«Привет, привет Тебе, Друг Мой во Христе Иисусе! От эпикурейца Серафима, промышляющего сладостный сливочный шоколад и поглощающего его в невообразимых количествах, чтобы наесться до отвала и тем возбудить в Тебе сильнейший аскетический аппетит, чтобы в Тебе проснулся хищный зверёк зависти и львёнок сладострастья, «пустынный львёнок», о котором Ты мог бы узнать из некоего учения Огнепоклонников.
Пиша или, точнее, - написав эти строчки, я, смиренный – и – убогий – Серафимушка-Несаровский, архиепископ сладчайший, - возгорелся я сильнейшей похотью к Божественному же Шоколаду Некоего Деда и слопал Его в неподобающем /размерам моего желудка/ количестве. Облизнись же!
Отчаянное Твоё письмо прочитал вдоль и поперёк, сосчитал даже количество высочайших Твоих Слов и покусился было даже вычислить величину /высота и ширина/ Твоих Заглавных Букв!
Вот некоторые заключения, кои я смиренно предлагаю Самому Господу Нашему Тебе, да не прогневаешься Ты вовекивековаминь!
Рита – Багира из мультфильма «Маугли» - себенаумистка, горделиво-сдержанно-нежное существо, л ю б я щ а я /по Твоим словам!/ не только самоё себя, но так же – театр, Бетховена, Пастернака /о!о!о!/, парадоксальные отношения /лишь раз в неделю и до двадцати ноль-ноль/, насмешливо обвиняет Тебя, Самого Господа Нашего в том, что в с ё , что Ты с ней не сотворишь, происходит как бы не с вами обоими, но и не с н и м и. О, она любительница мушек винных дрозофил, эта горделивая паучиха, соткавшая прелестную сеть своего «Я», - никого не хочет впустить туда, и даже Самого Тебя, жалующего меня отличной сверхисторией Ваших с Ней отношений, ибо я выпил Чашу Сию Прелестную до самого дна Ада, ибо непереносимо ж а л е л Тебя моего товарища - во – Христе за мои же мучения, ибо все Ваши грехи я взял на себя. Вдвоём Вы олицетворили для меня всё заблудшее – во – грехах Человечество. Прости меня и не суди о том, кто весь мир исказил в своих словомессианских прениях. Жив во мне пасквилянт Ионеско! /восклицательный знак здесь неуместен!/.
Пора и мне сбежать с Ваших умов и переключиться на Твой. Я ревел на «стуле» по–петушиному, ибо ничто человеческое мне не чуждо в момент слёз за Тебя и Твою уже б ы в ш у ю /как Ты мне написал/ подругу, кою Ты самозабвенно любишь по-человечески, смиренно-мудро, право – и – славно! Хвались!
Мне она п о н р а в и л а с ь, она жалела Тебя и себя, жалела всё – и театр, и Бетховена, и Пастернака, и жестокую страсть Вашей холоднющей любви в градусах Фаренгейта.
Ты окреп в – моих – глазах – и – стремишься Икаром в Небеса Своей Мечты, н о...!.. .
Твоя иллюзия-вера в бессмертье Вашей Любви прекрасна. Честное словечко, Ты покорил не только мой разум, но и д у ш у, ибо описано всё хорошо-мастерски. Зачитаешься. Разительный э т о контрастик с Твоими прошлогодними благополучными письменами.
Жалость Свою к Себе отбрось. «Ты» не «Ты». Она хороша, это бесспорно. Именно зелёные глаза самые красивые для всех зеленоглазых же. Учти, уйдя, это и сыграй на этих картах. Она не посмеет отвергнуть Твоё в Себе – Зелёные глазки Ритюнины. Не то найдёшь Анютины!
Пусть Она н и ч е г о о Тебе не узнает больше. Ты слишком высовывался. Твоё письмо об этом красноречиво говорит своими подробностями. Это Ты м н е можешь всё говорить, без тайн. Ей же – нельзя. Она хоть и жжётся больно, но ей всего 22, и она б о и т с я Тебя, у ч т и это, Друг Мой, - будь похолоднее с ней, не то навредишь своим отчаянием, Окаянный Бес, Господу Нашему, Самому Себе.
Будь тайной для неё. Она оценит Твоё стремление подражать Ей в м а л о м . Будь её Обезьяной. Скоро Она устыдится своей «застенчивости» и будет Твоей навсегда.
Всю ночь /опосля получения Твоего письмеца/ мне не спалось. С моим неудержимым воображением получать послания сего христианского рода, где обычно Диавол искушает, но не съедает горе-праведника – небезопасно.
