками Темной, Второй Вирмы, да не будет она названа. И ибо призвана к нам рабыня Китицина, а мне советница по делам заграничным Селения, – Чародей взглянул на нее прямо и абсолютно уверенно, скрестился взором с ее недвижимыми ясными очами и мгновенно умолк, отпрянул и потупился, ибо величайшая мощь крылась в обращенных к нему глазах; собравшись кое-как, он бессвязно и с испуганным презрением сказал: – Да пусть… войдет… она… а-а… и расскажет… а-а… что же такое… О Вирма! Что она скажет…
Селения стремительно поднялась и с плавностью и исключительной грацией (комментарий 2008: плавность – убрать, пусть шагает резко) направилась к «кафедре», из-за которой наблюдал ее стушевавшийся и вновь заметно дрожащий Холиавский Чародей; пряди шелковистые волос ее развевались в легком ветерке; она подошла неспешно к Чародею практически вплотную и, не меняя страшного и притом равнодушного, неподвижного выражения лица, наотмашь ударила холодною рукою Чародея по лицу. Тот охнул, застонал нечто нечленораздельное и едва не скалился на пол; участники собрания насторожились и приподнялись с мест, хотя они, впрочем, и ожидали наверно подобной эксцентрической выходки; охрана многозначительно переглянулась.
–Всем стоять на месте! – возвестила сурово и повелительно Селения, оглядываясь кругом, – Скажу же я для начала, что ты жалкий лгун и подлец! – сказала она совершенно открыто Чародею, корчащемуся даже от столь незначительной боли рядом. – Хелена, прими это к сведению, не сведена и не украдена гаргатинцами: она ушла из твоих скучных ей чертогов по собственной воле.
–Но… как такое могло произойти? – вопросил Селению выпрямившийся Чародей. – О Вирма, неужели ты лжешь?..
–Я-то не лгу, жалкое существо, 7.01.05. ибо мне известно – не буду ныне прикрывать правды, благо ты сам о ней догадался – гораздо более об исчезновении Хелены. Нет, она уходила лишь по собственной воле и никак более; однако одной ей невозможно было выбраться из Великого Серпантина, который бдительно охраняют многочисленные стражи; понятно, имелись у нее и сообщники. Как же тебе до сих пор непонятно, глупый колдунишко?
–За что ты меня столь грубо… а-оскорбляешь, Селения? – вымолвил пораженный ее дерзостными речами Холиавский Чародей; большинство членов Вирмийского Конклава в таковой момент (комментарий 2008: дружно зааплодировали – сделать главу ближе к глупому театральному представлению: Хольявский – Пьеро, Селения – Арлекин) напряженно ворочались и беспокойно посматривали друг на друга. – О Вирма, узнаю ли я в тебе Селению прежнюю, заменявшую моей Хелене мать, преданную служительницу Вирме? До чего разрушают мир Адрадоны, Вирма…
–Оставь свои выдумки, глупец! Ты спрашиваешь, за что получил оскорбления из уст моих? Они все заслужены, и твое нахальное послание полно теми же оскорблениями и подлыми словами, какие пред ликом других советников и прочих… – Селения неопределенно указала на располагавшееся в зале собрание. – Тобою, жалкий колдунишко и тупой поклонник Вирм и Коллелов, руководят гибельные иллюзии; ты обвиняешь меня в общении с Адрадонами? Я, Чародей Холиавский, с Адрадонами ни разу не общалась, в отличие от тебя; я отказалась участвовать в глупейших переговорах твоих с бандитом Кошкой, ибо не хочу даже ощущать близко столь безнравственных идиотов. А ты им желаешь отдать лучшие драгоценности Вирмийского Конклава – изделия древнейших мастеров, сделанные с искусством, недоступным нам ныне, чтобы их распродали неизвестно кому, распилили на куски и вырвали из них лучшие наши самоцветы чудесной, неповторимой огранки… И для чего тебе это? Лишь дабы захватить и каким-то чудом уничтожить жалкую Гробницу. Уничтожение Гробницы – очередная иллюзия, очередное заблуждение, внушаемое тебе постоянными молитвами к твоей Первой Вирме. Ты никогда не сможешь уничтожить ни эту, ни другие Гробницы, пускай эта – одна из слабейших. В Храме, где мы сейчас находимся, тоже заложены силы величайшие и магические, но с могуществом первозданной мощи Второй Вирмы, с волшебством, положенным в основу Гробниц, храм справиться не сможет. Даже если ты каким-то действительно чудом сумеешь разрушить Воронежскую Гробницу, то таковое ничего не изменит. Гробница не одна, их десятки, Холиавский Чародей, и сроки их выхода чрезвычайно близки; мы уже знаем, что по крайней мере еще одна – и одна из могущественнейших – Гробница существует на поверхности несколько веков, однако даже обнаружить ее не можем…
–Еретичка!.. Еретичка… – в ужасе пролепетал Чародей.
