Молчанов, Шаховской и другие

Собченко Иван Сергеевич
Глава первая


I

В ночь со вторника на среду пришли в дом князя Василия Ивановича Шуйского брат его, князь Дмитрий, князья Василий Васильевич Голицын и Иван Семенович Куракин. Кроме этих и некоторых других бояр и думных людей, которые с ними уже были в соумышлении, приглашено было несколько сотников и пятидесятников из войска, которое стянулось к Москве, чтобы идти к Ельцу. Были тут кое-кто из гостей и торговых людей.
Князь Василий Иванович был спокоен.
- Что нового? – спросил он вошедшего брата.
- Все, слава Богу, идет хорошо, - отвечал князь Дмитрий Иванович.
Собравшиеся расселись.
Князь Василий Иванович начал излагать им общее дело в таком смысле:
- С самого начала я говорил, что царствует у нас не сын Ивана Васильевича, а Гришка-расстрига Отрепьев. И за то я чуть, было, головы не потерял. Меня Москва тогда не поддержала! Ну, пусть бы он был не настоящий, да человек хороший, а то, видите сами, до чего доходит! Он женился на польке и возложил на нее венец. Некрещеную ввел в церковь и причастил! Раздал казну русскую польским людям, и нас всех отдает им в неволю. И теперь они делают, что хотят. Грабят нас, ругаются над нами, насилуют нас, святыню оскверняют… Собираются за городом с народом и с оружием, будто на потеху, а, в самом деле, затем, чтоб нас, бояр и думных людей, извести, забрать в свои руки столицу. А потом придет из Польши большой войско, и поработят нас, и станут искоренять веру и разорять церкви Божии. Если мы теперь же не срубим дурного дерева, то оно скоро вырастет под небеса, и все Московское государство пропадет до конца! И тогда наши малые детки в колыбели станут вопить, и плакать и жаловаться Богу небесному на отцов своих, что они вовремя не отвратили немедленной беды. Либо нам погубить злодея с польскими людьми, либо самим пропадать. Теперь, пока их еще немного, а нас много и они помещены одни от других далеко, пьянствуют и бесчинствуют беспечно, теперь можно собраться в одну ночь и выгубить их, так что они не спохватятся на свою защиту.
- Когда же будет конец этой ереси и разврату? – возмущенно проговорил Иван Семенович Куракин.
- Не надобно мудро начинать, чтоб благополучно кончать, - промолвил князь Василий Иванович. – Я все обдумал и устроил. Восемнадцать тысяч воинов, стоящих в шести верстах за городом, чтоб идти в Елец, по команде войдут ночью в Москву разными путями. Уже полковники и сотники прибыли сюда со множеством служивых дворян из Пскова и Новгорода. Я говорил с ними и распорядил все, как следует. Скоро соберутся здесь думные бояре, дворяне, московские и знатнейшие из приказных. Не хочу более таиться и явно предпринимаю освобождение отечества от злодея расстриги и его клевретов. Не боюсь измены, ибо открытою силой иду на врага веры и отечества.
- Но надобно прежде подумать, кто примет бразды правления по истреблении злодея, - сказал князь Василий Голицын. – Государство не может оставаться ни единого часа без владыки.
- Мы первые затеяли это дело, нам и решать, кому быть правителем, - промолвил князь Куракин.               
3

- Господь Бог решит, а не мы, грешные! – сказал князь Василий Иванович
Шуйский, смиренно потупив глаза.
- Господь Бог дал нам разум, возвысил нас родом и ниспослал мысль освободить отечество, - сказал князь Василий Голицын. – Один из нас должен быть царем.
- Непременно один из нас, - промолвил князь Куракин.
- Бог укажет, кому быть царем, - отвечал князь Василий Иванович Шуйский. – Но, во всяком случае, мы должны поклясться, что кому ни быть царем, тот не должен никому мстить за прежние досады.
Собранные долго раздумывали. Шуйский через своих агентов давно подготовил людей, которые назвали его царем.
- Быть тебе царем, Василий Иванович! – проговорил Куракин.
- Мы присягаем вместе жить и умирать! Будем тебе, князь Василий Иванович, послушны: одномышленно спасем Москву от еретиков безбожных.
Шуйский сказал:
- Я для спасения веры православной готов теперь принять над вами начальство.
- И общим советом управлять русским царством, - промолвил князь Куракин.
Князь Василий Иванович Шуйский поцеловал крест и сказал:
- Клянусь!
Другие повторили:
- Клянемся!
- Ты говорил о войске, князь Василий Иванович, а не упомянул о духовенстве, - сказал князь Куракин. – Ведь патриарх Игнатий друг еретика. Что сказал тебе митрополит Филарет? С нами ли он?
- Кажется, что он удостоверился в опасности отечества, - отвечал князь Василий Иванович Шуйский. – Говорил с самим царем, но, видя, что советы не имеют успеха, отправился в Ростов. Я хотел, чтоб он остался и действовал с нами, но он отказался, сказав: “Делайте, что вам внушит Бог, а это дело не пастырское”. Впрочем, мелкое духовенство за нас.
- Нужно решить, что предпринять теперь! – сказал князь Никита Трубецкой. – Время дорого, и каждое мгновение должно ожидать, что чернокнижник откроет нас и погубит.
- Россия покорилась имени царевича, - сказал князь Иван Куракин. – Теперь, когда обман обнаружен – казнь злодею!
- Казнь злодею! Да погибнет еретик и богоотступник! Смерть ему и всем его клевретам! – раздалось в толпе.
- Но он окружен несколькими тысячами поляков, немцев и казаков, - сказал боярин князь Федор Иванович Хворостин. – Кажется, и стрельцы ему преданы: быть великому кровопролитию.
- Лучше погибнуть, чем в посрамлении дожить до ниспровержения православия презренным бродягою, - сказал князь Василий Иванович Шуйский. – Но злой еретик еще милостив к нам. Он не хочет, чтоб мы были свидетелями сего бедствия, и решил избить всех бояр и знатнейших сановников в Сретенском лугу, где замышляет военные потехи. Сами поляки явно говорят это, и немцы предостерегали нас.
- Справедливо! – сказал князь Василий Иванович Голицын.
- Нет, да погибнет он со своими разбойниками! – воскликнул князь Иван Куракин.
- Смерть злодею! – раздалось в толпе.
- Назначь нам день, когда дело начать! – запросил брат князя Василия Ивановича, Дмитрий Шуйский.
- Ночью с пятницы на субботу, чтобы были отмечены дома, где стоят поляки…
Утром рано в субботу, как услышите набатный звон, пусть все бегут и кричат, что поляки
4

хотят убить царя и думных людей, а Москву взять в свою волю. И так по всем улицам
чтоб кричали. Народ услышит, броситься на поляков. А мы тем временем, как будто спасать царя, бросимся в Кремль и покончим его там. Если не удастся, и мы пострадаем, то купим себе венец необходимый и жизнь вечную. А когда будем спасены, то вера христианская будет спасена в века.
- Если, что не так, умрем, но не посрамим земли русской! – воскликнул князь Никита Трубецкой.
- Боже, не оставь нас! – воскликнули в толпе. – Не посрамим земли русской. Умрем или избавим церковь и отечество от гибели! Смерть злодею и его клевретам!
- Бог не оставит православных в правом деле! – сказал князь Василий Иванович Шуйский. – Теперь ступайте, братья, кому куда следует. Вы, воины, к дружинам, а вы, бояре и дворяне, в дома свои, и ждите колокольного звона! Увидимся. 


II

У Шуйских были большие поместья и вотчины: из них они вызвали нарочно своих людей, как будто для него, чтобы видеть царскую свадьбу, и они были им помощниками. Для исполнения замысла достаточно было и нескольких сот человек при беспечности царя. Бывшие с Шуйским имели приятелей и слуг, которые были готовы идти за ним. Вступивши в заговор, гости, и торговые люди рассеивали ненависть к полякам между торговыми людьми. Дворяне – между дворянами и детьми боярскими, прибывшими в войске в Москву. Всего войска нельзя было возмутить: его было под Москвою тысяч до восемнадцати. Шуйский рассчитал, что нужно только, чтоб народ пустился бить поляков. А это было легко. Это отвлечет народ от Кремля, а как разделаются с царем, тогда можно будет именем оскорбляемой веры, при пособии духовенства, уверить народ в справедливости убийства.
Между тем, поляки сами невольно помогали врагам царя. Шуйский заранее сделал верный расчет на характер и нравы поляков, которые должны были приехать в Москву с Мариной. Он не ошибся. Поляки при каждом удобном случае высокомерно выставляли свое превосходство и с презрением отзывались о московских обычаях. Получив от царя предложение, вступить в службу с хорошим жалованьем, они хвастались этим и кричали:
- Ваша казна вся перейдет в наши руки!
Другие гордо побрякивали саблями, кричали:
- Мы вам дали царя, Москве!
Эти выходки вызывали со стороны московских людей раздражение, ссоры и драки. В пьяном разгуле поляки бросались на женщин среди улиц. Вытаскивали их из капталов (экипажей), врывались в дома, где замечали красивую хозяйку или дочек. Особенно наглы гайдуки и слуги панов, приехавшие с ними во множестве.
Вкупе с Петром Басмановым и полусотней жолнеров ехали по Чертольской к дворянину Афанасию Пальчикову. Были наподгуле, с шумом и гамом ввалились в хоромы.
- Великая честь те, Афанасий, выпала. Царь Дмитрий Иваныч берет к себе во дворец дочь твою Настюшку. Будет в услуженье у государыни, - молвил Молчанов.
Афанасий Якимыч стал мрачнее тучи: хорошо знал, что за “услуженье”. Всей Москве ведомо: царь Дмитрий – первейший прелюбодей и бабник, что ни день – волокут в цареву опочивальню девку.
Сухо произнес:
- Спасибо за милость. Однако же рано моей дочери на царицыну половину. Настеньке и шестнадцати нет.
5

- Девка в самой поре, - захохотал Петр Басманов. – Зови!
Но Афанасий и с места не тронулся. Грузный, наугрюмленный, осерчало молвил:
- Побойтесь Бога, православные. Аль мало других девок? Не отдам Настеньку во дворец.
Молчанов нагло сощурился.
- Не чинись, Афонька, не тебе, холопу царскому, государеву волю рушить, - обернулся к жолнерам. – Ищите девку.
Пальчиков метнулся к стенке, сорвал с колка саблю.
- Прочь, святотатцы!
Но выхватить из ножен саблю не успел: накинулись жолнеры, повалили на пол, повязали сыромятными ремнями. Плачущую Настеньку вывели из светелки. Девка статная, красивая, пышная русая коса ниже пояса.
- Не хочу, не хочу к царице!
- Дура! – любуясь дворянской дочкой, прикрикнул Молчанов. – В злате-серебре будешь ходить, боярыней у царицы Марины станешь.
- Не хочу боярыней. С тятенькой и маменькой хочу жить.
Девку кинули поперек седла и повезли в Кремль.
Михайла Молчанов, большой негодяй, льстец и злой лицемер, не боявшийся ни Бога, ни людей, с помощью своих слуг повсюду выискивал красивых девиц, добывая их деньгами или силою, и тайно проводил их через потайные ходы в баню к царю. А после того, как царь натешится с ними, они еще оказывались довольно хороши для Басманова и Молчанова. Если царь замечал красивую монахиню, коих в Москве много, то она уже не могла миновать его рук.
Молчанов и Басманов, в который уже раз, сидели в предбаннике, освещенном слюдяными фонарями. Тянули из кубков мальвазию, посмеивались:
- Женолюбив Дмитрий Иванович.
- Девки-то смачные, вот кровь и играет. Зрел Настюху? Ягодка!
- А Ксения и того краше.
- Сказал! То царь-девка! Во всем белом свете такой красы не сыщешь. Жаль, Марина взбунтовалась.
Юная Ксения влекла его днем и ночью. Наложницей пришлось поступиться: допрежь всего дела державные. Ксению, под именем инокини Ольги, постригли и сослали в Белозерский монастырь.
…За дверями слышались приглушенные воркующие слова Дмитрия и всхлипы Настеньки. Царь тешился!
Молчанов и Басманов ухмылялись.
- Видать, по нраву пришлась государю девка.
- Доволен царь-батюшка. Вновь деньгу отвалит. Живем, Петр Федорович!
- Живем, Михайла Андреевич!
Оба веселы и довольны: ходят близ царя, заботушки не ведают. Награждены, обласканы, в почете великом. Дай Бог Дмитрию Ивановичу долгих лет царствования!
Пили, ели и ждали царева выхода. Вот, наконец-то, и он появился. Поспешили облачить. Самозванец зачерпнул из кадки яичного квасу, выпил полный ковш и, улыбаясь, хлопнув Молчанова по плечу, удалился из бани.
Михайла и Петр пошли к Настеньке. Та, обнаженная, с распущенными волосами, лежала на мягком душистом сене. Молчанов и Басманов закрылись на крюк, разделись.
- Не хуже царского приласкаем, ладушка, - хохотнул Михайла.



6


III

Утром в среду, после совещания, каждый из заговорщиков сходился с приятелями, знакомыми и вербовал их в число соучастников. Они сновали по городу и по рынку, толкались в народных сходках и возбуждали народ против поляков. В это время из Кремля повезли большие пушки. Только огромную царь-пушку не двинули с места. Пушки везли за Сретенские ворота. Тут уже множество рабочих рук насыпали вал и строили сруб: предполагалось сделать примерную крепость для потехи. Царь прикажет одним брать, а другим защищать. Подобные забавы были уже не в первый раз, но никогда еще не затевались они в таком большом размере, как теперь. Дмитрий хотел удивить всех на этот раз. В то же время велено приготовить на поле обед и попойку для народа: царь хотел, чтобы все веселились. Поляки толковали и хлопотали о рыцарском турнире в честь новобрачной царственной четы. Это было кстати заговорщикам.
- Смотрите, - говорили они народу, - что это затевают нехристи! Это они собираются извести всех бояр и московских людей, которые сойдутся на их проклятое игрище: одних перебьют, а других перевяжут. И дворян, и дьяков, и гостей, и всех лучших людей возьмут и отвезут к королю в Польшу. И станут искоренять истинную православную веру и вводить еретичество – скверную и проклятую веру латинскую и лютерскую, на погибель душ христианских. Запасайтесь, братцы, оружием, чтоб не даться в руки неверных.
Некоторым не говорили о царе ничего, другим же хулили царя.
- Разве не видно, что он еретик: повенчался с еретичкой-полькой и некрещеную причащал. С поляками бражничает, пляшет и обычаю нашего не держится, в платье польском ходит. Он с ними заодно. Его поляки сюда прислали, чтоб веру нашу истинную искоренить и нас в польскую неволю отдать!
Сеялся в народе слух, будто царь ругается над православной святыней.
Большая часть тех, к которым обращались такие речи, не имели еще вражды к царю и готовы были служить ему. Но поляков за их наглость побить многие были не прочь.
К вечеру в этот день показались первые признаки страшной наплывающей тучи.
Паны, пировавшие у Тарла, окончив обед, принялись танцевать. Вдруг прибежал к ним кто-то и сказал, что москвичи собираются толпой на князя Вишневецкого. Какой-то гайдук этого князя, пьяный, повздорил с москвичом и ударил его. Тот закричал, сбежались москвичи и поляки. Последние уступили и ушли, а москвичи, разжигаемые заговорщиками, горячились. Собралась толпа и кричала:
- Бить литву!
Послы, находившиеся на обеде, сейчас уехали на посольский двор, а прочие паны остались и продолжали веселиться.
Вечером, действительно, толпа народа сошлась близ квартиры Вишневецкого, и поляки боялись нападения, но обошлось без драки.
Послы отправили к царю известить о своей опасности, а царь прислал к ним своего секретаря Бучинского и велел им сказать, что он укрепил свое государство, что ничего не может случиться против моей воли. Старый Мнишек и его сын перепугались более чем послы, и собрали в свой двор пехоту, с которой приехали.
Послы тоже поставили стражу на посольском дворе. Вся их челядь собралась и держала караул.
На другой день, в четверг, волнение распространялось более и более, смелее становились уличные крики, подозрительнее выглядывали лица исподлобья на каждого проходившего поляка.
7

- Берегитесь, - говорили полякам немцы, - москвичи недоброе затевают на вас, хотят вас побить.


IY

Сообщники Шуйского разными путями набирали людей для заговора.
Князь Василий Васильевич Голицын в четверг случайно встретился с дворянином Михайлом Молчановым, слугою Дмитрия. Знаком он был с Молчановым по совместной работе в особой боярской комиссии, направленной Дмитрием из Тулы в Москву с поручением лишить его врагов, занимаемых ими мест.
Усердия Молчанова были оценены Дмитрием. Молчанов вместе с Петром Басмановым были верные слуги Дмитрия.
Князь Голицын слышал, что Молчанов неспроста находится при царе, он ждет царские награды за свои усердия в выполнении царских поручений.
Посоветовавшись с князем Шуйским, что не плохо бы иметь в своей команде человека, постоянно находившегося при царе. Решили вовлечь его в заговор.
Голицын пригласил на вечер этого дня Молчанова к себе на подворье для тайного разговора.


Y

Вяземский помещик средней руки Михаил Андреевич Молчанов происходил из рода Молчановых-Ошаниных, выслужившихся в опричнине. Уже при царе Борисе Молчанов пользовался не отличной репутацией в Москве. Когда ему велено было расследовать дело о незаконной выдаче вина, он поручение выполнил не добросовестно, чем и вызвал недовольство властей. Еще его обвиняли в чернокнижничестве, и за это его так отстегали кнутом, что у него на спине остались навсегда следы этого наказания.
Назвавшегося Дмитрием, Молчанов встречал на самом рубеже России, в пяти верстах первого русского крепкого замка Моравск, в шестидесяти верстах от Чернигова.
Привел его в избу к Дмитрию Маховецкий.
- Приведи его ко мне, но прежде обыщи, чтоб при  нем не было оружия, - сказал Дмитрий. – С этими приятелями водись, а камень держи за пазухой.
Маховецкий вышел, а Дмитрий заткнул кинжал за пояс, положил на стол пару пистолетов и сел на скамье, ожидая нового своего клеврета.
Вошел человек высокого роста, смуглый, с черными кудрями. Навислые брови его покрывали небольшие глаза. Возле покляпного носа, на левой щеке была бородавка с волосами. Черная редкая борода была подстрижена. Он остановился у дверей и поклонился Дмитрию в пояс.
- Здравствуй, Молчанов! – сказал Дмитрий. – С чем пожаловал к нам из Москвы?
- С усердием, преданностью и желанием служить тебе, моему государю законному, - отвечал Молчанов, снова поклоняясь в пояс.
- Спасибо, брат, спасибо! Теперь только познается усердие, и первые мои слуги перед вступлением в Москву останутся первыми в Москве, когда воссяду на престол предков моих. Ну, что делает Борис? Что думает синклит и духовенство? Каково расположение в народе?
- Борис показывает вид, что не боится тебя и смущает народ, называя тебя бродягою и самозванцем. Духовенство служит и помогает ему верно. Бояре не любят Бориса, боятся и молчат, но многие из них втайне тебе благоприятствуют. Народ, любя
8

кровь царскую, предался бы тебе, если б его уверили, что ты истинный сын Иванов. Но пока Борис жив! И на престоле никто в Москве не посягает явно говорить в твою пользу.
- Пока Борис жив! – сказал Дмитрий, пристально посмотрев на Молчанова. – Но и Борис смертен при своей хитрости. – Помолчав немного, Дмитрий промолвил: - Говорят, что ты, Молчанов, искусен в чернокнижничестве и в составлении всяких зелий.
- Народ почитает все то чернокнижничеством, что не понимает. При родителе твоем отец мой бежал с князем Куртским в Литву. Мы жили в Вильне, в доме одного аптекаря, и я научился там латинскому, польскому языкам и составлению зелий. Возвратясь в Россию, при брате твоем Федоре Ивановиче, я прослыл чародеем за то, что говорил с лекарями иноземными на чужом языке и вылечил несколько человек. Суеверный Борис, по доносу врагов моих, велел меня взять под стражу во время своего недуга. В доме моем нашли кости человеческие, нанизанные на проволоке, которые оставил мне один чужеземный врач, уезжая из Москвы. По этому заключили, что я чернокнижник, пытали, терзали и, наконец, полумертвого выпустили на свет, в вознаграждение за то, что я припарками унял боль в ногах у Бориса. Но ты, государь, воспитанный в земле просвещенной, ты не должен верить толкам невежд. Уверенность, что ты просветишь и возвеличишь Россию, и ненависть к Борису привели меня к тебе. Располагай мною, как вернейшим из рабов твоих.
- Итак, ты лично ненавидишь Бориса? – сказал Дмитрий, смотря пристально на Молчанова. – Ты умеешь составлять зелья?
Молчанов поклонился Дмитрию и не сказал ни слова.
Знаешь ли, приятель, - промолвил Дмитрий, - что тот, кто мне принесет первую весть о смерти лютого врага моего и всей России, получит сан первого боярина и все имущество рода Годуновых?
Глаза Молчанова засверкали.
- За что ж, смею спросить, государь, такая награда за одну добрую весть? Что ж будет за самое дело? Ты в войне с Борисом, государь, и если б кто избавил тебя от твоего неприятеля, тот имел бы первое право на твою милость. Борис сулит целые области и всю казну царскую за твою голову. Ты вправе воздать Борису сторицею!...
- Сам ты человек разумный, Молчанов. На что мне с тобою терять много слов. Но ты знаешь пословицу: “Не силою ловец одолевает льва, а тем, что ловчая умнее голова”.            Ведь Борис не пойдет в поле биться со мною?
- Позволь мне, государь отправиться в Москву. Отведаю счастья, авось удастся сослужить тебе службу. Хитер и силен Борис, да и вотчины Годуновых велики. Пойду в Москву: либо сена клок, либо вилы в бок!
- Идти в драку – не жалеть волос, - промолвил Дмитрий. – Вот тебе на дорогу: в этом мешке пятьсот червонцев. Уезжай отсюда потихоньку и не говори никому, куда едешь. Понимаешь меня? Прощай! Надеюсь вскоре поздравить тебя первым моим боярином и наследником вотчин Годуновых.
Молчанов поклонился в пояс, взял деньги и вышел из избы.


YI

В Золотой палате длинные узкие столы накрыты были узорчатыми скатертями. На столе не было ни тарелок, ни салфеток, ни вилок, а лежали только серебряные круглые и глубокие ложки и ножи. В серебряных кувшинах был уксус, в золотых сосудах соль и перец. На возвышении находился стол для царя Бориса и царевича Федора, покрытый шелковою скатертью с золотыми узорами. На нем был прибор из чистого золота. Возле царского стола, по сторонам, находились два поставца с золотою посудою, кувшинами,
9

кубками и чарами. У конца большого стола, вблизи царского, стояли три датских сенатора, бывшие в Москве с принцем Иваном: Гильзенсторн, Браге и Гольк. Возле них находились приставы и переводчики. Вокруг столов стояли русские званые гости, а позади более двухсот человек жильцов, для услуг. Вошел царь с сыном своим, и все поклонились им в пояс. Государь спросил о здоровье послов, сел за свой стол и все собеседники заняли свои места. У царского стола стояли кравчий, чашник с помощниками и стольники в богатых светлых ферзях и высоких собольих шапках. Собеседники сидели за столом без шапок. Жильцы были в белых ферзях, с золотыми цепями на груди, в высоких лисьих шапках. Лишь только царь сел за золотою трапезою, жильцы построились по два в ряд, и под предводительством стольника пошли за кушаньем, поклонившись прежде низко государю. Между тем служители стали разносить водку. Когда каждое кушанье отведано было на кухне поваром при стольнике, и когда каждый жилец взял свое блюдо, они вдруг вошли в столовую и один за другим подходили к кравчему, а другие чиновники-служители подходили с другой стороны к чашнику с кувшинами, наполненными винами иноземными: рейнским, белым, фряжским, мускателем, романею, бастром или вином канарским, мальвазиею, также медами русскими, белыми и красными. Кравчий в глазах царя отведывал из каждого блюда, а чашник из каждой кружки, прежде, нежели подносили ему пищу и напитки.
Царь, отведав из блюда, которое ему приносилось, брал кушанье в золотой судок и предлагал яства царевичу, а после того рассылал гостям в знак своей милости. Во время питья водки царь рассылал таким же образом хлеба. Кравчий, прежде провозгласив имена датских сенаторов, сказал громко:
- Царь, государь и великий князь всея России, Борис Федорович, жалует вас, высокие господа Гольк, Браге и Гильденсторн!
Гости встали, поклонились и приняли подачку. Теми же словами извещали русских собеседников о царской милости, подавая им пищу и питье, и каждый, встав, с места благодарил царя низким поклоном и брал пищу в судок, который подавал ему тотчас слуга.
Множество и разнообразные кушанья достойны были царской трапезы. Обед начался икрою и студнем из говяжьих ног. После поданы были жареные павлины, гуси, поросята, баранина, куры и разная дичь, исключая зайцев, почитаемых нечистыми. После разносили похлебки и разные увары: курицы с лимонами, курицы в лапше, курицы в щах богатых, блюдо жаворонков, караси с бараниной, похлебку молочную с перловою крупою и курицей, взвар с говядиной и изюмом, лебеди под шафрановым взваром, рябь, окрашенный под лимоны, потрох гусиный, поросенок и студень с хреном и уксусом. К жаркому поданы были сырые и соленые огурцы, соленые лимоны, изрезанные в куски и сложенные в пирамиды, соленые сливы и кислое молоко. Из рыбного подавали: щуку паровую живую, леща парового живого, стерлядь паровую живую, спину белой рыбы, голову щуки и осетра, тешку белужью, уху щучью, тельные оладьи из живой рыбы. Все яства, исключая сладкие, сильно приправлены были перцем, луком и чесноком. Более всего было хлебного. В изобилии разносили вкусные, крупитчатые перепеки, коржики,                подсыпанные яйцами, пироги с бараниной, пироги кислые с сыром, пироги с яйцами, сырники, блины тонкие, пироги рассольные, пироги подовые на торговое дело, караваи яицкие, куличи, пироги жареные. На столах стояли серебряные братины с квасом и пивом, а во время обеда поставили на столы братины с медами: смородиновым, можжевеловым, черемуховым, вишневым, малиновым и другими. При братинах были золотые ковши. На закуски подан сахарный литой орел, весом в два пуда, лебедь литой сахарный в полтора пуда, утя в двадцать фунтов, город Кремль сахарный с людьми и конями, город четырехугольный с башнями и пушками, башня большая. Коврижки сахарные расписные, изображающие герб государственный и воинов. Марципан сахарный, леденцовый и
10

миндальный, множество блюд с узорчатым сахаром, с изображением конных и пеших людей. Разные овощи, облитые сахаром-леденцом, пряные зелья в сахаре. Кроме того, на огромных блюдах поданы: смоква – ягода цукат, лимоны, яблоки, мускатные и померанцевые, имбирь в патоке, изюм и сухие сливы.
Царь, умеренный в пище и питье, позволял, однако ж, другим веселиться за своею трапезою и собеседники пили вдоволь вкусные меды и вина иноземные, хотя не были к тому понуждаемы, как в частных пирушках. Царь велел подать себе золотой ковш, украшенный дорогими камнями, приказал налить романеи, и кравчий провозгласил, что царь-государь изволит кушать за здоровье брата своего, датского короля. Сенаторы датские встали, поклонились государю, и выпили за здоровье русского царя. Потом боярин князь Никита Романович Трубецкой встал, поклонился государю и просил соизволения выпить за здоровье царевича. Борис Федорович позволил, и боярин, высказав весь титул царский, воскликнул:
- Да здравствует на многие лета!
Все собеседники, которые стояли в это время, когда боярин говорил, повторили:
- Да здравствует на многие лета! – и выпили до дна свои кружки.
Царь поблагодарил всех наклонением головы.
Обед затянулся.
Наконец, собеседники встали из-за стола, начали расходиться. Царь Борис уже собрался идти в свою опочивальню, как вдруг почувствовал кружение в голове, дрожь по всему телу и слабость в ногах. Царь сложил руки на груди, закрыл глаза, хотел вздохнуть, и вдруг кровь хлынула ручьем из горла, из ушей и из носа. Бояре, оставшиеся в палате, тотчас послали за немецкими врачами, за патриархом, взяв царя за руку, перенесли в почивальню и положили на кровать. Царица с дочерью и царевичем с ужасом встретили недужего царя. Смятение, страх водворились в царских палатах. Почти все бояре бегали в беспокойстве по комнатам: многие проливали слезы, другие были как будто в беспамятстве. Кравчий Иван Михайлович Годунов распоряжался стольниками и нижнем жилье, когда его уведомили о болезни царя. Он хотел пройти наверх ближним ходом, через поварню, и в сенях встретил Михайлу Молчанова, который перешептывался с одним из приспешников. Кравчий схватил Молчанова за ворот и грозно спросил:
- Ты зачем здесь, чернокнижник? Кто тебе позволил войти в царские палаты? Эй, народ, задержите его!
Молчанов вырвался из рук кравчего, толкнул его и вместе с поваром выбежал из сеней, прихлопнув за собою дверь.
- Измена! – воскликнул кравчий, хотел догнать беглецов, но двери были заперты снаружи, и боярин Годунов, видя невозможность выйти на подворье, побежал вверх.


