В. И. Шуйский Исторический роман

Собченко Иван Сергеевич
                Глава  первая
               
               
                I

Великий государь всея Руси Иван Васильевич Грозный призывал на службу достигших совершенных лет князя Василия Ивановича Шуйского и другого его брата Андрея Ивановича.
Род Шуйских был в числе шестнадцати старейших, чьи отпрыски никогда не были окольничими, получая сразу высший государственный чин боярина.
Братьев Шуйских царь Иван Васильевич звал на дворцовую службу. Младшего князя Андрея Ивановича записали быть у царевича Ивана Ивановича рындой с большим саадаком, а князя Василия Ивановича рындой у самого царя, и тоже с большим саадаком.
Рында – телохранитель, рынды стоят у трона на самых торжественных приемах. Но рынды еще и царские оруженосцы: одни носят шлем, другие самопал, копье саадаки. Но первый среди них рында с большим саадаком.
Саадашный прибор – часть Большого царского наряда – боевого снаряжения. Сюда входили: корона, скипетр, держава, бармы, золотые цепи. Сам же большой садок состоял из ящика для лука, колчана, пояса, а бывало, и подсаадашного ножа. Царские луки мастерились из кости, рога, дерева. Все это склеивалось, обертывалось тисненной, с золотыми узорами, кожей. На тетиву шли воловьи жилы или шелковые крученые нити. Стрелы приготавливались из прямолинейного дерева: из березы, клена, редко дуба; наконечники были из железа. Для хранения саадашного набора шили специальный чехол. Царские луки далеко били, стрела летела на двести, на триста шагов: на сто шагов насмерть поражала.

Шуйские вели свой род от великого князя Андрея Ярославовича Суздальского, третьего сына Ярослава Всеволодовича. Князь Александр, прозванный Невским, старший брат Андрея, получил от сыновей и внуков Чингисхана в удел, сожженный дотла Киев, да окраинную Новгородскую землю, чингизиды боялись воинской славы Александра.
Но Андрей тоже был славным воином, сражался на Чудском озере, ломал копьем немецкую “свинью”. В жены взял себе дочь Данилы Романовича Галицкого, единственного русского князя, который не склонил головы перед Батыем.
Андрей Ярославич бился с татарами за Русь, с царевичем Невруем, и не одолел. Далеко пришлось бегать. Новгород, убоявшись мести Батыя, не принял князя. Даже княжну свою с детьми пришлось ему дожидаться во Пскове. Соединяясь с семьей, ушел сначала в Колывань, так называют русские Таллин, а потом в Швецию. Уже только после смерти Батыя и Сартака вернулся Андрей Ярославович на родину, получив от брата Александра Суздаль, Городец, Нижний Новгород. Хоть и лишился ярлыка на великое княжение, не мстил старшему брату, не ревновал. Смолчал, когда обошли его после смерти Александра. По старшинству он наследовал стол великого князя, но татары дали ярлык менее опасному для себя Ярославу Тверскому.
Через год Андрей умер, а дети его вновь испытали притеснения.
Князь Юрий Андреевич получил в удел один только Суздаль.
Городец и Нижний Новгород Александр Невский завещал своему сыну, посеяв
вражду между двоюродными братьями и потомками.
Князь Юрий, лишенный, как и другие братья удела в Нижнем Новгороде, обрел Шую и стал именоваться князем Шуйским. Князь Юрий Шуйский родил Василия и
                3

Федора. Братья, не признавая власти великого князя Московского Василия II Темного, сидели на княжении во Пскове и в Новгороде.
Василий родил Михаила, Михаил Андрея, правителя России в отроческие годы царя Ивана Васильевича, деда Василия Ивановича Шуйского, Андрей родил Ивана, единственного сына, батюшку Василия Ивановича, а Иван пятерых: Василия, Андрея, Дмитрия, Ивана и Александра.
Дед Василия Шуйского, князь Андрей, обладал беспокойным и неугомонным характером. Он был честолюбив и ради власти не боялся идти на рискованные поступки.
В браке с Соломией Сабурой великий князь Василий III не имел детей. 20 лет его брат Юрий ждал кончины государя, чтобы наследовать престол. Второй брак монарха создал новую ситуацию. Но удельный князь не желал отказываться от своих планов. Исход заговора зависел от знати, и Юрий попытался заручиться поддержкой бояр. Он добился большого успеха, перезвал к себе на службу князей Андрея и Ивана Михайловичей Шуйских.
Василий III забил тревогу. Он не решился арестовать брата, но потребовал выдачи мятежных Шуйских. Они были закованы  и разосланы в тюрьмы по городам. Строгость наказания объяснялась тем, что речь шла о заговоре и подготовке государственного переворота. В темнице князь Андрей пробыл 5 лет.
После смерти Василия III правительница Елена Глинская выслушала “печалование” митрополита и велела освободить от уз Андрея Шуйского и его брата.
Когда Андрей Шуйский вернулся из тюрьмы, к нему пришел дьяк Юрия Третьяк Тишков, который через Андрея пытался склонить на сторону Юрия весь влиятельный клан Шуйских-Суздальских. Андрей отправился к Борису Горбатому-Суздальскому и посвятил его в план заговора.
Рискованные действия заговорщиков не встретили сочувствия у боярина Горбатого-Суздальского, он немедля отправился во дворец и подал донос. Спасая
голову, и сам Андрей поспешил в Думу с изветом.
Заговор снова провалился, и власти посадили в башню сначала Андрея Шуйского, а затем и князя Юрия с его боярами.
Андрей провел в тюрьме еще пять лет. Лишь по смерти Елены Глинской правитель Василий Шуйский добился освобождения Андрея из заточения.
Благодаря опекунам братья Иван Плетень и Андрей Михайлович Шуйские получили боярские чины.
Шуйские правили государством пять лет. После смерти опекуна Ивана Васильевича Шуйского к власти пришли князь Андрей Михайлович Шуйский с братом.
Длительное пребывание в тюрьме давало о себе знать. Андрею не доставало политического опыта, расчетливости и осторожности. Любые попытки посторонних оказать влияние на государя Шуйские решительно пресекали. Так они обошлись с Федором Воронцовым. Он постарался войти в окружение мальчика, понравился ему. Шуйские сразу насторожились, хотели прервать их контакты. Но Воронцов не внял предупреждениям, а Иван Васильевич его “любил и жаловал”, приказал свободно допускать к себе.
Тогда Шуйские продемонстрировали силу, 9-го сентября 1543 года на заседании
Думы они со своими сторонниками Кубенскими, Палецким, Курлятевым, Пронским. Басмановым набросились на Воронцова. Ничуть не стесняясь присутствия великого князя и митрополита, вытащили “провинившегося” в соседнюю комнату, избивали и хотели прикончить. Иван Васильевич в ужасе плакал, просил Макария защитить любимца. Митрополит и бояре Морозовы пошли к разбуянившимся “принцам крови”, именем государя стали заступаться за Воронцова. Шуйские смилостивились, пообещали, что так и быть, не убьют, и поволокли его в тюрьму. Великий князь вторично послал митрополита и
                4

