Оставайся! Так мало здесь чутких и честных...
Оставайся! Лишь в них оправданье земли.
Адресов я не знаю — ищи неизвестных,
Как и ты, неподвижно лежащих в пыли.
(Саша Черный)
Скомкав и метнув мимо урны очередной полуисписанный лист бумаги, Семёнов пошёл и открыл дверь.
-Здравствуйте, - улыбнулся ему высокий мужчина в хорошем плаще, в хороших, наверно золотых, очках, с хорошим кожанным портфелем с блестящими застёжками...
-И вам здравствовать... А вы кто?
-Я? Владислав Петрович. Семенович-Степной. Ваш биограф.
-Мой.. Что?!
Биограф, продолжая улыбаться, осматривался – осмотрел дверь, глянул на туфли Семёнова, потом заглянул через его плечо – но в прихожей было совсем темно...
-Позволите войти?
-Послушайте, тут что-то... вы наверно... – Биограф внимательно смотрел на него, улыбаясь. – Ну войдите.
Владислав Петрович проскользнул мимо Семёнова, который, кстати сказать, был в майке и в драных брюках, прошёл, глядя и туда и сюда, к повороту коридора.
-Ну что ж, - сказал он, когда Семёнов, закрыв дверь, подошёл к нему, - типичная обстановка неизвестного никому гения. («Это точно..» - подумал Семёнов). Вижу крохотную кухоньку... А там. – Он указал на дверь единственной комнаты, - должно быть, письменный стол и кровать.. А? – И он пошёл в комнату; будто бы ошарашенный, но старающийся при том сохранять самообладание («Может, это аферист какой!») Семёнов последовал за ним. – О! Ну, как я и говорил! Тумбочка, полка для книг – это понятно... по-нятно, - бормотал под нос биограф, тщательно осматривая всё через свои дорогие очки. – А что у нас за окошком... – ну, что ж, вполне приемлемый вид... Даже чем-то прекрасный... Впрочем, уж мне куда судить – судьбе виднее куда поместсить гения, какой ему поставить пейзаж за окном, какие... – Он повернулся к хозяину, - ..в какие его штаны одеть.
Семёнов решился и, выдохнув, сказал:
-Послушайте, это точно ошибка. Я никакой не гений. Я вижу, вы вполне солидный человек – лучше не теряйте здесь своего времени, а сверьтесь со своими записями и ищите гения в другом месте... не в этом доме.. не на этой улице...
-Может быть, и не в этом городе? Вы так уверены, что эти места не могут родить талантливого человека? Ошибаетесь. Вот если б вы были не вы, а простой человек, заявивший такое, я бы вам сказал, что гений может жить с вами на одной лестничной площадке, а вы не будете знать об этом. Ну человек и человек... Может, какие-то странности у него – но кто на них внимание обращает?. Я вам скажу, дорогой, что гениев, людей по-настоящему великих, у нас полно – и в этом городе, и на этой улице, и в этом доме – везде! И больше мне не надо никуда идти, я абсолютно уверен, что попал по адресу. Семёнов? Андрей Павлович?
Тут уже было трудно отвертеться... Однако ошибка этим не отменялась.
-Я не гений, - ещё раз произнёс Семёнов, глядя на того, кто назвал себя биографом..
-Прелестно, - умилился тот. – Можно, я присяду? – нам ещё ведь говорить и говорить... –
Он сел на застелённую кровать. - ..Так я вам о том, что с одной стороны редкость, когда гений не признаёт своей гениальности, - но это всё стереотип, дорогой мой! Не тех у нас величают!, «Звезда» - вот что в почёте: много шика, блеска, гордыня распирает грудь – но внутри!, внутри пустота. Настоящее же величие не кричит о себе; творец занят своей работой, ему надо сказать что-то людям – к чему эти фанфары! Он может знать себе цену, а может - и нет; он может быть скромен, как дитя, и велик в том. В конце концов, ему может быть противна вся эта шумиха – ну представте: со всех сторон его имя, его портрет... а ещё нелепые слухи, а оскробительные предположения!.. – разумный человек, который работает не от тщеславия, а во благо мира всего, захочет уйти от этого. Или максимально отсрочить. Я так понимаю, у вас последний вариант...