YII

Царь Борис лежал бесчувственен, закрыв глаза. Кровь то останавливалась, то снова лилась, и Борис постоянно то оживал, то впадал в беспамятство.
У изголовья постели сидели царица, и трепещущими руками поддерживала голову больного, орошая его своими слезами. По обеим сторонам стояли сын и дочь царские, и держали хладные руки умирающего родителя, осыпая их пламенными поцелуями, стараясь заглушить рыдания, невольно вырывавшиеся из груди. Иностранные врачи царя Бориса суетились и совещались между собою. Врачи натирали щеки, губы уксусом и прикладывали ко рту, к носу, натирали ноги и лили целебный эликсир в уста больного. У ног царя стоял патриарх Иов в полном облачении: в золотой митре с финифтью в виде
короны, украшенной жемчугом и алмазами, в сапогах лазоревого атласа, шитых
11

жемчугом, с епитрахилью парчовою с жемчугом, порухами, осыпанными алмазами, с палицею, шитой золотом, с образом Успения Пресвятой Богородицы, с набедренниками. В левой руке держал он посох из сандального дерева, оправленный золотом, а в правой золотое распятие.
Диакон читал отходящую молитву. Кругом стояли бояре, смотрели безмолвно на умирающего, и по временам крестились.
Кровотечение остановилось на некоторое время, и царь успокоился. Дыхание сделалось правильное, и казалось, что он задремал.
Однако вдруг он открыл глаза, посмотрел на все стороны, вздохнул из глубины сердца и остановил взор на милом сыне своем, Федоре. Собрав все свои силы, царь Борис сказал слабым голосом:
- Святители и синклит! Поклянитесь именем России исполнить последнюю волю мою! Будьте верны сыну моему Федору, супруге и дочери. Охраняйте их, как родных своих. По мне будет царем и самодержавцем России сын мой, Федор. Придите, дети мои, в родительские объятия!
Царь обнял и благословил Федора и Ксению. Слезы навернулись на глазах Бориса. Лицо Бориса покраснело, грудь стала вздыматься, и кровь снова хлынула изо рта, из носа и из ушей.
- Умираю, умираю! – слабо промолвил царь. Хочу принять ангельский образ!
Священники обступили одр и стали облекать царя Бориса в рясу, а патриарх совершил чин пострижения. Умирающий царь наречен Боголепом. Врачи хотели остановить кровь, но Борис поднялся быстро и воскликнул громко:
- Он зовет меня на суд! Иду! – упал навзничь, испустил пронзительный стон и Богу душу отдал.
Бренные останки знаменитого царя погребли в церкви святого Михайла и воздвигнули гробницу рядом с законными владетелями России племени Рюрикова. Окружными грамотами от имени патриарха и синклита приглашали народ целовать крест царице Марии и детям ее, царю Федору и царевне Ксении, обязывая страшными клятвами не изменять им и не хотеть на государство Московское ни бывшего князя Тверского, Симеона, ни злодея, именующего себя царевичем Дмитрием… Не уклоняться от царской службы, но служить верою и правдою, не страшась ни трудов, ни смерти.
Подсыпав царю Борису отраву во время трапезы с помощью повара, Молчанов вместе с поваром убежали от кравчего Годунова и долго не задержались в Москве, а сразу после похорон Бориса отправились в войска Дмитрия.


YIII

В последних числах апреля 1605 года к Дмитрию в Путивль из-под Кром прискакал сын боярский арзамасец Абрам Бахметов и сообщил, что царя Бориса не стало.
А через некоторое время ночью, Маховецкий постучался в двери почивальни Дмитрия.
- Что такое? – спросил он сквозь сон.
- Гонец из Москвы! – ответил Маховецкий. – Ты велел, государь, доложить тебе немедленно, когда кто-нибудь прибудет оттуда. Говорят, что важные вести!
- Введите гонца! Я тотчас встану и спрошу.
Маховецкий возвратился в переднюю и призвал гонца.
- Подожди в своей комнате, любезный Маховецкий, - сказал Дмитрий и, впустив гонца в свою почивальню, запер двери.
- Ну, что нового Молчанов? Говори скорее!
12

- Все свершилось! Нет Годунова.
- Я знаю. Ну, а что делается в Москве?
- В Москве все ждут тебя с нетерпением, - ответил Молчанов.
- Это весьма хорошо! Ну, спасибо, Молчанов! Завтра поговорим более.
- Государь, для счастья моего не надобно много времени. Довольно одного твоего слова. Ты, государь, верно, позабыл в хлопотах то, что говорил мне в шляхетской слободе, на рубеже польском. Кто известит тебя о смерти Бориса, того обогатишь. Нечего тебе повторять, каким я подвергался опасностям. Все исполнено, чего тебе хотелось, что нужно было для скорого твоего воцарения и окончания брани междоусобий. Теперь ты самовластный господин в России… Я должен получить обещанное.
Дмитрий поморщил чело и сказал:
- Молчанов! Я не люблю, чтоб мне напоминали. Это что-то походит на упреки. Сделаю, что мне будет угодно.
Прошел по комнате Дмитрий, отер пот с лица и промолвил:
- Будь уверен, что служба твоя не останется без награды: когда вступлю в Москву, дам тебе из казны моей царской столько денег, сколько сам захочешь. Будь спокоен, Молчанов: я награжу тебя по-царски…
- Государь! Я ни в чем не упрекаю тебя, но с покорностью осмеливаюсь припомнить о боярстве и о вотчинах Годуновых…, которые ты обещал тому, кто…
Дмитрий прервал слова его:
- Полно, полно! В своем ли ты уме, Молчанов, требуя от меня невозможного? Не первый ты мне принес известие о смерти Бориса. А знаешь ли ты, что тебя винят в отравлении Бориса. Невозможно, чтоб утаилось от народа. Тебя видели в поварной царской с поваром. Награди тебя, что скажут обо мне, когда я дам тебе теперь звание боярина и вотчины Годунова? Тогда я признаю себя виновником этого убийства! Нет, Молчанов, такую службу, как твоя, невозможно наградить почестями. Я дам тебе денег, много денег – и делай себе, что хочешь! Но, награждая тебя саном знаменитым, я заклеймлю навеки самого себя… Это невозможно! Опомнись, Молчанов! Ты сам человек разумный. Рассуди, что скажут князья, бояре, весь синклит!
Пока Дмитрий говорил, лицо Молчанова страшно изменилось: брови насупились на глаза, губы дрожали, и смертная бледность покрыла щеки. Заслуженное уничтожение пробудило в нем самолюбие, которое терзало сердце и распаляло его злобой. Дмитрий приметил внутреннее волнение клеврета и, чтоб успокоить его, сказал:
- Я не отказываю тебе, Молчанов, но только откладываю исполнение твоих желаний. Что я обещал, то сделаю чрез некоторое время, чрез год или другой, когда дело забудется несколько. Я дам тебе какое-нибудь важное и явное поручение, сам похлопочу об успехе и тогда осыплю почестями. Все уладится, только потерпи… А сейчас прощай, Молчанов. Завтра увидимся.
Молчанов вышел.


IX

1-го июня кружным путем, минуя стрелецкие заставы и хоронясь дозоров, добрались до Москвы дворяне Наум Плещеев и Гаврила Пушкин. За бортом кафтана Пушкина письмо царевича Дмитрия.
Ехали дворяне вдвоем верхоконно. Москву увидели, обрадовались. Плещеев перекрестился широко, а Гаврила Пушкин в стременах поднялся, долго смотрел на город.
Не сговариваясь, свернули в Красное село. Едва в улицу въехали, направили коней
в открытые ворота купцов Ракитиных. Соскочили на землю, привязали коней к дереву. На
13

лай собак вышли оба брата Ракитины, близнецы, друг на друга похожие.
- Живы? – приветствовал их Плещеев.
Братья Пушкину и Плещееву обрадовались.
- Эко вопрошаешь?
Гаврила Пушкин, не таясь, тут без страху говорить можно, ответил:
- Царевич Дмитрий грамоту шлет.
- Вот те! – ахнули Ракитины разом. – Чичас народ покличем. – И мигом со двора.
Плещеев и Пушкин не успели с дороги и умыться, как двор и улицу заполнил народ со всего села.
Вышел Гаврила Пушкин на крыльцо, развернул письмо, прочитал. Загудел люд, заволновался.
- Айда в Москву, на Красную площадь!
- Пускай вся Москва прознает, о чем царевич отписывает!
- Шуйского и Мстиславского сюда, царевич к ним поименно обращается!
И повалили к Кремлю, обрастая на ходу новыми толпами. Запрудили Красную площадь, кричат многими голосами.
- С Лобного места читай!
- Читай, Пушкин!
Взошел Гаврила на Лобное место, осмотрелся. У самого помоста бояре теснились. Между ними Шуйский и Бельский.
Развернул Пушкин письмо царевича, медленно, по слогам прочитал. Вся площадь замерла, слушала. А как добрался до места, где Дмитрий описывал, какие обиды и притеснения вытерпел от Бориса, зашумели:
- Убить Годуновых!
- Кланяться царевичу.
Тут боярин Семен Никитич Годунов со стрельцами подоспел. Стрельцы бердыши на взмах, полезли на народ. Закачалась толпа, навалились на стрельцов. Годунов крутнулся и бегом к Спасским воротам. Смял народ стрельцов, кинулся в Кремль. Не успели караульные ворота закрыть, и толпа прорвалась к царским хоромам. Вломилась в палаты, ревет:
- Царя Федора к ответу!
- Какой он царь? У нас един государь, царевич Дмитрий.
Выволокли Федора с матерью и сестрою из дворцовых палат и, пиная, под хохот, улюлюканье и непристойные шутки, погнали в прежний годуновский дом. Заперли и караул приставили.
- Судите тут! Пущай вас царевич сам лично судит!
Не успели остыть, как Богдан Бельский народ на другое подбивает:
- Немцев, немцев не забыть! Они с Бориской за одно.
И пошли крушить немецкую слободу, дворы иноземных купцов грабить. Братья Ракитины особенно старались. У них силы много, а во гневе вдвойне. Кричали озорно:
- Не становись на пути!
Топтали стриженые кусты сирени. Колами добивали немцев.
Толпа буйствовала, а в Грановитую палату сходились бояре. Думали недолго – откуда время на сидение? – и порешили: слать в Тулу к царевичу послов с повинной. Пускай идет он в Москву и царствует. Послами же назвали князей Воротинского и Телятевского.
Дмитрия беспокоило, что Годуновы находились в Москве. Федор был уже наречен царем, Федору дана была присяга. Нельзя было поручиться, что нет более сторонников   
Годуновых или способных назваться в их сторонники для своих видов. При всяком
неудовольствии на нового царя могло явиться покушение поднять их знамя.
14

Прежде чем Дмитрий решился идти в Москву, он послал вперед князя Василия Васильевича Голицына, князя Василия Рубец-Мосальского, бывшего воеводой в Путивле и дьяка Сутупова. Он приказал устранить его опасных врагов. Патриарха Иова следовало
свести. Свойственников Годуновых развести по городам в ссылку, а царственных особ – вдову Бориса и сына убить.
Вместе с особой боярской комиссией в столицу был направлен Петр Федорович Басманов с отрядом служилых людей и казаков.
Особое поручение имел от Дмитрия Михаил Молчанов, который следовал в отряде Басманова.
- Прошу тебя об одном: - напутствовал Дмитрий Молчанова, - если б что случилось в Москве, побереги дочь Бориса, Ксению. Голова ее дорога мне, как собственная. Если сбережешь ее и сохранишь до моего пришествия в Москву, то вдвое, втрое награжу тебя! Отдам все, чего сам захочешь.


X

Москва ждала царевича
В Архангельском соборе служил обедню патриарх Иов. Басил дьякон, на клиросах слаженно пел хор, тоненько тянул патриарх. Патриарх Иов осунулся. Тяжко перенес смерть Бориса и свержение Федора. Кончилась династия Годуновых. Совсем мало поцарствовала и мало что после себя оставила. Не думал Иов, что так стремительно закончит свой бег годуновская линия.
Москва с того майского дня, когда погнали с царства Федора, ругала Годуновых. Рассказывали, что царица Марья в окно годуновского дома стрельцов всякими словами поносила, корила за измену, а стрельцы ей в отместку, все стекольца камнями повысадили. Не подоспей князь Шуйский, толпа расправилась бы с Годуновыми.
Народ у годуновских ворот собирался, проклинали Бориса, винил его за голодные и моровые лета, а паче всего, что он с сыном обманом царствовал. Царевича же Дмитрия на все лады расхваливали.
В Архангельский собор вошли несколько человек, по виду бояр. Кто-то из толпы сказал:
- Князь Голицын! А с ним боярин Мосальский.
- А то никак, дьяк?
- И верно, дьяк Сутупов. Глядь, письмо разворачивает. А стрельцы к чему?
Князь Голицын, уже у амвона, дьяка пропустил. Тот свиток к очам поднес, откашлялся.
Замолк патриарх, сбился и замолчал хор. Невиданное доселе, чтоб службу церковную нарушить. Кто-то посмел! Патриарх и разгневаться не успел, как дьяк Сутупов объявил:
- Царь всея Руси Дмитрий Иванович повелел за все грехи твои, Иов…
И дьяк, не торопясь, принялся перечитывать вины патриарха: и что Борису руку держал и на царство посадил, и что царевича Дмитрия проклинал и самозванцем Гришкою Отрепьевым нарек, и что Федору присягать принуждал. За то его, патриарха Иова, царевич Дмитрий лишает высокого сана и отправляет монахом в монастырь.
Не изменился Иов в лице, ждал такой кары. Только и выдохнул:
- Проклинаю!
Иова стрельцы из собора вывели, усадили в возок, повезли в дальний монастырь.
Люд доволен, поделом патриарху! Не по его ли настоянию приставы народ силком
сгоняли к Новодевичьему монастырю, заставляли на коленях ползать, просить Бориса на
15

царство? Нет, такое не забыть, хоть и семь лет с той поры минуло.



  XI

В Переславле изловили ненавистного боярина Семена Никитича Годунова. Били палками, душили и уже мертвого кинули под забор.
Из Москвы на худых крестьянских телегах повезли в ссылку годуновскую родню – Сабуровых и Вельяминовых.


                XII

День ночи уступил, спала Москва, угомонилась. Месяц на небо выполз, светил тускло.
Из ворот голицынского подворья вышли кучно. Впереди сам хозяин, князь Василий Васильевич, за ним не отставали Мосальский с Молчановым. Шли быстро, держались середины улицы, чтоб меньше собак дразнить. Голицын посохом дорогу щупал, говорил тихо:
- Царевич сказывал, не желает в Москву, покуда Федор жив. После его смерти сяду на царство с душой спокойной.
Мосальский пробасил:
- Долго ждать смерти Федькиной.
- Эко ума у тебя, - толкнул Мосальского Молчанов. – Мы-то на что? Аль забыл уговор?
Голицын поморщился недовольно:
- Без сообразительности ты, Мосальский, - зевнул. – Царевну Ксению не трогать, однако. Тебе, Мосальский, царевна препоручается. Коль выскочит из своей опочивальни, ты ее назад волоки. Да чтоб без крика.
- А как с царицей Марьей быть? – спросил Мосальский. – Она, чать, скуратовского рода. Малюта отцу царевича верой-правдой служил.
- Тому давно время минуло, когда Марья Скуратовой именовалась. О том не поминай. Годунова она телом и душой, и с ней, как женой Борискиной, велено поступить. – Голицын озлился. – И чего попусту спрашивать, Мосальский? Сам, поди, ведаешь, что царевичу угодно!
Вот и ворота годуновские. Остановились. Василий стукнул кольцом в калитке. Голос за забором сказал:
- Погоди чуток!
Калитка чуть приоткрылась, Молчанов шикнул:
- Аль не признаешь, Шерефетдин?
- Темно, не догляжу. Никак ты, князь Василий Васильевич.
- Впускай, Шерефетдин, - нетерпеливо махнул рукой Голицын и первым пошел во двор, направился к хоромам.
Следом за князем двинулся Шерефетдинов со стрельцами и Мосальский с Молчановым. Стрельцов трое, один другого крепче. Голицын покосился на них, крякнул одобрительно. Хороших помощников подобрал сотник.
Спросил Шерефетдинова:
- Им сказывал?
Тот усмехнулся.
16

- Знают. Давно этого ждут. Им по рублю посулено. – Повернулся к стрельцам: - порадеем, детушки, во имя царевича Дмитрия.
Пока стрельцы с запором возились, Голицын наставлял
- Ты, Мосальский, не забыл, царевну стереги. Тебе Молчанов: бери стрельца и царицу Марью кончай, а мы с Шерефетдиновым за Федора примемся. Ну, с Богом! – перекрестился.
И скопом через сени в хоромы. Шерефетдинов зажег свечу, подал Голицыну. Разошлись. У двери царской опочивальни задержались на мгновение и разом вломились.
Не спал Федор. Увидел палачей, вскочил. Кинулись к нему стрельцы, но Федор извернулся, оттолкнул. На помощь стрельцам Шерефетдинов кинулся. Федор его ногой поддел. Взвыл тот, скрючился от боли.
Голицын сам к стене жмется, крестится. Повалили стрельцы Федора, а Шерефетдинов озверел, горло перехватил. Не руки, клещи кузнечные. Хрипит Федор, сучит ногами по полу.
Князь Василий подстегивал Шерефетдинова:
- Души его!
Затих Федор. Шерефетдинова насилу стрельцы от мертвого оттащили. Хоромы покинули разгоряченными. Князь Василий трясется, что в ознобе. Во дворе Мосальский с Молчановым поджидают
- Царица Марья и не пикнула, - сказал довольный Молчанов. – Подушкой накрыли.
Стрелец спросил у Шерефетдинова:
- Когда обещанное отдашь-то?
Вытащил Голицын кошель, отсыпал стрельцам серебра. Приказал:
- Мертвецов заверните, во что ни есть. Завтра Бориску из Архангельского собора выкопаем и всех их купно на Сретенку отволокем. В Варсонофьевском монастыре зароем. – Повернулся к Мосальскому. – Ксения как?
Сестру бывшего царя, девицу Ксению, не убили. От ужаса она лишилась чувств и насилу молодая жизнь перемогла в ней потрясение. Она осталась в живых. Ее Молчанов вынес из дома на руках, в это время она испускала пронзительные стоны. Няня царевны с распущенными волосами, в разодранной одежде, вырывалась из рук двух зверообразных стрельцов, громко вопя:
- Пусть умру у ног ее! Не разлучайте нас! Вы убили мать ее и брата, не щадите и меня! Убейте, чтоб я не выдала позора моей питомицы и вашего беззакония!
Подъехала к крыльцу крытая колымага. Молчанов сел в нее с несчастною царевной и велел ехать в дом князя Мосальского. Няню заперли в погребе дома.
Наутро Голицын с Мосальским объявили народу, что Борисова вдова и сын отравили себя ядом. Тела их выставлены были народу напоказ. Ненавистны они были московским людям, особенно царица: москвичи знали, что это была злая женщина, поджигавшая своего мужа на всякие злодейства.
 

XIII

Пили у Голицына вдвоем: сам хозяин да Молчанов. Пили вино сладкое, заморское, потом русскую духмяную медовуху. Дубовый стол от яств гнулся, навалом окорока запеченные и ребрышки свиные. Гуси жареные и караси в сметане, пироги с зайчатиной и мясом, грибы жареные и капуста квашенная, яблоки моченые и балыки рыбные, осетр запеченный и икра в глиняных мысках с зеленым крошеным луком.
Молчанов пил много, не закусывал и не хмелел. В горнице зажгли свечи. Голицын
повернулся к Молчанову, заговорил:
17

- Рассказывают, что за участие в удалении Годуновых, царь Дмитрий обещал тебя озолотить, дать часть годуновских владений?
Молчанов пробормотал:
- Озолотить не озолотил, владений не дал, но обещал.
- И не дасть!
- Не знаю. Стараюсь в службе ему.
- Не дасть!
- А что делать? – поинтересовался Молчанов.
– Убрать Дмитрия.
Молчанов выпучил на Голицына глаза.
- Боязно, - шепотом говорил Молчанов. – Голов лишимся, если что. Басманов вона, псом за царем бродит. Чует… Глазаст.
- Наш общий знакомый Андрей Шерефетдинов тоже готовился убить царя. А сегодня где он?
- Не знаю, - ответил Голицын.
- И я не знаю. Но ты думаешь, я спокоен? Ох, зело опасаюсь. Но уж мы сами Дмитрия на царство посадили, нам его и скидать, - разъяснял Молчанову Голицын. – Дрожь пробирает. Иной раз как придет на ум, чем все обернуться может, медвежья хворобь пробирает. Успокаивает одно, что во главе нашего дела стоят Князья Василий, Дмитрий и Иван Шуйские, Михаил Скопин, Борис Татев, Михаил Татищев, окольничий Иван Крюк-Колычев, дети боярские Валуев и Воейков, купцы Мыльниковы. Игуменья Марфа заявила, что она под давлением назвала Дмитрия сыном. Он вовсе не ее сын. При случае она готова это подтвердить.
- Чем я могу быть полезен? – прервал Голицына вопросом Молчанов
- Видишь, уже все роли в заговоре распределены. Ты должен быть в тени на случай провала заговора. Мы попадем в темную, а твоя задача потом убрать или отравить Дмитрия, как ты отравил Бориску.
- А назначен день, когда дело будет сделано?
- Да, утром рано в субботу. Сигналом будет колокольный звон в Ильинской церкви.
- В случае вашего успеха, чем я могу располагать?
- Тем, что тебе обещал самозванец, часть годуновских вотчин.