бояр. Молил, что если уж нельзя оставить Воронцова в Москве, пусть его вышлют в Коломну. Бояр, явившихся с ходатайством, Шуйские и их клевреты “толкали в хребет”, выгоняя вон. Грубо отругали митрополита, казначей Фома Головин сам изодрал его мантию и топтал ее. А Воронцова с сыном Иваном решили сослать в Кострому и заставили Ивана Васильевича утвердить приговор.
Но через неделю после этого скандала юный Иван отправился на обычное ежегодное богомолье в Троице-Сергиев монастырь, а оттуда на охоту в Волоколамск.
Государю исполнилось 13 и он как взрослый, как когда-то его отец, возобновил великокняжескую традицию. Его сопровождала свита бояр. Шуйские остались в Москве, у них имелись более важные дела – без лишних свидетелей проворачивать свои махинации. Они жестоко просчитались. При великом князе находились его соглядатаи. Впечатления от выходки Шуйских с Воронцовым у государя были свежими, и бояре, недовольные Шуйскими, нашли с государем общий язык. Сговорились, выработали план действий.
В Москву вернулись в ноябре. А после праздника Рождества прямо на заседании
Думы Иван Васильевич проявил себя Грозным. Приказал арестовать предводителя
Шуйских, Андрея. Его предали псарям, и они князя до тюрьмы не довели, убили по дороге. А уж после этого, задним числом, были оглашены его вины – ограбление дворян, насилие над крестьянами и горожанами, бесчинства его слуг.
Обычно государевы псари жили не в Москве, а в тех слободах, куда царь выезжал на охоту. Следовательно, команду из них сформировали там же, привезли с собой.
Два часа без одежды убитым лежал возле Курятных ворот.
После того, как клан “принцев крови” был обезглавлен, последовали наказания соучастников преступления. Посадили в тюрьму Ивана Кубенского, сослали в разные города Федора Скопина-Шуйского, князя Юрия Темкина, Фому Головина и других клевретов вчерашних правителей. Афанасию Бутурлину за поносные слова в адрес государя урезали язык.
Сыну Андрея Михайловича, Ивану Андреевичу, отцу Василия Ивановича, после этого пришлось долго скитаться вдали от двора. Вместе с верным дядькою он жил на Белоозере и кормился крестьянским трудом. Только через несколько лет дядьки вымолили прощение для своего подопечного. (Во время богомоления царя в Троице-Сергиевой лавре он бросился к государевым ногам). Теперь все тому же царю Ивану Грозному предстояло служить молодой поросли дома князей Шуйских.
Так Иван Васильевич отомстил Андрею Михайловичу за князя Федора Семеновича Воронцова.
Однако недолог был праздник слуги Федора Семеновича Воронцова, из-за которого псари растерзали Андрея Михайловича. Грозный отрубил голову, справив свое шестнадцатилетие. В тот же день лег на плаху и князь Иван Кубенский – лютый враг Федора. Ко времени казни боярина Андрея Шуйского его единственный сын, князь Иван, был молодым человеком.
Иван Андреевич дорожил фамильной честью. Летом 1577 года государь по случаю похода на татар послал его с царским наказом к князю Владимиру Андреевичу Старицкому и к главному воеводе Ивану Бельскому, происходившему из рода великих князей литовских. Однако Шуйский вовсе не собирался уступать первенство литовской знати. Иван Андреевич заявил, что ему непригоже ехать к Бельскому с наказом: это
приводит к “потере” родовой чести. Грозный велел дворянину Караулову насильно отвести князя Ивана к главному воеводе Бельскому, а последний уведомил, что наложил опалу на Шуйского.
Только год спустя Иван Шуйский получил пост воеводы в захолустном городке Дедилово.
                5

В 1559 году Иван был прощен царем и назначен рындой с большим саадаком.
Он числился головой (полковником) в Большом полку. Это означало, что в его подчинении оказалась тысяча дворян. Еще через пять лет он воевода Сторожевого
полка. Для знатного князя это было не слишком высоким назначением, но иначе Иван Грозный не позволял представителям знати быстро двигаться вверх. Шла ливонская война, и все обязаны были делать карьеру на полях сражения. Естественно, что, подрастая, Василий в это время редко видел отца. С матерью и младшими братьями, Андреем, Дмитрием, Александром и Иваном, он, скорее всего, большую часть времени проводил в одном из родовых имений. Там было много спокойнее и безопаснее, чем в Москве времени Ивана Грозного.
В 1565 году Ивану Андреевичу удалось показать себя отважным воеводою. Во время нападения ливонцев на предместье Пскова он усиленно отражал все атаки. Царь по достоинству оценил смелость Шуйского, наградил боярским чином и даже включил в состав опричного двора. С этого времени местом пребывания князя становится Александрова слобода, в семье он появлялся реже. Воспитанием Василия занимались мать и образованный дядька. Вдали от столицы молодой князь овладел разными науками по книгам, которых было много в родовой библиотеке. Кроме того, его интересовали хозяйственные проблемы и возможность увеличить семейный доход. Считать деньги Василий научился с ранних лет, поскольку во время отсутствия отца ему приходилось быть главой семьи.
Иван Андреевич был не только участником ливонских походов, но и каждое лето стоял с полком на берегу Оки, где была организована оборона от крымцев.
Осенью 1570 года крымская орда обрушилась на южные уезды России. Против татар выступили главные силы русской армии во главе с Бельским. Князь Иван Шуйский командовал Сторожевым полком. Этот полк первым вступил в бой, и вести его поручили обычно опытным и храбрым командирам. Шуйский оправдал надежды и к маю 1571 года уже носил боярский чин.
В мае 1571 года хан Девлет-Гирей обрушился на Москву. Шуйский вновь выступил против татар, как воевода земского Сторожевого полка. Кампания завершилась тягчайшим поражением. Татары спалили Москву.
Однако это поражение не отразилось на карьере князя Шуйского. Его полк сохранил боеспособность.
После отхода татар царь велел Шуйскому оставаться на главных оборонительных позициях в Серпухове – Иван Андреевич получил чин воеводы Большого полка, и государь подчинил ему воеводу полка левой руки Ивана Петровича Шуйского.
 Василию было уже 19 лет, но по настоянию матери он не участвовал ни в
придворной, ни в военной службе. Времена были очень тяжелыми и опасными.
Иван Шуйский окончательно завоевал милость самодержца, породнившись с Малютою Скуратовым. Он женил своего сына Дмитрия на его дочери Екатерине.
 В опричине князь Иван послужил всего полтора года. В начале 1573 года он отправился с царем Иваном в “немецкий поход”, командуя Передовым полком. Шуйский участвовал в осаде замка Пайды. В январе 1573 года под стенами этой ливонской крепости погиб его сват Малюта Скуратов. Смерть любимца произвела сильное впечатление на самодержавца, и он вернулся в Новгород, поручив командование хану Симеону Бекбулатовичу и Ивану Мстиславскому. В их армии Иван Шуйский получил пост воеводы правой руки. В бою у ливонского города Коловеры русская армия была разгромлена шведами, а воевода князь Иван Шуйский убит.
Для семьи Шуйских смерть главы дома стала большим ударом. Заменить отца на царской службе должны были его сыновья.
Потомки Андрея Шуйского не подвергались прямым преследованиям, но при дворе
                6