Семёнов вздохнул.
-Хотите чаю?
-О, это с удовольствием! Зелёный, если можно.
-Только чёрный..
-Ах, извините... – Владислав Петрович виновато рассмеялся. – Извините, прошу. Коммандую тут... Давайте любой.
Семёнов ушёл на кухню и, пока кипел чайник, сосредоточенно ждал, что придёт всё объясняющая мысль, но она не приходила... «Может, я и вправду гений? – подумал он в шутку, заливая кипятком крупинки дешёвого чая. – Ну а ему-то откуда это известно?.. Чепуха какая-то!»
Когда он вошёл, неся в одной руке заварник с двумя чашками , а в другой тарелку с обнаружившимся случайно печеньем, Семенович-Степной уже писал что-то в большом блокноте, положив его на твёрдый портфель на коленях; на тумбочке у кровати стоял готовый записать всякую речь диктофон и рядом с ним коробочка со сменными кассетами. Семёнов разлил на столе чай и поставил чашку и тарелку с печеньем возле диктофона: «Пожалуйте».
-О, спасибо большое. – Биограф покосился на чашку. – Одну минуточку, я тут кое-что замечу...
Семёнов прислонился к подоконнику; мысли о глупости ситуации опять начали приходить в голову... – но тут биограф закончил писать, с размаху подчеркнул написанное и весело посмотрел на своего будущего собеседника.
-Ну что, начнём, пожалуй. – Он отхлебнул из чашки, видно, сдержал некоторое отвращение, закусил печеньем. – Ум-мм, чудесно. Вы мне расскажите о своей жизни. Всё, что помните, знаете; я включу вот эту машинку, что-то буду записывать сюда... иногда буду задавать вам вопросы – чтобы некоторые факты осветить, так сказать, наилучшим образом. Ну, с Богом, я уверен, вы справитесь.
Тут Семёнов, конечно, растерялся. Ладно осматривает, называет его гением, можно угостить его чаем.. – но рассказывать всю жизнь!.. «Хотя не так уж и много... – подумал он. – Жизнь самая беднейшая – никаких значительных событий, ни знамений.. Хочет слышать про мою жизнь – ладно. Пусть сам убедится, что я никакой не гений, а обычный человек. А порой и того хуже...»
-Жизнь, - произнёс гений Андрей Павлович Семёнов, - жизнь... – Он повернул голову к окну, смотрел куда-то... Владислав Петрович включил диктофон и терпеливо ждал.
-Ну началось всё, как и у всех, - усмехнулся рассказчик, - рождён женщиной, самым естественным образом; если верить рассказам, в этом самом городе, в единственном его роддоме. Уж рост, вес при рождении, извините, не помню, и вообще, о самом начале своей жизни мне известно мало. Отца я не знал, мать умерла до того, как у меня хватило смелости её о чём-то распрашивать... Меня воспитывала бабушка, а она знала не так уж много. Да и её я видел не часто, она работала проводником на дальнем следовании и много была в разъездах...
-И что, вы жили один? Сколько вам тогда лет было? – спросил биограф, уже без плаща и очков, подперев голову рукой, смотря с неподдельным интересом.
-Лет.. У бабушки я оказался в шесть; прожил с ней до окончания школы. Потом поехал в другой город поступать в институт...
-Ну не спешите, не спешите. Вернёмся к бабушке; её нет, а вы..
-На да, был один, а что же; бабушка мне доверяла, всегда говорила, что я уже взрослый; я, конечно, хотел оправдать... Не совсем один, правда. Соседка, Клара Львовна, заходила кормить меня; перед приездом бабушки мы с ней убирались в квартире, готовили что-то особенное (я, насколько мог, участвовал) и ехали встречать на вокзал. Иногда Клара Львовна брала меня к себе – она жила одна этажом ниже, они с бабушкой были подругами... У неё было много-много книг и пианино, на котором она умела недурно играть пару вальсов и Лунную сонату (биограф улыбнулся и, кивая, записал что-то в блокнот). Ну вот... Зато, когда бабушка приезжала, это был праздник. Она привозила всяких гостинцев, а ещё историй о том, что с ней случалось в пути, или что ей рассказали. Вечерами она вязала – о, замечательно вязала, я ходил только в её шапках, свитерах, варежках.. вязала, значит, и рассказывала, рассказывала. Вот хотя бы это. – Уже увлечённый Семёнов засмеялся, вспоминая, - Дело было сразу после Нового года, поезд «Москва – Киев», как раз проезжали...
