Ляпуновы

Глава первая

I

Почти сразу после смерти Бориса Годунова, в связи с нарастанием в Москве волнений, царское правительство срочно вызвало из армии в Москву руководителей Боярской думы Мстиславского и братьев Шуйских. Для смены высшего командования в армии под Кромами среди Годуновых и их родни не оказалось никого, кто мог бы взять на себя руководство военными действиями, и царю Федору поневоле пришлось вверить свою судьбу людям, не связанным с династией родством. Новым главнокомандующим в армию был назначен князь Михаил Петрович Котырев-Ростовский, его помощником – боярин Петр Федорович Басманов.
Наибольшие надежды Годуновы возлагали на П.Ф. Басманова, пользовавшегося особой популярностью среди населения столицы. Карьеру Басманов сделал в считанные месяцы, благодаря успешной обороне Новгорода-Северского от первого самозванца. Услуги, оказанные им династии, имели особый характер. Общее руководство обороной крепости осуществлял старший воевода. У младшего воеводы П.Ф. Басманова была своя роль. Он своевременно обнаружил измену в гарнизоне Новгорода-Северского и железной рукой подавил мятеж. Отправляя воеводу в действующую армию весной 1605 года, власти руководствовались несложным расчетом. Они имели много соглядатаев в лагере и своевременно получили сведения о “шатости” в людях. Басманову отводилась та же роль, какую он уже сыграл однажды при обороне Новгорода-Северского. Кромы оказался для царской  армии крепким орешком. Здесь в осаде сидел казацкий атаман Андрей Корела с верными ему донцами. Корелу считали чернокнижником, то есть характерником по казацкому образу выражения. С виду это был невзрачный человек, весь в рубцах, родом он был из Курляндии, наверное, из Корелы, поступил в казачество, как поступали туда бродяги из разных краев русского мира, и не Дону уже прославился своей храбростью и смелостью. Его там еще сделали атаманом, и имя его уже прежде наводило страх. В Кромы своего самого надежного и верного соратника Корелу направил Лжедмитрий I еще до Добрыничского сражения, преследуя далеко идущие цели: ведь через эту небольшую с бревенчатыми стенами крепость лежал путь на Орел, Тулу и к вожделенному Московскому престолу.
Федор Шереметьев с многочисленным отрядом потерпел позорное поражение от шайки сотен казаков. Во время ночных вылазок казаков его воинство впадало в панику и бежало без оглядки так, что наутро воеводе нелегко было вновь собрать свое воинство. Не помогала и мощная артиллерия, в том числе и знаменитая пушка “Лев Слободской”, пристанная из Москвы. Как только начиналась канонада, казаки быстро скрывались в глубоких подземных ходах, потому огромные ядра не достигали цели. Но стоило царским воинам вновь пойти на приступ, как казаки, забравшись на стены, открывали меткий прицельный огонь, усеивая подступы к крепости трупами противника. Взгромоздясь на стены, казаки выкрикивали вслед отступавшим обидные ругательства. А порой на валу показывались и пьяные бабенки, спутницы казаков, с бесстыдно задранными подолами.
На помощь Шереметьеву прибыл отряд стольника Василия Бутурлина, в состав которого входила и сотня Дмитрия Пожарского. Бутурлин распорядился деревянные стены крепости сжечь хворостом.
В течение недели в лесу был заготовлен хворост и погружен на волокуши. По команде Бутурлина, после отражения очередной ночной вылазки казаков, хворост  вплотную подтащили к стенам. Для дружного огня не пожалели и пороху, которым обильно усыпали хворост. Мгновенно вся крепость оказалась у огненного кольца.
Отдельные попытки растерявшихся казаков залить костры водой, были подавлены
3

дружными залпами тяжелых пушек. Артиллеристам было легко вести прицельный огонь по загоревшейся крепости.
Наутро от бревен остались лишь дымящиеся головешки. Однако казаки, вынужденные скрыться в остроге, не сдавались. При попытке осаждавших закрепиться на земляном валу, казаки открыли столь убийственный огонь, что вскоре вал был покрыт трупами. Получил ранение в левое плечо и Дмитрий Пожарский. Его вытащил на себе его слуга, следовавший за князем, как верный телохранитель.
Бутурлин прекратил попытки захватить крепость штурмом.
По отбытии в Москву Мстиславский распорядился:
- Брать крепость измором! Народа, да и хлеба, у казаков осталось мало: сдадутся, куда им деваться.
Мстиславский и братья Шуйские убыли в Москву, а в войске началось время бездействия.
Корела по приказу Лжедмитрия умышленно протягивал такого рода войну. Они рассчитывали, что пока годуновское войско будет стоять под Кромами, город за городом, земля за землею станут сдаваться Лжедмитрию, и его сила будет возрастать без боя. В годуновское войско приходили воззвания от Дмитрия очень искусного содержания. “Если не верите мне, - писал он, - поставьте меня перед Мстиславским и моею матерью. Я знаю, она еще жива и находится в горьком бедствии от Годуновых. Если она скажет, что я не сын ее, не настоящий Дмитрий, тогда вы изрубите меня на куски”.
Между осажденными и годуновцами происходили сношения: письма летали из стана в стан на стрелах. А когда в московском войске узнали, что у казаков недостача пороха, то выставили на плацах мешки с порохом, и казаки, предуведомленные об этом через письмо, пущенное на стрелах, бросились и достали назначенный для них подарок. Караульные не поверили им. С каждым днем росла охота переходить на сторону Дмитрия Ивановича. Однажды, когда воеводы сделали решительное нападение и причинили тесноту, М.Г. Салтыков, начальствовавший орудиями, самовольно без ведома главных воевод свез народ с осыпи, “норовя окаянному Грыне”.
У Корелы, собственно, донских казаков было только 600 человек, остальные были все московские люди.
Казаки тоже присмирели. Ночные вылазки случались реже. Причина уныния казаков была в ранении Корелы.
Только царская артиллерия вела обстрел крепости. В конце концов, не осталось в ней ни одного здания. Однако казаки, переселившись в глубокие норы под землей, сдаваться, не собирались.
Как-то под вечер раненого Пожарского пришел навестить рязанец Прокопий Ляпунов. Прокопий с братом Захарием возглавляли отряды рязанских дворян, которые входили в состав передового полка, в течение долгого времени которым командовали Голицыны.
Фамилия Ляпуновых происходила из дома святого Владимира. Давно уже лишившись владетельных прав, “захудавши”, как говорилось в старину, она потеряла и княжеское достоинство. Оставаясь только дворянами, Ляпуновы были, однако, богаты и влиятельны в рязанской семье. Прокопию Петровичу было уже под пятьдесят лет, он был высокого роста, крепко сложен, красив собой, чрезвычайно пылкого, порывистого нрава, а потом легко попадался в обман, вместе был настойчив и деятелен. Он в высокой степени обладал способностью увлекать за собою толпу и под влиянием страсти не разбирал людей, стараясь только направить их к одной цели.
Захар Петрович был несколько моложе Прокопия, уравновешен, поступки обдумывал, спокойный.
В семье Ляпуновых было пятеро дружных братьев – Григорий, Прокопий, Захар,
4

Александр и Степан. Их хорошо знали и в Москве. Их неуемный драчливый характер и дерзкий язык, за что не раз попадали в опалу. Еще когда короновали покойного Федора Ивановича, они, будучи еще совсем юнцами, стали вместе с Кикиными затейщиками  смуты московской черни против Богдана Бельского, ненавистного народу, еще по временам опричнины. Свояк Богдана Борис Годунов старался, как мог, выгородить временщика, но, когда народ потребовал и его выдачи вдобавок, струсил, передал Бельского, и того бояре услали из Москвы с глаз подальше, воеводой в Нижний Новгород. Борис тогда не имел той власти, что впоследствии, поэтому строптивые дворяне, затеявшие смуту, были наказаны легко – высылкой в свои поместья. Но злопамятный Годунов не простил: стоило среднему из братьев, Захару в 1595 году вступить в местнический спор с тем же князем Кикиным, кому из них быть первым в качестве станичного головы в Ельце, как могущественный правитель царским именем велел бить его батогом на людном месте в Переславле Рязанском. И когда в 1603 году тот же Захар, издавна поддерживавший дружбу с казаками, направил им, вопреки царскому указу, вино, а также панцирь и железную шапку, то был снова наказан кнутом.
Других братьев подобные “милости” обошли, но и продвижений по службе строптивые дворяне никаких не получали. Впрочем, все это, видать, мало тревожило Рязанцев. Во всяком случае, уныния на их красивых усмешливых лицах никогда не было.
Как всегда, Прокопий шумливый, он заполнил собой весь небольшой шатер князя, нарушив его покой, доселе строго охраняемый слугами.
- Чего расхворался, Дмитрий? – басил рязанец, прищурив свой черный озорной глаз. – Пора подниматься, весна на дворе!
- И то, собираюсь на днях встать! – согласился Пожарский и дотронулся до плеча, слегка поморщившись. – Хорошо, что левую зацепило, а не правую. – Указал на рядом стоящий в кувшине мед, предложил: - Угощайся медом, нашим суздальским, из лесной малины.
- Хорош, - похвалил Прокопий, отведав чашу густого, розового по цвету меда. – Что в войске делается, пером не описать.
- Что, воинских утех требуют? – живо спросил Пожарский и даже слегка приподнялся.
- Напротив! – рассмеялся Ляпунов. – Воевод перестали совсем слушаться, каждый день десяток, а то и больше дворян отъезжают домой. Скоро ведь сев, вот и толкуют по-хозяйски.
- А ты вроде бы и рад, Прокопий? – хмуро сказал Пожарский. – Что же тогда медлишь, тоже подался бы в свои рязанские владения?
- А я сам знаю, как поступать! – с вызовом ответил Ляпунов. – Не мальчишка, чтобы меня учить. Не хочу быть в стороне, когда судьбы царевы решаются.
- Извини, коли обидел, - растерянно произнес Дмитрий. – Я ведь и сам так думаю.
Вдруг за стенами шатра послышался гул, будто поднялся встревоженный улей, началась пальба пушек, где-то заржали кони.
Прокопий Ляпунов глянул озабоченно.
- Что-то, видать, стряслось. Пойду, узнаю.
Через несколько минут он вернулся, хохоча:
- Вот вояки, так вояки! Уже не ведают, где свои, а где чужие…
- Да говори толком!
- Толку как раз и нету, одна бестолковщина, - продолжал веселиться Ляпунов. – Представляешь, царевич Дмитрий в помощь Кореле прислал целый отряд стрельцов, а с ними саней сто с нарядом да едой всевозможной. Так наши сторожа их беспрепятственно
впустили в лагерь, думали, что это очередное царское пополнение. А расчухались только
сейчас, когда те уже в крепости очутились, и казаки от радости шум подняли.
5

- Может, предательство чье-то? – подозрительно спросил Пожарский.
- Навряд. Просто ротозейство наше рассейское! – хмыкнул Ляпунов. – А ты еще о воинской доблести печешься. С такими навоюешь! Два месяца крепостцу, где человек двести всего и осталось, не можем взять. А теперь, когда Корела получил такое подкрепление, сам черт ему не брат. Да еще как снег сойдет, к крепости вообще не подойдешь – с одной стороны рака, а с другой, говорят, трясина и камыши. Вот и будем куковать здесь до зимних заморозков, если…
- Что “если…”
- Если война сама собой не кончится.
- Как это? – не понял Пожарский.
- А так! – с вызовом сказал Ляпунов. – Лежишь тут, ничего не слышишь. А я слышу от многих дворян, своих товарищей, де, не пора ли и нам царевичу челом бить. Раз уж Годуновы не способные государями оказались.
- Разве можно изменять присяге! – ужаснулся Дмитрий, в бессилии откинувшись на подушку. – Ведь мы решение Земского собора подписывали, крест целовали.
- Ну, кто подписывал, а кто нет! – язвительно проговорил Ляпунов. – Мы, рязанцы, не подписывали и часто поперек шли, за что не раз в опалу попадали. Так что же нам Годуновых защищать? Пусть сами за свои грехи перед Богом и народом теперь и ответят. И еще, вот ты все о воинской доблести печешься? А против кого сабли поднять собираешься, подумал? Когда польские гусары или иные иноземцы против нас идут, тут понятно. А сейчас у царевича – поляков всего горстка. Одни православные в его войске. Ч то же русский с русским будет воевать? Ты подумай!
Пожарский молча отвернулся к стене.
- Шел бы ты восвояси, - проговорил он хриплым голосом в адрес Ляпунова.
Ляпунов махнул рукой и вышел из шатра.


II

После смерти Бориса Годунова вопрос о единстве в думе и высшем воинском командовании приобрел первостепенное политическое значение. Новому руководству надо было любой ценой избежать раскола. Но правительство не имело авторитетного вождя, и раскол оказался неизбежным.
Отправляя Котырева и Басманова в лагерь под Кромы, предусматривалась одна роспись бояр и воевод по полкам, однако тотчас после их отъезда из Москвы, Семен Годунов пересмотрел эти назначения, не согласовав дело с боярами, своей властью, главы сыскного ведомства, назначил первым воеводой сторожевого полка своего зятя князя Андрея Телятевского, бывшего опричника.
Пока положение династии казалось прочным, знать не выступала против нее. Преданность Годуновым более всего поддерживал страх перед восстаниями низов в пользу самозванца. Однако смерть Бориса и появление знатных дворян в Путивле изменили ситуацию. Родовитая знать не смирилась со своим поражением в период династического кризиса, и ей не всегда удавалось скрыть свое истинное отношение к выборному земскому царю Борису. За два-три года до вторжения самозванца власти получили донос о том, что князь Б.М. Лыков, сходясь с Голицыным да с князем Б. Татевым, про царя Бориса рассуждали и умышляют всякое зло. Круг названных лиц был связан тесной дружбой и отчасти и родственными узами. В силу превратностей гражданской войны одни члены этого кружка оказались заброшенными в путивльский
лагерь, где их обласкал самозванец, другие же остались в царских полках. В былые
времена злые речи Голицыных и их друзей против царя Бориса не были подкреплены
6

никакими практическими шагами, а потому Годунов не придал доносу никакого значения. После смерти Бориса недовольства от слов перешли к делу. В течение долгого времени Голицыны командовали передовым полком, в составе которого числилось не менее тысячи рязанских дворян. Рязанцы не скрывали своего негодования на Бориса, запретившего им зимовать в своих поместьях. Голицыны могли рассчитывать на их помощь, не случайно одним из главных инициаторов заговора под Кромами стал рязанский дворянин Прокопий Ляпунов.
Заговорщики поспешили установить связи со своими давними друзьями и единомышленниками в Путивле. Князья Б.П. Татев и Б.М. Лыков оказали Лжедмитрию исключительные услуги, поскольку первый вскоре же получил боярство, а второй стал кравчим самозванца. Лыков поддерживал наиболее тесные связи с заговорщиками.
В числе других лиц повстанцы захватили в южных городах Артемия Измайлова. Очень скоро этот пленный получил от Лжедмитрия чин дворецкого, думного дворянина и ближнего человека. Измайлов был рязанским дворянином и приятелем Ляпунова. Многие его родственники служили в армии Мстиславского. Он помог организовать заговор среди рязанских помещиков, за что и был удостоен исключительных милостей.
Переговоры между советчиками самозванца и заговорщиками под Кромами были окружены глубочайшей тайной.


III

Явившись в лагерь под Кромы, Котырев и Басманов объявили роспись бояр и воевод по полкам:
В большом полку князь Михайло Петрович Котырев да Петр Федорович Басманов.
В правой руке князь Василий Васильевич Голицын да князь Михайло Федорович Кашин.
В передовом полку князь Иван Иванович Годунов да Михайло Глебович Салтыков.
В сторожевом полку князь Андрей Петрович Телятевский да князь да князь Михайло Самсонович Туренин.
В левой руке Замятня  Иванович Сабуров да князь Лука Осипович Щербатый.
На следующий день полки приводили к присяге. Один за другим подходили воины к кресту, который держал Новгородский митрополит Исидор, и, преклонив колено, целовали его на верность новому царю. Однако в людской сумятице кое-кто из дворян уклонился от крестоцелования. Во всяком случае, когда Дмитрий Пожарский отошел в сторону после благословения, он увидел в толпе хитрые глаза Прокопия Ляпунова. Тот шепнул:
- А я не целовал крест!
- Как же так?
- А вот так! Надо зело подумать, кому присягать – этому царевичу, отродно дочери Малюты Скуратова, или тому, что по всем статьям и родовитей, и законнее.
- Никак в крамолу ударился? – сурово сказал Пожарский.
- Тише ты, Дмитрий! – воровато оглянувшись, сказал Ляпунов. – Не забывай, вокруг лазутчики теперь Петьки Басманова шастают. Думаешь, зачем его Сенька Годунов сюда поставил? Чтоб был оком государевым. Да не рассчитал немного: обиделся Петька, что не его главным воеводой сделали. Так что, дай время, будет и он на нашей стороне!
- На вашей? И сколько же вас?
- Тише! – снова предупредил Ляпунов. – Если хочешь знать, приходи к вечеру к шалашам, где рязанцы да коширяне ночуют.
Дмитрий покачал головой:
7

- Нет, не приду. Негоже Пожарскому в смуту лезть.
- Эх ты. Ну, и оставайся со своей саблей. Так и будешь до конца дней жизни в захудалых ходить, - бросил это Ляпунов и скрылся  толпе.
А Пожарский, оставшись на площади, пристально вглядывался в лица воевод, стоявших рядом с Исидором и размышлял: “Неужто и среди них есть заговорщики? Иван Годунов, Андрей Телятевский, Михайло Салтыков – эти, конечно, будут преданы царю Федору до конца. А остальные. Вот стоят два статных красавца – Василий Голицын и Петр Басманов. Первый – из рода Гедиминовичей по знатности превосходит Мстиславского, главу Боярской думы. Однако Борис Годунов еще, будучи правителем при Федоре Ивановиче, поставил Голицына ниже Шуйских и Трубецких, чтобы убрать их из числа претендентов на царский трон. Василию Голицыну есть, за что не любить покойного Бориса и его воцарившегося сына. Такой навряд положит живот за новую династию.
А Петр Басманов? До начала войны славился по Москве, как первый щеголь. Он и сейчас одет наряднее всех. Червленная муаровая шуба распахнута на груди, чтоб был виден позолоченный панцирь – подарок Бориса за ратные подвиги. Что и говорить, был обласкан покойным сверх всякой меры. Должен служить Годунову верой и правдой. Однако злые языки уверяют, будто, когда Борис сказал, что готов выполнить его любое желание, Петька бил челом, чтобы царь разрешил ему жениться на Ксении, первой невесте государства. Однако царь не согласился, сославшись на то, что обещал Ксению в жены престарелому Мстиславскому. А скорее побоялся такого союзника для своего Федора: ведь царскому зятю до яблока державного рукой подать. Не подал виду Петька, что обиделся, однако злобу, наверняка, затаил. И еще сейчас рядом с Федором его главный советчик – царица Мария. А Басманов не забыл, что род его пришел в запустение по наветам ее отца Малюты Скуратова, лучшего друга царя Ивана. Алексея Басманова зарезал по его приказанию родной сын, отец Петра, Федор, которого потом Малюта собственноручно задушил в тюрьме. Так есть ли у этого щеголя причина так любить нового царя, чтобы жизнь за него отдать?”
И снова Пожарский почувствовал сердечную смуту. Увидав на обочине своего стремянного, пошел к нему, не без труда (левая рука еще побаливала) взобрался на коня и помчался в сторону от толпы, куда глаза глядят.
В ходе приведения к присяге в войске поднялся шум и разногласие.
Слышалось имя Дмитрия Ивановича, законного наследника. Многие ратные напрямик показывали, что не хотят служить Борисову роду.
Не только Ляпуновы, братья Прокопий и Захарий отказались от присяги. Отказалось от присяги все рязанское ополчение, потом к ним пристали ополченцы других городов: Тулы, Каширы, Алексина и вообще украинных мест, которые лежали на юге от Москвы.
Некоторые ратные люди покорно присягнули Годуновым, другие кричали, вопили и гнали прочь митрополита Исидора с его присягой. Митрополит видел, что не миновать усобицы. Ничего не оставалось ему, как уехать в Москву со своим духовенством. Воеводы не знали, на что им решиться в это время.
Через несколько дней Пожарский объехал весь обширный лагерь и удостоверился в правоте слов Ляпунова – везде царили разброд и шатание. Досадно подумалось: “Может, и прав Ляпунов – надо кончать воевать, разъехаться всем по домам и пускай Годуновы сами с царевичем разбираются – кто законный царь, а кто нет”.




8


IY

На дворе было начало мая. Положение в царских полках стало критическим. Поначалу, когда Басманов прибыл под Кромы, он горячо убеждал войско служить Федору Годунову. Одновременно в лагере началась охота за тайными приверженцами Лжедмитрия. Что ни день воеводы рассылали по всему лагерю людей, которые подслушивали, что там говорилось, и доносили обо всем им, а они Басманову, и открылось, что больше людей на стороне Дмитрия, чем на стороне царского правительства. Басманову предстояло железной рукой покарать сторонников Лжедмитрия в интересах Годуновых. Но положение династии было шатким.
Сохранив верность Годуновым, Басманов должен был бы пролить потоки крови. В числе первых ему пришлось бы арестовать воевод князей Голицыных, истинных вдохновителей заговора. Однако по матери Голицыны доводились братьями Басманову, и он издавна привык считаться с авторитетом старшей по знатности родни. Все это не могло не повлиять на исход дела. Голицыны понимали, что рискуют головой, и не жалели сил, чтобы втянуть Басманова в заговор. Кроме милостей Бориса, ничего не привязывало Басманова к правящей династии.
Получив приглашение примкнуть к заговору, Басманов недолго колебался. Басманов отправил повинное письмо к Дмитрию, извинялся, что так долго служил Борису, потому что не был уверен, что явился истинный Дмитрий. “Я не был никогда изменником и не желаю своей земле разорения, а желаю ей счастья. Теперь всемогущий Промысел открыл многое, притом, сам ближний Бориса, Семен Никитич Годунов, сознался мне, что ты истинный царевич, теперь я вижу, что Бог покарал нас и мучительством Борисовым, и неустрашением боярским, и бедствием царствия Борисова за то, что Борис неправо держал престол, когда был истинный наследник. Теперь я готов служить тебе, как подобает”.
Басманов хотел, чтобы переход на сторону нового царя обошелся без братского кровопролития. Сын знаменитого опричника, он был всецело поглощен собственной карьерой и плохо понимал благодеяние. После взлета в опричнине Плещеевы-Басмановы надолго сошли со сцены, и воеводе предстояла жестокая борьба, чтобы возродить былую “честь” фамилий.
Примкнув к заговорщикам, Басманов быстро привел дело к решительной развязке.
Басманов, Голицын и Ляпунов вовлекли в заговор дворян из Рязани, Тулы, Алексина.
В Путивле знали, что в царском войске разноголосно.
Дмитрий отправил под Кромы Дворжицкого да пришедшего к нему недавно Запорского. У них было пять польских рот, 500 запорожцев и 1000 казаков. Не доходя нескольких верст до Кром, Запорский остановился, призвал одного ловкого московского человека и сказал ему:
- Берешься ли послужить своему прирожденному государю Дмитрию Ивановичу и идти в обоз годуновский, и согласен ли потерпеть за него?
Московский человек отвечал:
- За своего государя Дмитрия Ивановича я готов умереть и всякие муки претерпеть. Я не открою ничего о своем государе врагам его.
- Ну, так иди, возьми это письмо и попадись в их руки, - сказал Запорский. Он научил московского человека, что отвечать на расспросы, обещал ему большую награду, если он исполнит счастливо свое поручение, и дал ему рубль на дорогу.
Молодец пошел мимо обоза, показывая вид, что пробирается в Кромы. Караульные его остановили, спрашивали: кто он и куда идет? Тот сказал:
9

- Я иду от моего государя, царя и великого князя всея Руси Дмитрия Ивановича в
Кромы с грамотою.
Его схватили. Взяли у него письмо, и прочитано было оно в присутствии совета бояр, находившихся в войске. В письме было написано: “Мы, Дмитрий Иванович, царь и великий князь всея Руси посылаем вам, верным кромчанам, по вашей просьбе и желанию две тысячи поляков и восемь тысяч русских, а сами не идем к вам, потому что ожидаем со дня на день сорок тысяч польского войска с Жолневским, которое уже недалеко от Путивля. Мы надеемся на справедливость нашего дела. Вы при помощи Божьей не только отобьете нападение врагов на ваш город, но и нанесете им совершенное поражение. Убеждаем вас оставаться верными подданными нашими, не щадя ни жизни, ни имущества за нас, а мы вас вознаградим в свое время”.
Воеводы, прочитавши эту грамоту, поверили ей совершенно и стали рассуждать. Если польское войско нападет на русское в таком положении, в каком находилось последнее, то совершенный успех будет на стороне поляков, а русских ожидает неминуемое и жестокое истреблении. Невозможно было думать о воинском строе для встречи неприятеля, когда все войско волновалось. Пришлось бы тогда сражаться не только с поляками, но и со своими, а свои, не объяснившись еще, как следует, били бы друг друга, не разбирая, где свой, а где противник.
Пока воеводы размышляли и так, и сяк, прибежали к ним татары: татарский отряд был послан на объезд. Начальствовал им Иван Годунов. Он встретился с Запорскими и, как следовало ожидать, по его трусости бежал. Татары уверяли, что собственными глазами видели польское войско.
Тогда Басманов сошелся с В.В. Голицыным, братом его Иваном Васильевичем, Михайлом Глебовичем Салтыковым и стали они рассуждать, что им делать. Басманов говорил им так:
- Видимое дело, что сам Бог ему пособляет: вот, сколько мы с ним не боремся, как из сил не бьемся, а ничего не сделаем. Он сокрушает силу нашу и наши начинания разрушает. Стало быть, он настоящий Дмитрий, законный наш государь. Если б он был простой человек, Гришка-расстрига, как мы думали, так Бог бы ему не помогал. И как простому человеку можно сметь на такое дело отважиться! Сами видим в полках наших шатость, смятение: город за городом, земля за землею передаются ему, а литовский король посылает ему помощь. Не безумен же король: значит, видит, что он настоящий царевич! Придут поляки, начнут биться, а наши не захотят. Все государство русское приложится к Дмитрию, и мы, как ни будем упорствовать, а все-таки, наконец, поневоле покоримся ему, и тогда будем у него последние и останемся в бесчестии. Так, по-моему, чем поневоле и насилию покориться, лучше теперь, пока время, покоримся ему по доброй воле, и будем у него в чести.
Голицыны согласились с мнением Басманова. О Салтыкове нечего было и заботиться, он прежде всех был склонен на это. Оставалось теперь одно: склонить или принудить войско. Зазорно, казалось, самим предводителям объявить о переходе. Это значило подать пример измены и повод к непослушанию, разохотить ратных к смутам.  Положили снестись с кромчанами, чтобы те подали начаток этому делу, а свои подготовленные окончат его.
С того времени как снег растаял, с кромчанами не происходило ничего важного. Мелководная река Крома разлилась и между обеими враждебными сторонами была топь и грязь. Только в том и война состояла, что московские люди иногда постреливали на ветер да тратили попусту боевые запасы. То и дело что из годуновского обоза ходили перебежчики в Кромы и извещали, что у них в обозе делается. Через таких перебежчиков составили договор, чтобы в назначенный день кромчане были готовы броситься на обоз по данному знаку, и в то же время свои помогут. Все, кто за Дмитрия – перейдут на
10

другой берег реки Кромы, начальников повяжут, упорных прогонят или принудят.
Знаком к этому будет, что верховой подбежит к валу.
Подавляющая часть дворянского ополчения с главнокомандующим М.П. Котыревым, боярами А.П. Телятевским, И.И. Годуновым, М.Г. Салтыковым остались верны присяге. Князь Василий Голицын был настолько не уверен в успехе предприятия, что в первые же минуты мятежа велел слугам связать себя, чтобы иметь возможность оправдаться в случае провала. Мятеж в расположении многотысячной армии казался безрассудной авантюрой. Верные воеводы без труда раздавили бы его, если бы армия не вышла из повиновения. События в армии развивались с той же неумолимой последовательностью, что и события в северских городах. Дворянские конные сотни разгромили бы мятежников, если бы на стороне тех не выступила лагерная чернь – многочисленные посошные мужики, холопы, казаки и прочие. В обстановке общего хаоса дворянские отряды оказались разобщены и дезориентированы.


Y

Мятеж начался на рассвете 7-го мая. Лагерь проснулся от криков всполошенных людей, выскакивающих из горящих шалашей, подожженных одновременно в разных местах воинского стана.
Кромчане стояли уже наготове. Был наскоро устроен мост через реку. Воеводы собрались у разрядного шатра. Вдруг по данному знаку с криком вырвались кромчане и бегут в обоз. В это самое время Прокопий Ляпунов с толпой преданных ему Рязанцев окружает разрядный шатер, требует присяги Дмитрию и приказывает вязать воевод. Раздались крики:
- Боже сохрани, Боже пособи Дмитрию Ивановичу!... За реку, за реку!
Потащили связанных воевод и Басманова тоже. На мосту развязали ему руки. Толпы бежали к мосту. Тогда Басманов, стоя на мосту, показывал грамоту Дмитрия,  которую последний присылал в обоз во множестве списков. Басманов кричал громким голосом:
- Вот грамота царя и великого князя Дмитрия Ивановича! Изменник Бориса хотел погубить его в детстве, но Божий промысел спас его чудесным образом. Он идет теперь получать свое законное наследие. Сам бог ему помогает! Мы признаем его теперь за истинного Дмитрия царевича, законного наследника и государя Русской земли. Кто с нами соглашается, тот пусть пристанет к нам, на эту сторону, соединится с теми, что сидят в Кромах. А кто не хочет, пусть остается на другой стороне реки и служит изменникам против своего государя.
Толпы бежали за реку. На мосту стало четыре священника с крестами в руках. Они принимали крестное целование на имя Дмитрия Ивановича. От чрезвычайной давки проломился мост, многие попадали в реку, а иные перешли ее вброд, иные верхом переехали. Были такие несчастливцы, что попали в глубокие места и утонули. Между тем раздался несмолкаемый крик:
- Многие лета царю нашему Дмитрию Ивановичу! Рады служить и прямить ему.
Сидя на коне впереди своей сотни, Пожарский с тревогой вглядывался вдаль, ожидая увидеть шеренги войск Дмитрия. Но горизонт был чист. Неожиданно раздались возбужденные крики сзади. Обернувшись, князь увидел, как к наплавному мосту через реку, ведущему к крепости, скачут несколько сот людей. Впереди, подбадривая криком отстающих, мчались два брата – Прокопий и Захарий Ляпуновы. Они вели своих Рязанцев на встречу с казаками Корелы, которые уже гарцевали перед земляным валом.
По приказу Андрея Телятевского часть сторожевого полка бросилась за рязанцами
11

в погоню.
Позади, между тем, на другой стороне речки, нашлись такие, что, присягнувши
Годуновым, хотели остаться на своем целовании и убеждали других именем церкви и долга не изменять. Они поносили Дмитрия, провозглашали:
- Многие лета детям Бориса Федоровича!
Тогда Корела закричал:
- Бейте их, да не саблями, не пулями, а батогами. Бейте их да приговаривайте: вот так вам, вот так вам! Не хотите биться против нас!
Понравилось это ратным людям, особенно рязанцам. Годуновцы пустились врассыпную, а дмитриевцы с хохотом гнались за ними и били – кто плетью, кто палкою, а кто кулаком. И от этого иные ворочались и объявляли, что готовы покориться Дмитрию Ивановичу.
Телятевский подскакал к пушкам, чьи дула были обращены к крепости, но так и не скомандовал открыть огонь. В самом деле, куда стрелять, когда все перепуталось, смешалось, уже нельзя было разобрать, где свои, где чужие.
Тем временем Прокопий Ляпунов с отрядом достигли крепости под приветственные крики казаков.
“Значит, заранее сговорились”, - догадался Пожарский.
На какое-то время всадники смешались в одну кучу, потом прошло разделение: рязанцы, выстроившись в колонну, въехали в крепость, казаки же, напротив, направились вскачь к мосту.
Среди общей неразберихи одни немцы-наемники сохраняли некоторый порядок. В Большом полку с начала компании числилось до тысячи иноземцев. Они выстроились под знаменем и приготовились к отпору. Басманов послал свой шишак со значками капитану иноземцев Вальтеру фон Розену и потребовал, чтобы он присягнул “законному” государю. Немцы колебались и выжидали. Верные воеводы не использовали их колебаний. Басманов оказался расторопнее их.
К шатру, где находился главный воевода Котырев-Ростовский, возвращали в посланные им связные с нерадостными вестями.
- Полк правой рукой весь присягнул Дмитрию!
- А где Голицын? – хрипло спросил воевода, впиваясь глазами в связного. Он уже никому не верил. – Ты его видел?
- Нет, говорят, что его повязали, чтобы головой выдать Дмитрию!
В шатер ворвался другой связной:
- Передовой полк уходит к царевичу. Ивана Годунова повязали, а Михайла Салтыков крест целовал при народе, ден, будет служить Дмитрию верой и правдой.
Примчался гонец от Замятни Сабурова:
- В полку левой руки шаткость, кто к царевичу идти хочет, а кто уже бежит к Москве.
Тем временем казаки, миновав мост, развернулись левой и бросились на тот отряд сторожевого полка, что недавно преследовал Рязанцев. Хотя казаков было раз в шесть-семь меньше, чем царских солдат, однако ярость, копившаяся в сидевших в крепости столько месяцев, была так велика, что противник побежал, практически не сопротивляясь.
С остатками телохранителей к шатру главного воеводы подскакал в растерзанной одежде Андрей Телятевский.
- Надо уходить, князь! – крикнул он Котыреву. – Пока хоть часть войска цела.
Котырев взобрался на коня и дал команду к отходу. Под его знаменем осталась едва ли десятая часть войска.
Через три дня пути, убедившись, что никто их не преследует, Котырев дал команду распустить войско.
12

Дмитрий Пожарский после роспуска войска отправился в родовое имение
Мугреево.


        YI

Руководители мятежа предпринимали энергичные усилия к тому, чтобы удержать инициативу в своих руках. Без армии династия Годуновых была обречена на гибель. Голицын и Басманов сделали все, чтобы ускорить ход событий в Москве. Они отправили с тайной миссией к столичным боярам – противникам Годуновых несколько знатных лиц, чтобы привлечь думу и население Москвы на свою сторону.
Главные вожди переворота не спешили на поклон к самозванцу. Располагая многотысячной армией, они имели все основания считать себя господами положения.
На пятый день после переворота в Путивль явился брат В.В. Голицына князь Иван. С ним прибыло несколько сот дворян, стольников и всяких чинов людей, представлявших дворян разных уездов и городов. Иван Голицын, кланяясь низко, говорил:
- Государь, царь и великий князь Дмитрий Иванович! Прислало нас войско из-под Кром, бьет тебе челом и обещается тебе служить. Молят твоего, государь, милосердия и прощения за вину к нему, что мы по неведению стояли против тебя, прирожденного своего государя. Нас Борис ослепил и обманул: мы прежде его признавали царем и по смерти хотели присягать его детям, стоять против Гришки Отрепьева. Но теперь нам дали другой образец присяги, где не поминалось о Гришке, а чтоб мы стояли против тебя, прирожденного нашего государя, царя Дмитрия Ивановича, и не признавали тебя за государя своего. Так мы уразумели, убереглись и однолично все положили, чтоб ты, наш государь прирожденный, шел и воцарился на столице блаженной памяти отцов твоих. Ныне, вместо присяги Борисовым детям, мы учиняем присягу тебе, а бояр, что держаться Бориса, перевязали. А в Москву послали мы знатных людей объявить, что мы все признали тебя наследным и законным своим государем, чтоб и в Москве, подобно нам, принесли тебе присягу на послушание.
Дмитрий принял их чрезвычайно любезно, обнадеживал милостью, вполне извинял их за то, что они до сих пор были его врагами, и вообще обворожил ласковым обращением.
Ивана Годунова, как родственника Борисова, посадил в тюрьму в Путивль.
Вслед за этими депутатами приехал в Путивль Басманов. Выехав из обоза, этот главнокомандующий встретился с Запорским и от него узнал, что грамота о прибытии польского войска была фальшивая и написана самим Запорским. Басманову стало стыдно своего легковерия, хотя он не раскаивался более, что передался новому царю.
Когда он явился к Дмитрию и произнес повинную, Дмитрий принял его дружелюбно. Оба сразу узнали, поняли друг друга. Дмитрий стал дорожить им, потому что видел в нем человека способнее и умнее других. Привязался к Дмитрию и Басманов, когда увидел, что Дмитрий умеет ценить преданность, дружбу и ум. Басманов, важнейший до сих пор враг Дмитрию на пути к московской короне, теперь сделался первым советчиком. Дмитрий отправил Басманова снова к войску приводить его к присяге. Вслед за ним и сам он отправился в Кромы.
По дороге в Кромы явились к Дмитрию бояре: Шереметьев, В. Голицын, М. Салтыков и другие.
- Все войско, - говорили они, - и вся земля Российская покоряется тебе.
Их он оставил при войске.
Голицын клеймил Бориса Годунова самыми бранными словами, клялся в вечной
верности “прирожденному” государю и умолял немедленно идти в Москву и занять
13

престол.
Дмитрий прибыл 19-го мая в лагерь под Кромами, где уже не было никаких войск. Половина армии была распущена по домам, а оставшаяся отправлена из лагеря на Орел.
В Кромах Дмитрий оставался несколько дней. Его спутники с удивлением разглядывали лагерные укрепления, множество палаток и брошенные русскими пушки. Дмитрию достались семьдесят больших орудий, значительные запасы пороха и ядер, войсковая казна, много лошадей и прочее имущество.
Дмитрий сделал то, чего ждали от него уставшие ратники. Он приказал немедленно распустить на отдых (на три-четыре недели) всех дворян и детей боярских, у которых были земли по эту сторону от Москвы. Отпуск получили и дворяне из заокских городов – Рязани, Тулы, Алексина, Каширы и другие. Самозванец велел отпустить со службы также многих стрельцов и казаков. Получили возможность вернуться к себе домой и братья Ляпуновы.
В Кромы с Дмитрием пришли: князь Борис Татев, князь Василий Мосальский, князь Борис Лыков, окольничий князь Дмитрий Туренин, думные Артемий Измайлов, Григорий Микулин.
Из-под Кром он пошел на Тулу с войском пять полков, руководить которыми велел расписать бояр и воевод.
В большом полку боярин князь В.В. Голицын да князь Б.М. Лыков.
В правой руке князь И.С. Куракин да князь Л.О. Щербатый.
В передовом полку боярин Ф.И. Шереметьев да князь П.А. Черкасский.
В сторожевом полку князь Б.П. Татев да князь Ф.О. Звенигородский.
В левой руке князь Ю.П. Ушатый да князь С.Г. Звенигородский.
А дворовые воеводы были князь И.В. Голицын да боярин М.Г. Салтыков.
А ближние люди при нем были князья В. Рубец-Мосальский да А. Измайлов, и у ествы сидел он же.
А постельничий был С. Шапкин.


YII

Самозванец приказал своим войскам войти в Москву. Но сделать это оказалось не так-то просто. В распоряжении правительства оставалось несколько тысяч дворовых стрельцов. Царь Федор отправил на Оку и приказал занять все переправы под Серпуховом. 28-го мая стрельцы дали бой отрядам Дмитрия и отбили все их попытки перейти Оку. Приведенные из-под Кром войска Дмитрия, выступившие на завоевание Москвы, обнаружили полную небоеспособность. Войска были деморализованы и не способны вести боевые действия в условиях гражданской войны. Дмитрий после серпуховской неудачи многие из отрядов распустил по домам. Оставшиеся силы он подчинил П.Ф. Басманову.


YIII

Около половины мая стали появляться в Москве бежавшие из-под Кром ратные люди. Большая часть из них не могла ничего сказать, потому что ничего не знала. Когда их спрашивали знатные люди, они грубо отвечали:
- Поезжайте сами и узнайте.
Наконец, прибыли Телятевский и Котырев-Ростовский и все разъяснилось.
Весть о переходе Басманова, бояр и всего войска на сторону Дмитрия была роковой
14

для Годуновых: осталось им либо бежать, либо отречься от престола и признать добровольно Дмитрия перед всеми, либо же попытаться собрать последние силы идти против врага и погибать с честью. Годуновы не сделали ничего подобного: они сидели в кремлевских царских палатах и противодействовали общему смятению только тем, что по известиям доносчиков, которых подкупали деньгами, приказывали ловить и мучить распространителей Дмитриевых грамот, да тех, которые чересчур смелым сочувствием к Дмитрию навлекали их гнев.
Когда в народе стало известно, что войско предалось Дмитрию, в Москве сделалась тишина. И только тридцатого мая сделалась тревога: какие-то люди увидели за Серпуховскими воротами большую пыль и закричали, что идет множество возов и конницы. Весть разнеслась с быстротой по столице. Все подумали, что это идет Дмитрий: началась беготня, толкотня. Москвичи выбегали из домов. Все спешили – не запасаться оружием, чтобы отражать неприятеля, а покупать хлеб, соль, чтоб встречать законного государя. Царица и Федор пришли в ужас. Бояре вышли из Кремля спрашивать, что это значит. Народ не отвечал, и ясно было, чего ждут и как готовится Москва встречать врага, если бы он пришел. Но никто не приходил. Обман открылся: народ стал расходиться. Многие толпой еще стояли в молчании на площади.
Первого июня привезли в Москву Дмитриеву грамоту посланные им дворяне Плещеев и Пушкин.
В свое время Плещеев и Пушкин попали в лагерь самозванца в качестве пленников. Дмитрий не имел оснований доверять им в такой мере, в какой он доверял Кореле. Именно казаки Корелы обеспечили ему победу своей неслыханной храбростью.
Дмитрий и поручил Плещееву и Пушкину вместе с казаками Корелы “смутить” столицу.
Плещеев и Пушкин не осмелились прямо въехать в столицу и остановились в подмосковной слободе в Красном селе. Там ударили в колокол. Сбежалась толпа. Стали читать Дмитриеву грамоту, раздались восклицания в честь Дмитрия.
- В город, в город! – закричали голоса.
Плещеева и Пушкина подхватили и повезли в Москву, прямо на Красную площадь. Ударили в колокола. Поставили посланцев на Лобное место. Народ бежал на Красную площадь со всех сторон. Все пространство около Лобного места было занято народом. Один из посланцев с Лобного места прочитал грамоту от имени Дмитрия. Грамота обращена к знатнейшим боярам: Мстиславскому, Шуйским, Василию и Дмитрию, и ко всем боярам, окольничим, стольникам, стряпчим, жильцам, приказным, дьякам, дворянам, детям боярским, гостям, торговым людям, к лучшим и средним и ко всяким черным людям. В грамоте говорилось: “Вы целовали крест блаженной памяти отцу нашему царю и великому князю Ивану Васильевичу и нам, его детям, на том, чтоб вам не хотеть иного государя на Московское государство, кроме нашего рода. И когда судом Божим не стало нашего родителя, и стал царем брат наш Федор Иванович, тогда изменники послали нас в Углич и делали нам такие утеснения, каких и подданным делать негодно, и присылали много раз воров, чтобы нас испортить и убить. Но милосердный Бог укрывал нас от злодейских умыслов и сохранил в судьбах своих до возрастных лет. А вам всем изменникам говорили, будто нас в государстве не стало, и будто нас похоронили в Угличе в соборной церкви всемилостивого Спаса. Когда судом Божим не стало брата нашего царя Федора Ивановича, вы, не зная про нас, прирожденного государя своего, целовали крест изменнику нашему Борису Годунову, не ведая его злокозненного права и боясь его, потому что он уже при брате нашем Федоре Ивановиче владел всем государством
нашим и всех жаловал и казнил, как хотел. Вы думали, что мы убиты изменниками, а
когда разошелся слух по всему государству Российскому, что с Божией милостью мы,
великий государь, идем на православный престол родителей наших великих государей
15

Российских, мы хотели достигнуть нашего государства без крови. Но вы, бояре, воеводы и всякие служилые люди, по неведению, стали против нас великого государя, не смели даже говорить о нас. Я, государь христианский, по своему государскому милосердному обычаю, не держу на вас за то гнева, ибо вы так учинили по неведению и от страха смерти себе”.
Далее грамота извещала, что Дмитрий идет с большим войском, что города Российского государства ему добили челом, и в том числе отдаленные поволжские города ему покорились, что из Астрахани ведут воевод и уже они на дороге в Воронеже, а князья ногайские изъявляют готовность помогать ему, но он не принял их помощи и велел им кочевать близ Царева-города, а не идти в Русь, потому что он не хочет кровопролития и междоусобия. Чтобы настроить народ против Годуновых, Дмитрий припоминал их несправедливости и жестокости:
- Наши изменники, Марья Борисовна, жена Годунова, и сын ее Федор не жалеют о нашей земле, и жалеть ее нечего, потому что они чужим владели: оттого они разорили  отчину нашу Северскую землю и православных христиан побили без воды. Мы, однако, не ставим и этого в вину нашим боярам и служилым людям, потому что они так поступали по неведению и, боясь от изменников смертной казни. Припомните, какое утеснение от изменника нашего Бориса Годунова было всем, боярам и воеводам, и всем родовитым людям, какое поношение, какое бесчестье – и от инородного терпеть того было невозможно! А вам, дворяне и дети боярские, какие были разорения, ссылки и нестерпимые муки, каких и пленным делать негодно! А вам, гостям и торговым людям, не было вольностей в вашей торговле и в пошлинах: треть имущества вашего отбиралась, а иногда чуть не все… И тем еще вы не могли укротить злокозненного права его! А вы еще до сих пор не опомнитесь и не хотите знать нас, своего прирожденного государя, и праведного суда Божия не помните, и хотите проливать кровь невиновных православных христиан. Этого вам делать не годится. Вот даже иноземцы скорбят и соболезнуют о вашем разорении и, узнавши нас, христианского кроткого милосердного государя, служат нам и не щадят крови своей за нас. Мы, христианский государь, жалея вас, пишем вам, чтоб вы, памятуя свое крестное целование царю Ивану Васильевичу и детям его, добили нам челом и прислали бы к нашему царскому величеству митрополита и архиепископов, и бояр, и окольничих, дворян больших, и дьяков думных, и детей боярских, и гостей, и лучших людей, а мы вас пожалуем: боярам учиним честь и повышение и пожалуем прежними их отчинами, да еще сделаем прибавку, и будем держать в чести. Дворян и приказных людей станем держать в нашей царской милости. Гостям и торговым людям дадим льготы и облегчение в пошлинах и податях. И все православное христианство учиним в покое, тишине и благоденственном житии. А не добьете челом нашему царскому величеству и не пошлете просить милости, то дадите ответ в день праведного суда, и не избить вам Божия суда и от нашей царской руки.
По прочтении этой грамоты поднялись смятение и споры, так что ничего нельзя было со стороны разобрать. Бояре, возвышая голос, старались успокоить толпу. Их голоса не слушали. Одни кричали:
- Буди здрав, царь Дмитрий Иванович!
Другие упорно стояли за Годуновых, еще не доверяли, точно ли тот Дмитрий, кто идет к ним под этим именем.
Наконец, из толпы закричали:
- Шуйского! Шуйского! Он разыскивал, когда царевича не стало. Пусть скажет
теперь по правде, точно ли царевича похоронили в Угличе?
Шуйского возвели на Лобное место. Громада замолчала и с напряженным вниманием ждала, чем разрешит ее недоумение этот боярин. Шуйский, давний враг
Годуновых, сказал:
16

- Борис послал убить царевича, но царевича спасли, а вместо него погребен попов сын. – Сказанного Шуйским было довольно.
- Теперь, - кричала громада, - нечего долго думать, все узнали. Значит, настоящий Дмитрий жив, и теперь -  в Туле! Принесем ему повинную, чтоб он простил нас, по нашему неведению.
- Долой Годуновых! – заревела неистово народная громада. – Долой их ****ских детей! Всех их друзей и сторонников искоренить! Бейте, рубите их! Не станем жалеть их, когда Борис не жалел законного наследника и хотел извести в детских летах. Господь нам теперь свет показал: мы доселе во тьме сидели. Засветила нам теперь звезда ясная, утренняя – наш Дмитрий Иванович. Будь здрав, Дмитрий Иванович!
Толпа хлынула без удержу в Кремль, во дворец. Уже некому было защищать семью Бориса. Караул держали стрельцы: они увидали, что не совладать им с народом, и отступились. Федор бросился в Тронную (Грановитую палату) и сел на престоле. Он думал, что толпа не посмеет наложить на него рук, как увидят в царственном величии. Мать и дочь стояли с образами в руках, словно со щитами против народной ярости. Но для народа Федор Борисович был уже изменник Федька, а не царь. Его стащили с престола. Мать-царица, потерявшая все царское величие, начала метаться перед народом, сорвала дорогое жемчужное ожерелье с шеи, бросила в толпу, плакала, униженно просила не предавать смерти детей ее. Народ не хотел убивать их. Вдову царицу, молодого Федора и Ксению перевезли на водовозных клячах в прежний Борисов дом, где жил Борис, когда еще не был царем. К дому приставили стражу. Весь царский дворец опустошили, все в нем ломали, грабили. Говорили, что Борис осквернил его. Другие толпы напали на дома свойственников и клевретов покойного тирана. Досталось всем, носящим прозвище Годуновых. Постигла одинокая участь Сабуровых и Вельяминовых: дворы опустошили, их имущества разнесли, их дома разломали, челядь разогнали, иных вдобавок поколотили и, наконец, заковали и отдали за – приставы.
Громаду сильно раздражало то, что во дворце отыскали двух посланцев от Дмитрия. Они были иссечены, испечены. Никто не знал прежде, что их мучили тайно.
- Вот, - кричал народ, - и всем тоже было бы! Вот что делают Годуновы! Вот какое их царство!
Был с народом Богдан Бельский. Его только что освободил из ссылки Федор Борисович. Этот боярин имел в народе большую честь, так как его Борис гнал, и то, что он был пестуном Дмитрия по назначению царя Ивана Васильевича.
Народ кричал, чтобы он управлял царским дворцом и Кремлем, пока прибудет царь.
Между тем, покончивши с Годуновыми, толпа хотела разгромить царские погреба и на радостях накатиться. Богдан Бельский остановил их и говорил:
- Так делать не годится, - теперь мы все разопьем, а приедет царь Дмитрий Иванович, тогда к столу ничего не будет. Чем же царя угощать будем? А вы ступайте в погреба немецких докторов Борисовых, любимых иноземцев. Они богаты и нажились при Борисе, были у него советниками и наушниками назло православному народу. Выпейте их напитки, и все добро их себе возьмите.
Народ бросился на дома немецких докторов. У них в погребах стояли бочки многолетних медов и вин – все в минуту было выпито. Разнесли их имущество. Бедные немцы так много лет разживались в чужой стороне, теперь вмиг лишились всего и стали
нищими.
Бельский не любил немцев, мстил докторам, особенно за то, что один доктор по приказанию Бориса когда-то выщипал ему бороду.
Народ дал трепку всем, кого только могли обвинить в прежней приверженности
Годуновым. Толпы бросились на их дома, взламывая замки, забирали платья, деньги,
17

утварь, выводили лошадей и скот, а когда доходили до погребов – тут было раздолье: поставят бочку дном вверх, разобьют дно и черпают сапогами, ковшами, шапками и пьют, пока без чувств не попадают. И так в день до ста человек лишались жизни.


IX

Будучи в Туле, Дмитрий потребовал, чтобы Мстиславский и прочие бояре немедленно ехали к нему в лагерь. Дума постановила послать в Тулу князя И.М. Воротинского, а также бояр и окольничих князя Н.П. Трубецкого, князя А.П. Телятевского, Н.П. Шереметьева, думного дьяка А. Власова и представителей других чинов – дворян, приказных и купцов.
Делегация выехала в Серпухов 3-го июня. Вместе с представителями столичных “чинов” туда же отправились все Сабуровы и Вельяминовы, чтобы вымолить себе прощение Дмитрия. Но П.Ф. Басманов успел занять Серпухов и не пустил родню Годуновых в Тулу.
Басманов заслужил милость у самозванца тем же способом, что и у Годунова. Боярин повсюду искал изменников и беспощадно карал их. По его навету все Сабуровы и Вельяминовы были ограблены донага и брошены в тюрьму.
Дмитрий был взбешен, что главные бояре отказались подчиниться его приказу, и прислали в Тулу второстепенных лиц.
На поклон к самозванцу в начале июня приехал атаман вольных казаков Смага Чертенский с Дона. Чтобы унизить посланцев Боярской думы, Дмитрий допустил к руке донцов раньше, чем бояр. Проходя мимо бояр, казаки ругали и позорили их. Дмитрий обратился к Чертенскому с милостивым словом. Допущенных следом Воротинского с товарищами он бранил последними словами.
Боярина Телятевского выдали казакам головой. Казаки били его смертным боем, а затем, едва живого, отвезли в тюрьму.
Из Тулы Дмитрий выступил в Серпухов, где к нему, наконец, явились глава думы удельный князь Ф.И. Мстиславский, князь Д.И. Шуйский, стольники, стряпчие, дворяне, дьяки и столичные купцы – гости. В Серпухов заблаговременно прибыли служители Сытенного и Кормового двора, многочисленные повара и прислуга с запасами. Бояре и московские чины дали пир Дмитрию. Они велели извлечь на свет Божий огромные шатры, в которых Борис потчевал дворян в дни серпуховского похода накануне своей коронации. Шатры имели вид крепости с башнями и были весьма вместительными. Изнутри их стены украшало золотое шитье.
На пиру присутствовало разом пятьсот человек.
Прибытие в Тулу главного дьяка А. Власьева и других приказных людей привело к тому, что управление текущими государственными делами начало переходить в руки Дмитрия.
Находясь в Туле, Дмитрий известил страну о своем восшествии на престол. Вместе с грамотой он разослал по городам и текст присяги.


X

Ляпуновы, братья Прокопий и Захар, недолго оставались в Рязани. Вместе с рязанским отрядом им предстояло отправиться в Москву для обеспечения встречи там Басманова и других бояр. Казакам Корелы свою безопасность Басманов не доверял.
В Рязань приходили “прелестные” письма от Дмитрия, такие же письма приходили
18

в другие города. Они склоняли весь люд целовать ему крест, как законному царю. Из этих писем становилось известно, что войско Дмитрия беспрепятственно заняло Орел, Тулу и только остановилось под Серпуховом. Понимая, что наступает роковая развязка и Федору Годунову не усидеть на троне, несколько недель пробыв дома, они отправились в Москву.
Дорога была безлюдной. Пустынными были села. Лишь на подъезде к Москве они увидели несколько оборванных детишек, шаривших, что в огородах. В самой Москве из первого переулка выехали пьяные казаки.
Проехав мимо них, отряд Ляпуновых подъехал к Белому городу. У ворот в каменной стене обычной стрелецкой стражи не оказалось. Чем дальше ехали по городу Ляпуновы со своим отрядом, тем больше тревога охватывала сердце Прокопия. Всюду были видны следы недавнего разорения. Ворота многих усадеб были распахнуты настежь, по улицам лежали пух из разоренных перин, валялась порванная одежда, битая и целая посуда, то и дело попадались лежачие поперек дороги мертвецки пьяные люди.
В Китай-городе у лавок и кабаков толпились посадские, пьяно проклиная Годуновых да их сродственников – Сабуровых и Вильяминовых.
На Красной площади народ валил валом к Лобному месту. Здесь были не только посадские, но и много дворян, поэтому Ляпуновы с дружинниками легко затерялись в толпе.
- Глянь! – удивленно сказал Прокопию Захар. – Богдан Бельский! Живой! И снова бороду отрастил.
Бельский кричал с возвышения с надрывом:
- Перед кончиной Иван Васильевич поручил мне, его верному слуге, попечительствовать над его детьми – Федором и Дмитрием. И когда Годунов замыслил убить угличского царевича, я спас его вот на этой груди! – Он шумно ударил себя в грудь, прикрытую кольчугой.
- Истину говорит Богдан! По ошибке люди Борискины зарезали сына поповского, что играл с царевичем! – Кричал бородатый старик, возле которого остановились Ляпуновы.
- Что за сбор? – переспросил Прокопий бородатого старика.
- Неделю шумят, убеждают, кто подступает к Москве – Дмитрий царевич или кто-то другой.
Рассказ его прервал новый крик из толпы:
- Вон тело Бориса из Архангельского собора! Не достоин находиться в усыпальнице царской! Вон!
Новый взрыв волной раздался у Фроловских ворот. Оказывается, посланные раньше люди, уже тащили гроб Бориса.
- Куда его? Собаке, собачья смерть! – кричала возбужденная голь.
- Давай его в Варсонофьевский монастырь! – отвечали более солидные люди. – Все-таки был помазанником Божьим.
Гроб в обычной деревенской телеге, подпрыгивая на рытвинах, направился к Никольской улице, за ним устремилась толпа.
- Скорее в Кремль! – скомандовал Прокопий.
На мосту при въезде в Кремль их остановили пешие казаки Корелы.
- Кто такие? – спросили они, загораживая вход пиками.
- Свои – ответил Захар, - по приказу Басманова из-под Кром.
Казакам были известны действия под Кромами.
- Басманов с царем прибудет или один, - смягчился начальник караула. – Проезжай, - скомандовал он.
Царский двор также носил следы разграбления: двери, и окна были выломаны,
везде валялась возможная утварь. Он был зловеще пуст. Рязановцы подъехали к дворцу
19

царевны. Никто их не встретил. Спешившись, они вошли в хоромы. Нигде никого. Содрана обивка со стен, поломаны лавки, на полу видны следы крови.
- Здесь нам и жить до приезда главнокомандующего. – Обратился Прокопий к брату. – Распорядись обеспечить устроить жилье всем необходимым.


XI

Завершив переговоры с Мстиславским, Дмитрий отправился в столицу, особую боярскую комиссию, формально ее возглавлял князь В.В. Голицын, имевший боярский чин. Фактически же главным доверенными лицами самозванца в московской комиссии стали члены путивльской думы В.М. Масальский и Б. Сутупов. Вместе с комиссией в Москву был направлен П.Ф. Басманов с отрядом служилых людей и казаков.
Дмитрий приказал устранить его опасных врагов. Патриарха Иова следовало свести. Свойственников Годуновых развести по городам в ссылку, а царских особ – вдову Бориса и сына – убить.
Дмитрий дал свое приказание в неопределенных словах:
- Я не могу приехать в столицу прежде, чем мои враги не будут оттуда удалены. Вы уже большую часть их выпроводили, нужно, чтобы Федора и матери его тоже не было. Тогда я приеду и буду вашим милосердным государем.
Прокопий Ляпунов со своим отрядом встретил главного воеводу нового царя Петра Басманова на въезде в Москву. Басманов, не сходя с коня объяснил задачу отряда рязанцев – помочь иностранцам без лишнего шума, чтобы не возбуждать московский люд, и без того легкий на подъем, взять охрану дворца и крепости в свои руки. Большую надежду Басманов возлагал на рязанцев во главе с Прокопием и Захаром Ляпуновым обеспечению охраны, в то время как князья будут выполнять приказание Дмитрия по устранению Годуновых и при встрече царя при его въезде в Москву.
Рядом с Басмановым покачивались в седлах его телохранители – Михаил Молчанов и Ахмет Шарафетдинов, получивший при крещении имя Андрей. Их и без того разбойничьи рожи выглядели особенно страшными рядом с прекрасным лицом первого щеголя Москвы. Ахмет Шарафетдинов был когда-то опричником Ивана Житокого, принадлежал к числу палачей, совершавших самые гнусные казни. Похоже, что находился бывший опричник в составе отряда не случайно.
В Кремле без особого труда расставлялись караулы у ворот, на перекрестках и на подворьях. Казаки уходили охотно туда, где их ждали гостеприимные посадские люди. Не ушел лишь сам атаман Андрей Корела со своим ближайшим окружением, облюбовавший дворец Семена Никитича Годунова, которого держал как медведя на привязи. Басманов собрал в Грановитой палате бояр, потребовал, чтобы конюшенного двора немедля отослал к царевичу царский экипаж. Портные принялись шить царские одежды по привезенным меркам


XII

Приехавшая в Москву боярская комиссия, вместе с Басмановым явились на патриаршее подворье и объявили патриарху Иову, что он лишается своего сана. Басманов препроводил его в Успенский собор и там проклял его перед всем народом, назвав Иудой и виновником предательств Бориса по отношению к прирожденному государю Дмитрию.
Вслед за тем стражники начали сдирать с патриарха святительское платье.
Патриарх в это время говорил:
20

- О, всемилостивейшая Пресвятая Богородица! Эта панагия и святительский сан возложены на меня недостойного в твоем храме, у чесного твоего чудотворного образа. Я исправлял слово сына твоего Христа Бога нашего 19 лет. Православная христианская вера нерушима была, а ныне грез ради наших видим, что на православную веру находит вера еретична… Мы грешные молим, умоли, Пречистая, Сына твоего Христа Бога, утверди сию православную христианскую веру непоколебимо!
Его панагию положили у образа. Престарелый Иов долго плакал, когда одевали в черное платье. Уже стояла у церкви тележка. На эту тележку посадили и повезли патриарха как простого монаха в Старицкий Богородицкий монастырь. Местозаточением Иова был избран Успенский монастырь в Старице, где некогда он начинал свою карьеру в качестве игумена опричной обители. Был благовидный предлог так с ним поступить, еще в последние дни царствования Бориса Иов написал прощальную грамоту, где со смирением, будто бы обремененный недугами, отрекался от власти и блеска патриаршего сана и изъявлял желание пребывать в уединении и смирении.