о них забыли. Царь неизменно обходил их своими милостями. Ко времени опричнины князь Иван Андреевич Шуйский был уже не молод, но занимал невысокий служебный пост воеводы небольшой крепости Великие Луки.
Из-за опричных опал много воевод выбыло с государственной службы. Командный состав армии понес большие потери. Это обстоятельство создало благоприятные возможности для тех, кто был в немилости, но избежал опалы.
Отец Василия Ивановича, Иван Андреевич, наставлял детей своих, указывал брать пример с их преславного родственника, с Василия Васильевича Шуйского Немого. Князь отвоевал для России Смоленск, был первым его воеводой, воеводствовал во Пскове, в Новгороде, воевал с Казанью, посадил там царя угодного Москве. Заслонял русскую землю от татарских набегов, построил крепость Васильсурск, был первым боярином и все помалкивал. Оттого и прозвали Немым.

               
                II

Готовясь на царскую службу, Василий Иванович отдыхал в своем родовом поместье.
Гонец привез повестку Василию Ивановичу о призыве на царскую службу в село Горицы, родовое поместье. Выслушав гонца, Василий Иванович дал ему деньгу на кормление и отправил в Москву. Приказано было Василию Ивановичу только через
неделю прибыть в оную и ожидать там царя.
Коротая время, Василий попросил управляющего собрать что-то съедобное и отправился на озеро.
На первой, ранее облюбованной лужайке, играли дети. Василий Иванович через кусты направился к другой. Подходя к лужайке, он услышал, что в озере вода
колышется. Присмотрелся, увидел, что на удалении нескольких метров в воде плескается, в чем мать родила, девушка. Одежда ее лежала на лужайке под кустом. Василий Иванович остановился, и стал следить за девушкой из-за кустов.
Вдруг с соседнего куста от Васильевого присутствия взлетела с криком птица и
полетела на озеро. Это испугало купающуюся девушку. Она повернулась к берегу, осмотрела внимательно лужайку, кусты. Подошла к берегу и ступила на землю, закрывая руками детородное место. Спокойно пошла к своей одежде, не торопясь,
стала одеваться.
Василий Иванович все это время следил за женской красотой, не мог пошевелиться.
- Подглядываем? – не сердито спросила.
Ее поведение, голос, говорили за нее, что она уже в годах и не из пугливых девушек.
- Да, нет, просто так! – ответил Василий.
- А, барин! – по голосу узнала девушка.
- Барин, барин, - ответил Шуйский и вышел из-за куста. Направился к девушке. - Помилуй меня, красная девица! Нечаянно на тебя набрел. Услышал плеск воды, увидел
тебя в озере, и выйти на лужайку было боязно. Не хотелось тебя спугнуть.
Не поднимая глаз, девушка сказала:
- Чего ж теперь? У меня есть хлеб, квас. Что есть, тем рада и поделиться.
- И я не без еды: пироги. Бери, какой на тебя смотрит. – Он свою еду расположил возле ее хлеба. – Тут пирог с груздями, со щучьей икрой.
Сели на землю, начали есть пирог, запивать квасом.
 
                7

- Вкусно? – спросил Василий.
- А как же не вкусно? Чай пирог барский, нам не всегда такое лакомство.
- Зовут-то тебя как?
- Мое имя созвучно с твоим. Василисой. Вот ведь как дивно сошлось.
Василий Иванович принялся выкладывать свое и другое угощение.
- Сколько у тебя всего! – обрадовалась Василиса, да и призадумалась. – Ты, может, угощать, кого шел?
- Что ты! Это мне управляющий в сумку набил. Я пришел отдохнуть, покупаться. Скоро не придется, на службу царь призывает.
- А что и богатые служат?
- Служат, служат. Прямо в царском дворце.
- Тяжело.
- Не легко и опасно. Но об этом позже. Пирог с осетриной отведай.
Пирог с осетриной Василисе тоже пришелся по вкусу, да и князь не робел, уплетал пирог с груздями за обе щеки. Грузди они и есть грузди, а в груздях клюковка попадалась, калина с брусникой.
Наелись, квасу напились.
- Вот бы мне такого жениха, как! – сказала опечаленная Василиса. – Но князь
никогда не женится на бедной девушке.
- Чем я тебе понравился? Ростом не высок, глазами не ярок.
- Ты – молодой, а батюшка хотят меня за вдовца отдать. А против воли батюшки не пойдешь.