Биограф, уже незаметно для рассказчика махавший руками, наконец сказал:
-Погодите, погодите.. Не тратьтесь. Я предполагаю, что это неимоверно интересно, но я знаю, насколько ценны такие вещи для писателя («Ах, я и писатель!» - вспомнил Семёнов разворачивающуюся комедию); они найдут своё место в ваших работах. Я не претендую, что вы. Только очерк вашей жизни, силуэт, который, может быть, кого-то вдохновит, тоже заставит воспарить, понять, что достаточно он уже провёл на земле, а настоящая жизнь – она там. – Он махнул рукой в неопределённую вышину, - в свободе, в творчестве... Продолжайте, прошу. Без личных отступлений.
«Да он сам поэт!»
-Слушайте, кто вы такой? – спросил Семёнов. – Как вы узнали обо мне?.. Не о том, что я гений, что тут живёт какой-то гений – потому что я не гений, - а как вы вообще... И зачем?! – вот этого я не пойму совершенно...
Биограф улыбнулся, опустив глаза.
-.. Вы в хорошем плаще, в дорогих очках, с портфелем – приходите, а может, приезжаете откуда-то – откуда вы?.. – вы приезжаете в этот городок, если не забытый богом, то отложенный им на далёкое потом.. Приходите в этот район, на эту улицу, где половина фонарей не горят и только два магазина: «Продукты» и «Автозапчасти»; в этот дом, где живут пьяницы и старухи, – и вот: «Здравствуйте, вы гений!» Слушайте, я просто не знаю... Мне ещё работать надо, в конце концов!
-Трудитесь над чем-то? – спокойно спросил Владислав Петрович, ничуть не смущённый этим всплеском. Он глянул на стол, на бумажки у корзины. – Да, это мне знакомо. Что ж, мир ждёт, затаясь.. Да вы лучше продолжайте; о бабушке понятно – вы любили её больше всех других...
Семёнов вздохнул.
-Любил... Да, да. И она меня любила. Когда мы расставались, обое плакали. Она мне была и матерью, и другом... Короче, я окончил школу и уехал в другой город поступать...
-Эй, эй! Зачем короче? Давайте остановимся на школе..
-А что останавливаться.. В школе надо мной смеялись. Били иногда. Я был неуверен в себе до крайности, боялся их... Я жил в своём мире; там мне было хорошо, уютно... а когда приходил в школу – там было всё по-другому... громко, грубо, жёстко. Я хотел только, чтобы меня оставили в покое – но они не оставляли. ...Правда всегда были хорошие товарищи, друзья, точнее всегда один... потом другой – они как бы сменяли друг друга. Вот вы говорите: судьба – да, вот как будто судьба посылала мне их... Без них было бы совсем трудно; а с ними было хорошо, весело. С ними я не чувствовал себя ничтожеством.. Но всё равно я был рад, когда школа осталась позади. Мне хотелось начать совершенно новую жизнь... Стать новым человеком – но я не представлял, как это у меня получиться здесь, в этом, по сути, посёлке, где не пройдёшь по улице не встретив одноклассника, его дружков, их ухмылку...
-Решили уехать.
-Решил. Сказал бабушке, и она поняла – хотя я и не говорил ей о своей жизни в школе, только стандартное: задавали, отвечал, тра-ляля... Она вообще была очень понимающий человек... – а если и не поняла всего, увидела, что это важно для меня, уехеть, и поддержала. – Семёнов опять повернулся к окну и смотрел некоторое время. Владислав Петрович наблюдал за ним внимательно, как художник, будто пытаясь запомнить каждую черту лица, или уловить то, что в хороших картинах передаётся не в самих красках, точных мазках, а в едва уловимом соотношении, может даже отклоняющемся от натуры, но приближающемся к сути...