XIII

Под непосредственным руководством П. Ляпунова почти всех свойственников Годуновых - Сабуровых – Вельяминовых – развезли из Москвы в понизовье и Сибирские города в заточение: они были в одних рубашках, все закованы, их везли по Москве на тележках со всенародным унижением. Не дали им даже простой одежды, хотели, чтобы все видели их нищету и падение в противоположность прежнему величию и богатствам. Было, таким образом, отправлено в разные стороны семьдесят четыре семейства. Все это были люди, служившие тиранству Бориса, и потому ненавистные народу.
Вместо них должно было воротить гораздо больше томившихся в тюрьмах и пустынях по их доносам.
Хуже всех досталось Семену Годунову. Его отправили в Переславль и посадили в подземную тюрьму, откуда вывели одного невинного страдальца, который протомился там более шести лет. Семен Годунов умер голодной смертью.


XIY

Наконец, разделавшись с клевретами Бориса, 10-го июня князья Василий Голицын и Рубец-Мосальский поручили дворянину Михайле Молчанову и Шарафетдинову разделаться с семейством Бориса, которое сидело под стражей в собственном доме. Молчанов и Шарафетдинов взяли с собой троих дюжих стрельцов, рекомендованных Ляпуновым, родом из рязанских земель, и вошли  дом.
Семья Борисова десять дней находилась в страхе, не зная, что с ней станется.
Мать думала и так и иначе, то воображала она, что новый царь не оставит их живыми, будет бояться, чтобы именем Федора Борисовича не сделалось против него мятежа. То казалось ей, что он покажет над ними русскому народу свое великодушие. Мучения неизвестности и сомнения перешли для нее в десятый день утром. Вошли посланные, взяли царицу, отвели в одну комнату, а Федора в другую. Ксению оставили. Царице накинули на шею веревку, затянули и удавили без труда. Потом пошли к Федору. Молодой Годунов догадался, что с ним будут делать, и хоть был безоружен, но стал защищаться руками: он был очень силен от природы, дал в зубы одному, другому, так что
те повалились. Тогда один из них схватил Федора за детородные части и начал давить.
Федор лишился силы и от невыносимой боли кричал:
21

- Бога ради, докончите меня скорее!
Тогда другой стрелец взял дубину и хватил его с размаха по плечам и груди, а потом накинули ему на шею петлю и удавили. Сестру бывшего царя не убили. От ужаса она лишилась чувств, и насилу молодая жизнь перемогла в ней потрясение. Она осталась в живых, но безотрадное злополучие.
После казни царской семьи боярин В.В. Голицын велел созвать перед домом народ, и, выйдя с Мосальским на крыльцо, объявили, что Борисова вдова и сын отравили себя ядом. Тела их вставлены был на показ, народ нескончаемой толпой двинулся на подворье Годуновых. Многие москвичи видели следы от веревок, которыми были задушены царица и царь Федор Годунов. Следуя версии о самоубийстве, бояре запретили традиционный погребальный обряд. Трупы отвезли в женский Варсонофьев монастырь на Сретенке и там зарыли вне стен церкви, внутри монастырской ограды. В одну яму с ними было брошено и тело Бориса Годунова.
Девицу Ксению Борисовну постригли в монастыре во Владимире под именем инокини Ольги.


XY

 Двадцатого июня Москва проснулась от колокольного звона. По приказу Басманова звонили во всех церквах. Толпы народа потекли к Коломенской дороге встречать нового царя Дмитрия.
Людей было так много, что они не умещались вдоль улицы. Чтобы лучше видеть царя, многие лезли на крыши домов, забирались на деревья. Были густо облеплены и городские стены.
Царский поезд двигался неторопливо. Впереди рота польских гусар в блестящих на солнце кирасах с белыми плюмажами на шлемах. Далее царь в платье из серебряной парчи, на голове бобровая шапка, под ним гарцевал, косясь глазом на толпу, белый аргамак. Плотно к нему, стремя в стремя, его телохранители – польские дворяне, разодетые в разноцветные бархатные костюмы. Следом – ближние бояре в меховых шубах, разукрашенные золотым шитьем и драгоценными камнями, и снова польские и казачьи эскадроны. Чуть поотстав, следовало русское войско, что присягнуло ему под Кромами.
Между царским поездом и Кремлем постоянно сновали Прокопий и Захар Ляпуновы, через которых Петр Басманов докладывал о положении в городе. У Калужских ворот царя встречали бояре, именитые гости, лучшие посадские люди. Поклонившись в пояс, они подали Дмитрию поднос с хлебом-солью, который он принял, не слезая с лошади, и передал тут же своему личному секретарю Яну Бучинскому. Встречающие пали ниц, разразившись криками:
- Вот он! Наш батюшка кормилец! Бог его чудесно спас и привел к нам! Сколько бед и напастей он претерпел, голубчик! Ах ты, праведное солнышко наше! Взошло ты,
ясное, над землею русскою. Царь наш государь Дмитрий Иванович! Бог тебя сохранил доселе. Схоронит тебя Господи и впредь!
Так кричал народ, а Дмитрий, обращаясь по обе стороны, восклицал:
- Боже, сохрани мой верный народ в добром здоровье! Молитесь Богу за меня, мой народ любезный, верный!
Поезд, наконец, дошел до Москвы-реки, у моста Дмитрий приказал бывшему царскому воинству остаться в стрелецкой слободе, а сам с верными ему поляками поехал по мосту, который был устроен из досок, положенный на бочках, плотно связанных между
собой. Когда передние проехали, и царь ступил на мост, вдруг поднялся вихрь, вздулась
22

пыль столбом, и все принуждены были закрывать глаза и придерживать на головах шапки.
- Господи, Боже – вскрикнули многие, - что это! Уж не беду ли какую-нибудь пророчит? Господи помилуй, Господи помилуй!
Ветер стих также внезапно, как и налетел.
Дмитрий проехал в ворота, стоявшие при конце моста, называвшиеся водяными. Поезд очутился в Китай-городе. Перед глазами был Кремль. Дмитрий снял шапку, перекрестился и громко воскликнул:
- Господи, Боже! Благодарю тебя: ты сохранил мне жизнь и сподобил увидеть город отцов моих и мой народ возлюбленный.
Весь народ с ним плакал.
Оглушительно разливался колокольный звон. Дмитрий беспрепятственно достиг Лобного места.
Дорогу от моста до Фроловских ворот охраняли иностранцы и воины из рязанского отряда во главе с Захарием Ляпуновым. Многочисленное собрание духовенства изо всех церквей московских ожидало царя с образами и хоругвями. Церковное пение оглашало воздух.
Дмитрий сошел с коня, приложился к крестам и образам.
Посадские и торговые люди восторженно бросали вверх шапки. Особняком стояли пышно одетые московские дворяне с открытым любопытством оглядывали они царя, стараясь определить, есть ли сходство с Иваном Грозным. Многие соглашались, что есть: даже просторные царские одежды не могли скрыть мощных широких мышц шеи и груди, сильные руки беспокойно теребили поводья. Лицом он был смугл, но глаза, как у покойного Ивана, стального цвета и так же беспокойно сверлят окружающих. Родовым для Рюриковых был и массивный нос, украшенный бородавкой синюшного цвета. Губы полные, чувствительные. Бороды нет, только тонкие усики. Лицо подвижное, выразительное. Сейчас оно не скрывало радостного волнения от встречи с Москвой.
Здесь же находился и Дмитрий Пожарский, только что вернувшийся из Мугреево. Сосредоточив все свое внимание на царе, Пожарский не заметил, что кто-то сзади подъехал к нему. Это был Прокопий Ляпунов.
- О чем обеспокоен, князь, - сказал Прокопий тихо, верно угадав по выразительному лицу князя, о чем тот думает. – Так ты не в родовом своем поместье?
- Только оттуда, сопровождал матушку. Еле она спаслась, когда разделывались с семьей Бориса, она до этого прислуживала Ксении. Когда казаки начали издеваться над Ксенией, матушка бросилась на ее защиту. Но кто-то так ткнул ее в спину, что она упала и потеряла сознание. Когда очнулась, во дворце царевны никого уже не было, а из царского дворца раздавались пьяные песни. Матушка пробралась в сад и затаилась в беседке. Там-то, я ее и нашел еле живую, трепещущую от страха.
- Тише! – дал знак Прокопий. Пока царевич не жалует бывших придворных Бориса. Но может и призвать на службу в любой момент и если кто-то откажется, не миновать беды. Обиды он не прощает. Я думаю, тебе нужно быть дома, никуда не показываться. Как пойдут дела, я тебе дам сигнал.
- Наша усадьба на Сретенке, - заметил Пожарский. – Будет час, приезжай, это рядом с Варсонофьевским монастырем.
Дмитрий въехал в Кремль, сошел с коня близ Успенского собора, вошел в храм, принял благословение от духовенства, приложился к иконе Божией Матери и другим иконам, к мощам московских святителей, отслужил молебен, а потом отправился в Архангельский собор к гробам своих прародителей. Бояре окружали его. Народ толпился за ним. Он припал ко гробу Ивана Грозного.
- О, мой родитель! – говорил он. – Я оставлен тобою в изгнании и гонении, но я уцелел отеческими твоими молитвами.
23

- Его слезы лились на гроб Грозного, и никто не мог в те минуты допустить сомнения, чтоб это был не сын Иванов.


XYI

Из Архангельского собора царь отправился в Грановитую палату. Польские эскадроны выстроились под окнами, развернули свои знамена. Усевшись поглубже на трон так, что короткие ноги не доставали пола и свободно болтались, он внимательно осмотрел бояр, сидевших по лавкам. Были здесь и старые, родовитые – Мстиславский, Воротинский, Шуйский, Голицыны, были новые – Татев, Лыков, Басманов. Царь, облокотившись боком на поручень трона, рассматривал их с ироническим видом, радуясь, что начальные бояре теперь не будут иметь той силы, что прежде. Неожиданно он резко выпрямился, подозвал жестом Петра Басманова.
- А где Василий Шуйский?
Тот бросил вопрошающий взгляд на среднего брата, Дмитрия:
- Где?
- Уж ты прости царь-батюшка, занедужил наш братец Василий, лихоманка замучила…
- Проверь, - негромко сказал царь Басманову. – Уж не гордыней ли та болезнь называется.
Басманов вышел из Грановитой палаты, отыскал Прокопия Ляпунова и отправил выполнять приказание царя по поводу болезни Василия Шуйского.
Басманов вернулся в палату.
В это время за стенами дворца не прекращался многоголосый шум.
- Что там еще? – встревожено переспросил царь, вошедшего Басманова.
Народ с площади не расходится, - объяснил Басманов.
- Чего им неймется? – досадливо поморщился тот.
- Ждут твоего прощения. Что не будешь их казнить, велишь миловать.
- Не хочу я с ними сегодня говорить, устал, - капризно сказал царь. – Пусть Бельский, мой дядя, к ним выйдет.
Бельский не заставил себя упрашивать. Богдан Бельский вышел на Красную площадь и взошел на Лобное место. Его окружало несколько знатных особ. Бесчисленное множество народа теснились в страшной давке, чтобы услышать, что теперь скажет этот человек, который был с детства так близок к Дмитрию.
- Православные! – сказал Бельский, - благодарите Всемогущего Бога за спасение нашего солнышка, истинного государя – царя Дмитрия Ивановича! Как бы вас лихие люди не смущали, ничему не верьте. Это истинный сын царя Ивана Васильевича. Во уверение я целую пред вами животворящий крест и святого Николу Чудотворца.
Он снял с шеи образ, где было распятие, и сверх того изображение Николая Чудотворца, поцеловал и продолжил:
- Святой Николай Чудотворец помогал до сих пор во всех его бедах и к нам привел его. Берегите же его, любите его, почитайте и служите ему прямо, без хитрости, ни на что не прельщаясь!
Народ разразился восклицаниями:
- Боже, сохрани нашего царя Дмитрия Ивановича! Дай ему, Господи, здоровья и долгоденственного жития и покори под ноги его всех врагов и супостатов, которые не верят ему и не желают ему добра.


24


XYII

На другой день после переезда во дворец царь велел собрать священный собор, чтобы объявить о переменах в церковном руководстве. Собравшись в Успенском соборе. Духовный собор должен был узаконить противозаконные действия Петра Басманова, который в свое время, по указанию Дмитрия, содрал патриаршие ризы с Иова без согласия остальных митрополитов. Поэтому сейчас перед Дмитрием, сидевшем на высоком троне справа от алтаря, разыграли спектакль, долженствующий облечь царскую волю в законную силу. Сначала Иова, которого и не удосужились привезти из Старицкого монастыря, восстановили в должности патриарха и тут же освободили, учитывая его преклонный возраст и многочисленные болезни, мешающие должным образом исполнять столь высокие обязанности.
Игнатий, грек, прибыл на Русь с Кипра, и по милости Бориса стал архиепископом в Рязани. Когда после мятежа под Кромами П. Ляпунов с прочими рязанскими дворянами вернулись домой и “смутили”  Рязань в пользу Дмитрия. Игнатий хоть и славился, отнюдь не благочестием, а, напротив, пристрастием к пьянству и блуду, однако несомненная заслуга его перед царским престолом заключалась в том, что он первым из высших сановников Церкви, по наущению Прокопия Ляпунова, благословил Дмитрия на царство. В награду за это Дмитрий и сделал его патриархом.
Участник собора грек Арсений подчеркивал, что Игнатий был избран законно и единогласно. Никто из иерархов не осмелился протестовать против произвола нового царя.1


XYIII

Дмитрий попросил у своего секретаря Яна Бучинского географическую карту России и стал советоваться с боярами, кого из верных людей послать воеводой в тот или иной город. Как только называлась та или иная фамилия, бояре начинали спорить, знатный или худородный назначенный воевода, похваляясь друг перед другом знанием княжеских родословных.
Дмитрий каждый раз обрывал их с досадой:
- Да я ведь не про то спрашиваю, какого рода Иван Дмитриевич Хворостинин, из старой знати или, как вы говорите, из опричников, а про то, способен ли он Астраханцев в повиновении держать, сможет ли разумно управлять и не оробеет ли, если на него вражеское войско придет? Я думаю, что справится, потому что он верный нам человек!
Сверяясь с географической картой, Дмитрий называл города один за другим. В Смоленск решено было послать воеводой Ивана Семеновича Куракина, в Белгород – Данилу Ивановича Мезенкова, в Ливны – Петра Ивановича Буйносова.
- В Рязань, я полагаю, нужно послать Прокопия Петровича Ляпунова, - высказался Петр Басманов. – Но не воеводой, а в помощь тамошнему воеводе Григорию Сунбулову.
Никто не стал возражать.
- Согласен, - ответил Дмитрий.
Когда черед дошел до пограничного города Царево-Борисова, царевич твердо сказал:
- Впредь быть этому городу названным Царев-город. Негоже при жизни давать свое имя новому городу!
Утвердила дума, хотя начально бояре хмурились, и другое решение Дмитрия -
25

снять опалу с родов Нагих и Романовых и вернуть им боярство и все их старые вотчины, а также отдать им вотчины Годуновых. Дядька царя, Михайло Нагой, был назначен конюшим. Получил назначение главой Стрелецкого приказа Петр Басманов. Наконец, когда все росписи по Разрядному приказу были сделаны, Дмитрий резво вскочил с трона:
- Все! Пошли обедать.


XIX

Дмитрий отмечал царское венчание до приезда матери. Полки советовали ему поспешать, полагали, что после венчания он получит в глазах народа значение неприкосновенного помазанника Божьего и, следовательно, будет тверже на престоле. Но царь знал народные обычаи: уважение к родителям, особенно к матери, русские считали первою добродетелью. Этим вниманием он надеялся понравиться народу.
Между тем, пока еще не приехала мать, пока еще не успели съехаться из ссылки гонимые Борисом, которые должны были увеличить число царских приверженцев, Василий Шуйский стал уже устраивать ему гибель. Он признал его истинным сыном Грозного тогда, когда еще живы были Годуновы: ему представлялся удобный случай их низвергнуть и уничтожить. Теперь их не стало, и Шуйскому к достижению престола препятствием оставался один Дмитрий. Одного его нужно было устранить. Погибни Дмитрий, венец будет на голове Василия. Князь Мстиславский не захочет быть царем. Василий был ближайшим приемником московских царей. Его двое братьев не могли быть ему соперниками: они были моложе его.
И вот, как только новый царь устроился во дворце московских государей, Василий Шуйский при пособии своего брата Дмитрия принимает в дом свой знакомых торговых людей. На челе их был некто по имени Федор Конев. Шуйский дает им наставления, что говорить и как говорить, поручает рассевать в народе мысль, что вступивший на престол отнюдь не истинный сын царя Ивана, а Гришка Отрепьев, как прежде говорил о нем Борис и патриарх Иов: “Он достиг престола обманом, и будет царствовать на беду Московскому государству: он уже и теперь приблизил к себе иноземцев, тотчас по своем приезде позволил некрещеным ходить в церковь, расставил литву по Москве, сам всем держится иноземного обычая, он уже изменил православному. Он подослан Сигизмундом и польскими панами. У него с ними поставлен уговор – искоренить святую православную веру, разорить церкви, построить вместо них костелы и ропаты. И хочет он истребить старые боярские роды, чтоб не было ему помехи в злых замыслах”
Это был только начаток интриги. Шуйский надеялся быстро вести ее далее. Он назначил день низвержения царя 25-го августа, следовательно, полагал два месяца на подготовку заговора. Но Федор Конев и товарищи разболтали об этом там, где не нужно, сказали не столько, сколько нужно, и попались. Их привели к Басманову, стали допрашивать и пытать. Они прямо показали на Шуйских.


XX

Царь был наедине с Басмановым.
- Хочу предупредить государя, - склонился Басманов.
- Что такое?
- Будь осторожен, царь-батюшка. Старайся хоть внешне соблюдать обычаи предков. Ведь боярам только дай повод, разнесут по всей Москве, ден, царь от православной веры отказался. И так Василий Шуйский несет незнамо что.
26

- Шуйский? Значит, ты что-то знаешь? Почему сразу не сказал?
- Зачем же при боярах? Вмиг его упредят, хоть и зело не любят Ваську за лукавство и желание других отпихнуть, а самому на трон сесть. Сколько он за это время в опале перебывал – и при батюшке вашем, и при Бориске!
- Что знаешь, говори? – оборвал его Дмитрий.
- Потерпи немного, - улыбнулся Басманов. – Сейчас Федьку Коня приведут.
- Какого “Коня”?
- Это наш знатный строитель. Стены Белого города здесь, в Москве, строил, а также крепость в Смоленске. Я за ним Захара Ляпунова послал. А вот и он!
Действительно, дверь в опочивальню приоткрылась, в ней показалась высокая плечистая фигура строителя. Слегка покачнувшись от толчка в спину, Конь шагнул в опочивальню, увидел царевича и простерся ниц.
- Встань, встань, - быстро сказал Дмитрий, - не люблю я этих церемоний.
Строитель поднялся. Живые глаза на широком мужицком лице с окладистой бородкой выдавали незаурядный ум, смотрели на царя с нескрываемым интересом.
- Строитель, говорят, ты прекрасный, будешь и нам два дворца строить, один для меня, другой для царицы. Но для начала поведай мне, что за дела у тебя с Шуйским?
Конь вздрогнул, потупился, но молчал.
- Мы что-то и сами знаем! Докладывают, Костьку-лекаря Шуйского – знаешь? Лучше сам расскажи царю о том разговоре, - обрушил неожиданный удар Басманов.
- Намедни позвал меня Шуйский, хочет свой терем достраивать. Вроде бы как жениться вздумал. А ему покойный царь запрещал, чтобы, значит, наследников не было. Я его и спрашиваю: “На милость царя надеешься, говорят, он добрый?” А Шуйский возьми да и скажи: “Черт знает кто это, только не наследник Грозного. Я ведь убиенного младенца вот этими глазами видел!”
Царь нахмурился:
- И все?
- А что еще? Все!
- Глаза бы этому Ваське выдрать, - процедил Дмитрий.
- По мне, так лучше с головой! – ненавидяще хохотнул Басманов.
От его смешка Коню стало совсем не по себе.
- Может, я пойду? – робко сказал он.
- Ступай! – рассеянно кивнул царь.
Только Конь отошел, Дмитрий повернулся к Басманову.
- Что делать будем? – В его голосе тот почувствовал явный испуг. – Ведь Шуйский должен быть главным свидетелем, что я жив. Он же вел угличское дело! Ведь еще несколько дней назад он с Лобного места в присутствии моих гонцов Пушкина и Плещеева во всеуслышание сказал, что царевич был подменен, что зарезали попова сына, а теперь – “черт знает кто!”
Басманов покачал головой:
           - Лукав Васька. Видишь, и сейчас сказался больным. Когда надо было Федора
Годунова с трона сбросить, он признал в тебе царевича. Но тогда ты был еще далеко. А как скинули, сам, видать, возмечтал о престоле. Вот и начал тайные козни чинить.
- Ладно, Федор, Конь, похоже, Шуйскому не поверил. А интересно, что это птица – Костька-лекарь? Небось, уже трепал мое имя на всуе посадах?
- Лекарь уже ничего трепать не будет, - махнул головой Басманов.
- Откуда ты знаешь?
- А откуда я вообще узнал об этом разговоре? – улыбнулся Басманов.
- Понятно. Значит, он и донес?
Басманов кивнул, но лицо его снова приняло озабоченное выражение.
27

- Если бы Шуйский случайно обронил это в разговоре со знакомыми, было бы полбеды. У меня в Сыскном уже несколько купчишек сидят. Вот они действительно бродили по лавкам и передавали слова Шуйского, ден, угличский царевич доподлинно был зарезан.
- Отрубить болтунам головы, - вскипел Дмитрий, - а Шуйского схватить немедля.
- Дело, государь, - ответил Басманов. – Только разреши всех троих братьев взять, чтобы разом с этим осиным гнездом покончить.
- Я думным боярам обещал никого из них не трогать, - растерянно возразил Дмитрий.
- Правильно, но в том случае, если они не пойдут против тебя! – живо ответил Басманов. – Поверь мне, государь, не будет тебе спокойного царствования, пока Шуйские живы. Да и остальных остерегаться надо. Пока мы одни, я хотел о твоей охране сказать. Полякам бы я не доверял. Знаю, знаю, что ты хочешь сказать: они с тобою с самого начала. Однако вспомни, как шляхтичи бросили тебя под Новгород-Северским, когда у тебя денег не хватало, чтобы с ними расплатиться! Ты уверен, что если кто-то заплатит им больше, чем ты, они сохранят тебе верность? То-то!
- Где же найти таких, кого не подкупишь? – тоскливо спросил Дмитрий, и в его глазах Басманов прочел затаенный страх.
- Есть такие! – сразу ответил тот, как о давно обдуманном. – Это свои, рязанцы или немцы. И те и другие, если уж принесли присягу, будут хранить верность до гроба. Поэтому я предполагаю: чтоб поляков, да и казаков, пока не обидеть, поручить им наружную охрану дворца и Кремля. Со временем, когда позванную тобой охрану рязанцев или немцев я себе подчиню, мы тех и здесь заменим.
- Добро, - согласился Дмитрий. – Кто командиры этих отрядов?
- Рязанцами остался командовать Захар Ляпунов, а немцами Жак де Маржере.
- Добро, - внутри дворца пусть службу пока несут немцы. А потом я подумаю, как быть – распорядился Дмитрий.


XXI

В Грановитой палате заседала Боярская дума. Усевшись на трон, царь обвел сумрачным взглядом притихших бояр.
- Стало мне доподлинно известно, что Васька Шуйский возводит клевету на меня. Сегодня по моему указу будут повешены два купца, которые на допросе признались, что по наущению этого сучьего кобеля Васьки распространяли они в народе слух, ден, Шуйский больше имеет прав на престол, чем я. Утверждает он ложно, что царевича угличского точно зарезали, и что я не мог спастись никаким чудом.
Бояре сидели, насупившись, опустив бороды на посохи, на которые опирались руками. Никто из них не пытался выразить негодования по поводу возмутительных Васькиных слов. Видать, сами они про себя думали так же. ”Ну, погодите, сейчас я вам
устрою!” – злорадно подумал Дмитрий и повысил голос:
- Такая дерзость Васьки для меня, законного вашего государя, крайне огорчительна! И если я не накажу его примерно, народ обидится. Поэтому приказал я взять Шуйского под стражу и доставить сюда на мой и ваш суд. Басманов, исполнил ли ты мой приказ?
Басманов поклонился и дал знак стрельцу, стоявшему на карауле ввести Шуйского.
Шуйского ввели два дюжих стрельца. Он простерся ниц у самых ног Дмитрия. Тот брезгливо коснулся плешивой головы Шуйского носком щегольского сафьянового сапога.
- Ну-ка, погляди на меня!
28

Тот, шмыгая носом, послушно поднял свое зареванное, покрытое сетью морщин лицо с кудлатой бороденкой.
- Пошто так расстроился, князюшка? – притворно участливо спросил Дмитрий. – Али обидел кто?
- Шуйский зарыдал в голос.
- Ты прости меня окаянного, государь батюшка! Затмение нашло! Видать, бес попутал.
- Пес вонючий! – вскричал Дмитрий и ударил носком сапога Шуйского в подбородок так, что тот от неожиданности опрокинулся навзничь.
А Дмитрий в возбуждении соскочил с трона, наклонился над ним.
- С чего бы это ты меня узнать не можешь, своего царя, а, Васька? На беса не греши! Сам аки бес!
Дмитрий с силой рванул ожерелье белой шелковой рубахи, так что посыпался жемчуг, и поцеловал нательный крест.
- Узнаешь? Был он у моего старшего брата Ивана, а как он погиб, безутешный батюшка, когда я родился, от радости повесил его мне, новорожденному. Узнаешь?
Не только Шуйский, но и все бояре впились глазами в крест.
- Точно он! Не поддельный! Его еще Дмитрий Донской носил! – раздался говор бояр.
Дмитрий бросил на них горделивый взгляд, бережно убрал крест и вновь вернулся на трон. Голос его неожиданно увял, и он сказал негромко:
- Многие, ох многие вины на тебе, Василий! Не я тебе судья. Пусть бояре судят тебя и твоих братьев, что вовремя не уразумели тебя.


XXII

Суд был назначен на 25-е июня.
Дмитрий по делу, касавшемуся его чести и престола, отстранил себя от суда и приказал разбирать дело и судить Шуйских собранию из всех сословий. Это явление было необычно в Московском государстве. Здесь царь казался как бы сам подсудимым, принял на себя долг оправдываться против тех обвинений, которыми хотел Шуйский очернить его в народе.
С обвинением против Шуйских на соборе выступил сам Дмитрий.
- Род князей Шуйских, - утверждал Дмитрий, - всегда был изменническим по отношению к московской династии, блаженной памяти “отец” Иван семь раз приказывал казнить своих изменников Шуйских, а “брат” Федор за тоже казнил дядю Василия Шуйского. Фактически Дмитрий отказался от версии о наличии разветвленного заговора.
- Трое братьев Шуйских, - заключил он, - намеревались осуществить переворот своими силами. Они подстерегали как бы нас, заставши врасплох, в покое убить, на что имеются несомненные доводы.
Царь утверждал, что имеет неоспоримые доказательства заговора Шуйских, а потому никакого разбирательства с допросом свидетелей и других формальностей на соборный суд привлекать не нужно.
- Показали твои людишки, - продолжал царь, что сегодня голов лишаться на Красной площади, будто велел ты, Василий, мутить народ, чтобы не меня, а тебя царем выкликнули. Ден, еще не поздно, пока Дмитрий не коронован. Ч, скажешь, наговоры.
- Наговоры, государь, наговоры. Никогда и не мыслил.
- Так что, прикажешь твоих людишек сюда привести? Пусть при всех покаются…
- Не надо! – испуганно закрыв лицо руками, тихо произнес Шуйский.
29

- Не надо! – согласился Дмитрий и снова обвел тяжелым взглядом притихших бояр. – Так как решать будем, бояре? И как я матушке своей в глаза гляну, если этот ирод, из-за которого она столько мучений претерпела, будет процветать?
- Казнить собаку! – истерично выкрикнул Богдан Бельский. – Он и мне изрядно насолил!
- Голову отрубить всенародно на Красной площади! – добавил Петр Басманов.
Шуйский завыл в голос. Не выдержал Дмитрий Шуйский:
- Прости, государь, ты его, неразумного!
- Вот как времена меняются! – усмехнулся царь. – Младший брат старшего в неразумении укоряет.
Потом обратился к Мстиславскому.
- А ты как, Федор Иванович, считаешь? Или сам тоже тайно о троне промышляешь?
Тот испугался, как ворон, взметнул руки, уронив посох:
- Нет, нет! Помилуй мя и спаси.
- Так, значит, и решили! – удовлетворенно сказал Дмитрий и, повернувшись к дьяку, четко произнес: - Повелеваем в ближайшее воскресение смутьяну и вору Ваське Шуйскому всенародно на Красной площади отрубить голову. А братьев Дмитрия и Ивана за то, что не сумели вразумить своего старшего в опалу, в их Галицкие вотчины.
Собор осудил Василия Шуйского на смерть, а его братьев приговорил к пожизненному тюремному заключению.


XXIII

Казнь Шуйского была назначена на воскресенье 30-го июня на Красной площади.
Стечение народа было огромное. Многим было жаль Шуйского. У его знатного рода были свои приятели. Михайло Глебович салтыков и Петр Федорович Басманов находились у него приставами. Обвиненного вывели на площадь. Там стояла плаха, в плаху был воткнут топор. Подле плахи был палач. Стрельцы стали плотным кругом. Рязанцы во главе с Захарием Ляпуновым проделали в толпе проход в круг. Басманов, Салтыков и другие бояре, дьяки прошли по проходу и поднялись на лобное место.
Басманов приказал читать приговор. В нем от имени царя говорилось народу: “Сей великий боярин, князь Василий Иванович Шуйский, изменяет мне, великому государю, царю и великому князю Дмитрию Ивановичу всея Руси, рассеивает про меня недобрые речи, остужает меня со всеми вами, с боярами, и князьями, и дворянами, и детьми боярскими, и гостями и со всеми людьми великого Российского государства, называя меня не Дмитрием, а Гришкою Отрепьевым. И за то он, князь Василий, довелся смертной казни.
Василий поступил здесь бесстрашно, приблизился к плахе, перекрестившись и обратившись к народу, сказал:
- Умираю за веру и за правду!
Честолюбивому Шуйскому, ожидавшему смерти, ничего не оставалось в утешение, как умереть со славою мученика за правду.
Он подступил к плахе. Палач снял с него кафтан, хотел снимать даже рубашку, прельстившись ее блестящим воротом, унизанным жемчужинами. Шуйский не давал ему, говорил, что хочет в ней Богу душу отдать.
Вдруг из кремля скачет вестовой, дает знак, чтобы остановились. Он прискакал на место и объявил, что царь, по своему милосердию, не желает проливать кровь даже
важных преступников, дарует Шуйскому жизнь и заменяет смертную казнь ссылкою в
30

Вятку. Тогда Басманов воскликнул к народу:
- Вот какого милосердного государя даровал нам Господь Бог, что своего изменника, который на его живот посягал, и того милует!
Народ отвечал желанием здравия, и многолетия милосердному царю.
- Возможно ли после этого, - говорили между собою московские люди, - чтобы он был не истинный царевич? Кто же может так делать, кроме истинного царского сына?
Василия, Дмитрия и Ивана Шуйских с их семьями повезли в ссылку, а дома и вотчины их взяли в казну, по издавна заведенному в Московской земле обычаю.


XXIY

Басманов, что было силы, хлестнул позолоченной плетью по крупу своего коня и наметом помчался в Кремль. Захар Ляпунов последовал за ним. С места сорвались и все рязанцы.
Дмитрия Басманов застал в Грановитой палате, он с улыбкой слушал Богдана Бельского, который кричал:
- Шуйский – твой лютый враг! Вчера же бояре и лучшие посадские люди, стрелецкие головы, гости, да все утвердили твой приговор, а сегодня ты его милуешь!
Басманов простерся ниц перед троном.
- Ты чего, тоже не доволен? – спросил Дмитрий.
- Лучше бы ты меня убил! – вскричал Басманов, поднимая голову. – Нельзя его оставлять в живых! Ну, хочешь, убийц к нему подошлю? Потом скажем, что сам отравился, хочешь? Пока он живой, твоя жизнь, государь, будет в постоянной опасности.
- Я понимаю ваши опасения, - мягко сказал Дмитрий, - и благодарен вам, что вы так о моей пользе заботитесь. Но послушайте, что я скажу. У меня есть два способа удержать власть. Один - быть тираном. А другой – всех жаловать. Так вот, история государей разных народов учит нас, что лучше жаловать, а не тиранить.
- Ты это Ваське Шуйскому скажи, - процедил Бельский. – При случае он тебя пожалует. Ужо тогда не жалуйся!
Такая дерзость не понравилась Дмитрию. Глаза его недобро сверкнули, но он тут же подавил вспышку – не время ссориться со своими ближайшими соратниками. Заулыбался притворно:
- А что, Петя, славили меня на Красной площади за то, что я казнь отменил.
- Еще как! Кричали: “Здоровье нашему доброму царю – красну солнышку!”
- Вот видишь! – торжественно сказал Дмитрий. – И добрым остался, и слово свое не нарушил – боярскую кровь не проливал, и острастку всем им дал! И Ваське Шуйскому урок на всю жизнь. А чтоб не думал, будто я хочу весь род Шуйских извести, племянника ихнего, Мишку, назначаю своим великим мечником.
- Мечник! Такого у нас отродясь не бывало! – с удивлением воззрился на него Бельский.
- Мечник – хранитель королевского меча, - объяснил Дмитрий. – Такой чин есть при каждом европейском дворе. Мечник будет сопровождать меня в битвах.
- А не слишком молод? Ведь и двадцати нет, - засомневался Басманов.
- Так и сам царь не стар! – рассмеялся Дмитрий. Зато я из него настоящего воина сделаю. Видишь, какую честь роду Шуйских оказываю? Если послушны будут, и с самих братьев опалу сниму. Ты уж, Петенька, последи, как они в своих поместьях себя будут вести, и что будут говорить.
- И все-таки делаешь ошибку, государь, - покачал головой Бельский. – Плохо ты знаешь Ваську Шуйского, если собираешься ему доверять…
31

- Лаской я большего добьюсь, - снова улыбнулся Дмитрий, потом снова посерьезнел.


XXY

И снова по Москве зазвонили все колокола, зазывая москвичей на этот раз к сретенским воротам встречать матушку царя инокиню Марфу. Четырнадцать лет прошло, как отослали ее из Москвы после слушания угличского дела у патриарха Иова – в глухом возке, простоволосую, в монашеском одеянии в сопровождении угрюмого пристава со стрельцами. Деревянная Москва пылала тогда, будто траурный костер на тризне, подожженная по приказу хитроумного Бориса, чтобы отвлечь людишек московских от бунта. А сейчас солнечным июльским утром, Москва прозрачно сияет улыбками и яркими нарядными одеждами москвичей.
А вот и сам Дмитрий, красное солнышко, в окружении телохранителей и воинов рязанского отряда с начальством Захара Ляпунова, бояр и дворян торжественно выехал навстречу матушке в Тайпинское.
Вся Москва повалила за царем. Зрелище было очень любопытное: всем хотелось посмотреть, как будет встречать мать сына, которого не видела с младенчества, и должна была столько времени притворно уверять всех, что его нет на свете, как будет приветствовать сын мать, который не видел с детства и не смел заочно назвать матерью.
Царицу везли в карете, Дмитрий подъехал к ней верхом. Карета остановилась. Царь быстро соскочил с лошади, бросился к карете. Марфа отворила полу занавеса, закрывавшего бок кареты. Сын бросился к ней в объятия. Оба зарыдали и повисли друг у друга на шее. Так пробыли они четверть часа перед множеством народа. Потом карета двинулась, но царь не сел на своего аргамака, шел пешком подле кареты несколько верст, а потом уж под самой Москвой, сел на коня и уехал вперед, чтобы снова встретить мать при ее въезде в Кремль.
Колокола звонили по всей Москве, когда въезжала царица. Ликовал народ в праздничных нарядах, с веселыми лицами, тысячи голосов поздравляли царицу с возвращением из долгого и грустного заточения.
- Боже наш, Боже нас, - восклицали москвичи, - как дивно и неизреченно Господь Бог устраивает судьбу человеческую!
Редкий в ту минуту не плакал от умиления, никто в народе не сомневался, что на московском престоле настоящий сын царя Ивана. Всем казалось, что только настоящего Дмитрия могла так встретить родная мать, увидевши в первый раз после разлуки с детства.
Свою мать Дмитрий поместил в Вознесенском монастыре. Покой для нее убрали с большим удобством. Дмитрий каждый день посещал ее и сидел с нею по несколько часов. При людях он оказывал ей величайшее уважение и заботливость. При начале каждого важного дела он спрашивал ее родительского благословения. Ее имя поминалось в церквах прежде царского, и сама присяга на верность была произносима ей и сыну.


XXYI

Коронация Дмитрия была совершена через три дня после возвращения в Москву вдовы Годунова – 30-го июля.
Царский дворец был разукрашен, а путь через площадь в Успенский собор устлали красною материею. Сверху постлали золототканый персидский алтатас. Этот путь был
32

священный. Никто не смел перейти его. Вельможи должны были смотреть за этим. Этою дорогою должен был шествовать царь в золототканой одежде, усаженной сверху до низу жемчугами и дорогими каменьями. Благовещенский протопоп Терентий шел впереди его и кропил ему путь крестообразно. В соборе перед обедней патриарх с обычными церемониями возлагал на царя бармы, венец и давал ему в руки скипетр и государственное яблоко. Венец Дмитрию нарочно для этого случая изготовлен. Он отличался богатством больше трех венцов, которыми венчались на царство прежние цари. Патриарх сажал царя посреди церкви на возвышенном месте, с двенадцатью ступенями. Клир пел многолетие царю. Все поздравляли царя. Потом совершилась литургия. В конце литургии царь причащался святых тайн, а потом патриарх совершил над ним помазание великим миром. По окончании обряда Дмитрий, окруженный окольничими (получившие оттого и название свое на Руси, что в церемониях шли около царя). По устланному пути ходил в Архангельский собор, там поклонился гробам отцов и праотцев, оттуда в Благовещенский и на выходе из последнего шел по средней главной лестнице дворца. Окольничьи из золотой мысы осыпали царя золотыми монетами, нарочно для этого случая вычеканенными, и бросали их в народ.
По возвращении во дворец совершался обычный в этом случае обряд поздравления и целование царской руки. Кроме русских, подходили к царю и бывшие в Москве поляки, число которых насчитывало до семи сот. На челе их были прибывшие с царем иезуиты и, один из них, Чиржовский, произнес пышную речь, которой содержание тут же объяснил царь своим боярам.
Пир, данный царем по отеческому обычаю, завершил праздник. Бархатные и златоглавые ковры, которыми устилались пути, куда должен был ходить царь, были изорваны в куски народом. Каждый хотел приобрести себе кусочек на память великого события.


XXYII

Наутро, после богослужения в церкви, Дмитрий уже зачитывал в Грановитой палате новые указы. Боярскую думу он, по примеру европейских дворов, преобразовал в Государственный совет. В него вошли патриарх, который отныне постоянно должен был сидеть по правую руку государя, рядом с ним – четыре митрополита, семь архиепископов и три епископа. Митрополитом Ростовским и Ярославским по настоянию царя стал вернувшийся из ссылки Филарет Романов. Получил боярскую шапку из рук царя и единственный оставшийся в живых из остальных братьев Романовых – Иван.
 Почетный чин великого оружничего получил из рук государевых бывший опричник Богдан Бельский, а Васька Мосальский, вознагражденный за свои злодеяния, стал великим дворецким.
Посадил он на боярские лавки Нагих. Мало того, Михайло с сизым носом стал носить самый высокий титул конюшего.
Проявил царь великодушие в отношении тех, кто некогда поднимал оружие против него. Был извлечен из тюрьмы, чтобы занять место в совете князь Андрей Телятевский. Воеводой в Новгород Великий был послан князь Котырев-Ростовский.
Простерлись царские милости и на главных бояр. Федор Мстиславский получил старое Борисово подворье, которым недолго владел до этого князь В. Голицын. Князь разрешил престарелому Федору жениться, более того, сосватал за него двоюродную сестру Марфы Нагой.
Обширные поместья получил Воротинский. Уверившись окончательно в крепости своего престола, Дмитрий пошел на шаг крайне опрометчивый: он вернул в Москву и
33

посадил в совет братьев Шуйских.
Напрасно возражал Богдан Бельский, предрекая царю новый заговор Шуйских. Дмитрий, легко привыкший к льстивому нашептыванию начальных бояр, не захотел больше слушать дерзкого опричника и услал его вторым воеводою к Котыреву-Ростовскому в Новгород Великий.
Чтобы окончательно сломить Василия Шуйского своим великодушием, Дмитрий милостиво разрешил ему жениться на  пятнадцатилетней княжне Буйносовой, являвшейся дальней родственницей Нагим, поставив лишь одно условие – свадьба Шуйского должна состояться через месяц после его царской женитьбы на прекрасной Марине Мнишек.
Горячо желая завоевать народную любовь, Дмитрий повелел глашатаям объявить по всей Москве, что по средам и субботам он будет лично принимать челобитные от каждого просителя. Сначала люди шли робко, и окруженный дьяками, Дмитрий явно скучал. Но вот сквозь строй телохранителей к нему прорвалась пожилая женщина в сбитом платке и простерлась ниц возле его щегольских сафьяновых сапожек.
- Спаси нас, царь-батюшка, от лихих людей!
- На кого челом бьешь, не реви, говори толком! – ласково успокоил ее Дмитрий.
- На ляха твоего, Липского…
Царь нахмурился: он не любил, когда жаловались на его верных жолнеров.
- И в чем же он перед тобой провинился?
- Пьяный ворвался в дом, хотел ссыльничать мою младшую, а когда она вырвалась, начал рубить своим палашом все, что под руки попало! Не веришь мне, у народа спроси!
- Верно, верно, лютуют паны! – загомонили в толпе.
Дмитрий чувствовал, что на него с вопросом и надеждой смотрят сотни глаз.
- Эй, пристав, приведите сюда Липского, выслушаем его.
- Он так не пойдет! – пробасил один из приставов. – Поляки только своих командиров слушаются.
- Петя! – обратился царь к рядом стоящему Басманову… – А вы Захара Ляпунова за ним отправьте. Тот силой его приведет.
Через какое-то время Липский появился в дворцовых воротах, отпихивая локтями ведущего его под руки Ляпунова. Захар подвел его прямо к крыльцу. Шляхтич попытался отдать поклон государю, но, едва не потеряв равновесия, судорожно распрямился и воскликнул западающим языком:
- Пошто звал меня, царь? Оторвал от срочного дела…
- Люди жалуются на твои безобразия, Липский, - строго сказал Дмитрий.
- Люди? Какие люди? Вот эта чернь? И ты еще, государь, с ними имеешь терпение разговаривать? Это же быдло, чернь! Тьфу, на них! – смачный плевок опять лишил пьяницу равновесия.
- Покушался на честь девушки, имущество рубил, - продолжал тем же суровым голосом царь.
Шляхтич с удивлением воззрился на него:
- Что с тобой, Дмитрий? Когда мы паненок в Путивле, да в Туле щупали, ты был не против. Говорил: “Давайте, ребята, веселитесь!”
- Это Москва, а не Путивль, - оборвал его царь.
- Правильно! И я что говорю своим ребятам: в Москве баб больше, так что не зевайте.- Он оглушительно захохотал, вызвав гневный ропот толпы.
- Я запрещаю здесь вам самочинствовать! – крикнул Дмитрий грозно.
Лицо Липского, только что расплывавшееся в пьяной улыбке, стало злым, ощерившись, он процедил:
- То-то мне ребята говорили, будто Дмитрий сильно изменился. Как корону надел, так своих уже не признает! Забыл, забыл ты, ваша милость, как мы с тебя соболью
34

шубку-то сдирали.
Дмитрий в ярости вскочил:
- Подвергнуть этого пьяницу торговой казни! Провести по всем улицам и на каждой площади бить кнутом, чтоб другим неповадно было безобразничать!
Дюжие стрельцы во главе с Захаром Ляпуновым с остервенением содрали с Липского верхнюю одежду и, обнажив его по пояс, под жалобные стенания поляка потащили его с подворья. Толпа с торжествующими воплями двинулась следом. Возле крыльца, кроме охраны и дьяков, никого не осталось. Дмитрий поспешно вернулся во дворец. Был он расстроен случившимся – из-за какого-то одного дурака можно поссориться со всеми поляками.
Мрачные предчувствия его не обманули. То, что Липского вели по улицам, подгоняя кнутом, не понравилось польским шляхтичам. Они оскорбились, все вышли из польского двора с обнаженными саблями и напали на русских, сделалась драка: нескольких убили, нескольких ранили. Поляки отбили Липского.
Об этом сообщил царю Басманов. Его же царь и послал к полякам со словами: “Выдайте виновных, которые нападали на моих подданных с оружием. Иначе я прикажу подвести пушки и истребить вас всех, от мала до велика, со двора, где вы живете”. Поляки дали такой ответ: “Неужели это награда нам за кровавые услуги наши царю? Нас этим не устрашите. Пусть мы станем мучениками. Но пусть помнит царь, что у нас есть король. Узнает он о нашей судьбе, узнают и братья наши в Польше. Мы, как прилично рыцарям, готовы защищаться, пока все не погибнем”.
Дмитрий отозвался с похвалою об их мужестве, но повторил требование и уже ласково обещал оставить в живых виновных. Но не хотел, чтоб их проступки прошли без наказания: того требовала справедливость, нужно было проучить поляков и успокоить своих русских подданных. Рыцарство выдало троих забияк. Дмитрий выдумал им наказание необычное: запер их в одну их кремлевских башен, где натыканы были остроконечные колья и положены вверх острием косы, вверху над ними были по стенам приделаны узкие лавки. На эти лавки посадили виновных поляков. Они там пробыли сутки, сидя на корточках. Нельзя было им ни лечь, ни задремать: каждую минуту им грозила опасность свалиться. Однако и это не обуздало жолнерского своевольства: жалобы и столкновения были беспрестанные. Поляки оскорбляли жителей Москвы и делом и языком, притесняли хозяев тех домов, где помещались, брали у них бесплатные припасы, вымучивали деньги, пьянствовали, развратничали, бесчинствовали, бегали по улицам с угрозами и похволками на москвичей, задевали и били встречного-поперечного, чтоб показать, что никого не боятся.


XXYIII

Продолжаться так было невозможно, и Дмитрий потребовал для объяснения польских ротмистров.
- Я умею быть благодарным, если требует этого жизнь. Я одарил вас всех сверх всякой меры. Но к чему это привело? От золота с ума посходили! Каждый вместо одного по десять слуг себе завел? Пьянствуете, развратничаете! Обижаете москвичей, как будто в завоеванном городе находитесь! Служить, как принято у нас, не желаете, от поместий отказываетесь. Вам подавай только звонкую монету…
- Когда тебе было тяжело, ты любил нас такими, какие мы есть! – запальчиво произнес один из польских офицеров. – А теперь условия ставишь? Мы – свободные рыцари и наши шпаги охотно купит любой монарх!
- В таком случае я вас не задерживаю, - бросил Дмитрий. – Получайте в казне
35

жалованье за полгода и отправляйтесь по домам.
Такого отпора шляхтичи не ожидали, они между собой переглянулись.
- Не боишься, государь, что твой торн без опоры останется? Твои князья только и ждут случая, чтобы нож тебе в спину воткнуть.
- Бог не выдаст, свинья не съест! – сверкнул глазами Дмитрий. – Народ меня любит и не позволит покуситься на государя.
Ротмистры удалились, громко ропща на царскую неблагодарность. Басманов, присутствовавший при переговорах, спросил:
- А что с казаками будем делать? Тоже ведут себя как завоеватели.
- Тоже дать жалованье и отпустить на низ. Пусть только Андрей Корела со своей станицей останется. Он славный воин и нам еще пригодится.
- Если не сопьется, - буркнул Басманов. – Деньги, что ты ему в награду дал, прогуливает с утра до вечера. За ним вся московская голытьба из кабака в кабак шляется.
- Сопьется, так сопьется, - вздохнул Дмитрий.- Я ему не поп. Пусть живет, как знает.
- Однако поляки правду говорили, - заметил Басманов. – Бояр наших, как они уйдут, пуще прежнего остерегаться надо.
- Что ж, на своих уже не надеешься? – усмехнулся Дмитрий.
- Воины они неплохие, - ответил Басманов, - вот только поднимут ли руку против своих, русских?
- Тогда усиль стражу иностранцами. На охрану не нужно денег жалеть. И командовать ими иностранца поставь.


XXIX

Ближе к осени царь переехал в новый дворец, отстроенный из дерева по его планам Федором Конем. Хотя своим внешним видом здание и уступало каменным строениям итальянских мастеров, было оно внутри не в пример просторнее старых дворцовых помещений и намного светлее, благодаря большим окнам. Не поленился Дмитрий и на роскошную отделку палат: двери, наличники и оконные рамы были из черного дерева, дверные петли и засовы окон и дверей сверкали золотом, шкафы и столы также сделаны из черного дерева, печи были покрыты зелеными изразцами и до половины обнесены серебряными решетками. Первый покой был обит золотым тканевым покровом, второй – парчой, а зал для приема гостей и столовая – драгоценной золотой персидской тканью.
Полы во всех комнатах были устланы роскошными персидскими коврами с затейливым орнаментом.
Приглашенные бояре ворчали на расточительного царя, втайне завидуя виденному великолепию. В совете они не раз упрекали Дмитрия за то, что слишком много денег из казны тратил на покупку иноземных товаров и ювелирных изделий, которые везли купцы со всей Европы, прослышавшие о щедром покупателе.
Дмитрий приглашал в новый дворец бояр крайне редко, а без его зова сюда войти было невозможно: вход в палаты преграждали невозмутимые стражники из рязанских, руководимых Захаром Ляпуновым. Во дворце бывали лишь самые близкие к царю придворные. Остальным оставались только пересуды. Говорили всякое: будто покои будущей царицы, стоящие под углом к основному зданию, отделываются еще великолепнее. Будто из дворца по повелению царя сделаны тайные ходы, благодаря чему он внезапно появляется в соборе, и в Грановитой палате, и в саду, и в иных местах. Будто, не дожидаясь ночной поры, водят по этим ходам к царю московских девиц его прихлебатели Петька Басманов да Мишка Молчанов.
36

Осенью Дмитрий выслал в Польшу послом Афанасия Власьева. Посол этот повез королю грамоту и подарки. Ему было поручено совершить по католическому обряду обручение с панной Мариной и препроводить ее с отцом в Москву. С ним поехало до двухсот подвод, на которых повезли подарки несметной цены. Их провожало до сорока дворян, кроме прислуги. Посольство это прибыло в Краков 29-го октября и остановилось в доме воеводы.
Значение Власьева было особенно важно: кроме того, что он был посол и представлял лицо государя своего в политическом отношении, как всякий посол, он должен был представлять его лицо, как жених. Привезенные им подарки: сендомирскому воеводе – коня в яблоках (что считалось достоинством), верховой прибор с золотой цепью вместо поводьев, оправленную дорогими камнями булаву, меха, расшитые золотом, персидские ковры и разные дорогие вещицы, да живого соболя, живую куницу, трех кречетов.
9-го ноября приехала невеста с матерью из Самбора, в сопровождении своих родственников. 12-го числа был день обручения. Оно совершилось в каменном доме ксендза Фирлея. В приготовленную залу прибыл король Сигизмунд с сыном Владиславом и сестрою, носившею титул шведской королевы. Кардинал Бернард Мацновский с двумя прелатами стоял в драгоценном церковном облачении и готовился священнодействовать. За ним стояла толпа церковников, одетых в блестящих стихарях. Двое панов воевода серадзский Александр Конецпольский и каштелян пизненский Пржиемский ввели посла. За ним двое служителей москвитян несли шелковый ковер, на котором должны стоять обручаемые. Посол поклонился Сигизмунду, а Сигизмунд не привстал и даже не приподнял шапки, которая по тогдашнему обыкновению, была у него на голове. Этим, как многими другими выходками, король польский хотел постоянно показывать, что считает себя выше и важнее московского государя. Королевич Владислав, напротив снял шапку. Откланявшись всей королевской семье, посол стал на своем месте.
Тогда двое панов, воевода лепчицкий Липский и каштелян малогосский Олесницкий, привели невесту. Марина была одета в белое алтабасовое платье, унизанное жемчугом и драгоценными камнями. На голове у нее была многоценная корона, с которой по распущенным черным волосам скатывались вниз нитки жемчуга, перемешанного с каменьями. Королевна стояла близ Марины, король – рядом с кардиналом.
Посол начал речь: она была длинная, в ней он только изложил, что царь послал просить ему в супругу дочь воеводы. Он окончил свою речь обращением к Мнишеку и просил его благословения.
Потом говорил канцлер Лев Сапега, воевода лепчицкий Липский. За ними говорил речь кардинал, который заметил, что Дмитрий, облагодетельствованный Польшею, обязан помнить благодеяния и считать себя ниже польского короля, а свою нацию ниже польской. Затем по обряду был осуществлен обмен перстнями.
После обручения все пошли в столовую к обеду. Посол шел за королем, а за ним сорок московских дворян несли подарки невесты. После приема подарков начался обед. Посередине сел король, близ него, на правом углу, поместилась нареченная царица московская. На левом – королева и королевич Владислав. Напротив сидели кардинал и папский нунций. Посла посадили подле царской невесты.
Пир продолжался до ночи. В других покоях обедали дамы и придворные обоего пола. По окончании прощальной церемонии Олесницкий и Валовский отвели Марину к мачехе. Туда ее проводила королевна и попрощалась с ней дружелюбно.
Король уехал в замок, а Мнишек немедленно отослал в Москву некоего Липницкого с известием о совершившемся обручении.
Посол выехал из Кракова 8-го декабря в Слоним и там решился дожидаться приезда воеводы, чтоб провожать его до Москвы.
37


XXX

Думал царь и о будущей армии. Дал указ окольничему Михаилу Борисовичу Шеину собрать ко двору дворян, отличившихся военной доблестью. Дворян собрали в кремле. Царь, не торопясь, объехал строй всадников, оглядывая каждого с прищуром, будто лошадник, оценивающий коней. Осмотром он остался доволен и велел Шеину разбить отряд на две армии. Одну возглавил сам Дмитрий, подобравший себе воинов помоложе, другую, в которую вошел цвет московской знати, Шеин.
Армии двинулись одна за другой в царское село Вяземы, где на высоком холме по приказу царя уже была построена настоящая бревенчатая крепость. Здесь всадники вновь выстроились строем друг против друга. Царь выехал на середину, прокричал зычным голосом:
- Помните Кромы? Несколько десятков тысяч воинов не могли одолеть шестьсот казаков доблестного Андрея Корелы. И не потому, что не хватало доблести! Не было умения. С сегодняшнего дня мы будем учиться брать крепости и оборонять их, чтобы потом каждый из вас вел своих воинов только к победе.
Всадники спешились, сняли с себя оружие. Каждому была вручена длинная палка, которой можно было действовать как копьем, а в случае нужды – и как мечом. Был брошен жребий. Армия Шеина заняла крепость, а армия Дмитрия стала готовиться к штурму.
Выпавший накануне первый снег решил проблему оружия. В осажденных полетел град снежков.
- Захар, закладывай камни внутрь снежков, так, смотри, делают немцы. – Посоветовал Прокопий своему брату, которые находились со своими воинами в составе царской армии. Сам Ляпунов тоже вложил в комок снега камень и бросил в обороняющихся. Попал одному в лицо, тот выругался, попадание было весьма ощутимо.
После “обстрела” Дмитрий повел свое войско на штурм.
Сначала осажденным удавалось отпихивать лестницы, приставляемые к стенам. Но град снежков усилился, и, воспользовавшись замешательством, часть воинов Дмитрия забралась на стены с противоположной стороны. Вскоре рукопашная схватка велась уже в самой крепости.
Когда вечером возвращались в Москву, рядом с Ляпуновым оказался Пожарский.
- Ты тоже участвовал в штурме, - добродушно сказал Прокопий.
- Нет,  был в обороне, - ответил Пожарский.
- Что нынче делаешь в Москве? – встрял в разговор Захар Ляпунов, обратившись к Пожарскому.
- Ничего, - заявил Пожарский.
- Пора и тебе на задворки. Настоящим воинам место – на задворках. Захар, - обратился Прокопий к брату, - поговори с Басмановым, пускай поищет Дмитрию воеводство.
Редкая неделя проходила без учений. Строили все новые крепости, по которым стреляли из пушек. Царь добивался, чтобы не только пушкари, но и каждый воин мог метко стрелять как ядрами, так и “кувшинами с зельем”. Он подробно рассказывал и показывал, как действуют польские гусары при атаке и обороне. Пожарский, Ляпуновы с увлечением принимали участие во всех учениях, убеждались в их пользе – раз от раза русские воины действовали все более дружно и слаженно.
Царь был неутомим на новые придумки. Когда лед сковал Москву-реку, приказал выкатить на торжище перед Кремлем, где обычно торговали зимой целыми освежеванными тушами быков, что замороженные стояли как живые, чудную крепость на
38

колесах. Изготовили ее на Пушечном дворе плотники да пушкари, однако потрудились и богомазы. На воротах были изображены гигантские слоны, вроде тех, что были в войске Александра Македонского. Амбразуры были выполнены в виде врат ада, в пламени и дыму, а окошки, из которых торчали жерла полевых пушек, изображали головы страшных чертей. Когда пушки по команде царя начали палить, извергая огонь, москвичи, стоящие на крутом берегу, стали испуганно креститься.
- Сатанинская затея, воистину!
Страх прибавляла юродивая старица Елена, которая, протолкавшись вперед, начала грозить царю сучковатым пальцем:
- Чую, что смерть уже идет к тебе, Дмитрий. Дьявол скоро заберет тебя.
Испуганно отшатнулись от юродивой люди, ожидая неминучей кары. Но царь только рассмеялся, радуясь успеху своей затеи.
- Если мне москвичей удалось попугать, то, что будет с дикими татарами! При виде такого чудища бросятся врассыпную и передавят друг друга.
Шутливые войны вызывали много толков в столице. Преданные Дмитрию люди настойчиво советовали царю прекратить потехи, потому что в них принимали участие иноземцы, в том числе и немцы, и бояре злые на них, а у немцев у каждого под платьем припрятан нож, так что дело может кончиться кровопролитием. На время потехи были приостановлены. Дмитрий должен был считаться с авторитетом Боярской думы.