               
                III

Пролетела неделя. Пришло время ехать Василию Ивановичу в Шую, где приказано было ожидать царя. Управляющему Горицы дал денег на вспоможение крестьянам. Потребовал, чтобы вскоре вместо развалин новые избы стояли. Обещал:
- Проверю.
Сборы были короткие. Однако Василий не забыл распорядиться, чтобы загрузили для московского дома девиц, не молодых, но покрасивее. Не хватало в Москве рабочих рук. Девиц набралось две телеги.
Уже, садясь в кибитку, Василий Иванович увидел вдруг, среди провожавшей его дворни, Василису.
Позвал управляющего, наказал:
- Живите без мотовства, но чтоб голодных не было. И вот тебе еще дельце. Вон ту девку, Василису, посади в обоз.

               
                IY

Прискакал в Шую, не поменяв дорожного платья, пыли, сел Василий Иванович в
палате для гостей, оглядывая – каково? Да и призадумался. Охорашивать Шую ради
царских глаз – богато, мол, живем – или поостеречься? Новое пылью притрусить, дорогое попрятать, и жителям побирушками прикинуться? Разве мало Василий Иванович ограбил русских городов? Под чистую скарб забирал.
Но ведь время другое. Опричнина уничтожена, сама память о ней подлежит казни. Не будет ли великому государю приятно процветание города.

                8

“Управителя бы спросить”, - подумал Василий Иванович. И управитель тут как тут, словно из-под земли вырос.
- Гонец из Москвы приказ привез! – доложил управитель.
Читает Василий Иванович новый царский указ: Большому полку стоять в Муроме. Полку правой руки в Елатьме. Передовому полку назначен Нижний Новгород, а в Шую придет Сторожевой полк князя Бориса Хованского да окольничего Дмитрия Хворостинина.
- Самому Шуйскому, - устно добавил гонец, - приказано немедля быть в Москве и нести службу при царской особе.
Этим Василий Иванович был утешен. Выпроводив посла, управитель предложил Василию Ивановичу:
- Господин, не изволишь ли после дороги помыться? У нас баня натоплена.
- Ой, хорошо! – обрадовался Василий Иванович.
- Спинку прикажешь потереть?
- Да чего ж, пусть потрут!
- Веники-то у нас все благоуханные.
- Пусть и вениками похлещут, - согласился князь, не понимая особых взоров управителя.
А в баню, сладкую от духмяных травок, смолок, потереть княжескую спину пришла черноглазая, пышногрудая, белотелая Агафья. Василий Иванович обомлел, но сердиться поостерегся, позволил ублажить себя. А уж веничком жару нагнать – явилось еще две белолапушки. Нежили, холили своего владыку не ради службы, но и себя радуя. Василий же Иванович после такой бани задумался, какова-то служба будет у царя. Лег спать спозаранок, поднялся затемно. Верхом, со слугами поскакал в Шартомский монастырь. Князя ждали, он заранее заказал молебен, прося монахов помолиться о нем,
Василии, о брате Андрее, призванном на службу великому государю Ивану Васильевичу. Умолить Господа и пращуров не оставить их, оградить от клеветы, укрепить мужеством на поле брани, мудростью в государевых делах.
Игумен монастыря архимандрит Лука молебствие устроил величавое.
Сначала помянул предков Рюрика и равноапостольного крестителя Руси князя Владимира, великого князя Ярослава, святого Александра Ярославовича Невского и Андрея Ярославовича, родоначальника князей Суздальских. Далее князя Михаила, Василия, Константина и особливо великого князя, а потом всего лишь Нижегородского, Дмитрия Константиновича, чья дочь Евдокия стала женой Дмитрия Донского. Его сына, Василия Кирдяну, княжившего в Городце, бывшего заложником хана Тохтамыша.
Слушал Василий Иванович поминовение. И вдруг ожгло мыслью: он с братьями от князя Андрея Ярославовича – двенадцатое колено в роду.
Постороннего народа в храме не было. Мужские голоса звучали как рокоты грома. Запели первый псалом Псалтыря.
По окончании первого псалома принесли белый как снег плащ, и облачили в этот плащ князя Василия. Завели второй псалом. Затем вложили князю меч в правую руку.
Завели третий псалом. Наложили на грудь Василия Ивановича доспехи, а затем дали в левую руку щит. С пением пятидесятого псалма: “Хвалите Бога во святыне Его, хвалите на тверди силы Его. Хвалите Его по могуществу Его, хвалите Его по  множеству величия  Его”, наконец князя взяли под руки и вывели в алтарь, обвели вокруг престола, и потом поставили перед Царскими Вратами, увенчав голову сначала княжеским венцом, а потом железной шапкой воина. И пропели ему, князю Шуйскому, славу и многие лета.
На этом действо не окончилось. В братской трапезной был обед для всех
монахов. В молчании прошла та трапеза, ибо она была поминовением всех воинов
русских, павших в поле и на стенах, защищая милую Родину.
                9

От величия происходящего комок стоял у князя в горле, а душа металась, как птица в силках. Сам себя ругал: “После бани с девками – в алтарь! Хоть бы три дня попоститься, покаяться”.