XIY

Проснувшись утром, Михаил Молчанов понимал: нечаянно он попал князю Голицыну во дворце на глаза. Отсюда приглашение к нему на подворье. Случилось то, чего надо страшиться, а он как малый ребенок, радовался, что в случае успеха боярского заговора сбудется его мечта, получит давно обещаемую Дмитрием награду.
Отоспавшись после ночного угощения, с легкой душой продолжал лежать в постели и рассуждал об услышанном вчера. Примкнуть к заговорщикам, и даже ничего не делать, если узнает царь или Басманов, ему плахи не миновать. Его род не из Шуйских. Василию сошло с рук то, что он устраивал гибель Дмитрию. Шуйский признал Дмитрия истинным сыном Грозного тогда, когда еще были живы Годуновы, ему представился удобный случай их низвергнуть и уничтожить. Теперь их не стало, и Шуйскому к достижению престола препятствием оставался один Дмитрий. Однако его нужно было устранить. Погибни Дмитрий – венец будет на голове Василия. Мстиславский не захочет быть царем. Василий был ближайшим приемником московских царей. Его двое братьев не могли быть ему соперниками. Они были моложе его. Но еще невозможно было явно перед
всею землею стать противником признанного им самим царя. Шуйский расчел, что сперва
18

нужно отравить пылкие минуты народного восторга, бросить в народе сомнение о царственном происхождении Дмитрия и указать на такие стороны в его поведении, которые возбуждали неудовольствие в московских людях. Его замыслам должны были помогать поступки поляков, сопровождавших Дмитрия: в первые же дни, как только разместились в Москве, они стали делать хозяевам насилия и бесчинства, особенно обращались нагло с женщинами. И вот, как только новый царь устроился во дворце московских государей, Василий Шуйский при пособии своего брата Дмитрия, принимает в дом свой знакомых торговых людей, на челе их был некто по имени Федор Конев. Шуйский дает им наставления, что говорить и как говорить, поручает рассеивать в народе мысль, что вступивший на престол отнюдь не истинный сын царя Ивана, а Гришка Отрепьев, как прежде говорили о нем Борис и патриарх Иов.
Однако Федор Конев и товарищи разболтали об этом там, где не нужно, сказали не столько, сколько нужно, и попались. Их привели к Басманову, стали допрашивать и пытать. Они прямо показали на Шуйских. Тотчас и Шуйских взяли приставы. Это было 23-го июня. Дмитрий по делу, касавшемуся его чести и престола, отстранил себя от суда и приказал разбирать дело и судить Шуйских собранию из всех сословий. Суд был короток над ним. 25-го июня судное собрание осудило Василия на смерть, а братьев его в ссылку. Казнь должна была совершиться на Красной площади в тот же или на другой день. Стечение народа было огромное. Многим было жаль Шуйского. Михайло Глебович Салтыков и Петр Федорович Басманов находились у него приставами. Обвиненного вывели на площадь. Там стояла плаха, в плаху был воткнут топор. Подле плахи был палач. Стрельцы стали плотным кругом. Басманов приказал читать приговор. По окончании чтения приговора палач снял с Шуйского кафтан, хотел снимать даже рубашку, прельстившись ее блестящим воротом, унизанным жемчугами. Шуйский не дал ему, говорил, что хочет в ней Богу душу отдать. Вдруг из Кремля скачет вестовой, дает знак, чтобы остановились. Он прискакал на место и объявил, что царь по своему милосердию не желает проливать кровь даже важных преступников, дарует Шуйскому жизнь и заменяет смертную казнь ссылкою в Вятку. Спасло то, что они знатного рода. А дворянин Петр Тургенев и Федор Копачник, за возмущение народа против Дмитрия, были казнены – их род их не спас.
Научила Шуйского беда. Воротившись из ссылки в конце октября, он теперь вел заговор осторожно. Одним слухам, что царь не настоящий Дмитрий, а обманщик, невозможно было произвести переворота. У народа всегда был ответ: а зачем родная мать и вы, бояре, его признали? Надобно было напирать на поступки Дмитрия и представлять их опасными вере, обычаям и благосостоянию Московского государства
Из первых, кроме родни Шуйского, сошлись с ним князь Василий Васильевич Голицын, князь Куракин, Михайло Игнатьевич Татищев. К соумышленникам в числе первых пристали кое-кто из важных духовных сановников: царя ненавидели особенно казанский митрополит Гермоген и коломенский епископ Иосиф. Шуйский допускал себе в дом для совещаний только немногих, самых близких и надежных.
Агенты его рассеивали по городу слухи:
- Что это за царь! По всему видно, что он не настоящий сын Ивана: обычаев старинных не держится, ест телятину, в церковь не ходит не так прилежно, как прежние цари, и перед образами не очень низко поклоны кладет, в баню не ходит. Хоть каждый день бани топятся, а он со своей еретичкой женой спит, да так, не обмывшись, и в церковь идет, а за собой ведет поляков, а они собак водят в церковь, святыня оскверняется. Нет, он не может быть истинный Дмитрий! Нашлись и такие, что стали вспоминать добрым словом царя Бориса.
- Вот, - говорили, - царь был, так царь: родной отец!
Подслушали подобные речи, схватили одного крикуна, донесли царю. Сначала
19

Дмитрий по своей вспыльчивой натуре думал сурово поступить с возмутителем и подвергнуть его обычной пытке, чтобы разведать, откуда он получил внушение говорить так в народе. А потом одумался, и, когда сказали ему, что говоривший был пьян, Дмитрий посоветовался с боярами, может быть, тайными своими врагами, которые желали его усыпить, а может быть, и с друзьями, вторившими его собственным желаниям. Царь не велел трогать его.
- Что за беда! – говорил он. – Пьяный болтал! А хоть бы и трезвый, то я не хочу беспокоить себя всякою глупою болтовнею.
Поляки, напротив, тогда же советовали ему не пренебрегать этим. Они подозревали, что кроется заговор и предостерегали царя. Царь не слушался, говорил, что народ его любит, что он силен, как нельзя более, и не хочет думать ни о чем, кроме удовольствий и забав.
Когда царь в упоении любви, знать не хотел ни о какой опасности, эта опасность существовала и Молчанов, ближний слуга царя, вчера услышал о дне, когда она осуществится – вспыхнет восстание против царя. Это утро 17-го мая в субботу. Сегодня пятница. Как ему поступить? Идти к Басманову, чтобы тот сообщил Дмитрию о времени восстания? Тот обязательно встретится с царем, передаст о его встрече с Василием Голицыным, о тайном сговоре, но поверит ли этому царь. Ведь только вчера нашлись и русские, которые пришли с доносом на своих к Басманову. Басманов доложил царю.
- Я этого слушать не хочу! Не терплю доносчиков! – сказал царь. – И буду наказывать их самих.
Дмитрий ведет себя непредсказуемо. Но об его доносе Басманову заговорщики точно узнают. Если их дело будет сделано, тогда ему, Молчанову, не сдобровать. Не будет спасения ни от кого. А молчать он не хотел. Ему не плохо при Дмитрии, а чего можно ждать от заговорщиков? Тем более ему предложена роль чистильщика, на случай провала заговора. И неизвестно, о нем ли будут знать другие, кто стоит во главе заговора? И кто будет после Дмитрия царем? Как его сложатся с будущим царем отношения. Нет, лучше иметь воробья в руках, чем синицу в небе. Дмитрия нужно спасать.


XY

Решение у Молчанова созрело само собой. Он поднялся с постели, нашел клочок бумаги, сел за стол, написал предостережение о предстоящей трагедии.
Вышел на улицу и направился во дворец. Ночью, с четверга на пятницу, сделался мороз, вредный для овощей. Время шло к полудню, воздух еще не прогрелся. Во дворце Молчанов нашел царского телохранителя ливонца Вильгельма Фирстенберга, долго с ним объяснялся, вручил свое ему предостережение и просил передать царю. Несмотря на прежние запреты, отдал его немецкому капитану и отправился к царю, который в это время осматривал своих лошадей. Немец подал царю записку. В записке давалась царю знать, что следующий день назначен заговорщиками для совершения над царем злого умысла. Дмитрий, прочитав записку, разорвал ее и сказал:
- Это все вздор!
Его сильно успокаивало предсказание о тридцатичетырехлетнем царствовании.






20


XYI

Приехал к царю тесть, и говорил:
- Опасность очевидна! Жолнеры пришли ко мне и говорят, что вся Москва поднимается на поляков. Заговор, несомненно, существует.
Царь отвечал:
- Удивляюсь, как это ваша милость дозволяете приносить себе такие сплетни.
- Осторожность не заставит пожалеть о себе никогда, и ваша милость будьте осторожны! – сказал Мнишек.
Царь на это сказал:
- Ради Бога, пан-отец, не говорите мне об этом больше. Иначе – мне это будет очень неприятно. Мы знаем, как управлять государством. Нет никого, кто бы мог что-нибудь против нас сказать. Да если б мы увидали что-нибудь дурное – в нашей воле такого жизни лишить. Ну, да для вашего успокоения я прикажу стрельцам ходить с оружием по тем улицам, где поляки стоят.
Еще раз Басманов дал совет не пренебрегать опасностью и сейчас же принять меры. Царь не верил и его предостережениям: схваченные в Кремле ночью и замученные пытками люди заставили его, однако, несколько призадуматься.
Дмитрий сказал:
- Хорошо, я сделаю розыск. Дознаемся, кто против меня мыслит зло – но он отложил до субботы после обеда.


XYII

Шуйский распоряжался без ведома царя по-своему войском. Головы и сотники были с ним в соумышлении. Вместо того чтоб идти к Ельцу, как хотел царь, Шуйский в продолжение предыдущих дней задерживал войско в нескольких верстах от Москвы, а отряду в числе трех тысяч приказал подойти к самой Москве. Вечером в пятницу этот должен был занять все ворота Белого города, чтобы во время замышляемого переворота никто не мог убежать из тех, кому следовало быть убитым или задержанным. Поляки, до сего дня беспечные, в пятницу уже стали беспокоиться и бросились покупать порох на случай нападения. Но в лавках им не продавали пороха. Москвичи, напуганные заговорщиками, толковали, что потеха в воскресенье за Сретенскими воротами замышляется с дурной целью, убеждались в справедливости этих рассказов, когда увидали, что поляки хотят запасаться порохом.


XYIII

Царь, ничем не тревожась, отгоняя всякие подозрения, созвал вечером гостей в новый дворец. Сорок человек музыкантов грянули на своих инструментах. Начались танцы. Молодые похолята Марины в польском платье прислуживали. У входа дворца стояло по обыкновению сто немецких алебардщиков, стрельцов и часть царской гвардии на карауле.
Василий Шуйский именем царя приказал им разойтись по домам и оставить только тридцать. Не смея ослушаться князя, который так близок к царю, алебардщики ушли. Близ двора осталось указанное число человек.
21

Царь ничего не знал об этом, и был особенно в хорошем расположении духа в этот вечер. Веселились до ночи. Толковали, как бы роскошнее и затейливее устроить на воскресенье праздник с турниром и маскарадом.
Наконец, гости разошлись. В сенях дворцовых легли похолята и с ними несколько музыкантов. Прочие ушли в свои помещения. Царь отправился спать к жене, в ее новопостроенный и еще не оконченный дворец, соединенный с царским новым дворцом переходом.
Заговорщики в эту ночь не спали. Шуйский разослал участников, назначив, кому, где быть: одни должны быть готовы на Красной площади, чтобы идти на дворец, другие – по улицам в назначенное время волновать народ. Дождались солнечного восхода. Это было самое удобное время. Москвичи по обыкновению в это время уже на ногах, а гости, утомленные ночными забавами, должны были спать по своим квартирам. Дома, на которые надобно было нападать, отметили.
Шуйский приказал отворить тюрьмы и выпустить заключенных. Им раздали топоры и мечи.


XIX

Рассвело. Ударили в набат в церкви святого Ильи на Новгородском дворе на Ильинке. Потом зазвонили колокола в соседних церквах, а потом ударили в большой полошной колокол, в который всегда били на тревогу. Звон распространился от одной церкви до другой, и в короткое время по всем московским церквам раздался зловещий набат. В иных местах звонили, не зная, в чем дело, звонили потому, что другие звонят. Народ бежал со всех сторон в Китай-город.
Главные руководители: Шуйский, Татищев, Голицын были на конях. С ними толпились на Красной площади до двухсот заговорщиков.
- Что за тревога? – спрашивали из толпы.
Заговорщики кричали народу:
- Литва собирается убить государя и перебить бояр. Идите бить Литву!
Быстро разнеслась по Москве неясная весть: одни узнали, что литва кого-то хочет убить. Тем пришлось имя царя, а этим имя бояр. Другие слышали, что царя кто-то хочет убить, и спрашивали:
- Кто убивает царя?
- Литва! – кричали в ответ заговорщики.
- Идите на Литву, берите животы себе!
Народ бросался в разные стороны на поляков: многие с мыслью, что, в самом деле, они защищают царя, другие – из ненависти к полякам за их своевольство и с желанием свергнуть чужеземное иго. А иные, как то случается в самом справедливом деле, просто из одной страсти к грабежу


XX

В Фроловские ворота въехал на конях сонм бояр и дворян служилых, а за ними вошло несметное число народа и воинов, вооруженных копьями, самопалами, бердышами, ружьями. Впереди ехал на белом коне князь Василий Иванович Шуйский, держа в правой руке золотое распятие. Народ шумел и медленно двигался за боярами. Поравнявшись с Успенским собором, князь Василий Иванович сошел с коня и вошел в церковь, приложился к святым иконам. Народ остановился. Князь вышел из храма, стал на паперти
22

и сказал громогласно:
- Православные! Целую крест перед вами в том, что тот, кто похитил венец царский, не сын Ивана, но бродяга, еретик, богоотступник, расстрига Гришка Отрепьев. Он хочет истребить православную нашу веру и принудить нас принять веру латинскую. Сей день предназначен им на сие беззаконие, и литва хочет перерезать всех бояр, а вас, как холопов, разделить между собою. Именем Бога призываю вас заступиться за нашу православную церковь и святую Русь! Во имя Божьего идите на злого еретика, истребите гнездо ереси и беззакония! Смерть обманщику и злодею!
Едва Шуйский кончил речь, буйная толпа бросилась к дворцу, восклицая:
- Смерть злодею, богоотступнику! Смерть полякам и всем их наемщикам.


XXI

Между тем во дворце набатный звон разбудил царя, лежавшего близ молодой жены. Он поспешно вскочил, накинул кафтан, не стал тревожить царицы, побежал по коридору в свой дворец. Вошедши в сени, увидел он Дмитрия Шуйского – этот, вероятно, забежал вперед, чтобы обмануть царя и не дать ему уйти в пору.
- Что это за звон? – спросил Дмитрий.
- Пожар в городе! – сказал Шуйский.
Было в обычай, что сам царь ездил на пожар. Дмитрий направился опять в покои жены, вероятно, на короткое время, чтобы успокоить жену, потом ехать на пожар.
Набатный звон раздавался уже в Кремле у него под ухом. Он слышал крики на дворе, воротился во дворец и столкнулся с Басмановым.
- Поди, узнай, что это такое! – сказал царь.
Басманов отворил окно, увидел перед собой разъяренную вооруженную толпу. Она бегом спешила во двор, который уже наполнила наполовину. Басманов спросил из окна:
- Что вам надобно? Что за тревога?
Толпа закричала:
- Отдай нам своего царя, вора. Тогда поговоришь с нами.
Басманов бросился к Дмитрию и закричал:
- Государь, мятеж! Ты не верил мне! Бояре и народ идут на тебя!
- Поди, узнай, причину мятежа, - сказал хладнокровно Дмитрий. – Чего хотят от меня эти бессмысленные? Если требования их справедливы, я выслушаю и удовлетворю.
Басманов выбежал в сени. Там теснился уже народ и дрался с телохранителями, которых было не более тридцати человек.
- Веди нас к обманщику, выдай своего бродягу! – закричали из толпы.
Басманов велел страже запереть двери и защищаться до последней капли крови, а сам возвратился к царю.
- Все кончилось! – воскликнул Басманов. – Хотят головы твоей. Спасайся! Я умру верным тебе.
Басманов схватил меч и хотел бежать к телохранителям, но Дмитрий бросился к нему на шею.
- Друг мой, верный мой Басманов! – сказал он сквозь слезы. – Спасайся ты! Ты усладил грозный час испытания, может быть, последний час жизни моей, своею преданностью. Я счастливее Годуновых! Я имею друга в опасности!
Сказав сие, Дмитрий устремился к народу. Дверь растворилась, и явился царь в польском кафтане. В сенях стояли алебардщики со своим оружием. Царь выхватил у одного из них, Вильгельма Шварцгофа, алебарду, начал размахивать ею и кричал:
- Прочь, безумцы! Я вам не Годунов! Первый, кто ступит вперед, падет здесь
23

мертвым.
- Бей обманщика! – закричали в толпе, и несколько выстрелов повергли на землю храбрых телохранителей.
Басманов втащил Дмитрия в комнату, а сам вышел в сени и прихлопнул двери. В толпе народа Басманов увидел ближних бояр царских. Среди них он заметил Шуйского, который попятился за спину стрелецкого головы Микулина. Усмехнулся Петр Федорович Басманов: подл и труслив князь Василий. Еще раз обвел Басманов толпу взглядом, спросил грозно:
- Что вы это затеяли? Не вы ли целовали крест на верность царю? Не вы ли пользовались его милостями? Что ожидает вас в том мятеже? За вероломство и неблагодарность вас ждет казнь Божия, а мятеж доведет вас до величайшего из зол, до безначалия! Сами себя предаете вы на жертву разъяренной черни, которая в слепоту не знает ни врагов своих, ни благодетелей. Смиритесь, одумайтесь: я ручаюсь вам за милость царя. Ты, князь Василий Васильевич, ты, князь Михайло Глебович, помогите мне усовестить братий наших. А ты, Михайло Татищев, вспомни добро мое, вспомни, что я спас тебя от заслуженной ссылки! Помоги вразумить заблудших.
Бояре молчали и поглядывали друг на друга. Народ прекратил драку с телохранителями.
Вдруг Голицын закричал:
- Уходи с дороги Басманов!
Басманов кулаком потряс.
- Я, князь Василий, те в морду двину, враз уймешься! Знаю, кто царевича Дмитрия сделал! Вы бояре! Не прячь рыла, князь Василий Иванович. Что не то сказываю? Я к царю Дмитрию пристал после вас, однако теперь не изменю.
- Пес! – высунулся Шуйский. – Не царевичу служишь, а беглому монаху-расстриге.
- Что глядим на него?
Татищев взбежал на крыльцо.
- Злодей! Иди в ад вместе с твоим царем, - возопил Татищев.
Не успел Басманов увернуться, как Михайло его ножом снизу вверх пырнул и повалился Басманов на землю, обливаясь кровью.
- Руби, коли! – воскликнули в толпе, которая и кинулась на телохранителей.
Народ напал на них с ожесточением: они были подавлены числом и изрублены на части. Народ выбил двери и вторгся в царские палаты.


XXII

Когда Басманов втащил в комнату Дмитрия, сам вышел в сени, закрыв за собою дверь, Дмитрий побежал по переходу к жениным покоям, но с той стороны пробраться было невозможно: сени и вход с другой стороны покоев были заняты толпой. Дмитрий не вошел к жене, а только через окно закричал к ней:
- Мое сердце, зрада! – и побежал назад, в деревянный дворец и заперся в угловой комнате, где он обыкновенно купался. Выхода не было. Он глянул в растворенное окно, увидел вдали стрельцов на карауле. Тут ему пришла мысль выскочить в окно, спуститься по лесам, приставленным к стенам ради предполагаемой иллюминации, и отдаться под защиту народа.
Дмитрий прыгнул из окна, но споткнулся на лесах и оборвался на землю на житный двор. От окна до земли было очень высоко: тридцать футов. Царь разбил себе грудь, вывихнул ногу, зашиб голову и лишился на время чувств.

24


XXIII

Заговорщики сломали другую дверь, пробежали по комнатам дворца и никого не нашли. Они отняли у алебардщиков их брошенное оружие и приставили к ним стражу. Толпа бросилась в каменный дворец, хватали все, что им попадалось под руки: золото, серебро, жемчуг, платья. Обдирали обои, ломали мебель. Другие старались спрятать себе в карман что-нибудь из общей добычи. Искали царя – и не находили его
Среди заговорщиков был дворянин князь Григорий Петрович Шаховской. Он попал в комнату Дворцового приказа. Там никого не было. Другие заговорщики в этой комнате еще не были. Однако открытые двери подсказывали, что хозяевами комната была оставлена недавно. В комнате было немного рабочих столов. На одном из них Шаховской увидел, лежала печать государя. Вероятно, здесь был думный дьяк Сутупов, который, услышав приближение заговорщиков, срочно оставил комнату, даже не захватив с собой печать.
Шаховской подошел к столу, взял печать и сунул ее себе в карман.
Князья Шаховские принадлежали к младшей ветви ярославского княжеского рода. Они “захудали” задолго до опричнины, и двери Боярской думы оказались для них закрыты.
Князь Григорий Петрович Шаховской владел поместьем в Козельске и нес службу в столице вместе с козельскими выборными дворянами. Его отец князь Петр заслужил милость Дмитрия, и входил в путивльскую думу. Но в московскую Боярскую думу он не попал. Григорий Шаховской при царствовании Дмитрия некоторое время был воеводой в восставшем Белгороде, но недолго.


XXIY

Между тем Марина пробудилась от набатного звона и крика, вскочила, не нашла близ себя мужа, поняла, что происходит что-то страшное, надела юбку и с растрепанными волосами бросилась из своих комнат. Догадавшись, в чем дело, она бежала в беспамятстве в нижние покои каменного дворца под своды и сначала бессознательно хотела укрыться в каком-то темном закоулке. Но ей одинокой стало страшно в этом убежище. До нее долетел треск выстрелов, набатный звон, грозные крики толпы. Постояв немного в этом месте, Марина выскочила оттуда, поднялась вверх и наткнулась на толпу москвичей, бегавших по дворцу и по переходу. Ее не узнали, столкнули с лестницы и не обратили на это внимание. Когда толпа пробежала, она скоро ушла назад в свой дворец к придворным домам. Все они стояли вместе в страшном ожидании. Из мужчин был один только юноша, паж Марины, Осмольский. Двери заперли. Осмольский стал у дверей с саблей и говорил, что только по его трупу злодеи доберутся до царицы.
- О Боже! Спаси нас! – сказала Марина. – Что станется с отцом моим и братьями? Осмольский, зачем ты пришел сюда? Укройся.
- Место мое здесь. Я должен защищать вас или умереть! – отвечал Осмольский.
- Ради Бога, спасайся, Осмольский! – воскликнула Марина. – Неужели я должна лишиться всего, что мне драгоценно? Мятежники уже во дворце. Они меня не тронут. Я им не сделала никакого зла. Царица московская, я должна умереть достойною моего сана. Не потерплю уничтожения! Пани Хмелецкая, подайте мне венец царский.
- Перестаньте думать о земном величии, - сказала Хмелецкая. – И в сию годину опасности помыслите о Боге, о будущей жизни!
25

- Подайте мне венец царский! – повторила Марина гневно. – Пусть умру с ним, и тогда цель моя достигнута!
- Венец царский не спасет вас, - сказал Осмольский, - мятежники не признают мужа вашего царем, называют его обманщиком, самозванцем! Я говорил вам об этом еще в Кракове.
- Не боюсь смерти! – воскликнула Марина. – Однажды венчанная на царство, не могу и не хочу быть никем другим. Пусть лучше умру, нежели решусь возвратиться в отечество и войти в разряд польских шляхтинок!
В это время народ стал стучать в дверь. Осмольский остановился у порога.
- Друг мой! Спасайся! – воскликнула Марина, забывшись и бросаясь на шею Осмольскому. Женщины оттащили ее. Она надела венец царский, прикрылась царскою мантией и села у кресла. Вдруг ударили ломом – и двери разверзлись. Народ хотел ворваться в комнату, но Осмольский остановил его и ударом сабли поверг на землю первого высунувшегося из толпы.
- Бей ляхов! – воскликнули в толпе.
Раздались выстрелы и Осмольский пал, пронизанный пулями.
Придворные дамы Марины сбились в кучку. Одна из дам, старуха, пани Хмелевская, пораженная нечаянно пулею, направленной в Осмольского, лежала, истекая кровью.
Москвитяне, как увидели женщин, так и показали, что они народ бесстыдный, не имеющий понятия о чести, стыде и приличии.
- Говорите, польские стервы, где царь? Где полька его, царица?
Гофмейстрина сказала в ответ:
- Вам лучше это знать, где вы его дели: мы за ним не караулим.
- А! – закричали москвичи: - Вот мы вас всех ****ей! И они стали делать разные непристойности.
Сквозь толпу пробрался Михайло Татищев.
- Стойте, православные! – воскликнул он. Русские не воюют с женщинами. Изыдите!
Народ беспрекословно повиновался, а Татищев велел вынести тело Осмольского и поставил стражу у дверей.