XXXI

Время правления Дмитрия было такое веселое, какого не помнила Москва. Там богатая свадьба, там новоселье, там просто пир. По городу то и дело летали пестро убранные сани с золотыми коврами, подбитые бобром со множеством бубенчиков. Все одевались в золото да соболя, украшали себя жемчугом да камнями. Самый незнатный стыдился выходить в люди, не нарядившись. Царь любил, чтоб подданные ходили нарядно и веселились.
Случалось, царь устраивал охоту близ самой Москвы и со своими придворными скакал за выпущенными нарочно лисицами да волками, красуясь породистостью коня и статностью своей осанки, и народ высыпал из Москвы любоваться на своего царя-молодца. И то было веселье народу. Дмитрий был человек нрава веселого и хотел, чтобы вокруг него все веселились: любил довольство и хотел, чтоб в народе его было довольство. Свобода торговли, промыслов и обращение в самое короткое время произвела то, что в Москве все подешевело. Людям небогатым становились доступны предметы житейских удобств, тогда как прежде могли ими щеголять бояре и богачи. Вдобавок прошедший год был урожаен, хлеб дешевел. Москва стала изменять свой суровый характер. В государствах такого строя как Московское, нравы и склонности государей частично передаются громаде подданных. Все тогда знали, что Дмитрий любит веселиться, что у него после забот и трудов идет обед с музыкой, после обеда пляска. То же стало входить и в жизнь народа. Теперь уже не преследовались забавы, как бывало в старые годы. Веселые скоморохи с волынками, домбрами и натрами могли, как угодно, тешить народ и представлять свои “действия”, не чинили тогда наказания ни за зери (карты), ни за тавлеи (шашки). В корчмах наряжались в хари, гулящие женки плясали и пели веселые песни. Все, что прежде делалось тайком, с оглядкой, теперь совершалось явно, к соблазну благочестивых хранителей прадедовского приличия.
Захар Ляпунов не был страстным охотником до женщин. Так же, как и его повелитель, Петр Басманов, поставлял царю особ прекрасного пола в баню, и после царя пользовался теми же женщинами.
39


XXXII

Дмитрий старался снискать в народе славу справедливого государя. Он объявил о том, что намерен водворить в своем государстве правопорядок, запретил взятки в приказах.
Приказных, изобличенных в мошенничестве и злоупотреблениях, немилосердно били палками. Не было дьяка в приказе, который не отведал бы царской немилости.
Любил царь толковать о том, чтобы дать народу образование, которое понимал во внешних признаках, виденных им в Польше. Сходясь со своими вельможами, он часто замечал, что они ничего не знают, ничего не видели, ничему не учились, и объявлял, что позволяет всем путешествовать по Европе. Советовал им посылать туда детей присматриваться к жизни образованных обществ, заохочивал их к чтению и познанию, так как и сам любил читать и говорить о том, что вычитал. Он готовился основать в Москве университет.


                XXXIII

Чем больше Дмитрий строил воинствующие планы и мечты, тем больше он говорил о славе и усилении Московского государства, тем больше вооружал против себя своих недругов.
Не дремал его заклятый враг Василий Шуйский. Научила его беда. Воротившись из ссылки, он теперь вел заговор осторожно. Он понял, что одним слухом, что царь не настоящий Дмитрий, а обманщик, невозможно было произвести переворот. У народа всегда готов ответ: а зачем бояре и родная мать его признали? Надобно было напирать на поступки Дмитрия и представлять их опасными вере, обычаям и благосостоянию Московского государства. Из первых, кроме родни Шуйского, сошлись с ним князь В.В. Голицын, князь Куракин, М.И. Татиев. Особенно ненавидел царя казанский митрополит Гермоген и коломенский епископ Иосиф. Они порицали царя за легкость в делах           и не одобряли женитьбы на Марине Мнишек, они утверждали, как еретичку по правилам церкви следует крестить. Этим и воспользовался Василий Шуйский и сошелся с ними.
Шуйский допускал к себе в дом для совещания только немногих, самых близких и надежных, и говорил им такие речи:
- Мы признали расстригу царевичем только ради того, чтобы избавиться от Бориса. Мы думали: он молодец, будет, по крайней мере, хранить нашу веру и обычаи земли нашей. Мы обманулись. Что это за царь? Какое в нем достоинство, когда он с шутами да с музыкантами забавляется, непристойно пляшет да хари надевает? Это скоморох! Он любит больше иноземцев, чем русских, совсем не прилежен к церкви, позволяет иноверцам некрещеным с собаками входить в православную церковь и осквернять святыню храма Господня, не соблюдает постов, ходит в иноземном платье, обижает духовенство, хочет у монастырей отобрать достояние. Вот арбатских попов выгнал из домов, и поместил там немцев. Водится с латинами и лютерами, ест-пьет с ними, нечистыми, да еще теперь женится на польке! Этим делается бесчестие нашим московским девицам! Разве у нас не нашлось бы ему из честного боярского дома невесты и породистее и красивее этой еретички! А что будет, когда он женится на польке? Польский король станет нами помыкать. Мы будем в неволе у поляков. Вот он теперь хочет, в угоду польскому королю, воевать со шведами и послать уже в Новгород мосты мостить. Да еще хочет воевать с турками. Он разорит нас. Кровь будет литься, а ему не
жаль. Сыплет нашею казною немцам да полякам. Вот уже, сколько он теперь растратил:
40

что же дальше будет! Если мы останемся с ним, то дойдем до конечного разорения и станем притчею во языцех! Но паче всего, он намеревается веру святую искоренить и ввести проклятую латинскую веру.
Шуйский знал, однако, что всего, чем можно восстановить народ против Дмитрия, еще недостаточно. Московский народ был привязан к нему. Шуйский отложил исполнение умысла до того времени, когда съедутся свадебные гости. Это было сделано верно, расчетливо и благоразумно. Шуйский понял, что если съедутся шляхтичи, то не утерпят, чтоб не оскорбить народности и веры: тогда можно скорее возбудить народ. Кроме того, Шуйский рассчитал, что царь много истратил казны и бросил полякам. Когда приедут Мнишек и его свита, можно будет ограбить поляков и воротить потраченное с лихвою. Шуйский был очень скуп, и поэтому с его точки зрения стоило соображать время восстания с возможностью возврата в казну того, что оттуда улетело.
Со всех сторон доносили Басманову о подготовке Шуйским заговора.
- Вчера на подворье Шуйского был тайный сход, одни и те же подстрекания против царя, - докладывал Захар Ляпунов Басманову.
Басманов направился к Дмитрию.
- Шуйский снова мутит воду!  - жарко убеждал Дмитрия Басманов.
- Доказательства есть?
- Чует мое сердце, что корень зла в этой гадине!
Царь покачал головой:
- Не верю! После того, как я простил его и снова приблизил, он – верный столп нашему трону!


XXXIY

Сообщники Шуйского разными путями набирали людей для заговора: ропот против Дмитрия распространялся между дворянами, гостями и стрельцами. Еще в январе 1606 года был составлен умысел убить царя. Убийцею готовился быть за подкуп Андрей Шарафетдинов, тот самый, который вместе с Молчановым извел царя Федора Борисовича с матерью.
Заговорщики 8-го января проникли, было, во дворец. Но сделался шум, они бежали. Было открыто, что Шарафетдинов замышлял убийство. Он пропал без вести. Один стрелец через Ляпунова донес Басманову, что его товарищи кричали, что царь попирает веру и обычаи земли русской, что он не Дмитрий, а обманщик. Произвели розыск. Нашли семерых виновными.
Тогда царь приказал собраться стрельцам на задний двор без оружия. Он вышел в сопровождении Мстиславского, Нагих, Басманова, нескольких поляков, находившихся на царской службе, окруженный алебардщиками. С Басмановым Захар Ляпунов. Все, увидевшие государя, по московскому обычаю, разом сотворили земной поклон с открытыми головами. Царь не мог удержаться от смеха и сказал:
- Умны!
Потом он сел на высшей ступени дворцовой лестницы и говорил:
- Мне очень жаль, что вы грубы, и нет любви в вас. Покуда вы будете заводить смуты, и делать бедствие земле? Она и так страдает: что же, вы ее хотите разве довести до конечного распадения? Вспомните изменников Годуновых, как они истребили знатные роды в земле нашей и овладели неправедно царским престолом. Какую кару земля понесла! Меня одного сохранил Бог и избавил от смертоносных козней, а вы ищите меня погубить и ухищряетесь всякими способами произвести измену. В чем вы можете
обвинить меня, спрашиваю я вас? Вы говорите, что я не истинный Дмитрий: обличите
41

меня, и тогда вольны лишить меня жизни. Моя мать и эти бояре мне свидетели. Как могло быть, чтобы кто-нибудь, не будучи истинным, овладел таким могущественным государством без воли народа? Бог не допустил бы этого. Я жизнь свою ставил в опасности не ради своей высоты, а затем, чтобы избавить народ, упавший в крайнюю нищету и неволю под управою и гнетом гнусных изменников. Меня к этому призвал Божий перст. Могучая рука помогла мне овладеть тем, что мне принадлежит по праву. Я вас спрашиваю: зачем вы зло умышляете на меня? Говорите прямо, говорите свободно передо мною: за что вы меня не любите.
Толпа залилась слезами. Все попадали на землю и говорили:
- Царь государь, смилуйся! Мы ничего не знаем: покажи нам тех, кто нас перед тобою оговаривает.
Царь приказал Басманову, и тот, в присутствии Захара Ляпунова, вывел семерых. Царь сказал:
- Смотрите, вот они, повинились и показывают, что вы все зло мыслите на вашего государя!
Царь вошел во дворец. Стрельцы бросились на семерых и руками, без оружия, без палок, растерзали их на клочки. Ярость их была так велика, что они кусали виновных зубами: один в неистовстве откусил ухо и жевал его. По окончании такой казни, царь снова вышел на крыльцо и расточал убеждения в том, что он истинный Дмитрий.
Толпа опять поклонилась в землю и кричала:
- Помилуй нас, государь!


XXXY

Благословение мнимой матери царицы Марфы помогло Дмитрию овладеть умами. Но и “семейное” согласие оказалось не слишком длительным. Когда толки о самозванстве достигли своего апогея, царь задумал устроить новую инсценировку, чтобы воочию доказать народу, будто в Угличе погиб некий поповский сын, а вовсе не царевич. Дмитрий распорядился разорить могилу царевича в Угличе, а труп ребенка удалить из церкви прочь. Дмитрий оказался плохим психологом. Его намерения оскорбили Марфу Нагую до глубины души. Она не хотела допустить надругательства над прахом единственного сына. Дмитрий стоял на своем. Тогда Марфа обратилась за помощью к боярам. Те поспешили отговорить Дмитрия от задуманного им дела. Но они оказали услугу Марфе отнюдь не бескорыстно. Бояре сдернули с ее лица маску любящей матери и сделали ее орудием своих интриг. Вдова Грозного помогла заговорщикам установить контакт с польским двором.
Помимо руководителей заговора Шуйских, братьев Голицыных, Михаила Скопина и Б. Татева, М. Татищева, окольничего Ивана Крюк-Колычева, детей боярских Валуева и Воейкова, московских купцов Мыльниковых в стане заговорщиков оказался Иван Безобразов, который еще в Путивле вошел в милость к Дмитрию. В Москве Безобразов примкнул к Шуйским и стал одним из самых коварных противников Дмитрия.
Иван Безобразов был направлен в Краков для вручения королю грамоты московского царя. Кроме официального поручения, ему предстояло выполнить секретное задание, которое он получил от бояр, тайных врагов Дмитрия.
Безобразов был принят в королевском дворце и от имени своего государя испросил у короля “опасную” грамоту на проезд в Польшу московских великих послов. Грамота была вскоре изготовлена, но гонец, следуя инструкции, отказался ее принимать из-за того, что в ней был пропущен императорский титул “Дмитрия”. Перед отъездом Безобразов
улучшил момент, дал знать королю, что имеет особое поручение к нему от бояр Шуйских
42

и Голицыных. Король доверил дело Сапеге. Его свидание с Безобразовым было окружено глубокой тайной.
Устами Безобразова московские вельможи извещали короля о намерении избавиться от обманщика и предлагали царский трон сыну Сигизмунда Владиславу. Гонец говорил о царе в таких выражениях, которые поразили Сапегу. Он рассказал о признаниях царицы Марфы и укорял короля в том, что тот дал в Москву человека низкого и легкомысленного, жаловался на жестокость Дмитрия, его распутство и пристрастия к роскоши и под конец заключил, что обманщик не достоин Московского царства.
Канцлер сообщил об этом королю, а потом, при другом тайном свидании с Безобразовым, дал ему такой ответ:
- Его величество очень жалеет, что этот человек, которого король считал истинным Дмитрием, сел на престол и обходиться с вами тирански и непристойно. Его величество отнюдь не хочет загораживать вам дороги. Вы можете промышлять о себе. Что же касается до королевича Владислава, то король не такой человек, чтобы его увлекала жажда властолюбия. Желает он, чтоб и сын его сохранил ту же умеренность, предаваясь во всем воле Божей.
В то самое время является из Москвы в Польшу швед и также с тайным поручением. Он сказал вот что:
- Царица московская, инокиня Марфа Федоровна, мать покойного Дмитрия, через свою воспитанницу немку Рознову, сообщила мне, для передачи его величеству королю, что на престоле московском царствует теперь вовсе не ее сын, а обманщик. Она из своих видов, хотя и признала его за сына, теперь сообщает, что этот обманщик расстрига хотел, было, выбросить из угличской церкви гроб настоящего ее сына, как ложного Дмитрия. Ей, как матери, стало очень жалко. Кое-как хитростью она помешала этому, и ее сына кости остались нетронутыми.
Швед говорил так же, как и Безобразов, по наущению бояр, которые втайне уже ткали тогда заговор на жизнь своего Дмитрия.
Однако король сохранил наружную дружбу с Дмитрием и готовил к нему посольство. Для этого был выбран родственник Мнишека Николай Олесницкий и, уже бывший посланником у Дмитрия, Гонсевский.


XXXYI

          Марина с отцом переехала границу не прежде 8-го апреля, близ Баева. Русские вельможи встретили их. С Мнишеками ехало несколько семей, большею частью родственники Мнишека: были с ним Адам и Константин Вишневецкие, Стадницкие, Тарлы и другие. С каждым по несколько десятков человек, а с более важными, как, например, с Вишневецким, со старостою саноцким, сыном Мнишека, со старостою красностатским, братом Мнишека – несколько сот прислуги. Всего было свиты в обозе 1969 человек, и сверх того более трехсот человек служителей. Все это ехало более чем на двух тысячах лошадей.
19-го апреля, в день Пасхи, путешественники достигли Вязьмы. Отсюда воевода отделился от дочери, поехал скорее и 24-го апреля прибыл в столицу. Дочь его оставалась в дороге.
Царь приказал устроить великолепную встречу и роскошный прием своему тестю. Он желал теперь изъявить ему признательность за гостеприимство, которое испытал у него в Самборе.
Версты за две от города выехал ему навстречу Басманов. С ним поехал Захар
Ляпунов и еще поехало тысячи полторы дворян и детей боярских. Сам Басманов, друг и
43

собеседник Дмитрия, оделся на этот раз не в русское, а в гусарское платье, вышитое золотом. С ним повели четырех отличнейших лошадей, оседланных в богатейшие седла, оправленные золотом. Одна служила для пана воеводы, другая для его брата, а две остальные для его родственников. Басманов лично подвел коня воеводе, Ляпунов брату, две других достались сыну и зятю Константину Вишневецкому. 24-го апреля при громе веселой музыки въезжал воевода сендомирский в столицу Московского государства. В своем отечестве он был один из многих, здесь он должен был почувствовать себя первым: только царь и дочь его были выше его. Равного ему не было между невенчанными особами.
По придворному этикету важный гость не представлялся в тот же день приезда. Предполагалось, что всем приезжим надобно отдохнуть с дороги. Поэтому Мнишек не увиделся с царем в день приезда. Только наутро следующего дня он в сопровождении брата, сына и зятя – Константина Вишневецкого был проведен в царские покои. Дмитрий ожидал его, сидя на троне, сделанном из чистого золота, под балдахином, составленным из четырех щитов, увенчанных двуглавым орлом, сидящем на шаре. Рядом с троном стояли рыцари в белых бархатных одеждах, отделанных горностаем, опоясанные золотыми цепями, с железными бердышами на золотых рукоятках. Слева от царя с обнаженным мечом стоял его мечник Михаил Скопин-Шуйский. Справа в окружении высшего духовенства сидел патриарх, перед которым слуги держали золотое блюдо, на нем лежал крест, усыпанный драгоценными каменьями. Слева сзади трона сидели и стояли бояре, члены Государственного совета.
Юрий Мнишек ловко извлек из рукава свиток с заранее написанной речью и зачитал ее с большим воодушевлением. Чувствовалось, что над ней усердно поработал человек, несомненно, обладающий поэтическим даром.
- “Язык не в состоянии изъяснить моего восхищения! Я могу только поздравить ваше императорское величество и в знак неизменной глубочайшей покорности с благоговением облобызать ту руку, которую прежде я жал с нежным участием хозяина к счастливому гостю. Молю Бога всемогущего даровать вашему величеству здравие и мир во славу Его святого имени, в страх врагам христианства, в утешение всем государям европейским: да будет красою и честью этой могущественной державы!”
С ответными словами приветствия от имени царя выступил Афанасий Власьев. Чтобы сделать гостям приятное, царь вышел к обеду в одежде польского гусара, что вызвало явное неудовольствие бояр, не привыкших к кургузым кафтанам. Дмитрий ел мало и почти не пил, но радушно угощал присутствующих. Сто пятьдесят стольников вносили одно блюдо за другим и непрерывно наполняли чаши гостей. Многие польские офицеры захмелели, даже будущий тесть на радостях, допустивший лишнего, почувствовал себя дурно и вынужден был досрочно покинуть столовую избу.
На следующий день царь с ближайшими соратниками вел переговоры с Мнишеком в узком кругу, уточняя свадебный церемониал, а также будущие военные действия.


XXXYII

Когда воевода с передними полками прибыл в Москву, нареченная царица находилась в Вязьме, где стоял дворец Бориса. Тут пробыла Марина три дня, потом выехала и, не доехав несколько верст от Москвы, остановилась в приготовленных для нее шатрах. Въезд Марины в Москву был назначен на 3-е мая. Накануне этого дня воевода приехал из Москвы к дочери, чтобы с ней вместе участвовать в торжественном въезде.
Вместе с Мариной, ехавшие к московскому государю послы Речи Посполитой
Олесницкий и Гонсевский, поехали вперед и достигли Москвы прежде нареченной
44

царицы. Вслед за послами ехал обоз Марины, а потом ехала и сама Марина. Поезд переехал по мосту и остановился у шатров, раскинутых на зеленом лугу. На мосту стояло человек сто барабанщиков и трубачей: гудели в литавры, бубны и сурьмы.
Тысяча всадников стояла в строю около этих шатров. Марина вначале вошла в шатер и села на богатом кресле.
Подъехала к шатру великолепная карета. За ней верхом бояре и думные дворяне в драгоценных нарядах. За каждым ехала толпа слуг, также красиво одетых. Они оставили конюхам своих коней, блиставших серебром и золотом своих сбруй при ярком весеннем солнце, вошли в шатер и били челом новой государыне. На челе их был Мстиславский, как самый важнейший член Боярской думы или сената. Все приносили ей поздравления с приездом, кланялись до земли. В заключение Мстиславский объявил ей, что его царское величество, ее жених прислал за ней карету, просил сесть и ехать в свою столицу.
От шатров, откуда вышла царица, дорога лежала прямо к Земляному городу. До самого города, по лугу, стояли стрельцы в красных суконных кафтанах с белыми перевязками на груди и держали длинные ружья с красными ножами. Далее стояли в два ряда конные стрельцы и дети боярские. На одной стороне были с луками и стрелами, на другой с ружьями, привязанными к бедрам. Они также были одеты в красивые кафтаны.
Вступивши в Москву, поезд следовал через Земляной город, потом въехал Никитскими воротами в Белый, оттуда в Китай-город, на Лобное место и, наконец, в Кремль.
В Кремле карета Марины остановилась у Вознесенского монастыря. Здесь ей было приготовлено место до брака. Там жила мать Дмитрия, будущая ее свекровь. Следовало по обычаям края, чтоб невестка прежде приехала к ней и поселилась у новой своей матери. Инокиня Марфа встретила ее, как хозяйка, с радушием. Другие кареты разъехались по тем помещениям, которые был им отведены.
При въезде в Москву поляки были невоздержанны в речах, заносчивы и высокомерны.
3-го мая царь решил сам осадить высокомерных поляков. Он назначил торжественный прием послов короля Сигизмунда и родных Марины. Царь сидел на троне, в белой одежде с белыми разводами, усыпанной жемчугами и камнями. На груди у него висели золотые цепи. Трон у него был серебряный с позолотой. Патриарх с духовенством, бояре и думные люди сидели в таком же порядке, как во время приема Мнишека, те же рыцари, тот же мечник с обнаженным мечом. Один из думных держал то яблоко, то скипетр, и попеременно передавал то и другое царю в руки.
Прежде ввели родственников будущей царицы. На челе их был Мартин Стадницкий, дворецкий царицы. Он говорил царю от имени всех такую речь:
- “Ближние по крови и весь двор ее величества обрученной невесты вашего царского величества через меня приносят низкий поклон вашему царскому величеству…”
Его речь многих измучила по своей длине. Ему отвечал Афанасий Власьев приличной дружеской речью от лица государя.
Все прибывшие целовали царскую руку. Они приехали в Кремль верхом и встали с лошадей по приглашению приставов у царского двора. Через двор надобно было идти пешком. Перед входом их встретил старый Мнишек. Послы предуведомили его, что желают с ним повидаться прежде, чем будут допущены к царю. Он сказал, что слышал, будто царь не хочет принимать королевской грамоты, потому что в ней его титулуют великим князем, а не цесарем. Послы просили воеводу, чтоб он ходатайствовал у царя и постарался, как родственник, наклонить его к уступкам. Воевода сказал, что, судя по настроению царя, он мало надеется на успех, и отошел.
Послы вошли. Окольничий Григорий Микулин с товарищами представили послов
царю.
45

Олесницкий известил, что король Сигизмунд III посылает ему поздравление, изъявляет братскую любовь, желает всякого счастья великому князю московскому.
Как только услышал Дмитрий, что Олесницкий именует его только великим князем и не называет цесарем, тотчас поднялся с места, посмотрел вверх и дал знак одному из бояр, чтоб тот снял с его головы корону. Это означало, что он хочет сам вступить в прения с послами. Но он не помешал Олесницкому окончить речи. Олесницкий, проговоривши, что нужно, подал Власьеву грамоту короля. Власьев подошел с ней к царю, показал надпись на обертке. Царь обменялся с ним потихоньку словами. Потом Афанасий Власьев отошел с перепечатанной грамотой от царя, подошел к послам и, отдавая грамоту, сказал:
- Николай и Александр, послы от его величества Сигизмунда короля польского и великого князя литовского к его величеству непобедимому самодержавцу! Вы вручили нам грамоту, на которой нет титула цесарского величества. Эта грамота писана от его величества короля к какому-то князю всей Руси. Его величество – цесарь на своих государствах. А вы везите эту грамоту и отдайте его величеству королю своему.
Олесницкий взял грамоту. Но в результате получасовой перебранки Дмитрий взял грамоту.
Прием послов, казалось бы, завершился благополучно, однако, царь не пригласил их, как обычно к обеду, послав лишь в знак своей милости к ним на подворье сто блюд на золотой посуде, а также обильное количество напитков.


XXXYIII

В просторной красной горнице крепкого, на диво сложенного дома, что стоял у самой соборной церкви на Сретенке, за длинным столом, заставленным жбанами и кубками, сидели вооруженные люди. В челе стола сидел русский богатырь в красной кумачовой рубахе. Рыжеватая борода лопатой, кудрявая голова и острые, со стальным блеском серые глаза, делали его красавцем. Это был Прокопий Ляпунов, который из Рязани прибыл на свадьбу царя. Рядом с ним сидел его брат Захар.
- Так коронование Марины, говоришь брат, назначили на 8-е мая. – Спросил Прокопий Захара.
- А потом будет и брачное венчание! – ответил тот.
- Значит, рановато я приехал в Москву, - пальцами левой руки он постучал по столу и добавил: - Ладно, лучше раньше, чем опоздать.
Во дворе раздалось ржание лошадей, шум, разговоры прислуги.
Вошел управляющий дома.
- Человек из Рязани.
- Зови! – распорядился Прокопий Ляпунов.
Вошел Терехов.
- Бог вам в помощь, – произнес Терехов.
- В чем дело? – строго переспросил Захар
- Вам нужно немедленно ехать в Рязань. Батюшка ваш помирает.
Несколько минут тянулась тишина
- Как путь, много на дорогах лошадей, я что-то, когда ехал сюда, много вооруженных людей видел, - спросил Терехова Прокопий.
- Имеется немало.
- К чему это?
- К свадьбе царя, - вставил Захар
- На которой нам, вероятно, не бывать. Собирайся, брат, едем в Рязань.

46


XXXIX

Зреет боярская крамола, вот-вот вспыхнет пламенем.
На Москве иноземцы хозяйничают, чинят народу обиды. Копит гнев московский люд, однако, Дмитрий того не замечает. Басманов ему не раз говорил:
- Ох, государь, нет у меня веры ни Шуйскому, ни Голицыну, ни многим другим боярам. Знаю я их, коварны. Седни у них одно на уме, завтра другое.
- Не посмеют злоумышлять против меня, своего государя, - отмахивался Дмитрий. – А в Голицыне сомнений не держу, он меня в малолетстве от Годунова спас и ныне слуга верный. Да и Шуйский пластом стелется.


XXXX

Позвал Дмитрий Басманова к Марине. Ее до свадьбы так и содержали в монастыре. Явились в обитель под вечер, с ними князь Адам Вишневецкий. Он государю и Марине на скрипке играл, песни пел. От греховного срама монахини по кельям попрятались, словно сурки по норам.
Присел Басманов на край лавки, осмотрелся. Свечи горят, пахнет в келье топленым воском. В углу кнот, лампада тлеет. Марина под образами сидит в креслице, в темных глазах огоньки бесовские, на устах улыбка. На одноногом столике узорчатая шкатулка, перламутром отделанная. Крышка открыта и в ней золотые рубли тускло отливают. Пятьдесят тысяч подарил сегодня невесте Дмитрий. Он без стыда Марину голубит, бахвалится:
Казна у меня богатая, пану Юрку дам сто тысяч.
У Басманова едва не сорвалось с языка насмешливое: “Дорого обходятся Мнишеки Москве, государь! По миру нас пустят”. Однако сдержался. Басманов к царским разгулам привык. Сам их не чурался. Знал Петр Федорович, не царевич перед ним, а беглый монах, однако, перейдя со стрелецким войском к самозванцу и открыв ему дорогу на Москву, он служил Дмитрию верно. Полюбил Басманов самозванца. Какие речи на думе держит польским языком, что русским владеет и грамоты папы римского, писанные на латинском, читает легко! Такого не то, что боярам, государям не дано было. Ни Грозный, ни Годунов не владели подобной премудростью
Басманов – первый человек при самозванце, и кто ведает, имел бы он такую власть при Федоре Годунове или оттеснили бы его Голицын, Шуйские и другие князья древнего рода?
- Что молчишь? – подал голос Дмитрий. – Аль скучно? Чернец в монастыре сколь, а ты в заботе. – И рассмеялся довольный.
Марине нравился Басманов. Он не то, что Дмитрий, - и рослый, и крепкий, и лицом красив.
Дмитрий разлил по серебряным чашкам заморское вино, густое и красивое, как кровь. Протянул Басманову.
- Пей!
Дождавшись, когда тот опорожнил чашу, указал на дверь.
- Убирайся! Все убирайтесь, вдвоем с Мариной останусь.
- Негоже, государь, - лавка под Басмановым жалобно скрипит. – Чать, в монастыре.
- Уходите! – зло крикнул Дмитрий и отвернулся.
Басманов пожал плечами, сказал Вишневецкому:
47

- Пойдем, князь. Слыхал государево слово?
Старая игуменья, бродила по монастырю, и, не дождавшись, когда уедет царь, в полночь затворилась в келье.
На рассвете услышала, когда царь покидал обитель. Высунула голову в дверь, прислушалась – вдали стихал топот копыт. Выкрикнула вслед:
- Антихристу уподобился! – и на ключницу нашумела: - Чего ждешь? Ворота запри!
Повязав голову черным платком, вошла в келью инокини Марфы:
- Сестра, не спишь?
Марфа на коленях поклоны отбивала, крестилась истово. Услышав голос игуменьи, поднялась.
- Великий грех на твоем сыне, сестра Марфа. Государево достоинство не блюдет.
- Царь перед единым Богом в ответе за свои деяния, мать Анастасия. Не нам судить государя.
Игуменья речь на иное повернула:
- Латинянка во всем виновата. Поговори с ней, сестра, а мы за царя помолимся. Не блюдет государева невеста монастырского устава, нашей трапезной, чурается. Своих поваров держит. Срамно! У кельи день и ночь рыцарь стражу несет. И это в женской обители. Ай-яй!
Марфа проговорила:
- На этой неделе съедет Марина из монастыря в царские хоромы.
- Не заразил бы монахинь блуд государевой невесты… Молодые черницы на шляхтичей поглядывают, сама видела. – Постучала посохом об пол. – Наложу епитимью на грешницу! Потом и молитвами изгоню из них бесовское вожделение!
Охая, уселась в креслице. Инокиня Марфа закрыла Евангелие, поправила огонек у свечи. Пригорюнилась.
- И на мне грех, мать Анастасия. Как стоять буду перед Господом?
Свела брови на переносице, застыла.
- Облегчи душу, сестра Марфа, покайся, - просит игуменья.
Инокиня покачала головой.
- Нет, мать Анастасия, моя вина, мне и крест нести.
Отвернулась, больше ни слова. Игуменья сказала недовольно:
- Гордыня тебя обуяла, сестра Марфа. - Встала, обиженно поджала губы, покинула келью.
В ночь со вторника на среду Марину перевезли в приготовленные для нее царицыны палаты, убранные золотыми коврами и соединенные переходами с деревянным дворцом царя. Выбрали для этого нарочно время ночное, чтоб менее было давки. Царица проехала сквозь два ряда царской иноземной стражи и стрельцов: перед ее каретой и за каретой несли зажженные факелы.


XXXXI

Наступил четверг 8-го мая, день, когда назначено было коронование Марины, а потом брачное венчание.
Было объявлено, что на этот день всякие работы в Москве прекращаются.
С утра стали съезжаться в Кремль всякие начальные люди в щегольских золотых нарядах. У кремлевских входов заняли караул с ружьями в руках стрельцы, одетые в малиновые кафтаны. Народ отовсюду толпами валил в Кремль.
Две боярыни, Мстиславская и Екатерина, жена Дмитрия Шуйского, повели Марину
48

в столовую избу. Она была наряжена в русское платье, бархатное, вишневого цвета, с
рукавами, до того усаженное жемчугом и драгоценными камнями, что трудно было различить цвет материи. На ногах у нее были сафьяновые сапоги с высокими каблуками, унизанные жемчугом. Голова была убрана золотой с каменьями повязкой, переплетенной с волосами по польскому образу.
В столовой были немногие: из панов Адам Вишневецкий с гетманом Дворжецким, а из русских бояр Нагой с Басмановым и еще Мстиславский, Голицын и Шуйский.
Раскрылась дверь, и ввели Марину. Помимо боярынь с ней вошел и ее отец. Протопоп с крестом благословил ее при входе. Марину посадили на возвышенное место. Перед ней был поставлен стол с караваем и сыром. Когда посадили невесту, дали знать жениху, и Дмитрий пришел, окруженный другими боярами и своими свадебными чинами. Его с обычными на свадьбе церемониями посадили возле невесты. Он был во всем царском наряде, на нем была мантия, густо унизанная жемчугом и драгоценными камнями по малиновому бархату. За ним несли скипетр и яблоко.
Прежде совершился обряд обручения: новобрачные обменялись кольцами.
По окончании обручения царя и царицу повели в Грановитую палату по пути, устланному сукном и бархатом.
В палате обрученных были приглашены и прочие родственники и польские гости, которые до этого коротали время, сидя на скамейках, покрытых богатыми полавочниками, в Золотой палате.
Царь сел на престол. Скипетр и державу держали вблизи него. Один из приближенных, молодой князь Курлатов, стоял с обнаженным мечом, а четыре рынды в своих белых парчовых платьях поднимали кверху бердыши. Подле царя было пустое место. Царица остановилась. Речь должен был говорить боярин Василий Шуйский. Он замешкался, вспомнил, что ему нужно говорить. Дмитрий с него глаз не сводит, хмурится, и бояре на Шуйского очи повытаращивали, недоумевают.
Голицын шепчет:
- Говори слово, князь Василий.
Опомнился Шуйский, наперед выступил, глотнул воздуху:
- Великая государыня, свет Марина Юрьевна, Всевышний свет десницей указал государю и великому князю Дмитрию Ивановичу на тебя. Войди на свой престол и царствуй над нами вместе с государем Дмитрием Ивановичем.
Гордо подняла голову Марина Мнишек, подошла к престолу, села с улыбкой. Тогда Дмитрий приказал принести знаки царского достоинства. Конюший Михайло Нагой, брат царицы Марфы, принес их. Это были: крест, корона и диадема. Царь целовал каждый знак по очереди, потом наклонился к Марине и сказал по-польски:
- Целуй.
Марина приложилась губами к золоту, холодный металл, шапка, опушенная мехом, пахли тленом… Вздрогнула Марина, отшатнулась, побледнела. От бояр это не укрылось, зашушукались:
- Случилось-то чего?
- Да-а… Не к добру…
Но Дмитрий вида не подал, кашлянул в кулак, поднялся. Сказал духовнику:
- Неси шапку в храм.
И по коврам, по бархату двинулись в Успенский собор венчать Марину на царство. Народ на Ивановской площади толпится. Ему в храме места нет. Глазел люд и диву давался, меж собой переговаривался громко:
- Господи, такого отродясь на Руси не бывало, чтоб царицу на царство венчали.
- На латинский манер это.
- Воистину погубит этот царь Москву.
49

Тем не менее, в соборе новобрачных встретили многолетием. Царь приложился к
иконам и святым мощам. За ним пошла прикладываться царица, поддерживаемая воеводой и княгиней Мстиславской. Перед ней шли дружки. За ней свахи, чтобы достать до икон, подкладывали ей под ноги колодочки. Марина, не зная обычаев русских вместо того, чтобы на иконах святых целовать в руки, она целовала в уста: об этом пошли толки, русские находили тут оскорбление святыне.
По окончании целования образов и мощей, царь и царица подошли к патриарху, который сидел на своем месте. Он благословил их и сам возвел на чертожное место, поставленное посреди собора. На это место вело двенадцать ступеней. На вершине его стоял царский трон, весь золотой, персидской работы, осыпанный камнями, перед ним - золотою тканью обитая колодочка. По правую сторону от него стояло место для патриарха, обитое черным бархатом, а по левую – небольшой золотой стул для царицы, обитая красным бархатом колодочка, была у нее под ногами.
Царь говорил патриарху речь, излагал, что он приемлет супругу и желает, чтобы она была коронована царским чином. Патриарх отвечал одобрительной речью. После этих речей духовные архиерейского сана носили и подавали патриарху один за другим знаки царского достоинства. Сначала крест, потом бармы и диадему, и, наконец, корону. Патриарх давал целовать крест, возложил на царицу руку, говорил молитвы, возлагал бармы, диадему, и, наконец, корону. Торжество коронации окончилось многолетием, а потом духовные власти, за ними бояре и боярыни, дворяне и все находившиеся в храме поздравляли царицу.
После обряда коронации царь и царица сошли с чертожного места. После херувимской царь и царица подходили к царским дверям. Патриарх возложил на Марину Мономахову цепь, а потом в свое время Марина была причащена святых тайн вместе с государем и помазана на царство.
Тотчас по окончании обедни совершилось брачное венчание. Находившиеся в соборе удалились, остались только самые знатнейшие и в том числе попы. По окончании обряда царь с царицей выходили, и при дверях, князь Мстиславский из мысы, которую держал казначей Головин, осыпал новобрачных золотыми монетами. Брали их из мыска,         который держал казенный дьяк меньшой Булгаков.
Вышедши из церкви, сам царь сказал послам:
- Сегодня мы не можем приглашать вас на пир. Мы очень устали от продолжительной церемонии, но завтра пожалуйте к нам к столу.


XXXXII

Брачные поздравления, начавшиеся 8-го мая, продолжались в течение недели. Когда царь, в упоении любви, знать не хотел ни о какой опасности, в ночь со вторника на среду в доме Шуйского собрались званые гости. Кроме некоторых бояр и думных людей, которые с ними уже были в соумышлении, приглашено было несколько сотников и пятидесятников из войска, которое стянулось к Москве, чтоб идти к Ельцу. Были тут кое-кто из гостей и торговых людей.
Василий Шуйский изложил им общее дело, что царствует на Руси не сын Ивана Васильевича, а самозванец, который женился на польке, и хочет нас всех отдать в неволю польским людям. Московское государство погибнет. Либо нам погубить злодея с польскими людьми, либо самим пропадать. Теперь, пока еще их немного, а нас много, и они помещены одни от других далеко, пьянствуют и бесчинствуют беспечно, теперь можно собраться в одну ночь и выгубить их, так что они не спохватятся на свою защиту.
Собранные долго раздумывали. Шуйский через своих агентов давно подготовил
50

себе партию, и люди этой партии были теперь у него.
- Мы на все согласны! – сказали они. – Мы присягаем вместе жить и умирать! Будем тебе, князь Василий Иванович и вам, бояре, послушны: одномышленно спасем Москву от еретиков безбожных. Назначь нам день, когда дело делать. Шуйский сказал:
- Я для спасения веры православной готов теперь принять над вами начальство.
Поляки сами невольно помогали врагам царя. Поляки при каждом удобном случае высокомерно выставляли свое превосходство и с презрением отзывались о московских обычаях. Получив от царя предложение, вступить в службу с хорошим жалованьем, они хвастались этим и кричали:
- Ваша казна вся перейдет в наши руки!
Другие гордо побрякивали саблями, кричали:
- Мы вас дали царя, Москве!
Эти выходки вызывали со стороны московских людей раздражение, ссоры и драки. В пьяном разгуле поляки бросались на женщин среди улиц, вытаскивали их из кантонов (экипажей), врывались в дома, где замечали красивую хозяйку или дочек. Особенно наглые были гайдуки и слуги панов, приехавших с ними во множестве.
Заговорщики указывали народу на бесчинства польских людей. Волнение распространялось более и более, смелее становились уличные крики, подозрительно выглядывали лица исподлобья на каждого проходившего поляка.
- Берегитесь, - говорили полякам немцы, - москвичи недоброе затевают на вас, хотят вас побить.
Нашлись и русские, которые пришли с доносом на своих к Басманову. Басманов доложил царю:
- Я этого слушать не хочу! Не терплю доносчиков! – сказал царь, - и буду наказывать их самих.
Немецкие капитаны явно видели, что творилось в Москве, и, несмотря на прежние царские запрещения являться с доносами, решились сообщить Дмитрию на письме о предостережении. Один из них подал ему записку в то время, когда царь осматривал своих лошадей. В записке давалось царю знать, что следующий день назначен заговорщиками для совершения над царем злого умысла. Дмитрий, прочитав записку, разорвал ее и сказал:
- Это все вздор!
Приехал к царю тесть, и говорил:
- Опасность очевидна! Жолнеры пришли ко мне и говорят, что вся Москва поднимается на поляков. Заговор, несомненно, существует.
Царь отвечал:
- Удивляюсь, как это ваша милость дозволяете приносить себе такие сплетни.
- Осторожность не заставит пожалеть о себе никогда, а ваша милость будет осторожны! – сказал Мнишек.
Царь на то сказал:
- Ради Бога, пан-отец, не говорите мне об этом больше. Иначе – мне это будет очень неприятно. Мы знаем, как управлять государством. Нет никого, кто бы мог что-нибудь против нас сказать. Да если б мы увидали что-нибудь дурное – в нашей воле такого жизни лишить. Ну, для вашего успокоения я прикажу стрельцам ходить с оружием по тем улицам, где поляки стоят.
Еще раз Басманов дал совет не пренебрегать опасностью и сейчас же принять меры. Однако Дмитрий пренебрег и его предостережением.
Поляки, ранее были сами беспечные, стали беспокоиться за свою жизнь и бросились покупать порох на случай нападения. Но в Москве им не продавали пороха.

51


XXXXIII

Патриарх Игнатий молебен служил, а шляхтичи переговаривались, смеялись.
- Срам! – возмущался Голицын.
- Глумление латинское, - тряс бородой Шуйский.
Раздвинул плечом князей, между ними протиснулся Басманов. Склонился к Шуйскому, шепнул:
- Слыхал, будто дворня твоя числом возросла, князь Василий Иванович?
Шуйский голову поднял, в душе оборвалось что-то. Улыбается Басманов, а очи холодные, немигающие. Выдержал Василий Иванович басмановский взгляд, ответил:
- Не дворня, Петр Федорович. Холопы из ближних сел на царское празднество глазеют.
- Эвона, а народ иное болтает…
Не закончил, к Голицыну повернулся:
- И твои, князь холопы на Москве?
- истинно! – Голицын развел руками. – Дурь холопья. Наслышались про государевы пироги.
- Прытки холопы у вас. Ахти! Что до моих, так они дале деревенек не хаживают… А пошто вы своих холопов, князюшки, вином спаиваете, аль от щедрот? – и, не дожидаясь ответа, отошел.
Поиграл Басманов с Шуйским и Голицыным в кошки-мышки, озадачил. У князей куда и покой подевался.
- Ох, унюхал, треклятый!
- Догадывается, - бормотал Голицын.
- Пес! Промедли и с дыбой познаешься.
- В самый раз начинать, - прошептал Голицын и оглянулся. – Пойди упредить Микулина.
- Иди, - решился Шуйский. – Помоги Бог, а я Татищева и Михайлу Салтыкова сыщу.
Собрались, когда стемнело, в хоромах у Шуйского. В горнице свечей почти не жгли. Расселись по родовитости: бояре Куракин с Голицыным, рядом стрелецкий голова Микулин, Михайло Салтыков и Татищев, а с ними сотники и пятидесятники. Князь Черкасский на хворь сослался, не пришел. Шуйский в торце стола, ворот кафтана расстегнут, маленькие глазки бегают.
Сотник Родион голос первым подал:
- Зазвали-то к чему?
Шуйский промолвил скорбно:
- Самозванец с ляхами и Литвой Москву губят, аль не ведите?
- Как не видим! – загудели в горнице.
Сотник Родион – свое:
- Но вы, бояре, монаха беглого царевичем нарекли. Ась? Ты вот, князь Василий, припомни, как самозванец еще мне в Москву не вступил, а ты его принародно царевичем Дмитрием величал.
- Мой грех, - Шуйский склонил голову набок. – В злобе лютой на Годуновых говаривал. Однако не я ль голову на плаху нес, первый - самозванца уличал?
- Будя вам препираться! – постучал посохом Куракин. – Время приспело с иноземцами и вором посчитаться, Москву от скверни очистить.
- Докуда глумление терпеть? – взвизгнул Михайло Плещеев.
- Теперь уж скоро, - сказал Голицын и покосился на Микулина. – Вона стрельцы
52

часа ждут.
- От Ивана Грозного стрельцы у царей в почете были, а этот Литву и ляхов приблизил! – выкрикнул маленький сотник в стрелецком кафтане и островерхой шапке. – Нас из Москвы по иным городам расселить замыслил, а на наше место иноземцев взять.
- Не допустим! – погрозил кулаком Микулин.
- Чу, - насторожился Михайло Салтыков и поднял палец. – Слышите?
В горнице затихли. Во дворце за стенами княжих хором гудели голоса.
- Холопы мои, набата ждут, - успокоил Шуйский.
И будто услышали его слова на звонницах. Разом тревожно ухнули колокола по всей Москве.
Поднялся Шуйский, возвел руки:
- Господи, услышь молитву нашу!
С шумом встали остальные.
- Боже помоги!
Распахнулись ворота усадеб Шуйского и Голицына, Куракина и Салтыкова, Татищева и других бояр, выплеснули на одну тысячу оружной челяди. Князь Василий Иванович загодя велел поднести своим холопам для сугрева крови по доброй корчаге, разгорячил мужиков. Ревели в тысячу глоток:
- Да-авай литву!
- Ляхов ищи!
Растекались по улицам и переулкам, ломились в дома, где жили паны, дрались особенно со шляхтичами, волокли на расправу. С посадов, размахивая факелами, мчались на подмогу ремесленники.
Шуйский приказал отворить тюрьмы и выпустить заключенных. Им раздали топоры и мечи.
Народ бежал со всех сторон в Китай-город. Главные руководители: Шуйский, Татищев, Голицын были на конях. С ними толпились на Красной площади до двухсот человек заговорщиков.
- Что за тревога? – спрашивали толпы. Заговорщики кричали народу:
- Литва собирается убить государя и перебить бояр: идите бить литву!
Быстро разнеслась по Москве неясная весть: одни узнали, что Литва кого-то хочет убить, тем послышалось имя царя, а за этим имя бояр. Другие слышали, что царя кто-то хочет убить и спрашивали:
- Кто убивает царя?
- Литва! – кричали в ответ заговорщики.
- Идите на Литву, бейте Литву, берите животы себе! Народ бросался в разные стороны на поляков: многие с мыслью, что, в самом деле, они защищают царя, другие – из ненависти к полякам за их своевольство, третьи – просто из одной страсти к грабежу.


XXXXIY

Засиделись в Крестовой палате Дмитрий с Басмановым. Время скоро за полночь перевалит, а Дмитрий, не торопясь, вспоминал, как он приобщался в Польше наукам.
Ровно горели свечи. На Дмитрии рубаха льняная, штаны легкие в мягкие сапоги вправлены. Он сидел, откинувшись в кресле черного дерева, и говорил:
- Первоначально латинскому и польскому обучали. А потом к гиштории приступили. Наука интересная, занятная. Вся в примерах, от коих польза превеликая. Из гиштории я и искусство военное познал. Сколь в древности полководцев великих имелось: Дарий, Александр Македонский. А из моего рода Рюриковичей – князь
53

Святослав, Александр Невский, Донской Дмитрий…
Басманов кафтан расстегнул, самозванца краем уха слушал. Забавляет Петра Дмитрий бахвальством. Эко завирает: он из рода Рюриковичей! Скрыл улыбку. Дмитрий не заметил, свое продолжал:
- Тебе бы латинский изучить, да речей Цицерона прочитать. Красно говорил римлянин, велемудро…
Басманова, однако, самозванцев рассказ не интересовал, он о сне думал, какой приснился ему прошлой ночью.
- Э, Петр, - обиделся Дмитрий. – К чему я тебе сказываю, ты, я вижу, иное в голове держишь.
Басманов ничего не успел ответить, как вдруг сначала в стороне Арбата, а затем по всей Москве тревожно зазвонили колокола…
Бояре-крамольники к Кремлю спешили. Впереди на лошади Шуйский. Впопыхах даже шапку надеть позабыл, жидкие волосы раскудлатились. За Шуйским Татищев с Салтыковым, а позади Голицын с Микулиным. Салтыков послал стрельцов поднимать.
- Кто у ворот Спасских? – допытывался Голицын у Микулина.
- Не изволь беспокоиться, князь Василий, самолично своих людей выставил.
Набаты гудели грозно, как в половодье вода разливалась. По Москве шум, крики, хлопали пищали. На Красную площадь бояре выступили, припустили рысью. Сапогами по булыжникам топотали, таращили глаза – ну, как от ворот стрельцы по ним жахнут? Наперерез боярам люд ремесленный. Гикают, вопят:
- Айдате немцев и ляхов бить!
И помчались следом за Шуйским и боярами. Издали увидели – раскрылись Спасские ворота. Ворвались заговорщики в Кремль, побежали к царским хоромам.
Заметался Дмитрий по Крестовой палате.
- Измена, Петр! Где сабля, зови стрельцов!
Но Басманов мигом сообразил: опередили их заговорщики, перекрыли дорогу. Теперь выстоять бы, покуда помощь подоспеет… А откуда ждать ее? От ляхов и литвы? От стрельцов? Эвон набатный звон и пальба по всей Москве. Бунтовщики орут:
- Вор! Самозванец!
Кинулся Басманов к двери, крикнул караульным:
- Никого не впускать!
А толпа уже в царские палаты ломилась:
- Эй, открывай!
- Выдай расстригу! Выходи самозванец.
Рассвирепел Басманов. Отшвырнул немцев, растолкал, рванул дверь, и застыл на пороге, высокий, плечистый. Спросил сурово:
- Ну?
Бояре со ступенек скатились, внизу очутились. При свете поднятых над головами факелов увидал Басманов бояр и полковников стрелецких. Успел заметить, как попятился Шуйский, спрятался за спину Микулина. Усмехнулся Петр Федорович: подл и труслив князь Василий. Еще раз обвел Басманов толпу взглядом, спросил грозно:
- По чьему велению в набат бьют? А ты, стрелецкий голова, либо забыл, как крест целовал?
Бояре закричали в несколько голосов:
- Где самозванец?
Голицын закричал:
- Уходи с дороги, Басманов!
Боярин Петр крюком потряс:
- Я, князь Василий, те в морду двину, враз уймешься! Знаю, кто царевича Дмитрия
54

сделал! Вы бояре! Не прячь рыло, князь Василий Иванович! Что, не то сказываю? Я к царю Дмитрию пристал после вас, однако теперь не изменяю!
- Пес! – высунулся Шуйский. – Не царевичу служишь, а беглому монаху-расстриге.
- Что глядим на него? А-а-а!
Татищев на крыльцо взбежал. Не успел Басманов увернуться, как Михайло его ножом снизу вверх пырнул, и повалился Басманов с Красного крыльца. А толпа взревела, ногами его пинает, копьями колет.
Ворвались в хоромы, немцев бьют. Их командиру Кнутсену его же алебардой голову рассекли. Царь вышиб окошко и из хором прыгнул в темень, на камни. От резкой боли в ноге упал. Увидел, стрельцы к нему бегут, закричал:
- Измена, стрельцы! Бояре люд обманули, на царя помыслили.
Стрельцы царя окружили.
- Не дадим государя в обиду!
А из хором толпа к ним валила:
- Вона вор!
Накатились, но стрельцы пищали на них направила, Микулин на стрельцов кинулся.
- Не царь он, самозванец! Это я вам говорю, ваш голова.
Десятник стрелецкий ответил дерзко:
-Ты, Микулин, не думай, что мы забыли, как ты наших товарищей за такие же слова в пыточной саблями рубил.
- Не мешайте нам, стрельцы, начатое довершить, либо и вас побьем! – закричали бояре.
- Аль  вас пищалей и бердышей нет?
- За кого волнуетесь? За самозванца? Он немцев и Литву с ляхами на нас привел, вас стрельцов на иноземцев променял! – сказал Михайло Салтыков.
- Докажите, что царь не истинный, - возразили стрельцы.
- Инокиня-царица подтвердит! – Задрав полы кафтана, Татищев побежал в монастырь к инокине Марфе.
Царю ногой не пошевелить. Сел с трудом.
- Не выдавайте меня, стрельцы, государь я истинный, царевич Дмитрий. Бояре на меня в малолетстве покушались, нынче злодейство свое довершают.
Глянул в толпу, разглядел князя Голицына, ахнул:
- Князь Василий, подтверди: ведь ты меня в младенческие годы от Бориса спас!
Голицын от него шарахнулся, обеими руками затряс.
Горько усмехнулся Дмитрий, вспомнились речи, какими потчевал его князь Василий.
- Промолвил горько:
- Отрекся!
- Не слушайте его, - завопил Шуйский. – Мало ли нас своими речами смущал?
Воротился Михайло Татищев, еще издали заорал:
Инокиня Марфа говаривает, не сын он ей, самозванец. Застращал он инокиню-царицу!
Смерть самозванцу! – взвизгнул Салтыков.
Взревела толпа, смела стрельцов, накинулась на Дмитрия. А Шуйский уже Голицына из толпы тянет:
Марину с панами спасать надобно, особливо Сигизмундовых послов. Холопов унять.
А у опочивальни Марины верный рыцарь Ясь с саблею дорогу заступил. Стрельцы его бердышами достали, навалились на дверь, вломились. Марина за боярыню 
55

Милославскую спряталась. Визжали перепуганные челядные девки. Боярыня Милославская растопырила руки, что крылья, на стрельцов шикает. Тут Салтыков с Татищевым заявились, вытолкали стрельцов из опочивальни. Прицыкнул Салтыков на Милославскую:
- Угомонись!
Татищев Марину за руку выволок.
- Не тронем. Мужа твоего, вора прикончили, а ты вороти все, что самозванец вам с отцом из казны надарил, и жди своего часа…
По Москве до самого утра верхоконные бояре с Шуйским и Голицыным метались, народ усовещали, утихомиривали. Ох, и страшно боярам: а ну как перебьет люд ляхов и Литву и за их боярские вотчины примется.


XXXXY

Терехов быстро приближался к Рязани. Уже начались окраины города. Конь сам свернул на дорогу, ведущую к дому хозяевов. “Умное животное, давно не было дома, а дорогу помнит”- про себя помыслил Терехов.
У своего дома он сошел с коня. Старые слуги обрадовались ему, но он, только слегка оправившись, тотчас направился к Ляпуновым. Прокопий был в своем дворе. Терехов тоже вошел во двор. В красной рубахе, широкий и полный, как богатырь, сидел, опустив голову на руки, и словно забыв в думе своей все окружающее.
Терехов подошел к нему и окликнул его. Ляпунов поднял голову и быстро встал. Его лицо чуть-чуть просветлело, он горячо обнял Терехова.
Терехов тихо произнес:
- Прими, князь, мои соболезнования…
- Да, жаль батюшку.
- Не время умирать, - проговорил Терехов. – Времена тяжелые наступают. Москва бушует.
- Как бушует?
- Бояре во главе с Шуйским заговор учинили, царя Дмитрия и Басманова убили.
- Вона дела! Садись, говори.
Терехов сел и продолжать рассказывать о свержении Дмитрия.
- Когда изменник Шуйский и Голицын отправились спасать невинных поляков в городе от дикой толпы, другие мятежники бросились ко дворцу. Но так как он был уже наполнен людьми, то они остановились на дворе и хотели знать, что по этому случаю говорил царь, им отвечали: “Дмитрий виниться в самозванстве” (чего он, впрочем, не делал). Тут все завопили: “Бей его, руби его!” Бояре и князья обнажили сабли и ножи, один рассек ему лоб, другой – затылок, тот отхватил ему руку, этот – ногу. Некоторые вонзали ему в живот ножи. Потом вытащили труп убиенного в сени, где погиб верный Басманов, и, сбросив его с крыльца, кричали: “Ты любил его живого, не расставайся с мертвым!”
Сквернословя и потешаясь, толпа потащила тело Дмитрия и Басманова из Кремля на Красную площадь. Раскачали, на Лобное место кинули, пускай вся Москва, мол, зрит самозванца и его любимца.
Шуйский и его соумышленники до самого полудня бегали по городу, разгоняли народ и спасали поляков.
Вместе с приехавшими поляками и их слугами пострадали иностранные купцы, заехавшие в Москву с целью нажиться посредством торговли, по случаю свадебного торжества. Приехавшие итальянцы и немцы были ограблены и потеряли свое имущество,
56

кроме того, что еще прежде набрали у них ко двору на большие суммы и после не заплатили, потому что не хотели отвечать за Дмитрия. Обезображенные тела не убирались целый день. Лужи крови стояли на улицах. Люди гуляли и веселились, дрались за добычу, продавали ее.
Москва только ночью опомнилась: убийцы, пропивши часть имущества, награбленного у замученных поляков, лежали мертвецки пьяные.
На другой день стали отвозить тела за город. Там хоронили без гробов, без христианских обрядов. Одних свалили в глубокие могилы, других бросали в болото и заваливали навозом, тех, которые лежали неподалеку от Москвы-реки, стаскивали в воду. Число поляков, говорят, погибло до полтысячи и столько же москвичей.
Обезображенные и обнаженные тела убитого царя и Басманова лежали субботу и воскресенье. Москвичи ругались над телами. Царя измазали дегтем и всякой дрянью. Наконец, Шуйским велено было убрать трупы. Басманова выпросили родственники и похоронили у Николы-Мокрого. Тела Дмитриева некому было выпросить, и не дали бы его. В понедельник его свезли в убогий дом и бросили в яму, куда складывают нищих, замерзших и спившихся.
- Жаль мне государя! – вздохнул Прокопий. С его смертью погибнет все хорошее в России. Были его хорошие начинания, но, увы. Не ясно, в чем виноват Петр Басманов. Он, как и я, верил в Дмитрия. А теперь не ясно, кто сможет править Россией.
- Собирается венчаться на царство Василий Шуйский.
- Василий Шуйский? – вскрикнул Прокопий. – Этот плюгавый старик?
- Это страшный по своему вероломству человек, - ответил Терехов. – Ты помнишь, князь, что Дмитрий его помиловал в свое время? А что он сделал с Дмитрием?
На крыльце дома появился брат Прокопия, Захар.
- Подойди к нам, - попросил его Прокопий.
Захар подошел, обменялся рукопожатием с Тереховым.
- В Москве не спокойно. Посадские ограбили приехавших на свадьбу бывшего государя, разграбили многие богатые дома. Ехать тебе в Москву, разобраться, что с нашим домом.


Глава вторая


I

После царствования расстриги сел на престол Московского государства Василий Иванович, именуемый Шуйским, происходивший из рода князей суздальских. Суздальскими же именуются по такой причине. Было два сына у великого князя Ярослава Всеволодовича, внука Юрия Долгорукого, правнука Владимира Мономаха, правнука Всеволода Ярославича: а был старший сын у великого князя Ярослава Всеволодовича – великий князь Александр, именуемый Невский, княживший во Владимире. У него родился сын - Данила Московский, и другие были от этого рода, поколение за поколением. А другой был сын – князь Андрей Ярославич, младший брат Александра Ярославича Невского. И тот был великим князем суздальским, а после него княжил сын его князь Василий Андреевич, а у князя Василия был сын – князь Константин, а у князя Константина – князь Дмитрий. Тот был великим князем новгородским. А у князя Дмитрия – князь Василий Кирдяла, а у Василия Кирдялы – князь Юрий, а у князя Юрия – князь Федор, а у князя Федора
57

Юрьевича, у Кирдялина внука – князь Василий Шуйский, а у князя Василия Шуйского – князь Иван, а у князя Ивана дети – князь Андрей и князь Петр. И из рода их царь и великий князь всея Руси Василий Иванович.
Царь Василий был ростом невысок, лицом некрасив, глаза имел подслеповатые. В книжном учении достаточно искусен и умен был. Очень скуп и упрям. В тех только заинтересован был, которые в уши ему ложь нашептывали, он же с радостью ее принимал и с удовольствием слушал, к тем стремился, которые к восхвалению склонность имели.
19-го мая Шуйский собрал бояр, своих единомышленников и говорил:
- Мы совершили единодушно подвиг праведный, честный, полезный и спасительный для земли русской. Если б только Богу угодно было, чтоб меньше крови пролилось! Бог, который земные царства раздает, кому хочет, благословит наше умышление. Теперь, когда вора больше нет на свете, и русские люди избавились от обольщения чернокнижника и бесоугодника, который всем нам отвел глаза, - теперь нужно выбирать нового царя. Род наших государей пресекся, и надобно нам поискать в Московском государстве человека знатной породы, прилежного к святой восточной вере, во всем благочестивого, чтоб он держал невозбранно наши обычаи, чтоб сиял добродетелями для престола, был бы опытен и не юн, поставлял бы царское величие не в роскоши и не в пышности, а в правде и воздержании, не казну бы свою умножал, а берег бы людское достояние наравне с казенным или собственным царским. Но добрый земский человек должен хотеть наилучшего государя, чтоб он по крайности, казался таким для своих подвластных.
Бояре сказали:
- Есть такой человек в Русской земле только один – князь Василий Иванович Шуйский.
Шуйский поломался для вида и согласился.
Бояре приказали зазвонить в колокол, чтобы собраться на площадь народ. Поляки, оставшиеся в живых, перепугались, услышав звон. Они думали: верно, москвитяне собираются перебить нас всех остальных. И не прежде отошло у них от сердца, как узнали, в чем дело.
Пока выжидали на площади архиерея, и бояре стали на Лобном месте – народу бежало не мало. Но площадь около Лобного места предварительно заняли соумышленники Шуйского, сотники и пятидесятники войска, подговоренные прежде торговые люди и вообще участники в восстании против Дмитрия. Были там и преступники, которые выпущены были из тюрем в день убийства.
Бояре начали говорить:
- Бывший патриарх Игнатий был слугою и наставником Дмитрия. Не подобает ему оставаться на патриаршестве и надобно нам избрать на соборную апостольскую церковь нового патриарха.
То был хитрый приступ. Хотели говорить, собственно, о царе, а начали о патриархе.
Тогда из толпы заговорили:
- Наперед патриарха пусть изберется царь на царство, а потом уж патриаршеское избрание произвольно будет учинять великому государю.
Другие сказали:
- Разослать во все города Московского государства грамоты, чтоб изо всех городов съезжались в Москву люди для царского избрания.
- Для чего выборных людей собирать и ждать! – подхватили третьи. – Невозможно нам оставаться без царя. Благородный князь, Василий Иванович Шуйский, избавил нас, при Божьей помощи, от прелести вражьей и от власти богопроклятого еретика, расстриги.
Он едва, было, не пострадал от сего плотоядного медведя. Он живота своего не щадил за
58

избавление Московского царствия. Пусть он будет царем нашим! Он отрасль благородного корени царского! Род его от Александра Невского! Да вручите ему царство российского скипетродержавия!
Тогда поднялись голоса:
- Пусть царствует над нами благоверный князь Василий Иванович! Он избавил нас от пагубы, от мерзкого еретика Гришки Отрепьева.
С Лобного места повели нового царя в церковь. И там сказал князь Василий Иванович:
- По Божию изволению и по вашему хотению, я избран на престол Московского государства и наречен от всех царем. Еще при царе Борисе, и после него, я принимал от многих обиды и оскорбления ради… Я целую крест вам на том, что не стану никому мстить за мимошедшее, и не стану никого судить и наказывать без боярского приговора.