                Y

На свой двор в Москве князь Василий Иванович въезжал в обеденное время. Застал трапезу убогих и нищих. Для сей ежедневной милостыни были устроены возле хлебного амбара навес и стол человек на сто. Князь подошел к братии, поклонился. Нищие быстрехонько повскакивали на ноги, перекрестились.
- Сытно ли? – спросил князь.
- Сытно! – ответили весело нищие. – Нам и мяса дают и маслица. Благослови тебя Бог, Василий Иванович. Уж за тебя помолимся с усердием.
Во дворе шла суета. Разгружали возы, распрягали лошадей.
Князь пошел в холопскую, но холопы сами высыпали к нему, приветствуя и кланяясь. Народ все крепкий, хваткий.
- Нет ли каких укоров, недовольств? – спросил князь.
- Слава Богу, никто на твой двор не покушался, Василий Иванович, - ответили ему. – Жили, пока ты был в отлучке, покойно, сытно.
- Жирком-то не заросли?
- Заросли! – смеялись холопы.
- Привез я красных девиц на двух телегах, - сказал князь. – Кто не зажирел, тот
жених. Бороды расчешите да рубахи заляпанные поменяйте.
- Спасибо князь, что о нас, горемыках, помнишь, - поклонились весьма довольно холопы.
В доме кинулись Василию Ивановичу под ноги карлы и карлицы, обступила
комнатная челядь.
- Радость наша! Князюшка! Свет Светович!
- Возле крыльца два воза стоят, - сказал князь. – Все, что там есть – ваше! Да не раздеритесь, Бога ради.
Карлы и карлицы хватали его за руки, прикладывались, а кто и ноги целовал. Протискиваясь к своим покоям, усмотрел бахаря Шумилу, тихо стоявшего в стороне, седого, доброго. Сам к нему подошел:
- Тебе, красное мое слово, икону Иоанна Златоуста привез да связку рыбки сушенной.
В покои, зная княжьи привычки, тотчас явилась ключница Дарья. Подробно сказывала, что прибыло, каков был расход, подала ключи: Василий Иванович любил
походить по чуланам, по клетям, посмотреть, сколько и чего у него есть.
- Дарья, - сказал князь, - а не больно много у нас шутов и шутих? Матушка моя
любила забавляться с ними, а у меня от них в голове шумит. Брат Дмитрий, помню, горевал, что у него-то де всего один карлик.
Все их дело – под ногами путаться. Малы, а едят больше холопов, - сказала Дарья.
- Так распорядись! Пусть отвезут всех к Дмитрию. Перед первым же праздником и отвези, от меня в подарок. И скажи, Дарья, не больно ли он нищих балует.
- Чего же не больно? Мужики в деревнях так не едят, как наши дармоеды.
- Может, наставить возле каретного сарая избушку, чтоб и зимой жили. Только не по сто ртов, а хоть бы с дюжину.
- Доброе дело! – согласилась Дарья.

                10

- Так ты распорядись… А теперь, поди, скажи домочадцам, чтоб не шумели. Посплю с дороги.


                YI

Царь Иван Васильевич вошел в Тронную залу чуть припозднясь, вместе с одним провожатым, с новым своим любимцем Василием Умным-Колычевым. Шел, улыбаясь, но глаза опустивши к земле, высокий, широкогрудый и все еще узкий в талии. Василий
Иванович Шуйский впервые видел Грозного так близко, перестал дышать.
Веки великий государь поднял медленно, посмотрел на своих рынд, словно думы их бестелесные ножом вспорол, и улыбнулся, поверил.
На трон сел просто, поерзал, устраиваясь, положил руки на подлокотники.
Вышел, встал перед троном князь Иван Юрьевич Голицын.
- Великий государь, казанские люди приходили в Муром, били тебе, государю
царю, и сыну твоему, царевичу, челом, прося учинить мир и договор.
Дьяк прочитал такой договор. Дума и царь договор утвердили.
- Люблю умных людей, - сказал царь, - вот и в Ливонии смирились бы, и делу конец.
Говорил негромко, но всякое слово было ясно, и все, замерев, слушали сказанное.
Грозный набычился вдруг, лицо побледнело.
- Сколько мне вас просить, чтоб отпустили из казны денег на мой царский двор в Новгороде. Не хочу чистить Москву от измены, как вымел Новгород. Хочу, чтоб стольный град был ближе к границе, ведь наше царство почитают за край земли. Король польский Сигизмунд не дал мне в жены своей сестры, боясь, что она замерзнет в
ледовитой Москве.
Приданным должна была стать Ливония. Но этот проект был отклонен поляками. Русские послы, ездившие в Польшу в 1560 году, вернулись ни с чем.
Бояре слушали, мотали на ус: не задумал ли царь снова искать себе жену среди иноземных принцесс?
После смерти царицы Марии Черкасской Грозный велел переписать дворянских девок-невест по всей стране. По окончании переписи опричники свезли в Александровскую слободу примерно 2000 дворянских девок-невест. Смотрины позволили отобрать сначала 24, а потом 12 самых красивых девиц. Выбор царя пал на Марфу Собакину. Собакины были незнатными помещиками из-под Коломны.
Невеста сразу после обручения 26-го июня 1571 года заболела, Иван сыграл свадьбу, когда невеста была совсем плоха. Две недели спустя, в первой половине, Марфа умерла.
Во время смотрин 1570-1571 годов государь выбрал Марфу, но одновременно ему приглянулась Анна Колтовская. Она, как и Собакина, была коломенская дворянка. На Колтовской он и женился. Однако этот брак был заключен царем в нарушение всех церковных правил. Духовенство не смело перечить самодержавцу. Церковь разрешила царю брак, наложила на государя епитимью. В течение года ему запрещалось входить в церковь, исключая праздник Пасхи. Во второй год ему надлежало стоять в церкви с грешниками на коленях. Лишь на третий год монарх мог молиться вместе с верующими и принимать причастие. Однако все эти запреты сводились на нет, так как была оговорка, что они отменяются на весеннее время. Поскольку война не стихала ни на один месяц, царь мог не беспокоиться насчет епитимьи.
Колтовские тоже были вовсе не знатными дворянами. Отец царской невесты “в