XXY

- Где обманщик? Где расстрига? Где богоотступник? Где еретик и чернокнижник? Ушел! Спасся! Ищите его! – раздалось в царских палатах.
Наконец раздался крик:
- Нашли, нашли еретика!
Царь, упавши, лежал несколько времени без чувств, его поднял один алебардщик, Вильгельм Фирстенберг, и потом подбежали к нему стрельцы, отлили водой и отнесли на каменный фундамент сломанного, по приказанию Дмитрия, Борисова деревянного дома.
Царь долго не мог придти в себя, только жалобно стонал от боли. Наконец, собрал силы и, увидев, что его окружают стрельцы, говорил им:
- Верные мои слуги! Не верьте мятежным боярам! Они хотят убить меня, чтоб самим править Московским государством. Я истинный сын царя Ивана Васильевича! Я законный государь ваш! Обороните меня от злодеев Шуйских. Христа ради! Мои милые православные! Ведите меня к миру на площадь пред Кремлем. Я вас вознесу выше всех, и я отдам вам все имущество бояр, жен и детей их. Сделаю первыми людьми в Московском государстве. Не выдайте того, кому вы целовали крест, не губите душ ваших изменою.
26

Стрельцы обещали.
В это время прибежал народ и с ним бояре князь Дмитрий Шуйский, Василий и Иван Васильевич Голицыны, князь Иван Семенович Куракин, Михайло Глебович Салтыков, Михайло Игнатьевич Татищев и другие.
- Прочь отсюда, стрельцы! – воскликнул Татищев. – Выдайте еретика и разойдитесь.
Стрельцы закрыли своего царя, стали в строй и дали залп. Несколько дворян положили. Это до того отбило у других охоту лезть на Дмитрия, что заговорщики отступили и готовы были разбежаться. Тут много подошло народа, вовсе не способного жертвовать собой. Но Василий Шуйский остановил их.
- Разве вы думаете, что спасетесь? – говорил он, - это не таковский человек, чтоб забыл обиду! Дайте ему волю, так он залает иную песню: он перед своими глазами всех вас замучит. Это не простой вор – это змей свирепый! Задушите его, пока он еще в яме, а как выползет, то нам горе, и женам нашим и детям.
Заговорщики послушались совета и опять, было, приступили. Стрельцы приложились к ружьям. Тогда кто-то закричал:
- Когда так, идем же в стрелецкую слободу, побьем их стрельчих и стрельчат, если они, ****ские дети, не хотят выдать вора, обманщика, злодея!
- Дело! Идем! – закричали другие.
И заговорщики поспешно повернулись, показывая вид, что спешат в стрелецкую слободу. Любовь к женам и детям пересилила все приманки, которыми надеялся склонить их царь. Они, поговорив между собой, расступились и оставили Дмитрия одного.
Бояре и заговорщики подошли к нему, подняли и понесли в деревянный дворец, как бы для допроса. Недавно еще нарядный и опрятный, дворец теперь был страшно окровавлен и загрязнен. В сенях лежали трупы убитых музыкантов и похолят. Алебардщики стояли безоружные под стражей и не смогли поворотить языка. Им сказали московские люди: если пикните, то и пропали. Дмитрий посмотрел на них жалобно, вздохнул и прослезился. Его унесли в другую комнату. Когда толпа исходила на лестницу, Вильгельм Фирстенберг не утерпел, вошел за думными людьми и пробрался в ту комнату, куда внесли царя.
- Пропустите! – выговорил он и продвигался вперед, расталкивая толпу локтями.
- Кто это? Кто это? – кричал народ.
- Это царский телохранитель ливонский дворянин Фирстенберг, - сказал Татищев.
- Чего ты хочешь? – спросил Салтыков.
- Хочу взглянуть на того, кому присягал в верности, и умереть и защитить его! – отвечал Фирстенберг.
- Поди, прочь отсюда, или тебя убьют! – воскликнул Татищев.
- Пусть умру, но не изменю клятве, не оставлю царя в бедствии! – отвечал Фирстенберг. – Я для того ношу оружие, чтоб защищать его. Немцы не знают измены! Не изменили мы Годунову, не изменим и Дмитрию!
- Так умри же с ним! – воскликнул один из дворян и выстрелил в Фирстенберга.
Он упал на землю.
- Жаль верного слугу, - сказал кто-то в толпе. Да, нечего сказать, а немцы умеют служить верно. Честные люди. Жаль, что не православные!
Принялись за Дмитрия:
- Еретик ты окаянный! – кричали заговорщики. – Что, удалось тебе судить нас в субботу?
Он Северщину хотел отдать Польше, - кричал один.
- Латинских попов привел! – говорили другие.
- Зачем взял нечестивую польку в жены и некрещеную в церковь пустил? – кричали
27

третьи.
- Нашу казну московскую в Польшу вывозил! – замечали четвертые.
Сорвали с Дмитрия кафтан, и надели на него дырявую гуньку.
- Смотрите! – говорили москвичи. – Каков царь-государь всея Руси самодержавец! Вот так царь!
- О, у меня такие цари на конюшне есть! – сказал какой-то боярин.
Тот тыкал ему пальцем в глаза, другой щелкал его поносу, третий дергал за ухо…
Один ударил его в щеку и сказал:
- Говори, ****ский сын, кто ты таков? Кто твой отец? Как тебя зовут? Откуда ты?
Дмитрий говорил:
- Вы знаете, я царь ваш и великий князь Дмитрий, сын царя Ивана Васильевича. Вы меня признали и венчали на царство. Если теперь еще не верите, спросите у моей матери, - она в монастыре, спросите ее, правду ли я говорю. Или вынесите меня на Лобное место и дайте говорить.
Тогда князь Иван Голицын крикнул во всеуслышание:
- Сейчас я был у царицы Марфы. Она говорит, что это не ее сын: она признала его поневоле, страшась смертного убийства, а теперь отрекается от него!
Эти слова были тотчас же переданы из окна стоявшей толпе. Шуйский, между тем, ездил верхом на дворе и тут же подтверждал, что единственный сын царицы Марфы убит в Угличе, а другого сына у нее не было. Он торопил поскорее народное буйство против поляков.
- Виниться ли злодей? – кричала толпа.
- Винится! – отвечали из дома.
- Бей, руби его! – раздавалось в толпе.
Из толпы вышел человек ужасного вида, с всклокоченною черною бородой, обрызганный кровью, бледный, с впалыми глазами. Он занес бердыш на Дмитрия, остановился и со зверскою улыбкой смотрел ему в лицо, чтоб насладиться выражением страха и боли в чертах несчастного.
- Кто это? – спросили в толпе.
- Иван Васильевич Воейков, дворянин служивый! – отвечали другие.
- Что медлишь, Иван? – воскликнул Татищев.
Воейков ударил бердышом, и Дмитрий, который сидел на земле, опираясь руками, упал навзничь. Народ ужаснулся. Еще некоторые сомнения гнездились в душах: простолюдины в мятеже следовали только внушению бояр.
- Аминь! – сказал дворянин Григорий Валуев и выстрелил в Дмитрия из ружья. Он еще поднялся, встрепенулся, бросил последний взгляд на народ, страшным голосом закричал: “Виват!” – захрипел и скончался.
Москвичи бросились на труп и били его палками, камнями, топтали ногами, кололи ножницами… А потом обвязали ему веревкою ноги и зацепили еще иначе срамным образом, и стащили с лестницы. Труп был до того обезображен, что не только нельзя было распознать в нем знакомых черт, но даже заметить человеческого образа. Его потащили из Кремля через Фроловские ворота на лобное место.








28



        Глава вторая

I

Вечером в пятницу Молчанов находился среди гостей, созванных Дмитрием в новый дворец. Он сидел на краю стола, пил и ел мало. Смотрел на царя, удивлялся его поведению. Все говорит о том, что быть завтра утром мятежу, а царь не высказывает волнение, веселится. Он был в хорошем расположении духа.
Когда поздно начали расходиться гости, к Молчанову подошел Басманов.
- Я буду ночевать рядом с царем, ты отправишься к его тестю, - указал дальнейшие действия Молчанову. – Для успокоения тестя царь приказал усилить его стражу стрельцами с оружием.
- Мнишек знает, что я буду ночевать в его доме? – спросил Молчанов.
- Вряд ли, сообщи ему и вместе с ним уходите с вечера.
Молчанов, воевода и бывшие с ними поляки услыхали набатный звон и неистовые крики, схватились за оружие, но увидели, что некоторые москвичи уже ворвались в примыкающий к этому дому другой корпус.
Основная часть заговорщиков окружила двор, где помещался Мнишек с сыном и Молчановым. Вооруженная толпа не позволила воеводе подать помощь зятю. Он, предчувствуя беду и советы Молчанова, собрал к себе во двор свою команду. Двор этот, построенный Борисом, находился недалеко от дворца. Задняя часть двора была огорожена деревянною оградой, а другая, обращенная ко дворцу – каменной стеной. У стены навалены были кучи камня, извести и песку.
В примыкающем к этому дому корпусе жили музыканты и песенники. Москвичи ненавидели музыку, считали ее дьявольским наваждением, и, ворвавшись в этот корпус, без сожаления истребляли этих людей, которые приехали соблазнять благочестивое жительство древней Москвы. Потом москвичи принялись доставать Мнишека. На куче камней взмостили три пушки, чтобы разбить стену, но не стреляли еще из них, оставляя такую стрельбу на дальнейшее время, а пока стали пускать во двор через стены и забор каменья и стрелы. Одна стрела чуть не попала в воеводу. Удальцы становились под забором, а другие влезали им на плечи, чтобы таким образом перелезть во двор. Поляки не решались, что им делать: одни советовали защищаться и стрелять по москвичам.
- Что же, - говорили они, - разве нам отдаваться на зарез, как стаду?
Другие представляли, что всякая неприязненная выходка только разозлит москвичей, и советовали уйти в глубокий подвал, откуда трудно будет их достать. Но среди этой суматохи подъезжают к воротам бояре и кричат:
- Пан воевода! Вышли к нам на разговор своего лучшего человека.
Воевода не посмел отворить ворот, думал, что, быть может, их нарочно выманивают, и приказал одному из своих служителей, Гоголинскому, перелезть через стену: его подсадили и спустили к москвичам. Москвичи повезли его к думным людям. Это было уже после окончания дела с царем. Михайло Татищев сказал ему:
- Кончилось господство обманщика, хищника не царской крови, которого привел к ним твой пан. Жена его жива и будет отдана отцу со всею челядью. Твой пан по справедливости стоит такой же участи, потому что от него пошли нам беды и кровопролития, но Бог сохранил его до сего часа от народной злобы. Благодарите Бога! Теперь опасность миновала, и если хотите быть целы, сидите тихо, не беритесь за оружие, не дразните народа, а то беда вам будет! Гоголинский принес печальную весть воеводе, что зятя его нет в живых. Вслед за тем приставили караул к помещению Мнишека и
29

отогнали толпу, хотевшую овладеть двором и ратить.
Молчанов продолжал жить в доме Мнишека. Он хорошо владел польским языком. Это здорово располагало к нему как Мнишека, так и других поляков.
Далеко завела обида Молчанова, так далеко, что, проживи он всю остальную жизнь в деланье доброго, в посте, в молитве, не смог бы и наполовину приблизиться к себе потерянному. В свое время любовь к тайне, к тайному знанию, к черным книгам довела его до палача. Рубцы, которые остались на его теле от кнута, которым били его по повелению Бориса Годунова, часто по вечерам напоминали болью.
С Годуновым Молчанов поквитался: до самого не дотянуться – кишка была тонка, - а над царем Федором Борисовичем, над вдовой Марьей Григорьевной натешился всласть. За убийство сам дьявол возвел Молчанова на государственные высоты. Красовался дворянин рядом с бывшим царем Дмитрием, советы был допущен давать. В службе ретив
 и за ретивость ожидал новых степеней, украшенных городами и землями, данными роду навеки.
Думать не думал, что с высокого облака и падать высоко. Мнишек ему сообщил, что его ищет Голицын, рассылает в поисках своих людей. Немецкий капитан из бывших Дмитриевых телохранителей, которым и свою охрану доверил нынешний царь, донес, что он получил от Вильгельма Ферстенберга записку, написанную Дмитрию, где сообщалось время заговора против него.
Голицын утверждал, что Молчанов должен быть казнен за измену. Обида одна, его не удалось поймать.
Все потеряв, Молчанов, ни на что не надеясь, из одной только бессильной ярости, должен был уносить ноги из Москвы.
Мнишек советовал ему бежать из Москвы, бежать в Польшу, в Самбор, к его жене.
Мнишек понимал, что ему не скоро не разрешат вернуться в Польшу. Он будет заложником, как и другие поляки, прибывшие с ним на свадьбу дочери, до тех пор, пока новый царь не сойдется с польским королем. Истребление поляков в Москве угрожало возможностью мести от Сигизмунда и от всей польской нации. Поляки не станут разбирать, кто здесь был виновен, а будут считать виновной всю Москву, даже все Московское государство.
Однако правительство разрешало Мнишеку видеться с дочерью и выходить за пределы двора.
С Мнишеками оставалось 230 человек свиты, а с прислугой всего около 300 человек. Наконец, значительную часть поляков, кроме важнейших панов, родственников Мнишека, самого Мнишека, а также посольской свиты, были высланы в Польшу. Они пошли пешком на скудном пропитании. С ними отправился, выдавая себя за поляка, и Молчанов.

II

Под сильнейшей охраной Юрий Мнишек был доставлен в Кремль для свидания с дочерью. Удостоверили, что жива и невредима. Потом Мнишека вернули в дом его, а позже к нему через сплошной строй стрелецкого войска провели Марину. Когда у Марины забирали все ее сокровища, подаренные Дмитрием, вплоть до одежды, ибо камушков да жемчугов с иного платья хватило бы на десяток ювелирных лавок, она бровью не повела. Всякому, кто входил к ней или заговаривал по надобности, смотрела в глаза и отвечала так ровно, так ясно, что каждое слово ее повисало в воздухе льдинкой.
У Мнишека отняли золотыми тысяч десять да скарба тысяч на триста. Пан Юрий охал и каждому сколько-нибудь стоящему дьяку, подьячему напоминал, что он есть подданный короля Речи Посполитой, воевода, и жизнь его королю Польши дорога.
30

- Не убьем тебя, пан Мнишек. Отпустили бы – войско приведешь. Поживи-ка ты, пан хороший, за хорошими стенами во глубине России, коли русской жизни жаждал, в Ярославле. Не Москва, но и не Тобольск. И дочку твою к тебе спровадим, не обидев. Не побьем и дружков самозванца. Что они без него?
И впервые за бессонницу свою Василий Иванович усмехнулся.
Вчера вся эта пена, взбитая Дмитрием, через края корыта полезла. Рубец-Мосальский – вот уже дворецкий! Михайло Нагой – первый человек России, конюший! Афонька Власьев – великий секретарь и великий подскарбий. Боярин Богдан Бельский, Гришка Шаховской, Андрюшка Телятевский… Уже перед тем, как разойтись, все эти, ну, звери, подраздулись и предложили поделить Россию на княжества – всем ведь тогда хватит и помногу. Татищев на них нашелся. Сказал мало, но так положил руку на саблю, что у иных героев кровь с лица в пятки утекла. Сколь решителен Михайло Татищев, гадать много не надобно. Еще невесть, как бы все обернулось, не всади он нож в Басманова. Речи последние самозванца подвигли Татищева на шаг самый решительный. Перед вечерней явился в сию светелку, приведя с собой Скопина, Крюка-Колычева, Головина – от дворян, Мельниковых от купечества, Крутицкого митрополита Пафнутия – от духовенства. И пока он, Василий, Богу молился, писал грамоту об избрании, о его избрании на царство. Братья, Дмитрий с Иваном, тоже были в сочинителях, но верховодил Татищев. Он и сказал Василию, когда дело у них было кончено.
- Тебе вручаем Россию. Государство, как чистопородная лошадь, почует власть в руке, помчит скорее ветра, а коли, в этой руке власти не будет, понесет дуром, сбросит и растопчет.
Не на кого больше поглядеть, Василий Иванович. Принимай узду, за тобой твой пращур святой благоверный князь Александр Ярославич невский.


III

Утром все боярство было в Грановитой палате. Поглядывали на Шуйского, на старшего, но Василий сидел тихонько, слушая больше лысиной, нежели глазами. И даже, когда пошли напоминать, кто от кого рожден, и от кого в ком и сколько золотников царской крови – смолчал. И тут вдруг князь Григорий Петрович Шаховской воскликнул для громкого собрания совсем некстати:
- А ведь Василий-то Иванович, князь Шуйский, оттого и молчит, что за него род его глаголет. Прародители ему благоверный князь Александр Ярославич Невский, а пращуром князь Рюрик.
Все замолчали, все посмотрели на Шуйского, ожидая, что скажет.
- Избрать государя надо всею Русской землей. Хоть и долгое сие дело, хоть и надо бы поскорее возжечь светоч царской власти, ибо смутьянов развелось как волков, но нельзя, нельзя поспешать! Уже поспешили и раз и другой. Когда в сей Грановитой палате скоро делается и легко, тяжело и долго всей России.
У многих отлегло от сердца после столь разумной речи. У одного Василия Ивановича кошки на сердце скребли. Отчего Татищев сегодня молчит?
Многие в ту ночь, ложась спать, упирали глаза в край небес. Там оно, наше завтра. Жданное и нежданное.
И какое же было всем диво, когда утром, в шестом часу, всякий рыночный, спозараношный люд, заполнил Красную площадь, стал кричать и вопить, что нельзя им без царя, никак нельзя.
Священство тоже рано встает, царя им подавай. Примчались и бояре, кто успел. Сказано было народу: прежде чем царя, нужно патриарха избрать. Без патриарха, как
31

венчать на царство.
Тут-то и полетели в спорщиков пирожки да пряники.
- Царя! Царя! – орали пирожники. – Патриарх Богу нужен, а нам царь! Царь Василий Иванович!
- Шуйского! Шуйского!
Шуйского на площади не было, но его сыскали, привели, поставили на Лобное место и всем миром поклонились ему.
Когда боярство собралось в полном составе в Грановитой палате думать думу о царе, Василий Иванович уже сидел на царском месте. И не на том, сыпавшем алмазным блеском. Тот стул в казну унесли. Сидел на деревянном, дубовом стуле с гербом и говорил всякому, вновь входившему:
- Народ того восхотел.


III

Не долго тешился Шуйский безопасностью, которую упрочивал себе в Русской земле грамотами, объяснениями и церемониальными торжествами.
Сначала в Москве, а потом и по всей Руси, пошли гулять темные слухи о спасении сына Грозного от рук убийцы. Уже через несколько дней после смерти Дмитрия, стали рассказывать, что во дворце убили не царя, а похожего на него сына какого-то немца, которого застали в царской спальне во время нападения на Кремль. Чтобы скрыть лицо Дмитрия, заговорщики надели на него маску, сам Дмитрий, за несколько часов до бунта, тайно покинул Москву. По его приказу на конюшне для него вывели трех турецких лошадей. Слугу, который седлал этих лошадей, Шуйский якобы замучил до смерти. Убегающего царя будто бы узнали на Никольских почтовых станциях, где он менял лошадей, а владелец дома, в котором Дмитрий останавливался на ночлег, разговаривал с ним и привез в Москву его собственное письмо. В нем Дмитрий жаловался на неблагодарность своих подданных, обещал вскоре вернуться и строго наказать бунтовщиков. Через неделю подобные письма в большом количестве были прикреплены к воротам боярских домов, разбросаны по улицам, торгам и площадям. Злоумышленники хотели низложить Шуйского и задумали то самое средство, которое он употребил для погибели Дмитрия. У многих чесались руки сделать снова какой-нибудь кровавый праздник. Удалые ударили в набат, пошел переполох по Москве. Бояре на этот раз кое-как утешили толпу. Через несколько дней, 15-го июня, в воскресенье, перед обедней, опять зашумела Москва. Заволновался народ, пошли толки, будто царь будет говорить с народом на Лобном месте. Москвичи на этот раз, быть может, надеялись сделать царю несколько важных вопросов. Царь ушел из дворца к обедне. И тут из-за кремлевских стен услышал он знакомый ему шум народного бунта. Василий по собственному опыту, зная приемы боярских крамол, смекнул, что это не сама собой волнуется чернь, а подымают ее бояре, тайные недруги его. Он обернулся к окружавшим его думным людям и спросил:
- Что это? Кто из вас волнует народ?
Бояре говорили:
- Неизвестно, кто созывает народ именем царским.
У Шуйского навернулись слезы… Он сказал:
- Зачем выдумываете разные коварства? Коли вам не люб, я оставлю престол! Вы меня избрали, вы меня можете низложить!
Он отдал свой царский посох, снял шапку и продолжал:
- Возьмите и выберете себе, кого хотите! И тотчас же, не дожидаясь, чтобы эту выходку приняли не в шутку, Шуйский опять взял посох, надел шапку и говорил:
32

- Мне уже надоели эти козни! Хотите умертвить – умерщвляйте! Хотите перебить или, по крайней мере, ограбить бояр и иноземцев?... Если вы меня признаете царем, то я требую казнить виновных!
Стоявшие около него, сказали:
- Мы, государь, целовали крест повиноваться тебе, и теперь хотим умирать за тебя, наказывай виновных, как знаешь!
Уговорив народ разойтись, тогда схвачено было пять человек, которых признали виновными в возмущении. Их высекли кнутом и сослали. Были высланы из Москвы, как установило следствие, заводчики этих козней. В числе их были князь Григорий Шаховской и князь Андрей Телятевский. Отправлены воеводами Шаховской в Путивль, Телятевский – в Чернигов.


IY

В день отправки поляков, которым правительство разрешило вернуться в Польшу, оставил Москву князь Шаховской. По дороге на Серпухов повозка нагнала движущихся пешком поляков. С ними на незначительном удалении сзади шел Молчанов.
Когда повозка Шаховского поравнялась с Молчановым, Молчанов пристально повернул голову в сторону и протянул:
- Князь Григорий не узнает в польском платье дворянина Молчанова?
Шаховской уставился на Молчанова и на вопрос ответил вопросом:
- Михаил! Михаил Молчанов? Какими судьбами с этими людьми? Куда путь держишь?
Они быстро нашли общий язык. Шаховской предложил Молчанову и еще какому-то поляку место в повозке.
Приехав в Серпухов, трое этих лиц, остановились у какой-то немки, пообедали у нее и, прощаясь с ней, Шаховской дал ей горсть денег и сказал:
- Вот тебе, немка, возьми! А когда мы назад воротимся, дадим еще больше, а ты смотри, приготовь хороший мед и водку!
- А что вы за люди? – спросила женщина.
- Я князь из Москвы, и объявляю тебе, что у тебя ел и пил царь. Его москвичи хотели убить, а он ушел и на свое место оставил другого. Москвичи убили этого другого и думают, что они убили царя.
Переправляясь через Оку под тем же городом, они дали перевозчику шесть талеров на водку. Шаховской сказал:
- Ты знаешь, кто мы?
- Не знаю, кто вы, - сказал перевозчик.
- Молчи, братец! – сказал Шаховской таинственно. – Видишь, вот этот молодой господин – это царь Дмитрий Иванович. Ты царя перевозил! Его хотели убить, а Бог его сохранил. Он ушел и придет назад с большим войском, и сделает тебя большим человеком.
Таким образом, они рассказывали одно и то же в каждом городе, куда приезжали, вплоть до самого Путивля. Весть о том, что Дмитрий жив, продолжала расходиться с чрезвычайной быстротой. Не прошло и месяца, и повсюду, куда они приезжали, только и речи было, что царь спасся, и что такой-то да другой видели его.
В Путивле Молчанов расстался с Шаховским и отправился в Самбор, к жене Мнишека, мачехе Марины, рассказывать ей о случившемся и советоваться с ней и ее ближними, как устроить мщение Шуйскому и москвитянам, истребившим царя. А Шаховской остался в Путивле вступать в воеводство.
33


Y

Князь Григорий Петрович Шаховской едва миновал путивльские ворота, как приказал тотчас звонить в сполошный колокол. Предстал перед народом с огнем в глазах и сказал то, что многие втайне думали, а теперь услышав, крепко обрадовались и восстали.
- Изменник Шуйский, с такими же изменниками, как сам, сговорились убить нашего государя Дмитрия Ивановича и перебили поляков, что находились в Москве. Но сам Бог спас царя. Он ушел из Москвы, и теперь уехал в Самбор к своей теще, там соберет он войско и придет снова. Постойте, братцы, за своего законного государя! Он приказал уговорить и просить, чтоб вы были ему верны, как прежде. Помогите ему сотворить отмщение над злодеями, неверными собаками! Он их так накажет, что и внуки и правнуки помнить будут! Теперь вам и за себя надобно стоять! Шуйский злобствует на вас за то, что вы первые признали Дмитрия. Утвердившись царем, он хочет вас и всю Северскую землю жестоко наказать! Поднимайтесь против него, а не то – будет вам всем такое горе, какое было когда-то Новгороду при царе Иване Васильевиче.
Шаховской умолк, отирая потное лицо рукавом шубы, ибо хоть и жара стояла, но князь ради народа оделся в самое богатое и величавое – в соболью шубу и шапку, в златошитый кафтан.
Народ гудел и колыхался, и вся площадь была, как пчелиный рой, который вот-вот сорвется с места и, сотрясая воздух, полетит ужасно и замечательно.
Шаховской вскинул над головою обе руки, поклонился размашисто куполам церквей Молчановского монастыря, перекрестился, и еще прибавил:
- Славный Путивль! Славный народ русский! Ныне объявляю вам тайну тайную. Наияснейший и непобедимый самодержавец великий государь Божей милостью цесарь и великий князь всея Руси, добрый наш Дмитрий Иванович жив и здоров.
Ахнул народ и умолк, не дышал, чтоб слова не пропустить.
- Убит слуга царя Дмитрия. Государя предупредили любящие его люди о заговоре Шуйского, и царь тотчас выехал из Москвы, посадив на свое место двойника своего. Не из страха или бессилия покинул наияснейший самодержец Москву, но чтобы знать воистину, кто же верен ему душой и телом, и кто на словах друг, а по делам – враг. Путь, избранный государем для испытания нашей верности, самый опасный, но и самый истинный. В нужный час царь Дмитрий явится к нам во всей славе своей и грозе. Мы же спросим себя, кто нам дороже: истинный природный самодержец, даны нам от Бога, или тот, кто сел на царское место изменой и кровопролитием?
- Дмитрий! Дмитрий! – ответили восторгом, кричали, не помня себя, путивльцы, и голоса их тонули в колокольном праздничном трезвоне.
Но толпа не побрела, не разомлела от добрых вестей о добром царе. Бесы заплясали в глазах, захрипели глотки, схваченные гневом, и ринулся весь этот клубящийся рой к воеводским хоромам, из которых прежний воевода, князь Бахтеяров-Ростовский, еще не успел выехать. Воеводу бросили с крыльца в толпу, и толпа замяла князя, запинала до смерти.


YI

Писаные грамоты и разосланные с ними дворяне и дети боярские по всему уезду, гонцы из Путивля в соседние города склоняли к увещаниям Шаховского. Северщине волей-неволей приходилось ополчиться за Дмитрия. С одной стороны на этот край
34

находила беда. Покоряться ли Шуйскому – Дмитрий придет с польским войском, и будет наказывать русских, которые отступились от него, и первая подвернется каре Северская земля! Не покорятся Шуйскому, но не станут ополчаться – придет рать из Москвы и настигнет их беззащитных кара от Шуйского. Поэтому вооружение Северщины за Дмитрия пошло быстро. Путивльский уезд был уже в несколько дней весь на военной ноге. Моравск, Новгород-Северский, Стародуб, Ливны, Кромы, Белгород, Оскол, Елец стали за Дмитрия. Но главным сосредоточением сделался Елец, потому что тут Дмитрий назначил сбор войска, намереваясь идти на татар. И туда уже успели собраться ратные люди… В одних городах воевод побили, других бросили в тюрьмы, а винных сами они отложились от Шуйского. Предводителем восстания избран был истома Пашков, сын боярский. Он тоже писал грамоты во все города, приглашал всех стоять за Дмитрия и угрожал его местью все тем, которые будут держаться стороны изменника Шуйского.
В Москве все чаще и чаще появлялись подметные письма, где уверяли народ, что Дмитрий жив и скоро придет, уговаривали москвичей заранее низвергнуть Шуйского, а иначе царь будет казнить всю столицу. В Москве не все были уверены, что прежний царь действительно убит. Его труп был чересчур обезображен: знавшие его близко, не могли тогда узнать лица его, и теперь легко могли доверять молве о его спасении. Началось в Москве зловещее толкование.
- Истинно, - говорили многие, - на площади лежал не царь, а другой. Волосы у него были длинные, а царь остригся перед свадьбой. У царя была бородавка под носом, а у этого не было видно. Да вот те, что в баню с царем ходили, говорят, что у него было родимое пятно на правом боку, а этот голый лежал, и пятна не было на нем, да и зубы у него почти черные – совсем не царские, а мужичьи.
- Эка! – возражали им. – Видали вы, какие у него волосы были? Да он всегда в шапке ходил, ни перед кем не ломал ее. А кто там видал его родимое пятно да белые зубы – нешто девки, что в баню ему водили, так им не до того было.
- А зачем же его сожгли? – говорили недовольные Шуйским. – Они б его нарочно таким составом помазать должны, чтоб не портился, а то затем и сожгли, что ошиблись. Не того убили, который царствовал.
- Вот еще! – возражали сторонники Шуйского. – Черт бы стал пачкаться около такой гадости еретика!
Возмутители, приходившие в Москву, слоняясь промеж народу, уверяли, что царь Дмитрий жив.
- Не мы одни его видели, - говорили они, - а много людей с нами было: истинно тот самый царь и в царском венце, и со скипетром. Царский наряд он увез с собой, и лошадь его, как здесь ездил.
Их ловили, и был им один конец – камень на шею и в Москву-реку! И ни один из них не страшился, перед смертью кричал, что умирает за истинного государя, и клялся, что он жив.
Надобно было принимать меры, а Шуйский не знал, на что решиться.


