Что у вас есть для боли –
Способ сделать эйфорию, видеть больше глаз?
Что у вас есть от боли?
Лучше спросить иначе – что у боли есть от вас?
Dj37
Все знают, что курить вредно как для собственного здоровья, так и для здоровья окружающих. Если бы я знал, что вред распространится не только на легкие, но и на все части тела моей мамы, я бы дал в глаз однокласснику, который много лет назад предложил мне попробовать.
Мама смотрела на мир через мутную призму катаракты. Она почти не вставала, согнутая годами и ревматизмом. Уходя вечером из дома за лекарством для нее, мне даже в голову не пришло, что не затушенная сигарета в пепельнице на веранде может с сильным порывом ветра упасть на диван. Что синтетическое мамино платье за считанные секунды превращается в яркий факел. И что отодрать его от шипящего тела очень трудно.
Еще с порога я услышал нечеловеческие вопли. Мама упала с горящего дивана и каталась по полу. Содрав тяжелые занавески с окна, я набросил их на то, что когда-то было мамой. Я думал, что как только огонь потушится, мама перестанет кричать. Она не перестала ни в скорой, ни в больнице. Врач объяснил мне, что огонь особым образом действует на нервные окончания. Такую боль не снимают ни компрессы, ни морфий. Разве что совсем чуть-чуть. Восемьдесят процентов тела превратились в обожженное мясо. Каждая перевязка – дикая боль. Каждый день, приезжая в ожоговый центр, я покрывался мурашками от воплей взрослых мужиков из перевязочной. Понятий «болевой шок» и «обморок» здесь не существовало. Боль ни на минуту не отпускала их в небытие. Мама сорвала голосовые связки и теперь только страшно хрипела, вырываясь с совсем не старческой силой из рук дюжих санитаров. Боль мучила ее всегда – днем и ночью, во время еды и сна. Часто ее мочевой пузырь не выдерживал, и медсестры, смотрящие каждый день на своих больных как на мясо, раздраженно бросали мне, чтобы я принес подгузники для взрослых. И хотя я знал, что двадцать процентов целой кожи все еще делают маму человеком, я не мог упрекнуть их в том, что восьмичасовой рабочий день в этом аду сделал их бесчувственными головешками.
Это место было кошмарным воплощением ада на земле. С запахом горелого мяса, криков, стонов, хрипов. Я с ужасом осознавал, что настало время спасать свою бессмертную душу, дабы не попасть в руки к дьяволу.
Я забрал домой маму через месяц. За это время у нее четыре раза останавливалось сердце. Операцию по пересадке кожи делать отказались. Сказали, что сердце не выдержит. Да и организм в шестьдесят яростно отторгает все инородное.
Днем я зарабатывал деньги или пытался их занять. Морфий стоил очень дорого, да и сиделке нужно было платить. Это получалось не всегда. В те дни, когда морфий заканчивался, а купить его было не на что, я не спал. Набивал уши ватой, закрывал их подушкой, но все равно слышал крики мамы. Хорошо, что мы жили в маленьком доме на отшибе. Я заложил дом, распродал все, что имело хоть какую-то ценность в глазах алчных барыг. А конца Боли не предвиделось. Иногда я хватал Библию и принимался во все горло распевать: «Блаженны нищие духом, ибо их есть царствие небесное… Блаженны плачущие, ибо они утешатся…». И тогда наш дом был похож на обиталище чертей – один подвывал от боли и страха, другой, глядя на него, кощунствовал. Кощунствовал, потому что читал Слово бога и не верил ему. Потому что стадии раздражения, злости и истерики как ответные реакции на вопли мамы «Убей меняааа!» давно прошли и превратились в надежду на самом деле убить.
Я всегда был атеистом. И не верил в судьбу. Я думал, что все испытания человеку посылаются заслуженно. Теперь я понял, что был глупцом. Но исправиться никогда не поздно. Если ты это осознаёшь. Когда я впервые приобрел томик Нового завета и на обеденном перерыве попытался прочитать молитву перед едой, на меня посмотрели с удивлением. Когда я стал регулярно поститься и отпустил бороду, меня стали жалеть. Но однажды моим коллегам стало известно, что я ношу вериги, и я стал настоящим изгоем. Ничего, зато я преисполнился верой и больше не кощунствую, когда кричит мама. При помощи плети я занимаюсь самоистязанием. Я смотрю на маму, и вспоминаю, как она водила меня в парк – кататься на качелях. Я носился по мощеным дорожкам и представлял, что я – кораблик, потому что моя голубая рубашонка надувалась парусом. С разбега я падал в мамины объятья и не знал страха перед болью. Мама всегда была рядом, она никогда бы не дала мне упасть. И мне все время мерещился упрек в ее глазах. Я слышал, как трещит и расходится моя кожа, как мама глухо стонет. Иногда я тешил себя надеждой, что она меня жалеет. Но тут же гнал эту мысль прочь – я не уберег самое святое, и нет мне пощады…
Мой друг, очень хороший врач, совершенно не чувствует боли. Я отыскал номер его телефона и позвонил с работы. Он внимательно выслушал меня и пригласил на прием. Я думал, он поделится со мной секретом, расскажет, как пришел к нечувствительности. Я считал его если не ангелом, то посланником Бога на земле – он отрешился от бренного тела и занимался лечением людей для спасения души своей. Но он предложил мне снотворное и антидепрессанты. Я рассмеялся ему в лицо, я сказал, что давать маме лекарство нужно каждые два часа. Что если я не достану морфия вовремя или не впрысну в единственную уцелевшую от огня руку, мама умрет. Что попасть в вену дрожащему от боли человеку очень трудно. Что на работе я иногда не замечаю, как засыпаю. Что мне все время мерещится запах гари и крики. Что я везде ищу тишины. Но ее нет нигде – ни в библиотеках, ни на пустырях. Я сказал, что мне не нужна его долбанная помощь. Я найду тишину и понимание в другом месте.
Я пробовал опускаться в ванную с головой, но шум воды также резал слух. Мир звуков распался для меня на составляющие. Я стал слышать в краткие затишья боли беготню тараканов под половицами и совокупление мух в нужнике, находящемся на улице. А спать я больше не мог. Каждую ночь я сворачивал валики из ваты и карандашом заталкивал их глубже в ухо. Я представлял, что это моя вина перед мамой прячется глубоко в памяти. Однажды я сделал себе очень больно, пошла кровь, но я узнал об этом только наутро – я впал в забытье, спрятавшись от рассвета в стенном шкафу. Я ни разу за эту ночь не дал ей лекарство.
В то утро я, как обычно, пришел в аэропорт встречать письма. Я ждал, что кто-нибудь из европейских врачей напишет мне, как снять нашу с мамой боль. Ощутив вибрацию в кармане, я увидел, что звонит сиделка. Поднес телефон к уху, но слышал только мух из нужника. Да еще топот божьих коровок, танцующих чечетку. И эти звуки не перекрывались ничем, даже гулом аэропорта. Потому что его просто не было. Шума не было. Мелькнула догадка, что наверно мои барабанные перепонки отстучали свое. Вытащив окровавленные тампоны из ушей, я уронил их вместе с телефоном на мрамор. Я прислушивался сам к себе. И не верил. Какая-то девушка (с короткой стрижкой) показала мне куда-то вниз и пошевелила губами. Я стоял и слышал, как откуда-то далеко, из моего дома, доносится обиженный скрежет маминого сердца. Оно скрипнуло последний раз и остановилось навсегда.