Услыхав оные слова, Селения со спокойным достоинством усмехнулась и презрительно и насмешливо поглядела на вздрагивающего ее соперника.
–И это все, что ты мне можешь ответить, колдунишко? – проговорила она с исключительной иронией. – Разве все, сказанное мной – не совершенная правда? И ты, собравши свою редкую фанатичную глупость, более даже доказать ничем свое мнение не можешь, ибо привык, что твоим бессмысленным словам должны мгновенно верить? Ну что же, возвратимся тогда к Хелене. Я помогла ей преодолеть границу и отчасти добраться до Петербурга – к чему теперь скрываться? Ты сказал, я заменяла дочери твоей мать, и сказал, к удивлению, абсолютно верно: я воспитывала Хелену, пестовала и обучала магическому искусству; но я лишена слепоты и фанатичной, неразборчивой веры, и Хелена такой веры от меня не получила; я хотела, чтобы Хелена мыслила и рассуждала, а не подчинялась бессмысленно пустым истинам. (Комментарий 2008: Лучше пусть конфликт начнется именно с разногласий по поводу Гробницы – как толковать ее.) Оттого Хелена скоро и поняла, что находишься ты, Чародей Холиавский, среди бессловесных и напуганных местью Вирмы и Коллелов, и что общество, окружающее ее – общество ханжей и глупцов; мы с нею сдружились и как единомышленники. Не думай, Холиавский Чародей, что я отпустила Хелену опрометчиво или на произвол судьбы; я отпустила ее с добрым напутствием, а до Петербурга она находилась под бдительным присмотром и в абсолютной безопасности. В Петербурге же Хелену почти сразу принял под свою (Комментарий 2008: пусть лучше в финальной редакции она и в Петербурге сбежит еще раз, и на свободе окажется арестована полицией; а шпионы к ней не явятся, – косвенный признак незаметной охраны территорий Гаргата; и съемки ее Селенией изменить – не на территории особняка.) опеку император Российский, как я и предполагала, и живет она там теперь наилучшим образом, не только в материальном, но и в духовном аспекте. Впрочем, ты со своею глупостью и духовный аспект назовешь еретическим. Перед Вирмийским Конклавом я ныне чиста, Хольявский Чародей; ты просил меня заиметь факты о положении Хелены в настоящее время, а я эти факты готовила заранее, ибо предполагала подобное заседание. Могу их сейчас же вам смело предоставить, дабы вы убедились в истинности моих уверений. Предоставлять ли, Холиавский Чародей?
Чародей в ответ абсолютно одичалыми глазами попытался вновь открыто взглянуть в лицо Селении, однакож отпрянул и недовольно, все еще пытаясь сокрыть внутреннее свое ничтожество, но с интонацией уже жалобы, произнес: (Комментарий 2008: Поработать над номинациями, добавить жестов, в авторской речи – больше монументальности, меньше оценок.)
–Еретичка, еретичка ты, Селения, и еретические учения проповедуешь. Ты отдала дочь мою в руки чудовищам! О Вирма! О я, несчастный! О Вирма, покарай нечестивых! – и он, не сдерживаясь более, тихонько заплакал; собравшиеся наблюдали его преимущественно с натянутым сочувствием, другие – наиболее честные и в душе поддерживающие идеалы, выдвигаемые Селенией – придали лицам выражение полнейшего равнодушия и мысленной сосредоточенности; охрана и свита Чародея переглядывалась несколько затравленно и нерешительно.
–На собрании Конклава показывать истинные эмоции есть непорядок, – с холодною усмешкою заметила Селения Чародею. – Мною был задан вопрос, предъявлять ли с твоего, глупец, разрешения, собранные о Хелене в Российской империи факты.
–Еретичка, о Вирма! Хорошо, покажи мне свои факты, но я тебе, – Чародей душераздирающе всхлипнул и утер рукавом слезы. – Но я тебе не верю, ибо все, представленное тобой, Селения, падшей еретичкой, лишь крамола и ложь…
–Если ты, подлый колдунишко, мне не веришь, то не так уж и сложно, я полагаю, проверить. Или ты даже проверять разучился, Хольявский Чародей?
–Ах, еретичка… О Вирма!
–Так смотри же! – громогласно возвестила Селения; воздевши правую руку в стороны скульптурного ансамбля из Вирмы и Коллелов, она явила взорам окружающих колоссальный зависший в воздухе темный прямоугольник; Чародей и свита обернулись к нему, а члены Вирмийского Конклава аккуратнейше привстали, дабы таковой прямоугольник внимательно разглядеть; между тем, изображение на нем со вспышкою прояснилось.