YII

Убежище Молчанов поискал у тех, кому дороги были московские вести – в Сендомире и Самборе, в родовом гнезде Мнишеков, где томилась в неведении истерзанная недобрыми слухами сиятельная пани Мнишек.
Досадуя на коварных русских, которые напали на дочь ее, на царя своего во время свадьбы, ненавидя все русское, госпожа воеводша приняла Молчанова хуже слуги.
Одетая в домашнее платье, с плохо прибранной головою, она сидела на
35

единственном кресле, и за ее спиною в десятках позолоченных клетках свистело, чирикало, тренькало, вспархивало, трепетало, скакало, попрыгивало, не знающее успокоения птичье царство.
Ошеломленный каскадами звуков, Молчанов улыбнулся, прикрыл пальцами уши и, понимая, что совершил промах, перенес руки на грудь и склонил голову, изображая почтительное соболезнование. Он ожидал вопросов, но их не было. И, стало быть, являлся немой вопрос: зачем, сударь, пожаловали? С какой стати?
- Ясновельможная пани! – начал Молчанов, уперев глаза в переносицу госпожи воеводши. – В день великого несчастья для всех нас, одинаково любящих Россию и Польшу, я видел вашего супруга и вашу дочь невредимыми. Я не имел возможности оказать им помощи, вызволить из плена, но так попустил Господь. Наоборот, ваш муж, оказав мне любезность, разрешил в тот тяжелый час найти убежище в его доме.
Щечки у пани Мнишек зарозовели, но она все же не снизошла до вопросов. Молчанов сам сказал:
- Я видел мою сударыню Марину, когда ее, оберегая от черни, стрельцы вели в дом вашего супруга. Но я не ради этого известия искал порог вашего дома, - Молчанов призадумался, рассеянно окидывая взглядом птичьи клетки, и вдруг подошел к одной, со щеглом, и отворил дверцу. – Ради того, что вы услышите, пристало отпустить хотя бы часть ваших невольников.
Щеглы порхнули вон из клетки. Молчанов улыбнулся.
- Ясновельможная пани, то, что вы услышите от меня, возрадует ваше сердце: нужно распустить слух, что государь Дмитрий Иванович спасся. Он жив. Под его знаменем снова собрать войско, которое было бы способно освободить вашего супруга, дочь и других поляков, оставленных Шуйским в Москве.
Пани Мнишек поднялась с кресла и спросила:
- И как вы это себе представляете?
- О том, что, якобы, Дмитрий Иванович, жив, уже знает вся Русская земля. Доказательства того, что убит другой, самые простые. Когда возле Лобного места на столе лежал убитый ваш зять, его невозможно было распознать. В народе ходил слух, что это был убит слуга вашего зятя: бородатый, волосатый, зрелых лет мужчина. Потому и надели на убитого “харю”.
Пани Мнишек побледнела и Молчанов, не давая ей опомниться, шагнул ближе и чуть не закричал в самое лицо:
- Я говорю вам – мы подготовим нового Дмитрия, возведем его на престол Московский. Нужно, чтобы и в Польше поверили на его чудесное спасение, что он жив. Он объявится, когда придет час отмщения. И дочь ваша будет не соломенная вдова, но законная русская царица с новым царем. Вся земля Русская – это ее земля, все города Московского царства – ее города, все люди, населяющие страны полнощные и полуденные, что под рукою самодержавца – ее холопы. А стало быть, все дарованное царем Дмитрием вашему роду – ваша собственность. – И в окончании своей речи он добавил: - Ваш супруг, отправляя меня к вам, гарантировал вашу помощь.
- Но где мы найдем такого человека? Особенно, чтобы он понравился нашей дочери, - прошептала пани Мнишек.
Молчанов движением руки отстранил хозяйку и сел в кресло. Найдется и новый царь, и великолепный муж вашей дочери.
Ничто не переменилось в лице пани Мнишек. И крови в нем не прибыло. Послушно, покорно совершила матрона перед собеседником своим глубокий реверанс, и Молчанов глазам своим не веря, поспешил поднять ее. А рука-то у нее дрожала.
- Какие у вас прекрасные птицы! – сказал он, снова занимая кресло. – Рай. Истинный рай.
36

Вытянул ноги, откинул голову, прикрыл глаза. Усталость навалилась на него, и он задремал.
Хозяйка дома боялась потревожить его покой даже пристальным взглядом. Она стояла некоторое время, даже боясь пошевелиться.
Молчанов открыл глаза, сказал серьезно:
- Принять их хорошо – значит хорошо начать наше общее дело. Со мною князь Мосальский и дворянин Заболоцкий и еще сотни две приставших уже в Польше к нам людей.
- Мой дом к вашим услугам, - ответила пани Мнишек.
- Мы пробудем у вас недолго. Нам лучше пожить в монастыре. Я помолюсь о спасении, к тому же монахи – самые надежные письмописцы, да и переписчики прекрасные. Писем предстоит писать множество.


YIII

Гневен и не доволен, явился к царю Василию Ивановичу недавно назначенный патриарх Гермоген.
- Государь, виданное ли дело – города отпадают от царства, все тебя хулят в открытую, площадно, а ты сидишь себе тишком и чего-то ждешь? Чего? Чтоб шиши по Москве гульбу затеяли? У тебя же многие тысячи стрельцов, у тебя верные воеводы – пошли их в Путивль, в прыткую Комарницкую волость.
Шуйский помаргивал глазками, вздыхал:
- Что же своим своих бить и калечить? Чем тогда лучше самозванца? Люди должны сами образумиться. Я перед Богом слово дал – не проливать крови.
- Не криви душой, государишко! – входя в раж, воспылал неистовством Гермоген. – Ты оттого помалкиваешь, что боишься, как бы хуже не было. Но не гасить пожар и надеяться, что он сам собой сникнет, может святой или дурак. В подметных письмах новый самозванец обещает в Москве быть к Новому году. А сколько до сентября осталось? Июнь уже наполовине. Чего, кого робеешь, государюшко? Тебе благословение мое нужно – вот оно!
Перстами, сложенными для крестного знамения, тыкал царю в лоб, в живот, плечи.
- Благословляю, царь! Бери войско, иди и достань царству покой и тишину
Шуйский, не меняясь в лице, печальный, строгий, поднял глаза на Гермогена, больные, в красных ячменях на нижних веках.
- Я послал в Северскую землю Крутицкого митрополита Пафнутия. Он сам будет говорить, и письма инокини Марфы читать.
- Не больно ли ты доверчив, государюшко! Пафнутий ведь не распознал в самозванце Гришки Отрепьева, хотя тот у него в монастыре своим человеком был. Не спутает ли нового Дмитрия со старым?
- Что ж тебе надобно от меня, святейший? Скажи, я исполню.
- Войско пора собирать.
- Собираю, святейший! Боярину Воротинскому повелел готовиться, а с ним – князю Юрию Трубецкому.
- Что же сразу-то не сказал? – изумился патриарх. – А я шумлю.
- Ныне все шумят, - почти прошептал царь Василий. – Молись, великий иерарх, ты ближе нас к Богу. Как же я хочу, чтоб сам Господь вразумил неразумных, остановил руку, занесшую меч, остудил горячее слово, чтоб слетело оно с уст уже не обидным, не ранящим.
Гермоген стоял перед крошечным царем огромный, могучий. Глядел и в каждом
37

его глазу было по сомнению.
- Не в монашеской ты рясе, государь, - в царской ризе ты. Да не оставит тебя Господь.
Ушел, вздымая мантией золотистую пыль в столбах летнего горячего солнца.
Шуйский подождал, пока дверь за патриархом закроется, и макнул мягкие тряпицы в приготовленное врачом снадобье, приложил их к своим воюющим ячменям.
- Вот и царь, а ячмени мучают, - и вздохнул, вспомнил Марью Петровну. – Вот и царь, а свадьбы не сыграешь, пока траур не кончится.


XI

В одном из дальних покоев Сендомирского замка расхаживает по комнате Михаил Молчанов. Смуглолиц: “нос немного покляп’, чернокудр, коротко подстриженная бородка, черные усы, черные лохматые брови, небольшие бегающие карие глаза.
Далеко за полночь, но Молчанову не до сна. Днем получил от воеводы Григория Шаховского грамоты. Воевода звал к себе в Путивль, и не просто звал, а слезно умолял сказаться сыном царя Ивана Васильевича. “На Руси смута. Явись Дмитрием Ивановичем – и престол в твоих руках”.
Явись! Легко сказать. Гришку-самозванца саблями изрубили. Назваться сыном грозного просто, да вот как голову уберечь? Ну, приду, ну, явлюсь в Москву и сяду на царство. А дале? Крутись меж шляхтой и боярами. И те и другие волки, попробуй, угоди.
Нет, шапки Мономаха надевать не стоит. С боярами шутки плохи, враз башку свергнут. Лучше сидеть в Речи Посполитой. На самозванство же пусть другого шляхта подыскивает. Но и в тени оставаться нельзя. Князь Шаховской не дурак, перемены чует. Василий Шуйский хоть и хитер да пронырлив, но царство его шаткое. На Руси брожение, гиль. Многие города от Шуйского отложились. Не признает нового царя и Григорий Шаховской. Человек он гордый и тщеславный, промышляет о высшем боярском чине. Но с московской знатью у князя не лады, Василий Шуйский его из Белокаменной сослал, вот и точит зубы Григорий Петрович на Шубника. И не только он: вся украйна готова выступить супротив Шуйского. Позарез нужен новый Дмитрий. Недели не проходит, чтобы Шаховской не прислал грамотки. Зовет, зовет неустанно! Путивльский воевода ищет человека, который повел бы за собой чернь. И такой, кажись, нашелся.
Неделю назад к Молчанову пришел один из ближних его челядинцев и молвил:
- Ляхи захватили на рубеже Ивашку Болотникова.
- Кто такой?
- Лично известен, - хмыкнул челядинец. – Когда-то на Волге шибко разбойничал. Бояре и купцы до сих пор его не добрым словом поминают.
- Тот самый Ивашка, что торговые караваны зарил? – заинтересованно глянул на челядца Молчанов.
- Тот, большими ватагами коноводил.
В тот же день Молчанов позвал к себе донцов и запорожцев, нашедших приют у сендомирского воеводы, и дотошно расспросил их о Болотникове. Казаки в один голос заявили:
- Иван Болотников и Дону и Волге ведом. После Ермака не было славней атамана. Лихо он с погаными бился, лихо и бояр громил. Слюбен он и казаку и мужику.
Молчанов еще более заинтересовался и пригласил к себе бывшего донского атамана.


38


X

Молчанов опустился в трапезную, где князь Василий Мосальский играл в шахматы с бежавшим из Москвы князем Михайлом Долгоруким.
- Князья, не пора ли сыграть в другие шахматы?
У Мосальского глаза блеснули, как у заядлого охотника. Долгоруки потупился. Он прибежал на соблазны польской жизни, и вот зовут вернуться к своему русскому корыту.
- Князь Василий, ты вчера мне о Болотникове говорил. Ну-ка еще скажи. Все, что знаешь.
- Казак, правдолюб. Услышал, что истинного русского царя обидели, вот и поспешил на его защиту.
- Царю на защиту… - сказал Мосальский словно бы себе, но поглядывая на Долгорукого.
- Откуда этот молодец? Ты сказывал, будто из Венеции?
- Холоп он. Князя Телятевского холоп.
- АндреяАндреевича?
- Нашего. Тот, что в Чернигове воевода. А в Венецию он прибежал с турецкой галеры. Может быть, эту галеру венецианцы и захватили у турок. Одним словом, человек бывалый. На галеру попал из казаков. В казаки из крымской неволи. От Телятевского убежал, а от татарского аркана не увернулся.
- У Андрея Андреевича в дворне, говоришь, служил? Ратному строю, значит?
- Думаю, что хорошо учен. В казаках атаманил. На галерах, небось, к пушечному делу присмотрелся.
- Зовут его как, не помните?
- Иваном.


XI

Казак был столь широк в плечах, столь могуч натруженными на галерах руками, столько в нем было жизни, воли, что польский вельможный дом, принявший его, стал хрупок и почти прозрачен.
А казак к тому же был стеснителен, он робел перед креслами, креслицами, перед зеркалами, обилием свеч в огромных люстрах и канделябрах.
Молчанов сидел в кресле, застланном куском золотой парчи, в кафтане пана Мнишека, предоставленного пани Мнишек ради такого необычайного случая. Вместо пуговиц – сапфиры, оплечья из шнурков, унизанных жемчугом с рубинами, на груди изумрудный крест, пояс в алмазах, сабля в алмазах, на пальцах перстень.
Возле кресла стояли двое телохранителей, и казак смекнул, перед ним важная особа, поклонился.
- Слышал я, ты после турецкого рабства, побывал в Венеции и Германии, Чехии и Венгрии, прошел из конца в конец Польшу. Не плохо знаешь не только польский, но и немецкий и итальянский языки.
- Ничего диковинного, Михайла Андреевич, - улыбаясь, отвечал Болотников. – Вначале-то меня вкупе с немцем к веслу приковали, через два года – к поляку. А затем в Венецию угодил.
Болотников в разговоре продолжал улыбаться, сдвигал брови, суровел лицом, глазами уходил в себя, меряя глубину духа своего. “За таким и впрямь народ пойдет”, – невольно думалось Молчанову.
39

- Слышал я, ты готов послужить богу, истинному царю и всему народу русскому.
- Готов, Михайло Андреевич! – поднял голову, звонко и радостно отвечал Болотников.
- Славный ответ! – воскликнул, вскакивая со своего места, Молчанов. – Слава казаку! Чару казаку!
Чару поднесла одна из небесной красоты полек, окружавших ясновельможную пани Мнишек.
Болотников принял хрупкую, пылающую рубиновым огнем чашу, хватил ее в единый дых.
Разговор продолжался. Но не все нравилось в Болотникове: тот открыто хулил не только бояр, но и дворян.
- Ни мужику, ни посадскому бояре и помещики не надобны. Народ вольно хочет жить, без кнута и оков.
- Но как же без дворян? – норовил осадить Болотникова Молчанов. – На дворянском ополчении войско держится. Какова Русь, коль воры нагрянут?
- А пусть дворяне не землей, а царским жалованьем кормятся.
- Но где же царю казны набраться, коль дворяне без поместий останутся?
- Казна не оскудеет, коль мужика на землю хозяином сделать, будет у него и достаток. А с достатка – царю налог. Будет и воля, и войско, и держава крепка.
“Мудрен казак, - раздумывал после разговоров с Болотниковым Михайла, - знать скитания-то его многому научили. Но не слишком ли опасно такого на Русь отпускать? Поукладистей бы кого Шаховскому… Но рохле рати не водить. Пусть уж едет в Путивль, а там как бог укажет”.


XII

На второй день Молчанов вновь позвал к себе Болотникова.
- Ты, поди, уже наслышан о спасшемся Дмитрии?
- Наслышан, Михайло Андреевич.
Молчанов с минуту помолчал, а затем ступил вплотную к Болотникову и тихо, но со значением вымолвил:
- Был я намедни у царя Дмитрия Ивановича… О тебе сказывал. Царю нужны ратные люди. Указал государь назначить тебя Большим воеводой.
- Воеводой? – озадаченно протянул Болотников. – Статочное ли то дело, Михайла Андреевич? Куда уж нам с суконным рылом в Калашный ряд. Никак шутишь?
- Ведай, Иван Исаевич: цари не шутят. Нравен ты стал государю своими ратными подвигами. И кому, как не тебе, воинство вверять! Согласен ли ты послужить Дмитрию Ивановичу?
- То не малая честь.
- А если насмерть с Шуйским доведется биться?
- За доброго государя не грешно и голову сложить.
Молчанов остался доволен словами Болотникова. Чувствовалось, что тот не лукавит и крепко верит в Дмитрия Ивановича.
Молчанов не ошибся. Болотникову по сердцу пришлось красное солнышко. То, что он услышал от путивльских ходоков, взбудоражило его душу.
Молчанов подошел к столу и открыл крышку темно-зеленого ларца. Вынул грамоту, свернутую в трубку, подал находившемуся тут Заболоцкому, тот взял ее и вложил в руки казака.
- Государь жалует тебя парой соболей и казной на дорогу.
40

Соболя, взятые из казны семейства Мнишек, были великолепные. В кошельке сотня золотых монет. То был воистину царский жест, но от Болотникова ждали многого.
- Голову положу за государя! – теряя от волнения голос, сказал казак. – Я много по чужеземью мыкался, все мечтал своему царю послужить. Бог услышал мои молитвы. Послужу ему, государю. Сколько будет сил, послужу. Скажи, Михайло Андреевич, под чье знамя стать, и я вот он, с моей саблей.
- Поедешь в Путивль к воеводе Шаховскому. То особенный друг царя Дмитрия. Князь Григорий Петрович отказался целовать крест Шуйскому и поднял супротив него свое воеводство. Шаховской ждет тебя, Иван Исаевич. Поезжай с Богом и выступай на подлых изменников. Такое дело свято!
В тот же день с небольшим отрядом беглых севрюков, Болотников отбыл в Путивль.


XIII

Когда за Болотниковым затворили двери, в зале наступила глубокая, ошеломляющая тишина. Слушали грохот колес отъезжающего рыдвана, топот копыт. И долго еще не могли переступить через удивление свое.
- Неужели русские так наивны? – почти шепотом спросила пани Мнишек.
Князь Мосальский тер ладонью дергающуюся щеку и дергал плечом.
- Вот такие мы и есть. Прибежал из Венеции, чтоб стоять за правду и чтоб умереть за царя, которого в глаза никогда не видел.
- Глупее русских нет никого! – закивал добродушно и согласно князь Михайла Долгорукий.
Все посмотрели на Молчанова. Тот успел скинуть кафтан.
- Что же в этом плохого, что русские люди веруют в истину и поклоняются истине? Что же в этом плохого?
Он пошел прочь из залы, на ходу сдергивая с пальцев перстни и передавая их слугам. В дверях остановился. Жулики, сидящие на горбу русских, не переведутся. Но что они, сосуны, в сравнении с русской верой в истину? Комарье!
Запершись в своей комнате, сел писать ответ князюШаховскому. Но более чем князю, себе отвечал. Нет, не жалеет он, недобрый человек Михайла Молчанов, неверный сын народа русского, цареубийца, лжец, лизоблюд со стола, самозванца, возложить на себя имя Дмитрия. Чего уж там! Великое это наслаждение дурачить весь белый свет. Ведь мужичье русское тоже не прочь подурачиться, в “харях” поплясать, в вывернутых шубах. Да ведь раз в году! А вот жить обманом, видеть, как все валяют дурака денно и нощно, сегодня и завтра, и через год этак же, и через десять лет, коли, Бог попустит, вмоготу ли такое?
Написал Шаховскому уклончиво, не то, что думал, не отказываясь от “чести” твердо. Погасив свечу, сидел, глядел во мрак перед собой, а в душе кипело все то же. Кто вы, русские? Простаки Божии? Мудрецы от сохи, от земли? Или все же лукавое племя? Всей землей самозванцу поклоняться! Всей землей, глядя в глаза друг другу, лгать и плеваться через плечо!
Снова запалил свечу, запечатал, убрал в тайное место, за оленьи рога, за кирпич съемный письмо свое, и только потом враз буйный и развеселый, примчался к товарищам своим.
- Айда на охоту! Тут у них такие парки, с оленями, с кабанами! И с панночками.
И вот уж поскакала, сверкая пламенем факелов, в лае собачьих свор, кавалькада легких на подъем людей.
41

Пани Мнишек смотрела на русских со второго этажа, стоя за занавескою. “Очень похожие на поляков люди. Но совершенно иные. Такие все милые. И такой от них ужас”.


XIY

Григорий Петрович Шаховской стоял у распахнутого окна. Во дворе, не замечая князя, проказничали прибывшие с Дона казаки. К амбарному срубу привалился чернявый длинноусый повольник в красных портках. Крепко спал, громко храпя и причмокивая губами. Подле – старая баранья трухменка и пустая баклажка из-под горилки.
К спящему ступил богатырского вида казак. Скрутил самокрутку, запалил один конец, другой сунул спящему в рот. Тот, затянув в себя дым, закашлялся. Небывалый хохот потряс княжье подворье. Шаховской тоже негромко рассмеялся. Ну, народ бедовый, ну, бодяжники!
Отошел к столу, опустился в дубовое резное кресло. Согнав улыбку с лица, призадумался. Мысли вновь и вновь возвращались к тому, что не давало покоя уже несколько дней. Чем же ответит Михайло Молчанов? Назовется ли Дмитрием? Вначале, когда вместе с ним следовали из Москвы в Путивль, он согласился на самозванство. Что же скажет теперь? Северские города только и ждут появления “чудом спасшегося государя”. Время не терпит, пора выступать на Москву, а “царя” все нет и нет. Шуйский же вот-вот двинет войско на Путивль, Елец, Кромы. И за кем останется победа, один Бог ведает. Скорее бы пришел ответ от Молчанова. Шаховской оказался в Путивле три недели назад. Явился опальным князем: Василий Шуйский опасался на Москве крамолы, сослал многих бояр в Северскую украйну. Но Шуйский оплошал, своего недруга в Путивль. Город жил милостями Дмитрия Ивановича и кишел бунташным людом. Никто не хотел и слушать о воцарении Шуйского. Угомонить возроптавших попытался, было, старый воевода Андрей Иванович Бахтеяров-Ростовский. С паперти соборного храма кричал толпе:
- Православные, киньте воровство и крамолы. Самозванец убит. Присягайте Василию Ивановичу Шуйскому!
В ответ же неслось:
- Брешешь, воевода! Жив Дмитрий Иваныч!
Масла в огонь подбросил вновь прибывший воевода Григорий Шаховской. Молвил городу:
- Князь Ростовский – сподручник Шуйского. Ныне оба супротив истинного государя зло умышляют.
И толпа взорвалась:
- Не хотим Шуйского! Побьем изменников!
Князя Бахтеярова-Ростовского столкнули с паперти и посекли саблями. Убили путивльских голов Ивана Ловчинова и Петра Юшкова. Хоромы, дворы, конюшни и амбары пограбили и разорили.
Упиваясь расправой, горланили:
- Айда на дворян и купцов! Айда на приказных.
Шаховской едва утихомирил.
- Путивльские дворяне, купцы и приказные Дмитрию Ивановичу крест целовали. Не будет от них тесноты.
Сидел Шаховской, как на пороховой бочке. Обеспокоился:
“Народ удила закусил, волей пьян, день-деньской на площади гомонит. Того гляди, всех богатеев перебьет”.
Народного гнева побаивался: не хотелось мужика и холопа от ярма избавлять. Дай
42

Волю – на шею сядут. Но не по душе было и Шуйского терпеть. Ежели Мишка Молчанов назовет себя Дмитрием, то народ пойдет за ним. Мишка будет сидеть на троне, а править Русью станет он, Григорий Шаховской
В этой тщеславной мысли Григорий Петрович давно уже укрепился. Именно он должен стать правителем великой державы. И даже более того: самозванцы не вечны, год-другой – и трон будет свободен. И тогда – правитель Шаховской венчается на Московское государство.
Взбудораженный и повеселевший, Григорий Петрович поднялся из кресла и вновь подошел к раскрытому оконцу. Во дворе по-прежнему дурачились казаки. К амбару подошел могучий чернобородый казак в нарядном цветном кафтане. Донцы и не подметили, как тот появился на воеводском дворе.
- Забыжают, друже? – обратился он к прокашлявшемуся пьяному казаку.
Казак подмигнул появившемуся.
- Принимай мою сторону, они так жестоко шутить не будут.
- Откель такой выискался?
- Из турецкого плена!
- Погодь, погодь… Никак наш атаман… Хлопцы! Да то Иван Болотников!... Батька, хлопцы!
Один дюжий казак подбежал к Болотникову и начал его обнимать.
- Батька!... Друже, родной ты наш!
Болотникова дружно огрудили донцы. Многие из них знали атамана по Раздорам. Поднялся гвалт несусветный, в воздух полетели серые, рыжие и черные трухменки.
“Иван Болотников? – хмыкнул, стоя у окна, Григорий Шаховской. – Где-то я уже слышал это имя. Но где?... От князя Телятевского. Тот к Астрахани купцов с хлебом снарядил, а караван пограбили. Телятевский гневался и сокрушался: “Двадцать тыщ пудов хлеба – псу под хвост. Да по нонешним временам этому хлебу цены нет! Разорили меня разбойники. И кто, думаешь, ими коноводил? Мой беглый холоп Ивашка Болотников! Доведется встретить, сам сказню, злодея”.
Андрей Андреевич Телятевский был не только другом Шаховского: за князя была выдана сестра Григория Петровича – Елена Шаховская. Правда, пожила она с Андреем Андреевичем не столь уж и долго: недуг в могилу свел. Телятевский венчался вдругорядь на дочери боярина Семена Годунова. В немалом почете ходил свояк царю Борису Федоровичу. Ныне же он в опале, сослан Шуйским в Чернигов.
В дверь постучали. Вошел старый дворецкий.
- От царя Дмитрия к тебе, батюшка князь.
- От царя Дмитрия? – встрепенулся Шаховской. – Зови немедля!


XY

В первый же день приезда Болотникова в Путивль князь Григорий Шаховской собрал на Соборной площади народ и произнес:
- Я вам, граждане, ежедень сказываю, что царь Дмитрий Иванович жив, и вот тому новое подтверждение. Государь назначил Ивана Исаевича Болотникова своим большим воеводой. Зрите грамоту с царскими печатями.
Путивляне полезли на рундук, глянули на красные печати и радостно загомонили:
- Истинная грамота! Царская! Жив заступник!
- Жив Дмитрий Иванович! – продолжал Шаховской. – Ныне государь собирает войско, вступайте под священные знамена царя Дмитрия! А поведет вас на изменников славный воевода Иван Исаевич Болотников. Вот он, граждане, перед вами!
43

Иван Исаевич поясно поклонился путивлянам, молвил:
- Челом бью, народ православный! Пришел я к вам от государя и великого князя Дмитрия Иваныча. Пришел с его наказом: собрать с северских, украинных и польских городов ратных людей и идти на Москву. В Москве ж побьем Василия Шуйского и бояр, что ремесленный люд, мужиков и холопов в нужде и ярме держат. Скинем Шубника, изведем бояр и волю вернем. Пойдете ли со мной за волю биться?
- Любо, батька! – во всю мочь гаркнули прибывшие в Путивль казаки.
- Все, как один, выступим, воевода! Веди на бояр! Добудем волю! – закричали мужики и холопы.
А Иван Исаевич глядел с высокого рундука на тысячегласную дерзкую толпу и взбудоражено думал: “Ишь, какая решимость в людях. Зол народ на господ. Намаялся, опостылели оковы. Чую, насмерть будут биться”.