                11

полону умер”, так что она была сирота. У нее не было могущественных покровителей, а
потому никто из ее ближайших родственников не получил боярского титула. Грозный благоволил к своей молодой супруге. Колтовская должна была получить  удельное княжество со столицей в древнем Ростове.
Колтовские не прижились при дворе, а красота и свежесть Анны оказались недостаточными, чтобы усидеть на троне среди бурь, сопровождавших отмену опричнины. Свадьбу отпраздновали в апреле 1572 года, а в сентябре царица приняла постриг. Брак продолжался менее полугода.
Бывшая царица приняла в иночестве имя Дарья и была отослана в один из новгородских монастырей.
- Что молчите?! – прикрикнул на Думу Грозный.
Поднялся всего год тому назад возведенный в боярство князь Иван Петрович Шуйский.
- Великий государь! Смени гнев на милость. Не покидай Москвы. Мы головами тебе служим. За что ты не любишь нас?
- Тебя, Шуйский, люблю, а стольный град мой будет в Новгороде. Кто меня любит, поспешайте в Новгород. Прошу денег – себе построить.
Новый распорядитель дел в царстве Борис Давыдович Тулупов сказал царю правду:
- Великий государь, твоя воля! Бери, что есть, да только денег в казне как раз на избу. Может, у сына твоего у царевича Ивана Ивановича, великого князя Новгородского, в его новгородской казне есть больше? По твоему, великий государь, указу месяца еще не прошло, как отданы в Отеньский Новгородский монастырь непомерно большие деньги – две тысячи шестьсот рублей.
- Что отдано, то отдано. Новгородская земля, не в пример Московской, объявляет новых святых. В позапрошлом году, когда я жил в Новгороде, приключился великий ураган. Неистовым ветром возле церкви Флора и Лавра унесло землю, и обретен был гроб святой девицы Гликерии. От ее мощей произошли многие исцеления. Я сам видел четырехлетнего отрока Агафона, сына подьячего, который был от рождения слеп, а приложился к мощам и прозрел…  А прошлой зимой писал мне архиепископ Леонид, приобретены в Боровичах нетленные мощи блаженного Якова…  А ты, Москва, чем можешь погордиться?
Бояре молчали. Но тут всех ободрило и даже насмешило сообщение дьяка Посольского и Разрядного приказов Андрея Яковлевича Щелканова.
Князь Василий Иванович смотрел на знаменитого Щелканова во все глаза, хотя не смотреть надо было, а слушать. Сбежал из Польши король! Во Франции скончался его царствующий брат Карл IX и Генрих Анжуйский Валуа, всего год тому назад
избранный королем Польским и пробывший на престоле пять месяцев без недели, тайно покинул Краков и примчался в Париж, вызванный туда своей матерью Екатериной Медичи. Матушка добывала сыну польскую корону, а теперь не желала упустить корону Франции.
- Когда, говоришь, король Генрих бежал?
- Восемнадцатого июня, великий государь.
- А когда мы отправили в Краков Ельчаминова за опасной грамотой для наших
послов, которые должны ехать поздравлять Генриха Валуа с восшествием на Польский престол? – Иван Васильевич говорил эту долгую фразу размеренным голосом, но глаза его так и сверкали смехом.
- Да ведь восемнадцатого! – вспомнил, изумляясь, Щелканов.
- Ельчанинову придется ждать короля, ведь ему наказано с панами рады не говорить: государь ссылается с государем, а бояре с боярами.
- Боюсь, долго придется ждать Ельчаминову, - покачал головой Щелканов.
                12

- Подождет. Мы русские терпеливые. – И вдруг царя ударило гневом, как молнией.
– Вот она, польская гордыня.
В Польше давно завязался узел борьбы и интриг вокруг выборов короля. Обозначились возможные кандидатуры – император Максимилиан II или его сын Эрнест; шведский Юхан или его сын Сигизмунд; Иван Грозный или кто-то из царевичей. Причем Рим и иезуиты проталкивали шведскую кандидатуру. Как раз этим и объяснялась заносчивость Юхана. Он надеялся получить под свою власть еще Польшу с Литвой, и тогда держись Москва! Но в Речи Посполитой оказалось много “пророссийских” сторонников, и из них сформировалась не одна, а сразу две партии. Дело в том, что польские “слободы” вылезли боком не только простолюдинам. Уже и мелкие шляхтичи формально “равные” с магнатами, оказались перед ними совершенно бесправными. Их безнаказанно унижали, могли отобрать приглянувшиеся имения, разорить по судам, а то и погромить вооруженным наездом. И кандидатура царя привлекала шляхту как раз в надежде, что он обуздает произвол знати.
Вторую же русскую партию составили литовские магнаты. Но они считали полезным пригласить на трон не грозного, а его младшего сына, 19-летнего Федора. По своему слабому здоровью и душевному складу он совершенно не подходил для самостоятельного правления. Не обладая волевыми качествами и талантами отца, был мягким, добрым, очень набожным, а государственными делами не интересовался и не разбирался в них. Вот это и подходило панам. Прикидывали, что кандидатура Федора позволит заключить выгодный мир с Россией, а Речь Посполитая получит слабого монарха, которым можно манипулировать как угодно. Представителей шляхты паны постарались к царю не допустить, перекрыли дороги на Русь заставами. А в Москву отправили собственное посольство. Оно согласовало ряд условий – за избрание возвратить Речи Посполитой Полоцк, Смоленск и еще ряд городов и сверх того дать царевичу “на прожиток” что-нибудь из российских владений. Закинули удочку и о том, что он должен будет перейти в католичество, иначе как же его короновать. Такие поползновения царь сразу отмел. Ответил: царевич не девка, чтобы давать за ним приданное, в Польше и Литве земель для короля мало. А короновать его может не латинский архиепископ, а русский митрополит. В ходе обсуждений Иван Васильевич высказал панам свои варианты. Указал: если изберут Федора, корона должна стать не выборной, а только наследственной. А если род прервется, Польша и Литва присоединятся к России. Но об этом варианте царь говорил неохотно, а после размышлений вообще отказался от него. Он понимал, что сына хотят сделать игрушкой в руках магнатов. Но Грозный знал и о том, что часть шляхты прочит в короли его самого. Это предложение делегаты скрыли, однако, царь сказал о нем, предложил избрать себя, но опять же, на условиях наследственной власти. Еще более предпочтительным Иван Васильевич считал третий вариант: принять корону не Речи Посполитой, а одной Литвы, уступив Польшу императору. Если паны не захотят делить государство, царь видел оптимальным четвертый вариант. Чтобы на трон возвели Максимилиана или эрцгерцога. При этом заключается мир с Россией, к Речи Посполитой отходит Курляндия и Полоцк, а русским отдают остальную Ливонию и Киев, и две державы совместно выступают против татар и турок.
- Зато французы распинались с пеной у рта, - наполнил Щелканов. – Король Генрих флот полякам заведет, чем воспрепятствует Нарвской торговле. В Краковскую академию пригласит множество ученых, отправит на свой счет сто шляхтичей в Париж для занятия науками, наберет отряд госконских стрелков. А приехал в Вавель без гроша. Сначала все балы давал, но очень скоро во дворце на обед подать было нечего.
- Так что же поляки думают теперь делать?
- Решено не объявлять бескоролевье девять месяцев до сейма. Если король не
                13

вернется, тогда будет созван сейм.
- Для избрания короля, что ли?
- Для избрания нового короля.
Царь положил голову на ладонь и задумался.
Василий Иванович смотрел на Грозного исподтишка, через ресницы. Удивился, какие длинные пальцы и какая белая у царя рука.
- Ладно, - сказал, наконец, Иван Васильевич. – Польские дела долгие, а нам надо о завтрашнем дне подумать. Иду с полками к Серпухову, как бы хан не нагрянул. Хоть его на славу попотчевали при Молодях, а береженного Бог бережет.
С тем Дума и закончилась.
К Василию Ивановичу подошел боярин Иван Петрович Шуйский, родственник Василия Ивановича, обнял, поцеловал, поздравил с началом службы, пригласил в гости.