II

Была отправлена во все пределы Российского государства грамота, сообщающая русскому народу, что праведным судом Божим за грехи всего христианства, богоотступник, еретик, чернокнижник, Гришка Отрепьев, назвавшись царевичем Дмитрием Угличским, прельстил московских людей, был на московском престоле, и хотел попрать христианскую веру и учинить латинскую и лютерскую. Но Бог объявил людям его воровство, но и он кончил жизнь свою злым способом…
В заключение грамота извещала, что совершился выбор нового царя всем Московским государством.
В Рязань эту грамоту привез Захар Ляпунов. Брат его Прокопий прочитал и произнес:
- Здесь предписывается собрать людей всякого чина и звания, и духовных и светских - прочитать эту грамоту, и все должны целовать крест, по крестоцеловальной грамоте, и в продолжение трех дней служить молебны с колокольным звоном. Что будем делать?
- Делать это в честь избрания на царство Шуйского. А мое мнение о нем ты знаешь, - ответил Захар.
- Но, России царь нужен, был Дмитрий – ему служили, стал Василий – будем ему служить.
- Только неизвестно, кто был этот Дмитрий. Здесь имеется грамота от царицы – инокини Марфы. Она повествует, что тот, который царствовал и взял девку латинской веры из Польши не сын ее, а богоотступник, еретик, Гришка-расстрига. А ее сын Дмитрий Иванович убит в Угличе.
- Но он был хороший царь, Басманов другому не служил бы, - заметил Прокопий. – Посмотрим, каков царь будет Василий. А сейчас нужно народ приводить к крестоцелованию. Для того я и воевода.


III

Недолго тешился Шуйский безопасностью, которую упрочивал себе в Русской земле грамотами, объяснениями и церемониальными торжествами.
У многих чесались руки сделать снова какой-нибудь кровавый праздник.
15-го июня, в воскресенье, царь шел из дворца к обедне. И тут из-за кремлевских стен услышал он знакомый ему шум народного бунта. Василий, по собственному опыту
59

зная приемы боярских крамол, смекнул, что это не сама собой волнуется чернь, а подымают ее бояре, тайные недруги его. Он обернулся к окружавшим его думным людям и спросил:
- Что это? Кто из вас волнует народ?
Бояре говорили:
- Неизвестно, кто созывает народ именем царским.
У Шуйского навернулись слезы… Он сказал:
- Зачем выдумываете разные коварства? Коли я вам не люб, я оставлю престол! Вы меня избрали, вы меня можете и низложить!
Он отдал свой царский посох, снял шапку и продолжал:
- Возьмите и выберете себе, кого хотите!
И тотчас, не дожидаясь, чтобы эту выходку приняли не в шутку, Шуйский опять взял посох, надел шапку и говорил:
- Мне уже надоели эти козни! Хотите умертвить – умертвляйте! Хотите перебить или, по крайней мере, ограбить бояр и иноземцев? Если вы меня признаете царем, то я требую казни виновным.
Стоявшие около него, сказали:
  - Мы, государь, целовали крест повиноваться тебе, и теперь хотим умереть за тебя! Наказывай виновных как знаешь!
Уговорили народ разойтись. Схвачено было пять человек, которых признали виновными в возмущении. Их высекли кнутом и сослали из Москвы.


IY

Но все это были только цветики, ягодки вырастали в Северской земле.
В числе лиц, расположенных к убиенному царю Дмитрию, были князь Григорий Шаховской и князь Андрей Телятевский.
Шуйский принял за правило удалять таких на воеводства в провинции, думая этим устранить от себя смуту.
Шаховской отправлен в Путивль, а Андрей Телятевский – в Чернигов. Последний был сначала одним из упорных противников Дмитрия, а потом, присягнувши ему, стал его приверженцем, и готов был сделаться его мстителем против Шуйского.
Когда Дмитрия убили, Шаховской во время всеобщей суматохи похитил царскую печать. Не зная этого, Шуйский тотчас по своем воцарении послал его в Путивль. Шаховской прихватил с собой двух человек. Один из них, как оказалось после, был русский, по прозвищу Молчанов. Другой какой-то поляк.
Приехав в Серпухов, трое этих лиц остановились у какой-то немки, пообедали у нее и, прощаясь с ней, Шаховской дал ей целую горсть денег и сказал:
- Вот тебе, немка, возьми! А когда мы назад воротимся, дадим еще больше, а ты, смотри, припасай хороший мед и водку!
- А что вы за люди? – спросила женщина.
- Я князь из Москвы и объявляю тебе, что у тебя ел и пил царь. Его москвичи хотели убить, а он ушел и на свое место оставил другого. Москвичи убили этого другого и думают, что они убили царя.
Переправляясь через Оку под тем же городом, они дали перевозчику шесть талеров на водку. Шаховской сказал:
- Ты знаешь, кто мы?
- Не знаю, кто вы, - сказал перевозчик.
- Молчи братец! – сказал Шаховской таинственно. – Видишь, вот этот молодой
60

господин – это царь Дмитрий Иванович. Ты царя перевозил! Его хотели убить, а Бог его сохранил. Он умел и придет назад с большим войском, и сделает тебя большим человеком.
Таким образом, они рассказывали одно и то же в каждом городе, куда приезжали, вплоть до самого Путивля. Весть о том, что Дмитрий жив, разошлась с чрезвычайной быстротой. Не прошло и месяца, и повсюду, куда они приезжали, только и речи было, что царь спасся, и что такой-то да другой видели его недалеко от Путивля. Молчанов и поляк расстались с Шаховским и отправились в Самбор к жене Мнишека, мачехе Марины, рассказывать ей о случившемся и советоваться с ней и ее ближними, как устроить мщение Шуйскому и москвитянам, истребившим царя.


Y

Князь Григорий Петрович Шаховской едва миновал путивльские ворота, как приказал тотчас звонить в сполошный колокол. Предстал перед народом с огнем в глазах и сказал то, что многие втайне сами думали, а теперь, услышав, крепко обрадовались и воспряли.
- В Москве ныне сел на царское место себялюбец и завистник, хитрый, как лиса, таскающая кур. Второй Годунов, князь Василий Шуйский. Сел обманом, сотворил злодейский заговор против истинного государя Василия Ивановича – друга Путивля и всех Северских городов. Я был возле Шуйского и знаю, что он готовит для вас, любящих царя Дмитрия, как саму правду. Шуйский ныне готовит полки, чтобы напасть на Путивль и совершить с вами то же, что сделал царь Иван грозный с Новгородом. Хотите жить – вооружайтесь, укрепляйте стены, подымайте народ против царя-изменника.
Шаховской умолк, отирая потное лицо рукавом шубы, ибо хоть и жара стояла, но князь ради народа оделся в самое свое богатое и величавое – в соболью шубу и шапку, в златошитый кафтан.
Народ гудел и колыхался, и вся площадь была как пчелиный рой, который вот-вот сорвется с места и, содрогая воздух, полетит, угрожающе жужжа и жаля.
Шаховской вскинул над головой обе руки, поклонился размашисто куполам церквей Молчановского монастыря, перекрестился и еще добавил:
- Славный Путивль! Славный народ русский! Ныне объявляю вам тайну тайную. Наияснейший и непобедимый самодержавец великий государь Божией милостью, цесарь и великий князь всея Руси, добрый наш Дмитрий Иванович жив и здоров.
Ахнул народ и умолк, не дышал, чтоб слова не пропустить.
- Убит слуга царя Дмитрия. Государя предупредили любящие его люди о заговоре Шуйского, и царь тотчас выехал из Москвы, посадив на свое место двойника своего. Не из страха или бессилия покинул наияснейший самодержавец Москву, но чтобы знать воистину, кто же верен ему душой и телом и кто на словах друг, а по делам – враг. Путь, избранный государем для испытания нашей верности, самый опасный, но и самый истинный. В нужный час царь Дмитрий явится к нам во всей славе своей и грозе. Мы же спросим себя, кто нам дороже: истинный природный самодержавец, данный нам от Бога, или тот, кто сел на царское место изменой и кровопролитием?
- Дмитрий! Дмитрий! – объятые восторгом, кричали, не помня себя, путивльцы, и голоса их тонули в колокольном праздничном перезвоне.
Но толпа не подобрела, не разломлена от добрых вестей о добром царе. Бесы заплясали в глазах, захрипели глотки, схваченные гневом, и ринулся этот клубящийся рой к воеводским хоромам, из которых прежний воевода, князь Бехтерев-Ростовский, еще не успел выехать. Воеводу бросили с крыльца в толпу, и толпа замяла князя, запинала до
61

смерти.


YI

Путивляне написали грамоты и разослали с ними дворян и детей боярских по всему уезду. Побежали из Путивля гонцы в соседние города с тем, же известием, с такими увещаниями, какими склонял путивлян Шаховской. Северщине волей-неволей приходилось ополчиться за Дмитрия. С одной и другой стороны на этот край находила беда. Покорятся ли Шуйскому – придет Дмитрий с польскими войском, и будет наказывать русских, которые отступились от него, и первая подвернется каре Северская земля! Не покорятся Шуйскому, но не станут ополчаться – придет рать из Москвы и настигнет их, беззащитных, кара от Шуйского. Поэтому вооружение Северщины за Дмитрия пошло быстро. Путивльский уезд был уже несколько дней весь на военной ноге: Моравск, Новгород-Северский, Стародуб, Ливны, Кромы, Белгород, Оскол, Елец стали за Дмитрия. Но главным сосредоточением сделался Елец, потому что тут убитый царь назначил сбор войска, намереваясь идти на татар. И туда уже успели собраться ратные люди… В одних городах воевод побили, других бросили в тюрьмы, а в иных сами они отложились от Шуйского. Предводителем восстания избран был Истома Пашков, сын боярский, служивший прежде стрелецким сотником в Белеве, недалеко от Тулы. Он писал грамоты во все города, приглашал всех стоять за Дмитрия и угрожал его местью всем тем, которые держаться стороны изменника Шуйского.
Казаки дали знать на Дон и оттуда спешили на защиту царя, которому донцы так храбро и славно служили.
Получил грамоту от Пашкова и воевода Рязани Прокопий Ляпунов. Позвал в воеводскую избу брата Захара.
- Слыхал, оказывается, наш царь Дмитрий жив. Находится в Самборе. Силы собирает, чтобы снова идти на Москву. Убили не его, а подставленного слугу, двойника, - завел разговор Прокопий.
- Не было у Дмитрия слуги двойника. Мы с Басмановым часто бывали в царском дворце, - отвечал Захар. – Тут не стыкуется что-то.
- Но вся Северская земля поднялась, ждут как будто бы живого царя из Польши. Города стали под его знамя, возглавляет Истома Пашков. – Прокопий немного помолчал и продолжал: - Грамота-то от Пашкова приглашает стоять за Дмитрия и рязанской земле.
- Приедет царь Дмитрий, будем тогда с ним. Сегодня нам от Москвы отлагаться никак нельзя. То, что затевает Северский край, принесет России только раздоры, кровь, несчастья. Время рассудит.
Прокопий продолжал:
- Захар! Вернувшись из Москвы, ты сам меня убеждал, что в Москве не все уверены, что прежний царь действительно убит. Его труп был чересчур обезображен, знавшие его близко, не могли тогда узнать лица его. Говорили многие, на площади лежал не царь, а другой: волосы у него были длинные, а царь остригся перед свадьбою. У царя была бородавка под носом, а у этого не видно было. Да вот те, что в баню с царем ходили, говорят, что у него было родимое пятно на правом боку, а этот голый лежал, и пятна не было на нем, да и зубы у него, и ногти черные – совсем не царские, а мужичьи.
- Прокопий, брат, слушай меня, время рассудит, кто убит неизвестно, народ подымать еще рано.



62


YII

Шуйский хотел подействовать на мятежников увещанием и послал крутицкого митрополита Пафнутия с духовенством. Но Пафнутий скоро увидел, что ничего не сделает, и удалился.
В Елец поехал Григорий Нагой с грамотой сестры, инокини Марфы. Однако покаяние его было принято ельчанами с насмешкой – не верили ни рассказу Нагого о том, что они были обмануты кознями дьявола, не верили и в святые мощи убиенного Дмитрия Ивановича, якобы творящие чудеса. Нагой был с позором изгнан из города. Тогда двинулось на непокорных войско под начальством Ивана Михайловича Воротинского. В помощь Воротинскому были направлены из Рязани несколько отрядов.
Имя Дмитрия было так страшно, что Шуйский, когда отправлял Воротинского с товариществами к Ельцу, то скрывал от воинов и от московского народа, против какого врага идет эта рать. По его приказанию распущена молва, будто пятьдесят тысяч крымцев напали на украинские города. Ратные люди приблизились к Ельцу, и тогда узнали, что им приходится драться с земляками. Началась стычка. Пашков легко рассеял рать Шуйского. Она тотчас же сама разбежалась, как на нее наперли. Взятых в плен царских ратников били плетнями и казнили, а других отсылали в Москву с вестью:
- “Вы думали, ****ские дети, - кричали им мятежники, - со своим шубником убить государя, людей его перебить и крови напиться! Потрескайте блинов, да попейте-ка лучше воды! Вот царь придет – проучит он вас за кровопийство!”
В Москве начали появляться подменные письма, где уверяли народ, что Дмитрий жив и скоро придет, уговаривали москвичей заранее низвергнуть Шуйского, а иначе царь казнит всю столицу.


YIII

С каждым днем приносили известия, что Московское государство радуется спасению Дмитрия. Но сам Дмитрий не являлся. Молчанов, которому сначала Шаховской думал дать эту роль, жил в Самборе, называл себя Дмитрием и смущал поляков. Вначале мало было таких простодушных, чтобы ему поверили. Но слух о жестокостях в Москве до такой степени раздражал Польшу, что поляки готовы были потакать всякому обману, всякой проделке, лишь бы она клонилась к отмщению за соотечественников и к низвержению Шуйского.
Мачеха Марины Мнишек держала у себя обманщика. Но явиться с этой ролью в Москву Молчанов не осмеливался. Его знали многие. Знали также и прежнего царя. Молчанов, смуглый, с пакляным носом, с черными волосами, с подстриженной бородой и нахмуренными бровями вовсе не был похож на Дмитрия. Одно сходство - у него была на лице бородавка, но и та у Молчанова была не на том месте лица, на каком у Дмитрия. Тут явился к нему Иван Исаевич Болотников, холоп князя Телятевского. Маленьким попал он в плен к татарам, был продан туркам, работал в оковах на турецких галерах и был освобожден в числе других пленников, по одним известиям – венецианцами, по другим – немцами, а по освобождении перевезен в Венецию. Здесь он оставался несколько времени и потом решился возвратиться в отечество через Польшу.
Этот бывалый человек, услыхав, что в Самборе живет Дмитрий, прибыл туда и сошелся с Молчановым. Болотников не видал никогда того, который царствовал под именем Дмитрия и, быть может, верил искренно, что перед ним тот самый. Молчанов заметил, что этот человек предприимчивый, живой и сметливый. Называя себя Дмитрием,
63

Молчанов спрашивал его:
- Желаешь ли служить против изменников, бояр-клятвопреступников?
Болотников отвечал:
- Я готов за своего государя во всякое время принести живот свой!
- Ну, так вот тебе сабля, вот епанча с моих плеч и тридцать червонцев. Больше у меня нет! Я дам письмо тебе. Ты поедешь с ним в Путивль и отдашь моему воеводе, князю Шаховскому. Он учинит тебя воеводою, и ты будешь воевать за меня против всех изменников, насколько Бог поможет тебе.
Болотников прибыл в Путивль с письмом. Шаховской поручил ему отряд в 12000 человек. Болотников отправился в Комарницкую волость.
Послан был против Болотникова князь Юрий Трубецкой.
Болотников приказал принести перо и чернильницу. Затем потребовал привести одного старшего из ночных перебежчиков из царского стана войск Трубецкого. Дотошно расспрашивал о вражеском войске. Полученные сведения переносил на бумажный лист, поминутно спрашивал:
- Так ли южный подступ к врагу выглядит? Тут ли лесок с болотом?
- Лесок с полверсты от болотца и того менее. Речонка стан огибает… средний мост супротив рати Трубецкого, левый же – в обоз, к даточным людям ведет.
В тот же день собрал начальных людей.
- Ночью выступаем, воеводы.
- Ночью?
- Ночью, мы должны врага взять врасплох.
- Мудрено, Иван Исаевич. Но до Кром не пять верст, - возразил один из воевод.
- Знаю. И все же пойдем ночью, скрытно, чтоб Трубецкой не видал. А для того выставим по всем дорогам конные ертаулы. Ни один вражеский лазутчик не должен пронюхать о выступлении рати. Наряд пойдет по большаку. Пройдем, Авдеич, - Болотников обратился к старшему пушкарю.
- Пройду, Иван Исаевич. Мосты и гати подновили, сам проверял.
- Вот и добро… Теперь о вражеском войске. В рати поболее тридцати тыщ. Основная сила – служилые дворяне. Стянуты они из Новгорода, Пскова, Торонца и замосковных городов. Стрельцов с две тыщи, пушкарей около сотни. Остальное воинство – даточные и посошные люди. Рать хоть и под началом Юрия Трубецкого, но не едина. Михайло Нагой стоит особняком. Разбит и наряд. Большая часть пушек поставлена на путивльской дороге, другая же – отведена к московской. Князь Трубецкой опасается удара с тыла и опасается не зря. Была же у нас попытка обойти Кромы с Московского большака… А теперь зрите на чертеж… То расположение вражеской рати. Давайте-ка подумаем, как искусней к стану подступить да как без лишнего урону дворянское войско разбить…
Совет затянулся.
Оставшись один, Болотников молча заходил по шатру, гадал, все ли продумали до мелочей.
Царская рать расположилась так, как и рассказывали лазутчики. Войско огибало крепость двумя полукольцами. В первом отчетливо виден шелковый голубой шатер. В другом, более отдаленном, малиновый.
Шатры Нагого и Трубецкого… И шатрами и ратями обособились. Меж ратями две версты.
В стане тихо, только одни плотники тикают топорами.
Вражий стан усеян шалашами ополченцев, всюду дымятся костры. Доносятся запахи рыбьей ухи, мясной похлебки, жареной баранины.
Казачья дружина Нечайки выступила со стана Болотникова раньше всех и шла на
64

Кромы кружным путем.
К полудню выбрались из леса на дорогу. Мужики-проводники молвили:
- То дорога из Кром на крепостицу Карачев
- А до Кром далече?
- Версты с три. Теперь уж сами, воевода. Да поможет вам Бог!
Казаки наметом поскакали к крепости. Теперь уже нечего было таиться, скакали дерзко, открыто.
Вымахнули на взлобок. Посредине всадники, во главе с Нечайкой, осадили коней.
- Царево войско, донцы!
Навстречу казачьей дружине ехала вражья рать. Донцы на какой-то миг опешили:
- Никак высмотрели нас, станишники.
- Упредить порешили.
- Ловок Трубецкой!
Со взлобка видно всю царскую рать. Впереди ехали конные, за ними “даточные” и “посошные” люди с обозом.
Нечайка чертыхнулся: норовили бить врага в его стане, а враг сам перешел в наступление.
Нечайка выхватил из ножен саблю.
- Покажем казачью удаль, донцы! Разобьем бар – и тотчас на Кромы. Гайда станишники.
- Гайда! – мощно покатилось по казачьим рядам.
Царский воевода В.П. Морозов оторопел. Царица небесная! С угора катилась на дворянскую рать грозно орущее войско.
Побелел воевода, закричал:
- Разворачивай сотни! Примем бой! Постоим за царя батюшку!
Зазвенела сталь, посыпались искры, полилась кровь…
Пешая рать Болотникова нетерпеливо ожидала появления Нечайки. То был утомительный, беспокойный час.
У Ивана Исаевича напряженное лицо:  “что ж с Нечайкой? Ужель в болотах застрял? Ежели так – все мои помыслы псу под хвост”.
- Глядь, Иван Исаевич! Скачут! – воскликнул стремянный.
- Нечайка.
К Кромам отступали остатки Морозовской рати. Казачья лавина, сметая врага, приближалась к стану Трубецкого.
- Ну, слава Богу! – размашисто перекрестился Болотников.
- Скоро, други, и наш черед
Дружина Нечайки вклинилась в рать Трубецкого. Казаки давили конями, рубили саблями, разили из пистолей и самопалов.
- Гарно бьются, - радовался вслух стремянный.
- Увязли… Теперь тяжко будет, - наоборот посуровел Болотников.
- Подмоги ему, Беззубцев. Все-таки там свои, донцы.
- Гайда, донцы, - Юшка повел в бой своих донцев.
Беззубовцы пробили в обороне брешь, в нее вливались все новые и новые десятки казаков.
- Теперь не остановишь, теперь прорвутся, - повеселел Болотников.
А брешь все ширилась, и теперь уже не десятки, а сотни повольников вклинивались в боярское войско.
Заслон рухнул, распался. Пешие ратники, не выдержав казачьего напора, побежали.
- К Нечайке, к Нечайке, донцы! – послышался новый приказ Юшки Беззубцева.
- К донцам, хлопцы! К донцам!
65

Вскоре дружины Нечайки и Беззубцева слились. Битва разгоралась, едва ли не по всему, стану Трубецкого.
Повыдохся Трубецкой. Оставив под стенами крепости половину дружины, Михайла Нагой двинулся на выручку.
Дворяне-ополченцы, не единожды бывавшие в битвах, сражались остервенело. Злобно рубили мужиков и холопов, бунташных казачишек, возмутивших Московское царство.
Иван Исаевич взирал на битву. Суровое сухощавое лицо его казалось окаменелым.
Мирон Нагиба тронул Болотникова за плечо.
- Не пора ли, Иван Исаевич?
Болотникову и самому не терпелось кинуться в бой, но ратное чутье подсказывало: не торопись, улучши момент.
Полки Нагого вклинились в ряды казаков. Этого и выжидал Болотников. Обернулся к рати, затаившейся в зарослях, воскликнул:
- Ныне и наше время приспело! На врага, други!
Пятитысячная дружина скатилась с крутояра, перебралась на левый берег и ринулась в бой.
В стане Нагого сумятица. Новая рать, будто с неба свалилась! Вновь заголосили рожки и трубы, загудели набаты. Растерянно сбегались в сотни воины.
Тяжко стало на душе Трубецкого.
“В капкане. Теперь только на Господа Бога уповать”.
Надев на голову высокий золоченый шишак с кольчатой бармицей, молвил:
- С нами царь и Бог. Айда на бунтовщиков!
Тяжелый, осанистый, в сверкающем панцире, повел на чернь отборную тысячу.
Дружина Болотникова навалилась на стан Нагого широко развернутыми крыльями. Мужики-севрюки ярко наседали на дворянское войско: насели с рогатинами и боевыми топорами, палицами и кистенями.
Полки Нагого, отступив, закрепились за подводами. Соединили полукольцом сотни телег.
Повольники, наткнувшись на прочный заслон, остановились.
- Что будем делать, воевода? – вопросили начальные.
Болотников оглядел поле брани, усеянное трупами и ранеными, приказал:
- Ловите боярских коней.
Поймали с сотню. Иван Исаевич взметнул на белого аргамака. Теперь воеводу видно было всей дружине.
- Седлайте же коней и за мной вперед!
Взмахнул мечом, поскакал на обоз. За воеводою бурным грозным потоком устремились вершники и пешие ратники.
На полном скаку перемахнул через вражеский заслон. Молнией засверкал меч. Чем-то острым и жгучим ударило в плечо, но Иван Исаевич, не замечая боли, крушил господ-недругов.
Подоспели и другие воеводы. В открывшийся проход густо хлынули ратники. Рубили врагов, раскидывали телеги. Дюжие мужики, вооружившись длинными увесистыми оглоблями, били дворян по панцирям, колоптарям и шлемам, сбивали наземь.
Звон, лязг мечей и сабель, ржанье коней, злые отчаянные вскрики воинов, хрипы и стоны раненых.
- Сеча!
Над ратным полем зычный воеводский клич.
- Навались, навались, ребятушки!
Не выдержав натиска, дворянские полки Нагого откатились к стану Трубецкого.
66

Кольцо замкнулось.
Дружины Болотникова, Берсеня, Нечайки и Беззубцева тугим обручем стянули царево войско.
Враг сник, заметался. А тут и окружные кромцы выскочили. Ратники Нагого, отступая, побежали к Недне. Но все пять мостов рухнули, служилые забарахтались в воде. Кольчуги, латы и панцири тянули дворян на дно. Кое-кому удалось выбраться на берег, но тут их добивали “даточные” люди.
Остатки полков Трубецкого и Нагого бежали к Орлу.
Дружина Болотникова ликовала.
Иван Исаевич снял шлем. Набежавший ветер взлохматил черные с серебром кудри. Глянул на рать, земно поклонился.
- Слава тебе, народ православный! Слава за победу, что немалой кровью добыли. Враг разбит, но то лишь начало. Нас ждут новые сечи. Впереди – царь Шуйский с боярами. На Москву, други! Добудем волю!
Другим главным центром борьбы был Елец. Готовясь к наступлению на Азов, царь Дмитрий укрепил Елец и сосредоточил там крупные запасы продовольствия и оружия.
Пятитысячное войско дворянской служилой мелкоты двигалось к Ельцу из Путивля. Ехали конно, с обозом и “даточным” людом, воеводой – велевский сотник Истома Иваныч Пашков.
Среди дворянского войска находился и казачий отряд в три сотни. Донцы примчали в Путивль с Раздоровского городка, примчали шумные, дерзкие. Галдели, потрясая саблями:
- Не люб нам боярский ставленник! Не видать зипунов и хлеба. Гайда к царю Дмитрию!
Ярились, драли горло. Истома Иваныч довольно оглаживал русскую бороду. Ишь, как на Шуйского озлобились! То и добро, чем больше у Шуйского недругов, тем скорее его погибель. Боярский царь на троне – горе дворянству. Не видать ни чинов, ни вотчин, ни мужика пахотного. Высокородцы все к себе пригребут. Шуйский боярам крест целовал. По гроб ваш-де буду, не допущу ко двору худородных. Не позволю издревле заведенные порядки рушить. Борис Годунов норовил на старину замахнуться, так Бог его и наказал. Сдох в одночасье. Из святого храма изгнан. Тело Бориса, погребенное по царскому чину в Архангельском соборе, выкопали с позором и, сунув в некрашеный гроб, отвезли на Сретенку и захоронили на подворье Варсофьевского монастыря. Там же закопали царицу Марью и царевича Федора, убитых Голицыным, Молчановым и Шерефетдиновым.
Михайла Молчанов ныне у шляхты в Сендомире. Сказывают: высоко вознесся, подле самого царя Дмитрия ходит. Государь же вот-вот выступит на Русь. Худо придется. Пашков всегда недолюбливал князя Василия, а теперь и вовсе возненавидел.
К Пашкову подскакал вершник, вытянул из-за пазухи грамоту.
- Из Путивля, от князя Шаховского.
Истома сорвал печати, прочел, ободрился: Григорий Петрович шлет вдогон новое войско. Крепнет путивльское правление! Князь Шаховской, завладев государственной печатью, шлет от имени царя Дмитрия грамоты по Руси. Со всех сторон ручьями стекается в Путивль народ. Идут казаки и гулящие люди, крестьяне и холопы, бобыли и монастырские трудники, стрельцы и пушкари, дворяне и дети боярские.
Двухтысячная рать выступила из Путивля вслед Пашкову. То немалая подмога. Сдержал-таки слово Шаховского.
В Путивле Григорий Петрович не единожды высказывал:
- Выступай смело Истома Иваныч. В беде не оставлю. Будет твое войско не менее,
чем у князя Воротинского. Покуда до Ельца идешь, вдвое рать пополнишь. Ныне со всей
67

Руси в Путивль сбегаются. Ни тебя, ни Болотникова не забуду. Есть, кого послать. Верует Русь в царя Дмитрия, крепко верует. Как-то оставшись с глазу на глаз, пытливо спросил:
- А сам веруешь?... Веруешь в спасение Дмитрия?
Пашков, чуть подумав, ответил:
- Ни мне, ни тебе, князь Григорий Петрович, при царе Шуйском не жить. Плаха нас ждет. А посему другой царь нам надобен, не потаковщик боярский… А коль Господь всемогущий и в самом деле Дмитрия Ивановича уберег, то всему народу спасение: мужику, люду посадскому, дворянству. Царь-то Дмитрий всем избавление даст.
Шаховской отпил из кубка, вновь хитровато спросил:
- А ежели выйдет по-царски, так, как Дмитрий Иванович в грамотах своих сулит? Мужикам – землю, холопам – волю.
- Посулить можно, да токмо выше меры и конь не скачет. Смерд веками под барином жил и никогда ему из хомута не выйти.
- Так, так, - протянул Григорий Петрович, продолжая пристально вглядываться в веневского сотника. Пашков пришел в Путивль одним из первых, приведя с собой две сотни мелкопоместных служилых дворян – детей боярских. “Мелкота” пошла за Пашковым охотно. Не было больших раздоров по выбору походного воеводы и в самом Путивле. Прибежавшие с южной окраины помещики толковали:
- Давно знали Пашкова. В ратных походах бывали с ним не единожды. С погаными храбро бился. Муж отважный.
- В делах рассудлив, не опошлив.         
- Боярскому царю – ворог лютый.
Три дня лил дождь. Дороги разбухли. Грязь непролазная! Но рать под предводительством Пашкова не останавливалась, отдыхая лишь короткими летними ночами.
Дворяне ворчали:
- Эка распутица. Переждать бы погодье, Истома Иваныч. Одежду хоть выжимай. Да и кони повыдохлись.
- А пушкарям каково? В конец замаялись. Дай передых воевода!
Но Истома Пашков был непреклонен.
- Недосуг, надо к Ельцу поспешать.
- Да успеем мы к Ельцу, Истома Иваныч. Князю Воротинскому крепости не взять. Сказывают, у ельчан пушек видимо-невидимо. Дай роздых.
- Недосуг! – отрезал Пашков.
А спешил воевода не зря. Лазутчики проведали: из Москвы к ельцу Шуйский выслал подкрепление. Об этом знали лишь он, Истома, да казачий атаман Григорий Солома. Меж собой договорились: рать покуда не извещать, пусть идет на Елец спокойно. Главнее – опередить Шуйского.
Дворяне и дети боярские, глядя на воеводу (насквозь промок, но не унывает), переставали брюзжать.
Казакам же – и дождь не помеха. Бывалый народ! Ехали, прикладывались к баклажкам, на дворян посмеивались.
- Зазябли, мокрые тетери. Это же не в хоромах барствовать.
- В степь бы их на стылый ветерок, что коня сшибает.
На другой день дождь перестал лить, сквозь низкие серые облака проглянуло солнце. Дворяне повеселели.
В тот же день пришла радостная весть. На запаленных конях примчали гонцы из Кром.
- С победой, служилые! Воевода Иван Болотников разбил рати Нагого и Трубецкого. С победой! Слава Большому воеводе.
68

У казачьего атамана Григория Соломы радостно заблестели глаза. Ай да Иван Исаевич! И в Диком Поле, и на Волге знатно ратоборствовал. А ныне и под Кромами одержал славную победу.
Истома Иваныч дотошно расспросил гонцов. Ловок Иван Болотников, хитро Трубецкого да Нагого побил, хитро. Вот тебе и бывший холоп.
Кольнула зависть, острая, обжигающая, но тотчас угасла под взглядами начальных людей.
- О победе изречь всему войску. Пусть каждый дворянин, сын боярский, казак, пушкарь, холоп барский, человек даточный знает о разгроме войска царя Шуйского. Сказывать о том мужика в селах и деревеньках, чернецам и попам. Пусть несут добрую весть в народ.
- Любо, Истома Иваныч, - крикнул Григорий Солома. – Надо бы гонцов по всей округе разослать. Весть дюже добрая. Мужики еще пуще в рати повалят.
- Пошлем, Григорий Матвеич.
Войско Ивана Воротинского, узнав о Кромской битве, приуныло. Меж дворян и детей боярских поплыл невеселый говорок:
- Тыщи полегли. И не мужичье – конница дворянская.
- Знать, силен вор. Сказывают, до самого, до самого Орла Трубецкого гнал.
- Кабы и нас воры не турнули. Истома Пашков на Елец прет. Войско-де с ним несметное. Выстоим ли?
Получив грозную грамоту Василия Шуйского, князь Воротинский вновь кинул войско на крепость, но в который уже раз штурм был отбит. Ельчане били царских ратников из пушек и пистолей, самопалов и тяжелых крепостных самострелов, давили бревнами и колодами. Воротинский нес большой урон, сокрушенно высказывал:
- Дернул же черт Отрепьева Елец оружить!
Норовил взять мятежников миром, посылал в город людей от Марфы Нагой. Но ельчане грамотам царицы не верили. Грамоту сжигали, посланцев с позором выгнали, сопровождая свистом и охальными словами.
Воротинский расставил на удобной для себя местности полки: на горе Аргамыч, вдоль речки Быстрой Сосны и речке Ельчике. Открытым для Пашкова оставался лишь огромный овражище, тянувшийся левее крепости. Куда бы Истома ни сунулся, он всюду попадал в ловушку.
Все началось внезапно для Воротинского: едва наступило утро, как из крепостных ворот высыпала Елецкая рать. Натиск был быстр и неожидан: за всю долгую осаду ельчане и не помышляли о вылазке, а тут, будто их шилом укололи – выскочили всем городом. Самый тяжелый урон был нанесен пушкарям, спавшим возле орудий. Всполошные крики дозорных потонули в яростном реве набежавшей рати. Пушкарей, пищальников и стрельцов разили мечами и саблями, пистолями и самопалами, кололи рогатинами и пиками.
Воротинский в смятении выскочил из шатра. В уме не укладывалось: полторы-две тысячи горожан обрушились на его пятнадцатитысячное войско! Дерзость неслыханная! На что надеются воры? Увязнут – и полягут все, до единого.
А ельчане, смяв передовой полк, отчаянно ринулись на Большой полк. Воротинский, придя в себя, приказал:
- Взять мятежников в кольцо!
Полки Правой и Левой руки, покинув позиции, двинулись на ельчан.
В городе набатно забухали колокола.
- К чему звон?... Чтоб сие значило? – проговорил про себя Воротинский.
Вскоре к большому воеводе примчали вестовые с дозорных застав.
- Истома Пашков! Идет всем войском!
69

Лицо Воротинского помрачнело. Так вот для чего сей звон. Ворам знак подавали.
- Далече ли Истома?
- Почитай, под Ельцом. Да вон гляди, воевода. Скачут.
Воротинский до хруста в пальцах сжал рукоять сабли. Перехитрили-таки воры! Теперь уже разворачивать полки поздно. Хрипливым, срывающимся голосом прокричал:
- Воры во мне захлебнуться! Круши богоотступников!
Первыми врезались в полки Воротинского казачьи сотни. Василия Шестака и Григория Соломы. Налетели бешено, неудержимо, с устрашающим свистом и криком.
- Ги-и-и! Ги-и-и!
Дворяне и дети боярские, не ожидавшие столь мощного наскока, дрогнули, а затем и вовсе побежали, не выдержав грозного натиска. А тут подоспел и сам Истома Пашков с пятью полками, оставив в тылу лишь засадную рать.
Иван Воротинский, стоя на холме, с горечью взирал на сечу. Худо бьется царево воинство, вяло и робко. Где злость, где отвага, где верность царю? Стрельцы – и те попятились. Ужель войско обратится в бегство.
Прискакал вестовой с быстрой Сосны.
- Беда, воевода! Даточные люди побросали оружие. Многие к ворогу перешли.
- Смерды! – презрительно оттопырил губу Воротинский.
А вести поступали все черней и неутешительней:
- На Аргамыче худо! Пушкарям долго не удержаться.
- С Ельчика дворяне побежали.
- Среди детей боярских измена! Две сотни к ворам пристали.
- Подлые переметчики! – позеленел от негодования Воротинский.
Воротинский сам повел Большой полк в сечу. Но битва была уже проиграна. Кромская победа Болотникова, набатным звоном прокатившаяся по украйне, поколебала царскую рать. Большой полк сражался отважно, но силы его вскоре иссякли.
- Загинем, князь! – прокричал Воротинскому Григорий Сунбулов, прикрывая воеводу с казачьей саблей.
Воротинский же, злой и разгневанный, в запале валил мечом казаков.
- Загинем, Иван Михайлович! – вновь закричал Сунбулов. – Глянь, мало нас. Уходить надо!
Воротинский глянул, и только теперь до него дошли слова дворянина Сумбулова. Еще минута-другая – и погибель неминуема. Вражье войско не остановишь.
С остатками большого полка Воротинский и Сунбулов бежали на Епифань.
Мятеж охватил Московское государство чрезвычайно быстро, шел как пожар. После разбега войска Воротинского и Трубецкого город за городом возмущались. В Веневе, Туле, Кашире, Алексине, Калуге, Рузе, Можайске, Орле, Дорогобуже, Вязьме провозгласили Дмитрия.
Дворяне Ляпуновы, братья Захар и Прокопий, те самые, что поклонились со всей землей Дмитрию под Кромами, некоторое время сомневались о новом чудесном спасении Дмитрия. Но теперь, когда столько городов отложились от Москвы, и они снова возмутили Рязанскую землю. С ними, на челе рязанцев, стали против Шуйского влиятельные Сунбуловы. Восстали против него города тверские: Зубцов, Ржев, Старица. Сама Тверь еще держалась. На жителей ее в этом деле имел влияние епископ Феоктист. Возмутился и город Владимир и вся земля его.
В нижегородской земле боярские холопы и крестьяне, услышав призыв Болотникова, поднялись на своих господ, на все начальствующее. Возмутилась мордва, еще по большей части языческая: она тогда возымела надежду освободиться от московской власти.
Составилось мордовское полчище, вооружилось руками и стрелами. Явились у них
70

предводители, поборники своенародности, выборные люди – Москов и Варкадин. Они осадили Нижний Новгород. Арзамас, Алатыр отпали от Шуйского. На Поволжье возмутили Свияжск.
В Казани и Твери удерживал власть Шуйского местный архиерей – митрополит Ефрем. Богдан Бельский не пристал к измене. Он знал хорошо, что того, кого он признал сыном Ивана Васильевича, не было на свете, а нового он не знал.
В Великом Новгороде, хотя не было явного отпадения от Шуйского, не могли собрать за царя Василия ратной силы. В Пскове воевода Шереметьев, хотя не друг Шуйского, не изменял, однако, его делу.
Беда катилась на Рязань неведомо, с какой стороны. Одних сожгли и пограбили под Пронском, других под Смоленском, третьих у Касимова. Грабили и жгли не чужие душегубы – свои сердешные крестьяне.
- Собраться надо всем! Сложиться в полк да найти и посечь их, как бурьян! – кричали дворяне, собравшись у Захария Ляпунова, столичного головы.
Хозяин дома, Захарий Ляпунов, перекрестясь на икону, ответил:
- Посечь крестьян – обобрать самих себя. Крестьяне твой дом спалили, они же и поставят новые хоромы, а не будет крестьян, кто же тогда поставит? Из нас, небось, топора и в руках никто никогда не держал – одну только саблю.
- Государю надо бить челом! – запричитали другие.
- А какому? – с нарочитой кротостью вопросил брат Захария Прокопий.
Все примолкли, почувствовали грозу.
- Бояре угощают нас царями, как пряниками. Вот он вам Борис Федорович и вот вам Василий Иванович. Слаще не бывает. От их сатанинских сладостей землю корчит, люди чернеют, царство прахом идет, - договорил Прокопий.
- Ты, Прокопий, чересчур! – возразил брату Захар.
- Да почему же чересчур? Что у него, у Шуйского под шапкой-то?
- Голова?! – аукнул можайский дворянчик.
- Не голова, - перебил его Прокопий, - а волосы. А о голове нам нужно своей подумать. За что нам беды? Да все за то, за отступничество, за клятвы ложные. Как можем мы бить лбом перед Шуйским, когда жив истинный царь Дмитрий Иванович? Галка он, Шуйский, схватил, что блестит, и в свое гнездо.
- А делать-то что? – испугался можарян.
- От правды не отступать. Надо не бегать от крестьян, а вести их. Им правда дороже, чем нам… То ведь не торг, не базар, чтоб царя выбирать, какой ласковей. Царь от Бога, а за верность нашу ответ будем держать на небесах.
Пыхнул Прокопий, как сосновая лучина, и померк. В разговор больше не встревал, но слушал старого и молодого, все в глаза заглядывал, да так, как и собака не заглядывает.
После этой сходки в единочасье вся Рязань отреклась от Шуйского ради истинной своей присяги – Дмитрию Ивановичу.
Диво дивное – русский народ. Погорельцы и те, кто их жег, соединились безмятежно и прочно ради одного только призрака истины. Поплакали, помолились – и под колокола на Москву, гнать из Москвы неправду, правду сажать в цари.
Такое было не в одной Рязани. В Веневе сотник Истома Пашков поднял дворянское ополчение. Большой воевода Болотников чуть не каждый день слал в Путивль гонцов. Богом молил Шаховского, чтоб передал государю Дмитрию Ивановичу, чтоб тот поспешал к войску. Города сдаются охотно, склоняясь перед одним только его именем.
Шаховской слал гонцов в Самбор к Молчанову, требуя, чтоб тот решился на подвиг, ради покоя и мира на Русской земле: назвался Болотникову Дмитрием – назовись всей России.
Молчанов не уступал: в Москве его знают слишком многие. Перед силой бояр
71

склонятся, солгут себе и друг перед дружкой – не впервой. Только на лжи царство долго не устоит, а царство до поры – не царство.


IX

Болотников шел на Москву через Кромы, Белев, Калугу.
Истома Пашков – через Елец, Крапивну.
После разгрома под Ельцом войска князя Воротинского отступили к Туле. Царская рать таяла с каждым днем. Помещики “все поехали по домам, а воевод покинули”.
Истома Пашков, войдя в Тулу, сидел в ней всего лишь пять дней: поспешал на Москву. Но прямиком к столице не пошел: надо укрепить войско. А укрепить было чем: в Переславле рязанском стояли с дворянскими полками Прокопий Ляпунов и Григорий Сунбулов. Два дня назад Ляпунов прислал Пашкову гонца. Звал к себе, звал горячо: приходи, Истома Иваныч, вместе будем Шуйского бить. Пашков же дал ответ не вдруг: Ляпунов неспроста снарядил посыльного. Думы его не только о походе на Москву, но и о своем величии. В Рязани сольются две рати. А кому в наибольших воеводах быть? Вестимо, Ляпунову! Пашков же в подручных походит. Истоме Ивановичу давно известны тщеславные помыслы Прокопия Ляпунова. Да тот и не скрывал их, кичливо кричал:
- Ляпуновы – не лыком шиты. Мы старинного дворянского роду. Буде нас Шубнику низить. Ныне пришел наш час!
Ляпунов спит и видит себя Большим воеводой. По-другому и не мыслит, иначе не звал бы к себе тульскую рать. Но и Пашков не хотел сидеть под Ляпуновым. И все же к Рязани он выступил.
“За мной все мелкопоместные дворяне, - с тайной надеждой раздумывал Истома  Иванович. – Их и в Рязани сошлось довольно. Авось и перекричим родовитых”.
“Старейшину” выбирали не день и не два. Прокопий Ляпунов из себя выходил, чтобы выбиться в большие люди. Дело доходило до драк. Одного из служилых – сторонника Пашкова – Прокопий избил до полусмерти, чем подлил масла в огонь. Служилая мелкота избрала старейшиной Истому Пашкова. В него верили, на него надеялись, его чтили за Елецкую победу. Мелкопоместные говорили:
- Ляпуновы на одно буйство горазды. Пашков же степенен, разумен и воевода отменный. С таким не пропадем.
Прокопий Ляпунов с братом Захаром и Григорием Сунбуловым, огорченные неудачей, крепко загуляли. Захар Ляпунов, напившись до чертиков, ревел белугой:
- Все едино не быть Истоме на коне. Спихнем Шуйского – и Пашкова коленом под зад. Неча худородным у трона вертеться. Вышибем!
- Вышибем! – пьяно кивал Григорий Сунбулов. – Добрым дворянам стоять у власти.
Два дня гуляли. Протрезвев, поутихли: обида обидой, но надо и дело вершить. А дело большое, нелегкое – идти на Москву и бить Василия Шуйского.


X

Истома Пашков подошел к Москве 28-го октября 1606 года. Вначале, взяв Коломенское, затем перебросил свое войско к деревне Котлы, что в семи верстах от столицы.
Иван Болотников подступал к Москве тремя днями позже. Накануне ему нанес поражение на реке Пахре Михаил Скопин-Шуйский. Однако это поражение было
72

незначительным, потребовалось только несколько недель, чтобы от него поправиться.
К полудню завиднелись золотые купола Данилова, Симонова и Новодевичьего монастырей.
- Дошли, други! – размашисто перекрестился Иван Исаевич.
Рать встала.
Взирали на предместья Москвы, мужики и холопы, казаки и монастырские трудники, бобыли и бурлаки, приставшие к войску с берегов Дона, Оки и Волги. Взирали десятские и сотские, пушкари и затинщики, воеводы и головы.
Взирала рать.
Дошли-таки! Учащенно, взволнованно бились сердца. Дошли! Через бои, кровь и смерть, через все тяжкие испытания. Дошли.
Вот она, Москва-матушка! Какая, белокаменная, столица всея Руси.
Болотников обозрел пашковский стан, похвалил. Занял место Истомы Иваныча, пожалуй, лучше и не сыщешь. Один из своих полков Пашков поставил в Коломенском, другой у села Заборье. И вновь болотников похвалил: самые удобные позиции перед Москвой.
- Где же нам вставать, воевода? – спросили начальные люди.
- В Котлах! – решительно молвил Болотников.
- Но там же Пашков.
- Пашкову стоять на другом месте.
Свое решение Болотников принял час назад, принял после долгих и противоречивых раздумий. Он видел изъяны в войске Пашкова. В челе сотен, тысяч и полков стоят дворяне, которые могут дрогнуть в самый решительный час. Нет в войске Пашкова единения. А взятие Москвы уж слишком велика цена битвы. В Котлах, Коломенском и Заборье должна стоять мужичья рать.
Гонцом к Истоме Пашкову послал Юшку Беззубцева.
Истома Пашков встретил Юшку Беззубцева у своего шатра. Беззубцев слез с коня, чинно, с достоинством поклонился.
- Большой воевода царя Дмитрия Иваныча Иван Исаевич Болотников шлет тебе, воевода Истома Иваныч, свое слово приветное и желает доброго здоровья.
Пашков в ответ поясно поклонился. Ставший за спиной Прокопий Ляпунов с язвинкой хмыкнул. Пашков же, как видно, был непроницаем и внешне спокоен, хотя тотчас резанули по сердцу слова: “Большой воевода царя Дмитрия”. Он же, Пашков, просто “воевода”. Степенно молвил:
- Доброго здоровья Ивану Исаевичу.
Юшка пристально глянул в глаза Пашкова. Что сие означает? Молвил уважительно, с поклоном, но без воеводского чина. Ужель с умыслом?
- Большой воевода Болотников зовет тебя, воевода Пашков, на свой совет.
Братья Ляпуновы, Григорий Сунбулов застыли. Идти на совет к бывшему беглому холопу? Дворянину к смерду?!
Молчание затянулось. Пашков ожидал другого: он первым подступил к Москве, он занял лучшие позиции для своего войска, он (в конце концов) был избран в Рязани старейшиной служилого дворянства. Уж, коль дело дошло до совета, так не ему, а Болотникову надлежит быть у Пашкова в стане.
- Большой воевода ждет тебя, воевода Пашков, у себя в полдень, - так и не дождавшись ответа, весомо и громко произнес Беззубцев и вскочил на коня.
Посланцы поехали к своему войску, расположившемуся в трех верстах от Котлов.
В полдень Истома Пашков к Болотникову не приехал. Иван Исаевич, малость подождав, приказал полкам двигаться на Котлы.
- Не наломаем дров? – спросил один из подчиненных воевод Болотникова. -
73

Нехай стоит – иного пути нет, - отрезал Болотников.
Рать, со всех сторон окружив Котлы, остановилась в полуверсте от войск Пашкова.
В шатре Истомы Иваныча шел бурный совет, он начался с той поры, когда Пашков узнал о передвижении войска Болотникова к котлам. Братья Ляпуновы, всегда горячие и дерзкие, кричали:
- Не можна тебе, Истома Иваныч, идти к Ивашке Болотникову в шатер. Кто он такой, чтобы к нему на поклон ходить? Подлый человек, холоп?
Ляпуновым вторил Григорий Сунбулов:
- Пойти к Болотникову – признать себя вторым воеводой. Мыслимо ли дворянину перед смердом ходить.
Пашков молчал, лицо его казалось отрешенным, будто и не бушевал в его шатре совет. Однако за кажущимся спокойствием в душе его было далеко не безмятежно. Он и без совета знал, что скажут ему дворяне. Понять их труда не стоит: от самого Путивля шли победно, громко. Сколь царских полков разбили, сколько городов под свою руку взяли! Кичились горделиво, стучали кулаком в грудь: боярскому царю – крышка! Еще неделя-другая – и Василия Шуйского в помине не будет. На Москве сядет дворянский царь, боярскому засилью придет конец. Буде, попировали, посидели в думе и государевых приказах. Ныне дворянству пришел черед. И вдруг… и вдруг явился какой-то без роду, без племени холоп Ивашка и норовит подмять под себя дворян. Срамотища! Не бывать тому! Видит кот молоко, да рыло коротко. Не выйдет! Однако за Болотниковым – великая сила, у него стотысячное войско. Без такой рати ему, Пашкову, Москву не взять. Здесь – именно здесь! – надо идти вместе. Только могучим кулаком можно свалить Василия Шуйского. Без Болотникова же кулака не будет. Он хоть и холоп, но воевода отменный. Видимо, сам Бог велел ему рати водить.
Пашков поднялся из-за стола. Дворяне примолкли.
- Надо ехать.
Дворяне опешили: чего-чего, но такого от истомы не ожидали. Молчал битый час и вдруг выпалил.
- Аль же не зазорно? – осуждающе покачал головой Захар Ляпунов.
- Не дело надумал, - проронил Григорий Сунбулов.
- Не срамись! – крикнул Прокопий Ляпунов.
- Надо ехать! – громко повторил Пашков.
- Рехнулся! – заартачился Захар Ляпунов. – Перед мужичьем себя низить? Да мы и без лапотников обойдемся, без холопа Ивашки Москву возьмем. Наша ныне война.
- На рогоже сидя, о соболях не рассуждают, - веско бросил Истома Иваныч. – Без войска Болотникова о Москве и помышлять нечего. Нет у нас такой силы. Пусть Болотников в больших воеводах походит…, пока походит. Возьмем Москву – Большому воеводе на его место укажем. Холопу – ни в воеводах, ни у царского трона не ходить! Еду, дворяне
С собой ни Ляпуновым, ни Сумбулову ехать не велел: полезут на рожон и все испортят. Хотелось поговорить с Болотниковым без горячих голов.
Большой воевода государя Дмитрия Ивановича Болотников, сам глядел, как строят оборону возле села Коломенское. У палки два конца, а у войны концов – что колючек на еже. Сегодня ты гонишь – завтра тебя погонят, сегодня ты в осаде – завтра сам на стенку полезешь.
Перед шатрами с глубокими ходами под землю, где можно было бы отсидеться от ядер и другого огненного боя, поставили в два ряда на попа телеги и сани, а пространство между ними забили соломой, взятой из стогов, чьи-то дворы со всеми службами разобрали по бревнышку так, что чистое место осталось. Бревна шли на укрепления, на подземные каморы для солдатского житья.
74

Такой же городок выстроили казаки атамана Беззубцева в селе Заборье
- Как морозы ударят, зальем водой. Такая будет крепость – ни пули, ни пушки не возьмут.
На высоте Иван Исаевич задержался, оглядывая местность.
- Здесь изгородь на аршин ниже надо ставить. Хорошее место для наших пушек.
- Может, лучше гору поднять? – предложили пушкари – снега насыплет – низковата будет ледяная стенка.
- Не век нам тут сидеть. Нам Дмитрия Ивановича дождаться. Но ставьте так, как разумеете. В малом оплошаешь – потеряешь больше.
Отвечал пушкарям скороговоркой, поглядывая на всадников, поспешавших к нему. Узнав Прокопия Ляпунова и Григория Сумбулова – рязанцев по одной посадке только, как лошадей дергали, понял: сердиты и очень.
Поехал навстречу, улыбаясь, и уже издали крича им:
- То-то я вас поминал сегодня! Поехали ко мне отобедаем. Уж ведь за полдень давно.
В хоромах, которые занимал большой воевода с сотней казаков, для гостей тотчас выставили вина, зажаренного барана, жареных гусей, кур… Прокопий и Григорий сумрачно упирались, но кругом было столько улыбок и дружества, что в хитрости простых этих людей заподозрить никак было нельзя. И Сунбулов заулыбался в ответ, а Ляпунов в досаде схватил невесть, зачем взявшуюся тут ступу, и грохнул ею об пол:
- Гетман! Мы к тебе не на праздник приехали. Ты сначала ответь, а потом поглядим, стоит ли нам за один стол садиться.
Болотников удивленно воззрился на ступу, а потом на Ляпунова.
- Прокопий, у меня с утра маковой росинки во рту не было. Если ты сыт, то не ешь, а я, брат, пожую. С голоду еще и отвечу, что не так… Давай уж лучше поедим.
И, обняв обоих рязанцев за плечи, повел к столу и тотчас принялся есть и пить, одобрительно сияя глазищами и жестами призывая следовать своему примеру.
Прокопий, у которого ныло под ложечкой, покосился на Григория и взял курчонка. Куснул, а он горек, как осиновая кора. Стряпухи с усами, видно, желчь умудрились разлить. Сосед, казак с серьгою в ухе, все мигом понял, взял курчонка из рук Прокопия и кинул через голову собакам. А к Прокопию поднос придвинул с лебедем.
Хоть сердись на этих людей, хоть смерти им всем желай, но все они были искренние, как дети. Все у них было просто и от сердца – что Богу молиться, что усадьбы грабить.
Не успел Прокопий косточку от крыла обсосать, как в трапезную ввалилась толпа казаков, приведшая новых гостей. И каких! То были всяких чинов московские люди. Болотников быстро вытер руки о скатерть и вышел из-за стола.
- Хороший гость всегда попадает к застолью. Не будем же перечить русскому обычаю – сначала преломим хлеб, а уж потом дадим волю речам.
- Мы преломим с тобой хлеб, казак Иван Болотников, - ответил воеводе седобородый мещанин, избранный ходатаем от плотников Скоргорода. – Но ты скажи наперед, зачем ты пришел, русский человек, под стольный русский град с пушкарями, с саблями? Со своими хлеб есть радость, проливаешь кровь русских же людей, сжигаешь русские города, оставляешь сиротами детей?
- Государь Дмитрий Иванович послал меня наказать изменников, я исполняю волю нашего государя.
- Так покажи нам скорее Дмитрия Ивановича! – старик присел, раскрыл руки, головой завертел. – Где он? Где? Мы поедем к его ногам испросить прощенье. Мы тотчас помчимся в город, чтоб отворить ворота. Мы принесем его, света нашего, в государевы палаты на руках и на место его высокое посадим.
75

Болотников потемнел лицом. Он сам того желал, чего московский плотник.
- Великий государь ныне в Польше. Его ужаснула измена народа, о благе которого он пекся денно и нощно.
- Мы всею душою привязаны к драгоценному Дмитрию Ивановичу. Что же он не явится сам собою? Мы всем миром сыщем его врагов и спровадим их на тот свет.
- Среди бояр нет ни одного, чтоб не изменник. Побейте бояр, тогда мы соединимся без боя, и государь Дмитрий Иванович, птицей прилетит в Москву. Я сам был у него. Это он, словом и грамотой с царской печатью, поставил меня большим воеводою и послал в Путивль.
- Царскую печать во время гиля украл Шаховской, князь-смутьян. И посылал тебя, Иван Исаевич, в Путивль не Дмитрий Иванович, а кто-то другой. Дмитрия Ивановича в Кремле застрелили, и лежал он возле Лобного места три дня всем напоказ.
Тут выступили иные из посланных, отстранили плотника и, поклоняясь, сказали:
- Великий государь наш Василий Иванович Шуйский скорбит о смуте. Ратуя о мире и покое на Русской земле, он, великий государь, зовет тебя, славного полководца, приди к нему, великому государю, на его государеву службу. Повелел он, великий государь, сказать тебе: будешь ты большим господином пресветлого царства Московского, ибо воинство у царя Василия в почете и во всяком бережении.
Речь говорил человек, одетый в крытую атласом шубу, говорил ясно, ласково. Окинув взором всех казаков и Ляпунова с Сумбуловым, Болотников сказал:
- То ко всем речь! Государь всех зовет к себе на службу.
Болотников огорчился так простодушно, так искренне, что Прокопий, не сводивший глаз с гетмана, и сам засовестился.
- Нет! – покачал головою Иван Исаевич. – Как же вы этакие слова-то говорите? Сами в измене по уши, и нас туда же! Не-ет! Я дал моему великому господину мое казацкое слово – положить за него жизнь. Казак две клятвы не дает… Одумайтесь, господа. Измена, сложась с изменой, добром ли обернется? Не хочу грозить зазря, но если вы сами не образумитесь, то тогда приду к вам я. На аркане приведу всех на путь истинный. Ждите, господа, скоро я буду у вас.
Наступила тихая минута.
Посольство вразнобой, неловко, всяк сам по себе, поклонилось, пошло к выходу. За столы москвичей уж не звали. Неловко за столом сидеть после этого разговора.
Поднялись и Ляпунов с Сумбуловым.
- Идем в мою камору, - сказал болотников и, взявши со стола лебяжью ножку, куснул, глотнул, запил квасом, еще куснул и, отирая руки о полы своей казацкой грубой одежды, пошел к себе, не оглядываясь, идут ли за ним или нет.


XI

Комната гетмана была длинной, узкой. Пять окошек в ряд. Под окнами широкая, светлая, из березы, лавка. На полу ковер, подушки. Посреди ковра огромный татарский поднос. На подносе пиалы с орешками.
Болотников прошел на середину комнаты.
- Что стоите? Проходите! – пригласил замешкавшихся рязанцев, - подвинул к столу лавки.
- Атаманов звать или с глазу на глаз желаете?
- С глазу на глаз, - сказал Прокопий. – Мы думаем и положили между собой: большим воеводой быть в войске Истоме Пашкову. Он дворянин в седьмом колене. Он побил Мстиславского, а тебя и Скопин-Шуйского с малым отрядом побил. Все
76

дворянское ополчение за истому Пашкова.
- Экий разговор выдумали! – удивился Болотников. – Государь дал мне власть. Как я ослушаюсь? Нет господа! Не смею. Я же говорил давеча. “Истоме быть воеводой, а тебе Ивашка, казаком в шанцах”. Тотчас в шанцы пойду. Какая корысть Истоме быть ответчиком за всех? Воевода он умный, но с казаками да с крестьянскими вотчинами ему не управиться. Вы уж скажите ему: пусть не спешит в первые, Москву возьмем, государь приедет, тут и посчитаетесь родами. Господи! О том ли голове болеть? Надо народ поднять в Москве, чтоб бояр побил – тогда и войне конец.
- Зачем ты призываешь бить бояр и дворян? Грабить гостей? Зачем обещаешь всем грабителям и душегубам боярство? Возможно, ли всем боярами быть? И зачем ты разоряешь помещичьи имения? Государю служишь, не разбойнику.
- Я казак, вольный человек. По мне, все должны быть людьми вольными и жить, как Бог посылает.
- Да кто же работать-то будет, коли все обоярятся?
- Да те, кто раньше сидел, ручки белые сложивши. Вы меня за дурака не держите, господа. Вольный, крестьянин от земли не побежит, коли весь урожай, будет его.
Ляпунов и Сунбулов переглянулись, встали.
- Такое тебе, гетман, наше слово: коли, кто посмеет из твоих казаков разорять озорством помещичьи дворы, мы тех обидчиков добудем хоть из-под земли. И прикажи, гетман, пленных дворян не казнить и не мучить. Они слуги государя. Его руки. Татары из степи нагрянут, чем держать меч, коли вместо рук обрубки?- сказал Ляпунов и пошел к двери.
Болотников сдвинул стол в угол, лавки к стенам, и лег на пол.
- Зря орешков не погрызли! – крикнул рязанцам вдогонку.