-Я готовился всё лето, - сказал Андрей Павлович (впрочем, он наверное был ещё достаточно молод, чтобы так его называть..), - а потом уехал. В большой город. Поступил, и началась у меня новая жизнь. Появилось много друзей – теперь, скорее, товарищей, хороших знакомых, - я стал одним из всех. Учился, ходил на вечеринки... даже девушка у меня была, собирались пожениться.
-И что? – спросил Владислав Петрович, уже допив чай и вставая, чтобы налить ещё. – Бросила? Секундочку.. – Вернувшись с полной чашкой уже остывшего напитка, он перевернул кассету на диктофоне, щёлкнул кнопкой, кивнул.
-Да трудно сказать, кто кого бросил, - сказал Семёнов, сидя уже на краю стола, катая по его поверхности карандаш. – Скорее всего я, как это ни странно. Я всё больше понимал, что мы с ней не пара, и всё меньше хотелось играть в эти игры – а она понимала, и сама уже, наверно, искала другие варианты..
-Вообще, знакомая ситуация, - заметил Степной.
-Правда?
-Конечно. Мы следуем влечению самой жизни, а когда оно удовлетворено, понимаем, что больше нам и не нужно было ничего. Смотрим теперь на человека как на будущего спутника жизни и понимаем: невозможно. Всё дело в диференциации: это одно, а то другое.
Семёнов кивнул.
-Теперь это понятнее, чем тогда.
-Ещё бы, - засмеялся биограф, прожёвывая печенье. – Скажи молодому горячему человеку, что вот эта светловолосая красавица не его судьба!
- Но после того я начал смотреть по-другому. Теперь влечение жизни, как вы говорите, было изведано и немного обуздано, и если я и смотрел на девушек, то искал ту, котоая могла бы быть со мной.. быть моей подругой... Слушайте, я с вами откровеннее, чем с кем-либо!
Степной кивнул, дожёвывая, с улыбкой: всё хорошо.
-Но теперь я не видел, не находил. Всем им, казалось, нужны танцы, веселье, те самые отношения – хорошо, ладно, НО НЕ ТОЛЬКО ЖЕ ЭТО! Должно что-то большее объединять; что-то глубже, существенее...
-Творчество? Ощущение красоты?
Андрей Павлович посмотрел на него и не ответил.
-Я жил в общежитии (теперь поражаюсь: как я перенёс всю эту атмосферу – это был героизм с моей стороны!), бабушка частенько навещала меня, точней, мы встречались на вокзале – двадцать минут, пока поезд стоял, были нашими. Она передавала мне сумку с продуктами, какими-то вещами, я целовал её, а в основном мы просто болтали ни о чём, наслаждаясь друг другом, зная, что вот уже сейчас расстанемся... Потом поезд трогался с места, она быстро залезала на ступеньки – она у меня была молодая, а с виду вообще не скажешь, что я внук, а она бабушка, скорее... мать.. В общем, она опять уезжала, а я оставался – со своей новой, более уверенной, почти лишённой страхов жизнью, полной другими проблемами, которые я уже мог решать, не то что раньше... Но по-прежнему чего-то не хватало. Впрочем, я только там это начал понимать; вроде жизнь идёт хорошо, как и мечтать нельзя было .. но всё-таки откуда-то бралась эта печаль, о которой в песне поётся!. – Семёнов уже совсем не обращал внимания на биографа (который, слушая его, откинулся к стене и забросил ногу на ногу) – он вспоминал, вглядывался в невидимое другому прошлое, пытался выразить... – Нет, это было не отсутствие родного, понимающего человека, нет.. и не тоска по дому – что-то, что-то...
-Скажите, чем вы спасались? – спросил Владислав Петрович.
Семёнов вздохнул, глянув на него.
-Пил! Ясно? Получал стипендию и...
-Не обманете, - покачал головой Степной. – Это уже, знаете, далеко не первое моё интервью с гением, так что не тратьте воображения.
-То есть гении, по-вашему, не пьют? А я вот слышал иначе..
-Пьют, пьют, конечно. – Владислав Петрович встал и посмотрел в окошко диктофона. – И пьют, и по-другому гробят себя; вот вы так легко приспособились к реальности – а некоторые не могут. Или думают, что не могут. Вот и пьют.