                YII

У Ивана Петровича и у Василия Ивановича общим предком был сын Василия Кирдепы князь Юрий, первый Шуйский. У Юрия Васильевича было два сына. Род Василия Ивановича пошел от Василия Юрьевича. Род Ивана Петровича от Федора Юрьевича. Братья были добрыми воеводами, не раз громили немцев, да и москвичей. Но Федор Юрьевич, предок Ивана Петровича, перешел на службу к Ивану III, великому князю Московскому, и снова воеводствовал во Пскове. Сын его Василий тоже водил полки, тоже воеводствовал во Пскове, в Новгороде, а сын Василий – Василий Бледный удостоился псковского наместничества. От Василия Бледного пошла ветвь Скопиных-Шуйских.
Дед Ивана Петровича, знаменитый воевода Иван Васильевич, дважды приходил к власти при малолетнем великом князе Иване Васильевиче, а дед Василий Иванович – Андрей Михайлович – наследовал опекунство, да не надолго.
Отец Ивана Петровича, Петр Иванович, брал Казань, всю жизнь провел в походах, служил, как и отец Василия Ивановича, в Ливонской войне.

Крыша на доме Ивана Петровича была обита белым железом, сияла. Дом казался огромным, но потолок парадной палаты был низкий, окна крошечные, добрая половина этой странной длинной комнаты пребывала в сумраке.
Иван Петрович улыбался родственнику с привязью.
- Вот видишь, широко живем, но не больно весело. Я все время в походах, а
назовешь гостей – половина из них окажется доносчиками. Наплетут с три короба, потом расхлебывай. – Лицо князя вдруг стало виноватым. – Василий Иванович, не пойти ли нам в мою комнату?
- Помилуй Бог! – с охотою откликнулся молодой князь.
Кабинет Ивана Петровича оказался совсем крохотным, но светлым, уютным и даже удивительным. Возле окна на небольшом столе стояла крепость. С башнями, со рвами, с пушчонками на башнях.
Иван Петрович не без смущения махнул рукой.
- Я, грешный, до сих пор в игры играю. Как какой недоросль. Смотрю на стены, на башни и придумываю, каким способом лучше взять ее, а бывает, придумываю, как оборонять…  У меня и проломы случаются, - он тотчас отнял часть стены и заслонил пролом гуляй-городом. – Скажу тебе по секрету. Мне мои игры много раз пригождались в сражениях. Я несколько раз проигрывал приход татар на Русь, - и Иван Петрович начал

                14

рассказывать об этих событиях:
- В феврале 1571 года боярская Дума приняла “Приговор о столичной и
сторожевой службе”, разработанный под руководством Михаила Воротынского. Этот документ фактически положил начало русским пограничным войскам. “Чтобы чужие люди безвестно не приходили”, предусматривалось создать систему станиц-застав из детей боярских и служилых казаков. С ранней весны до глубокого снега устанавливалось патрулирование. Готовилось строительство новых крепостей, ремонт и сооружение засечных линий.
Но сделать ничего не успели. От казаков, от воевод южных городов стали поступать донесения, что хан собирает на Русь очень большие силы. Сообщали о тучах пыли в степи, ночных огнях, следах многочисленной конницы. Иван Грозный направил на Оку земских ратников, также и опричников. Возглавил армию Дмитрий Бельский. Под его началом находилось 50 тысяч воинов. К ним приехал сам царь.
Девлет-Гирей и впрямь поднял всю крымскую орду, присоединились нанайцы, и массы всадников покатились в набег. Правда, сперва хан ставил ограниченные задачи, он хотел погромить Козельск. Но к нему явился изменник, галицкий дворянин Башуй Сумароков, призывая идти на Москву. А следом к хану прибыла целая группа перебежчиков во главе с сыном боярским Кудеяром Тишенковым. Это были остатки тех, кого не выловили, искореняя заговор в прошлом году. Жили в постоянном страхе, а при удобном случае переметнулись к врагу. Они сообщили, что в России “два года была меженина великая и мор”, рассказали и о том, что войска “в немцах”, а с государем “людей мало”. Предложили свои услуги, чтобы показать броды на Оке.
Между тем, царь и его ратники ждали врага под Серпуховом и Коломной, где были самые удобные переправы, но орда не появлялась. Разведку должен был вести передовой полк, воеводами в нем были Михаил Темрюкович и Темкин-Ростовский. Но они своими обязанностями пренебрегли. Михаил Темрюкович, глава опричной Думы,
вел себя высокомерно, главнокомандующий Бельский был ему не указ. А противника воеводы “потеряли”. Иван Грозный сетовал: “хотя бы двух татар привели, хотя бы мне только бич татарский принесли!” Нет, воеводы Передового полка себя не утруждали. Не обнаружив крымцев перед собой, доложили, что сигналы казаков ложные. Значит, хан отменил набег, пошел не на Русь, а куда-то в другую сторону. 16-го мая Иван грозный оставил в войске часть опричников под командованием Я.Ф. Волынского, а сам отправился в Александровскую слободу, не заезжая в Москву.
А в это время орда уже переправлялась через Оку, но значительно западнее, в верховьях реки. И появилась она внезапно, с неожиданного направления. Отряд Волынского пытался задержать ее, но 3 тысячи опричников были просто сметены 100-тысячной лавиной. Крымцы стремительно вышли на Серпуховский тракт, оставив русскую армию в тылу, и двинулись на Москву. А в столице войск не было. Известия об этом обрушились на царя как снег на голову. Он сделал единственное, что ему оставалось – срочно выслал в Москву все силы, имевшиеся под рукой, опричный конвой во главе с М.И. Вороным-Волынским, поручив ему вооружать горожан и организовывать оборону. А сам государь точно так же, как поступали в подобных случаях Дмитрий Донской или Василий III , выехал в Ростов и Ярославль собирать местных дворян, поднимать народ, отзывать полки с запада – пусть оборона хотя бы остановит татар, а угроза подхода царских войск заставит их снять осаду.
Бельский тоже снял армию с позиции на оке и погнал ее к Москве. Это был труднейший бросок. Мчались без отдыха, напрягая все силы. Успеть раньше врагов… И успели, хана опередили на день. Но Бельский, самое знатное лицо в России и председатель боярской Думы, был не ахти каким полководцем. Вместо того чтобы атаковать татар и прикрыть подступы к столице, он ввел армию в город. А Москва со
                15