XII

Снег сыпал, будто вытряхивали из кулей муку. Конские гривы стало не видно.
- Не заехать бы к москалям! – сказал Сунбулов, останавливая лошадь.
- А я не прочь заехать. – Ляпунов натянул повод и, загораживая рукавицей лицо, пытался разглядеть дорогу. – Вот и зима.- Передернул плечами. – В Москву хочу, в тепло.
Сунбулов склонился с седла, лицом к лицу.
- Первым, кто поедет к царю Василию, будет награда, вторым – прощение, третьим – кнут и рваные ноздри.
- Награды в несчастье грех получать, кнута тоже не боюсь. Не дамся. – Тяжело, по-бычьи, Ляпунов покрутил головой. – Нет его, царя Дмитрия. Ивашку-казака на мякине провели.
- Но он верит. Он ведь был у Дмитрия Ивановича.
- Мишка напялил на себя золотой татарский халат – вот и царь.
- Какой Мишка?
- Молчанов, собака. Был бы Дмитрий Иванович жив, разве сидел бы он в Кракове или еще где, когда войско под Москвой, когда Москве защищаться некем.
- Надурили нас! - Стременами зло больно тронул коня и будто из-под жернова выехал – светло, бело, небо сияет.
Поскакали.
- Что это? – поднялся на стременах Прокопий
Красная луговина расплывалась на белом. Подъехали ближе – тела с размозженными головами, исколотые животы… И все голые.
Не остановились.
77

- Видел? – спросил, наконец, Прокопий.
- Пленных порешили.
- Кто порешил – видел? Вилами порешили, дубьем.
Крестьяне наши добрые всласть потрудились, обобрали, как водится, и всех к Господу Богу – из-за сапог, из-за порток.


XIII

В шатре между Болотниковым и Пашковым был прямой разговор.
- Ну, так что, воевода, заодно станем царя Шуйского бить? – положив руку на плечо Пашкова, напрямик спросил Болотников.
- Заодно, - не раздумывая, ответил Пашков.
- Вот и славно, - бодро молвил Иван Исаевич. – Славно, Истома Иваныч! Единой ратью веселей будет Москву брать.
- А возьмем? – пристально глянул на Болотникова истома Иваныч. – Москва – не Елец и не Кромы… Здесь и не такие рати спотыкались.
- Таких не было, Истома Иваныч, - сняв с плеча Пашкова руку и посуровев лицом, произнес Болотников. – Не было! Приходили под стены Москвы чужеземцы. Ныне же сама Русь, почитай, семьдесят городов за нами. Пришла под Москву рать народная, всерусская, и перед ней не устоять Ваське Шубнику с боярами. Не устоять, Истома Иваныч! Возьмем мы Москву. Но для того нам хитро надлежит войско расположить. Так расположить, чтоб Васька Шубник ни одним змеиным жалом нас не укусил. А посему, я, как Большой воевода, встану своими полками у Котлов, Коломенского и Заборья. Тебе же, Истома Иваныч, верней стоять под Николо-Угрешским монастырем.
И без того замкнутое, застегнутое лицо Пашкова потемнело, глаза зло полыхнули.
- Того не будет…, никогда не будет, Болотников. Мои полки, как стояли, так и будут стоять.
- Та-а-ак, - хрипло протянул Иван Исаевич. – Выходит, Большому воеводе ты подчиняться не станешь? И над полками твоими я не волен? Мне ж топтаться сзади тебя и ждать, покуда не снизойдет истома Иваныч. Не пойдет так, воевода. С хвоста хомут не надевают. Одумайся! Мое войско едва ли не втрое больше твоего, и не мне, Большому воеводе, стоять на неудобицах.
Пашкова же захлестнула необузданная волна гнева. Смерд, лапотник! Ну, добро за ним первое воеводство признал (пусть потешится!), но чтоб холоп Ивашка его полками распоряжался?! Все дворянство усмеется. Снять полки с выгодных станов, убраться по приказу мужичьего коновода?! Да кто он такой, чтоб над дворянами измываться?
Махнул рукой стремянному, стоявшему наготове подле шатра.
- Коня!... Кличь дворян.
Не дождавшись, пока дворяне выйдут из шатра, Пашков огрел плеткой коня и поскакал к своему стану.
Пашков так и не выполнил требования Болотникова. Утром войско его по-прежнему стояло у Котлов.
- А что, батька, у нас вон какая громада. Возьмем и двинем на Пашкова. Шерсть полетит! – советовал Мирон Нагиба, болотниковский военачальник.
Болотников лишь рукой отмахнулся. Он хмуро расхаживал вдоль шатра. Ждали воеводы, ждала рать. Надо было что-то предпринимать, но ничего дельного, толкового на ум не приходило.
Через час Болотников приказал вплотную подойти к войску Пашкова. Пашков не шелохнулся.
78

Семейка Назарьев собрал два десятка ратников из мужиков, подошел к Болотникову.
- Прогуляемся-ка мы по стану Пашкова, воевода. Авось земляков встретим, - глаза Семейки лукаво блеснули.
В полдень к шатру Истомы Иваныча прискакал Григорий Сунбулов.
- Полк Правой руки помышляет переметнуться к Ивашке Болотникову. Сотники едва удерживают мужиков.
- Переметнутся к Болотникову? – переспросил Пашков, и темные бессонные глаза его недоуменно застыли на Сунбулове.
- Почитай, всем полком, Истома Иваныч. Болотниковских мужиков наслушались. Не хотим-де более под дворянством ходить. Нам-де с Болотниковым повадней. Он землю и волю обещает.
Не успел Сунбулов высказать, как в шатер ворвался огневанный Захар Ляпунов.
- Поруха! Замятие в полку! Мужичье к Болотникову уходит!
В глазах Пашкова мелькнул испуг. Гибнет рать! Коль мужики и холопы уйдут к Болотникову, Пашков останется с тремя-четырьмя тысячами дворян, останется как осевок в поле. Прощай далеко идущие помыслы!
Пашков вскочил на коня и поспешил в полки: надо немедля остановить мужиков.
Вечером того же дня Истома Пашков повелел войску отходить к Николо-Угрешскому монастырю.   


XIY

Неделя минула, как Истома Пашков отошел под Николо-Угрешский монастырь. Был хмур и неразговорчив от невеселых дум, ездил по рати, тормошил тысяцких и сотников.
- Быть настороже! Василий Шуйский воевод на вылазку снарядил. В любой час могут ударить.
Тормошил больше для острастки, зная, что вылазной воевода Скопин-Шуйский не кинется к Угрешскому монастырю, для него враг есть ближе и опасней – Иван болотников. Под Котлами, Заборьем и Коломенском стычкам быть. И стычки уже начались, не было дня, чтоб Болотников со Скопиным-Шуйским не поцапались. Но до больших боев пока не доходило: слишком мало сил у Скопина-Шуйского, не по зубам ему стотысячная рать. Недоступен и крепок болотников, наскоком его не опрокинешь.
Истоме вспомнились слова Прокопия Ляпунова:
- Черт дернул нас к Ивашке пристать. Мужики дворян топорами секут, а мы – под его руку. Тьфу! Не надо бы тебе, истома, ни нас, ни себя низить.
Дворяне не могли простить Пашкову его неожиданную податливость. Нельзя, никак нельзя было ему уступать первого места. Неслыханный срам ходить под стягами холопа!
Пашков и сам мучительно переживал свои поражения: скрытого тщеславия было в нем не меньше, чем в необузданном Ляпунове. И как не старался он подавить в себе злость и досаду, неприязнь к Болотникову нарастала с каждым днем. Не помогали ни частые выезды по полкам, ни охотничьи выезды в лес.
Братья же Ляпуновы и Григорий Сунбулов бражничали. Гуляли шумно и буйно, блудили с девками. Пашков, наведавшись в ляпуновское войско, пришел в ярость: на подгуле была вся дружина. Навались враг – и прощай все войско.
Огневанно поскакал к воеводческой избе. Прокопий и Захар – пьяней вина – лежали на лавках с девками. Истома выхватил плетку, девки с визгом кинулись в сени.
79

Пашков рванул Прокопия за воротник рубахи, приподнял.
- Не до гульбы ныне, воевода!
Ляпунов – глаза мутные, курослепые – что-то невнятно промычал и повалился на лавку. Истома зло плюнул и выскочил из избы. Выговаривал Прокопия на другой день:
- Срам глядеть на твое войско. Не рать – пьянь кабацкая. Не рано ль в гульбу ударился?
- А чего бы и не погулять? – усмехнулся Ляпунов.
Усмехнулся нагло, с издевкой. – До самой Москвы дошли, пора и повеселиться.
- Не время! Прекращай пиры, пока худа не дождался.
- Худа?... Это, какого же худа, воевода? У нас ныне, все, слава Богу. И Шуйского в Москве заперли, и Престольную, как медведя, обложили, и Большого воеводу над собой поставили. Как тут чарочку не опрокинуть?
- Не юродствуй! Без Болотникова нам Москвы не взять. Кишка тонка.
- Куда уж нам без лапотника, - продолжал изгаляться Ляпунов. – Пропадем, загинем. Спасай, Иван Исаевич, воеводствуй! Мы ж – холопники твои верные. И Ляпунов, и Пашков земно челом бьем, - Прокопий ткнулся широким лбом о пол.
- Не юродствуй, сказываю! – сорвался на крик Пашков, и гневливое лицо его побагровело. – Не юродствуй Прокопий! – сел на лавку. Малость поостыв, сурово молвил: - Болотников ныне сильный, ему и первое место. И нечего о том плакаться. Мы же покуда не так и опасны для Шуйского. Вдвое, втрое войско наше увеличить надобно. Слабы мы без Болотникова. Слабы Прокопий.
- Слабы? А кто же Шуйского под Ельцом и Троицком наголову побил? О ком слава по всей Руси гремит? Не о нашем дворянском войске? Речь Посполитая – и та в ладоши хлопает. Виват! Знатно Шуйского разбили… Дивлюсь твоим речам, Истома Иваныч. Войско наше как никогда в силе.
- Видал вчера твое войско, - колюче глянул на Ляпунова Пашков. – Пьянь на пьяни сидит и пьяного погоняет. Срам! Доведись самая малая рать Шуйского – и костьми ляжет все твое войско. Вновь сказываю: прекращай гульбу, Прокопий. Москва не Елец. Более крепкое войско надобно и негулящее. А коли, не оставишь, пеняй на себя.
С Ляпунова ухмылку, будто ветром сдуло, лицо стало спесивым.
- Кому это ты угрожаешь, Истома? Дворянину Ляпунову, кого все московское царство давным-давно ведает?! Не забывай, мелкота веневская!
Пашков зашелся от гнева, захотелось выплеснуть из себя злое, обидное, но все же сдержал себя, сдержал с трудом, чувствуя, как лицо покрывается испариной.
- Негоже нам ныне, Прокопий Петрович, родами считаться. И не моя вина, что не тебя в Рязани старейшиной поставили. Такова была воля дворянского войска. Ныне же не обессудь, и не посчитай за срам у меня во вторых воеводах походить. Дело у нас общее – боярского царя спихнуть. А для того единенье надобно. От тебя же покуда – чванство да гульба. Худо-то, Прокопий Петрович. Приди в себя, проснись…
- Сам ведаю! – криком оборвал Истому Ляпунов. Горячий, необузданный, схватился за саблю. – Не учи, веневский сотник! – пнул ногой дверь в сени, загремел. – Фомка!... Фомка, дьявол! Тащи бочонок и кличь начальных!... Девок кличь: гулять буду.
Пашков укоризненно покачал головой.


XY

В тот же день в стане Прокопия Ляпунова разыгралась кровавая буря. Дворецкий Никита Васюков в пьяном угаре зарубил ратника из “даточных” мужиков. Мужики подняли Васюкова на копья. Набежали дворяне с саблями.
80

- Бей сиволапых!
Но “сиволапые” не устрашились и убили пятерых дворян. Ляпунов рассвирепел:
- В куски изрубить бунтовщиков! Коня!
Но до коня Прокопий так и не добрался: его удержали начальные люди, удержали насильно. Выпусти Ляпунова – и беды не избыть. Пьяный он и подавно не укротил, может и себя погубить и войско опустошить. Уговорили.
- Мужичья в рати более половины. Не с руки нам ныне с лапотниками квитаться. Побереги дворян, воевода!
Но Ляпунов раскидывал начальных и рвался за порог. Пришлось связать Прокопия.
Похмелье было тягостным. На монастырском погосте хоронили убитых дворян. Батюшка на рысях (ветрено, стыло, секущий снег леденит щеки) бормотал заупокойные молитвы, а Ляпунов зло глядел на мужиков с заступами. Лица их замкнуты, ни печали, ни покорности в глазах. Навозные рыла! Будь другое время – живьем бы в землю зарыл. Эк, взяли волю на господ руку подымать. Погоди, дай срок, за каждого дворянина ответит, о воле и помышлять забудут. В крови захлебнуться!
Возвращаясь в свою воеводскую избу, Ляпунов видел все те же злые, непокорливые глаза мужиков. “А что, как ночью скопом навалятся? – резанула неожиданная мысль. – Перебьют – и к Ивашке Болотникову”.
И эта мысль настолько крепко засела в голову, что тотчас повелел утроить охрану воеводской избы.
А тут новая новость. Примчал гонец Семка Хохолов из Рязани, ошарашил:
- Мужики заворовали, воевода. Поместья зарят и жгут, хлеб из житниц тащат. Вся Разанская земля взбунтовалась.
Ляпунов принялся стегать Семку плеткой, вымещая злобу на гонце, бесновато орал:
- Смерды, нечестивцы, паскудники!
Едва не до смерти забил Семку. Затем велел позвать в избу дворян, что из начальных. Услышав о мужичьем бунте, дворяне зашумели:
- Мы тут их Красно Солнышко воюем, а они усадьбища наши громят!
- Ивашкиных грамот наслушались! Сам первый вор и мужичье воровать наущает.
- Неча нам тут более делать! – взорвался Захар Ляпунов. Накажем мужиков! Немедленно нужно сниматься!
Слова брата всколыхнули, было, и Прокопия. Подмывало подняться и решимо кинуть: идем на Рязань, идем карать мужиков!... И все же каким-то чудом остановил себя.
- Обождать надо, дворяне. Домой всегда успеем. Наша судьба ныне здесь.
Уж слишком, слишком много ждал от похода на Москву Прокопий Ляпунов. Не любы были ему ни высокородцы-бояре (все у них), ни сам боярский царь Василий: покуда правят бояре на Руси, дворянам ни в почете, ни в славе не быть, век ходить униженными по царским задворкам. “Нам нужен свой царь, дворянский! – говорил Прокопий. – Такой, дабы на одних дворян опирался. Нас на Руси десятки тыщ, и не будь дворянского войска, давно бы топтали Московию иноземцы. Бояр же – хилая горстка. Хватит им верховодить. Настал наш черед у трона”.
С теми заветными думами и двигался Ляпунов к Москве, но чем ближе его рязанское войско приближалось к столице, тем все смятенней и тягостней становилось на душе воеводы. И виной тому – мужики. Они, треклятые! Побросали сохи, вышли из сел и деревенек и огромнейшей ратью пошли на Москву. И как пошли! Зверски, угрозливо, заря поместья и вотчины, убивая бояр и дворян. Шли и кричали:
- Довольно с нас боярской кабалы. На себя хотим хлеб растить. Добудем волю!
Клич был такой могучий, что Прокопию становилось не по себе. А вдруг мужичье и в самом деле Москву возьмет, что тогда? Не кинется ли с оружием и на тех дворян, что
81

оказались с ними в одном войске?
Страшно становилось Прокопию. Начал колебаться (да и только ли он!) на верном ли пути? В воровском ли стане его место?
Подтолкнул Прокопия тайный посланник Шуйского. Царь посулил Ляпунову крупное поместье и высокий чин – чин думного дворянина. Через несколько дней – все это время Прокопий скрытно сносился с царем – дворянское войско Ляпунова, воспользовавшись “мглою и непогодою”, перешло на сторону Василия Шуйского.
Шуйский сидел в думе, склонив на бочок голову. На лысом темени сиял солнечный зайчик. И всем чего-то погорчило. Экая, нескладная русская жизнь! Перевелись великие государи. Седуны на царском месте сидят. Седуны.
Вдруг ветром колыхнуло замерший воздух. Двери растворились, в палату, к царскому месту, чуть не бегом устремился царев брат Дмитрий – Василий Иванович побледнел, встал, ожидая удара.
- Рязанские дворяне с Прокопием Ляпуновым и с Тришкой Сунбуловым перешли к тебе, государь. Вину тебе свою принесли.
- Ляпунов? Прокопий? Рязанский дворянин? – у царя перехватило горло.
“Господи! Свершается милость твоя’.
Вздрогнул, как проснулся. Оглядел думу.
- Ляпунова жалую думным дворянином. Ибо думает. – И так победительно поглядел на бояр, словно Болотникова в пух и прах расколошматили.


XYI

Весть об измене воевод Ляпуновых и Григория Сумбулова застала Болотникова неподалеку от Донского монастыря. Выслушал молча, окаменело. Иуды! Подлые переметчики. Предали народное войско в самое неподходящее время. Вот оно, господское нутро! Пойдет ли барин на барина? Никогда. Лишь бы шкуру свою сберечь, себялюбцы.
Измена дворянского полка Ляпунова не удивила Истому Иваныча, она лишь внесла еще больше сумятицы в его душу. Ляпунов зря не перебежит. Никак мужики-то пострашней бояр оказались… С боярами поладить еще можно, с мужиками – никогда. Ныне же и подавно с мужиком за одним столом не сидеть, коль он без разбору дворянские головы рубит… Нет, не царь Шуйский и не бояре враги, Пашкову мужик злейший враг. Мужик! Вот кого надо бить и на кого железную узду накинуть. Бить, покуда в смирение не придет. Бить в купе с Василием Шуйским и боярами.
Истома Пашков начал готовить измену. Колебался он ни день и не два, но когда от своих лазутчиков услышал, что на выручку Шуйскому идет из смоленских, новгородских и тверских городов дворянское войско, колебания его отпали.
Болотников не узнавал Пашкова: воевал под Красным селом беззубо и робко, будто и не бил лихо царские рати под Ельцом и Троицким. Что с ним, почему так худо сражается? Пашков неизменно отвечал: надо к врагу приглядеться, а потом ударить… Нет, не тот Пашков, как будто подменили воеводу. Мешкать же больше нельзя: и без того время упустили, надо было давно перекрыть на Москву все дороги. Пора начинать решающую битву, пора навалиться на Шуйского всей ратью.
26-го ноября 1606 года сорок тысяч невольников двинулись на Москву. К Рогожской слободе полки вели Юшка Беззубцев и Тимофей Шаров, к деревне Карачарово – Мирон Нагиба и Нечайка Бобыль. По задумке Болотникова обе рати, захватив слободу и Карачарово, должны немедля перейти Яузу и выйти к Красному селу. Иван Исаевич помышлял полностью окружить Москву уже на другой день. Наказывал воеводам:
- Новгородское и смоленское войско вот-вот подойдет к столице. Надо перекрыть
82

на Москву все дороги, перекрыть так, дабы мышь к Шубнику не проскочила. Поспешайте, други.
Поспешили, но тут навалилось непогодье. Бесновалась, бушевала метель, обжигая стылым ветром лица, слепила густым секущим снегом глаза, заваливала тропинки и дороги. Кони и люди проваливались в сугробы.
Худо в кипень-заворуху биться, думали воеводы. Ни пушки, ни ратники не развернуться. И все же шли и лезли, лезли упрямо, надеясь застать неприятеля врасплох.
Но “вылазной” воевода Михаил Скопин был начеку. Его полки столкнулись с болотниковцами у Карачарова. Битва была злая, упорная. Одолеть Скопина не удалось. Сеча стихла лишь к ночи.
Когда шло сражение, царь и бояре заседали в думе, где было решено завтра выступать всему войску против Болотникова. Воеводами были назначены Михайло Скопин, Иван Воротинский и Федор Мстиславский.


XYII

Утром 27-го ноября 1606 года Болотников решил дать бой Шуйскому между Донским и Даниловым монастырями. Его рать вышла из Коломенского, пересекла речку Котел, и закрепилась на раздольном заснеженном поле против Калужских и Серпуховских ворот. Сюда же, еще ночью подтянулся наряд. Битва началась около полудня. На царское войско хлынул казачий полк Нагибы. Заухали вражьи пушки, западали кони, но казаки дерзко, неустрашимо мчали вперед.
Удало лезут, подумалось Михайлу Скопину. И пушки им не помеха… прорвутся, наряд изрубят.
Кинул навстречу дворянскую конницу. Сшиблись – и закипела жестокая сеча. Рубились зло, остервенело. Ржали кони, молнией полыхали сабли. Крики! Хриплые, натужные, неистовые.
- Теснят, теснят, батько! – задорно крутнув смоляной ус, воскликнул Секира. Не кинуть ли на подмогу полк Нечайки?
Нет, Скопин хитер. Войско хоть и пятится, но он почему-то мешкает. Все его остальные полки стоят недвижимо.
Примерно через час дворяне начали отступать обеими полками, но Михаил Скопин не спешил вводить свежие силы. Князья же Мстиславский и Воротинский торопил:
- Не мешкай, воевода. Воры дюже насели. Не мешкай!
Но Скопин продолжал молчаливо сидеть на коне. Он ждал, что в бой Болотников бросит свой большой полк. Но Болотников вопреки всему почему-то терпеливо выжидал.
Скопин обратился к Мстиславскому и Воротинскому:
- Добро бы, воеводы, в челе полков выйти.
- Выйду! – решительно кивнул Иван Воротинский.
Мстиславский же отнесся к его словам с ехидцей:
- Чего сам в челе не выходишь? Покажи свою удаль.
Скопин сухо ответил:
- Настанет и мой час, князь Федор. – И тотчас вновь весь переключился на битву.
Скопин же был мрачен: Болотников так и не вводит в битву свой Большой полк. Все еще выжидает. Поманил одного из вестовых.
- Скачи к донскому монастырю. Пусть выходят стрельцы и бьют воров из пищалей. Поторапливайся.
Пищальники должны были ударить войску Болотникова в спину, что вызовет
переполох у мятежников и Болотников выведет свой Большой полк.
83

Однако замысел Скопина не удался. Пищальники попали в засаду, которую еще ночью выставил Болотников. Пищальники полегли под саблями мятежников.
Теперь на поле брани оказалось все казачье войско. Пока шло все по задумке Болотникова. Натиск Юшки Беззубцева был неудержим. Дворяне откатились по всему полю сечи. Михайло Скопин не ожидал столь быстрого и яростного наскока. Подождав еще немного, он понял, что без Большого полка воров не остановить. Он поднял над золоченым шлемом саблю и воскликнул:
- За мной! Побьем мятежников.
И повел полк. Болотникова надо было сломить, во что бы то ни стало: его победа поднимет на ноги всю мужичью Русь, под его стяги придут сотни тысяч черных людей и тогда вора не уничтожить никакой ратью.
Настал переломный час. Либо Болотников возьмет Москву, либо он окончательно будет разбит и никогда уже подлый смерд не замыслит поднять руку на господские устои.
Сурово шел на повольницу Михаил Скопин. Это заметил и болотников. Двадцатитысячная громада дворян надвигалась грозным, сметающим валом. Сейчас загуляет самая кровавая, самая жестокая битва.
- Пора, други! Пора положить конец кабальному царству! Москва будет наша! Смерть барам!
- Смерть! – грянула повольница и ринулась на врага.
Вслед за конной дружиной Болотникова двигалась пешая мужичья рать.
Правое и левое крылья дворян пятятся к стенам Москвы. Один лишь большой полк Скопина продолжает сдерживать натиск невольницы. Все царское войско оказалось в подкове. Надо усилить натиск и захватить дворян в кольцо. Тогда уже им не сдобровать. Тогда – победа!
И Болотников вновь крикнул громкий призывный клич:
- Победа близка, други! За мно-о-ой! Гайда-а-а!
С грозным, яростным казачьим “гайда”, приводившем в ужас врага, полетел на дворян.
- Гайда! – оголтело отозвались казачьи сотни.
Тяжелый был новый удар Болотникова. Михаил Скопин помрачнел: если не остановить сейчас Вора, то сражение будет проиграно. И только ли сражение! На какой-то миг Скопин впал в растерянность. Запасных полков больше нет. Вся рать в сече. Мужик Ивашка оказался искуснее. Не пройдет и получаса, как мужик будет торжествовать победу. Боже!
Но замешательство было коротким.
- Знаменщики, ко мне!
Глянул на Федора Мстиславского. Тот сидел на коне с побелевшим лицом.
- Двинем вперед, воевода. Под стягами и хоругвями. Остановим! Не бывать Вору со щитом! За мной, за мной, дружина!
Михаил Скопин в окружении знаменщиков бесстрашно кинулся вперед.


XYIII

Царь Василий взирал на сечу от Калужских ворот, взирал с утомительным ожиданием. Битва была упорной. Воров так и не удавалось обратить в бегство. Бились остервенело. А ведь, почитай, полрати с одними дубинками. И на тебе, озверели! Знай, колошматят дворян… Глянь, глянь! И вовсе стало худо. Многие дворяне к Москве повернули. Бегут.
И тогда Василий Шуйский пошел на отчаянный шаг. Горячо помолился на хоругви
84

с ликами Христа и Богородицы и твердым, окрепшим голосом воскликнул:
- Сам пойду на воров! Пусть воины видят, что царь вместе с ними! На бунтовщиков, воеводы!
Появление в войске царя приостановило бегство дворян. Скопину удалось-таки сдержать болотниковцев под Донским и Даниловым монастырями.
Сгущались сумерки. Жестокое побоище по-прежнему гудело на Замоскворецком поле. Дворяне начали уставать. Вот бы где понадобились свежие силы! Но все полки были брошены в сечу.
И вдруг, когда стемнело и когда казалось, что дворяне вот-вот начнут отступать, случилось совсем непредвиденное для Болотникова. В спину его войска внезапно ударило чье-то большое войско.
- Ордынцы! Помилуй, господи! Ордынцы!
 Болотников оцепенел. Прислушался. Нет, то не ордынцы: не слышно ни обычного татарского визга, ни устрашающего клича “уррагх!” Нет! Не-е-ет! Из уставшей охрипшей глотки вырвался надрывный жуткий мучительный стон. Измена! Истома Пашков, снова, объединив свои силы с Прокопием Ляпуновым и Григорием Сунбуловым, ударил Болотникову в спину, ударил подло, ударил всей сорокатысячной ратью!
Болотников побелел, пошатнулся. Измена, подлая измена!
- Что с тобой, батька? – встревожился Секира.
- Пашков, - с глухим отчаянным стоном выдохнул Болотников. – Пес, иуда, - в слепой, неуемной ярости рванулся навстречу пашковцам и с дьявольской силой принялся рубить дворян. Убивал с хищным, звериным рыком, видя в каждом дворянине Пашкова. – Пес, Иуда! Пес!
- Батько! Слышь, батько! Отходить надо… Иван Исаевич.
Болотников с трудом пришел в себя. Повольники, преследуемые царскими войсками, отступали, отступали всей ратью. Битву выиграть уже было невозможно.
- В Коломенское!... В Коломенское! – надорвано прокричал Болотников.


                XII

В последующие дни Болотников не захотел принимать бой в осаде и второго декабря сам вышел навстречу царским воеводам. Сражение произошло у деревни Котлы. И вновь была лютая сеча. Болотников сражался, как лев, но силы теперь уже были неравны. Успех был на стороне Василия Шуйского. Повольники отступили в Коломенское. Царские полки преследовали болотниковцев до самого острога.
Вскоре по Коломенскому ударили пушки, но ядра отскакивали, как от железа. Михаил Скопин приказал доставить из Москвы тяжелые осадные орудия. На ледяной вал полетели четырехпудовые ядра, но и они не могли пробить диковинную крепость.
Три дня большой московский наряд стрелял по крепости и, наконец, были разбиты укрепления острога. Коломенское запылало. Повольники гибли от огня и ядер, задыхаясь в дыму.
Ночью остатки войск Болотникова вышли из южных ворот острога, прорвались через осадный полк Ивана Шуйского и двинулись на Серпухов.


XX

В Серпухове болотников просил горожан дать ответ по чести, по совести: в достатке ли у них хлеба, можно ли сидеть в осаде до прихода великого государя Дмитрия
85

Ивановича.
Серпуховчане в глаза глядели, крест целовали истово: хлеба для стольких людей на три дня не хватит.
Недосуг было Ивану Исаевичу проверить лари серпуховчан, но коли, не желают претерпеть осаду, значит, надо держаться подальше: крепкие стены – защита, да ведь и ловушка.
Приняла войско восставших Калуга. Хлеба здесь было много, да вот беда: стены деревянные и нет Кремля.
Выбирать уж было некогда, по следу шло царское войско, ведомое Дмитрием Шуйским. Побил Дмитрия болотников под Калугой, а потом догнал и побил под Серпуховом. Вместо Дмитрия прибыл под Калугу его брат Иван. Много раз он приступал к Калуге, да все без толку.
Царь, торопясь покончить с поветрием самозванца, с неистовством народным, послал под Калугу огромное войско, все, что собрали в Москве и по городам. Повели полки боярин Мстиславский, Скопин-Шуйский, князь Татев.
Как колокол от большого ветра гудит и дрожит, так гудела и дрожала калужская земля. Пустотою на калужан веяло, неуютом, а отчего – не понять. Не все и не сразу догадывались: убывало земли и прибывало неба. Под топор пошли леса, стеной стоявшие вокруг города. Царские воеводы Мстиславский, Скопин-Шуйский, Татев не надеялись ни на войско свое, ни на пушки, погнали окрестных крестьян валить боры. Деревья разделывали на плахи, свозили в стан. Воеводы назначили сжечь Калугу. Бог с ним с городом, коли, в пламени сгорит проклятье царства, сама смута.
Огромные туры двигались к деревянным стенам Калуги, день ото дня ближе, ближе… В том жутком завале сосна, береза, можжевельник хорошо будет гореть, как в яме дегтярной. Когда один край деревянной горы навалился на городскую стену, Болотников распорядился сделать подкоп и подорвать гору.
И когда занялась заря, когда веселые ратники подоспели к турам завершить хлопотное, но верное дело, оборвалось у земли нутро, вывернулось наизнанку и в лопнувшие от грохота небеса соломинками взмыли плахи и чурбаки. Весь мир тотчас оглох, и оборвалась на людей тишина. Но уже в другой миг завыли, заблажили покалеченные, прибитые, пожженные ратники. Ворота Калуги отворились, и сам болотников выехал с казаками бить и гнать царских людей.
Удар был стремителен и неудержим. Никогда еще бояре и дворяне не видели столь удрученным молодого воеводу. Скопин был настолько потрясен действиями Болотникова, что целую неделю не мог прийти в себя.


XXI

Касимовский царь обрушился на Русь – благо сам Василий Шуйский позволил – во второй половине марта 1607 года, обрушился с тридцатитысячным войском – быстрым, свирепым, жаждущим добычи. Вначале набежали на села, что под Путивлем. Села большие, богатые хлебом, мясом и медом.
Михайло Скопин ушам своим не поверил: татары жгут, зарят, опустошают Русь, опустошают по просьбе царя Василия. То дело гнусное и подлое, горько раздумывал
молодой воевода. Позвать ордынцев на Русь. Испепелить землю. И все лишь ради того, дабы оставить воровские города без корму.
Басурманы так пройдут по сусекам, что мышь крупинки не сыщет. Опустошит Украину, опустошит села вокруг Калуги, дабы Болотникова голодом уморить. Коварнее
не придумаешь. Ордынец быстр, изворотлив, на одном месте не сидит. Поди, излови его.
86

Да и ловить-то ныне некому…
Ордынский набег тотчас сказался на Калуге: в крепость перестали приходить хлебные обозы. Свои запасы кончились.
- Как бы не заголодовать, батько. После татар и волк не рыщет. Треклятые! – мрачно молвило окружение Болотникова.
- Не ордынцев вините – Шубника. Это по его зову, татары по селам шарпают. За тридцать серебряников Русь продал. Иуда!
Иван Исаевич досадовал. Чего только не придумает Шубник, дабы расколоть народное войско. В крепости и без того стало тревожно: еще неделя – другая и людям нечего будет есть. С голодным брюхом долго не навоюешь.
Голод обрушился на калужан, голод брал их за горло, брал жестоко. Погосты были усеяны могилами. Но дух повольницы не был сломлен, болотниковцы находили в себе силы не только оборонять от неприятеля крепость, но и изматывать его непрестанными вылазками.
13-го мая из Тулы было послано войско под началом Андрея Телятевского. Навстречу ему из-под Калуги вышли три полка с воеводами Борисом Татевым, Михайлом Борятинским и Андреем Черкасским. Битва разыгралась у села Пчелки. Царские полки были разгромлены, князья Татев и Черкасский убиты. Остатки войск бежали к Калуге. Во вражьем стане началась паника.
Из крепости вышли болотниковцы и дружно, напористо ударили по дворянам, довершив разгром царских полков, начатый на Пчельне.


XXII

Разгром царских полков под Калугой потряс Москву. Боярство было насмерть напугано: войско разбито, оборонять Москву некому, и недели не пройдет, как Ивашка Болотников захватит столицу. Боярству не спастись.
О падении Москвы с тревогой подумывал и Скопин-Шуйский: если болотников двинет сейчас на столицу, его не остановить, Москва легко окажется в руках Вора.
Но Болотников… повернул на Тулу. Скопин был изумлен: просчет Болотникова был налицо. Передышка позволит царю собрать новые полки.
Бояре же Василию Шуйскому больше не верили: собравшиеся в хоромах Мстиславского, кричали:
- Довольно сидеть на торне Ваське! До погибели царство довел. Постричь Шуйского и в Чудов монастырь сослать. Звать короля Жигимонта на царство! Пущай войско свое приведет. Постричь Шуйского!
Кричали в хоромах, а затем повалили к Шуйскому во дворец. Царь выслушал, позеленел от злости и выгнал бояр. Поостыв от гнева, велел кликнуть думных дьяков Тимофея Витовнева да Тимофея Луговского. Час думали, другой и отправились на патриарший двор. Гермоген, благословив, выслушал царя Василия, и надолго замолчал. Открытая измена бояр не удивила святейшего: он давно ведал о кознях высокородцев. Ведал и осуждал: не ко времени сейчас раздоры, когда крамольная чернь вышла из послушания и вот-вот захватит Москву.
И патриарх Гермоген благословил царя на Земский собор. Со всех городов Руси,
верных Шуйскому, стали стекаться в Москву городовые дворяне и дети боярские, небольшие купцы и “летучие” люди посадской верхушки. Бояре не угомонились: всерусский собор служилого люда вселил надежду на избрание нового царя. Дивились решению Шуйского: уж чересчур на рисковую затею пошел. Земский собор – не десяток бояр – что повелит, так и будет. Надо дворян и детей боярских на Шуйского ополчить. Но
87

дело это оказалось непростое: дворянские вожаки истома Пашков, Прокопий и Захар Ляпуновы, Григорий Сунбулов в сговор с боярами не вступили.
- Ныне о другом надо помышлять. Как мужика побить. Болотников ни бояр, ни дворян не пощадит, коль верх возьмет. Будем крепко стоять за царя, - молвил Истома Пашков.
Василия Шуйского воодушевила поддержка дворян. Вот когда их петух в задницу клюнул. Поняли, наконец, недоумки, что царь и барин в одной упряжке должны идти. Уж, коль мужичий топор над башкой завис, тут не до распрей.
Дворянство было настроено решительно: пока покончить с мужичьей войной, пора вернуть мужика на барскую пашню.
Василий Шуйский заявил на соборе, что сам поведет войско на Тулу.
А тем временем срочно сколачивалась новая рать. Местом сбора дворян, детей боярских и “даточных” людей был назван Серпухов.


XXIII

Тульский поход Василия Шуйского начался 21-го мая 1607 года. С государем были бояре и окольничьи, стольники и стряпчие, дворяне московские и жильцы, головы стрелецкие и весь Разрядный (военный) приказ. На Москве Василий Иванович оставил брата своего, князя Дмитрия Шуйского.
Придя под Серпухов, где уже стоял Мстиславский, государь перед всей ратью целовал крест и дал обет.
- Коли вернусь в Москву, так победителем! А не победителем – лучше в чистом поле оставить кости.
- Вот бы нам и воеводам нашим, этак стоять за царя, как он стоит за русское царство! – одобряли ратники, но потом призадумались: отчего не они целовали крест? Воевать-то им.


XXIY

Когда Болотников пришел в Тулу, там уже находились Андрей Телятевский, “царевич’ Петр и Шаховской.
“Царевич” Петр встретил Болотникова радушно и хлебосольно.
- Рад видеть тебя, Большой воевода! – обнял, облобызав, и повел к столу, богато уставленному винами и яствами. Был “царевич” весел, подвижен. Пил, закусывал, говорил и пытливо поглядывал на Болотникова.
Особо Болотникова занимал Телятевский. Как встретит князь Андрей Андреевич своего бывшего беглого холопа, что по закону должен был бит кнутом и возвращен владельцу. Телятевскому с одной стороны не хотелось встречаться с Болотниковым, но с другой же за Болотниковым большая сила, без которой захват Москвы невозможен.
И уже на другой день по прибытию Болотникова в Тулу собрались на совет “царевич” Петр, Болотников, Григорий Шаховской и Андрей Телятевский.
Думали, каким путем идти на Москву.
- Надо идти на Серпухов. Побьем Шуйского и к Москве. Иного пути не вижу, - убежденно высказывал Телятевский.
- Рисково! – возразил Иван Исаевич. – В Серпухове, как доносят лазутчики, стотысячное войско. У нас вдвое меньше. Сеча будет не из легких, не одну тысячу ратников положим. Надо обойти главные силы царя. На Москву разумнее идти через
88

Каширу и Коломну. Войск там не так уж много. Одолеем! Москва же осталась без рати. Все полки ушли в Серпухов. Взять ныне Москву будет куда проще. Так что в обход Серпухова, воеводы!
- А царское войско дремать будет? – усмехнулся Григорий Шаховской. – Он был на стороне Телятевского. – Да оно тотчас Москву осадит.
- Москву Шубнику не отдадим! – веско молвил Болотников. – С нами будут все москвитяне.
Но Телятевский был непреклонен: надо, прежде всего, разбить серпуховскую рать, всякие пути к победе не приведут.
Поднялся “царевич”.
- Иван Исаевич прав. Ныне идти на Серпухов рисково. А рисковать нам никак нельзя. Обойдем Серпухов. Веди на Каширу рать, Большой воевода! – молвил твердо, выделив последние слова.
План захвата Москвы через Каширу и Коломну был весьма удачен. В обоих городах стояли слабые гарнизоны, кои не смогли бы остановить Болотникова: из Тулы в Серпухов примчал лазутчик Шуйского. Василий Иванович тотчас позвал Михайлу Скопина-Шуйского, подумав, предложил заманить войско Болотникова в ловушку.
- Добро бы, государь, укрепить Каширу. Полк князя Голицына и часу не продержится. Сметет его Болотников. Добро бы несколько полков из Серпухова снять. Да снять рать из Переславля Рязанского с Прокопием Ляпуновым. Рать у Ляпунова немалая и конная, быстро к Кашире подойдет. В Кашире в осаде не сидеть, а всем полкам выйти из крепости и ждать Болотникова подле устья речки Восьмы, что у села втекает в Беснуту. Сие место Болотников не минует. Уж слишком удобно идти здесь на Каширу. Полкам стоять скрытно, дабы Вор не изведал. Скрытно и пушки подвести. Удастся сие – Вор будет разбит.
Василий Иванович совет Скопина принял. К Кашире подтянулись многотысячные рати с пушками.
Поход Болотникова на Каширу начался первого июня. Через три дня, как и предсказывал Скопин-Шуйский, рать Болотникова угодила в искусно приготовленную ловушку. У речек Восьмы и Беснуты повстанцы неожиданно попали под разящий огонь пушек, пищалей и самопалов. На удобных позициях, прикрываясь речками, стояли крупные царские полки.
‘Тыщ пятьдесят” – смятенно мелькнуло в голове Болотникова.
- Лезь через Восьму, - приказал Болотников Нагибе, - сбей дворян и займи буерак. Зришь? Умри, но врагов задержи, иначе всему войску крышка. А я покуда попытаюсь полки развернуть.
Двухтысячный полк Нагибы неустрашимо полез через речку. Казачий натиск был яростен. Вскоре весь полк прорвался в буерак и начал мощно и дружно палить из самопалов по дворянской коннице Прокопия Ляпунова и Федора Булгакова. Дворяне несли большой урон. Казаки из буерака из ружья стреляли по рязанцам и людей ранили, и самих, и лошадей поубивали и, прося у Бога милости, рязанцы покинули казаков, назад поскакали всем полком к речке Восьме. Прокопий Ляпунов пытался задержать бегущих дворян, но тех было уже не остановить. Рязанский полк, спасаясь от казачьего огня, сломя голову несся к Восьме.
Рязанцы бежали как очумелые, бежали в таком отчаянном страхе, что смяли передовые линии Болотникова.
Болотников ожидал удара по Большому полку дворян казаков Беззубцева, который пошел в обход. Но что это?! Ужель… ужель вновь измена?!
Тульский воевода Данила Телятин, посланный в войско Болотникова третьим воеводой, внезапно ударил своим пятитысячным полком в спину болотниковцам.
89

Повольники дрогнули и побежали. А тут навалилась на повстанцев и вся царская рать, что еще усилило смятение. Болотникову с трудом удалось остановить бегущие полки. Войско вернулось в Тулу.


XXY

Василий Иваныч шел на Тулу не спеша, шел с опаской: боялся измены на Москве. А вдруг бояре и купцы другого на престол выкликнут? Четвертую неделю сидел неподалеку от столицы, в Серпухове. Сидел и выжидал. Но не только боярской измены побаивался Василий Иваныч. Страшился Болотникова и Петрушки Самозванца. Ныне оба сошлись в Туле и обрели силу немалую. Уйдешь далече от Престольной, а воры – скок – и на столицу. Нет, поспешать ныне никак нельзя. Надо покуда войско близ Москвы держать.
Полегче стало царю, когда рать Болотникова была поближе на Восьме. Совсем же повеселел после сражения на реке Вороной. Теперь можно и на Тулу двигаться… Ивашка Болотников и Петрушка Самозванец сели в осаду.
Но Василий Иваныч еще две недели постоял в Серпухове. Но как отойти за двести верст от Москвы?! И все-таки решился. 26-го июня царь вышел из Серпухова и через четыре дня был под Тулой.


XXYI

Болотников позвал к себе в палатку умного атамана Заруцкого. Сказал ему с глазу на глаз:
- Возьми Иван Мартыныч денег из казны, сколько тебе надобно. Две сотни, пять сотен. Возьми лучших коней, казаков человек с десять. И уж завтра в польскую землю. Найди, где бы он ни был, государя Дмитрия Ивановича. Расскажи о нас, грешных, о том, что бьемся за него, истинного царя, день и ночь, не на жизнь – на смерть. И Москву бы давно взяли, если бы приехал он в войско. В ноги поклонись, плачем плачь, но привези государя. Иначе мы, и победивши Шуйского, не победим, не будет покоя в русских пределах, покуда в Москве не водрузится истинный, природный царь.
Заруцкий глядел на гетмана преданно, голову кручинил, усы книзу гладил. Поверил Иван Исаевич глазам атамана, его душе на чистом челе, его упрямому загривку. Этот привезет государя!


XXYII

Тула была осаждена со всех сторон. Большой, Передовой и Сторожевой полки стояли под острогом на левом берегу Упы. Здесь же стоял и Рязанский “прибылой” полк под началом воевод Бориса Липова, Федора Булгакова и Прокопия Ляпунова. На правом берегу Упы, по Каширской дороге, на Червонной горе, около реки Тулицы, разместился каширский полк князя Андрея Голицына. Подле него “стояли казанского царства и Казанских городов и пригородов мурзы и татарвья, и чуваши, и черемисы, многие люди, и романовские и арзамаские князья и мурзы, и служилые татарвья, а воевода  с татарами был князь Петр Аласлакович Урусов”. Царь Василий с “дворовыми” полками разместились на реке Вороньей.
90

По обоим берегам Упы был размещен и Большой государев наряд. Пушки находились за турами напротив Крапивенских ворот и со стороны Каширской дороги, что позволяло простреливать Тулу с двух сторон.
Тулу обложила огромная стотысячная рать. Повольников же было впятеро меньше. Царь Шуйский норовил взять Тулу с ходу, но осажденные дали такой сокрушительный отпор, что Василий Иваныч пришел в ужас. В первый же день погибло свыше пяти тысяч дворян. Болотников не помышлял отсиживаться за каменными стенами. Из Тулы были часты на все стороны вылазки.
Чтобы не пришла в Тулу подмога, царь Василий отсек от Тулы города. Вскоре были взяты Белев, Болхов, Лихвин, Крапивна, Одоев. Тула напрочь была отрезана от Северских и украйных городов. Шуйский довольно потирал ладоши: теперь-то Болотникову долго не продержаться. Шиш ему воровские рати! И кормовых запасов не будет.
Шел второй месяц осады. В Туле кончились кормовые запасы, а помощи ждать было неоткуда: все дороги перекрыты царскими войсками. Начался голод.
Осады Тулы затягивалась. Ни голод, ни перекрестные обстрелы крепости, ни пожары, ни частые штурмы не сломили тульских сидельцев. Крепость стояла непоколебимо.
Наступила мозглая, гнилая осень. Неудачные штурмы, разящие вылазки болотниковцев и непогодье вызвали в войске Шуйского ропот. Первым отъехал из войска Шуйского князь Петр Урусов с татарами, чувашами и черемисами. Побежали! Побежали по своим усадьбам десятками, сотнями. Царь Василий бранился, стращал, но удержать служилый люд было невозможно.
В один из таких смятенных дней  к царю пришел дьяк Разрядного приказа и молвил:
- Приходил сын боярский Иван Кровков из города Мурома и предлагает затопить Тулу.
Василий Иваныч собрал бояр на совет. Уж чересчур неслыханное дело, но все согласились поставить заплот при впадении в Упу реки Вороньей. На правом, болотистом пологом берегу. Заплот надо было поднять и протянуть на полверсты. Царь выделил на строительство заплота “даточных” людей и мельников. С утра до ночи рубили лес и клали солому и землю в мешках рогозинных и вели плотину по обе стороны реки Упы. Дело было тяжкое, долгое.
В это время князья Телятевский и Шаховской начали тайные сношения с Василием Шуйским. Вовсю готовилась измена. Примкнули к заговорщикам и небольшие посадские люди во главе со старостой Третьяком Зюзей, а также некоторые казаки. Степан Нетеча, Вахоня Худяк и Левка Кривец. На одном из тайных сборищ порешили: схватить Болотникова и “царевича” Петра и открыть ворота войскам Шуйского.
Однако это мероприятие им не удалось осуществить, так как туляне и ратники пришли к Григорию Шаховскому и заявили:
- Ты много раз сказывал, князь, что царь Дмитрий убежал вкупе с тобой из Москвы в Путивль. Где же твой царь? Облыжник ты, князь!
Ждали в ответ гневного княжеского рыка, но Шаховской струсил и принялся врать хуже холопа:
- Я как все. Сказали – спасся, я и рад был, что спасся.
- Но где же он, спасенный? Ты же признал его! Где он?
- Да в Козельске или в Брянске. Пришел, воюет.
- Но зачем ему, истинному государю, по окраинным городам мыкаться? Шел бы к Туле, в единочасье будет как сокол. Твой Дмитрий Иванович и вправду, знать, вор!
- То слова несносные! – крикнул Шаховской, но вяло крикнул, глаза бегали, на
91

толстых щеках бисером выступил пот.
- В тюрьме твое место, князь Григорий Петрович.
Шаховского связали и кинули в застенок, угрозливо молвя:
- Казним, коль Дмитрий Иваныч не появится.
Не пришел, не появился, не помог отчаявшемуся, изголодавшему люду. Не пришел избавитель! Повольники умирали десятками, сотнями.
К Болотникову прибыл гонец Василия Шуйского, известил: царь предлагает мужикам, казакам и холопам покинуть город, иначе Тула будет затоплена. Царь никого не покарает, всем дарует жизнь. Каждый будет волен пойти туда, куда захочет.
Болотников и царевич ответили отказом. После Покрова заплот был готов. Василий Шуйский приказал ночью отвести все полки, что стояли на низких местах и запереть плотину, и к утру город заполнился водой, что люди вынуждены были забираться на кровати.
Болотников Петр, Беззубцев, Нечайка Бобыль и Тимофей Шаров сошлись на совет и порешили Тулу не сдавать. Всей ратью выйти из крепости и пробиваться через царское войско. Вылазку надумали предпринять ночью. До ночи оставалось несколько часов. Болотников вновь прошелся по рати и… вылазку отменил. Повольников оставалось только пятнадцать тысяч, у Шуйского же было служилого люда, чуть ли не всемеро больше.
“Не пробиться, - с горечью раздумывал Иван Исаевич. – Все как один поляжем”.
Послал к Василию Шуйскому гонца: повольники согласны покинуть Тулу, но с оружием.
Тула открыла проездные Пятницкие, Ивановские и Одоевские ворота, и в тот же час болотников и “царевич” Петр были схвачены заговорщиками и доставлены Шуйскому.
Тула пала 10 октября 1607 года.
Царь Василий Иваныч простил князей Андрея Телятевского и Григория Шаховского, “царевича” Петра повесили сразу на Серпуховской дороге под Даниловым монастырем, а Болотникова отправили в Коргополь, а там ослепили и бросили в прорубь на пустынном озере Лача.


Глава третья


I

Долгожданный Дмитрий явился. Царь Василий Шуйский узнал тогда еще, когда стоял под Тулой.
Выслала его в Московское государство жена Мнишека через своего агента Маховецкого. Дмитрий некоторое время оставался в Стародубе, ожидая накопление сил, а между тем отправил к Шуйскому, находившемуся под Тулой, посланца, одного боярского сына из Стародубского уезда. Этот человек смело явился перед царем Василием Ивановичем с грамотою. В ней Дмитрий называл Шуйского изменником, похитителем и требовал уступить ему престол. Посланец со своей стороны сказал царю:
- Прямой ты изменник! Подыскался царства под нашим государем.
Царь приказал его пытать, чтобы выведать от него о состоянии дел. Но у посланца не вымучили никакой вести. Он жарился на огне, да в то же время расточал на Шуйского всевозможные ругательства. Так и умер в муках
92

Когда понабралось у Дмитрия северской вольницы, он двинулся на Карачев, взял его, оттуда повернул на Козельск.
Не желал Василий Иванович не верить, кому верить было ну никак нельзя. Не желал он и войны. Если она и есть – так нет ее! Не желал знать о новом самозванце. Если он и есть – так нет его! Не желал признать врагов врагами, завистников – завистниками, злобу – злобой. Нет их! Одни друзья кругом. Тишина в царстве.
А потому тотчас отпустил с миром на все четыре стороны войско Болотникова, едва не погубившее царство и его, государя. Распустил и свое войско. Сто тысяч. Самозванец уже царствует в Орле. Но неужто венчанному государю, помазаннику Божию, только и есть дела, что за ворами гоняться? Довольно войны! Все по домам! Война сама собой кончиться.
Под Калугой дважды помилованные казаки атамана Беззубцева напали на царский отряд и соединились с калужскими ворами. Василий Иванович узнал о трижды изменниках, подходя к Москве. Вздохнул, покачал головою и попросил дьяка Иванова:
- Больше не тревожь меня дурными вестями. О разбойниках пусть воеводы думают. Царю – дела царские, воеводам -  воеводские.
И забыл о невзгодах.
Победа переполняла царьку грудь. Ходил по земле, будто на крыльях летал. Взоры посылал орлик, говорил умно. Впервые за всю свою жизнь не остерегался умного слова.
Дела свои царские государь выгнал все из головы прочь. И хоть сиживал в думе, да не по долгу. В думе только и разговоров что о самозванце. Вот пришел к нему какой-то Рожинский… Адам Вишневецкий явился…
На самозванца послал он брата Дмитрия Ивановича, князя Василия Голицына, князя Бориса Липова. Войско это соединилось с Куракиным и с татарской конницей, гулявшею по Северской земле, должны были навсегда покончить не только с самозванцами, но и самозванством. Собралось больше семидесяти тысяч, но из глубоких снегов рати остановились в Болхове, ожидая крепкого наста, а лучше всего – весны. Оно и правда, большому войску тяжело снега топтать.
Зато малым отрядам легко! Шайки казаков и поляков брали город за городом. Куда денешься! Чем погореть, али помереть – лучше Дмитрию Ивановичу присягнуть. Вот и таяла земля Шуйского, а земля самозванца все разрасталась, подтекая день ото дня к Москве.
Пал город Болхов. Превосходя поляков и казаков числом, царская рать, может, и устояла бы, но Дмитрию Шуйскому пришло в голову пушки спасать. Увидели ратники, что пушки увозят – и кто куда, у кого ноги резвей, отступили к Москве.


II

Царь Василий снова за неделю собрал новое большое войско. Воеводами поставил Михайла Васильевича Скопина-Шуйского да Ивана Никитича Романова.
Выставил это войско заслоном на реке Незнании. Пока дожидались воеводы самозванца, открылась измена. Воеводы Котырев-Ростовский, Троекуров, Трубецкой сговорились перейти под знамена Дмитрия Ивановича. Царь не казнил изменников, а выпроводил из Москвы прочь! Троекурова – в Нижний Новгород, Трубецкого - в Тотьму, Козырева – в Сибирь.
Войскам же царь приказал отступить за московские стены.




93

III

Из-под Болхова войско Дмитрия двинулось к столице очень спешно. Передовой полк составляли московские люди, сдавшиеся в Болхове. Они только что перешли реку Угру, тотчас отделились от войска Дмитрия, убежали вперед в Москву и дали знать, что Дмитрий идет скоро, но войско его не так огромно, как могло показаться тем, что были разбиты под Болховом.
Войско Дмитрия обошло заслон на реке Незнании. Оно пошло через Козельск и Калугу на Можайск. Нигде оно не встретило сопротивления. Везде люди выходили с хлебом и солью – встречали Дмитрия, своего законного царя, с образами и колокольным звоном.
!-го июня войско достигло Москвы, и в солнечный день, удивлялись красоте золоченых верхов бесчисленных церквей царской столицы.
Сначала поляки остановились на правом берегу Москвы-реки, с северной дороги. Из города не показалось живой души. Поляки осмотрелись и стали между собой обсуждать, что там стоять неудобно, рядом горы, которые могут быть помехою. Москва будет получать запасы из своих земель, и они им ничего не смогут сделать. По этому соображению они перешли через Москву-реку и стали обозом в селе Тайпинском. Но и это место их не устраивало. Снялись и двинули вперед. В это время из Москвы вышло царское войско и за Тверскими воротами заступило им дорогу. Поляки пробились сквозь их заслон, и дошли до села, называемого Тушино. Место им показалось удобным. Здесь они решили заложить лагерь. Не успели поляки обжить свой лагерь, как пришла весть, что московская сила, собравшись вновь, готовится напасть на них.
Ружинский, один из воевод Дмитрия, решился предупредить нападение московских войск и напасть на них первым.
Войско царя Василия стояло под городом, растянувшись до реки Ходынки. На Ваганьковом поле стоял сам царь Василий со всем разрядом.
С 4-го на 5-е июня перед рассветом Ружинский напал на москвичей, те еще спали и не готовы были вступить в бой, порядка у них не было. Поляки разгромили их, забрали весь их обоз с пушками и гнали их на протяжении пяти верст. И только когда обвиднело, то та часть войска, которая стояла на Ваганькове с царем, остановила поляков.


IY

Дела царя Василия шли плохо и в других местах. Ружинский, когда еще шел к Болхову, отпустил отряд под предводительством Лисовского в Рязанскую землю. В этом отряде был всякий сброд из польских владений да еще донские казаки и московские воровские люди. Лисовский занял Зарайск. Мятеж против Василия распространился по Рязанской земле. Пронск стоял за Дмитрия. Прокопия Ляпунова ранили пулей в ногу. Удача в Рязанской земле зависела от этого человека: куда вел он Рязанцев, туда и шли они. Когда он не мог уже быть в деле, все пошло дурно в рязанской земле. Брат его, Захар, приступил, было, к Зарайску и был разбит. Лисовский набрал много пленных, а другие из побежденного войска добровольно покинули оружие и пристали к нему. Над убитыми рязанцами Лисовский приказал насыпать холм в память своей победы. Войско Лисовского увеличилось тогда воровскими людьми из украинных городов Московского государства и простиралось уже до тридцати тысяч.


94


Y

В Москве расположение умов способствовало тому, чтобы спор между Василием и призраком Дмитрия тянулся, сколько возможно долее.
В Москве многие знали, что того Дмитрия, который царствовал, нет на свете, и поэтому Москва не могла скоро передаться обманщику. Но большая часть Москвы не любила Шуйского. Поэтому те из москвичей, у которых совесть была полегче, как только увидали, что двое называются царями: один в Москве, а другой под Москвой в Тушино, то и заключили, что из такого положения дела можно извлекать собственную пользу, и не стали затрудняться крестным целованием, данным Шуйскому, а приходили в Тушино, когда находили это для себя выгодным. Не только простой люд переходил к Дмитрию, но и знатные люди.
Из трех князей, которых обвинили в измене еще на реке Незнани, стольник, Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, после Ходынского сражения уехал в Тушино. Трубецкой, человек ограниченных возможностей, но знатного рода. С ним поехал один из князей Черкасских, Дмитрий Мамстрюкович. А по их примеру уехали в Тушино и другие носившие высокое звание – князь Алексей Юрьевич Сицкий, князья Иван и Семен Засекины. Многие стольники и стряпчие поехали туда же, на них глядя, поехали с поклоном к Дмитрию дьяки и подьячие. Отъехали из посольского приказа первый подьячий Петр Алексеевич Гребенев, с ним два подьячих Ивашки Виригина дети Ковертевы.
Москвичи стали пугаться и подумывать, как им быть, если к Дмитрию идут чиновные люди, может, он и впрямь истинный.


YI

Вероятнейшим способом избавиться царю Василию от тушинского соперника казалось – уладить дело с поляками, утвердить мирный договор и через посредство польских послов удалить поляков, служивших Дмитрию.
Были отпущены в Польшу воевода Мнишек с дочерью и их окружение, а также польские послы, задержанные после 17-го мая, дня заговора против царя Дмитрия.
Все отпущенные в разное время прибыли домой за исключением Марины, дочери Мнишека, которую привезли в Тушино, и она согласилась играть комедию, назвавшись женой нового самозванца.