-Откуда вы знаете, что я приспособился?
-А вы сами сказали. Хотите послушать? «Жизнь, о которой и мечтать нельзя было...»
-Я есть хочу, - сказал Семёнов.
-Что, простите?. А. Ну... перейдём на кухню?
-Там ничего нет. Надо идти в магазин.
-Хорошо... Может, я..
-Нет уж, сидите. Вы всё-таки гость. Я сейчас вернусь.
Семёнов достал из шкафа рубашку, потом пиджак; одевшись, вышел, хлопнула дверь. Семенович-Степной выключил диктофон и подошёл к окну.
-И чего ты боишься? - произнёс он, смотря, как хозяин удаляется по подмёрзшей улице. – Биограф приходит к нему... «Нет, вы ошиблись, я не гений!», эх! Тащишь вас, тащишь...
Андрей Павлович вернулся десять минут спустя с пакетом и какой-то бумажкой в руке.
-Весточка из далёких мест? – улыбнулся Валентин Петрович, встречая его в прихожей.
-Да где там!, лет пять уже никто не пишет. Это за воду, опять грозят отключить – вот видите: Семёнову Андрею Павловичу, долг столько-то, в случае неуплаты... Как вы думаете, отключат? Одна радость в жизни – чаю выпить, да ванну принять – другая.
- И ящик почтовый кто-то сломал, - бормотал Семёнов, направляясь на кухню, выкладывая там продукты. – Застать бы этого умельца на горячем...
-А по-моему, вы лукавите, - сказал Степной, заходя следом. – Кое-что у вас ещё осталось из радостей, и может быть то, что легко перекроет все эти другие незначительные вещи.
-Ничего себе незначительные! Вы когда-нибудь сидели без воды? И я пока нет, но думаю, это не из приятных...
-Давайте продолжим, - примирительно улыбнулся Степной. – Институт. Вдали от бабушки, единственного родного человека, с жизнью, которая вам и нравится, по контрасту с прежней, также своей свободой – настоящей, взрослой: иди, куда хочешь, делай, что заблагорассудится!.. Но это уже вас не удовлетворяет. – Секундная пауза. – Что было дальше?. Погодите, я диктофон принесу.
-А кто вам сказал, что не удовлетворяет, - крикнул ему вдогонку Семёнов. – Ну да, у вас всё записано. На самом деле, - сказал он, когда биограф вернулся, - были всякие дни. Я же не печалился сутками напролёт; а вообще-то надо говорить даже не о днях, а о минутах.. может, мгновениях. Сейчас ты счастлив, а вот уже плачешь; ещё не высохла слеза, а ты уже готов рассмеяться..
-Да, - тихо сказал биограф. – Но та неудовлетворённость, о которой вы говорите, это не минутное дело; в следующую секунду о ней можно разве что забыть – отвлечься, засыпать впечатлениями или телесными чувствами, что и делают люди... Но она останется и придёт снова.
Семёнов помешивал макароны в кастрюльке.
-Слушайте, а вы не бывали в моём интституте? На прежнем месте жительства, в школе?.. Биограф ведь должен изучить всё это, увидеть своими глазами, чтобы потом рассказать... Кстати, кому вы собираетесь рассказывать обо мне? Хотелось бы видеть этих интересующихся людей..
-Разные бывают биографы, - ответил Степной. – Меня интересует суть – вот ваши глаза, ваши слова – то, как вы сами обо всём говорите... Как и чем вы живёте сейчас. Толку в том, когда пишут огромные книги, полные мельчайших подробностей: с кем поцеловался в первый раз, во сколько пополудни выпал первый зуб, какие прозвища у него были среди товарищей... Всё это мусор; ненужное, а главное отвлекающее от основного.
-И что же это основное?
-А то вы не знаете.
На некоторое время воцарилась тишина, только вода медленным ритмом капала из крана в мойку да булькало в кастрюльке...