Ты лишил меня буддийского покоя. До сих пор я жил себе преспокойно в своей каменной келье. Перечитывал себе дневники, слушал /иногда/ Твоего любимого Баха – хоральную прелюдию «фа-минор»…
Я даже и знать не знал, что у Тебя глаза зелёные /как у всех бед в мире миров/. Бедовое моё создание! – Ты повергло меня в уныние и печаль так, что я не мог ц е л ы й м е с я ц спокойно спать не только по ночам, но и днём – лишил Ты меня сна!
Отпаивал себя сладкими чаями с лимоном; разорялся, швыряя последние гроши на ананасы, курил, пил водку, обзывал своих больных любимцев последними непристойными словами, типа: педик /«велосиПедик»/, в отпуске не только ничего не читал, но даже не постился. Ел мясо во всевозможных видах: ветчина рубленая, сосиски горячие, рубец отварной, небезызвестные Тебе пенисы-сардельки и так далее - до умопомрачения.
Я клял наши молодости. Твою развращённую душу и жалел свою невинность, окрашенную в бирюзовые тона Твоих слов. /Сам такой!/. Бывший мой приятель, химик, потерял нюх и обходит мой дом за тридевять земель – я его отшил за несносное морализаторство. Ужо ему!
К Богу отношение иное – ревнивое. Так и кажется, что Он – единственный, Кто понимает меня!!! Больше меня интересует Твой Диавол. Ты что, нашёл Козла отпущения?!! Ты – Он Сам! Ты хоть видел Его когда-нибудь?!! Мне кажется, что всё это Тобой придумано. Всё проще: Твоя зеленоглазка просто любит Тебя до обожания, больше, чем кто-либо из женщин когда-нибудь в Твоей жизни.
Просто Она с и л ь н е е Тебя в похоти. То есть , никто иной, как Ты С а м всю жизнь искал встречи с Твоим сильнейшим отражением. Не пугайся: этот монстр не вечен, Твой кумир падёт к Твоим ногам поверженным. Для этого требуется Твоя же отчаянная Похоть. Если не способен, то Она сведёт Тебя в могилу, и никакой сладкоголосый, мёдоречивый Иисус не спасёт Тебя! Спасись!
Я рад Твоим слезам. В чём-то Ты к а к Лев Николаевич /не Мышкин!/ в очередном воплощении: слезлив, жесток, смешлив, трудяга, похотливец, Иисусоненавистник /говоришь о Милосердии, а Сам имя Диавола всуе поминаешь/, банален.
Я же – словно Бах, которого Ты так боготворишь – сознателен, мудр, утончён, уникален… /Не Ты?!!/…
Вообще, я сейчас как пустынный Лев: ни до чего – ни до кого нет дела. Говорят Диаволы: «Он – наш! Говорят Боги: «Наш – он!».
Верую в Истину, люблю Иисуса в самом себе, происки Диавола ценю – хороший учитель. Творца обожаю.
Тебя жалею, не до слёз…
Я, ещё раз говорю, стал много есть, все деньги уходят на мясо, - чисто йогическая пища – копчёное мясо: хлебом не корми – дай крылышко копчёной курочки.
Злой на всех, не боюсь и Всевышнего. Но за меня ни один из армии голубовато-кровавых и зеленоглазых вонючих сперматозоидных кобылиц–дъяволиц не гоняется. Я с а м их ищу и нигде не нахожу. А-у-у!!!
Ты же, Мой Мона-Лизун, не отчаивайся, пиши мне доверчивые письма, и я отвечу Тебе десятикратным ударом: мило-смехосердием. /Смотрите, Вы!»/.
Пиши мне каждую неделю, каждый день, каждый час хоть по строчке, и я несказанно буду рад черкнуть Тебе ответ.
Молодец, что ревишь – хоть почище будешь. Не копи в себя. «Береги руку, Сеня!». – «Сублимируй!».
Дома все рехнулись у меня, требуя гласности. Я прочитал только матери. Она сделала-приняла вид обезумевшей сумасбродки и изрекла саркастично: «Мне этого не понять. Какое мне дело до Его Серафимов?!!».
- Скоро гряду, - сказал бы я в шутку, - но мне не до смеха.
Пиши мне, Серафимушке. Работу не сменил, продолжаю служить санитаром в известной Тебе психиатрической больнице. Получишь диплом, айда ко мне! А что!?!
Приезжай! Жму руку! Твой Серафим.
P.S. Очень не хочется работать – только блаженствовать. /Аналогия с поведением некоторых в психбольнице/.