XYI

Все, что свалилось за последние дни на Болотникова, было не только отрадным, но и неожиданным. И трех недель не прошло, как он из бродяги-скитальца превратился в государева воеводу. То было нелегкое бремя. Теперь уже не до застолий: ратные советы, подбор начальных людей, смотры и сборы войска…
Воеводская изба кишела людом. Атаманам, есаулам, пушкарям, сотникам – всем было дело до Болотникова.
Князь Шаховской как-то попрекнул:
- У тебя тут как в пчелиной пасеке.
- Пусть, пусть, - посмеивался Иван Исаевич, - мне с ними в поход идти.
Болотников дотошно приглядывался к каждому начальному человеку. Знал: от худого вожака жди беды. И сам оплошает, и людей загубит.
Некоторых военачальников, отобранных князем Шаховским, от руководства войском отстранил.
Шаховской сердился:
- То люди надежны, не подведут. В Путивле их ведают. Ты ж худородным мирволишь.
Болотников супился, мрачнел:
- В поле съезжаются, родом не считаются, тот, который в иных делах ловок не всегда, к брани ж сподручен.
- Зато казаки твои сподручны, - съязвил Шаховской. – Что не сотник, то гультяй.
- Казаков, князь, ратным хитростям учить не надо. Они в любых переделках были. Я с ними и ордынцев, и янычар, и стрельцов бил. Лучших вожаков мне не сыскать.
Шаховской хоть и недовольствовал, но гордыни своей не высказывал: казаки, мужики и холопы души в Болотникове не чают. Такой-то сейчас и надобен. Но когда приходил из воеводской в свои покои, давал волю чувствам. “Смерд, мужик сиволапый! Князем помыкает. Ну, да пусть повластвует до поры-времени. Обрубим крылья. Скорее бы из Путивля вымелся”.
Но Болотников не спешил.
- Выступать погожу, князь. Наскорее слепых рожают. С таким войском Шуйского не побьешь. У него, поди, тыщ сто наберется. Надобно клич по городам бросить. Шли именем царя гонцов. Пусть народ сбивается в рати и идет в Путивль.
И Шаховской вновь уступил: Болотников был непреклонен. В северские города с царскими грамотами полетели гонцы. Государева печать была у Шаховского. Ее он похитил в день мятежа против Дмитрия.
44

В считанные месяцы Шаховской и Болотников собрали отряд в 12000 человек. Болотников с этим отрядом отправился в Комарницкую волость и извещал всем, что он от царя Дмитрия, Дмитрий нарек его главным воеводой.


XYII

Предводители отрядов, руководимые князем Шаховским, начали возмущать боярских людей против владельцев, крестьян против помещиков, подчиненных против начальствующих, безродных против родовитых, мелких против больших, бедных против богатых. Все делалось именем Дмитрия. В городах заволновались посадские люди, в уездах – крестьяне. Поднялись стрельцы и казаки. У дворян и детей боярских зашевелилась зависть к высшим сословиям – стольникам, окольничим, боярам. У мелких торговцев и промышленников – к богатым гостям. Пошла проповедь вольницы и словом, и делом: воевод и дьяков вязали и оправляли в Путивль. Холопы разоряли дома господ, делили между собой их имущество, убивали мужчин, женщин насиловали, девиц растлевали… В Москве умножались подметные письма, призывавшие народ восстать на Шуйского за истинного законного государя Дмитрия Ивановича. Шуйский счел это делом дьяков и стал сличать руки, но не нашел виновного.


XYIII

Болотников чуть не каждый день слал в Путивль гонцов. Богом молил Шаховского, чтоб передал государю Дмитрию Ивановичу: “Поспешай, государь, к войску. Города сдаются охотно, склоняясь перед одним только именем твоим. Придешь сам – и войны не будет. Москва тебе без боя поклонится”.
Шаховской слал гонцов к Молчанову, требуя, чтобы тот решился на подвиг, ради покоя и мира на Русской земле: Дмитрием назваться всей России.
Молчанов не уступал: в Москве его знают слишком многие. Перед силой бояре склонятся, солгут себе и друг перед другом – не впервой. Только на лжи царство долго не устоит, а царство до поры – не царство.
Шаховской кинулся торопить царевича Петра, чтоб шел, не мешкая, в Путивль. Ведь Дмитрий Иванович царевича на свадьбу приглашал. Правда, сказать, Дмитрий хотел посмотреть, каков он, его племянник. И племянник ли? Но то были тайные приказы. Не сыщется Дмитрий, не захочет объявиться предавшему его народу – царевич Петр вот он. Лишь бы не Шуйский. От Шуйского боярской шубой разит.
Люди князя Григория Шаховского нашли царевича Петра на Донце. Сообщил князь Григорий своему господину вести радостные. Государь Дмитрий жив-здоров, идет из Литвы в Путивль со многими людьми. Велит и царевичу поспешать к Путивлю.
Царевич приказание исполнив, со своими терскими казаками явился к Шаховскому, опередив царя Дмитрия. Коли царя нет, царевич властвует. На славу потешился Петрушка. В наложницы взял дочь несчастного убиенного Бахтеярова-Ростовского. Не столько на красоту девичью позарился, сколько на ее звание. Княжеского рода дева. Воевод, присланных в Путивль из восставших городов на царский суд, не дожидаясь Дмитрия Ивановича, всех замучил до смерти. “Народные” царьки, желая быть грозными, похожими на царей, кровушку лили почем зря. Всего-то их знания о царской жизни – сказка, а в сказке цари со слугами не церемонятся.


45


XIX

Еще в последних месяцах царствования названного Дмитрия на прибрежьях Каспийского моря терские и волжские казаки стали досадовать и завидовать донским, что те, послужив Дмитрию, пользовались от него выгодами. Эти казаки были пешие, проводили большую часть жизни на лодках, а в рядах их были беглые холопы и разные бездомные и безымянные люди, которым судьба не давала счастья и удачи на Руси. Терские казаки стали думать, как бы им поживиться! Громить ли турецкие суда на Куре, идти ли служить шаху Казильбашскому. Они, между прочим, так говорили в своем кругу:
- Государь-то и хотел бы нас пожаловать, да лихие бояре переводят жалованье, а нам его не дают.
Тут выбралось из них человек триста, что ни есть отважных. У них головой был атаман Федор. С ним они пустились на казачье воровское умышление.
- Вот что, братцы, - стали говорить они, - как бы кто да назвался царевичем Петром! Будто бы сын у царя Федора, вместо дочери, и будто сына подменили дочерью, что назвали дочерью – та умерла, а настоящий сын, царевич, здравствует. То-то мы бы много шуму наделали на Волге и добычи получили.
Такая мысль пришла им в голову после того, как Борис распустил слух, что идущий на него под именем Дмитрия есть обманщик, назвавший себя ложно Дмитрием. Казаки, быть может, сами не додумались бы до этого, если бы им не подали примера. Оказалось у них двое годящихся на такое дело: одного звали Илейкою, другого Митькою. Митька был сын астраханского стрельца.
- Я, - сказал Митька, - на Москве никогда не бывал и никого там не знаю. Я родился и жил все в Астрахани.
- А я, - сказал Илейка, - в Москве бывал. Как жил в Нижнем, так ездил в Москву и прожил там с Рождества до Петрова дня у подьячего Диментия Тимофеева, у святого Владимира-на-Садах.
- Ну, так тебе же быть Петром! – воскликнули казаки.
Илейка стал Петром. Выдумка трехсот молодцев понравилась всему терскому казачеству. Как только разнесся слух, что явился Петр, так и нахлынуло к нему казаков четыре тысячи. Терский воевода Петр Головин узнал, что у казаков затевается что-то недоброе, потребовал их на сбор в Терк. Они его не послушали и поплыли  к верху по Волге. Царствовавшему в Москве Дмитрию дали знать об этом. Он послал к казакам Третьяка Юрлова с грамотой и приглашал Петра ехать в Москву, если он, в самом деле, царевич. А если он чувствует за собой, что он не царевич, то пусть лучше удалится скорее из пределов Русского государства. Царевич поплыл далее вверх по Волге и давал знать, что едет к своему дядюшке царю. Конечно, он едва ли считал возможным явиться в Москву, там бы его подвергли испытанию – точно ли он Петр. А так как ему доказать этого было нельзя, то дело кончилось бы тем, что его там повесили бы. Казакам хотелось попользоваться именем царевича, чтобы удобнее наделать смуты по Волге и пограбить суда и города. Так они доплыли до Свияжска и поднимались вверх. У Вязовых гор стрелецкий голова из Кокнайска сказал им, что в Москве был мятеж и Дмитрий убит – они поворотили назад.
Погуляв по Волге, казаки переправились обычным путем сообщения Волги с Доном – по Камышанке, оттуда переволоклись на реку Илавлю, впадающую в Дон, а потом поплыли по Дону.
До них доходили вести о волнениях на юге Московского государства. Они услышали, что казаки, их братья, уже отправились помогать Дмитрию. Петр со своими тоже были готовы поискать счастья и отправиться со своими братьями казаками.
46

От Монастырища казаки поплыли по Донцу. Тут и явился к нему посланец Шаховского Горяйна, из Путивля, и говорил:
- Иди, царевич Петр, воевать за царя Дмитрия и за себя против похитителей престола Шуйского.
Петру был на руку такой зазыв, ему и прежде хотелось, чтобы его позвали. И он продолжал плыть вверх по Донцу на стругах. Казаки напали на Царево-Борисов, который еще не поддавался тени Дмитрия. Его защищали воеводы Михайло Богданович, Сабуров и князь Юрий Примаков-Ростовский. Казаки взяли город и воевод полонили. Отсюда они поплыли по реке Осколу, взяли в остроге Оскола воеводу Матвея Бутурлина, переволоклись на Сейм и достигли Путивля.


XX

Уж, каким жадным клещом вцепился в самозванца князь Григорий Шаховской. Ныне сидит опальным воеводой в Путивле и ждет не дождется, когда рать Дмитрия возьмет Москву. Уж тогда-то Шаховскому – и чины, и вотчины. Первым боярином помышляет стать, первым человеком думы! Высоко замахнулся Григорий Петрович. Лелеет надежду и князь Василий Мосальский. Шуйский хоть и выслал неугодного боярина в дальнюю порубежную крепостицу Корелу, но Василий Федорович не сник. Самозванец для него находка. Как-то еще в Москве обронил:
- Ваське Шубнику род Мосальских в грязь не втоптать. Не позволим! Род наш высок и злобен. На украйне вновь Дмитрий объявился. Надо за него стоять.
“И этот норовит поближе к трону пробиться, - усмехнулся Телятевский. – Да и мало ли бояр, помышляющих о власти! Мало ли обиженных, оттесненных с царского двора”.
Вот и ему, Телятевскому, приходится торчать чуть ли не под носом Речи Посполитой. Свыше года столицы не видел. А Шуйский и не думает вызволять его из ссылки.
Князь же Шаховской все настойчивей и настойчивей зовет Телятевского пристать к войску Дмитрия. Недели не проходит, чтоб не приезжал из Путивля тайный гонец. “Не мешкай, князь. Рать Дмитрия Ивановича побила Шуйского под Кромами и Ельцом, под Калугой и ныне к Москве идет. Пора и тебе выступать”. Телятевский медлил. Силы Шуйского еще крепки, не оскудел он ни казной, ни войском. Монастыри (добра у них не занимать) денег не жалели, дружно стояли за царя. Не скупились ни на золото, ни на серебро, ни на хлеб. Слали в государеву рать лошадей, оружие и своих монастырских трудников. Нет, Шуйский крепко еще стоит на ногах. Москву взять-ка не просто. Как бы Ивашке Болотникову зубы не сломать.
Ивашка Болотников!... Вот тут-то и загвоздка. Дело ли знатному князю вставать под руку холопа? Ходить у своего бывшего смерда в “воеводах”?
Телятевский вспомнил Ивашку с мрачным лицом. Сколь урону нанес когда-то ему этот бунташный холоп! Разорил вотчину (одного хлеба тысячи четей пропало), убил ближнего челядинца, покинул пашню. За ним и другие мужики из вотчины побежали. Велика приключилась поруха… Не чаял больше о беглом холопе и услышать. А он вдруг выплыл. Да еще как! Большим воеводой царя Дмитрия на Москву идет. Из грязи да в князи. Не чудо ли? Холоп – в воеводы! Слыхом не слыхано. И диво дивное: с холопьим-то умишком князей-воевод бьет: Трубецкого, Нагого, Шуйского… Бьет мужик лапотник. И все же воеводой Ивашку (да еще Большим) Телятевский не представлял: не мужику полки водить.
Вскоре в Чернигов примчал гонец из порубежного города Корелы.
47

- Князь Мосальский идет с ратью к Туле!
Решился-таки. Сам пошел и его, черниговского воеводу, зовет. Поди-де, Андрей Андреевич, и тебе на Шуйского выступать, довольно в Чернигове отсиживаться. Час настал! “Настал ли?” – напряженно раздумывал Телятевский. Две сотни ратников, с коими двинулся Мосальский, - капля в море. Тут всем скопом надо на Шуйского навалиться. Многие же бояре пока загривки чешут, выжидают. Не то, что мужики. Эти будто с цепи сорвались, не остановишь. Экая громада всколыхнулась! Почитай, вся сермяжная Русь на дыбы встала. А почему?
Князь Телятевский уже не раз задавал себе такой вопрос. Вспомнился разговор с Мосальским. Тот все сваливал на царя Ивана Грозного.
Телятевский метался. Ныне мужичью войну уже не остановишь. Ишь как ловко громит Ивашка Болотников царя Шуйского. Теперь к самой Москве подходит. Не хватит ли выжидать, не упустить бы время? Тут зевать нельзя: другие обскачут. Кому не захочется стоять подле самого трона? Но и поспешать опасливо: а вдруг Шуйский соберется с силами и сокрушит мятежную рать. Тут и голова с плеч.


XXI

Князь Андрей Телятевский пошел на Путивль после победы Болотникова над Дмитрием Шуйским и Данилой Мезецким.
Пора, думал он. Отсиживаться в Чернигове больше нельзя. Горожане целовали крест царю Дмитрию, собрали пятитысячное войско и надумали выступить к Калуге.
Молвил:
- Пойдем к Большому воеводе Ивану Болотникову.
Молвили так горячо, что Телятевский понял: Чернигов не остановить. Либо он останется без войска, либо поведет его к Болотникову. Но к Болотникову не повел – убедил рать идти на Путивль, там племянник государя Дмитрия Иваныча царевич Петр с двадцатитысячным войском, там доверенное лицо государя князь Григорий Шаховской, там, чу, вот-вот и сам Дмитрий окажется из Речи Посполитой. Путивль ныне всему голова. Черниговцы, словом княжьим, взяли и пошли на Путивль.
Подтолкнул Телятевского к походу и близкий человек из Речи Посполитой. Тот донес: тайные послы московских бояр приняты в Кракове королем Сигизмундом. То был добрый знак: если Сигизмунд согласится на просьбу бояр – на троне Шуйскому не усидеть. Надо торопиться: король большие надежды возлагает на Путивль – гнездо боярской крамолы против царя Василия.
Путивль встретил черниговскую рать с радостью.
- Наконец-то! – обнимая Телятевского, воскликнул Григорий Шаховской. – Наконец-то, вижу доброго воеводу.
Григорий Петрович знал, что говорил: Телятевский умел и храбр, когда-то знатно с ордынцами ратоборствовал. За смелость и удаль отмечен золотым кубком Бориса Годунова. Такой воевода Путивлю зело надобен.
“Царевич” Петр восторга Шаховского не разделил: надо еще поглядеть, что это за воевода. Одно дело с татарами биться, другое – на своего русича с мечом выходить.
Настороженные глаза “царевича” не удивили Телятевского. Смерд всегда будет смердом. Любой господин для него яремщик и враг. А то, что перед ним был не царевич, а самозванец из черных людишек, князь знал заранее. Знал Телятевский, что нет никакого и царя Дмитрия: Гришка отрепьев был убит на его глазах. Нового самозванца выдумал Михаил Молчанов. Говорят, что он даже сам помышлял, было, походить в царях, да чего-то напугался. Ныне сидит в Сендомирском замке Юрия Мнишека и шлет на Русь грамоты
48

именем “царя” Дмитрия. Пока его нет, но шляхта вовсю подыскивает нового Самозванца.
Но Телятевскому не надобны были на Московском царстве ни король Сигизмунд, ни сын его Владислав, ни самозваный ставленник польский. Ему, одному из самых верных сторонников покойного Бориса Годунова, грезилось видеть на троне крепкого и великогомудрого царя, способного подавить на Руси воровство, укрепить державу, дабы не один чужеземец боле не сунулся и дабы выйти на морские рубежи, чтоб вольно и прибыльно промышлять товарами с заморскими купцами. Ныне же, когда на престоле сидит Василий Шуйский, – и мужичьим бунтам полыхать и слабой державе быть. Надо Шуйского убрать… Убрать с помощью Самозванца. Убрать и тех бояр, что крепко за старину стоят и мешают Московскому царству к морю пробиваться. Опосля ж и Самозванца коленом под зад. Нечего делать приспешнику ляхов на Руси. На торн изберут достойного царя, а он, Телятевский, станет одним из ближних его советников, одним из самых влиятельных людей в Московском царстве. Ради этого стоит ныне и “царевича” Петра признать, и Болотникова, как “Большого” воеводу царя Дмитрия.
Петр, “царевич” появился в Путивле на Филиппов пост, появился шумно. Изведав, что в тюрьме находятся воеводы Шуйского, высланные из восставших городов, тотчас повелел их казнить (не хотелось ему казнить бояр и наживать врагов среди их сородичей: времена шаткие), но Петр резко молвил:
- О том мне решать, князь. Я, царевич Петр, не затем пришел к тебе в Путивль, дабы боярам Шуйского задницы лизать. Нещадно казнить!
Разговор был в воеводской избе, люди Шаховского недоуменно застыли, не знали, кого и слушать. Петр толкнул ногой дверь, крикнул из саней сослуживца:
- Выкидывай из темницы бояр – и под сабли. Живо!
В тот же день воеводы Шуйского были казнены. Крутой нрав Петра обеспокоил Шаховского. Не напрасно ли он позвал “царевича” в Путивль? Этот Ивашке Болотникову не уступит в лютости. Эк, как с боярами расправился! И его, путивльского воеводу, коего ныне вся Русь чтит, зело осрамил. Даже выслушать не захотел. Что приказные скажут? Тоже мне, царский корень!
А “царский корень” во всю прыть занялся посольскими делами. К киевскому воеводе Острожскому помчал гонец с грамотой Петра Федоровича к королю Сигизмунду.
- Пусть Жигимонт ведает, что на Руси объявился сын покойного государя Федора Ивановича – прямой наследник трона Петр Федорович, - поглядывая на Шаховского бойкими властными глазами, говорил Петр. “Царевич” не только снарядил гонцов, но вскоре и сам отправился в Речь Посполитую. Поехал с сотней казаков. На рубеже пропустили. “Царевич’ посетил Могилев, а затем прибыл в Оршу, где его встретил городской староста Андрей Сапега – маленький, сухонький человек с длинными, отвисшими усами и с быстрыми, прощупывающими глазами. Был любезен, почтителен и… насторожен. А что за птица этот самозваный царевич? Умен ли, и какими силами располагает? “Царевич” долго рассказывал о своем “чудесном” спасении и скитаниях по Руси, а затем сказал:
- Ищу в вашем королевстве дядю своего Дмитрия Иваныча. Хочу припасть к его груди и молвить: идем на Москву, государь. Идем бить бояр-изменников. За нами пойдет весь народ русский.
Три дня находился Петр в доме оршанского старосты Андрея Сапеги, три дня старался пронюхать – а не поддержит ли его король Сигизмунд и не даст ли ему крупное войско, с которым можно отправиться в Москву. Андрей Сапега послал своих людей в Краков, те вернулись и рассказали, что король Сигизмунд благосклонно встретил весть о появлении царевича Петра и, возможно, сумеет принять его у себя во дворце. Андрей Сапега посоветовал “царевичу” ехать в Краков, но Петр отказался: посольские дела могут затянуться до весны, надо возвращаться на Русь.
49

“Важно, что Речь Посполитая заговорила обо мне, - думал Петр. – Дело сделано!”
В Путивле его поджидал гонец от Ивана Болотникова.
- Большой воевода царя Дмитрия осажден в Калуге войсками Василия Шуйского. Иван Исаевич просит твоей помощи, царевич. Петр, Шаховской, Телятевский и Василий Мосальский (неделей раньше Телятевского прибыл в Путивль) сошлись на совет. После долгих споров надумали выступать всем войском. Мешкать больше нельзя: на Калугу навалилась большая рать. Однако путивльскому войску надо идти не к Калуге, а в Тулу. Калуга осаждена, ее деревянную крепость могут разбить и спалить. В Туле же мощная каменная крепость, город прикрыт с Москвы Алексином и Веневом, верными Болотникову. Пока не поздно, надо войти в Тулу, а затем уже ударить и по войску Шуйского, окружившего Калугу.
Первыми выступили из Путивля полки Телятевского и Мосальского. Они пошли на Венев, что был окружен ратью Шуйского под началом воеводы Андрея Хилкова. Чуть позже вышел из крепости “царевич” Петр, а затем двинулся и сам Шаховской.


XXII

Вот уже целую неделю Василий Иванович Шуйский, с утра до ночи сидел за столом, сличая почерки людей своего двора с почерками подметных грамот. Тем же занимались его доверенные люди во всех московских приказах. Искали корень зла. И не находили. И не нашли. Но упорствовали.
Грозовой тучей явился к государю патриарх Гермоген. Царь, увидев патриарха, клекоча что-то по-куринному, поспешил под благословение. И было в нем так много куринного – в походке, в дергающейся голове, - что патриарх вздохнул и захлебнулся воздухом. Кашлял до слез, насмерть перепугал заметавшегося по комнате государя.
- Воздухом! Воздухом! – выдавил из себя Гермоген и яростно трахнул посохом по бумажной горе. – Ты читаешь, а они идут! Они позавчера были в Алексине, а сегодня уже в Серпухове.
- Но ведь Кольцов-Мосальский тоже пошел! Навстречу! С хорошим войском
пошел.
- А где сам-то? Самозванец-то где, ты знаешь?
- Не знаю, - виновато пожал жирными круглыми бабьими плечами царь-курица. И спохватился. – Про самозванца Петрушку ведомо. Муромский посадский человек Илейка, сын сапожника Коровина. В Свияжске у стрелецкого головы Григория Елагина в денщиках служил. Бежал к терским казакам. Там и “открылся” сыном бездетного царя Федора. Казаки в те поры собирались грабить турецкие города или служить персидскому шаху Аббасу, но как обрели “царевича”, так решили идти к “царю” Дмитрию, к самозванцу, будь он проклят и на том свете. Они успели по Волге до Свияжска дойти, а как самозванца не стало, отправились на Дон. Теперь в Путивле у Шаховского.
Шуйский говорил все это торопливо, заискивая перед сердитым патриархом. Гермоген сел на обитую зеленым сукном лавку, поднял глаза на икону Спаса.
- Нет его, Дмитрия! Нет!
- Как нет? – удивился Шуйский.
- Коли был бы, ты бы знал, где он, сколько с ним войска.
Шуйский поднял обе руки к голове, почесал лысину с двух сторон.
- О Молчанове знаю. О Мосальском. О Шаховском… Может, и вправду нет? – и топнул ногою. – Да я сам знаю, что нет! Убит, сожжен, пушкою развеян… Но коли, Петрушка всем им ныне голова, может, и впрямь…- Шуйский сел рядом с Гермогеном,
примолк, по-куринному положил голову себе на плечо.
50

- С ветром воюем.
- Надо не воевать, а наказать всех неслухов – да и делу конец. Собирай войско по всей земле, царь! Покажи, наконец, силу свою державную.
- Да, да! – охотно закивал Шуйский и обеими руками облокотился на бумаги. – А я рад-таки – не нашлось среди приказных измены. Все верны.
- Да потому что нет его! Нет! – озаряя государя огромными своими глазами, провозгласил Гермоген.
И царь озарился. Ему и надо-то было, чтоб кто-то пришел и сказал: “Нет его – тени Борисовой и твоей тени”. Патриарх Гермоген не ошибался: его не было. Пока еще не было.