-Жизнь, - произнёс Семёнов, уже без всякой иронии, без игры. – Только она и имеет значение. А то, что в ней... Это может быть приятным, и нам хочется это удержать; может пугать, раздражать, злить – и мы бежим от этого; так и живём: если не стремимся и не убегаем, значит готовимся к этому. Но однажды тебе так надоедает эта беготня, и хочется выбраться – но не знаешь куда. Думаешь: опять бежать?.. – Нет!, набегался достаточно. – Он отодвинул кастрюльку с огня.. - И ты ищешь, ищешь этот выход, страдаешь ещё больше, чем когда это было только предчувствием... однажды изводишь себя настолько... Хочется плакать, рыдать... вырвать всё это из себя., уйти, раствориться... Выйти из игры! Но вдруг... на самом пределе, отвлёкшись к чему-то на миг, понимаешь: Боже, как я устал. И какой я дурак! – ведь всё это не больше, чем пылинки в луче проэктора, – стоит ли их провожать, гнаться за ними... И тут уже можешь смеяться – над тем, какой ты был дурак, - можешь плакать, над потраченным впустую временем, – но когда это проходит (столько всего накопилось – боли, ненужных надежд...), ты остаёшься... тем, чем и был всегда. Просто жизнью.
Сказав это, человек в дешёвом пиджаке повернулся к человеку в пиджаке дорогом и встретил вполне понимающий взгляд.
-За этим я и пришёл, - сказал биограф. – Вы-то, кажется, подзабыли немного, а?
-Ваша правда. Спасибо. Вот вам мой стих за это:
Здесь нет вчера
и нет сегодня.
Здесь есть лишь то,
что есть сейчас!
..И мы идём -
куда угодно,
И мы сидим,
за часом час...
Вокруг кино -
длиннющий сериалец;
Кто смотрит с отвращеньем,
кто со скукой, -
Да нервно на курке
танцует палец,
Лишь только страх не даст
проститься с мукой...
А мы, смотря,
проходим мимо;
Нас нет -
и где же мы теперь?
В звезде,
в глазах твоей любимой...
В тебе, мой друг,
сокрыта дверь!
* * *
-Интститут я закончил кое-как, - досказывал Андрей, поужинав макаронами, - хоть это меня уже и не интересовало. Бабушке этого очень хотелось, пропадёшь без образования, говорила она – а сама, между прочим, рассказывала, что бросила на втором курсе. Ну что ж, может, она и была права – я же ничего не умею, наверно, нехватка мужского воспитания... А так, вот – работаю бухгалтером, в родном городе, сразу же приехал сюда после института, сразу устроился. Денег, в вобщем, хватает – за квартиру заплатить, перекусить чего-то... ну, вот иногда. – Он махнул лежавшей на столе квитанцией за воду, - могу и просрочить. Но это пустяки, вы правы.
-Значит бухгалтером, - усмехнулся Владислав.
-Да. Вот как раз писал месячный отчёт – а он всё не выходит и не выходит, зараза... Хорошо, что вы пришли. Совсем было замотался.
-Не ваше это дело, - заметил Степной.
-У вас есть предложения? А мне тут и нравиться чем-то... лучше бы жить, быть может, у моря, или в сосновом лесу.. – но нет места без своей особой прелести, нет.
-А стихи?
-Да, и стихи! Тут они сами пишутся – в ответ на то, что я вижу каждый день. Побуждение, понимаете? А у моря я бы лёг и лежал бы дни напролёт.
..Они ещё говорили о том, о сём, просто сидели в тишине зимних сумерек за окном... Потом Семенович-Степной, уже собираясь, попросил Семёнова расписаться в блокноте.
-А как вы меня нашли? – спросил Семёнов. – И это вы сломали в ящике замок?
- Я, - сказал биограф. – Я путешествую. Езжу по всей стране и за границей тоже, просто гуляю по городам... – ищу вот таких гениев, как вы.
-Я не гений, - сказал Семёнов – и они, глядя друг на друга, вместе громко рассмеялись.
-Ну а что биография, будет?
-А как же, у меня уже немало таких истори собрано. Вашу я начну так: «я, присутствоваший при том, как человек забыл, что он жив, и убеждал меня и себя в обратном, - хочу рассказать вам эту историю...»
-Да, забавно.
-И мне нравится. Вот мой телефон, звоните по случаю и без.
-Спасибо.
-Всего доброго.
- Всего..
----------------------