Данный прямоугольник теперь чрезвычайно напоминал человеческий телевизионный экран, показывающий некий совершенно особенный фильм; никаких, однакож, звуков в оном необычайном фильме не присутствовало, что, впрочем, не влияло принципиально на ясность показываемого; все присутствующие в зале наблюдали за действием с исключительным интересом. Сначала открылась взглядам их широкая, освещенная солнцем сосновая аллея, соединяющая Царскосельский вокзал с особняком императора, затем подаренным Хелене; по аллее неспешно катилась открытая, запряженная тройкой изумительной работы двуместная коляска; на мягких белых сидениях удобнейше расположились государь с Хеленою, направляющиеся, видно, в Петербург; Гаргат, в элегантном сером сюртуке, помахивая непринужденно тростью и постоянно жестикулируя, рассказывал, вероятно, нечто веселое или комическое; Хелена столь же непринужденно и дружески даже улыбалась, порою смеясь; Чародей Холиавский, увидевши подобное, в оцепенении повалился на «кафедру»и схватился за сердце. Затем последовала сцена, где император с Хеленою обедали весьма вкусно в беседке, обвитой диким виноградом; в следующей сцене они разговаривали, расположившись на скамейке под раскидистой ивой, у самого берега) пруда около того же особняка; далее, участники собрания увидели, как государь, находясь в гостиной, подбирает подходящую драпировку к портрету Хелены, после же начинает рисовать данный портрет, в то время как Хелена абсолютно спокойно сидит у окна; в заключительной части Хелена находилась в том же кресле, однакож наверно в полуденное время, занятая чтением толстого коричневого тома с названием, выведенным золотыми буквами; рядом с нею, на маленьком столике, имелось еще множество разнообразных томов; читала Хелена с улыбкою и исключительною заинтересованностью; изображение пододвинулось ближе, и присутствующие смогли разглядеть надписи на корешках книг; неожиданно Хелена отложила книгу в сторону и, стремительно вставши, словно бы вспомнив нечто чрезвычайно важное, направилась к роялю, уселась за него и, раскрывши нотную книгу, принялась с удовольствием играть… Прямоугольник, вспыхнув, исчез, и взоры, испуганные и недовольные показанными сценами, поворотились к Холиавскому Чародею, давно уже плакавшему навзрыд, совершенно по-детски, закрывшему бледное лицо руками.
–Это же все… правда… Селения… еретичка проклятая… губительница… – прошептал в отчаянии Чародей, вздрагивая и задыхаясь. – Ты… Что ж ты натворила, Селения? О Вирма, Вирма моя… помоги нам… Она же… Дочка… доченька… доченька моя милая… Возвратись ты только ко мне!.. –он захлебнулся слезами, закашлялся. – Они же тебя, проклятые… погубят… О Вирма! О Селения, сумасбродка… Она же, доченька моя, книги крамольные читает… И чем ее этот… чудовище… император… так привлек! Он же тебя наверно… это…
На лице Селении, не упоминая о прочих присутствующих персонах, выразилась тень жалости и сочувствия; однакож она моментально пересилила себя и иронически проговорила:
–Как говорится в одной из книг, какие твоя доченька читает: «Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!»
–Замолчи… Селения… Еретичка… убийца… Хелена, Хеленочка милая, доченька моя, за что же нас, Вирма моя? Хелена, она же еще не взрослая совсем… Это ты, еретичка проклятая, в лапы… в лапы поганые завела… и книги сама крамольные читала…
–Конечно, я их читала, – беспристрастно и гордо отвечала Селения. – Ничего особенного, Холиавский Чародей, в подобном нет: я постоянно разведкою занимаюсь и вряд ли мимо человеческих книг всегда проходила. Что же до императора… Нет, глупец, Хелена там в руках не менее надежных и в такой же безопасности, что и во дворце в твоем. Ты судишь об Адрадонах лишь по злобному подлецу и разбойнику Кошке и его подручным, ибо ни с кем больше не общался; да, большинство Адрадонов ныне абсолютно такие же, а таких, как император Российский, каких самые образованные из темной и тупой людской массы зовут «дьяволовыми людьми», таких единицы и большинство из них погибнет скоро. Что ты смотришь на меня, наивный глупец? Тебе нужны более прямые ответы? Тогда я скажу тебе прямолинейно и даже грубо: нет, я не верю, а я располагаю фактами точными, что дочь твоя соблазнена императором…
–Схватить еретичку! – прервал ее пронзительным криком Хольявский Чародей; затем он моментально, потерявши всякое достоинство выскочил в двустворчатую парадную дверь.