YII

Василий Шуйский поспешил в Грановитую палату.
Дума сидела, словно у погасшего холодного очага. Василий Иванович, садясь на трон, даже плечами передернул.
- Печи, что ли, не топили?
- Тепло еще на дворе, - отозвался дворецкий. – А впереди зима…
Призадумались. Перекроют тушинцы все дороги, без дров Москва насидится.
Первым о делах заговорил государя свояк князь Иван Михайлович Воротинский.
- Вчера, на ночь глядя, бежали к Вору двумя толпами, через Заяузье и через Серпуховские ворота.
95

Государь слушал, уткнув глаза в ладони, и будто прочитал по ним нечто утешительное.
- Господи, убереги от срама русский народ! – сказал он голосом ровным, разумным. – Ладно бы холопы бежали, люди обидчивые, зависимые. Князья бегут. От кого? От России? От царя Шуйского? Но к кому? К человеку безымянному, беспечному, ибо имя у него чужое… В казаки всем захотелось? Но от кого воли хотят, от гробов пращуров? Кого грабить собираются? Свои села, крестьян своих?
Замолчал, слеповато вглядываясь в сидевшее боярство, в думных.
- Вот что я скажу, господа! Не срамите себя и роды своей подлой изменой. Я всем даю свободу. Слышите, это не пустые слова, в сердцах сказанные, а мой государев указ. Не желаю вашего позора в веках! С этой самой минуты все вольны идти куда угодно. Кто хочет искать боярство у Вора, торопитесь! Кто хочет бежать от войны и разора в покойные места, если они есть на нашей земле – торопитесь! Я хочу, чтобы со мной остались верные люди. Я буду сидеть в осаде, как сидел в приход Болотникова, - снова обвел глазами думу. – С Богом, господа! Я удаляюсь, чтобы не мешать вам, сделать выбор.
Шуйский поднялся с трона, но к нему кинулись Мстиславский с Голицыным.
- Остановись, государь!
- Умру за тебя, пресветлый царь! – ударил себя в грудь Иван Петрович Шереметьев, а брат его Петр Петрович расплакался как дитя.
А наутро хуже разлившейся желчи, жалкая, позорная весть. К тушинцу бежали Иван Петрович да Петр Петрович – Шереметьевы, те, что вчера выставляли перед царем и Богом верность свою – краса дворянства русского.
Никто не осмелился явно сказать, что не желает Шуйскому служить: боялись, что Шуйский хочет только этим путем узнать своих недоброхотов. Все целовали крест на верность царю. Но очень многие на другой день после того бежали в Тушино. Не то, чтоб была какая-нибудь вера в Дмитрия. Не всех и ненависть к Шуйскому побуждала бежать. Многие так поступали ради пробы, выгод. Побывавши в Тушино, ворочались в Москву, а потом, поживши в Москве, снова ехали в Тушино. Послужив Дмитрию – воротятся к Шуйскому, потом опять едут, признают вора “”Дмитрием”, а когда у Дмитрия им надоест, приезжают снова с повинной на верную службу Шуйскому. Для ратных людей ни Дмитрий, ни Шуйский не имели авторитета законности. И тот и другой давали жалование. Получив жалование от Шуйского, беглецы получали в Тушино, а потом возвращались, выпрашивали прощение и служили Шуйскому, пока им давали жалование от Шуйского: и так случалось, иной москвич, раз пять или шесть, бегал из Москвы в Тушино и возвращался назад. Царь Василий хоть постоянно казался милостивым, но не раз и казнил недоброжелателей. Между виновными попадались и невинные. Царь не смел трогать только тех, которые были посильнее. Им прощалось многое такое, за что казнили других, неважных. Никто не уважал царя. Им играли, как ребенком, точно так же, как в Тушино обращались с царем тушинским.


YIII

В московской земле дела названного Дмитрия некоторое время шли успешно. Еще в июле покорились на имя Дмитрия пограничные города.
Великолуцкий наместник Федор Плещеев, ревностный поборник Дмитрия, враг Шуйского, привел жителей города к крестному целованию.
За Великими Луками отпали от царя Василия Шуйского Псков. Вслед за Псковом
Ивангород. Сдались Переславль-Залесский, Углич, Ростов Великий. Покорились
96

Дмитрию Ярославль, Рыбная Слобода, Мольга, Юрий-Поволжский, Галич Кашин,
Бежецкий-Верх, Пошехоны, Чаронда, Тверь, Белоозеро, Торжок.
Покорился Владимир. За Владимиром покорились Шуя, Бахна, Гороховец, Муром, Арзамас, Шацк.
Не поддались Дмитрию Рязань, удерживаемая Ляпуновыми, которые ненавидели Шуйского, но не хотели менять его на Дмитрия. Оставались верными царю московскому Смоленск и Коломна.
В печальных обстоятельствах Шуйский решился обратиться к чужой помощи. Еще в 1607 году шведы предлагали Московскому государству содействие и пособие. Царь в то время стоял под Тулой против Болотникова. По его приказанию бояре отказались от помощи шведов.
Но теперь, когда тушинский вор стал под Москвой, когда с каждым днем прибывали к нему польские дружины, юг отпал от царя, на востоке города стали колебаться, о самой Москве стали думать и так и иначе – тогда Шуйский вспомнил о шведской помощи, и отправил князя Михайла Васильевича Скопин-Шуйского в Новгород, чтобы оттуда начать переговоры со шведами. Новгород держался крепко Шуйского. Была надежда на этот город и его землю. Можно было собрать ополчение, а между тем Скопин должен был послать посольство в Стокгольм и уговориться насчет присылки шведского войска.
Новгород был уже близок к переходу на сторону тушинского царька. Михайло Васильевич Скопин-Шуйский выслал в Швецию Семена Васильевича Головина (своего шурина) до дьяка Сыдовного, а сам хотел дожидаться их в Новгороде. Но он увидал, что новгородцы волнуются. Посоветовавшись с новгородским воеводой Михайлом Игнатьевичем Татищевым, Скопин вышел из города с тем небольшим войском, которое у него было, и направился к Ивангороду. По дороге услышал, что Ивангород уже отпал от Шуйского. Скопин отправился к Орешку, но в Орешке Михайло Глебович Салтыков, тамошний воевода, не пустил его и объявил себя за Дмитрия. Скопину оставалось самому убежать в Швецию, чтобы выпросить иноземных сил и с ними войти в Новгород, он находился уже на устье Невы, на пути в Швецию, как вдруг явилось к нему из Новгорода посольство. Митрополит Исидор подействовал на новгородцев: они всем городом обещали стоять за Шуйского и пожелали воротить Скопина. Скопин воротился. Его приняли с честью.
Наконец, был заключен договор со шведами. Шведы обязались поставить на вспоможение Московскому государству пять тысяч войска – три пешего и две конного, которым Московское государство будет платить жалованье суммою в тридцать две тысячи рублей русским счетом, да сверх того даст не в зачет пять тысяч рублей. А шведский король сверх наемного войска обещал безденежно прибавить вспомогательного войска, сколько пожелается, с тем, чтоб и московский государь отпустил безденежно шведскому королю войска в случае нужды, когда потребуется. Московское государство уступило Швеции навсегда свои прежние притязания на Ливонию. Шведы также потребовали уступки Корелы со всем уездом. Скопин дал полномочие согласиться и на это. Настоятельна была нужда в иноземной помощи. Она должна была поднять дух народа. Для спасения целого государства можно было пожертвовать пограничным уголком.
Таким образом, Швеция вступила с Московским государством в оборонительный союз против Польши, так что ни та, ни другая сторона не могла мириться одна без другой.
Прежде чем договор был утвержден окончательно шведским правительством, уже выслано обещанные пять тысяч, да сверх того охочих десять тысяч, из которых, однако, не все пришли к делу. Главным предводителем шведского войска был Яков Понтус
Делегарди, сын французского выходца, реформатора знатного происхождения. В
97

молодости он начал военное поприще против поляков, был при осаде Вольмара взят в
плен и пробыл в плену пять лет, по освобождении служил в Голландии, приобрел там славу знатного военного искусства и теперь получил начальство над вспомогательным войском, отправленным на помощь Московскому государству. Под его главным начальством были опытные предводители наемного войска: Аксель, курк, Христиерн Зоме, Андрей Бойе и Эдуард Горн. Это войско вступило в русские пределы 16-го марта. На границе его встретили высланный вперед Иванис Григорьевич Ододуров с тремястами ратных.


IX

30-го марта Делегарди оставил войско свое в Тесове, сам приехал в Новгород. При въезде дорогого гостя палили из всех пушек. Скопин приветствовал его в городе. При первом свидании двух вождей было много одобрительного для окружавших. Оба были молоды, Делегарди было двадцать семь лет, Скопину еще меньше – только двадцать три года. Оба уже успели прославиться. От их дружного согласия можно было надеяться великих дел. Иноземцы любовались русским вождем: при своей молодости он был необыкновенно красив, статен, приветлив. Но более всего привлекал своим умом и той силой души, которая высказывалась во всех его приемах.
4-го апреля Скопин скрепил своей подписью выборгский договор и дал грамоту на отдачу Швеции Корелы с уездом. Скопин взял на себя важное обязательство – отдать в чужие руки часть Русской земли. Стесненные обстоятельства не дозволяли медлить.
Делегарди предлагал пока установить путь, заняться покорением отпавших городов: Ямы, Копорья, Пскова, а тем временем подойдет охочее войско из Швеции.
Скопин, напротив, настаивал идти скорее на главные силы, чтоб освободить Москву и уничтожить тушинского вора. Скопин рассчитывал, что когда в Москве и под Москвою дела поправятся в пользу Шуйского, то города русской земли покорятся сами собой.
Однако по взаимному согласию Делегарди отправил к Старой Руссе на Кернозицкого передовой отряд под начальством Эдуарда Горна. Кернозицкий, как проведал, что на него идет значительная сила, сжег Старую Руссу и поспешно удалился. Отряд Горна нагнал Кернозицкого пол селом Каменкою и разбил шайку Кернозицкого наголову. Кернозицкий убежал в Тушино и принес грозную весть о том, сто с севера идет сильное войско.


X

Еще по милости Первого Дмитрия Филарет Романов занял митрополичью кафедру в Ростове Великом. Там он был захвачен тушинцами осенью 1608 года и увезен  из Москвы в Тушино. В качестве двоюродного брата царя Федора Ивановича боярин Федор Никитич Романов имел небольшие права на трон. Однако гонения царя Бориса подорвали влияние Романовых. К моменту свержения Первого Дмитрия Шуйский не видел в них серьезных соперников. Однако прошло совсем немного времени и Романовы потянулись к власти. В Тушино Второй Дмитрий предложил Филарету сан патриарха, и тот принял патриарший посох из его рук. Романов обладал огромным политическим опытом и популярностью в народе. Его поддержка имела неоценимое значение для самозванца.
Дмитрий выдавал себя за сына Грозного, а Филарет был племянником этого царя.
“Родственники” должны были помочь друг другу. Филарет знал, что имеет дело с
98

бродягой, но “добрый’ Дмитрий нужен был ему, чтобы разделаться с Шуйским и
освободить московский трон. Благодаря Филарету, тушинский двор стал средоточием боярской оппозиции царю Василию. Тушинскую думу возглавил боярин М.Г. Салтыков с сыном. Салтыковы, находились в тесном родстве с женой Филарета. Знатный Гедиминович князь Д.Ф. Трубецкой получил от Дмитрия боярский чин, И.И. Годунов (шурин Филарета), князья А.Ю. Сицкий, Д.М. Черкасский, свояки Романовых.
Плещеевы слетелись в Тушино и сподобились милости Второго Дмитрия. Матвей Плещеев стал боярином, а Федор – окольничим. Другой верный слуга Первого Дмитрия дьяк Богдан Сутупов был возвышен Вторым Дмитрием сверх всякой меры. Он стал окольничим, дворецким казанским, нижегородским и астраханским. Главным дворецким у самозванца числился князь С.Г. Звенигородский.
Свое мнение по поводу проживания Филарета в Тушино имел московский патриарх Гермоген. На заседании думы он говорил:
- Мне отовсюду говорят, чтобы я осудил и проклял митрополита Филарета за его самозванство. Вои и здесь, в думе, подали мне сегодня грамоту высокопреосвященного Филарета, которая подписана: “Митрополит ростовский и ярославский, нареченный патриарх Московский и всея Руси!”
Борода патриарха уже потеряла цвет и почти вся была серебряная, но черные глаза его не утратили ни света, ни блеска. Он поставил свой пастырский посох перед собой, и рука его, ладная, сильная покоилась на посохе с державной уверенностью.
- Нет! – сказал Гермоген. – Я не стану проклинать Филарета, ибо он – в плену. Не перелетел, как иные, с гнезда - на гнездо, а пленен. “Не судите, и не будете судимы, - заповедал нам Иисус Христос. – Не осуждайте, и не будете осуждены. Прощайте, и прощены будете”. Что же мы забываем божественный урок, как только нам представляется возможность исполнить заповедь?
Гермоген поклонился Шуйскому.
- Прости, государь. Я, недостойный, не раз согрешил перед тобою, желая, чтобы ты взялся за кнут, когда ты уповал на слово, чтобы ты призвал палача, когда ты взывал к совести. Я и теперь хотел бы, чтоб ты царь взял метлу и подмел Тушино. Однако ты ведешь нечто иное, чем мы, государственные слепцы. Ты терпишь, и вся Москва, и вся Россия принуждена ждать и терпеть. Но может, довольно с нас смиренности? Молю тебя! Вызволи из плена владыку Филарета! Вызволи всех заблудших, спаси от соблазна сомневающихся.
Все смотрели на Шуйского, а ему и сказать нечего.


XI

17-го февраля сделалось против царя Василия восстание.
Верховодили бунтовщиками: рязанец Григорий Сунбулов, князья Роман Гагарин и Тимофей Грязной. К ним пристали дворяне и дети боярские разных городов, находившиеся в Москве на службе. С толпой сообщников они вошли в Кремль, явились в Боярскую думу и сказали:
- Надобно переменить царя Василия: он сел на престол самовольством, а не всею земле. Выбран!
Из бояр, сидевших в думе, были братья Шуйского, его шурья и родственники – Ростовские. Они с негодованием выслушали такое предложение. Сверх того привержены были к Шуйскому думные дьяки Яков Картышев и Томила Луговской, заправлявшие делами в Боярской думе. Другие бояре, князь Борис Лыков, князь Иван Куракин, братья
Василий и Андрей Голицыны, Колычевы были не расположены к Шуйскому, но не
99

смели согласиться сразу на предприятие, за которым еще не видно было общего желания.
Поспоривши с боярами, заговорщики пошли к патриарху и звали его на Лобное место. Патриарх не отказался. Он надеялся отговорить толпу. Зазвонили в набат. Народ стекался толпами на Красную площадь. На площадь потребовали для ответа бояр.
Бояре, хоть не все, но явились. На Лобное место поднялись князь Мстиславский Федор Иванович, Романов Иван Никитич, князь Голицын Василий Васильевич.
- Сведите с престола Шуйского! – кричали дворяне. – Вы нам Ваську посадили на шею, вы его и стащите прочь! Он царствует, да дела не делает. Страну погубил и нас всех погубит.
Бояре, ничего не отвечая, задом, задом и разбежались кто – куда и попрятались.
На площади из сановных остался один Голицын. Ждал, не выкликнут ли его в цари?
Сунбулов приказал охочим людям бежать в Успенский собор, привести патриарха Гермогена.
Гермоген читал молящимся Евангелие, когда в Успенский собор ворвались взбудораженные гилем бесшабашные кабацкие людишки.
- Патриарх тебя народ ждет.
Гермоген продолжал чтение, но его схватили за руки, потащили вон из собора.
- Что вы делаете?! – завыли от горя женщины. – Безбожники!
Один детина, окруженный такими лоботрясами, разбрасывая толпу, вернулся, взошел на алтарное возвышение и крикнул на баб:
- Цыц! Это мы безбожники? Порешим владыку, и вы не станете верить в Бога?
Бабы завыли пуще, детина заматерился, загромыхал непотребными словесами, но кровля на его башку не рухнула.
- Погибли! – тихонько плакала старушечка и все тянулась рукой до иконы Божией Матери, чтоб к ризе прикоснуться, но старушку толкали, и рука ее не достигала спасительной святыни.
Гермоген, изумленный грубостью горожан, разгневался, вырвал руки у тащивших его, оттолкнул бунтовщиков и пошел назад, к собору. Но его схватили, потянули, упирающегося, подняли, в воздухе развернули, а потом погнали на Красную площадь тычками в спину, и малые ребята кидали в патриарха замерзшими лошадиными котяхами, а тут еще попалась куча строительного мусора, бросали песок, глину пригоршнями.
Втащили патриарха на Лобное место растрепанного, в облачении оскверненном, будто служил не в соборе, а на мельнице. На белом клобуке над золотым шестикрылым Серафимом грязное пятно, в бороде ком земли, риза заляпана.
Но стал Гермоген перед людьми, и так стал, что смолкли и опустили глаза. Тимошка Грязной, перепугавшись, как бы настроение толпы не переменилось, выскочил на Лобное место и, тыча пальцем чуть не в самое лицо патриарха, заорал:
- Скажи всю правду! Шуйский избран в цари его “похлебцами”! Кровь русская рекой льется. А за кого? За него, за блудню, за пьяницу горького, за дурака набитого, за мошенника казнокрада! Люди, разве я не правду говорю?!
Ожидал одобрительного гула, но услышал звонкий и явный отклик:
- Врешь! Зажали Шуйского в цари бояре, а вы дворяне – перелеты. Сам собой в цари не сядешь! Пьянства за Василием Ивановичем не знаем. Да если бы и был он, царь, непотребен и неугоден народу, так его одним шумом с престола не сведешь. То дело Боярской думы и собора всех земель!
Пришлось и Сунбулову поспешить на Лобное место.
- Вы орете по глупости своей! Шуйский тайно сажает нас, дворян, на виду, жен и детей наших терзает и побивает.
- Да сколько же вас побито? – спросил Сунбулова Гермоген.
100

-  Две тыщи!               
- Побито две тысячи, и никто об этом до сих пор не знает?! – поднял руки Гермоген, призывая народ к вниманию. – Когда убиты люди? Кто? Имена назови!
- Наших людей и сегодня повели сажать на воду! – брал на глотку Сумбулов. – Мы людей наших послали, чтоб их вызволить.
И чтоб отвлечь народ, велел подьячему из своих читать грамоту. Грамота была написана от имени городов. Обвиняла Шуйского в государственной немочи, уличала в том, что избран он в цари одной Москвой.
- Не люб нам Шуйский! – крикнул Сумбулов. – Чем больше будет сидеть, тем больше крови прольется.
- Другого в цари изберем! – вторил Гришке Тимошка.
- Ни Новгород Великий, ни Казань, ни Псков, ни иные города – никогда государыне Москве не указывали, - сказал Гермоген. – Государь царь и великий князь Василий Иванович поставлен на царство Богом, властями царства христолюбивым народом русским. Василий Иванович – царь добрый, возлюбленный, желанный всем народом, всеми землями. Вы, дворяне, забыли крестное целование, восстали на Божьего помазанника. Терпеливый и мудрый царь наш, я знаю, и это вам претит, да не простит Бог!
Патриарх покинул Лобное место, прошел сквозь молчащую толпу.
Заговорщики, оставшись без поддержки, сами спаслись только бегством в Тушино. Уехало их до 300 человек. В числе бежавших был князь Федор Мещерский и Михайло Молчанов, убийца Федора Борисовича.


XII

Князь Роман Гагарин, бывший зачинщик мятежа против Шуйского 17-го февраля воротился из Тушино, где искал спасения после неудавшегося мятежа. В Москве всенародно говорил:
- Не прельщайтесь на дьявольскую прелесть Тушино. Все это заговор литовского короля, с тем, чтобы христианскую веру попрать. Я сам был в Тушино и все видел. У них страх от Михайла Васильевича Скопина: они узнали, что в Новгород пришли немецкие светские люди, и сами многие думают, бежать из Тушино.
В Тушинском лагере действительно было не в сборе. Пахолки самовольно разбегались. Товарищи стояли ротами в разных соседних городах. Лисовский бродил по восточной части Московского государства. Полковник Чиж с запорожскими казаками ходил по Смоленской земле. Мархоцкий стоял на перепутье дорог к столице. Млоцкий с Бобовским пересекали путь из Москвы и Коломну. Значительная часть полчища была под Троицей, да и оттуда многие разошлись по Московской земле. В самом тушинском таборе чувствовался недостаток ратных сил, и притом господствовало неустройство и отсутствие дисциплины. Там по-прежнему бражничали, охотились, веселились с женщинами разгульного поведения. В феврале войско забунтовало, потребовало жалованье и грозило разойтись.
Царек говорил:
- Я бы и рад был вам заплатить, да где же я найду. Вы все у меня из рук взяли. Мне самому едва что-нибудь остается на пропитание.
Дмитрия до такой степени напугали, что он хотел убежать, но об этом намерении узнали и не допустили его исполнить. Он постоянно находился под надзором поляков.
В таком положении дел услышали тушинцы, что на них идет князьМихайло Васильевич Скопин-Шуйский с вспомогательными шведскими силами.
                101


XIII

Войско Скопина-Шуйского явило себя победами. Однако юный воевода, а ему весной 1609 года шел двадцать третий год, проявил хоть и чрезмерную осторожность, но мудрую. Понимал: гибель его отряда обернется гибелью царства. Сила Скопина-Шуйского была наемная. За пятитысячный корпус шведского генерала Якова Делегарди царь отдал королю Карлу IX город Корелы, по-шведски Кексгольм. Солдатам и офицерам приходилось платить по сто тысяч ефимков в месяц. В бою наемники были хороши. Скопин-Шуйский освободил от войск Вора Торжок, Тверь, поволжские города. Однако стоило задержать выплату жалованья, как наемники оставляли воеводу и шли в Новгород. Один наемник Займе с тысячью солдат не капризничал, и, бывало, спасал стойкостью от поражения русские полки.
Делегарди Скопина полюбил. Когда-то его отец много досаждал воеводам Грозного, одному Андрею Шуйскому удалось побить генерала.
Но судьба изменчива.
Теперь Скопин и Делегарди стояли в Александровской слободе, примериваясь, как вернее побить воинственного Сапегу.
В конце декабря собрали Совет. В Совете Скопин занимал первое место, но умел до поры до времени потеряться, помалкивать, поддакивать, хотя среди советников своих был он очень даже приметен. Ни бороды, ни усов у Михайлы Васильевича по молодости не росло. Вернее росло, да так редко, что он брился, впрочем, скрывал это заморское завоевание, такое обычное при дворе Самозванца. Про этот грех своего полководца воеводы и вся высшая власть знали, но не судили. Скопин-Шуйский был многим люб. Он покорял даже противников царя, которому был предан сам и в других не допускал ни малейшей шаткости. Духовенство, бояр, воевод, дворян, ратников едино восхищало в Скопине непостижимое по летам его непоспешание. Семи раз не отмерив, князь не то чтобы шага ступить – колыхнуться не позволял ни себе, ни войску. Воистину сын отечества и русский человек.
На Совете речь шла о продовольствии: кто, сколько и откуда доставил и доставит. Были укоризны в сторону пермчаней, которые не поторопились во спасение отечества ни единым человеком, ни единой копейкой.
С насущными делами Совет покончил, пришел черед выслушать Рязанцев, пристанных думным дворянином Прокопием Ляпуновым с какой-то особой надобностью. Надобность сию рязанцы объявить никак не захотели, а только чтоб самому князю Михайле Васильевичу с его преславными воеводами, да чтоб во всеуслышание.
И такое рязанцы сказанули, что Скопин-Шуйский обомлел.
-“Могучий витязь святорусский, думою и умом краше всех, кого родила и носит ныне русская земля! – восклицая на каждом слове, читал посланец Ляпунова. – Истинным благородством, возлюбленное чадо Господа Иисуса Христа, царь отвагою, царь государственным разумением, царь любовью к отечеству и народу! Прими же ты, свет наш, царский венец, ибо ты есть во всем царь! Не твой дядя, дряхлый и ничтожный, но ты сам – первый спаситель России. Не лжесвидетель государь Василий Иванович, который грехом своим губит всех нас, россиян, но ты, чистый и светлый, спасешь и возродишь православие и православных…”
Князь Михайла Васильевич вскочил, зажал уши, вырвал из рук рязанца грамоту, разорвал надвое, еще разорвал.
- Взять изменников! В цепи! В Москву их! К государю! К великому славному царю Василию Ивановичу на суд, на жестокую казнь!
Рязанцы повалились в ноги воителю:
102

- Не мы сие говорим! То – Ляпунов! Мы люди маленькие! Что нам сказали читать по писанному, то и читаем. Смилуйся! Князь Михайла Васильевич, пощади! Мы верные слуги царю Шуйскому.
- Увести их! – приказал Скопин, отирая пот с лица. – Прочь с глаз! На хлеб и воду.
И огорченный, удрученный, прекратил Совет, поспешил в Троицкий собор всенощную стоять.
На молитве поутих сердцем: “Не будет казни, не будет суда нал слугами злых и глупых господ. За свои писания пусть Ляпунов перед царем отвечает”.
Утром Рязанцев выпроводили прочь из Александровской слободы, их следы метлами замели.


XIY

В то время, когда Московское государство стряхивало с себя обаяние Дмитрия и готовилось возвратиться к порядку, с запада на него поднялась Польша. До сих пор она косвенно, через частных удальцов, вредила Московскому государству. Теперь сам король двинулся с войском и объявил себя против Шуйского.
Поводом к вмешательству выставлялся союз Шуйского с врагом Сигизмунда, королем шведским, и призвание из Швеции вспомогательного войска. Начал войну король с целью присоединения Московского государства ко владениям Польши и Великого Княжества Литовского.
19-го сентября 1609 года коронное войско Льва Сапеги подошло к Смоленску. Через несколько дней туда прибыл сам король. Всего под Смоленском собралось регулярных польских войск: 5 тысяч пехоты и 12 тысяч конницы. Кроме того, было около 10 тысяч малороссийских казаков и неопределенное число литовских татар.
Перейдя границу, Сигизмунд отправил в Москву складную грамоту, а в Смоленск универсал, в котором говорилось, что Сигизмунд идет навести порядок в Русском государстве по просьбе “многих из больших, маленьких и средних людей Московского государства”, и что он, Сигизмунд, больше всех радеет о сохранении “православной русской веры”. Разумеется, королю не поверили ни в Смоленске, ни в Москве.
Смоленская крепость была построена в 1597-1602 гг. городовым мастером Федором Конем. Она являлась одной из сильнейших крепостей в России. Стены крепости достигали высоты 14м и ширины 2,3м, а длина стены превышала 5 километров. Крепость имела 38 башен. Крепостная артиллерия, насчитывавшая около 300 орудий, была в три яруса размещена в крепостных башнях. Гарнизон Смоленска не превышал 5 тысяч человек. Смоленский воевода Иван Михайлович Шеин был смелым и решительным человеком и отлично знал дело.
Осада с самого начала пошла неудачно. Шесть смоленских смельчаков на лодке среди бела дня переплыли Днепр и пробрались к королевскому лагерю, схватили королевское знамя и благополучно уплыли с ним к крепости.
Город Смоленск был не из таких, которые легко брать.
Когда войско приблизилось, смоляне зажгли посады, ушли в Каменный город. Поляки несколько раз повторяли предложение сдаться.
12-го октября 1609 года король приказал войскам идти на приступ. Полякам удалось взорвать мину у крепостных ворот и разрушить их. В пролом ворвались польские воины. Но уйти обратно удалось лишь немногим. Штурм был отбит с большими потерями. Польское командование поняло, что крепость можно взять только правильной осадой. Но Сигизмунд рассчитывал на легкую наживу и даже не взял в поход тяжелую артиллерию. Теперь пришлось посылать за осадной артиллерией в Ригу. С учетом
103

состояния дорог, времени года и большого веса орудий осадную артиллерию можно было ожидать под Смоленском лишь летом 1610 года.
Началась героическая оборона Смоленска.


XY

В ноябре король послал депутатов к войску “вора’ под Москву с тем, чтоб отвлечь поляков и присоединить их к своему войску (это были Стадницкий, староста перемышльский, князь Збаражский, староста стадницкий, Людвиг Вестер, писарь литовский, Скумин Тышкевич и Домороцкий).
Комиссары, прежде торжественного, официального своего приезда, послали туда агентов, пана Добка с товарищами, которые скоро изведали, что войска вовсе не так ожесточено вступлением Сигизмунда, и есть возможность поладить с ним.
Комиссары приехали 17-го декабря. Их принимал за лагерем Зборовский с двухсотенным гусарским отрядом. В обозе их встречал сам Ружинский в своей карете. На встречу выехали и посланцы Дмитрия Иван Плещеев и Федор Упковский. Но королевские комиссары заметили им, что приехали они не к царю. Проехали мимо избы царя и поехали прямо к помещению Ружинского. Дмитрий и Марина смотрели на них в окно и чуяли свое горе.
Задача комиссаров состояла в том, чтобы отвлечь поляков от Дмитрия и убедить их, что пристать к королю для них выгоднее. В то же время комиссары должны были склонить на свою сторону нареченного в Тушино патриарха митрополита Филарета, бояр и дворян, пока державшегося Дмитрия. Это им удалось.
Некогда Василий Шуйский, стремясь избавиться от первого самозванца, предложил московский трон сыну Сигизмунда. Тушинцы возродили его проект, чтобы избавиться от самого Шуйского. Идея унии России и Речи Посполитой, имевшая ряд преимуществ в мирных условиях, приобрела зловещий оттенок в обстановке интервенции. Тысячи вражеских солдат осаждали Смоленск, вооруженной рукой захватывали русские города и села. Надеяться на то, что избрание польского королевича на московский трон положит конец иноземному вторжению, было чистым безумием.
Однако неслыханное лицемерие комиссаров нимало не смутило русских тушинцев. Ставка на самозванца была бита. Авантюра близилась к бесславному концу. “Воровские’ боре готовы были пуститься во все тяжкие, лишь бы продлить проигранную игру. Патриарх Филарет и Салтыков плакали, целуя королевские грамоты. Они заявили, что готовы передать русский трон королевичу Владиславу.
Дмитрий увидел, что уж ему нет надежды. Поляки поодиночке склонялись на сторону комиссаров: московские бояре и дворяне были против него. Он боялся, что его не сегодня-завтра свяжут. Он решился бежать и бежал в Калугу, куда уже прежде отослали его бояре свои семьи.
После бегства Дмитрия партия, склонная к переходу на сторону короля, приговорила послать к королю депутацию. Выбрали для этого восемь депутатов и послов от московских людей, находившихся в Тушино числом сорок два.
Послы убыли в лагерь под Смоленск и большими почестями были приняты королем.
Между тем в обозе под Тушино происходило ужасное волнение. Посланный к Дмитрию от рыцарства Януш Тышкевич приехал назад в Тушино и привез от Дмитрия письмо, в котором он требовал, чтобы рыцарство казнило Ружинского и других, кто против него. Виновных в измене бояр и дворян привезти к нему в Калугу на казнь. Сторонники Дмитрия и недоброжелатели короля воспользовались этим письмом. Марина
104

тоже решила бежать к мужу в Калугу и после 10-го февраля ночью со вторника на среду убежала из лагеря, переодетая в мужское платье. Ее провожали девочка служанка и несколько казаков.
Тушинский лагерь распадался на глазах. Но патриарх и бояре по-прежнему пытались изображать правительство. В течение двух недель тушинские послы – боярин Салтыков, Михаил Молчанов и другие – вели переговоры с королем в его лагере под Смоленском. Итогом переговоров явилось соглашения, определившее порядок передачи торна польскому претенденту. Русские статьи соглашения 4-го февраля 1610 года предусматривали, что Владислав Жигимонтович “произволит” принять греческую веру и будет коронован московским патриархом по православному обряду.
По тушинскому проекту Владислав должен был править Россией вместе с боярской думой и Священным собором.
Однако на второй день после подписания соглашения тушинский лагерь полностью распался.
Ружинский рассудил, что при такой неурядице, если нападет на табор Скопин, да еще к тому ударят из Москвы, то будет плохо. Ружинский объявил: кому куда угодно, туда пусть всякий и идет. 15-го марта он зажег табор со всеми в нем строениями и ушел к Волоку.
Филарет Романов выехал из Тушино с последними польскими отрядами, с тем, чтобы найти пристанище в королевских обозах под Смоленском. Но ему не удалось благополучно добраться до места назначения. Войска Валуева пленили его после боя под Волоколамском и отправили в Москву.
Царь Василий не осмелился судить “воровского” патриарха и опрометчиво разрешил ему остаться в столице. Патриарх Гермоген поспешил объявить Романова жертвой названного Дмитрия и признал его право на прежний сан ростовского митрополита. Филарет, не чаявший такого приема, вскоре обрел прежнюю самоуверенность и стал, не покладая рук, трудиться над возрождением влияния романовского круга.


XYI

12-го марта 1610 года Москва отворила ворота, встречая освободителя, отца Отечества, юного князя Скопина-Шу1йского и сподвижника его, шведского воителя генерала Делегарди.
Народ, встретив полководцев хлебом-солью, стал на колени от первой заставы до Кремля и Успенского собора. Смирением изъявлял восторг перед мудростью юноши, посланного России и Москве не иначе, как от самого Господа Бога. Народ кричал Скопину:
- Отец Отечества! Царь Давид!
Сам государь Василий Иванович, плача и смеясь, как младенец, обнимал и целовал обоих полководцев, ибо у него, государя всея Руси, наконец-то, была не одна осажденная Москва, но и вся Россия, с городами, с народами от края и до края. То был воистину день искренних слез, искренней благодарности и торжества всего народа.
Но на следующий день пришел к царю брат Дмитрий, большой воевода, всегда и всеми битый.
- Ты что змею на грудь себе посадил?! – кинулся открывать глаза царю-брату. – Не слышал разве, что Ляпунов уж повенчал племянничка нашего твоим царским венцом? И племянничек рад-радехонек! Говорят, сидел – слушал, мурлыча, будто кот. С дарами отпустил Рязанцев.
105

Дмитрий Иванович клеветал на Скопина при царице Марье Петровне. От таких-то злодейских слов Дмитрия Ивановича царица заплакала. Стыдно стало царю за брата, хватил он его посохом поперек спины.
- Вон, брехун! Собаки лают, а он, помело, носит! Услышу еще от тебя навет – на Красной площади велю выпороть.
Однако когда Боярская дума принялась судить-рядить, не пора ли отправляться Скопину с Делегарди под Смоленск, государь Василий Иванович смалодушничал, и не то чтобы отстранил племянника от войска, но промолчал, не сказал, кому далее над полками воеводствовать. Тотчас и причина приличная сыскалась. На князя Михайла Васильевича был подан извет, что он своею волей, не спросясь государя, отдал шведскому королю город Корелы и обещал впредь отдать другие многие города и земли.
Князь Михайла Васильевич ударил государю челом, и царь позвал племянника к себе наверх.
- Что же это делается, государь мой? – спросил Скопин, опускаясь перед Василием Ивановичем на колени. – Завистники мои низвергли меня перед твоим царским величеством, во врага и злодея.
- Упаси Господи, чтобы я поверил наветам! – воскликнул Шуйский, поднимая племянника с полу и усаживая на стул. – Однако скажу правду. Сам знаешь, возле царя отираются те, кому в поле да на коне страшно. Ты терпел в Новгороде, в Александровской слободе, наберись терпения в Москве.
Снял из божницы икону Георгия Победоносца, поднес князю.
- Прими. Я тебя люблю, как никого.
- Государь! – Скопин припал к царской руке. – Ты для меня вместо отца родного. Дозволь все же сказать наболевшее.
- Говори, Михайла, не оставляй на душе тяжести.
- Меня, государь, винят в том, будто я рязанцев слушал, разинув рот. Но я под стражу взял их тотчас. А не казнил и к тебе не отправил, и в том приношу вину, единственно из боязни посеять рознь. У Ляпунова норов горячий, переменчивый. Соединись он с Ружинским, и дело бы под Москвою вышло кровавым.
- Милый мой! Племянничек! Тебе ли оправдываться? Ты есть крепость моя! – царь порозовел, распалил себя словесами.
- Но, государь! А как быть с изветом о городах и землях? Разве я своею волей передал шведам Кексгольм, хотя они домогались сдачи города, оставили меня в минуту ужасную.
- Извет есть напраслина. Я подтверждаю все твои договоры, князь. Я заплачу Делегарди и его войску из казны сполна.
Скопин поднял свои осторожные глаза на царя и встретил улыбку.
- Знай, государь! – сказал Скопин, единственный раз за всю встречу, не отводя взора. – Другого такого слуги, как я, у тебя не будет. Умоляю царское твое величество: не держи меня и Делегарди в Москве. Меня на пиры как медведя водят! Боюсь, государь! Очень боюсь, как бы не пропировать Смоленска. На Сигизмунда надо идти теперь, пока его сенаторы не сговорились у нас за спиною со шведским королем.
- Без пиров тоже не обойтись, - сказал вдруг царь. – Москва два года почти в осаде сидела. Народ по праздникам соскучился. Но и то правда, уже хорошо попраздновали. Собирай, князь, думных людей, позови генерала Делегарди. К походу на короля подготовиться следует достойно.
- По зимнему пути вступить уже не успеем, - вздохнул Скопин.



106


XYII

23-го апреля князя Михайла Васильевича позвали крестить к князю Ивану Воротинскому. Кумою была Екатерина, жена Дмитрия Шуйского, дочь известного своими злодеяниями в царствовании Грозного Малюты Скуратова.
На крестинах славно было. Господи, все ведь свои, родные все люди.
Матушка князя Михайлы Васильевича княгиня Анна Петровна из рода Татевых. Дядя боярин Борис Петрович Татев, одну дочь выдал за князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого, другую за Алексея Ивановича Воротинского. Иван Андреевич Татев спас Самозванцу жизнь при Добрыничах. Он, князь Михайла Скопин-Шуйский, нес меч на свадьбе и венчанье царицы Марины Мнишек, а женат он на Головиной. Головин был казначеем при царе Федоре и в свойстве с Романовыми. Дочь Ивана Никитича Романова за Иваном Михайловичем Воротинским, матушка его, княгиня Мосальская. Мосальский науськивал убийц на семью Годуновых. Царь Борис был женат на дочке Малюты Скуратова Марии, а Мария родная сестра Екатерины, жены Дмитрия Ивановича Шуйского. Дядя Иван Иванович Шуйский-Пуговка – женат на дочери боярина Василия Петровича Морозова, вторая его дочь, красавица Евдокия Васильевна, жена князя Ивана Борисовича Черкасского. Черкасский – родня Романовых… И этот клубок – клубок и есть. И вся Россия, все в ней содеянное, злое и доброе – родственное дело этих самих-то по себе совсем не плохих людей, христиан, вкладчиков русских монастырей, строителей храмов Божьих.
Сидя на почетном месте, но опять-таки неприметно, Михайла Васильевич глядел на родню, будто видел впервые. Всепрощение распирало ему грудь. Любовь и всепрощение. Слетелись, как птицы, в гостеприимное гнездо ради малого птенца, ради княжича Алексея, ну, и ради того, кто ныне озарен светом царской любви, ради тебя, князь Михайла. Закачает завтра деревья ветер лютый, и все эти птицы бросятся кто куда – в траву, в кусты, иные на виду сядут. Но то завтра. И быть ли ветру? А любовь да согласие до слез приятны.
Любовался князь тихою красотою и кротостью своей супруги. Александра Васильевна могла бы иначе, как белочка, на виду у всех попрыгивать-поскакивать: муж-то вон как воспарил! А она милая, все в тенечек, все за чью-то спину становится.
- А что же это князь не пьет, не ест? – перед Михайлом Васильевичем, плавная как пава, черными глазами поигрывая, стала кума, княгиня Екатерина Григорьевна.
- Завтра надо в думе быть, - отговорился князь.
- От кумы чашу нельзя не принять! За здравие крестника нельзя не выпить. Твоя чаша, Михайла Васильевич, особая – пожелание судьбы будущему воину русскому от русского Давида.
- Ай, красно говоришь! – воскликнул хозяин дома князь Воротинский. – Пей, Михайло Васильевич кумовскую чашу. Пей ради княжича.
И, приникая губами к питью, посмотрел князь Михайла, блюдя вежливость, в глаза Екатерины Григорьевны. Черные были глаза кумы. Лицом светилась, а в глазах света совсем не было.
“- Не пить бы мне этой чаши”, - подумал князь и осушил до дна, а там яд.
Пир шел веселее да веселее, а Михайле Васильевичу страшно что-то стало, все-то он руками трогал и вокруг себя и на себе. И не выдержал, встал из-за стола и, ухватив жену за руку, взмолился:
- Отвези меня домой, княгиня Александра Васильевна!
Сделался вдруг таким белым, что все гости увидели, как он бел. И тотчас хлынула кровь из носа.
107

- Льда несите! Пиявок бы! Да положите же его на постель!
- Домой! – крикнул Михайло Васильевич жене. – К Якову скорее! Пусть доктора пришлет. Немца.
Слух о том, что князь отравлен, ознобил Москву не сразу. Но к вечеру уж все точно знали: отравлен. Кинулись к дому Дмитрия Ивановича Шуйского кто с чем, но, схватив, что потяжелее, поострее, а там уж стрельцы стояли, целый полк.
Похоронили князя Михайлу Васильевича Скопина-Шуйского в Кремле, в каменном саркофаге в Архангельском соборе, в пределе Обретения чистого главы пророка Ивана Крестителя.


XYIII

В просторной красной горнице крепкого, на диво сложенного дома, что стоял у самой соборной церкви на площади в Рязани, за длинным столом, заставленными жбанами и кубками, сидели люди, которых можно было узнать – Прокопий Ляпунов. Рыжеватая борода лопатой, кудрявая голова и острые, со стальным блеском, серые глаза делали его красавцем. На нем была красно кумачовая рубашка.
Прокопий Ляпунов, рязанский воевода, к голосу которого издавна привыкли рязанские люди. Рядом с ним сидел его брат и единомышленник Захар, а вокруг стола сидели все друзья, занятые все одной думой о дорогой родине.
- Хотели заменить Шуйского другим человеком, так ничего и не вышло, - грустно проговорил Ляпунов.
- Ничего! – ответил один из дворян. – Да и то сказать, из недоносков князь этот. Ни тя, ни мя! Просто – дурашливый какой-то.
- А, поди, силу взял! – заметил Захар.
- Ну, и Бог с ним, коли, не вышло! – перебил брата Прокопий. – А наше дело впереди. Правда всегда наверху. А теперь, дорогие гости, так рассудим. По разумению нашему, после того как Скопин убит, зельем изведен, негоже все-таки сидеть Шуйскому на троне.
- Это ты верно! – согласились гости.
- Я так понимаю, - продолжал Прокопий, - пусть теперь пойдет на Москву Захар с кем-то из вас – там не мало рязанцев наших, и пусть говорят от нашего имени, что, дескать, пора Шуйскому и на покой, пока-де он на престоле – дотоле и смута и междоусобие. А тем временем мы здесь по городам грамоты разошлем, народ покличем. Понемногу и с силой соберемся.
- Так-так! – весело отозвались гости. – Может, и поднимем матушку-Россию Христовым именем.
- Не может быть иначе! – восторженно воскликнул Захар. – Верю в Русь и в ее силу, не сломить ее ляхам поганым!
- А теперь други, час поздний, - сказал Прокопий, - выпьем, да и разойдемся. Иди, Захар, и ты, вероятно, - Прокопий указал на Телепнева. – Телепнев завтра в путь! Мешкать нечего. Смотри, поляки в дорогу собираются. Как есть, пути отрежут!
- Мы ужом проползем, - усмехнулся Захар. – А выпить можно.
Гости налили кубки и стали пить, но никто не находил веселых речей для оживления. Всякий рассказывал только такие вещи, от которых переворачивалось сердце, и кипела кровь.
- В Москве-то что было, когда Михайло Скопин-то помер, страсть! – сказал дворянин Астафьев. – Завыли все, что ребята по отцу. Молодцы из торговых рядов прямо на дом Дмитрия Шуйского бросились, разбить хотели!
108

- Говорят, она яду-то ему поднесла?
- Кто же, как не она? На то и дочка Малюты Скуратова. Только вот кто научил ее, то неведомо.
- Говорят-то что?
- Всяко. Говорят и про царя, и про Дмитрия. Говорят и про поляков. Одно верно, что отравили.
- Полячье-то обрадовалось.
- И не говори, - подхватил Хвалынский. – Слышь, король на Москву рать посылает, гетмана Жолневского шлет!
- А в Москве Дмитрий Шуйский да Голицын собрались, - сказал Астафьев. – Немцев наняли, французов. Делегарди-то ушел.
- Славный воин, даром что швед! – сказал Ляпунов. – Честно служил!
- Ну, а вы что видели? – обратился Захар к Терехову и Андрееву.
- Да мало веселого, - ответил Терехов и начал рассказывать про выжженные села, про разоренные города, про людей, которые без крова, как звери, в лесу прячутся, про Калугу, где вор с еретичкой Мариной царей представляют, народ мучают и во все концы через казаков и поляков шлют разорение России.
- Ох, тяжко, тяжко! – простонал Прокопий, склоняя голову, а потом осушил свою чарку одним духом и решительно сказал: - Пора и по домам, братцы.


XIX

Прокопий Ляпунов, почитатель Скопина, давний ненавистник царя Василия, думавший постоянно, как бы свести его с его престола и посадить достойного Михайла Васильевича, разослал по городам грамоты, обвинял Василия и его брата и приглашал восстать единодушно, низложить недостойного царя, неправильно захватившего престол и так ужасно награждающего тех, которые трудятся для русской земли. Он послал в Зарайск своего племянника Федора Ляпунова к воеводе Дмитрию Михайловичу Пожарскому приглашать его на соумышление. Пожарский отверг предложение и дал знать царю, чтобы он прислал к нему скорее людей.
В самой Москве нашелся у Ляпунова сильный сотрудник, Василий Васильевич Голицын. Хитрый и лукавый боярин, прежде посыльник первого претендента на звание Дмитрия, потом соучастник убийства его вместе с Василием Шуйским, он был тайным врагом и соперником последнего. Ему самому представлялся престол. Он пристал к Ляпунову мстителем Скопина, но для своих целей. Ненависть к Шуйскому расходилась быстро. Рязанская земля, по призыву Ляпунова, вступила в открытое неповиновение с царем и не хотела более посылать в его войско ратных людей.


XX

По смерти Скопина Василий назначил главным воеводой своего брата и постарался поладить с Делегарди и его шведским войском. Однако со шведской стороны было много поводов к неудовольствию. Корела, вопреки договору, не была сдана. Жители не поддавались шведам и упорно отбивались от шведской рати. Жалованье не было выплачено, да и надежды на сбор его с Московского государства были плохи. Когда распространилась весть об убийстве Скопина, везде исчезали последние остатки уважения и повиновения Василию. Вдобавок шведы, уверенные, что Скопин умерщвлен по тайному указанию Василия, неохотно шли на новый бой за него. Они уважали Михайло
109

Васильевича, но презирали Шуйских, особенно Дмитрия и притом считали его совершенно неспособным. Сам Делегарди питал к нему омерзение. Только выгоды Швеции заставляли его преодолевать свое чувство. Сигизмунд брал верх. Нужно было так или иначе, а действовать против поляков, подавать помощь Московскому государству. Куда бы не привели запутанные обстоятельства, во всяком случае, нужно было наблюдать, чтобы Швеция не вышла из этого союза без всякой для себя пользы. Василий подтвердил Выборгский договор, обещал сдать Корелу к Иванову дню (24-го июня) и приказал перелить в монету для уплаты иноземцам серебро и золото, бывшие у него в сосудах, шейных цепях и других украшениях.
Делегарди, презирая Дмитрия Шуйского, должен был, однако, решиться идти вместе с ним еще и оттого, что, будучи знатнейшей после царя особой, Дмитрий, находясь в войске, служил ему как бы заложником. Положили идти против Сигизмунда с тем, чтобы принудить его оставить осаду Смоленска.


XXI

Было раннее утро, когда Захар Ляпунов, Терехов и Андреев, выполняя приказ Прокопия Ляпунова, подъезжали к Москве.
Отец Терехова был именитым боярином и как представитель Лжедмитрия ездил отвозить подарки Марине Мнишек. Верный клятве, он один из немногих погиб в страшную майскую ночь 1606 года, защищая расстригу. Вследствие этого потом, при возведении на престол Шуйского, род Терехова оказался в опале и его сын жил в Рязани, удаленной от Москвы. Но это не мешало ему быть одним из тех русских, чье горячее сердце своей верностью поддерживало в других сердцах слабый огонь патриотизма.
Андреев, сын служилого дворянина, сирота, как и Терехов, нес повинность, но в последнее время, выслав в Москву на весь свой достаток десять ратных людей, лично сам отдался делу освобождения, пристав к партии Ляпунова. Раньше он служил Шуйскому, ходил с ним под Тулу за Болотниковым, дрался под Москвой с тушинцами, но потом, когда отошел Ляпунов от Шуйского со своим рязанским ополчением, и он оставил московскую расстроенную рать.
- Что это? – с удивлением спросил Терехов.
- Войско! Не видишь разве? Ишо сколько! – ответил Ляпунов.
Действительно, несчетное количество людей рядами выходило из московских ворот и, как саранча, закрывало собой дорогу.
- Не проехать нам! – сказал Андреев. – Остановимся.
Они огляделись. В стороне был постоялый двор.
- Вот и заедем! – указал Ляпунов.
Путники повернули коней, въехали во двор и, привязав коней к колодке, вошли в избу. Тут было пусто, только какой-то старец лежал на лавке, в углу избы сидел лохматый, в отрепьях с гремящими веригами юродивый на корточках, да у широкой печи стоял хозяин с работником.
- Чем жаловать? – спросил он новоприбывших.
- А, пожалуй, нам жбан чего-либо холодного – браги или меда, - сказал Ляпунов, садясь к столу.
- Не пить, ни есть! Горе, горе всем! Крови сколько! Морем разлилась! – покричал юродивый, и всем стало жутко.
- Это он про войско! – объяснил хозяин.
- Куда оно? – спросил Ляпунов.
- Кто ж вы такие и откуда, что до вас царская грамота не дошла? – удивленно
110

спросил хозяин.
- Рязанские мы, - хмуро ответил Ляпунов, - и грамот Василия-душегуба не читаем!
- Тсс! – в испуге замахал на него руками хозяин. – Что говоришь? Аль жизнь не дорога тебе?
- Так что же в грамоте? – перебил его Ляпунов.
- Дружину царь сзывал и помощь требовал, чтобы под Смоленск идти! Вишь, сколько собралось! Это – самые последние. Их сам Дмитрий Иванович Шуйский ведет и Делегарди с ним.
- Делегарди? Помирились, значит?
- За деньги помирятся.
- А деньги откуда?
- Со всей земли собрали!
Все вышли из избы. Войско уже прошло.
- В путь! – сказал Ляпунов.
Они сели на коней и поехали.
По узким улицам Москвы еще толпился народ, провожавший войско. Купцы в торговых рядах стали открывать свои лавки, запертые по этому случаю. У Кремля кучей толпились торгаши. Всадники медленно пробирались среди этой толчеи. Они свернули в сторону, у Кремля проехали в Китай-город, и там Ляпунов остановился у богатого дома князя Голицына. На его стук в калитку вышел сторож и открыл ворота. Когда они въезжали, сам князь Голицын вышел на крыльцо. Это был дородный мужчина лет сорока пяти, с черной окладистой бородой и орлиным взглядом. Одет он был в богатый кафтан с четырехугольным воротником. Высокий воротник подпирал его затылок.
- А, Захар Петрович, гости почтенные! – приветствовал он с крыльца приехавших, которые через весь двор без шапок приближались к нему. – Милости просим! – Он радушно поцеловался с Захаром и ответил на поклон его товарищей. – Ну, чай, проголодались с дороги-то? – сказал он, ведя гостей в горницу, и наскоро велел собрать на стол.
Гости стали утолять свой аппетит. Голицын все сидел молча. Но когда убрали со стола и поставили меды, он первый заговорил с тонкою иронией.
- Видали, чай, какое Васенька войско снарядил поляков гнать.
- Видели, князь, и диву дались, - ответил Захар. – Великим почетом он пользуется.
- То-то вот и есть! – с укором сказал Голицын. – Поторопился ты с братцем-то! Послали вы с грамоткой-то своего племяша в Зарайск, а воевода его взашей вытолкал, да грамотку сюда прислал. Вся Москва про вас знает, и царь объявил вас крамольниками. То-то!
Захар вспыхнул.
- Он крамольник, а не мы! Из-за него все беды. Ну, постой же! – прибавил он с угрозой
- Тсс! – сказал осторожный Голицын, вставая. – Пойдем лучше в малогоренку, а молодцов здесь оставим.
Он встал и увел Ляпунова.


XXII

Давно уже в стане Сигизмунда шли толки о том, чтобы отправить отряд, присоединить к нему бывшее тушинское войско и идти на Шуйского.
Сигизмунд предложил это поручение Жолневскому, несмотря на то, что этот человек, не одобрял самой войны в начале. Жолневский не стал противоречить и принял
111

поручение. Он взял с собой две тысячи конницы и тысячу пехоты (да еще пристал к нему отряд вольных казаков в три тысячи под начальством полковников Пясковского и Ивашина), отправился навстречу русским. Станислав Жолневский слыл самым талантливым польским военачальником. Ему исполнилось уже 63 года, на его счету были победы над шведами в Лифляндии, разгром казацкого восстания Наливайко, в битве под Гузовом в 1607 году, он разгромил “рокошан”.
К этому времени московский воевода Валуев с шеститысячным отрядом уже занял Можайск, Волоколамск и прошел по Большой Смоленской дороге до Царево-Займища. 14-го июня Жолневский осадил Царево-Займище. Воевода Валуев послал за помощью к Дмитрию Шуйскому, который с войском находился в Можайске. Русское войско медленно двинулось вперед и стало лагерем у деревни Клушино. Жолневский разделил свое войско. Небольшой его частью блокировал Валуева в Царево-Займище, а основные силы пошли к Клушино, находившемуся в тридцати верстах от Царева-Займища.
Всю ночь на 23-е июня Дмитрий Шуйский и Делегарди пропьянствовали и только собрались почивать, как услышали дикие крики. На союзников обрушились польские крылатые гусары. Русская конница бежала. Пехота же засела в Клушино и встретила ляхов сильным ружейным и артиллерийским огнем. Замечу, что в войске Жолневского было всего лишь два отряда, да и те застряли в лесу и в бой вступили только в конце сражения.
Дмитрия Шуйского погубила беспримерная глупость и столь же беспримерная жадность. Накануне сражения шотландцы, французы и немцы, служившие наемниками в шведском войске, потребовали своевременной выплаты жалованья. У Шуйского в казне были огромные деньги, но жадный князь решил повременить с платежом в надежде, что после битвы ему придется платить меньше. Два немецких наемника перебежали к Жолневскому еще до битвы и объяснили ситуацию. В разгаре битвы Жолневский предложил крупную сумму наемникам. Отряд из шотландцев, французов и немцев перешел на сторону поляков.
Узнав об этом, Дмитрий Шуйский вскочил на лошадь и бросился бежать. За ним последовали и другие воеводы, а за теми, естественно, и простые ратники. Шведские командиры Делегарди и Горн собрали меньшую часть наемников, и ушли на север к своей границе.
Победа поляков была полная, им досталась вся русская артиллерия, сабля и бурка Дмитрия Шуйского и та самая казна, которую хотел присвоить жадный “Шубник”.
Из-под Клушино Жолневский возвратился под Царево-Займище и сообщил Валуеву о своей победе. Воевода долго не верил, пока гетман не показал ему знатных пленников, взятых под Клушино. В конце концов, Валуев сдался и целовал крест царевичу Владиславу, но для очистки совести заставил Жолневского дать обещание от имени будущего царя чтить православную веру, действовать заодно с русскими против “вора” и очистить Смоленскую область.
По примеру Царево-Займища Владиславу присягнули Можайск, Борисов, Боровск, Иосифов монастырь, Погорелое Городище и Ржев. К войску гетмана присоединилось около десяти тысяч русских. Тем не менее, сил для захвата Москвы у Жолневского не хватало, и он был вынужден остановиться в ста верстах от столицы.


                XXIII

Узнавши о клушинском разгроме царских войск, Дмитрий из Боровска пошел на
Серпухов, Здесь же его ожидало тридцатитысячное войско воевод князей Воротинского и
Лыкова. Но князья не тронулись, предоставив сразиться крымским татарам, которых царь
112

Василий Иванович купил за хорошие деньги. Татары получали отпор, рассеялись и, захватив по селам мужиков, баб и детей, погнали их в рабство.
Воротинский и Лыков оставили Серпухов, и ушли к Москве.
Дмитрий двинулся в Каширу, затем в Коломну. Кашира и Коломна ему присягнули, обеспечив тыл. Дмитрий стал в восьми верстах от Москвы, в селе Коломенском, на глазах превращаясь в царя Дмитрия Ивановича.
Царь Шуйский еще занимал Кремль, но его мученическому царствованию пришел конец.
В Москве снова сделался известным старший брат рязанца Прокопия Ляпунова – Захарий. Прокопий слал ему письма, требуя поднять Москву, свести Шуйского – убийцу Скопина, поднять всех русских на Вора, чтоб сам дух воровской развеялся. Царский венец он предлагал самому знатному после Мстиславского князю Василию Васильевичу Голицыну – потомку Годимина. Снеслись с боярами Вора, назначили встречу в Даниловском монастыре. Из Коломенского приехали князья Алексей Сицкий, Федор Засекин, Михаил Туренин, дворяне Федор Плещеев, Александр Нагой, Григорий Сумбулов, дьяк третьяков. От Москвы были Захар Ляпунов, Федор Хомутов, окольничий Иван Никитич Салтыков, князь Андрей Васильевич Голицын, и была еще толпа, которая, провожая посольство коломенского войска, взяла с нее клятву – привести Вора, связанного порукам–ногам, а сама поклялась низвергнуть Шуйского.
Умные на тайной сходке больше помалкивали, за всех говорил Захарий Ляпунов.
- Больше терпеть поношение от всякого залетного Вора, от убийцы Шуйского, ради злодейства которого Россия терпит неописуемые бедствия, никаких сил не осталось. У вас, больших людей, язык не поворачивается сказать то, что у всех на уме. Вот и скажу я вам, про что молчим. Сведем, братия, с престола саму госпожу ложь. Мы, люди московские, сведем царя Шуйского, а вы, слуги Безымянного – сведите своего царька.
- На московский престол нужно выбрать гетмана Сапегу! – застал врасплох москвичей Сумбулов.
- Сапега – знатный воин и рода знатного, но он же не русский! Зачем на русском царстве нерусский человек? – смутился Захарий. – В Москве многие желают в цари князя Василия Васильевича Голицына.
- Оттого нужно Сапегу избрать, - возразил Сумбулов, - что за него Литва и Сигизмунд не посмеют оставаться более в России. А Голицына бояре не дадут избрать. Для бояр хуже смерти, если кто из своих станет их выше.
- Сначала надо одно дело сделать, - изволил молвить воровской боярин Засекин. – Сначала сведем Шуйского да Вора, а кого на царство звать – про то всей землей будем думать. Я остаюсь в Москве, Захарий верно говорит: если Шуйский усидит на царстве, смуте конца и края не будет.
Вместе с Засекиным остался и князь Туренин.