XXIII

Болотникова постоянно мучил один и тот же вопрос: “Где царь Дмитрий?” Ответ он ждал от Шаховского, Молчанова.
Ему был задан этот вопрос ходатаями от плотников Скоргорода:
- Но ты скажи, зачем ты пришел, русский человек под стольный русский град с пушками, с саблями? – спросил седобородый мещанин.
- государь Дмитрий Иванович послал меня наказать изменников, я исполняю волю нашего государя.
- Так покажи нам скорее Дмитрия Ивановича! – старик присел, раскрыл руки, головой завертел. – Где он, где? Мы падем к его ногам испросить прощения. Мы тотчас помчимся в Москву, чтобы отворить ворота. Мы принесем его, света нашего, в государевы палаты на руках и на место его высокое посадим.
Болотников потемнел лицом. Он сам того желал, что московский плотник.
- Великий государь ныне в Польше. Его ужаснула измена народа, о благе которого он пекся денно и нощно.
- Мы всею душою привязаны к драгоценному Дмитрию Ивановичу. Что же он не явится сам собою? Мы всем миром сыщем его врагов и спровадим их на тот свет.
- Среди бояр нет ни одного, чтоб не изменник. Побейте бояр, тогда мы соединимся без боя, и государь Дмитрий Иванович, птицей прилетит в Москву. Это он поставил меня Большим воеводой и послал в Путивль.
Тут выступили иные из посланных, отстранили плотника и, поклоняясь, сказали:
- Великий государь наш, Василий Иванович Шуйский, скорбит о смуте. Ратуя о мире и покое на Русской земле, он, великий государь, зовет тебя, славного полководца, придти к нему, великому государю, на его государеву службу. Повелел он, великий государь, сказать тебе: будешь ты большим господином пресветлого царства Московского, ибо воинство у царя Василия в почете и всяком бережении.
Речь говорил человек, одетый в крытую атласом шубу, говорил ясно, ласково.
- То ко всем речь! Государь всех зовет к себе на службу.
Болотников огорчился так простодушно, так искренне, что Прокопий, не сводивший глаз с гетмана, и сам засовестился.
- Нет! – покачал головою Иван Исаевич. – Как же вы этакие слова-то говорите? Сами в измене по уши и нас туда же! Не-ет! Я дал моему великому господину мое казацкое слово – положить за него жизнь. Казак две клятвы не дает… Одумайтесь, господа! Измена, сложась с изменой, добром не обернется! Не хочу грозить зазря, но если вы сами не образумитесь, то тогда приду к вам я, на аркане приведу всех на путь истинный! Ждите, господа, скоро я буду у вас.
С тем ушли ходатаи. Болотников отправил посланца в Путивль к Шаховскому и
51

писал ему: “ Посылай, князь, скорее в Польшу – пусть царь Дмитрий едет скорее! Я с москвичами держал переговоры: они обещали поклониться ему, если он приедет, и все узнают, что он тот самый, что был прежде. Не нужно ему войска – пусть едет сам-друг – дело идет хорошо! Как только москвичи его увидят, тотчас же возьмут своих изменников за шею и отдадут ему.
И Путивль не утешил его: князь Шаховской одними посулами отделывается. Скоро выступит-де царь Дмитрий, ждите. Но сколь же можно ждать? Почему так мешкает царь, почему не идет из Речи Посполитой к Москве? А может…, а может, и в самом деле нет никакого царя Дмитрия?
Неожиданная мысль показалась страшной. Народ бился за землю и волю с именем Дмитрия в сердце. В него верили, как в Бога, на него надеялись, с ним связывали свои грезы о доброй жизни. Дмитрий – царь праведный, царь истинный, царь избавитель… Ужель нет в живых Дмитрия Углицкого? Быть того не может. Это происки Шуйского и Гермогена. Жив царь Дмитрий, жив! Но где он?


XXIY

Новый Дмитрий, наконец, отыскался. Был это сын священника, служившего в церкви Знаменья на Арбате, которую строил Василий Мосальский. В свое время он служил Лжедмитрию, где занимался по поручению царя составлением писем на русском языке. После гибели царя он убежал от преследований, которым подверглись слуги самозванца, и уехал в Литву, где, проскитавшись несколько месяцев, остановился в Могилеве. Там он пристроился учителем в школу при соборной церкви. Учительствуя, он жил в страшной бедности и даже летом был вынужден носить изодранный тулуп и засаленную баранью шапку, так как ему не на что было купить летнюю одежду.
Он был человеком грамотным, знал “весь крик церковный” из Священного Писания. Он знал латинский, польский и еврейский языки.
Внешностью он мало походил на своего предшествующего Лжедмитрия: “волосы имел кудрявые, черные глаза большие, брови густые, навислые, нос покляпый, ус и бороду стриженную”.
Из Могилева новый будущий самозванец перебрался в Пронайск, где был задержан по подозрению в шпионаже. Его ввергли в тюрьму, и там он назвал себя, что он Дмитрий, поповский сын, скрывается от сыщиков царя Василия Шуйского и теперь пробирается в Самбор, где, как ему известно, находится Мосальский, хорошо знакомый его отца.
Пронайский подстароста, пан Рогоза, известил об этом своего старосту пана Зеновича. Последний дал знать пану Маховецкому, который по поручению пани Мнишек упорно искал человека, который бы взял на себя роль нового царя.
То обстоятельство, что попович находился в тюрьме, дало возможность шантажировать арестованного бродягу. Попович был поставлен перед выбором: либо заживо сгнить в тюрьме (его могли также повесить, как московского лазутчика), либо податься в цари. Такую роль ему предложил Маховецкий. В конце концов, он выбрал корону.
Маховецкий повез нового самозванца в Самбор. Однако владелицы Самбора уже не стало. Она умерла, так и не собрав нужного войска для освобождения дочери и мужа.
 Маховецкий представил нового самозванца Молчанову прямо в трапезной монастыря. Молчанова заинтересовала личность поповича.
- Князей Василия и Ивана Мосальских, говоришь, знаешь? Отец твой служил в церкви ими построенной?
- Знаю, - отвечал Дмитрий.
52

- Русский и польский знаешь?
- Знаю! Служил составителем писем у убитого царя Дмитрия.
- Царь Дмитрий жив?
- Нет, убит! – не понял Дмитрий Молчановского намека.
- Царь Дмитрий жив и он стоит передо мной! – Молчанов не дал Дмитрию осмыслить услышанное от  него, продолжал атаковать его: - Быть царем не просто. Это тяжелая ноша. Тебе будут помогать.
Молчанов в этой встрече определил, что попович нисколько не походил на царя Дмитрия. Попович был таким же низкорослым, как и убитый Дмитрий. Но этим и исчерпывалось все сходство. У убитого Дмитрия на лице росли бородавки, у поповича не было даже этой приметы. Молчанов боялся разоблачения и поэтому счел благоразумным не посылать его в Путивль к Шаховскому и другие города Северской украины, население которых хорошо знали Дмитрия.
На день смерти жены Мнишека, Молчанов успел от нее и других ей сочувствующих в сборе войска, получить подношения, не малые деньги. Однако он не желал их тратить на дело нового самозванца, которое имело мало шансов на успех и могло оказаться мертворожденной затеей. Тем более в Польше имелся универсал короля Сигизмунда Ш с указом противодействовать незаконному набору людей для войны с царем и посылке этих военных отрядов на территорию России.
Молчанову необходимо было действовать с величайшей осторожностью. Он не рискнул объявить о появлении нового Дмитрия в пределах Польши и начать набор войска для него, боясь навлечь на себя и на своих покровителей немилость короля.
- Отправишься в Стародуб, там тебя встретят свои люди, - сказал Молчанов новому самозванцу, прощаясь. – До встречи в Москве.
Проводив претендента на пост государя Российского, поповича Дмитрия с Маховецким, Молчанов стал писать письмо к Шаховскому.
Болотников многократно пытался вызвать “государя” из-за рубежа, а затем, убедившись в бесполезности этих попыток, направил письмо в Самбор, предлагая, чтобы кто-нибудь из близких Юрия Мнишека, выдал за “Дмитрия” и поспешил в Россию, чтобы вызволить своих сторонников из беды. Попытки Болотникова гальванизировать самозванческую интригу с помощью владельцев Самбора, наконец, принесла успех.


XXY

Подготовкой войти в роль царя Дмитрия, поповичем, занялись ветераны похода с первым Дмитрием: Маховецкий, Рогоза, Зенович. Стремясь снять с себя всякую ответственность, Зенович и Рогоза велели претенденту называть себя до перехода границы не царем Дмитрием, а его родственником Андреем Нагим. Они снабдили его деньгами, подобрали попутчиков Григория Кашница, а также подьячего Алексея Рукина. Последний должен был свести Дмитрия с предводителем местных повстанцев стародубским сыном боярским Гавриилом Веревкиным.


XXYI

Святейший Гермоген неистовыми словами бранил царя Шуйского:
- В Москве сидит не насидится! Давно бы кликнул со всей Руси дворян, стрельцов, мужиков! Давно бы попересажал смутьянов на колы!
Шуйский знал о словах Гермогена, но и тут смолчал. Он рад, пришла радость и в
53

царский дворец. Воеводы Иван Никитич Романов, Михаил Федорович Нагой, Данила Иванович Мезецкий перехватили вороватого воеводу Василия Мосальского на реке Вырке. Шел Болотникова выручать, да сам попался. Было у Мосальского не менее двадцати шести тысяч войска, пушек было много. Табором успел обернуться. Но судьба уж сочла князю все его дни. Смертельно раненый, попал он в плен. Его привезли в Москву, Бог дал ему умереть дома. Храбрецы же воровского воеводы, изнемогши от боя, предпочли мученической смерти от рук врагов смерть геройскую. Сели на бочки с порохом и улетели в небеса.
Царские радости в одиночку не ходят. О новой победе прислал сеунча князь Хилков. Взял он – да как во время! – город Серебряные Пруды. Уже на следующий день на выручку серебрянопрудцам пришел воровской отряд князя Ивана Мосальского. Опоздавший был бит и, как братец, в плен попался.


XXYII

И пришел май. Соловьев прилетело, как некогда. И на тебе!
Под Пчельнею воевода самозваного царевича петрушки, истинный природный князь Телятевский побил государево войско и как пух развеял. Царские воеводы, князья Татев и Черкасский, головы в том бою положили.
Не потому пришла беда, что царевы войска оробели или были неискусны в ратном деле. Измена поразила. Пятнадцать тысяч казаков, помилованных в Заборье, целовали крест царю, перебежали под воровские знамена. Пятнадцать тысяч не пятнадцать человек. Полки воеводы Мстиславского, услыхав о погибели под Пчельнею, прыснули от Калуги, как прыскают мыши от кота. Болотников вышел из крепости, догнал и бил беглецов сотнями. Всех бы половил, побил, когда бы не Скопин-Шуйский да не Истома Пашков. Встали крепко со своими дружинами, загородили беглецов, спасли Мстиславского от позора, а его полк от истребления.
Уже через неделю сам царь Василий Шуйский в броне с мечом, во главе стотысячного войска, пошел на Болотникова. Было это в день праздника иконы Владимирской Божей Матери, 21-го мая 1607 года.
Придя под Серпухов, государь перед всей ратью целовал крест и дал обет:
- Коли вернусь в Москву, так победителем! А не победителем – лучше в чистом поле оставить кости.
- Вот бы нам и воеводам нашим эдак стоять за царя, как он стоит за Русское царство! – одобряли ратники, но потом призадумались: отчего не они целовали крест? Воевать-то им!


XXYIII

Колоколами встречала Тула Ивана Исаевича Болотникова. На соборную площадь Иван Исаевич вступил пешим. Перед храмом его ожидал “царевич” Петр с “боярами”.
Еще издали, увидев, что гетман на голову выше толпы, царевич Петр заулыбался и дружески помахал рукою – впрочем, не поднимая руку выше груди. Сам он был под стать Ивану Исаевичу – и ростом был удален и лицом пригож. Улыбка белозубая, глаза честные, как у младенца. Иван Исаевич распахнул, было, объятия, но князь Григорий Шаховской, первый “боярин” “царевича”, гневно сдвинул брови.
- Перед тобою его высочество! Кланяйся! – Болотников растерялся, и руки,
распахнутые девать некуда. Как-то присел, головою дернул, но Петр не сплоховал,
54

сграбастал Ивана Исаевича, расцеловал. Оба войска и горожане возликовали, видя такую любовь своих вождей.
После молебна князь Шаховской собирался развести “царевича” с гетманом, но “царевич” зыркнул на боярина лютым взором и увел Ивана Исаевича к себе, никого больше не пригласив.
За столом пожаловался:
- Надоели мне бояре! С хорошим человеком хочу пить и гулять.
Болотников собирался поглядеть крепость, запасы хлеба, пороха, само войско “царевича”, но уступил. Робел перед Петром: царская кровь завораживала.
- Пить будем крепкое, а закусывать солеными грибами да салом с хлебом, по-казацки.
Ивану Исаевичу польстило желание их высочества, поддакнул:
- Тогда уж и лук вели подать.
- Без лука, что за питье? – обрадовался Петр. – Сразу видно: свой ты человек. За брата бы тебя держал.
Пили из братины.
- Первым ты изволь, - начал радиться гетман.
- Царей, что ли, уважаешь?
Иван Исаевич не мог понять, куда клонит “царевич”, чего хочет. Сказал, глядя перед собой:
- Истинного царя не стало, и жизни не стало: кругом война. Уважаю истинного царя!
- А казаков уважаешь? Плохо ли казаку, когда война? – “царевич” обнял гетмана, взял братину, поднес к самым его губам: - Пей! Мы с тобой столько войны понаделаем, вовек не кончится на радость казакам.
У Болотникова дрогнули уголки губ.
- Казаки – не Россия. Да и казаку домой хочется.
Пили, грибками хрустели. Друг на друга поглядывали приятельски.
“Могуч, могуч, воевода! – восхищался Болотниковым “царевич”. Особо притягивали глаза Болотникова, строгие, проницательные. Лицо Болотникова притягивало и чем-то настораживало, приводило в какое-то смутное, тревожное чувство. “Царевичу” становилось не по себе от болотниковских глаз.
Пытливо наблюдал за “царевичем” и Болотников. Отныне с этим человеком вместе стоять против врага. Не подведет ли? Прежде “царевич” бился с дворянами дерзко, но каков он будет теперь. Ведь неизвестно, какое войско ведет царь Василий под Тулу. Коль поставит над этим войском своего племянника Скопина, то одной дерзостью его не осилишь. Много будет зависеть от единения и от того, кто в дальнейшем будет в челе народной рати. Он, Большой воевода царя Дмитрия, или бояре “царевича” Петра - Телятевский с Шаховским? Не погубят ли воды?... Много, много вопросов возникло у Ивана Исаевича.
“Царевич” Петр наполнил братину, поднес Болотникову.
- Пей!
Иван Исаевич выпил
Петр наполнил очередную:
- Пей!
Иван Исаевич и эту выпил.
- Молодец! – похвалил Петр. – А теперь слушай пьяную правду. – Погрозил
пальцем: - Пьяную! Она про меня. Ведь меня в “царевичи” на Тереке избрали. Сначала хотели астраханцу Митьке поклониться, да он отбрехнулся: на Москве не бывал, обычаев
царских не ведает, в грамоте не силен. Тогда все ко мне и поворотились. Я в Москве с
55

полгода жил. У воеводы служил, у Елагина. Стать у меня подходящая. Видал, как выступаю? Ногами-то не топ-топ, не шлеп-шлеп – по-государски несут свое величество.
Иван Исаевич сидел, опустив голову. “Царевич” сердито толкнул его в плечо:
- Пей! – и вытаращился по-кошачьи. – А чем они природные цари, царее? Чем? Миром помазаны? Да я на свою башку целый горшок этого мира вылил? Казаки сыскали, я и вылил. Чем они царей хотя бы тебя, простого казака? Не ты от Шуйского, а он от тебя в осаде сидел!
- Нужен для довершения нашего дела, истинный, или не истинный Дмитрий Иванович, - строго сказал Болотников.
- Зачем он тебе, этот Дмитрий Иванович? Мы и без него живем, не тужим.
- Настоящий царь принесет России очищение от худой кривды.
- Нет их, чистых! Нет их! И никогда не было! – взъярился “царевич”. – Ивашка Грозный тоже царь подставной. Уж я-то знаю! На Тереке все знают! Истинным царем был Кудеяр, старший брат Ивашки. То боярские крови. Подмена. Потому Ивашка и резал их, предателей, и огнем жег. Все изменники! Или ты мало на них нагляделся?
Иван Исаевич печально поник отяжелевшей головой. Он и впрямь нагляделся на измену.
- Краше казаков во всем свете нет, - надрывая глотку, закричал “царевич”. Для ушей Шаховского кричал, позлить.
Иван Исаевич, однако, не согласился:
- Есть такие, что казаков лучше.
- Кто же?
- Пахари. Народ.
- Чего себя дуришь? Это тоже изменники, - отмахнулся “царевич”. – Ты за них головы своей не щадишь, а попадись – выручать не побегут, не почешутся. Уж я-то знаю.
Иван Исаевич совершенно озадачился.
- Зачем же ты меня принял? Зачем воюешь? Чего тебе надобно?
- Потому и принял, что в “царевичах” лучше, чем в казаках. Оттого и казаковал, что не я с той поры жил, как пуганая ворона – меня боялись! Наперед-то я надолго не заглядываю. Нынче жизнь сладкая, и слава Богу. До блевотины буду жрать и пить! До усеру!
И принялся сквернословить. Каждое мерзкое слово выкрикивал отдельно, словно эха дожидался.


XXIX

Василий Иваныч шел на Тулу не спеша, шел с опаской: боялся измены на Москве. А вдруг бояре и купцы другого на престол выкликнут? Четвертую неделю сидел неподалеку от столицы, в Серпухове. Сидел и выжидал. Но не только боярской измены побаивался Василий Иваныч. Страшился Болотникова и Петрушки Самозванца. Ныне оба сошлись в Туле и обрели силу немалую. Уйдешь далече, от Престольной, а воры – скок – и на столицу. Нет, поспешать ныне никак нельзя. Надо покуда войско близ Москвы держать.
Полегче стало царю, когда рать Болотникова была побита на Восьме. Совсем же повеселел после сражения на реке Вороньей. Теперь можно и на Тулу двигаться: Ивашка Болотников и Петрушка Самозванец сели в осаду.
Но Василий Иваныч еще две недели простоял в Серпухове. Ну, как отойти за двести верст от Москвы?! И все-таки решился. 26-го июня царь вышел из Серпухова и
через четыре дня был под Тулой.
56


XXX

В покоях “царевича” Петра собрались на совет: “царевич” Петр, Болотников, Григорий Шаховской и Андрей Телятевский. Необходимо было решать, что делать? Медленно, но двигалось войско царя Василия к Туле.
При встрече Телятевский с нескрываемым любопытством посмотрел на Болотникова и… не узнал своего бывшего холопа. То был молодой, обыкновенный парень, коих в тогдашней вотчине были сотни, а теперь перед ним возвышался пожилой седокудрый муж с властным напористым лицом, на котором выделялись темные жгучие глаза. Оба молчали.
- Чего ж вы? – подтолкнул обоих “царевич”.
И вновь молчание. В суровых, непроницаемых глазах Болотникова промелькнула усмешка. Тяжело князю! Он не знает, как его приветствовать – то ли Ивашкой назвать, то ли Иваном Исаевичем, то ли Большим воеводой.
Болотников негромко рассмеялся:
- Чего застыл, князь? Рад тебя в добром здравии видеть. И ране ты был зело крепок, и ныне в силе. Не уж не признал? Мы с тобой старые знакомые. Правда, я за сошенькой ходил, а ты меды пил. Но жизнь не камень: на одном месте не лежит. Так что не обессудь, князь. Ныне перед тобой Иван Исаевич Болотников – Большой воевода царя Дмитрия. Буду рад, коль забудешь старые обиды и со мной на Ваську Шубника пойдешь. Воюй.
Телятевский вспыхнул. Холоп, лапотник, навозное рыло! – кричала уязвленная душа. Но сдержался, не сказал того и лишь уклончиво глянул на Петра, молвил:
- Кому и у кого под рукой ходить – повелит царевич Петр… воевода.
- Давайте о деле, Иван Исаевич и Андрей Андреевич.
Телятевский досадливо поморщился: “царевич” назвал его вторым. Ужель так и дале будет?
- Надо идти на Серпухов. Побьем Шуйского и к Москве. Иного выхода не вижу, - убежденно высказывал Телятевский.
- Рисково! – возразил Иван Исаевич. – В Серпухове, как доносят лазутчики, стотысячное войско. У нас вдвое меньше. Сеча будет не из легких, не одну тысячу ратников потеряем. А сколько их уже пало? Хлебопашцев, городских ремесленников! Поберечь надо трудников. Победу можно и не столь тяжелой ценой добыть. Надо обойти главные силы царя. На Москву, разумеется, идти через Каширу и Коломну, войск там не так уж и много. Одолеем. Москва осталась без рати. Все полки ушли в Серпухов. Взять ныне Москву будет куда проще. Так что в обход Серпухова, воеводы.
- А царское войско дремать будет? – усмехнулся Шаховской. – Он был на стороне Телятевского. – Да оно тотчас Москву осадит.
- Пусть осадит. Москву Шубнику не отдадим! – веско молвил Болотников. – С нами будут все москвитяне. Трудникам нужен новый царь. Праведный царь, дабы народ боле в оковах не жил. И войско наше возрастет десятикратно. Стоит нам овладеть столицей, как к Москве со всей Руси хлынут повстанцы. Шубник окажется меж двух огней. Ему не устоять. Да мнится и сечи не будет, коль в Москве утвердимся. Разбежится царево войско, как не раз уже разбегалось.
Но Телятевский был непреклонен: надо, прежде всего, разбить серпуховскую рать, всякие обходные пути к победе не приведут.
Поднялся царевич Петр.
- Иван Исаевич прав. Ныне идти на Серпухов рисково. А рисковать нам никак
нельзя. Обойдем Серпухов. Веди на Каширу рать, Большой воевода! – молвил твердо,
выделив последние слова.
57

У Телятевского задергалось веко. Шаховской глянул на своего друга и похолодел. Сейчас князь сорвется: “царевич” не только не принял его плана, но и не поставил в челе войска. Придется быть именитому князю под рукой своего холопа. Непременно сорвется! В гневе Андрей Андреевич страшен, может и “царевича” против себя настроить. А это опасно. Упреждая Телятевского, успокоительно молвил:
- Царевичу видней, Андрей Андреевич. Пожалуй, и впрямь толковей идти на Каширу. Войско там махонькое, враз и осилим. А затем и Москву возьмем…


XXXI

В тот же день, вечером, к Шаховскому принесли письмо из Самбора от Молчанова. Тот сообщал, что претендент на престол Российского государства подготовлен и направляется через границу в Стародуб. Для опознания нового царя необходимо отправить надежного человека.
Шаховской сам лично отправился к Болотникову с этим известием.
- Государь Дмитрий Иванович уже в России, в Стародубе, ожидает из Польши войско. Нужно послать верного человека и оказать помощь, которая будет ему нужна.
Иван Исаевич окатился холодной водой. Позвал атамана Заруцкого. Сказал ему с глазу на глаз:
- Возьми, Иван Мартыныч, денег из казны, сколько тебе надобно. Две сотни, пять сотен. Возьми лучших коней, казаков человек с десять. И уже завтра езжай в Стародуб. Найди, где бы он ни был, государя Дмитрия Ивановича. Расскажи о нас, грешных, о том, что бьемся за него, истинного царя, день и ночь, не на жизнь – на смерть. И Москву бы давно взяли, если бы приехал он в войско. В ноги поклонись, плачем плачь, но привези государя. Иначе мы, и победивши Шуйского, не победим, не будет покою в русских пределах, покуда в Москве не водрузится истинный, природный царь.
Заруцкий глядел на гетмана преданно, голову кручинил, усы книзу гладил. Поверил Иван Исаевич глазам атамана, его душе на чистом челе, его упрямому загривку. Этот привезет государя!


XXXII

Объявившись в Стародубе в сопровождении каширца и Рукина, попович объявил:
- Я – боярин Нагой, дядя царя Дмитрия Ивановича. Сам царь недалеко – он жив и идет к вам с паном Маховецким, ведет тысячу конных. Вот он скоро вас обрадует: приедет и пожалует вас за вашу верность и даст вам большие льготы.
Однако время шло, а царь все не ехал и не ехал. Тем временем, подьячий Рукин отправился по окрестным городам извещать всех, что Дмитрий жив. В Путивле, где скопилось множество беглецов из разбитых войск Болотникова и князя Шаховского, от него потребовали, чтобы Рукин немедленно предъявил им живого царя.
- Где Дмитрий?
- В Стародубе!
- Смотри, мы тебя до смерти замучаем, если ты не покажешь нам Дмитрия.
Что делать? Рукин под конвоем путивлян поехал в Стародуб – показывать им “живого царя”.
Жители Стародуба к тому времени уже совсем потеряли терпение, ожидая царя. А
тут приезжают еще из Путивля и требуют немедленно доставить их к царю! Толпа, в
несколько сотен человек, повалила к “боярину” и “дяде царя”.
58

- Где Дмитрий? Почему он не приходит? Где он – мы пойдем к нему!
- Не знаю! – отбивался от них “боярин Нагой”. Ему пригрозили пыткой. Перетрусивший попович, вероятно, уже сто раз проклявший себя за свою выдумку, заюлил, забожился, говоря, что ничего не знает. Его оставили, взялись за Рукина. С криками: “Говори, где Дмитрий!”, с подьячего сорвали кафтан и стали полосовать ему спину кнутом. Не стерпев муки, Рукин завопил:
- Смилуйтесь, ради Николы Чудотворца! Я вам покажу, где Дмитрий.
Рукина отпустили. Он растолкал толпу, отыскал спрятавшегося за спинами людей “боярина Нагого” и ткнул в него пальцем.
- Вот он, царь Дмитрий Иванович! Он перед вами стоит и смотрит, как вы меня мучаете. Он у вас в руках! Вы можете его убить вместе со мной. Но он, поэтому сразу не объявился вам, что хочет сперва узнать: рады ли вы будете его приходу.
Толпа недоверчиво уставилась на сжавшегося от страха “боярина”. Жизнь бывшего учителя в эти минуты повисла на волоске – или пан, или пропал. Он сориентировался мгновенно. Приняв грозный вид и взмахнув палкой над головой, “боярин” закричал:
- Вы, ****ины дети, все еще меня не узнаете? Я – государь!
Человек, поставленный в безвыходное положение, способен на чудеса. Эти слова были сказаны с такой решимостью и твердостью, что пораженная как громом толпа в одно мгновение рухнула на колени перед самозванцем.
- Виноваты, государь! Не узнали тебя, помилуй нас! Рады служить тебе против твоих недругов! Живот свой положим за тебя!
Новоявленного царя с колокольным звоном повели в приказную избу. Убрали для него, как могли, покои, чтобы они выглядели как царское жилище. Несли “царю” деньги и подарки.
- Хвала Богу! Нашлось сокровище наших душ!
Из Стародуба немедленно были разосланы грамоты в города, чтобы люди русские
шли на помощь своему царю Дмитрию Ивановичу, чудесно спасшемуся от смерти. В Москву были отправлены гонцы с грамотами, в которых, в частности, говорилось: “С Божею помощью Дмитрий спасся от убийц, благодарит московских людей за то, что при их пособии он достиг престола, и снова просит, чтобы его в другой раз посадили на царство”.
Призыв стародубцев немедленно возымел действие. Вскоре возле нового Дмитрия собралось около шести тысяч войска.
Явился в Стародуб и Маховецкий с отрядом украинской вольницы.