8.01.05. Селения неожиданно (вариант: издевательски) искренно рассмеялась и проговорила, отсмеявшись, с некоторою издевкою в голосе:
–Опять молиться пошел, глупец!
Между тем, вооруженные эльфы и волшебники из свиты скрывшегося Чародея опомнились наконец от нахлынувших на них необычайных события и совершили попытку выполнения приказа Чародея, т. е. захвата под стражу Селении; попытка, однакож, окончательно и несомненно провалилась; Селения повернулась к нападающим на нее лицом и воздела вновь руку, в результате чего охранников повалило с чрезвычайною силою на пол и стремительно отбросило к ногам статуи Вирмы; затем Селения увидала нескольких добровольцев из рядов Вирмийского Конклава, решившихся также задержать ее; добровольцев оных моментально подняло в воздух и возвратило на покинутые места. Остальные участники собрания, после исчезновения и Хольявского Чародея разом и громко заговорившие, предпочли после таковых инцидентов умолкнуть; свита же Хольявского Чародея незаметно покидала помещение. Селения, с неподдельной усталостью вздохнув, облокотилась на «кафедру», разглядывая с любопытством и с выражением ожидания застывший и примолкший Вирмийский Конклав.
–Вы поступаете опрометчиво, – негромко, но исключительнейше внятно возвестила она. – Глупый и фанатичный колдунишко – и тот догадался, что не способен противостоять мне, и трусливо сбежал утешать себя молитвами Первой Вирме, вслушиваясь в таинственные ответы. Никому из вас при всех приложенных стараниях не справиться с моей магией. Вы давно уже занимаетесь единственно тем, что сидите здесь и высказываете авторитетные, но ни на что не влияющие, положения да переговариваетесь (самые деятельные!) с разбойником и развратником Кошкой. Лишь я да кое-кто из самых низких, – Селения неопределенно указала рукой на дальние ряды, отчего участники собрания беспокойно встрепенулись, так как абсолютно никого не радовало их неприятнейшее положение в обществе истинной еретички, а то и умалишенной, – занимается хоть чем-то и помнит волшебное искусство.
–Селения, – робко и весьма почтительно произнес военный советник, – ты, мне кажется, все же излишне оскорбила нашего повелителя. Я, конечно, более разумно и беспристрастно воспринял сведения, доставленные тобой, но тем не менее… Возможно, ты права, но надо пожалеть его чувства!
–Молчи, ибо ты не знаешь, что говоришь! Пропажа дочери для этого тупицы – не более, чем повод для объявления войны Российской империи. К завтрему он опомнится, убедится, что Хелене ничего особенного не угрожает – и объявит войну! И помяни мое слово – он любому своему, самому нелепому и жестокому действию оправдание отыщет!
–Но война и без того совершенно обязательна, Селения, – отвечал военный советник, теперь разочаровавшийся окончательно в желании своем переубедить мятежницу. – Нельзя оставлять Гробницу среди Адрадонов.
–Война, подлец, начнется только через мой труп, – хладнокровно и горделиво сказала Селения. – Я не позволю войны с Российской Империей и разговоров о продаже сокровищ Вирмийского Конклава с Кошкой…
–Селения!
–А Гробницу – еще раз помяни мое слово – нашему храму не перебороть, как не перебороть и прочие Гробницы. Вторая Вирма много могущественнее Первой, и не верится мне в противоположные утверждения, которые доказывает вам ваш повелитель после своих длительных молитв, – Селения в очередной раз усмехнулась.
–Селения, опомнись, покайся! Тобою владеет безумие и озлобленность, и в твою душу легко проникают еретические идеи Второй Вирмы. О Вирма! Да пусть Домиохх вселит в нас надежду на твое прозрение. Ты бы могла принести столько пользы в надвигающейся войне.
–Я, как я уже сказала, не позволю войны! Я и мои союзники костьми ляжем за Российскую Империю против вас. Ибо у меня в Великом Серпантине найдется немало союзников, военный советник, – мрачно и раздумчиво выговорила Селения. – А теперь – прощайте! Больше вы меня в этой зале не увидите, 19.01.05. разве что я войду сюда с победой. (Подумать, надо ли).
Платье ее неожиданно и поразительно потемнело и загорелось среди бело-синей обстановки зала багрово-черным оттенком и раскинулось, подобно колоссальным крыльям; поднявши голову и нахмурившись, Селения неспешно подошла к парадной двустворчатой двери, огненным взглядом раскрыла ее и удалилась. Члены Конклава настороженно и опасливо переглянулись. (Комментарий 2008: «Похоже, придется работать! А мы не привыкли…»)
–Быть на Великом Серпантине (комментарий 2008: великому) бунту! – торжественно заключил военный советник. 31.12.04. – 8.01.05.