P.P.S. К сему моему письмецу-творению прилагаю «Памятку для младшего медперсонала», ибо Ты горячо /в своём предпоследнем предРитиным письмеце/ возжелал узнать – как и чем живу и работаю я в своём умственно-отсталом маниакально-депрессивном параноидально-шизофреническом Богоугодном заведеньице. Так вот, в сей прилагаемой мною памятке Ты почерпнёшь для Себя некие сведения, необходимые для уяснения Твоим Божественным Умом /не отпирайся!/ некой /нерутинной!/ специфики-методологии рабочих практических действий младшего медперсонала, к коему отношусь и я – твой покорный друг-слуга, применяемых к братьям нашим меньшим – агрессивно-беззащитным ранимым больным, коих я до глубины душевной люблю за некий непредсказуемый взрывной открытый честный темперамент и с коими я так по-человечьи мудро дружу, посылая к Дъяволу /бойся его!/ всю больничную младшемедперсональную методологическую чепуху, тем самым вызывая праведный трепетный гнев у старшего и даже высшего медперсонала. Меня грозятся уволить /хи-хи!/ за, так сказать, усугублённую душевную мягкость и некую /преступно-наивную!/ непрофессиональную беспечность, на что я невидимо отвечаю им скрытым /домашним, постельным, ночным/ гомерическим смехом, но внешне я так же, как и прежде /ты знаешь!/ мудр и монументально спокоен, как Твой красавчик Бах, изображённый чеканным барельефом на неких пластиночных конвертах. Итак, прочти эту «младшемедперсональную» ерунду и сохрани её для себя, ибо, повторяю, сей документик любопытен не только методологическим внутренним содержанием, но и мудр своим глубоким всечеловеческим всеохватным значением, ибо в нём скорее нуждаются не принуждённо-тихие отравленные ядовитыми псевдолечебными снадобьями Люди, а свободные зомби-Человеки, - существа, более опасные для Твоей благородной мятущейся страдающей души, нежели безобидные предсказуемые сумасшедшие, скованные a priori цепями принуждённости по рукам и ногам; много чего я уяснил и понял /Мой зеленоглазый!/, работая сутки через двое; таскаю больным сигареты и чай, они довольны, мои чудные! , и обожают, царственно обожают меня /не Тебя/. Есть тут один больной – дядя Петя – я подружился с ним, ибо всецело охватила мою грешную душеньку глубокая грусть-печаль – поговорив в одну из моих ночных смен с сим умудрённым жизнью человеком, я сделал для себя некие важные психологические выводы, ибо вдруг /не вдруг!/ захотелось остаться мне здесь, скинуть халат и поселиться в этой горестной палате, в коей я пока начальником-санитаром. Не бойся! – я – гений! – и, конечно, не встану на путь грешного всепрощенчества всего и вся, ибо люблю свою работу и выполняю её с Сыновней Любовью /вспомни Христа Иисуса/ и Иоанном Печальным Крестителем стал для меня дядя Петя, преступно отвергнутый своими родными-близкими, и омываю с блаженством его худые костистые ноги, - он улыбается кротко, мягко, ласково гладит мне волосы, и я мою ноги ему украдкой, ставлю таз, наполненный чистой прохладной водой, под его кровать, ибо Креститель Печальный – один! – а питомцев в палате слишком много, чтобы не испытали они непременно некой Божеской зависти к моим Сыновьим действиям по отношению к Предтече Иоанну – в миру – дяде Пете, - и не возжелали приобщиться к сей водосвятной процедуре. Все они – кинутые, брошенные, больные – есть и здоровые! грешники! – солдаты-симулянты – о, эти агрессоры! – они отнимают сигареты, чай и зубную пасту у истинных больных, но я пресекаю их великогрешные действия, ибо преуспел в деле поимки преступников на месте преступления… был дважды солдатами бит, ночью, в туалете, но выдержал это испытание, ибо пострадал за Правду, а преступники отправлены были в штрафные батальоны.
Итак, пиши мне, пиши, Серафимушке, буду ждать-пожидать письмеца Твоего /ответного несравненного/ с великим терпением, ибо хочу многое знать о Грешной Жизни Твоей. Про зеленоглазку-Риту грешницу пиши почаще – эта Дъяволица разожгла во мне творческую мыслительную Похоть – ибо давно я стал /Ты знаешь/ неким Евнухом от жизни – не бесполым! – возьму её /и Твои/ грехи на себя – сей бескорыстный поступок оправдан моим счастливым /так!/ жизненным крестом и с умилением, со слезою в глазах, смотрю я на вас, дети-друзья мои, обнимаю и целую, и кидаюсь Вам в ножки! Любите и прощайте и Вы меня!
P.P.P.S. Я давно хотел изнутри присмотреться к психически неустойчивому разношерстному контингенту и, особенно, к врачующему больных белохалатному медперсоналу.
Пока, пока, пока!
Твой всегда – неИудушка – Серафим!".