XXIY

17-го июля 1610 года толпа народа, ведомая Захарием Ляпуновым, Федором Хомутовым, Иваном Никитичем Салтыковым, расшвыряв стрельцов, явилась в Кремлевский дворец.
- Василий Иванович! Пришли! – сообщили государю его телохранители. – Тебя вызывают!
Шуйский писал грамоту в Нижний Новгород, просил прислать дружину – избавить Отечество от поляков Жолневского, от Вора. Он торопился закончить послание и не отвечал телохранителям.
113

Потом спросил:
- А моя грамота о привилегиях дворянству сказана? О том, что пятая часть поместья отдается в вотчину, в вечное пользование?
- Не знаем, государь! – отвечали телохранители. – Толпа прет, ты уж лучше выйди…
Шуйский отложил перо, потер красные от бессонницы глаза.
- Умыться бы...
Пошел на гул и вопль. Не впервой было ему являться одному перед тысячами, с твердостью на неистовость, с кротостью на ругань.
Он вышел на крыльцо, и толпа умолкла вдруг. Спустился по ступеням к Ляпунову. Захарий стал говорить громко, чтоб люди его слышали:
- Долго ли за тебя русская кровь будет литься? Коли радеешь Христу, порадей и за кровь христианскую. Ничего доброго от тебя нет. Россия уж пустыней стала. Сжалься, царь, над ними, положи свой посох! Мы о себе без тебя как-нибудь промыслим…
В голосе Захария была покойная правота. Шуйский сорвался:
- Смел! Смел мне в лицо говорить, чего и бояре не смеют. – Кровь хлынула в голову, в ушах зазвенело.
Не ведая, что творит, умница Василий Иванович вытащил нож, замахнулся.
- Василий Иванович! – Ляпунов даже головой покачал. – Не бросайся на меня. Ты махонький, а я-то вон какой. Сомну тебя, только косточки хрупнут.
- Нечего с ним говорить! – Хомутов и Салтыков оттащили Захара от Шуйского. – Пойдем к народу на площадь: не хочет добром державу положить.
Красная площадь была запружена толпами, а люди подходили и подходили. Уже звенели имена, пока бубенцами, не слившись в единые колокольные гулы.
- Голицын! Василий Васильевича!
- Владислава! Королевича!
- Сапегу!
- Мстиславского!
И было новое среди этих имен:
- Михаила! Сынишку Филарета! Он царю Федору Ивановичу двоюродный брат. Мишу! Михаила Федоровича!
Сделалась давка, и Ляпунов, которого одного и слушали, предложил с лобного места:
- Идемте за Москву-реку, за Серпуховские ворота, там, в поле, все поместимся.
Послали за боярами, за патриархом, пошли за Москву-реку, в чистое поле судьбу царства решать. Помост плотники соорудили в мгновение ока.
Снова говорил Захар Ляпунов:
- Шуйский сел на царство не по выбору всей земли, по крику купленных людей. Четыре года сидел, довел Россию до погибели. Нет на нем Божьего благословения. Его братья на войну идут – пыжатся, а с войны бегут, сапоги потеряв. Сказ один: скликать нужно Собор всей земли – Шуйского с царства ссаживать, выбирать царя, каков будет всему народу люб, как был люб отравленный Шуйским князь Михайло Васильевич Скопин.
Не хотим царя Василия! Не хотим! – раскатилось над полем.
Захар Ляпунов подошел к Гермогену.
- Говори, владыко! Ты один доброхот Шуйского.
Гермоген посмотрел на Захара с укором.
- Я его первый противник. Одно знаю: потеряем плохого Шуйского, потеряем само имя свое – Русь!
- Говори!
114

- Я его первый противник. Одно знаю: потеряем плохого Шуйского, потеряем само имя свое – Русь!
- Говори!
Патриарх выдвинулся из толпы бояр.
- Не хотим Шуйского! – крикнули ему.
Гермоген поднял руку, молча перекрестил народ. Молча сошел по ступенькам на землю.
Решали недолго. К Шуйскому отправился близкий ему человек, свояк, боярин князь Иван Михайлович Воротинский.
Василий Иванович, зная о сходе народа, сидел на троне в Мономаховой шапке, но в простом платье.
Воротинский, войдя в Грановитую палату, стал на колени.
- Вся земля бьет тебе челом, оставь свое государство ради того, чтоб кончилась междоусобная брань. Тебя не любят, государь, не хотят…
Мгновение, одно долгое мгновение Шуйский сидел неподвижно, разглядывая жемчужину на державе. Встал, положил на трон скипетр, яблоко, снял с головы венец, поцеловал его, положил. Повернулся к иконе и говорил, крестясь:
- Господи! Твоей ли волей сие вершится? Прости слабость мою. Я им уступаю.
Сошел с возвышения. Воротинский метнулся поцеловать ему руку, но Шуйский руку отдернул.
- Государь, тебе в удел Нижний Новгород отдают. Богатый город…
Шуйский ушел, не оглядываясь, в покои царицы.
- Кончилось мое царство, Марья Петровна. Поехали в старый дом.
- Соберусь вот только.
- Поехали без сборов. Ничего нам не надобно из приутех царских. Еще поплачут о нас.


XXY

На другой день собралась дума, выбрала из себя правительствующую троицу бояр и князей – Федора Ивановича Мстиславского, Василия Васильевича Голицына, окольничего Данилу Ивановича Мезецкого, главными дьяками Телепнева и Луговского.
А у народа была своя дума. Толпы москвичей пришли к Даниловому монастырю смотреть, как привезут Вора. В Коломенское сообщить о свержении с престола Шуйского поехал Федор Засекин.
От Данилового монастыря до Коломенского недалеко, версты четыре. Ответа ждали, сидя на траве.
Часа через полтора самые зоркие видели:
- Скачет!
- Один, что ли?
- Один.
- Так ведь не Вор же?
- Знамо, что не Вор.
Прискакал Переляй, остановил коня поодаль. Спросил:
- Кто из вас Захар?
Ляпунов поднялся с земли.
- Тебе грамота от нашего войска, - воткнул в землю копье с грамотой на шнуре, умчался прочь.
Воровские люди писали:
115

“Хвалим за содеянное вами. Вы свергли царя беззаконного – служите истинному. Да здравствует сын Иванов! Советуем Богу молиться. Дурно, что вы преступили крестное целование своему государю, мы обетам верны! Умрем за Дмитрия!
- Воры – воры и есть! – троекратно плюнул под ноги себе Захар Ляпунов.
А народ смеялся. Над Захаром, над собой:
- Облапошили! А ведь они молодцы: “Умрем за Дмитрия!” – и умрут. Да чем он, Дмитрий Иванович, хуже Василия Ивановича? У Дмитрия Ивановича всякий человек в почете.
Москва заволновалась, когда принесли туда такой ответ. Стало стыдно, что их так дурачили и посрамили. Многие стали жалеть о Шуйском. Прежде надеялись, что если его не будет, то и “вора” не будет, а теперь вышло, что царя в Москве нет, а “вор” продолжает с прежними силами стоять под столицей. Дошло это до сверженного царя. Он тотчас послал денег раздавать стрельцам, которых в Москве было тысяч до восьми, чтобы с их помощью захватить престол.


XXYI

19-го июля царь с царицей пробудились рано. Они сидели в спальне, на постели. Жития были у Марьи Петровны, она, движимая благодарным чувством к Богу, поцеловала книгу и в этот самый миг дверь с треском отворилась. В дверях Захар Ляпунов и толпа. Ввалились в комнату: князь Михаил Туренин, князь Петр Засекин, князь Федор Мерин-Волконский, дворяне…
Мерин-Волконский подошел к царице.
- Ступай с нами!
- Куда?! Как смеешь?! – вскочил Василий Иванович, но его оттеснил от жены Ляпунов.
- Хлопот от вас много… Чего, ребята, ждете, уведите царицу! Знаете, куда везти!
- Василий Иванович! – закричала Марья Петровна.
Но ее вытащили из спальни, и она больше не звала.
- Куда вы ее? – спросил Шуйский.
- А куда еще – в монастырь, в монахини.
- Вы не смеете!
- Ты смел государство развалить.
- В какой монастырь?
- Да зачем тебе знать? – усмехнулся Ляпунов. – Тебе мир не надобен. Богу будешь молиться… А, впрочем, изволь – в Ивановский повезли. Сегодня и постригут.
- За что меня так ненавидите? За Отрепьева, за польские жупаны, от которых русским людям в Москве проходу не было? За то, что я низвергнул их? – взмахнул руками, отстраняя от себя насильников. – Кого я только не миловал! Злейших врагов моих по домам отпускал. Казнил одних убийц. Я ли не желал добра России, всем вам.
- Чего раскудахтался? – сказал Ляпунов и повернулся к появившимся в комнате Чудовским иеромонахам. – Постригите его, и делу конец.
Иеромонах, белый как полотно, спросил царя:
- Хочешь ли в монашество?
- Не хочу!
Иеромонах беспомощно обернулся к Ляпунову.
- Что вы как телята! Совершайте обряд, чего озираетесь? Вот иконы, Бог всюду! Но хоть и насильство. – Ляпунов схватил царя за руки. – Не дергайся… Приступайте!
Иеромонахи торопливо говорили нужные слова. Шуйский кричал:
116

- Нет! Нет!
Но князь Туренин повторял за монахами святые обеты.
Кончилось, наконец.
- Рясу! – зарычал Ляпунов.
Василия Ивановича раздели до исподнего белья, облачили в черную иноческую рясу.
- Теперь хорошо, - Ляпунов с удовольствием обошел вокруг Василия Ивановича. – Отведите его к себе в Чудов монастырь. Да глядите, чтоб не лентяйничал, молился богу усердно.
- Дураки! – крикнул насильникам Василий Иванович. – Клобук к голове не гвоздями прибит!
… Царицу Марью Петровну постригли в иноческий сан в Ивановском монастыре. Силой. Вместо обещаний Господу, вместо радости и смирения царица срывала с себя рясу, бросала куколь, кричала мучительницам своим:
- Будьте прокляты, сослужители Змеи! – и плакала, плакала, звала мужа своего.


XXYII

Царя Василия Шуйского низвергли с престола. Временное правительство, во главе которого был Федор Иванович Мстиславский, вел тайные сношения с Жолневским, войско которого стояло в нескольких верстах от Москвы.
Мстиславский собрал дворян и бояр за город, и начал представлять необходимость вручить корону, но с тем, чтобы он принял греческую веру, а потом послать к Жолневскому, и просить его скорее пособить против “вора”. 17-го августа съехались на Девичьем поле трое главнейших бояр: князь Федор Иванович Мстиславский, князь Василий Васильевич Голицын, князь Данило Иванович Мезецкий и двое думных дьяков: Василий Телепнев и Томило Луговской. Эти-то люди и приняли на себя обязательства решить судьбу отечества. Они заявили себя уполномоченными от всей земли, от патриарха и всего духовенства, бояр, и всех светских сословий, как служилых, так и жилицких. Они заключили с Жолневским договор, что русская земля должна послать к Сигизмунду посольство с просьбой дать на московский престол сына своего Владислава в цари, который должен венчаться на царство от московского патриарха.
Заключенный договор бояре отправили на благословение патриарха. С ним вошли и те, которые были в тушинском лагере и первые подали Сигизмунду просьбу о Владиславе. Патриарх, нахмурившись, сказал:
- Если в намерении вашем нет лукавства, и вы не помышляете нарушить православную веру и привести в разорение Московское государство, то будет на вас благословение всего собора четырех патриархов и нашего смирения, а иначе – пусть ляжет на вас клятва от всех четырех православных патриархов и от нашего смирения, и вы будете лишены милости Бога и Пресвятой Богородицы и примите месть от Бога наравне с еретиками и богоотступниками.
Михайло Салтыков начал плакать и уверять, что в нем нет лукавства, что он жизнь готов положить за православную веру. Патриарх благословил всех, кроме присутствующего здесь Михайла Молчанова, убийцы Борисова сына, игравшего недолго роль второго Дмитрия.
Патриарх всенародно крикнул на него в церкви:
- Окаянный еретик! Ты не достоин, войти в церковь Божию! Прочь отсюда.
После договора началась присяга. Она происходила на Девичьем Поле. Там были раскинуты шатры. Обе стороны старались как можно роскошнее и праздничнее устроить
117


это важное дело. Перед убранным аналоем присягнули в соблюдении договора гетман, а потом польские военачальники за короля, королевича, за всю Речь Посполитую и за ее войско. Потом двое архиереев приводили к присяге русских бояр, за ними присягали служилые люди, гости, а потом уже множество всякого народа. Присяга не окончилась одним днем. На другое утро большой кремлевский колокол созывал народ в собор, потом несколько дней повторялось то же. Приводили к ней московских людей бояре и дворяне в присутствии отряженных для того Жолневским поляков. Сверх того, в разные города разосланы были дворяне и дети боярские для приведения к присяге городов с их землями.
Начались пиры, первый дал Жолневский для бояр, другой бояре для гетмана Жолневского.
Жолневский отправил королю радостное известие о договоре и ждал торжественного посольства. Гонец его был в пути, а от короля 19-го августа приехал Федор Андропов. Король требовал от Москвы присяги ему, Сигизмунду.
Вслед за Москвою Владиславу присягнули провинциальные города. Воевода Дмитрий Пожарский привел к присяге жителей Зарайска, Ляпунов – население Рязани.
Мирные иллюзии, порожденные московским договором, распространились по всей России.
Пример Москвы подействовал сначала на города в пользу Владислава. В присланных грамотах обнадеживали народ, что Владислав примет православную веру, что с ним не будет поляков: поэтому не было повода к сопротивлению. Владимир, Ярославль, Нижний, Ростов, Устюг, Вологда, Белоозеро присягнули Владиславу. Великий Новгород несколько упорствовал и не хотел, было, впустить Ивана Михайловича Салтыкова, но потом согласился и присягнул, с условием, чтобы Салтыков не вводил в город поляков и литовцев. Присягнули Владиславу Коломна, Серпухов, Тула. Прокопий Петрович Ляпунов, рязанский воевода, державший, как и прежде, всю Рязанскую землю под своим влиянием, присягнул без противоречия, одобрил избрание Владислава, и послал к гетману в Москву сына своего Владимира. Гонсевский обласкал его, одарил и отправил с честью к отцу. Прокопий Петрович старался доставлять воду и съестные припасы в Москву для поляков, и был тогда самым ревностным доброжелателем их.


XXYIII

Из Калуги Дмитрий направил к королю под Смоленск свое посольство. Он просил короля не мешать ему, покорить Москву, а за это он после взятия Москвы, тотчас заплатит в казну Речи Посполитой триста тысяч, потом в течение десяти лет будет платить каждый год по триста тысяч злотых, сверх того должен будет в течение этого времени платить королевичу каждый год по сто тысяч злотых, обещал за собственный счет возвратить короне Польской Ливонию, обещал помогать казною польскому королю в приобретении шведской короны, а пока будет продолжаться эта экспедиция, доставлять королю способных к битве из русского народа до пятнадцати тысяч, и, кроме того, брал на себя обязательство помочь королю против каждого неприятеля.
Паны в королевском совете рассудили, что странно было бы оказать помощь “вору” в овладении Москвой, когда та же Москва готова отдаться Польше. Призвали послов, сообщили им, что неприлично им являться от обманщика к королю. Пока послы находились под Смоленском, Дмитрий не делал нападения на Москву. Но теперь, когда его послы вернулись, тем более ни с чем, он снова затевал напасть на столицу. Помощь ему обещал Сапега.
Бояре узнали о замыслах в воровском таборе и упросили Жолневского, чтобы
118

он отвел поляков от “вора” и расправился с ним окончательно оружием, а заодно и с москвичами. Жолневский убедил Сапегу уйти от Дмитрия. Обещал покончить с Дмитрием.
Дмитрий в это время в Угрешском монастыре. Гетман выпросил позволение у бояр пройти с войском через Москву: он хотел захватить “вора” в монастыре. Но “вор” не попал впросак: какой-то изменник москвич предупредил его, и он убежал вместе с женой, женской прислугой и с казацким атаманом Заруцким в сопровождении отряда донцов в Серпухов, а потом в Калугу. Не успели почти ничего увезти с собой. Жолневский воротился назад на Девичье Поле. Этот проход через Москву внушил доверие к полякам. Войско, вошедшее в столицу, не воспользовалось входом и не захватило ее. Бояре, бывшие при названном Дмитрии, прибыли в Москву и присягнули Владиславу. То были Михайло Туренин, князь Федор Долгорукий, князь Алексей Сицкий, князь Федор Засекин, Александр Нагой, Григорий Сумбулов, Федор Плещеев, дьяк Петр Третьяков и другие.


XXIX

Наконец, по освобождению Москвы от воровского полчища, Жолневский потребовал от бояр, чтобы русские отправили к Сигизмунду посольство, как было поставлено вначале. Это посольство должно было состоять из выборных всей земли, от всех чинов народа. Заправлял всем польский гетман. К нему подделался Василий Голицын, человек хитрый, двоедушный, умевший обмануть. Он прикинулся ревностным сторонником польского господства, разливаясь слезами, и говорил:
- Мы будем просить королевича, чтобы он принял греческую веру, но хоть он не примет, мы все-таки будем ему прямить. Мы ему крест целовали. Он нам государь.
Это понравилось гетману, и он поручил ему набрать товарищей и Голицын подобрал себе таких, что они казались представителями земли Русской, но, в сущности, приняли свои обязанности по воле Голицына. Гетман настоял, чтобы ехал в числе послов митрополит Филарет. Ему хотелось удалить из Москвы этого опасного человека и иметь в руках своих. Гетман слышал, как тогда уже поговаривали, не выбрать ли в цари Филаретова молодого сына Михаила. Желание гетмана в этом случае было, однако, согласовано и с желанием патриарха. Бояре собрались на совет в Кремле и, сообразуясь с волей гетмана, назначили послами: из духовенства митрополита Филарета, из бояр князя Василия Васильевича Голицына, из окольничих князя Данилу Ивановича Мезецкого, из думных дворян Василия Борисовича Сукина, из думных дьяков двух: Томилу Луговского и Сыдовного-Васильева, бывшего в прошлый год в Швеции, десять человек стольников из думных дворян, 41 человек дворян из городов, по большей части по одному из города и из немногих, именно из тех, которые были на театре войны с Польшею, по два из Смоленска, Вязьмы, Дорогобужа, Брянска, да по два из двух новгородских пятин: сверх того назначено было один стрелецкий голова, девять подьячих, один из гостей, пять торговых людей и семь человек стрельцов. С ними была свита провожатых и людей посольских 293 человека, как будто бы представлявших другие сословия. Это посольство получило наказ просить, чтобы Владислав непременно крестился в греческую веру, принимать крещение должен у митрополита Филарета, притом прежде своего прихода в Москву, чтобы его можно было встретить патриарху и всему духовенству с крестами и чудотворными иконами. Требовали, чтобы, царствуя в Москве, новый царь женился на православной, чтобы не ссылался с папой о вере, не принимал от него благословений и чтобы в свое царствование не допускал в Московском государстве учителей из римской веры. Как ребенок радовался Захар Ляпунов, что его включили в просители королевича. Конечно, не княжеский титул, но служба государственная, и не малая. Служба новой династии.
119

11-го сентября 1610 года под заклинание Гермогена стоять за православие хоть до смерти, отправилось под Смоленск посольство Голицына и Филарета.


XXX

Посольство уехало, а народ взволновался. Опамятовались москвичи, услышав одинокий голос патриарха.
Гермоген негодовал на то, что польское командование не выполнило обязательств относительно истребления таборов и пленения Лжедмитрия. Дворянское большинство всецело разделило его чувства. Жолневский не оправдал их ожиданий. Были и защитники Жолневского. Особенно усердствовал Иван Никитич романов. Если гетман отойдет от столицы, говорил он, то боярам придется идти за ним, чтобы спастись от черни.
То же, ссылаясь на опасность народного восстания, и Салтыков требовал немедленного введения в Москву солдат гетмана.
Инициативу приглашения наемных войск в Кремль взяли на себя Мстиславский, Иван Романов и двое других бояр. Все вместе они располагали непрочным большинством в Семибоярщине.
Гетман, сначала охотно согласившись на впуск войск в столицу, потом впал в раздумье. Приходилось решать так или иначе: или совсем отходить от Москвы, или занимать ее. В поле оставаться далее нельзя было, становилось холодно. Жолневский находил, что неудобно ставить войско в Москве, большом городе, где в тесноте во время возмущения, которого всегда можно было ожидать, московские люди врасплох могут истребить поляков. Но уходить с войском вовсе от Москвы – значит оставить на произвол судьбы то праведное дело и дать возможность собраться и усилиться противодействию, которое неизбежно должно было вспыхнуть. Жолневский был уверен, что как только сделается известным, что Сигизмунд для себя, а не для сына упрочивает Московскую землю, то весь московский народ вооружится.
Против собственного желания, Жолневский, уступая только желанию временного правительства, решился ввести войско в Москву. Салтыков, Шереметьев, Голицын и дьяк Грамотин ездили посреди народа и уговаривали не тревожиться.
Поляки вступали в первопрестольный город тихо, свернув хоругви, для того чтобы русские не заметили и не узнали как велико вошедшее войско. Для продовольствия войска, кроме кормовых из царской казны, бояре назначили каждой рати, для кормления, города с волостями.
На первых порах Жолневский держал поляков в дисциплине. Чтобы привязать к себе москвичей и уверить их в своей справедливости, он устроил суд, смешанный из поляков и москвичей, судьи должны разбирать тяжбы и недоразумения, возникавшие между жителями города и поставленными в нем польскими войсками.
Гетман уверял москвичей, что скоро приедет Владислав, но сам хорошо знал, что это обман, что Владислава не будет, что Москве со всей Московской землею готовится не воцарение польского королевича, а порабощение Польше. Жолневский, предвидя, что гроза близка, благоразумно укрывал от нее свою особу и объявил, что помещенный в столице польский гарнизон остается под начальством Гонсевского, а сам он отправляется к королю домогаться скорейшего окончания дела и присылки Владислава.
К Жолневскому явился Иван Никитич Романов, умолял не покидать Москвы. Жолневский медлил, но король своего решения не поменял, и гетман отправился в Смоленск.
Отъезд стал зрелищем для Москвы. Справедливость польского вождя народу пришлась по душе, провожали жалеючи. А вот на бояр – а тут была вся дума – плевали.
120

В поезде сразу за отрядом крылатых гусар катила карета, где сидели Дмитрий с Иваном Шуйские, в другой - ехала жена Дмитрия, Екатерина Григорьевна, дочь Малютина. Их с собой в плен увозил Жолневский. Сами Шуйские увозили в плен дюжину слуг, скарб. Семь верст провожали гетмана бояре. Наконец, распрощались, а гетман простился еще и с Шуйскими. Под охраной хоругви Неведомского Шуйских повезли в Белу, в Литву.
Жолневский же отправился в Волок Ламский забрать из монастыря царя Василия, чтобы отвезти его в плен под Смоленск к королю Сигизмунду.


XXXI

После ухода Жолневского жолнерство стало своевольничать. Трудно было какими-нибудь убеждениями усмирить его. Гонсевский строго преследовал удалые выходки. Он приказал непременно отыскивать виновных и наказывать их строго. Но трудно было присмотреть за всем, притом же не все жолнеры были вместе в Москве. Из каждой рати товарищи с пожитками отправлялись в отпускаемые на ее прокормление города собирать продовольствие, и там-то была им своя воля. Тогда бояре, чтобы не допустить до восстания, сговорились с Гонсевским не посылать жолнеров за продовольствием, а жители в городах должны были сами собирать деньги и привозить в Москву.
Но не прошло месяца, как Гонсевский, так строго наказывавший жолнеров за своеволие, сам, поместившись в Москве, начал обращаться своевольнее с государством, чем его подчиненные с москвичами. Он не обращал внимания, чего хотят или не хотят бояре, сам судил-рядил, тратил казенные сборы и возбудил недовольство в самых преданных польскому делу боярах. Михайло Салтыков жаловался канцлеру Сапеге, что польский предводитель никого не слушает, взял на себя, вопреки московским обычаям, всю власть, отстранил от дел и главу боярского правительства Мстиславского и других бояр, сам раздает поместья и жалованья.
Больше всего Салтыкова возмущало то, что Гонсевский более всех доверял Андропову, человеку низкого происхождения, ворочал делами государства и был важнее всех бояр.
Дворяне и дети боярские и всякого звания люди бежали из Москвы, разносили по городам вести о насилиях поляков и возбуждали к отпадению от короля к “вору”. Многие присягнули королевичу, обнадеженные тем, что королевич скоро прибудет. Но прошли октябрь, ноябрь, декабрь, а королевич не ехал. Земля приходила в большое нетерпение.


XXXII

Послы московские прибыли в Смоленск 27-го сентября. Их приняли надменно и приемом они были недовольны.
До прибытия Жолневского из-под Москвы послы имели три съезда с панами: главным из этих панов был Лев Сапега, канцлер. Паны старательно уклонялись от вопроса о скорейшей посылке в Москву Владислава, которого посылать на Московское царство королю не хотелось вовсе никогда. Они требовали, напротив, чтобы московские послы приказали Смоленску сдаться и присягнуть не королевичу, а королю. Напрасно послы ссылались на договор с Жолневским, напрасно представляли, что как только Владислав будет царем, то и Смоленск его будет, напрасно и смоляне со своей стороны изъявили готовность присягнуть Владиславу, а никак не Сигизмунду.
Приехал Жолневский. Король был недоволен Жолневским за договор, порицал его
121

за то, что он согласился отдать Владислава в цари Московскому государству, когда гораздо было бы полезнее для Речи Посполитой домогаться прямо присоединения Московского государства к Польше. Жолневский замечал, что у него не было инструкции так поступать, как он поступил. Жолневский убеждал короля, что если он не захочет довольствоваться тем, что теперь есть, то, кроме других неудобств, придется затянуться в продолжительную войну, - кто знает, какой конец этому будет. Нужно будет держать войско и платить ему, а если дурно будут платить, солдаты начнут бунтовать и ворвутся в области Речи Посполитой добывать сами себе то жалованье, которое следует дать им из московской казны.
Несмотря на все красноречие Жолневского, уши короля были закрыты для гетманских увещаний.
Но Жолневский и сам не защищал так прямодушно московское дело. Послы прежде его и дожидались, надеялись при нем пойдет дело успешно, что он будет за них.
При очередном съезде с панами, где и был Жолневский, послы обратились к нему, как свидетелю, который мог подтвердить правду о желании Московского государства иметь царем Владислава. Жолневский не стал это делать, напротив, советовал послам не упрямиться исполнить волю короля. По сути Жолневский отказался от договора.
Последующие съезды послов с панами заканчивались тоже безрезультатно. Паны объявили, что это посольство не в состоянии вести дело, что они на прямую обращаются к боярам в Москву и согласны отпустить посольских людей короля, чтобы Москва присягнула и сыну и ему. Набралось охотников уехать 27 человек, и в числе их значительные лица. Думный дьяк Сыдовной-Васильев и дворянин Василий Сукин, Спасский архимандрит и Троицкий келарь Авраамий Палицын.
Из оставшихся послов не поехали в Москву, но остался в польском лагере и Захар Ляпунов. Что творится в Смоленске, он продолжал сообщать своему брату, и в то же время, пируя с панами, и насмехаясь над самими послами.



Глава четвертая


I

Известия о том, что делали поляки с послами, достигли Москвы, и из нее пошли вести по городам, разумеется, как всегда бывает, в различных видах, более или менее возбуждая и ужас и негодование. Все прежде думали видеть Владислава сыном православной церкви. Теперь же увертки короля показывали явно, всем и каждому, что он желает только воспользоваться расстроенным состоянием Московского земли, лишить ее независимости, а вслед за тем отеческой веры и ввести латинство.
Как только услышали в городах, что делается под Смоленском, стали роптать. Первый поднявший голос на всю Русь за оскорбление святыни народной был Прокопий Ляпунов, до сих пор столь преданный делу Владислава. Он, действительно, рад был королевичу, надеялся, что вот, наконец, Русь успокоится от своих смут, не будет ходить вслед за царьками. Деятельно и скоро он привел Рязанскую землю к присяге королевичу. Когда ему сказали, что поляки заняли Москву, Ляпунов и этим не возмутился: он сказал, что польское войско вошло в столицу на короткое время, пока приедет новый царь, чтобы не дать подняться стороне “вора” и потому и приказал доставлять из Рязанской земли припасы для поставленного в Москве войска. Но месяцы проходили. Желанный царь не
122

 являлся. Сигизмунд раздавал должности и поместья. Польские ядра летали на русский город Смоленск. От русских требовали присяги чужому королю. Эти обстоятельства взволновали Прокопия Ляпунова. Он понял, что со стороны поляков все обман, что эти друзья и благодетели готовят Московскому государству совершенное уничтожение. Он написал в Москву письмо к боярам с легким укором и с вопросом: будет или не будет королевич, которому все уже целовали крест, и почему не исполняется договор, поставленный с Жолневским? Письмо это взволновало москвичей. Бояре отослали его под Смоленск королю и сообщили его содержание Гонсевскому. Предводитель понимал, что такой натурой, как у Ляпунова, шутить нельзя, объявил им, что поставить запрет этому человеку может только патриарх, а вместе с тем указывал на необходимость отдаться безусловно на королевскую волю. Бояре поддавались его внушениям, воспротивился только Андрей Голицын и говорил так:
- Господа поляки! От вас нам делается большая несправедливость. Мы присягнули государю королевичу. Вы нам его не даете, пишут к нам грамоты не его именем, и людей низкого происхождения равняют с нами, большими людьми. Пусть этого не делается.
Иначе освободите нас от крестного целования нашего. А мы будем сами о себе промышлять.
Гонсевский запомнил эти слова, и с этого часа возненавидел Голицына. Но еще более злобился на него Андропов. Голицын намекал на него, говорил о людях низкого происхождения.
В это время прибыл гонец из-под Смоленска, где послы испрашивали, что им делать с королевскими требованиями? Михайло Глебович Салтыков и Федор Андропов явились к Гермогену и стали говорить, что надобно послать к королю грамоту. В ней просить снова у него сына, но вместе объявить, что предаются вполне на королевскую волю, надобно тоже написать Филарету, чтобы он со своей стороны объявил королю, что послы во всем полагаются на королевскую волю, и будут так поступать, как ему угодно. Гермоген увидел, что бояре ведут дело в угоду Сигизмунду. Не Владислава хотят посадить на престол, а Московское государство затеями отдать польскому королю во власть чужеземную. И стал он противоречить им. Они ушли от него с досадой. На другой день пришли к патриарху бояре снова, и в числе их Мстиславский. Они требовали того же, о чем говорили вчера Салтыков и Андропов.
Грамота была боярами уже подписана, ее подавали подписать патриарху. Бояре вместе с тем указывали на сопротивление Ляпунова, хотели, чтобы патриарх усмирил его духовной властью своей.
Патриарх отвечал:
- Пусть король даст своего сына на Московское государство и выведет всех своих людей из Москвы. Пусть королевич примет греческую веру. Если вы напишите такое письмо, то я к нему руку приложу и вас благословлю на то же.
Бояре стали спорить с патриархом. Слово за словом, и Михайло Салтыков вышел из себя, стал бранить патриарха и замахнулся на него ножом
- Я не боюсь твоего ножа, - сказал патриарх, - я вооружусь против твоего ножа силою креста святого: ты будь проклят от нашего смирения в сем веке и в будущем.
Затем патриарх собрал народ в соборной церкви, но поляки не допустили сборища и окружили церковь. Некоторые успели войти туда и слышали смелую проповедь. После этого поляки окружили патриарха стражей и не допускали к нему даже дворовых людей, чтобы он через них не посылал в города воззваний и не сообщал, что делается в Москве.




123


II

С согласия Сигизмунда в Калугу выехал служилый касимовский царь Ураз-Мухамед. Хан ранее служил в Тушино, откуда перебрался под Смоленск. Однако его сын и жена продолжали находиться в Калуге при особе самозванца. Ураз-Мухамед штурмовал Смоленск и показал себя усердным слугой короля. Прожив некоторое время под Смоленском, Ураз-Мухамед истосковался по семье и отправился в Калугу с намерением отвлечь сына от самозванца. Ему самому понравился прием у поляков. Приехавши в Калугу, Ураз-Мухамед притворялся перед Дмитрием, и показывал вид, будто предан ему по-прежнему. Но сын давно подружился с Дмитрием и передал ему, что отец его обманывает, и в самом деле приехал единственно за тем, чтобы взять свою семью, а потом опять ехать к полякам. Дмитрий пригласил Ураз-Мухамеда ехать с собою на псовую охоту, назначил день. Дмитрий выехал вперед за реку Оку и послал просить касимовского царя выехать к нему. Ураз-Мухамед выехал к нему с двумя татарами. Дмитрий обошелся с ними дружелюбно, потом оставил своих псарей вдали, взял с собой двух приятелей, Михайла Бутурлина и Игнатия Михнева и поехал по берегу Оки. Касимовский царь ехал с ним рядом. Вдруг все трое, Дмитрий и его приятели, нападают на Ураз-Мухамеда и его убивают. Тело бросили в Оку. Потом Дмитрий скачет к прочим своим людям и кричит:
- Касимовский царь хотел убить меня. Чуть-чуть я ушел от него. Он сейчас убежал к Москве. Догоните его и поймайте.
Люди пустились в погоню, и, разумеется, никого догнать не могли.
С тех пор Дмитрий подавал делу такой вид, будто Ураз-Мухамед пропал куда-то и неизвестно где находится. Если кто-то и догадывался, что Дмитрий спровадил старика в Оку, но молчали. Только друг Ураз-Мухамеда, крещеный татарин Петр Урусов, упрекал Дмитрия в глаза убийством касимовского царя. Дмитрий посадил его в тюрьму и держал там шесть недель.
В начале декабря случилось, что татары имели стычку с отрядом, бывшим под начальством Чаплицкого, одолели и привели в Калугу пленных. Это обрадовало Дмитрия. Надобно было сделать им что-нибудь угодное в благодарность. Татары очень любили Урусова и они вместе с Мариной упросили Дмитрия выпустить Урусова из тюрьмы. Дмитрий согласился с ними, выпустил из тюрьмы Урусова, решил помириться с ним и обласкал его. В тот день, когда Урусов вышел из тюрьмы, большую часть ночи  дворец Дмитрия гудел и гремел громкими кликами пиршеств, звоном чарок и ковшей. Дмитрий угощал татарских князьков на славу, целовался и братался и с князем Петром Урусовым, и с братом его Мамутеком, и с Ахмет-Булатом. Царские кравчие и стольники, стоявшие у поставцов, не успевали наливать напитки и раскладывать пищу для прожорливых гостей, которые ухитрялись уплетать по полбарана на брата и запивать эту волчью долю десятком ковшей старого меда и полуведром различных ягодных квасов. Царские повара и приспешники до смерти уморились, таская из поварни в столовую палату громадные мысы и блюда, выкатывая из погребного запаса тяжелые бочки и спешно разливая их по жбанам, кувшинам и ендовам. Далеко за ночь дворцовая служня еле развезла гостей из дворца по домам, накладывая их в сани розвальни, как дрова, рядком, а Дмитрия и его бояр под руку развели по их опочивальням готовиться к завтрашней охоте.
Еще на пиру Мамутек перед Дмитрием похвалился, что он завтра ранним-рано за Оку на охоту поедет, потому у него в Сидоровских ухожнях медведица с медвежатами обложена. И Дмитрий, как ни был хмелен, сам к нему с боярами в товарищи напросился и приказал на утро все к охоте приготовить.
Утром большой и веселый поезд, саней в двадцать, двинулся за Оку. В задних санях везли всякую звероловную снасть: рогатины, лыжи, пищали. В средних – всякую
124

снедь и погребной запас. В передних пяти санях ехали ближние бояре с музыкантами и песенниками и, наконец, далеко впереди – сам Дмитрий в расписных и позолоченных санях, крытых пестрым кизилбашским ковром. Около саней, по бокам и сзади, гарцевали человек двадцать татар с князьками братьями Урусовыми во главе.
Хмель от вчерашней попойки еще держался крепко в голове Дмитрия и у его бояр, не успевших еще ни выспаться, ни отрезвиться… Они перекликались между собою громко, смеялись без причины и повода, то нестройно пели сами, то с присвистом и гиком вторили песенникам.
Сани, в которых ехал Дмитрий часто останавливались, Дмитрий кричал, чтобы ему подавали вино, пил за здоровье татар.
Вдруг Урусов, ехавший верхом за Дмитрием, напирает на его сани своим конем, а потом поражает Дмитрия саблей. С другой стороны саней меньшой брат Урусова в то же мгновение отсек Дмитрию голову. Бояре подняли тревогу. Татары обнажили на них сабли. Бояр было меньше. Они испугались и кричали: помилуйте, помилуйте! Урусов велел их не трогать. Татары раздели тело Дмитрия и покинули его на снегу, а сами убежали с Урусовым.
Воротившись в Калугу, бояре известили горожан о происшествии. Тогда уже вечерело. Весь город возмутился.
- Бить вас, татар, - кричали калужане.
Было убито татар до двухсот человек казаками Заруцкого, который был уже неравнодушен к марине.
Смерть калужского вора сделала перелом в смутной эпохе и была событием, неблагодарным для Сигизмунда, вместо того чтобы быть ему полезным. Возраставшее недовольство против короля до того времени двоилось: одни держались готового его соперника, кем бы он ни был. Другие, не желая повиноваться обманщику, думали отыскать или создать иную точку опоры против польских притязаний. Если бы тот, кого еще многие звали Дмитрием, был жив, то против поляков стояли бы долго два лагеря, враждебные в то же время один другому. Теперь не стало этого соперника у Сигизмунда, и все недовольные Сигизмундом могли согласно и дружно соединиться воедино, воодушевленные одной мыслью – освободить Русскую землю от иноземцев.


III

Весть о смерти названного Дмитрия не так скоро разошлась по отдаленным странам России: в Казани, еще в январе 1611 года вооружались его именем против поляков. За Казанью следовала Вятка. И там не хотели повиноваться полякам. И там имя Дмитрия все еще служило предлогом, тогда как другие города уже поднимались под иным знаменем. Но как только в Казани и Вятке узнали, что Дмитрия нет на свете, то и там стали заодно с другими городами. В Москве известие о смерти “вора” произвело радость. Противники поляков перестали бояться Калуги, из которой ожидали помехи успехам усилий против поляков. Сторонники Дмитрия лишились надежды на Калугу, и увидели необходимость искать ее в Москве. Народ вдруг стал вырастать, почувствовал силу свою. Казались не страшными ни поляки, разъезжавшие победителями по московским улицам, ни бояре-изменники, которые подсматривали и подслушивали, где кроется вражда к королю. Начали собираться в домах, толковали, что король обманывает москвичей, - остается всей Московской земле стать заодно против польских и литовских людей и крепиться в том, чтобы из Московской земли польские и литовские люди вышли все прочь.
Бояре, преданные Сигизмунду, зная нерасположение патриарха к польскому делу,
125
 
хоть и освободили его из-под стражи, но советовали Гонсевскому смотреть за ним и предупреждали, что в Москве не спокойно.
К патриарху приходили из разных краев русские люди. Патриарх всех благословлял стать за веру и за русскую землю. Всем говорил:
- Вы королевичу присягнули только на том, чтобы ему креститься в русскую веру, а если он не креститься и литовские люди не выйдут из Московского государства, то королевич не государь нам.
Эти речи он писал в своих грамотах и рассылал их. Одну такую грамоту перехватили поляки. Тогда патриарха стали снова стеснять, увели у него дьяков и подьячих, отняли бумагу, чтобы не дать ему писать грамот, взяли из дворовых людей, чтобы не было, кого посылать с грамотами, но не усмотрели за ним: писать он не мог, а говорить еще мог с русскими людьми. Явился к нему под благословение нижегородец, сын боярский Роман Пахомов да посадский человек Родион Макеев. Он им передал на словах:
- Писать мне нельзя: все побрали поляки, и двор у меня пограбили. А вы, памятуя Бога и Пречистую Богородицу и московских чудотворцев, стойте все заодно против наших врагов.
Когда это известие принесли посланцы в нижний Новгород, там составился совет. Пригласили болховцев, а вместе с ними нижегородцы присягнули на кресте стоять за Москву и идти ополчением против поляков и литовских людей. Это решение послали к Ляпунову.


IY

Между тем, к послам под Смоленск пришла боярская грамота из Москвы, где приказывалось поступать по воле короля.
Филарет, прочитав эту грамоту, сказал:
- По совести, нельзя слушать таких грамот. Она писана без воли патриарха и всего освященного собора и всей земли.
Голицын созвал совет из дворян, еще оставшихся в качестве выборных земли. Они согласно все дали такое решение: “Этих грамот и слушать нельзя: они без подписи патриарха и собора, и без согласия всей земли. Никогда грамоты о государственных делах не писались без патриаршего совета. Избирать государя может только вся земля, а не одни бояре. Мы не хотим знать этих грамот, и вам, послам, не следует поступать иначе, а то вы останетесь в проклятии от патриарха и в омерзении от всей земли Русской”.
При ново съезде паны поняли, что послы не будут слушаться этой грамоты и с тех пор их не звали целый месяц.


Y

Между тем как польские паны в лагере под Смоленском употребляли напрасные усилия к тому, чтобы склонить московских послов и дворян разных городов в свою пользу, эти последние написали и отправили в Москву грамоту, списки с которой должны были разослаться по Московскому государству. Они сообщили москвичам, как в своих письмах к польским панам предатели Салтыков и Андропов советовали королю скорее идти с войском в Москву, вывести из нее лучших людей и завладеть столицей. “Не думайте и не помышляйте, - писали они, - чтобы королевич был государем в Москве.
Все люди в Польше и Литве не допустят этого. У них в Литве на сейме было много
126

думы со всею землею. И у них на тому положено, чтоб вывести лучших людей и опустошить всю землю и владеть всею Московскою землею. Ради Бога, положите крепкий совет между собою. Пошлите списки с нашей грамоты в Новгород и в Вологду, и в Нижний, и свой совет туда отпишите, чтоб всем про то было ведомо, чтобы всею землею сообща стать нам за православную христианскую веру, покамест еще мы свободны, и не в рабстве, и не разведены в плен’.
В Москве эта грамота была переписана во многих стенах и разослана по городам, а к ней приложили и послали вместе еще свою, московскую, писаную с благословения Гермогена. Москва призывала города освободить ее из беды, а города и земли нуждались в средоточении, куда должны были обращаться в их взаимные действия.
Когда эти воззвания из-под Смоленска и из Москвы дошли до Рязани, там Прокопий Ляпунов приказал переписать с них списки, и разослал с нарочными по ближним городам, да приложил еще от себя воззвания. Рязанская земля давно уже привыкла повиноваться голосу Прокопия Ляпунова. Знали этот голос во всей московской окраине. Ляпунов назначил сбор ратной силы под Шацком. Туда, по зову его, пришло ополчение Михайловских детей боярских. Потом пристали к ним темниковцы и алатырцы, пришли отряды инородцев, мордвы, чувашей и черемис, и пестрая шайка под начальством Кернозицкого. В Коломне воевода Василий Сукин держался поляков, но коломенские черные люди, дворяне и дети боярские снеслись с Ляпуновым и объявили, что готовы идти заодно с рязанцами. Пристал к Ляпунову Заруцкий со своими донцами. Он приехал в Рязань, обязался служить против поляков за русский народ. Его послал Ляпунов в Тулу. Туда стекались к нему донцы. Стали под его начальство тульские дети боярские. Заруцкий должен был идти на Москву из Тулы, когда рязанцы пойдут на нее из-под Шацка
Московские бояре, узнав, что Заруцкий собирает ополчение в Туле, отправили к тулякам грамоту, увещевали не приставать к Ляпунову и давали знать, что на Ляпунова посылается сильная польская рать под начальством Сапеги и Струся… Но туляки не приняли увещаний и отослали боярскую грамоту к Ляпунову.
Соединились с Ляпуновым и калужане. Царька у них не стало, ничего не оставалось, как стать заодно с прочими русскими против поляков. Знатнейшим лицом в Калуге над калужанами был боярин Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, прежний слуга “вора”, человек высокого рода, потомок Гедимина. Калужане дали обещание идти из-под Калуги к Москве разом с другими, которые пойдут из Рязани и из Тулы, и вместе с ними сойтись под Москвою в один день.
К Ляпунову пристала и Кашира. Тамошний воевода Михайло Александрович нагой, также из прежних сторонников “вора”, 10-го февраля написал Ляпунову, что каширяне, служилые и неслужилые люди, будут стоять за православную веру заодно с Ляпуновым против богохульных еретиков, польских и литовских людей. Нижегородцы сообщили Ляпунову свою крестоцеловальную запись, заключенную вместе с болховцами. Нижегородцы должны были идти к Москве на Владимир, когда рязанцы пойдут к ней через Коломну.
Казань и все нижнее Поволжье не только слабее участвовали в общем ополчении против поляков, чем костромичи, нижегородцы и ярославцы, но не пристали к нему тотчас вместе с другими. Богдан Бельский стал уговаривать Казанцев, покориться общему приговору земли. Но против него навел интригу дьяк Шульгин и возмутил казанцев. Бельского схватили, взвели на башню и сбросили вниз. Так окончил свой век этот замечательный человек, один из зачинщиков смуты.



127


YI

В январе, узнав о волнении Рязанской земли, московские бояре известили Сигизмунда, что Ляпунов в рязанской земле не хочет видеть в Московском государстве успокоения, не велит слушать повелений королевских, посылает воевод и голов по городам, прельщает дворян и детей боярских, устращает простых людей и собирает себе денежные и хлебные запасы, следуемые в царскую казну.
Указывали на брата его Захара, находившегося в королевском обозе под Смоленском, как на тайного пособника Прокопия. В то же время московские бояре послали черкас воевать рязанские места, послушные Ляпунову. К этим черкасам пристали русские изменники, Исай Сунбулов с товарищами. Ляпунов пошел на них с детьми боярскими, рязанскими и коломенскими, выгнал их из Пронска и занял этот городок.
Пронск – старинный рязанский городок располагал деревянной крепостью. К крепости примыкал острог, защищенный рвом и надолбами. Подле раскинулось несколько стрелецких и казачьих слобод.
К черкасам пришли на помощь новые силы. Они осадили в Пронске Ляпунова. Оказавшись в трудном положении, Прокопий Ляпунов разослал во все стороны призывы о помощи. Первым на обращение откликнулся князь Дмитрий Пожарский, сидевший на воеводстве в Зарайске. Он выступил к Пронску, по пути присоединив к своему отряду коломичей и рязанцев. Внезапное появление в тылу значительного войска напугало Сунбулова, и он поспешно отступил, не приняв боя.
Князь Дмитрий, вызволив Ляпунова из окружения, торжественно въехал в Рязань во главе объединенной рати. Народ восторженно приветствовал воинов. Местный архиепископ благословил Ляпунова и Пожарского на борьбу с иноземными завоевателями.
Жители Зарайска торопили воеводу с возвращением. Отпустив коломичей, Пожарский простился с Ляпуновым и с невеликими людьми вернулся на воеводство. Сунбулову пришлось покинуть Рязанщину. На пути его лежал Зарайск. Не желая возвращаться в Москву с неутешительными вестями. Сумбулов решил напасть на Зарайск и наказать его воеводу и жителей за непокорность. Но он плохо рассчитал свои силы. Зарайск был укреплен гораздо лучше, чем Пронск, и его оборонял князь Дмитрий Пожарский.
Подойдя к Зарайску ночью, Сунбулов занял посад, прилегающий к крепости. Пожарский находился в каменном детище. Там он мог выдержать любую осаду. Но воевода всегда предпочитал наступление. Едва забрезжил рассвет, его воины атаковали врага и при поддержке горожан изгнали его с посада. Сунбулов отступил в Москву, черкасы - на границу.
После бегства черкас из Зарайска на второй день возле Детинца собрались зарайцы.
Вышел на соборную площадь Пожарский. Здесь были почти все горожане: и стар и млад. Отдельным строем стояли с оружием в руках ополченцы.
Пожарский поднял могучую руку в знак, что будет говорить.
- Люди зарайские! Вы помните нашу клятву здесь на соборной площади? - зычно произнес князь. – Прямить Шуйскому. А если Шуйского не будет, другому законному государю. Мы по совету с Москвой крест целовали польскому королевичу, коли он примет православную веру. Но отец его, король Польский и Литовский, Жигимонт, отказался от своего обещания!
Толпа возмущенно заревела. Пожарский вновь поднял руку.
- Со мной рядом стоит протопоп Дмитрий. Он прочитает новую крестоцеловальную запись. Кто согласен, подходи и ставь крест!
128

Протопоп начал читать:
- “Обещаем перед Господом Богом стоять за православную веру, не отставать от Московского государства, не служить польскому королю и не прямить ему ни в чем, не ссылаться с ним ни словом, ни письмом, ни с поляками, ни с литвою, ни с московскими людьми, которые королю прямят, а бороться против них за московское государство от польских и литовских людей! Во все времена войны быть в согласии, не произносить смутных слов между собою, не делать скопов и заговоров друг на друга, не грабить и не убивать и вообще не делать ничего дурного русским, а стоять единомышленно за тех русских, которых пошлют куда-нибудь в заточение или предадут какому-нибудь наказанию московские бояре.
Вместе с тем обещаемся заранее – служить и прямить тому, кого Бог даст царем на Московское государство и на все государства Российского царства.
А буде король Жигимонт не выведет польских и литовских людей из Москвы и из всех московских и украинских городов, из-под Смоленска не отступит, и воинских людей не отведет и нам – биться до смерти!”
- Биться до смерти! – гремело на площади.
Князь тронул коня и медленно, шагом, поехал вдоль выстроившихся ополченцев, вглядываясь в лица и привычно оценивая их военное снаряжение. Да, это были совсем не те зарайцы, которых увидел год назад, когда впервые вступил в этот город. Испытания, выпавшие на их долю, сделали этих людей стойкими и мужественными, готовыми в любой миг дать отпор ляхам и прочим лихим людям, а рогатины, на которые они сейчас опирались, как и топоры, заткнутые за пояса из лубяных веревок, стали поистине грозным оружием в рукопашном бою. Из-под самодельных боевых треухов на воеводу глядели глаза ополченцев, в которых светилась решимость не на словах, а на деле отдать свои жизни ради мира и спокойствия русской земли.
Отряд зарайцев неторопливо двинулся в поход к Шацку, где собиралось главное ополчение.
Из города в город мчались гонцы из числа детей боярских и посадских людей. Они везли грамоты, извещая соседей, что встали за православную веру и собираются идти на поляков и литву биться за Московское государство. В свою очередь из городов по окрестным селам рассылались посыльщики. Везде, где они появлялись, звонили в колокола, собирая людей окрест. На сходках делался приговор, по которому в свой город спешили все, кто мог держать в руках оружие, даточные люди, люди из монастырей везли сухари, толокно и другие разные снасти, включая порох и свинец, для оснащения будущего ополчения.
Шалаши в военном лагере под Шацком росли, как грибы после дождя. К заставам то и дело подъезжали и подходили новые ополченцы: и не большими отрядами, а то и просто поодиночке. Ляпунов и Пожарский встречали будущих ополченцев радушно, живо интересуясь, кто и откуда прибыл. Бывалых воинов было в их числе мало, да и то сказать – за годы войны и междоусобиц большая часть служилых сложили свои головы на Русской земле. В основном приходили крестьяне да посадский люд из ближних рязанских городов да украинных, из многострадальной Северской земли, больше всех пострадавшей от поляков.
К Ляпунову в Рязанскую землю весь февраль стягивались ополчения украинских городов. Войско его было очень велико. Но главная сила украинского восстания заключалась в казачестве. Заруцкий в наборе войска действовал с той же казацкой широтой. В грамоте написанной от имени князя Трубецкого, которым руководил Заруцкий, призывались крепостные, всем обещалась воля и жалованье, как и другим вольным казакам. Таких-то пособников не страшился набирать Ляпунов.

129


YII

В продолжение этих двух месяцев, когда происходил сбор всего русского народа и поход под Москву, в самой Москве одушевление, оживлявшее всю Русскую землю, стало выражаться смелыми поступками.
К Гонсевскому явились дворяне и обыватели московские.
- Мы терпели притеснения от ваших людей, - говорили они. – Они ругаются над святынею, не уважают службы Божией, в образа стреляют, наших людей бьют, в дома наши насильно врываются. Казна царская тратится, земля наша истощается, каждый месяц большие деньги тратятся, чтобы содержать шесть тысяч ваших людей, а выбранный нами царь не приезжает, народ скорбит, думает, что король хочет разорить, а не устроить нашу землю, говорит, что король по своему крестному целованию, нам сына своего пришлет.
Гонсевский отвечал:
- Вы сами смотрите, чтоб не подать повода к несчастию, а о нас ничего дурного не думайте. У короля есть свои дела в королевстве, а как он их окончит, то и пришлет своего сына, так чтобы сохранить честь и славу, как польского, так и русского государства. Надобно прежде, чтобы Смоленск сдался, чтобы потом ему не иметь спора с сыном своим. А я, со своей стороны, буду просить, чтобы молодой царь прибыл, как можно скорее. А кто из наших людей станет вам делать обиды, то я таких накажу беспощадно.
- Пусть скорее едет царь, - подтверждали москвичи, - а то народ станет искать другого государя. Для такой невесты, как наша Русь, жених найдется.
Польские лазутчики рыскали всюду и приносили злые вести. С каждым днем слух о восстании по русским краям становился для поляков грознее и грознее. Поляки смотрели осторожнее и подозрительнее, а москвичам, по мере больших надежд, труднее было сдерживать злобу. Строже стали караулы. Все возы, въезжавшие в город, подвергались старательному осмотру, чтобы русские не везли в город оружия. Жолнеры присматривались ко всяким сборищам, входили без запинки в дома, где являлось подозрение.
- Что же это такое? – говорили им русские, - разве мы враги ваши?
- Не мешает быть осторожными с вами, - отвечали им поляки, - нас немного, а вас тысячи, мы знаем, что вы, москвичи, нас не любите. Мы дурного не затеваем, и не будем ссориться с вами: государь нам того не приказывает. Вы только сидите спокойно и не учиняйте буйств, а нас бояться вам нечего.
Однако когда поляки что-нибудь покупали, с них брали вдвое. Однажды, 13-го февраля, польские шляхтичи послали своих похолков покупать овса на хлебном базаре, москвич-торгаш потребовал с них вдвое. Поляки вышли из терпения, начали ругаться:
- Как смеешь грабить нас? Разве мы не одному царю служим?
- Коли не хотите столько дать, так убирайтесь. Полякам не покупать его дешевле.
Один из поляков выхватил саблю. Москвич пустился с жалобным криком бежать. Вдруг бросилось на поляков москвичей человек сорок, с дубьем. Поляки тогда начали кричать и отбиваться от москвичей. На помощь им поспешили и другие похолки и жолнеры, что сидели на рынке. Произошла свалка. Убито было до тринадцати человек. В Москве с обеих сторон поднялась тревога. На базар прибыл Гонсевский с офицерами, разогнал драку и кричал:
- Зачем вы бунтуете, ведь служим мы тому же, чьи и вы слуги и подданные. Ваш государь – наш государь. Если вы начинаете убийства и кровопролития, то не вам бог даст счастье, а нам. Наше дело правое. Мы за своего государя сражаемся.
- Тут некоторые смельчаки из черного народа выкрикнули:
130

- Вы все нам – плевое дело. Мы без оружия и без дубин вас шапками забросаем!
Гонсевский отвечал:
- Э, любезные, вашими войлочными шапками вы не управитесь с шестью тысячами девок, и те вас утомят. А куда вам с такими военными людьми, вооруженными богатырями, как мы! Я прошу вас и умоляю – не начинайте кровопролития!
На это сказали ему:
- Так уходите отсюда и очистите наш Кремль и город.
Гонсевский на это возразил:
- Этого не дозволяет присяга наша. Наш государь не на то нас здесь поставил, чтобы мы бежали отсюда, когда нам захочется, или когда вы потребуете. Нам должно здесь оставаться, пока царь сам сюда приедет.
- Ну, так не долго вам быть – крикнул кто-то из толпы.
- Это, - сказал Гонсевский, - в Божьей воле, а не в вашей. Если вы что-нибудь начнете, то пусть Бог сжалиться над вами и над братьями вашими. Я вас довольно уговаривал. Сами подумайте. Бог с вами, и вы ничего не выиграете!
Он удалился в Кремль, и горожане разошлись.


YIII

Уже был март. Наступила распутица. Польские лазутчики принесли известие, что сила восставшего русского народа приближается к Москве тремя дорогами.
Поляки узнали, что патриарх писал возбудительные грамоты: подозревали и дворян и даже бояр.
Гонсевский созвал и говорил:
- Мне известно вероломство, измена крестному целованию. Покажите, что вы против намерений изменников. Подавите дерзость заговорщиков, и ничего не бойтесь от войска, которое поставлено на защиту, а не на погибель народу.
По его приказанию бояре приступил к патриарху. Михайло Салтыков на челе их говорил Гермогену:
- Ты писал по городам, велел им собираться, да идти под Москву. Теперь отпиши им, чтоб не ходили.
Он подкрепил свое требование бранью.
Патриарх отвечал:
- Коли ты и все изменники, что с тобою, а с вами и королевские люди, коли все выйдите из Москвы вон, я отпишу им, чтоб воротились назад. Ты клевещешь на меня, будто я писал к ним. Я не писал, а буду писать, когда вы не выйдите. Я, смиренный, благословляю их, чтоб они совершили начатое непременно, не уставали бы, пока увидят желаемое. Уже я вижу, что истинная вера попирается от еретиков и от вас, изменников, и приходит Москве конечное разорение и запустение святых Божиих церквей. Не могу слышать латинского пения, а латины костел устроили на дворе Бориса.
После крупных разговоров бояре поставили около патриарха стражу. Гонсевский сам ходил к Гермогену и говорил:
- Ты, Гермоген, первый зачинщик измены, ты заводчик всего возмущения, не пройдет тебе это даром. Дождешься ты достойной кары. Не думай, что тебя охранит твое достоинство.
Разошлась по Москве весть, что патриарху учинили оскорбление. Народ заволновался. Тут еще народ раздражало и то, что поляки потребовали от москвичей съестных припасов для себя.
- Ничего им нет, кроме пороха и свинца, - говорили москвичи, - пусть идут к
131

своему государю за жалованьем!
Неистово ненавидел народ бояр, особенно Салтыкова, Андропова и дьяка Грамотина. До трех тысяч молодцев бросились к Кремлю, кричали, ругали бояр, требовали их выдачи. Но полковник немецкого отряда, Борчаковский, ударил в барабан. Мушкетеры взялись за оружие. Казалось, небольшая искра – и начнется побоище. Однако толпа отступила, а Гонсевский приказал освободить в тот день Гермогена из-под стражи.
В понедельник стало известно, что русские ополчения уже совсем близко от Москвы. Лазутчики донесли, что войско Ляпунова, двигающееся от Коломны и насчитывающее восемьдесят тысяч человек, находится всего в двадцати милях от столицы.
От Калуги идет рать Заруцкого, в которой пятьдесят тысяч казаков, а с севера движется Андрей Просовецкий с пятнадцатью тысячами воинов.
На тайном военном совете многие из военачальников предложили выйти навстречу ополченцам в поле и, используя маневренность и боевые качества польской кавалерии, разгромить их по частям. Но Гонсевский понимал, что стоит только его воинам выйти за стены города, как москвичи ударят в тыл. Он приказал всем польским частям немедленно оставить Белый город и расположиться в Китай-городе и Кремле. Гусары не снимали латы всю ночь, ожидая нападения.
Пожарский въехал в город со своими воинами через Сретенские ворота, ночью, воспользовавшись тем, что поляки по приказу оставили Белый город. На башнях остались лишь стрелецкие караулы. Стрельцы, хорошо знавшие князя и уведомленные о его прибытии заранее, беспрепятственно пропустили отряд Пожарского к его дому. Хозяина уже ждали. Верный дядька Надея Беклемешев, присланный князем сюда на неделю раньше, собрал на совет посадских старост, голов стрелецкой и пушкарской слобод, что на Трубе. Дмитрий подробно расспрашивал каждого, сколько воинов может выставить в день восстания, сколько имеется пушек и пищалей. Расспросами остался доволен – получалось, что под его руку должно встать не менее трех тысяч бойцов.
- Сегодня в ночь от Ляпунова должны подойти еще два отряда, - сказал князь. – Иван Бутурлин должен встать от Покровских до Яузских ворот, а Иван Колтовский со своими военными займет Замоскворечье. А мы будем держать оборону от Сретенских до Тверских ворот.
- Когда прикажешь выступать, князь? – нетерпеливо спросил стрелецкий голова. – Руки чешутся, чтоб до этих “пучков” добраться.
- Спешить нам никак нельзя! – ответил Дмитрий. – Ополчение подойдет не раньше, чем через неделю. Вот тогда сообща и ударим. А пока надо установить связь с Колтовским и Бутурлиным.
Однако утро 19-го марта 1611 года опрокинуло все расчеты Пожарского. Казалось, ничто не предвещало грозы. Московские торговцы и ремесленники открыли все свои сорок тысяч лавок, на рыночной площади спешил народ. Разве что внимательный взгляд заметил бы на улицах возле рынков небывалое скопление извозчиков. Это не понравилось ротмистру Николаю Коссаковскому, который выехал со своей ротой из ворот Кремля. Он справедливо заподозрил, что извозчики собрались здесь не случайно. В случае схватки они могли мгновенно перекрыть узкие московские улицы своими санями, чтобы не дать маневра польской кавалерии. Держались эти мужики в широких овчинных тулупах вызывающе: при виде гусар не спешили освободить проезд, осыпая их насмешками.
Впрочем, Коссаковскому такое поведение было на руку, он и выехал из Кремля с тайным поручением Гонсевского вызвать драку. Он махнул рукою, и польские всадники кольцом оцепили стоянку извозчиков.
- Эй вы, лапотники! Следуйте за мной в Белый город! – крикнул ротмистр, вплотную подъехав к первому ряду извозчичьих меринов.
132

- Пошто? – сказал один из мужиков, видимо, бывший за старшего. – Че мы там не
видали? У нас тут свои дела.
- Будете пушки стаскивать с башен и возить сюда, в Китай-город. Мои гусары покажут, где ставить.
- Это же с кем вы воевать собрались? – не унимался извозчик, подбоченясь.
- С таим же быдлом, как ты сам! – насмешливо ответил Коссаковский.
- Хитер, пан! Пушки против нас, а мы же их сами должны сюда везти! Эй, мужики! – обернулся он к остальным. – А, ну, айда к стенам Китай-города. Сделаем супротив. Снимем здесь пушки и свезем их в Белый город. Там они нашим как раз пригодятся.
- Эй, эй, полегче, приятель! – заорал ротмистр, выхватывая палаш и напирая конем на вожака.
Но тот не оробел, а выхватил кол, лежавший на его возке, и огрел, что было силы, коня ротмистра по крупу. Заржав от боли, тот встал на дыбы, помешав Коссаковскому нанести ответный удар. Остальные гусары тоже обнажили палаши, но извозчики встретили их заранее приготовленным дрекольем. Началась свалка. Сани мешали гусарским лошадям подъехать вплотную к сбившимся в кучу мужикам, которые ловко доставали всадников длинными оглоблями. И хотя латы защищали их от ударов, все же несколько кавалеристов попадало с лошадей.
- Играй сбор! – приказал ротмистр своему трубачу.
Под пронзительные звуки трубы ворота Кремля распахнулись, и оттуда сотня за сотней стали выезжать польские гусары. Они направили своих лошадей прямо на толпившихся у прилавков людей, рубя всех подряд. Под ударами палашей падали женщины, старики, дети. Пронзительные крики пытавшихся убежать, стоны раненых заполнили Китай-город. Через несколько минут торговая площадь и примыкающие улицы – Варварка, Ильинка, Никольская – превратились в кровавое месиво из тел и разбросанных повсюду разбитых и втоптанных в снег товаров. Зазвонили колокола церквей, поднимая всех москвичей.
Гонсевский, с удовлетворением наблюдавший за лютым побоищем с Кремлевской стены, приказал передать сотням, чтоб те немедля, пока москвичи не опомнились, произвели столь же устрашающее опустошение и в Белом городе. С веселым гиканьем гусары, опьяневшие от крови, направили своих коней за стены Китай-города. Там они бросились в ряды москвичей и начали рубить, резать и убивать без разбора – и старых и малых, и женщин и детей. Тут был убит боярин Андрей Васильевич Голицын. В короткое время погибло от шести до семи тысяч народа. Остальные покинули свои дома, лавки, занятия и пустились в Белый город. Поляки бросились в погоню за ними. Тут, в Белом городе, москвичи загородили улицы извозчичьими возами, столами, скамьями, кострами дров. Поляки бросились на них, русские за своими загородками отбивались. Поляки отступили, чтобы броситься на другие улицы. Тогда русские кидались за ними сами, били их столами и скамьями, метали на них поленья и каменья, иные стреляли из ружей, у кого ружья были. На других улицах тоже все было загорожено. Как только поляки верхом на конях бросятся вперед с копьями, русские отстреливаются и отбиваются от них, заслонившись. А как только поляки отступят, чтобы идти на другую улицу, русские поражают их в тыл. С кровель, с заборов, из окон стреляли в поляков, били их каменьями и дубьем. Москвичам помогало то, что улицы в Москве были со множеством переулков и тупиков. Тут-то и допекали поляков перекрестными ударами. В это время по всем московским церквам раздавался отрывистый набатный звон, призывавший русских к восстанию.
Самая важная схватка была на Никитской улице. Тут поляки и немцы несколько раз силились пробиться сквозь поставленные на улице загороды, но каждый раз пятились назад. Вдруг дают знать, что русские ополчения вступают в Белый город, заняли Тверские
133

ворота, а князь Дмитрий Михайлович Пожарский уже на Сретенке. Поляки бросились на Тверскую, но оттуда отбили их стрельцы. Поляки ударились на Сретенку – Пожарский выпалил по ним из пушек. Поляки отступили, а Пожарский, захватив часть Сретенки, приказал наскоро сделать острог около церкви Введения Пресвятой Богородицы (на Лубянке), и стал со своими отрядом и пушкарями. Там поляки оставили его: они услышали, что к Яузе приближается еще один русский отряд, бросились туда через Кулишки. Но и там москвичи загородили тесные улицы и бились отчаянно, напирая со всех сторон. Поляки увидели, что им приходится плохо. Русские ополчения уже ворвались в Белый город. Вся Москва поднялась, как один человек. С таким числом воинов, какое было у польского военачальника, нельзя было прорваться и дать бой вне города. Осталось вести оборонительную войну и запереться в Кремле и Китай-городе.