XXXIII

Вскоре из-под Тулы в Стародуб прибыл казацкий атаман Заруцкий, посланный Болотниковым помогать становлению нового Дмитрия.
Казацкий атаман явился к Дмитрию и сразу увидал, что это вовсе не тот, который царствовал в Москве. Но Заруцкому нужно было Дмитрия какого-нибудь. Заруцкий поклонился ему, уверял всех, что действительно узнал в нем настоящего государя.
Заруцкий не поехал назад в Тулу, остался при Дмитрии, сделался его всегдашним товарищем, доверенным лицом. Дмитрию хотелось испытать, точно ли, преданы ему и верны стародубцы. И вот однажды, он выехал за ворота с Заруцким, и начали разъезжаться и сражаться копьями. По тайному приказанию Дмитрия Заруцкий сбил его с коня. Дмитрий упал и показывал вид, будто сильно ушиблен. Заруцкий пустился бежать.
Народ закричал:
- Ловите, держите изменника!         
59

Схватили его, связали его и привели к Дмитрию. Тот встал и, засмеявшись, сказал:
- Благодарю вас, православные христиане! Вот теперь я дважды уверился, что вы мен верны.
Все стародубцы смеялись, а Заруцкий все-таки схватил несколько порядочных пинков. Но после того все знали, что Заруцкий самый близкий человек к царю Дмитрию.
Дмитрий несколько времени оставался в Стародубе, ожидая более сил, а между тем, отправил к Шуйскому, находившемуся под Тулой, посланца, одного боярского сына из Стародубского уезда. Этот человек смело явился перед царем Василием Ивановичем с грамотой. В ней Дмитрий называл Шуйского изменником, похитителем и требовал уступить ему престол. Посланец, со своей стороны, сказал царю:
- Прямой ты изменник! Подыскался царства под нашим государем.
Царь приказал его пытать, вероятно, чтобы выведать от него о состоянии дел. Но у посланца не вымучили никакой вести. Он жарился на огне, да в то же время расточал на Шуйского всевозможные ругательства. Так он и умер в муках.
Когда, наконец, понабралось у Дмитрия северской вольницы, он двинулся на Карачев. Идти к Туле он не решился.


XXXIY

Болотников впервые спал мертвецким сном.
- Господи, да пробудись же ты!
Над ним, толкая в плечо, стоял “царевич”.
- Спит, как дитя, а на него Шуйский идет! – и такой кошачий страх метался в глазах Петра, что Иван Исаевич совсем проснулся.
- Где он, Шуйский? Сколько его?
- Где – не знаю! Небось, уж близко! Под Алексином был. А войск у него сто тыщ и боле. А еще полки у него под Серпуховом. И с теми полками Скопин. А еще к нему пришел касимовский хан Ураз со многими татарами. То ведь конница.
- Погоди, умоюсь!
Помолодевший, освежившись родниковым холодом, гетман вернулся к Петру таким бодрым и радостным, что тот головой завертел, ища в дверях казаков: схватят и повезут на откуп Шуйскому.
- Дозволь на Терек утечь, - опустив глаза, попросился “царевич”.
- Бог с тобой! – воскликнул Болотников. – Удача сама к нам в руки идет, а у тебя вот что в голове.
- Сто тысяч… удача?
- Сто тысяч! – ликовал Болотников. – Если в поле сто тысяч, то, сколько их, тысяч-то осталось в Москве? Они сюда, а мы туда.
“Царевич” Петр только глазами хлопал.
- Ты, видно, воистину, Большой воевода.
- Был бы самозваным, в первом же бою распознали бы.
Впервые надерзил их высочеству Иван Исаевич, за трусость наказал.


XXXY

План похода на Москву через Каширу и Коломну, пока царь Василий стягивал
войска под Тулу, был весьма удачен. В обоих городах стояли слабые гарнизоны,
кои не могли бы остановить Болотникова. Но в тайне план сохранить не удалось: из Тулы
60

 в Серпухов примчался лазутчик Шуйского. Василий Иванович тотчас позвал Михайлу Скопина.
Скопин-Шуйский подумал и предложил заманить войско Болотникова в ловушку.
- Добро бы, государь, укрепить Каширу. Полк Голицына и часу не продержится. Сметет его Болотников. Добро бы несколько полков из Серпухова снять. Да снять рать из Переславля Рязанского с Прокопием Ляпуновым. Рать у Ляпунова немалая и конная, быстро к Кашире подойдет. В Кашире в осаде не сидеть, а всем полком выйти из крепости и ждать Болотникова подле устья речки Восьмы, что у села втекает в Беснуту. Сие место Болотников не минует. Уж слишком удобно здесь идти на Каширу. Полком стоять скрытно, дабы Вор не изведал. Скрытно и пушки подвести. Удастся сие – Вор будет разбит.
Василий Иванович совет Скопина принял. К Кашире подтянулись многотысячные рати с пушками.
Болотников и Телятевский с тридцатитысячным войском первого июня выступили на Каширу. Через три дня рать угодила в искусно приготовленную ловушку. У речек Восьмы и Беснуты повстанцы попали под разящий огонь пушек, пищалей и самопалов.
“Тыщ пятьдесят” – мелькнуло в голове у Болотникова.
Неудачной оказалась и трехдневная, ожесточенная битва Болотникова с царскими воеводами на реке Вороньей (в семи верстах от Тулы), где повольничья рать понесла тяжелые потери. Болотникову пришлось отойти под защиту каменной тульской крепости.


XXXYI

Тула была осаждена со всех сторон. Большой, Передовой и Сторожевой полки стояли под острогом на левом берегу Упы. Здесь же стоял и Рязанский “прибылой” полк под началом воеводы Бориса Лыкова, Федора Булгакова и Прокопия Ляпунова. На правом берегу Упы, по Каширской дороге, на Червленой горе, около реки Тулицы, разместился Каширский полк князя Андрея Голицына.
Подле него стояли Казанского царства “Казанских городов и пригородков мурзы, и татаровья, и чуваши, и черемисы, многие люди, и романовские и арзамасские князья и мурзы, и служилые татаровья, а воеводой у татар был князь Петр Арасланович Урусов”. Царь Василий с “дворовыми” полками разместился на реке Вороньей.
По обоим берегам Упы был размещен и Большой государев наряд. Пушки находились за турами напротив Крапивенских ворот и со стороны Каширской дороги, что позволяло простреливать Тулу с двух сторон.
Тулу обложила огромная стотысячная рать.
Царь Василий норовил взять Тулу с ходу, но осажденные дали такой сокрушительный отпор, что Василий Иванович пришел в ужас. В первый же день погибло свыше пяти тысяч. Осажденные и не помышляли отсиживаться за каменными стенами. Каждый день делалось по три, четыре вылазки.
Шел второй месяц осады. В Туле кончились кормовые запасы, а помощи ждать было неоткуда: все дороги перекрыты царскими войсками. Начался голод.
Наступила мозглая, гнилая осень. Неудачные штурмы, разящие вылазки
болотниковцев и непогодье вызвали в войске Шуйского ропот. Смятение нарастало с каждым днем. Не осилить Вора, все безнадежней и громче кричали служилые. Надо по усадьбам разъезжаться, надо оброчный хлеб с мужиков собирать.
Первым отъехал от войска Шуйского князь Петр Урусов с татарами, чувашами и черемисами. Царь Василий бранился, стращал, но удержать служилый люд было невозможно.
61

В один из таких смятенных дней к царю пришел дьяк Разрядного и молвил:
- Был намедни у меня, государь, сын боярский Иван Кравков, что из города Мурома. На твое имя челобитную подал. Предложил сей сын боярский хитроумие сотворить, от коего ворам придет погибель.
- Сотворил один под Калугой, - усмехнулся Василий Иваныч, намекая на “подмет” Скопина-Шуйского, - так, почитай, двести верст, сломя голову, от воров бежали. Буде с меня всяких хитроумцев, буде!
Но дьяк не спешил уходить.
- Дело, кажись, стоящее, государь. Иван Кравков предлагает сделать заплот на реке Упы. Вода-де будет и в остроге, и в городе, и дворы потопит, да так, что вся Тула в воде окажется. Воры от потопу со стен начнут прыгать.
Василий Иванович закатился от едкого, кудахтающего смеха.
- Ну, уморил!... Целый город затопить. Это ж надо до такого додуматься. Ну, и распотешник твой Ванька Кравков! Ужель в полном уме?
- Пусть сказывает, государь меня казнит, коль Тулу не потоплю.
Царь Василий смеялся до слез. Посмеялись и бояре, прознавшие о задумке боярского сына из Мурома.
Но Скопин-Шуйский отнесся к предложенному без ухмылки, намеренье ему показалось весьма толковым, и чем дольше он беседовал с Кравковым, тем все больше убеждался, что перед ним наиумнейший человек, истинный самородок, коих нередко рождает русская земля.
Михайла пошел к царю.
- Иван Кравков зело разумен, государь. Тулу и впрямь можно затопить.
Василий Иваныч, выслушав Скопина, выслушал Кравкова и собрал бояр на совет. Уж чересчур неслыханное дело затеял Ванька Кравков из Мурома. Сколько людей, сколь земли надо для заплота: и все же надумали.


XXXYII

От Заруцкого ни слуху, ни духу, но царь Дмитрий объявился. Однако ж не поспешает к  Туле. А ведь явись он нынче – возле Шуйского останутся одни его братья. Но завтра, может, и поздно будет.
Болотников позвал к себе атамана Нагибу.
- Собирай охотников. Ударишь через Крапивенские ворота, а я с пешими ударю из Абрамовой щели на Никольскую слободу.
Пошла потеха! Крапивенские ворота отворились. Поскакали казаки как раз на полк Ивана Никитича Романова. Дворяне, озверев от ярости – за день у них побили человек с двести, - бросились всей силой на казаков, а те, обозначив нападение – и прочь, прочь в нарочитом беспорядке. Подвели преследователей под стены, под пушки. И посмеиваются со стен.
Ратные люди полка Скопина-Шуйского, стоявшие в Никольской слободе на речке Ржавец, потянулись на помощь соседям. Этого только и ждал Болотников. Бросился с
полутысячей на окопы. Вылазка получилась удачной, но Иван Исаевич насупился еще
более чем  утром, сказал атаману Нагибе:
- Сослужи, брат, еще одну службу. Возьми побольше казаков и доставь ко мне князя Шаховского. Заупрямится – силой тащи.
Шаховского привели, но Иван Исаевич, видно, перегорел, говорил с князем с глазу на глаз, усталый, пожелтев лицом:
- Скажи мне правду, Григорий Петрович, зачем ты народ смутил? Нет его, царя
62

Дмитрия Ивановича. В Москве убит.
Ждал в ответ гневного княжеского рыка, но Шаховской струсил и принялся врать хуже холопа.
- Я как все. Сказали – спасся, я и рад был, что спасся.
- Но где он, спасенный? Ты ж признал его!... Где он?!
- Да в Козельске или в Брянске. Пришел, воюет.
- Но зачем ему, государю, по окраинным городам мыкаться? Шел бы к Туле, в единочасье Шуйский будет гол как сокол… Твой, Дмитрий Иванович и вправду, знать, вор!
- То слова несносные! – крикнул Шаховской, но вяло крикнул, глаза бегали, на толстых щеках бисером выступил пот.
- Свора у вас, у бояр, а Россия в крови по колено… В тюрьме твое место, князь Григорий Петрович. – Болотников отворил дверь и позвал Нагибу. – Найди князю подземелье потемней.
- Меня?! Боярина Петра Федоровича?! В подземелье?!
- Ради тебя стараюсь, - усмехнулся Болотников. – Узнают казаки про твои враки – тотчас на пики посадят.


XXXYIII

Место для заплота было выбрано при впадении в Упу реки Вороньей (чуть ниже ее устья), на правом болотистом, пологом берегу. Заплот надо было поднять и протянуть на полверсты. Царь выделил “на пособ” Кравкову ратников, “даточных” людей и мельников. С утра до ночи “секли лес и клали солому и землю в мешках рогожных и вели плотину по обе стороны реки Упы”. Дело было тяжкое, долгое: чтобы ускорить работу, Михайло Скопин посоветовал ставить срубы-туры и набивать их мешками с землей.
Наконец, заплот был готов.
В город прибыл гонец Василия Шуйского, известил: царь предлагает мужикам, казакам и холопам покинуть город, иначе Тула будет затоплена. Царь никого не покарает, всем дарует жизнь. Каждый будет волен пойти туда, куда захочет.
Болотников и “царевич” ответили отказом. Василий Шуйский приказал ночью отвести все полки, что стояли на низких местах, и запереть плотину, “через что к утру так наполнилось, что люди принуждены были бежать на кровли и, видя, что вода прибывает, думали, что и на кровлях все потонут”.
Длинные серые языки воды тянулись и тянулись к стенам Тулы. На второй день Шуйский глядел на потопление города с высокого берега Упы.
- Теперь Болотников лапки-то подымет, как заяц в половодье, - сказал воевода боярин Василий Петрович Морозов, - в последнюю неделю его полку уж очень приходилось лихо от казачьих вылазок.
- А как мыслишь, сколько он еще просидит? – спросил государь.
- С неделю! – высунулся Иван, брат царя.
Василий Иванович только глянул в его сторону.
Дошла водица! Дошла! Конец ворам! – чуть не уронил шапку и по-ребячьи
радостно закричал боярин Зюзин.
- Вот я и спрашиваю: сколько Вор просидит в затопленном городе? – Государь снова посмотрел на дородного Морозова.
- Вылазок уж не будет, но и нам под стены не подойти… боюсь, как бы до белых мух не достоялись мы тут.
- До белых мух никак нельзя! – твердо и сердито сказал государь. – Ударят морозы,
63

вода замерзнет, спадет… Войско устало, дворяне домой хотят.


XXXIX

На плотах, в корытах для стирки и для кормления свиней плыли к соборной площади тульчане.
Закипели с паперти страстные речи:
- Не хотим утонуть неведомо за кого. Где он царь Дмитрий?
- Изголодались!
- Хоронить мертвых куда? В воду? Так они же всплывут!
Болотников слушал речи, шепнул Федору Нагибе:
- Приведи скорее Шаховского. Пусть он и держит ответ.
Речи становились все опаснее. Крикунов сменили люди смелые, умные.
- Коли за столько месяцев истинный государь не пришел к Туле, и к Москве он тоже не пришел, значит, и нет его! Нет уж боле в России истинного, природного царя! А коль нет, чего упрямиться? Поклонимся скорее царю Шуйскому и бедам конец. Надоела война. Царь Шуйский милосерден, голов почем зря не рубит.
- Зато в прорубях топить горазд! – закричали казаки и ратники. – Отворить ворота – все равно, голову положить на плаху.
- Пусть царевич к народу выйдет! – потребовали горожане.
“Царевича”, однако, вывести перед людьми было нельзя – опух от пьянства и снова пьян. Привели Шаховского.
- Я обещал вам прибытия государя Дмитрия Ивановича, ибо сам его жду, затаив нетерпение в сердце. Но государское дело есть тайна. И не вам хватать государевых людей за грудки и к ответу водить. – Князь ненавидел толпу и не сдержал себя. – Вы и государей ставите ни во что. Помню, как грабили царские палаты, тащили и стар и млад. Святыни и те разворовали.
- Не ври! – рассердились туляки. – Мы ничего у царя не крали. То московские люди. Зазря ты нас собачишь, Григорий Петрович.
- Вы смотрите на меня, словно сожрать хотите!
- Так мы и впрямь голодны. За дохлую лошадь по пяти рублей берут. За царя истинного хорошо стоять, когда он жив-здоров. А коли, его и в могиле нет? Каково?
- Вот и сами вы говорите. Нет государя в могиле. Ныне он в Брянске или в Козельске. Знать, и к нам придет.
- Когда? Когда попередохнем, поперетопнем?
- За государя помереть не страшно. А кто за шкуру свою дорожит, тот свободен.
Туляки ощетинились. Шаховского обратно потащили в тюрьму.
Держать ответ вышел Болотников.
- Вода затопляет дома и губит съестные припасы. Но ведь октябрь на дворе, вода скоро спадет, а потом замерзнет.
Народ шумел. Клики “Отвори ворота!” становились гуще, дружнее.
- О том, какой он добрый, царь Шуйский, сказали бы вам крестьяне, брошенные в
проруби на Москве-реке. Мы четвертый месяц сидим в осаде, и у Шуйского на каждого
туляка припасена веревка. Говорите, что вам голодно, но и нам, казакам, не сытно. Хлеб делим поровну… Одно знайте: осаждающим тоже приходится не сладко. Они домой хотят… Морозы ударят – Шуйский не удержит войска. Само разбежится. Потерпеть надо. Вот уж и вода почти не прибывает.
Люди молчали, и у Болотникова горло сжалось вдруг, и слезы покатились по щекам.
64

- Если вам есть будет нечего, нежели сдаваться. Ради вас и прошу – не сдавайте город. Шуйский всегда стелит мягко, да только постель его обманная – жестка и кровава.
- Мочи нет! – заголосила вдруг женщина.
Толпа загудела, подалась на атаманов, и Болотников поклонился людям и сказал:
- Нынче же пошлю к Шуйскому говорить о сдаче города. Пусть клятву даст, что всем от него будет милость и прощение. Не отворяйте ворот, пока на кресте не поклянется, иначе худо будет.
Согласились, успокоились, плоты и корыта поплыли по дворам.


XXXX

На первые переговоры в стан Шуйского поехал Федор Нагиба с горожанами. Ударили царю, молили о пощаде. Шуйский хоть и суров был с виду, но обещал всех простить и помиловать.
- А не то будем драться до последнего казака! – сказал Федор Нагиба. – Друг друга съедим, а не сдадимся.
- Мое слово царское, - сказал Шуйский. – А царское – значит крепкое. Я крест поцелую, что не трону тульских стрельцов. Мне не дорого за обиды мои царские смертью мстить, мне дорог покой моего государства.
И были еще послы из Тулы, и целовал Шуйский крест, поклявшись всех простить, ибо от доброго дела доброму царю прибыль на земле и на небе.
… 10-го октября горожане, оттеснив казаков, отворили ворота и пустили в Тулу боярина Ивана Крюка-Колычева с царскими стрельцами.
“Царевича” Петра схватили, схватили Шаховского…
Болотников хоть и помышлял об ударе по царскими полкам, о прорыве, но поглядел со стены на своих, поглядел на огромное, изготовившееся к схватке царское войско, и понял: не пройти. Куража в казаках нет. Велел подать боевой доспех, облачился, вооружился и один поехал на коне к Шуйскому. Перед царским шатром под взглядами всего войска сошел с коня, вытащил из ножен саблю, поцеловал, положил на шею, и, как в прорубь, шагнул в царский чертог.
Охрана царя ощетинилась бердышами, но Иван Исаевич стал на колени, ударил лбом о цветной ковер и, не снимая сабли с шеи, сказал:
- Я дал клятву служить верно тому, кто в Сендомире назвал себя Дмитрием. Царя я не видал, потому не знаю, жив он или не жив. Может, меня и обманули. Но я дал клятву, бился честно, но Дмитрия нет. Я в твоей власти, государь, и вот тебе моя сабля. Хочешь головы моей – руби, подаришь жизнь – буду усерднейшим тебе рабом и умру в твоей службе.
“А ведь он и впрямь честный человек” – подумал Шуйский.
- Я тебя милую, - сказал Шуйский гетману. – Я тебя награжу. Не хуже воевод моих тебя награжу.
- Великий государь! – не сдержался думный дьяк Андрей Иванов.
Шуйский повернул голову к дьяку.
- Я спрашиваю, великий государь, какую награду в столбцы записывать?
Шуйский опамятовался.
- Оставить казаку Болотникову саблю. Вот какая моя милость к нему. Он мой слуга. А будет в службе усерден, еще награжу.



65


XXXXI

Василий Шуйский не рискнул тронуть повольников: сторожился нового народного взрыва. “Царевича” Петра приказал заковать в цепи, посадить на клячу, везти без шапки в Москву и повесить на Серпуховской дороге под Даниловым монастырем.
Болотников был отправлен в Москву в середине октября, но царь не спешил с его казнью. Уж слишком боялся Василий Иваныч ожесточить чернь, уж слишком хотел показать свое “миролюбие” к наибольшему Вору: нет-нет, да и молвит: пожалуй, прощу Ивашку. Пусть идет землю пахать на боярина Телятевского.
Князь Телятевский был помилован, царь возвратил ему все прежние вотчины.
Допросили Шаховского. Он сказал царю:
- Меня посадили в тюрьму мятежники за то, что я хотел сдать город тебе, государь!
Шуйский притворился, что верит Шаховскому, он был знатный боярин. Шаховского сослали в Каменную пустынь на Кубанское озеро.
Болотникова до самого марта продержал царь в застенке, а затем приказал:
- Буде на Ивашку тюремный корм изводить. Отправить Вора в Каргополь, выколоть глаза и утопить в проруби.
Так и не решился (а как хотелось!) расправиться с вождем мужичьей войны на Москве.


Заключение


I

Нового Дмитрия признали многие русские города, и его дело стало на твердую почву, интерес к самозванческой интриге стали проявлять влиятельные лица из Речи Посполитой, некогда покровительствовавшие прежнему Дмитрию. В числе их были князь Ружинский, Тышкевич, Валевский, Адам Вишневецкий и другие.
В июне 1608 года армия самозванца разбила лагерь в Тушино под Москвою. С разных концов страны в Тушино спешили отряды посадских людей, мужиков и казаков. Под боком у старой столицы, где сидел царь Василий, образовалась “воровская” столица в Тушино.
Тушинский лагерь был плоть от плоти лагеря Болотникова. Атаман Болотников и его сотоварищи, участвовавшие в подготовке нового Дмитрия, могли рассчитывать на самые высокие посты в Тушино. Болотников подвергся казни, но его сподвижники воспользовались плодами интриги. Один из главных зачинщиков мятежа против Шуйского – князь Григорий Петрович Шаховской занял видное положение в тушинской думе. Дмитрий пожаловал ему высший думный чин “боярина и слуги”, право на этот титул имели лишь удельные князья.
Атаман Иван Мартынович Заруцкий, провозглашавший поповича в Стародубе
царем и убедивший народ в “истинности” великого государя, был произведен в бояре. То
был единственный в русской истории случай, когда простой казак, человек самого
низкого происхождения, получил чин, на который претендовать могли только аристократы. Михаил Молчанов сыграл в организации мятежа еще более значительную роль, чем Шаховской. Но он предпочитал держаться в тени и явился ко двору Дмитрия под собственным именем. Молчанов был незначительным дворянином и не имел заслуг
66

перед государством. Первый Дмитрий был ему личным другом, но и он не осмелился ввести его в Боярскую думу. Новый Дмитрий дал ему чин окольничего.


II

25-го февраля 1609 года противники Шуйского предприняли попытку дворцового переворота. Заговор возглавили московские дворяне князь Роман Багарин и Тимофей Грязной, рязанец Григорий Сунбулов и вернувшийся тайно в Москву Михаил Молчанов.
С толпой вооруженных сообщников они проникли в Кремль и ворвались в зал заседания Боярской думы. Заговорщики кричали на бояр и требовали низложения глупого, непотребного и нечестивого царя. Опасаясь насилия, члены думы не слишком спорили с мятежниками. Когда толпа двинулась из дворца на площадь, они воспользовались суматохой и разбежались по своим дворам. Лишь один Василий Голицын не последовал их примеру и отправился на площадь. По пути толпа захватила патриарха Гермогена и поволокла его на Лобное место. Патриарх пытался сопротивляться насилию, но его толкали в спину, швыряли в него грязью и громко поносили. Оказавшись на Лобном месте, заговорщики призвали народ восстать против Шуйского.
- Его избрали без согласия земли! – кричали одни.
- Царь уже победил две тысячи дворян, их жен и детей! – выкрикивали другие.
Заговорщики звали толпу встать на защиту тех “наших братьев” дворян, которых с утра царская стража повела топить в реке.
Возбуждение толпы нарастало, и тогда полным голосом заговорили тушинские эмиссары Михаил Молчанов и князь Федор Мещерский. Они зачитали обращение “царя Дмитрия” и тушинских бояр к москвичам.
Несмотря на старания, заговорщикам не удалось спровоцировать восстание столичного посада. Пока мятежники шумели на площади, царь успел вызвать отряды верных ему войск из лагеря на Ходынке. Когда заговорщики бросились к царской резиденции, чтобы арестовать Шуйского, момент был упущен. Василий затворился во дворце и велел передать, что по своей воле ни за что не покинет царство. Толпа стала расходиться, и участникам неудавшегося переворота пришлось спешно покинуть Москву. Несколько позже 17-го июля 1610 года царь Василий был сведен с трона государства Российского.


III

Некогда Василий Шуйский, стремясь избавиться от первого самозванца, предложил московский трон сыну Сигизмунда. Тушинцы возродили его проект, чтобы избавиться от самого Шуйского.
Тушинский лагерь распадался на глазах. Но патриарх и бояре по-прежнему пытались изображать правительство. В течение двух недель тушинские послы – боярин Салтыков, Михаил Молчанов и другие – вели переговоры с королем в его лагере под Смоленском, где решился порядок передачи трона польскому претенденту.
17-го августа 1610 года самозвано уполномоченные заключили с Жолневским
договор на условиях: Русская земля (то есть патриарх со всем духовенством и все
светские чины) должны послать к Сигизмунду посольство с просьбой дать на московский престол сына своего Владислава в цари.
Заключенный договор бояре отправили на благословение патриарха. С ними вошли и те, которые были в тушинском лагере и первые подали Сигизмунду просьбу о
67

Владиславе. То были Михайло Салтыков сын его Иван, князья Василий Мосальский и Федор Мещерский, Михайло Молчанов, Григорий Кологривов, Василий Юрьев, они подошли к патриарху просить благословения. Патриарх, нахмурившись, сказал:
- Если в намерении вашем нет лукавства, и вы не помышляете нарушить православную веру и привести в разорение Московское государство, то пребудет на вас благословение всего собора четырех патриархов и нашего смирения, а иначе – пусть ляжет на вас клятва от всех четырех православных патриархов и от нашего смирения, и вы будете лишены милости Бога и Пречистой Богородицы и примите месть от Бога наравне с еретиками и богоотступниками.
Михайло Салтыков начал плакать и уверять, что в нем нет лукавства, что он жизнь готов положить за православную веру. Патриарх, наконец, благословил всех, кроме Михайла Молчанова, убийцы Борисова сына, игравшего недолго участь в становлении второго Дмитрия. Патриарх всенародно крикнул на него в церкви:
- Окаянный еретик! Ты недостоин войти в церковь Божию! Прочь отсюда!
Однако это нисколько не смутило авантюриста. Мстиславский принял его в думу, невзирая на протест патриарха.
После договора началась присяга Владиславу, трон которому так и не пришлось занять.