IX

Польские военачальники были в унынии: первый день сражения не принес ожидаемого успеха. Но и Пожарский радоваться победе не спешил. Он позвал на совет Колтовского и Бутурлина. Решено было, как следует, продолжать укреплять свои позиции, чтобы продержаться, во что бы то ни стало, до подхода основных сил.
Ранним утром со стены Китай-города замахали белым полотенцем:
- Не стреляйте. К вам бояре идут поговорить.
Из ворот выехали бояре во главе с Мстиславским. Увидев, что они без сопровождения поляков, москвичи опустили пищали. Не спешиваясь, Мстиславский обратился с призывом сохранять присягу королевичу Владиславу.
- Поляки не хотят кровопролития!
- Не хотят? Погляди, сколько безоружных людей вчера побили! Страсть Господняя! – кричали из-за завалов.
- Так вы сами задирались, угрожали!
- Мы и сейчас скажем, что литве из Москвы живой не уйти! И вас, бояр-изменников, повесим! Особо не сдобровать дьякам Андропову и Грамотину.
- Подмоги ждете? Так не дождетесь! – орал в ответ Салтыков. – Скоро сам король сюда пожалует. Лучше винитесь. Зачинщиков, конечно, казним, а остальных помилуем, только выпорем.
- Лучше свою шею побереги.
Бояре повернули своих коней и на рысях пустились к воротам. Вслед им полетели пули, но со стен ударили пушки, разгоняя атакующих.


X

Гонсевский понял, что если оставить Белый город в целости, то это значит дать пришедшим безопасное убежище и средства к пропитанию. Допустить это он не мог и дал приказание жечь Москву.
В разные стороны бегали толпами жолнеры с насмоленной лучиной, прядевом, хлопьями и усердно работали. Наконец, пожар принялся разом во многих местах. На счастье полякам, ветер подул на москвичей. Пламя разливалось им в лицо. Они отступили, а поляки за ветром стреляли по москвичам. Пожар усиливался.
Наступила ночь. От пожара в Белом городе было светло так, что можно было рассмотреть иголку. Москвичи усердно тушили огонь. Раздавались в Белом городе их громкие крики и набатный звон колоколов.
134

Гонсевский с предводителями держал совет. Все в один голос – сжечь всю Москву, а бояре особенно настаивали, чтобы сжечь Замоскворечье.
Было принято поляками решение жечь разом и Белый город и Замоскворечье.
В среду, еще до рассвета, вышли из города на лед Москвы-реки две тысячи немцев, отряд польских пеших гусар, две конные хоругви с зажигательными снарядами. Они опрокинули прибывшей ночью Плещеева с коломенскими ополченцами. Его воины бежали, побросали даже свои щиты. Немцы и поляки вначале зажгли церковь святого Ильи, Зачатейский монастырь, а затем и близкие к ним дворы.
Пожар на Замоскворечье принялся очень скоро. Жолнеры добрались до деревянной стены и зажгли ее.
В это время к Москве из Можайска прибыл на помощь Гонсевскому полк Струся. Стена в Замоскворечье сгорела, что дало возможность Струсю и его воинам благополучно войти в Кремль.
Разбежалось, защищавшее Замоскворечье и ополчение Ивана Колтовского.


XI

Осталась одна цитадель – острожек Пожарского у Воскресенской церкви на Лубянке. Здесь наступали немцы. Их союзником был сильный ветер, дувший в сторону острожка от Китай-города. Один за другим все ближе к острожку вспыхивали строения, заполняя все вокруг удушливым дымом. Под его прикрытием Дмитрий решил сделать вылазку из острожка, чтобы выбить мушкетеров, как это делал не раз, обратно в Китай-город.
Началась рукопашная. Немцы, отбросив тяжелые мушкеты, встретили атакующих алебардами. Но воинов Пожарского это не смутило. Ловко отбивая удары щитами, они нещадно рубили соперников саблями, порой рассекая даже тяжелые каски.
Один из немцев подкрался к Дмитрию сзади.
- Князюшка! Поберегись! – закричал Надея, пробивавшийся к Пожарскому на помощь, но было поздно.
Немец нанес Пожарскому сокрушительный удар по голове. Пожарский упал, из-под шлема, застилая лицо, хлынула кровь. Немец сделал шаг, чтобы добить шпагой поверженного, но на него налетел Надея и поразил его насмерть. Воспользовавшись замешательством, дружинники унесли тело князя в острожек. Тем временем немцы подкатили пушки, снятые со стен Китай-города, и начали расстреливать острожек в упор. Число защитников редело. Вот упал раненый ядром в ногу Надея. Однако старый воин продолжал командовать. Видя, что стены вот-вот будут разбиты, он обратился к сыну Пожарского Федору:
- Быстро увози отца! Я их задержу!
Сани с бесчувственно распростертым телом Пожарского мчались в ночи. Князь неожиданно очнулся и застонал. Сын нагнулся к отцу, услышал шепот:
- Где я?
- Подъезжаем к Сергиеву монастырю.
Федор увидел слезы на щеках отца и услышал его прерывающийся голос:
- О, хоть бы мне умереть… Только бы не видеть того, что довелось увидеть…
Москва горела еще два дня. Гонсевский по настоянию бояр посылал все новые и новые отряды поджигателей. Москва уже не оказывала сопротивления, многие из нее бежали, следуя за остатками отряда Пожарского, к Сергиеву монастырю, где настоятель, архимандрит Дионисий, повелел привечать всех страждущих – бесплатно давать кров, кормить голодных, лечить раненых.
135

К воскресенью от Белого города остались лишь башни и стены – все остальное превратилось в зловонное пепелище. Непогребенные трупы лежали грудами выше человеческого роста около опустелых рядов. Гонсевский приказал объявить о прощении немногочисленным москвичам, прятавшимся в уцелевших каменных погребах и подклетях. В знак покорности каждый обязан был опоясаться белым полотенцем. Оставшиеся в живых должны были стаскивать трупы в Москву-реку. Хотя ледоход прошел, от обилия трупов не было видно воды.


XII

Ополченские отряды появились в виду Москвы лишь на второй день, во вторник на  Святой неделе, когда уже весь город был в руинах – оставались лишь обгорелые остовы каменных церквей да черные трубы печей.
Только в ночь на 6-е апреля ополченцы заняли стены и башни Белого города. В руинах поляков осталась лишь небольшая часть от Москвы-реки до Никитских ворот и Пятницкая башня у моста.
Ляпунов занял Симонов монастырь, заложил свой обоз и окружил его плотным “гуляй-городом”. На другой день пришел Заруцкий с туляками и казаками, и стал обок Ляпунова по берегу Москвы-реки. Стягивались к столице и другие ополчения. Ляпунов из Симонового монастыря подвинулся к Яузе и коломенской башне Земляного города. Пришли калужане под предводительством Дмитрия Тимофеевича Трубецкого и стали против Воронцова поля. Пришли ополчения владимирское, костромское, ярославское, романовское и стали у Петровских ворот. У Сретенских ворот стал Артемий Васильевич Измайлов, а у Тверских – князь Василий Федорович Мосальский. С ними стали двести стрельцов и троицкие слуги, присланные из Троице-Сергиевого монастыря под начальством Андрея Федоровича Палицына. Последний привез известительные грамоты от архимандрита Дионисия и келаря Авраамия к боярам и воеводам и всем служилым людям: именем веры и сострадания к разоренной земле Русской возбуждали их трудиться на изгнание чужеземных врагов и русских изменников.
Собралось ополченцев числом более ста тысяч. Земляной город весь был у них в руках. Подошли ополченцы из Галицкой земли во главе с Петром Мансуровым, из Вологодской земли и поморских городов – с воеводой Петром Нащокиным, князем Иваном Козловским и Василием Пронским.
В Замоскворечье по приказу Ляпунова были построены два острожка, соединенных глубоким рвом. В острожки были установлены пушки.
6-го апреля поляки вывели войска свои с тем, чтобы дать сражение и выбить русских их занятых ими подгородных слобод. Почти все войско вышло из города: оставили только сторожей по стенам и башням. Русские ударили по полякам с двух боков: поляки побежали к городу. Русские погнались за ними. Поляки остановились. Тогда русские побежали сами, чтобы заманить за собой поляков и отрезать от города. Поляки не пошли на уловку и сейчас, как русские побежали, пошли назад в город. Тогда русские пустились опять за ними в погоню. Поляки остановились. Русские тотчас же, как это увидели, пустились снова бежать, думая хоть на этот раз заманить поляков, но поляки опять не пошли за ними и поворотили к городу.
Русские успели захватить в Белом городе ворота Яузские, Покровские, Сретенские, Петровские, Тверские.
У поляков оставались Никитские, Арбатские, Чертольские, да сверх того Водяные к Москве-реке и Пятиглавая башня у моста.
Несколько времени враги ограничивались небольшими драками. Без битвы не
136

проходило дня. Поляки делали вылазки, чтобы достать корму для лошадей, дров для топлива и соли для себя.
Уже в апреле поляки стали нуждаться в еде и питье.


XIII

Бояре и Гонсевский опять принялись за патриарха. Салтыков говорил ему:
- Если ты не напишешь к Ляпунову и товарищам его, чтобы они отошли прочь, сам умрешь злою смертью.
Патриарх отвечал:
- Вы мне обещаете злую смерть, а я надеюсь через нее получить венец, и давно желаю пострадать за правду. Не буду писать к полкам, стоящим под Москвой – уж я говорил вам, и ничего другого от меня не услышите!
Тогда его посадили в заточение в Чудов монастырь, приставили стражу и отдали под надзор Мархоцкому. Никто без ведома последнего не смел говорить с патриархом, а самому архипастырю не позволяли переступить через порог своей комнаты. Содержали его дурно, обходились с ним неуважительно и не считали патриархом. А на его место вывели из Чудова монастыря заточенного Василием Шуйским Игнатия и признали снова в патриаршем звании.


XIY

В это время послов под Смоленском не звали уже к переговорам, Смоленск с часу на час приходил в стесненное положение. Поляки постоянно похвалялись, что пойдут на приступ.
В конце января Иван салтыков и Иван Безобразов привезли под Смоленск новую боярскую грамоту из Москвы, где, как и в прежней, приказывалось сдать Смоленск и присягнуть на имя короля вместе с сыном. Наконец, 30-го января призвали послов, прочитали грамоту. Послы сказали:
- И эта грамота писана без патриаршего согласия. Притом его величество король уже объявил нам через вас панов, что не велит присягать смолянам на королевское имя.
- Вы врете, - закричали паны, - мы никогда не объявляли крестного целования на королевское имя.
- Нам, - возразили смоляне, - на последнем съезде объявлено от маршала и канцлера, что его величество крестное целование свое оставил и не неволит, а велел только говорить о людях, сколько мы впустим в Смоленск.
- Вы врете! – закричали снова паны.
Тогда Филарет сказал:
- Если у нас объявилась неправда, то пожалуйте, побейте челом о нас его величеству, чтобы нас отпустил к Москве, а в наше место велел выбрать и прислать иных послов. Мы никогда ни в чем не хитрили, а что от нас слышали, то все помним. И таково посольское дело из начала ведется: что говорят, того после не переговаривают, и бывают слова их крепки. А если от своих слов отпираться, то чему же вперед верить? И так ничего нельзя более делать, коли, в нас неправда показалась?
Тогда паны сказали:
- Коли вы по боярской грамоте не делаете, то ехать вам в Вильну к королевичу.
Через несколько дней, в феврале месяце, снова позвали послов, убеждали их побудить смолян присягнуть на королевское имя и, получив от них третий ответ, сказали:
137

-Когда так, то вам до нас более нет дела: собирайтесь ехать в Вильну.
Тогда митрополит сказал:
- Буде королевское величество велит нас везти в Литву и Польшу неволею, в тои его государская воля, а нам и подняться нечем и не в чем: что было, то все проели. Более полугода живем под Смоленском без королевского жалованья и без подмоги. Платье свое и рухлядь распродали, и лошади от бескормицы вымерли. Товарищи наши и духовный чин отпущены к Москве, и нам делать нечего!
- Вам велят ехать, - гневно закричали на них паны, - собирайтесь в Вильну.
Паны еще несколько раз в феврале пытались склонить послов повиноваться королевской воле.
И послы, и смоляне – отказывали панам. Переговоры снова прервались.
Сильно были раздражены паны против послов. Они упорствовали, а между тем Русская земля ополчалась. Вести приходили все грознее. Наконец, пришла весть, что ополчения восставшего народа подходят с разных сторон к Москве. У поляков возникло подозрение, что послы сносятся с Ляпуновым старшим, что они тайно помогают русским в восстании. Поляки решили арестовать послов, пресечь их сообщение с Московской землею. 26-го марта их позвали, и Лев Сапега сказал им:
- Мы знаем ваше коварство и хитрость, неприличные послам. Вы нарушили народное право, преступили границы ваших посольских обязанностей, пренебрегли указами бояр московских, от которых посланы. Народ тайно поджигали к неповиновению и мятежу, возбуждали ненависть к королю и королевичу Владиславу, давали советы мятежникам, отклоняли Шеина от сдачи Смоленска, обнадеживая его скорой помощью от Ляпунова, дожидались, пока измена и мятеж созреют. Вы должны отправляться в Польшу.
- Позвольте, - сказали послы, - взять наше имущество.
- Этого вам не будет позволено, - был ответ.
Тотчас явились триста жолнеров, окружили их и повели во двор. Филарета посадили в одной избе, Голицына, Луговского и Мезецкого – в другой. Арестовали несколько дворян. Вокруг посольского стана, где оставались другие дворяне, поставили стражу.
В очередной раз из Москвы прибыли с вестями и с новой грамотой Иван Никитич Салтыков и Безобразов. Паны послали Салтыкова уговаривать послов уступить королевской воле, и в то же время приказали через приставов сказать послам, что если они и теперь станут противиться, то их, наконец-то повезут в Польшу.
Весть о том, что ополчение уже находится под Москвою, устрашала панов. Они побаивались, как бы с их войском в Москве не сделалось чего-нибудь худого.
Тут случилось событие, раздражавшее еще более панов против русских. Появилось в Дорогобуже ополчение, которое готовилось идти на помощь Ляпунову. Поляки послали против него Ивана Никитича Салтыкова. Тронутый несправедливостью поляков, этот преданный до сих пор Сигизмунду человек, прибыв к Дорогобужу, объявил себя сторонником восстания и написал в Смоленск грамоту, где уговаривал смолян не сдаваться. Поляки приписывали эту перемену влиянию послов.
Последний раз Сапега потребовал угрожающим тоном от митрополита Филарета, чтобы он написал к подмосковным начальникам об отходе от столицы, а к Шеину в Смоленск, чтобы тот сдал город. Филарет отвечал:
- Я все согласен перетерпеть, а этого не сделаю, пока не утвердите всего, от нас поданного в договоре.
После этого ответа, 12-го апреля, послам объявили:
- Вы завтра поедете в Польшу.
- У нас нет указа из Москвы, - отвечали послы, – чтобы ехать в Польшу, и нечем нам подняться.               
138

- Вы поедете безоговорочно на одном судне, - сказали им. Так велит его величество
король.
На другой день, 13-го апреля, ко двору, где содержались послы, подвезли судно и приказали им садиться. Когда слуги посольские стали собираться, приставы Самуил Тышкевич и Кохановский велели выбросить из судна их пожитки, лучшее взяли себе, а слуг перебили: холопская кровь не стоила большого внимания. Пленников окружили жолнеры с заряженными ружьями, и судно поплыло вниз по Днепру. За ними в двух негодных суденышках повезли посольских дворян. Среди них не было Ляпунова-младшего Захара. Он еще вместе с Салтыковым оставил посольский лагерь. Салтыков убыл в Дорогобуж, Ляпунов в Рязань. Но ни в Рязани, ни в подмосковных лагерях он не появился. Пропал без вестей.


XY

Поляки каждый день то в одном, то в другом месте вступали в драку с русскими, но не могли похвалиться успехами. Так, по приказанию Гонсевского, капитан Борковский отправился строить городок у Тверских ворот, но русские напали на него, разбили и перебили весь отряд из двухсот человек, а сам капитан едва-едва спасся с немногими.
Русские сделали нападение на Китай-город, но им не удалось ночью, незаметно для поляков, взойти по лестницам на стены: поляки открыли их замысел. В это время, когда на этой стороне поляки взяли верх, русские ударили на Никитские ворота, которые находились еще во власти поляков с прочими воротами налево от Никитских. В башне Никитской было до трехсот немцев. Эти немцы скоро исстреляли свой порох. Дошло до рукопашки. Не в силах обороняться от напиравшей на них большой силы, немцы сдались на веру. Русские дали слово выпустить их живыми, а когда взяли, то перебили. Только двадцать из них убежали в Девичий монастырь. Другое русское полчище ударило на Арбатские и на Чертольские ворота. Обои были взяты. В них было сторожей очень мало, человек по сорок, не более. Все достались в руки русским.
Упорнее защищалась последняя башня, стоявшая над Москвой-рекой. В ней было человек до трехсот пехоты. Она была высока, с верхних поясов трудно достать поляков. Но какой-то добыш, передавшись русским, объявил, что в нижнем поясе лежат гранаты и разные зажигательные снаряды. Туда было отверстие, в это отверстие, по совету перебежчика, русские пустили деревянные стены башни. Поляки из четвертого пояса стали спускаться через окна к Москве-реке, но русские окружили башню, хватали спускавшихся, и убивали. Другие, побоявшись спускаться вниз на явную смерть, сгорели, когда дошел до них пожар.
После этой башни вся белогородская стена была у русских во владении, а поляки оказались запертыми в кремле и Китай-городе.


XYI

В это время раздался голос Троицкого архимандрита Дионисия на всю Русь. То была крепкая, высокая душа, способная уговорить и ободрить народ, падающий под невыносимым бременем бед. Родом он был из Ржева, в мирском звании назывался Давид, был священником, овдовел, поступил в Старицкий Богородицкий монастырь и в начале смутного времени сделался архимандритом. При царе Василии он полюбился            патриарху Гермогену. Когда народ требовал низложения Шуйского, Дионисий,
случившийся тогда в Москве, остановил мятежную толпу. Гермоген ставил его в
139

пример добродетелей духовенству… После освобождения Троице-Сергиевого монастыря от полчищ Сапеги и Лисовского, его выбрали архимандритом этой обители. Этот доблестный архимандрит начал свое новое поприще делами любви. Летом 1611 года, когда Москва была опустошена, сапежинцы разошлись по окрестностям, Дионисий устроил у себя в монастыре приют для несчастных, избежавших жолнерского и казацкого зверства. Дионисий предложил кормить по особым дням мужчин и женщин. Келарь и братия сначала представляли ему, что на это не станет средств. Дионисий говорил им:
- Вот, государи мои, был нам великий искус. От большой беды избавил нас Господь молитвами Богородицы и святых угодников Сергия и Николы. А теперь за ленность и скупость, может без осады нас смирить и оскорбить. У нас есть монастырская казна, да еще и после умерших осадных людей – вкладчиков, которые по душам своим в святую обитель покладали свои именья, кое-что осталось: будем из этого давать бедным корм, одежду, обувь и платить работникам, которые возьмутся стряпать, служить и лечить больных, собирать мертвых. За головы свои и за жизнь не постоим.
Слова его убедили братию. Не только в монастыре, но и в монастырских слободах, служней, Клементевой, а также в женском Пятницком монастыре, монахи и служки день и ночь трудились: одни ухаживали за больными, другие готовили им есть, третьи обшивали их, четвертые разъезжали по окрестностям, отыскивали бесприютных, раненых, мученых и привозили в монастырь. Возили также трупы убитых для христианского погребения. Ужасно было смотреть на страдальцев, наполнявших двор Троицкого монастыря: одни были испечены, у других содраны со спины ремни кожи, у тех вырваны волосы, у других выпечены глаза. Те, которые не могли оправиться, сподоблялись, по крайней мере, напутственному причащению святых тайн. Архимандрит этими делами милосердия не ограничился. Вместе с келарем Авраамием Палицыным он составлял воззвания, давал их переписывать борзописцам, из которых один, по имени Алексей Тихонов, приобрел известность. Гонцы развозили их повсюду. Воззвания его проникнуты столько же благочестивым чувством христианина, сколько и практическим смыслом гражданина. “Помогайте, смилуйтесь над явною общею погибелью, - писал он казанцам, - пока вас самих не постигла лютая смерть: пусть служилые люди без мешканья поспешают к Москве на сход всем боярам и воеводам и ко всему множеству всего православного христианства. Сами знаете, что всякому делу свое время, и несвоевременное начинание всякого дела бывает суетно. Если между вами есть, какие недоволы, вы отложите на время для Бога, чтоб всем нам с вами положить единый подвиг – страдать для избавления православной христианской веры, покамест к нам долгим временем какая помощь не пришла!”
Такой голос возвышался на Руси вместо Гермогена, которому более невозможно было говорить во всеуслышание православного народа.


XYII

Московское восстание привело к большим переменам. Баррикады провели глубокую разграничительную черту между боярским правительством и народом. Семибоярщина теперь напоминала голову, отделенную от туловища. Круг ее сторонников постоянно сужался. Что ни день, из Кремля в ополчение бежали дворяне, стрельцы, подьячие.
Тем временем набирала силу новая власть, возникшая в повстанческом лагере.
В апреле 1611 года Ляпунов, Заруцкий и прочие воеводы ополчения провели присягу в полках. Ратные люди произносили слова клятвы с особым чувством. Присяга
наполняла борьбу высшим смыслом. Обстановка вынуждала земских людей
140

сосредоточить усилия на решении военных вопросов. Без возрождения вооруженных сил невозможно было очистить страну от иноземных завоевателей и возродить государственность. Первым делом земские воеводы объявили об общей мобилизации дворянского ополчения и предписали всем дворянам прибыть в осадный лагерь под Москвою к маю 1611 года. Всем, кто уклонялся от земской службы, грозила немедленная конфискация земельных владений.
Власть в ополчении осуществлял постоянно действующий Земский собор, получивший наименование Совет всей земли. Собор выделил из своего состава комиссию, по привычке называвшуюся боярской. В действительности прирожденных бояр в ополчении было немного, и из всех членов думы наибольшим влиянием пользовался думный дворянин Прокопий Ляпунов, личность яркая и незаурядная. Встав во главе освободительного движения, Ляпунов приобрел большую популярность. Города и частные лица чаще всего обращались за решением неотложных дел именно к нему.
Не позднее мая земский собор приступил к реформе, призванной покончить с неразберихой в высшем руководстве. После долгих убеждений Совет земли решил сосредоточить власть в руках своего рода “чрезвычайной тройки”. Помимо Ляпунова в нее вошел Дмитрий Трубецкой.
Выбор третьего члена комиссии представлял наибольшие трудности. На этот пост могли претендовать вожди дворянских замосковных отрядов, получивших думные чины на московской службе. Но Ляпунов избрал в сотоварищи не их, а вождя казацких отрядов Заруцкого. Боярин из безродных казаков – такого еще не видывала Русь! Признав за Заруцким боярский чин, Совет земли, тем самым признал казаков равноправными участниками ополчения. Образование триумвирата скрепило союз между землями дворянскими и верхушкой казачьих таборов.
Боярин князь Дмитрий Михайлович Трубецкой, человек не большого ума, без душевной силы, по имени занимал первое место, потому что по рождению был выше двух других, но первенство его только тем и сказывалось, что в челобитных и грамотах имя его ставилось прежде других.
Ляпунов считался у дворян и детей боярских заправщиком. Он всем распоряжался: первый в битве, первый в Совете. Во всей Русской земле его знали за первого человека. Это был человек земского начала. Дума у него была – выгнать иноземцев, прекратить на Руси своевольство, выбрать царя всею землею и восстановить прежний порядок в потрясенном Московском государстве. Нравом он был очень крут и настойчив. Его останавливала боязнь оскорбить чужое самолюбие. Он не разбирал лиц родовитых и неродовитых, богатых и не богатых, со всеми хотел обращаться с властью и решительно. Это стало многим не по нраву. Иные обращались к нему за своими делами. Их принуждали дожидаться очереди, стоя у избы военачальника, а он занимался другими делами, и пока не кончал их, не выходил, хотя бы к самому знатному лицу. Строго он преследовал неповиновение и своевольство. Он знал, что пока русские не отвыкнут от разнузданности, к которой приучились за несколько смутных лет, то великое дело – спасение земли не пойдет успешно.
Многие знатные терпели от него брань и укоризны, и соблазнялись тем, что он ниже их происхождением, но выше властью. А он не сдерживал себя, чтобы иной раз не намекнуть о Тушино и о Калуге тем, которые служили ведомому “вору” и признавали его царем. За это-то его особенно не любили, роптали и говорили о нем:
- Не по своей мере он поднялся и загордился!
Всего неприязненнее он сталкивался с казаками, с полчищем Заруцкого, которое явилось к Москве не для того, чтобы спасать отечество, которого для него, собственно, и не было, а для грабежей и своевольства. Казацкие шайки скитались по окрестностям и делали бесчинства не хуже сапежинских шаек. Ляпунов хотел их взять, как говорится, в
141

ежовые рукавицы, обращался с ними сурово, наказывал жестоко. Заруцкий увидал, что не только невозможно склонить Ляпунова к содействию его замыслам доставить престол сыну Марины, но даже и заикнуться об этом было опасно. Заруцкий был душа казачества, как Ляпунов – душа земщины. Заруцкий с казаками, Ляпунов с земскими, один против другого – и тот и другой наперекор друг другу давали распоряжения. Те приходили просить поместий к Ляпунову, те – к Заруцкому. Заруцкий раздавал их казакам и людям своей партии, присылаемые их разных сторон Русской земли, и наделял ими одних казаков, а Ляпунов ласкал и жаловал одних земских ратных людей. Случалось, одни и те же поместья и вотчины давал Ляпунов, а Заруцкий своим. Ляпунов отнимал у тех, которым давал Заруцкий и отдавал тем, которые не были прежде в стане “вора”, а оставались верны Шуйскому. Раздор, естественно, распространялся между подчиненными в лагере: получавшие от Ляпунова были врагами получавших от Заруцкого, и наоборот. По этому поводу происходили беспрестанно драки, убийства и буйства всякого рода. И тогда, когда искатели поместий и вотчин вырывали друг у друга такого рода добычу, бедняки умирали с голоду, потому что от неустроения и неурядицы раздавалось жалованье самым несправедливым образом: одни получали много, другим не давали ничего. Тогда дворяне и дети боярские, пришедшие с ополчениями, собрались на Совет и написали челобитную к трем предводителям, чтобы они созвали думы и установили между собой жить в любви и совете, дело всякое делали бы сообща. Те, которые не служили в Тушино, не попрекали бы служивших там. Жаловали бы ратных людей по числу и достоинству, а не так, что одни получали через меру, а другим не доставалось ничего. Предлагали взять имения тех бояр, которые сидели в Москве вместе с поляками, чтобы каждый из предводителей взял себе имения одного из таких бояр, а имения прочих дворян и бояр, которые там находились, взять в казну. Предлагали устроить управление над дворцовыми и черными волостями, и из их доходов содержать ратных людей. Равным образом сделать приговор о служащих в казаках боярских людях тех бояр, которые находятся в Москве. Не люба Заруцкому была эта челобитная, но он должен был согласиться на созыв думы. Казаки надеялись, что их голос на думе может повернуть дело в их пользу, а потому вместе с дворянами и детьми боярскими подписали челобитную и казацкие старшины.
Дума собралась 30-го июня. Она хоть и казалась собранием чинов всей земли, но не была тем на самом деле, потому что в ней не видно было духовных. На этой думе постановили правила для восстановления порядка. Видно было, что челобитная о конфискации имений была написана под влиянием страсти. Этого не приняли и не внесли в приговор. Восстановлены были приказы – большой или разрядный, поместный, разбойный и земской. В большом - должны были ведать ратные дела. Этот приказ должен был наблюдать за тем, чтобы заслуги убитых и изувеченных не были забыты. Поместный приказ должен был восстановить порядок в запутанном деле раздачи поместий и вотчин по правилам, которые тогда были начертаны. Положено было не отбирать имений ни у тех, которые были в Москве с поляками, ни у тех, что служили царьку в Тушино, а отобрать у них все дворцовые и черные волости, которые за ними, только то, что прежде было получено законным порядком. Статья подрывала произвольную раздачу, сделанную Заруцким в пользу своих приверженцев, которым он раздавал имения, отнимая у других, без обыска, единственно по одной поданной ему челобитной. Постановлено было: крестьян и людей, беглых и вывезенных насильно помещиками и вотчинниками в смутное время, возвращать прежним владельцам. Это было также противно казацкому духу, в каком действовал Заруцкий, объявляя всем свободу. Никто не мог никого казнить смертью без земского приговора, и всякое буйство строго должно было наказываться. Главными правителями оставались три военачальника: Трубецкой, Ляпунов и Заруцкий. Им поручалась печать, их подпись значила утверждение верховной власти. Но эти три
142

боярина не могли править самовольно, без земской думы, не могли никого казнить смертью, не поговорив с землей, ни ссылать в ссылку.
Этот приговор был подписан дворянами и детьми боярскими от двадцати пяти городов, которых они явились, как бы представителями в этой походной думе.
Приговор этой думы постановил, чтобы полководцы прекратили ссоры. Но после того взаимная ненависть разгорелась еще сильнее. Казаки злились на Ляпунова и не людей его партии. Люди порядка думали, что теперь смирили казачество и можно преследовать казацкие своевольства всякими способами. Были и из важных особ такие, что из зависти не хотели добра Ляпунову. Таким был Иван Шереметьев, возбуждавший против него умы.


XYIII

С первых дней осады Москвы земское правительство сталкивалось с большими трудностями, пытаясь наладить снабжение армии продовольствием. Подмосковье было разорено дотла, и найти провиант оказалось делом хлопотным. Каждый воевода обеспечивал свой отряд как мог. Ляпунов посылал дворян на воеводство в города и местечки. Заруцкий ставил казаков для прокорма (“на приставство”) в черные и дворцовые волости. Совет земли поручил триумвирату организовать регулярный сбор кормов. Казачьи атаманы получили приказ свести своих людей с кормлений. Сбор провианта в волостях возлагался “на добрых дворян”. Богатые дворяне получали продовольствие из своих поместий. Бедные служилые люди потуже затягивали пояс, когда происходила заминка с подвозом хлеба. Казаки оказались в наихудшем положении после того, как власти запретили им самостоятельно заготовлять корм. В Подмосковье появились “разбои”. Течение, увлекая могучий водяной поток, поднимает со дна ил. Нечто подобное наблюдалось и в земском движении. Неустойчивые элементы, примкнувшие к восстанию, перерождались на глазах. Они начинали с заготовок. А потом, войдя во вкус, часто грабили население. В деревнях зажиточных крестьян подвергали пытке “разбои”, наносили огромный ущерб земскому ополчению. Шедшие из провинций обозы не доходили до места назначения. Шайки разбойников захватывали их в пути.
Тем временем русский север подпадал под иное, чужое владычество. После свержения Василия и признания Владислава, Швеция немедленно должна была из союзницы сделаться враждебной Московскому государству. Швеция должна была противодействовать возрастанию соседней Польши. Притом же для шведов была заманчива возможность воспользоваться печальным состоянием соседнего государства, чтобы отхватить от него что-нибудь для себя, когда многое уже из него досталось в добычу другим. Как только услышал Делегарди о выборе Владислава, тотчас из Торжка, где остановился после клушинского дела, написал боярской думе такое дружеское замечание: “Вы берете государя слишком молодого в такое смутное время, когда нужна сильная власть, чтобы водворить порядок. Поляки во всем разнятся от русских и не любят вас. Известна их наглость, высокомерие. Они воспользуются положением Московии и под предлогом установления спокойствия, подчинят вас своему королю и себе, а Владислав, данный  вам по милости поляков, будет их подручником, как воевода воложский! Мало проку от этого замечания и Делегарди двинулся из Торжка к границам, чтобы поскорее захватить Корелу, уступленную по выборгскому трактату. Король Карл, с согласия шведского сейма, хотел, чтобы Делегарди шел с войском в середину Московской земли, и во что бы то ни стало, препятствовал воцарению польского королевича. Но Делегарди отсоветовал и рассчитал, что лучше захватить поскорее северные области, чтобы, когда Владислав сделается царем, Швеция уже овладела частью русской земли и получила в ней
143

опору для себя. Таким образом, Делегарди оставался в Выборге и послал отряды для взятия Иван-города, Ладоги, Орешки и Корелы. По взятии Корелы Делегарди написал к королю, что теперь идет на Новгород, и собирал войско.
Новгород тогда был сильно вооружен против польской власти и новгородцы пристали к ляпуновскому ополчению.
Иван Салтыков, видя, что в Новгороде заговор против польской партии, хотел, было, уйти в Москву. Новгородцы его поймали и посадили в тюрьму. Через некоторое время, когда ненависть к полякам, возбужденная вестями о сожжении Москвы, о насильствах сапежинцев, его вывели из тюрьмы, пытали и приговорили к смерти.
Молодой Салтыков хотел спасти жизнь уверениями, что будет служить русской земле.
- Пусть, - говорил он, - мой отец приедет с литовскими людьми, так и против отца я пойду биться с вами!
Ему не поверили: его посадили на кол. Вместо него прибыли воеводы Бутурлин и Одоевский. Первый был заклятый ненавистник поляков и их власти. К ним через капитана Кобрана обратился Делегарди о размене пленных, а сам двигался к Новгороду. Новгородцы обещали выпустить всех пленных шведов и согласились прекратить всякие неприятельские действия и заключить окончательный мир до избрания нового государя всей землей.
Делегарди подал им письмо, присланное к нему королем его. В письме король дружелюбным тоном уговаривал новгородцев не отдавать полякам, которые думают ввести иезуитов в Россию и действуют заодно с испанцами.
Проходил апрель. Волхов разлился. Делегарди все ближе и ближе подвигался к Новгороду, расположился станом верст за сто двадцать от Новгорода на берегу Волхова, продолжал дружеские сношения и уверял в своем расположении к русским, скрывая от них свои намерения, покорить Новгород с его землей.
В конце апреля прибыли из Новгорода к Делегарди посланцы, принесли письмо от воевод Бутурлина и Одоевского и, вместе, запись в постоянной выплате денег. Они просили, чтобы Делегарди отошел от новгородских пределов, обратился бы против поляков и помогал бы русским очищать их земли по–прежнему от этих врагов.
- Я, - отвечал Делегарди, - больше всего желаю идти против наших общих врагов, но должен обождать, пока придет ко мне королевское повеление.
Обмен пленными был сделан. Новгородцы выпустили содержавшихся в своем городе и послали приказание тоже сделать и в Орешке, а Делегарди выпустил на свободу русских, содержавшихся в Выборге.
Наступил май. Волхов стал входить в берега. Делегарди двинулся дальше, но медленно, потому что к нему подходили свежие силы. 2-го июня он прибыл к Хутыню. Там стал он лагерем. К нему выехал воевода Бутурлин и просил назначить переговоры. Они состоялись 4-го июня. Со стороны русских был сам Бутурлин, выехавший в сопровождении нескольких князей, воевод и старост от купцов новгородских.
- Мы уполномочены, - сказал Бутурлин, - от всего Московского государства – заключить дружественный союз с главным начальником шведского войска Яковом Понтусовичем Делегарди. Мы просим и молим прекратить всякие ссоры и нелюбовь, какая была до сих пор между шведами и русскими, отложить конечное рассуждение до того времени, когда выберете всею землею нового государя, а Яков Понтусович Делегарди пусть поможет нам освободить Москву от поляков, которые ее заняли. Надеемся, что и король Карл того желает, особенно когда польский король, взявши Смоленск, пойдет всеми силами на город Москву.
- Желание это исполнится, - отвечал Делегарди, - если новгородцы примут на себя часть уплаты жалованья войску и заложат Швеции пограничные города. С каким
144

кровопролитием, с какою тратою казны освобождена была ваша столица от вора, а еще до сих пор не выплачено жалованье за такие утомительные труды! Корелу должны были бы отдать по выборгскому договору, а мы ее взяли осадою и войною, потратили казну, кровь, труды – надобно же вознаграждение за взятый город, который следовало получить без войны.
Русские сказали:
- Мы все это запечатлели в памяти, и все будет вознаграждено, когда воцарится новый государь. Мы за прежние ваши услуги благодарим от всей Московской земли. Мы просим, - прибавил Бутурлин, - указать нам, какие именно города вы желаете получить?
Делегарди дал Бутурлину два письма от короля. Одно к новгородцам, другое к московским боярам и жителям. Не читая письма, Бутурлин с таинственным видом сказал Делегарди:
- Есть у меня передать тебе тайну, Яков, от Великого Новгорода.
Делегарди увел в сторону Бутурлина, и Бутурлин сказал ему:
- Великий Новгород желает иметь государем какого-нибудь сына его шведского величества. Мы не сомневаемся, что Москва на то согласна, если нам только будет представлена свобода нашей православной греческой веры. Мы уж научились из примера царя Василия, что значит выбирать царей из своих: только зависть от этого боярская!
- Я напишу об этом королю и надеюсь, что он на это согласится, - сказал Делегарди.
Тем временем письмо короля было прочитано новгородцами в городе. На третий день после первых переговоров сошлись на другие. В своем письме король указал города, которые он желает получить за свою помощь. Русские отказали в этом, тогда Делегарди попросил хотя бы два города на двух концах Ладожского озера: Ладогу и Орешек.
Русские ему не отказали, только попросили дать четырнадцать дней, чтобы направить в Москву послов.
Делегарди согласился. Ждали посольства от Ляпунова.
Наконец, прибыли посланники от Ляпунова и привезли ответ, и он был удовлетворительный. Бояре соглашались избрать сына шведского короля на престол Московского государства, и отдать в  залог города Ладогу и Орешек: предоставляли подробнейшие условия воеводе Бутурлину, но умоляли шведов поспешать на помощь под Москву, пока Сапега еще не воротился и не привез осажденным полякам продовольствия. В письме к Бутурлину, которое впоследствии нашли шведы, Ляпунов сообщал, что главные бояре в войске, стоявшем под Москвою, действительно собирали думу, где порешили: избирать в цари сына короля Карла IX, соглашались на сдачу Ладоги и Орешка с тем, однако, чтоб содержание для шведского гарнизона собирали сами русские, а не шведы.
Ляпунов предупредил Бутурлина с товарищами, ни в каком случае не отдавать Кольского острова и крепостей на севере, чтобы оставить свободными торговые пути по Северному морю.
Бутурлин сообщил шведскому военачальнику, что Ляпунов не велит отдавать шведам орешка с округом иначе, как только с тем, чтобы гарнизон в нем состоял наполовину из шведов и из русских и чтобы Делегарди немедленно двинулся в Московскую землю против поляков. Делегарди отвечал:
- Дайте заложников и введите сто человек моих солдат в Орешек. Тогда я пойду, и когда я дойду до Торжка, до границы между новгородскими и московскими землями, тогда вы должны вывести своих людей из Орешка и совсем передать его нашим людям, а мне заплатить 1500 рублей вперед.
- У нас нет столько денег в наличности, - отвечали новгородцы, - а в город не пустим шведов больше двадцати человек.
145

Делегарди рассердился. У него и на уме не было идти к Москве. Он видел задачу взять Новгород и 8-го июля Делегарди перешел через Волхов на Софийскую сторону, стал под Волховским монастырем и начал приступ Новгорода. В первый день новгородцы отбили приступ. После шведы не начинали приступов и стояли тихо под городом семь дней. Бутурлин предложил сноситься с Делегарди, думал быть большим политиком, но играл желчную роль. Русские подозревали его в предательстве. Делегарди не доверял ему. В сущности, Бутурлин действовал сообразно с волей Ляпунова. Ляпунов сильно ухватился за мысль об избрании королевича Филиппа и вслед за письмом своим к Бутурлину отправил в Новгород послов князя Ивана Федоровича Троекурова, Бориса Степановича Собонина и дьяка Сыдовного-Васильева с изъявлением согласия иметь Филиппа царем, лишь бы он принял греческую веру, и лишь бы это избрание совершилось с честью для Русской земли. Ляпунов только по-прежнему условием ставил, чтобы Делегарди немедленно шел с войском на помощь к русским.
Бутурлин, видя, что там, где было сосредоточение власти, хотят дружбы со шведами, сам старался дружелюбно получить в опоры Делегарди и отправил, присланных от Ляпунова, с согласием избрать шведского королевича к нему самому. Но Делегарди не отягощал себя обещаниями, не склонялся ни на какие просьбы и требовал сдачи Новгорода. 15-го июня Бутурлин послал к шведскому военачальнику сказать, чтобы он уходил от города, иначе придет войско и прогонит его.
- Бутурлин меня обманывает, Бутурлин смеет еще угрожать! Пусть же он знает, что я непременно буду в Новгороде, - так сказал Делегарди присланному дьяку Голенищеву.
Однако Делегарди попался русский человек, который знал входы и выходы в новгородских стенах и вызвался провести ночью шведов в город. Выбрана была ночь с 16-го по 17-е июля. Стража на валах была плохая и ни за чем не следила. Шведов провели в город, который был почти пустой, защитники собрались только в Детинце с Одоевским.
Одоевский собрал в Детинце почетнейших духовных и светских на совет – что делать? Защищаться невозможно – решили все. Остается просить милости: пусть не до конца погибнет город. Мы отдадимся шведскому королю, пусть присылает нам своего сына, как было говорено. После этого совета Одоевский послал Делегарди сказать (в это время Бутурлин бежал из города), что Великий Новгород со всей землей желает отдаться шведскому королю с тем, чтобы прислан был на правление Новгородского государства королевич Филипп, и соглашался передать в руки Делегарди как Детинец, так и весь город. Делегарди был рад этому предложению, потому что ему не легко было взять Детинец с его толстыми стенами, воротами, засыпанными землей и глубоким рвом. Он отвечал, что согласен на все, и тотчас приказал своему войску прекратить битву.
Из Детинца выехали переговорщики. Стали совещаться. Хотели, было, опереться на желание, объявленное Ляпуновым, но победитель сразу дал им почувствовать, что теперь иначе уже нельзя договариваться, как по воле той стороны, которая взяла верх в битве. Таким образом, написан был договор, с одной стороны, по повелению короля шведского от имени Делегарди барона Экгольмского, владетеля в Кольке и Рунзесе,       
слуги короля Карла IX, с другой стороны – по благословению митрополита Иосифа, от духовенства, от воеводы князя Одоевского и от людей всех сословий великого Новгородского государства, как настоящих, так и их потомков. Сказано и написано было, что договор этот заключается непринужденно и добровольно.
Признав своим государем шведского принца, Новгородская земля, сообразно заключавшемуся договору, не будет присоединена к шведскому королевству, а будет особым государством с такими же границами, в каких находилась прежде, исключая города Корелы и Кексгольм с его уездами, которые должны отойти от Новгородской земли к Швеции за издержки, употребленные на защиту Русского государства при царе Василии Шуйском.
146

До прибытия королевича Делегарди принимал на себя верховное управление Новгорода и Новгородской земли, а митрополит, воевода и князь Одоевский и другие власти, должны были сообщать ему все, не скрывать ничего, заблаговременно уведомлять обо всем, что услышат из Москвы и из других русских земель, не предпринимать ничего, без его ведома, объявлять ему обо всех доходах Новгородской земли, обо всех съестных и военных запасах, о денежной казне, доставлять его войску все нужное, привести в повиновение города орешек, Ладогу и другие. Все жители обязаны были доставлять деньги и припасы для войска, а за это Делегарди не позволит помещаться шведскому гарнизону в городских концах.
Русские должны были убедиться, что искать царя между чужими принцами и просить помощи у чужих народов не следует. От всех будет то же, что и от поляков.
Пришла пора окончательно убедиться, что негде искать Руси выхода и избавления, кроме самой себя.


XIX

Близ Николы на Угреше двадцать восемь пьяных казаков спорили. Старика с двумя дочерями, проезжавшего спокойно по дороге, казаки остановили, обшарили его карманы и отняли девушек. Вдруг показался конный разъезд стрельцов под начальством дворянина Матвея Плещеева.
- Стой! – зычно приказал Плещеев. – Отпусти девок!
В ответ послышалась грубая брань казаков. Мужик почуял неожиданную помощь, опрометью кинулся в сторону Плещеева и упал в ноги.
- Милостивец заступись! – завопил он, ломая руки.
Плещеев всадил каблуки в бока лошади и в два прыжка очутился среди кучки казаков.
- Прочь! – крикнул он, занося нагайку и огревая ею бородатого казака.
Казак поднял булыжник и запустил им в голову Плещеева. Тот покачнулся, на лице его выступила кровь. Из среды сгрудившихся казаков раздались выстрелы. Тогда стрельцы обезумели, ринулись с наскоку на казаков, превосходя их численностью, окружили и после недолгой борьбы похватали тех.
- В воду их кидай, топи! – вне себя от раздражения и боли крикнул Плещеев.
Рядом был небольшой пруд. И здесь разыгралась трагедия. Стрельцы волокли казаков к пруду, бросали их в воду, отталкивая ружейными прикладами, пытавшихся выплыть, иных прикладами по голове добивали. Не прошло и нескольких минут, как с казаками было покончено. Только один из них успел в суматохе вскочить на коня и во весь опор помчался в стан. Стрельцы прозевали его бегство, потом заметили, бросились в погоню, но догнать не могли, и казак успел скрыться. Смекнув, что он не замедлит вызвать товарищей, стрельцы поспешили вскочить на коней и умчались. Мужик, крестясь и охая, подобрал девок, уложил их на воз и, что есть духу, погнал лошадь.
И вот вдали показалась приближавшаяся на полных рысях многочисленная ватага казаков. Они бросились к пруду, стали вылавливать трупы товарищей, обшаривать дно пиками. Все казаки, брошенные в пруд, оказались мертвыми. Среди прибывших возбуждение возрастало с каждым мгновением.
Вдруг из засады вышел мужик и, сняв шапку, смиренно подошел к атаману казацкой ватаги Сидору Заварзину.
- Чего тебе? – спросил тот.
- Сидел я тут, видел все ненароком, поведать могу, - подобострастно ответил мужик.
147

- Рассказывай! – приказал Заварзин.
Мужик, выгораживая казаков и клевеща на стрельцов, сказал, что они, исполняя приказ Ляпунова, как о том кричал дворянин Плещеев, безвинно утопили казаков.
- Смерть Ляпунову! – закричали казаки.
- Казнить собаку! – подхватили другие.
- Хоть и виновны казаки были, - сказал Заварзин, – не волен он казнить без Земской думы, на то решение было.
- В стан к Ляпунову! Сюда его! В воду! – раздались возбужденные крики.
Казаки стали торопливо навьючивать тела мертвых товарищей на коней.
- А ты кто же будешь? – спросил тем временем Заварзин мужика, внимательно оглядывая его уродливую фигуру.
- Странник я, батька, - смиренно ответил тот.
- Ладно, заслужил! – сказал Заварзин, бросая мужику в шапку монету.
Казаки вскочили на коней и пустились вскачь, к стану.


XX

Казаки тела товарищей привезли в круг. Поднялся шум. Казнь казаков была противна смыслу только что составленного приговора. Там было сказано, что нельзя казнить смертью без земской думы. Все полчище поднялось на Ляпунова, давно ненавидимого казаками. Кричали:
- Тащите его сюда и убить!
Волнение так неожиданно и внезапно охватило все казачество, бывшее под Москвой, что Ляпунов пустился бежать к Рязани. За ним бросились в погоню, вероятно, уже свои, и уговаривали его вернуться. Догнали его под Симоновым монастырем, вечером. Он воротился, ночевал в Никитском острожке. На другой день рать его приверженцев узнала про казацкий замысел и пришла к Ляпунову большим сбором. Он подумал, что теперь может быть безопасен, и по просьбе подчиненных воротился на прежнее место. Но тут было только начало зла. Заруцкий распалял против него казаков, Иван Шереметьев тоже. Узнали поляки, что делается в русском лагере. Они понимали, что всему душа – Ляпунов, что все восстание держится на нем. Избавиться от него значило – свалить с себя половину беды.


XXI

Андропов явился в Кремль к Гонсевскому.
- Думаю, воеводу Ляпунова время извести настало.
- Эку новость поведал! Известно, давно время настало. О том только и думы у меня. Да как извести-то, - ответил Гонсевский.
- Уж я берусь!
- Сказывай!
Андропов подробно поведал Гонсевскому о случае с казаками и об угрозах их убить Ляпунова, о которых говорят многие в Москве.
- Так, - сказал Гонсевский, внимательно выслушав его. – А дальше-то что. От одной угрозы смерть не настанет.
- А дальше, - понизил голос Андропов, - надо бы грамоты отписать от имени Ляпунова, за подписью его, да невзначай к казакам заслать!
- О чем грамоты? – насторожился Гонсевский.
148

- О том, что казаки-де вороги и разорители Московского государства. А потому-де след их всех вешать да топить, как ныне Плещеев потопил.
- Ну?
- И все! Грамоты те к казакам, что огонь в бочку с зельем попадут. Тут Ляпунову и конец!
- Ха! Добже! – ухмыльнулся Гонсевский и довольно потер руки. – А подпис Ляпунова?
- Смастерим! – небрежно заметил Андропов. – Найдем человека, который сделает подпись лучше самого Ляпунова.
- Давай, трудись!
- К ночи грамоты готовы будут! – ободренный надеждой, радостно сказал Андропов. – Завтра бы и заслать можно к казакам.
- С кем?
- Тоже имеется один на примете.
- Добже, буду ждать!
Два дьяка из посольского приказа, под наблюдением самого Андропова, писали грамоты почти весь день, не переводя духа. И к ночи действительно полдюжины грамот были готовы. Отобрана была одна, которая и по языку, по выражениям, по оборотам речи, эту фальшивую грамоту никто не смог бы отличить от настоящей. В грамоте подробно развивалась мысль, вкратце высказанная Андроповым Гонсевскому. В фальшивке Ляпунов объявлял казаков врагами русских людей и Московского государства, страстно взывал к желавшим блага земли Русской, истреблять их без пощады, при каждом удобном случае, даже без определенных поводов, ставил в пример поступок дворянина Матвея Плещеева, и сулил щедрые награды в здешней жизни и вечное блаженство за гробом всем ретивым истребителям врагов земли Русской. Словом, грамота вышла впечатляющая, ознакомившись с ее содержанием, Федька Андропов даже крякнул от удовольствия. Не глядя на ночь, сходил к Гонсевскому. И он вполне одобрил грамоту.
Осталось доставить грамоту к казакам в подмосковный стан. Андропов обещал к утру найти такого человека.
Андропов пошел к пленным казакам. Приглянулся ему Илейка Куцько. К нему он подослал дьяка Котырева, сообщившего Илейке о грамоте, которая случайно досталась полякам, где Ляпунов грозится уничтожать казаков, даже показал Илейке эту самую грамоту. Илейка вскипел страшным бешенством, выпросил грамоту с тем, чтобы при первом удобном случае тайно бежать из Москвы и передать ее товарищам. Но прибегать к тайному бегству Илейке не пришлось. Его обменяли на пленного польского хорунжего Клишивицкого.


XXII

Поляки знали, кого освобождали из плена. Илейка Куцько был товарищ атамана Сидора Заварзина. Казак, освобожденный из плена, принес грамоту Заварзину и говорил:
- Вот, брат, видишь, какую гибель готовит нам, казакам, Ляпунов. Вот письмо, которое перехватила литва. Он рассылал подобные письма по городам.
- Теперь мы его, ****ского сына, убьем! – сказал Сидор.
Сидор принес это письмо в круг. 25-го июля необычайное волнение охватило казаков. Письмо казалось как нельзя правдоподобным не только по руке Ляпунова, но и по содержанию, после того как сторонник Ляпунова Плещеев утопил самовольно двадцать восемь человек.
- Ну, браток, теперя-то не увернешься! – злобно и мрачно сказал Заварзин. –
149

Рядите, панове, как быть с Прокопием?
- Смерть ему! – поднялись грозно крики.
- На круг позвать!
- Пускай сам скажет!
- Не отвертится!
Решено было послать к Ляпунову с требованием, чтобы он явился на казацкий круг. Трое казаков отправились выполнить это поручение.
- Не пойду! – ответил им рязанский воевода. – Не желаю знаться с разбойниками. Приду я один, вас много, вы меня убьете. Жизнь мне не дорога, да нужнее государству Московскому. Без меня кто с вами управится?
- Писал ты грамоту? – спросили посланцы.
- И ответу вам давать не стану! – гордо ответил воевода. – Говорить с вами не желаю, не по чести вам. Пускай круг посылает разрядных людей.
Вернулись посланные, сообщили ответ Ляпунова, приврали от себя, и вышло, что воевода чует свою вину, и поэтому увертывается от ответственности.
Послали к Ляпунову вторично простых казаков. Те грубо потребовали, чтобы он немедленно явился, надерзили ему, Ляпунов их прогнал.
Круг стал советоваться. Решили отправить более почетное посольство в лице людей степенных и вежливых – Сильвестра Толстова и Юрия Потемкина.
Уклоняться на этот раз Ляпунов счел неудобным. Могло сложиться впечатление, что он, в самом деле, виновен и уклоняется от ответа. И послы посоветовали ему пойти.
- Мы соблюдем тебя, Прокопий Петрович, - убежденно сказали они. – Не бойся, зла тебе никакого не учинится!
Ляпунов, как сидел безоружный, так и пошел. Он вступил на середину казацкого круга, который плотным кольцом замкнулся за ним.
- Ты писал? – протянул ему седоусый атаман Корамышев.
Ляпунов удивленно пробежал ее глазами.
- Нет, - пожал он плечами. – Я не писал!
- Рука твоя? – продолжал допрос Заварзин.
- Рука схожа с моей, но не моя! – открыто глядя ему в глаза, снова ответил Ляпунов.
- Стало быть, отрекаешься? – мрачно спросил Корамышев.
- Это враги сделали, я не писал, - коротко еще раз подтвердил Ляпунов.
Наступило жуткое молчание. Многие казаки, видимо, колебались и готовы были поверить воеводе. Он вообще отличался прямотой нрава и правдивостью. Говорило в его пользу и то обстоятельство, что он пришел один и безоружный. Молчание длилось несколько мгновений. И вдруг, чтобы положить конец раздумьям, один черный казак с лицом зверским и свирепым, густо заросшим бородой, выхватил саблю за спиной воеводы и с размаху нанес ему удар. Ляпунов схватился за голову.
- Прокопий не виноват! – раздался вдруг отчаянный крик. – Грех нам!
То кричал давний враг воеводы – Иван Ржевский.
От сознания явной неправоты казаков он забыл былую вражду, понял, что Ляпунов действительно не виноват, что казаки введены в заблуждение, и не мог сдержать благородного порыва искренности.
Обливаясь кровью, Ляпунов окинул Ржевского благодарным взглядом, а тот выхватил саблю и грудью заслонил его.
Но было поздно. Вид крови, сознание возможной и неисправимой уже ошибки, былая ненависть к рязанскому воеводе опьянили казаков. В приливе безумной злобы, в неудержимом порыве мщения большинство из них, как один человек, выхватили сабли и обрушились на воеводу и нежданного его заступника, недавнего своего
150

единомышленника Ивана Ржевского.
Без крика, без сопротивления упали оба под бешеными ударами сабель. Несколько мгновений – и все было кончено. Молча и угрюмо разошлись казаки. И лишь Сильвестр Толстой и Юрий Потемкин, посулившие защищать воеводу и оказавшиеся бессильными или не решившиеся исполнить это обещание, помедлили уходить, сняли шапки над изуродованными трупами и перекрестились. Ржевский лежал неподвижно, тело же Прокопия Петровича поводили предсмертные судороги. И вдруг по странной случайности голова его, лежавшая лицом к лагерю, повернулась в сторону Москвы и глаза полураскрылись, как бы посылая ей прощальный привет.


Э п и л о г

Легко вздохнул Гонсевский, узнав о блестящем завершении своей гнусной проделки. Будущее начинало казаться, стесненным в Москве полякам, отрадным. Неизбежный после смерти Ляпунова разлад в лагере осаждавших, несомненно, должен был отразиться на единодушии спасителей Москвы и погубить результаты так удачно начатого рязанским воеводой прихода.
Так оно и случилось. С гибелью Ляпунова казаки восторжествовали над земскими людьми, и налаженный им порядок сменился общим беспорядком. Слабый Трубецкой совершенно отошел в сторону, и на первое место временного полновластного вершителя судеб защиты Москвы выдвинулся Заруцкий. По его попущению честным людям житья не стало. Видя бесцельность дальнейшей стоянки под Москвой, многие разбегались и ряды спасителей редели.
Останки славного народного вождя Прокопия Петровича были преданы земле в церкви благовещения на Воронецком поле.