времени Елены Глинской разрослась, ее население перевалило за 100 тысяч, посады стен Китай-города, внешние укрепления были слабенькими – канавы, земляные насыпи, заборы, палисады. Большой полк занял оборону на Варлаамовской улице, Правой руки – на Якиманке. Лишь Воротынский расположил полк Левой руки на открытом месте, Таганском лугу, и Передовой полк стал на пустыре за Неглинной.
24-го мая хан подошел к городу. Татары атаковали с ходу, Бельский встретил их контрударом и отразил, “за Москву-реку забил за болото”. И тогда крымцы подожгли Москву. Стояла сушь, жара, дерево заполыхало. Ветер быстро понес пламя. Организовывать борьбу с огнем оказалось некому. Да и как организовать в тесноте и неразберихе? Возникла паника, толпы людей ринулись к центру, в Кремль. Вскоре полыхала вся Москва. От жара рванули пороховые погреба, взлетели на воздух две башни – в Китай-городе и Кремле. Люди сгорали, набивались в каменные церкви и задыхались от дыма, лезли в реку и погибали в давке, тонули. Задохнулся сам Бельский, спрятавшийся в погребе на своем дворе. Погиб комендант Москвы Вороной-Волынский, пытаясь собрать людей и противостоять пламени.
Но и многие татары, кинувшиеся грабить, стали жертвами пожара. Существует
предание, что остатки Москвы спасло заступничество св. Александра Невского – во Владимире было видение, как над храмом Рождества Пресвятой Богородицы, где покоились мощи князя, в облаке возносилось к небу подобие витязя. А среди крымцев пошел слух, что приближается царь со свежими полками. Впрочем, Девлет-Гирей и не рассчитывал на такой успех. Его орда шла грабить налегке, поэтому он предпочел нахватать награбленное, а отбивать пленников кинулся один лишь полк Воротынского. Передовой полк Михаила Темрюковича и Темкина тоже уцелел, но выступить в погоню, они побоялись. А Ивану грозному даже не сразу доложили об осаждении Москвы! После гибели Бельского старшим по рангу воеводой остался Мстиславский, но ни он, ни другие начальники не спешили принимать на себя командование. Ведь это означало принять и ответственность, отчитываться перед государем за случившееся.
Царь приехал в Москву 15-го июня. Причем оказалось, что начать без него ликвидацию последствий страшной беды тоже никто не удосужился. Более-менее уцелел лишь Кремль, остальной город превратился в пепелище, был завален трупами, мертвые тела запрудили Москву-реку, три недели разлагались на жаре. Хоронить их было некому. Чтобы расчищать город и организовывать погребение, Ивану Грозному пришлось наряжать “посоху” – мобилизовать по разнарядке крестьян.
На татарский набег ответили казаки. Днепровские казаки во главе с Рожинским “впали за перепал”, погромили улусы. А волжские казаки отплатили за измену ногайцам, совершили рейд на их столицу Сарайчик, разорили и сожгли его. Но эти удары не шли в сравнение с ущербом России. Девлет-Гирей прислал к царю гонца с оскорбительным подарком – ножом (дескать, можешь зарезаться). Передавал, что прислал бы коней, но они “утомились”, вывозя добычу. Насмехался – я, мол, “искал тебя в Москве”, а ты не захотел встретиться, скрылся.
Но Иван Грозный умел смирить себя. После чумы, голода, татарского нашествия положение было крайне тяжелым. Требовалась хотя бы передышка. Царь делал вид, будто не заметил оскорблений, направил посольство в Бахчисарай, в Стамбул. Выражал готовность примириться, шел на очень большие уступки. Соглашался уйти с Кавказа, приказал срыть Терский городок – все равно почти все местные князья перекинулись к Девлет-Гирею, удерживать крепость было трудно. Государь соглашался платить “поминки” хану, даже отдать Астрахань. Впрочем, еще надеялся схитрить. Писал своему постоянному представителю в Крыму Афанасию Нагому: при переговорах надо постараться выторговать, чтобы астраханского хана утверждали совместно крымцы и Москва.
                16

Но таких уступок врагам России было уже мало. В Турции русских дипломатов
встретили грубо и заносчиво. Селим II соглашался на мир только в том случае, если царь
уступит Казань и Астрахань, а сам станет подручным нашего высокого трона, то есть признает себя вассалом султана. В Крыму были настроены еще более решительно. Зачем брать честь, если можно взять все? Прошлый поход показал, как легко громить Русь. Значит, оставалось ее добить совсем. В Бахчисарае уже распределяли наместничество – кому из мурз дать Москву, кому Владимир, Суздаль. Евреи-работорговцы вызывались спонсировать следующий поход, а за это получали от хана ярлыки на беспошлинную торговлю в русских городах.
Девлет-Гирей повелел воинам “не расседлывать коней”. А вслед за ним и турки намеревались двинуть свои армии, закрепить владычество над Россией. Стало известно, что Селим просит у Сигизмунда “одолжить” Киев – хочет сделать его промежуточной базой для операций на север. Молдавский господарь получил приказ султана строить мосты на Дунае и запасать продовольствие для войск. В общем, было ясно, что следующим летом предстоит жаркая схватка. И речь шла уже не о территориях, не о взятых или потерянных городах. Речь шла о самом существовании Российской державы.
Царь лично распорядился восстановлением Москвы. Всех уцелевших жителей перевел в Китай-город. Запретил строить дома за пределами стен, а внутри – возводить
высокие деревянные строения, которые легко поджечь стрелами. К концу 1571 года, наконец-то, прекратился мор, два года свирепствовавший по стране. Открылось свободное сообщение между различными районами, возобновились перевозки продовольствия, товаров.
В феврале эвакуировали в Новгород казну, ценности, архивы. Надежды на то, что удастся защитить, были не столь уже велики. И только ли Москву! При наступлении татар и турок должны были взбунтоваться казанские земли, Астрахань. Разгромом Руси никак не преминули бы воспользоваться поляки, шведы. Сил было так мало, а их еще требовалось разделять! Усиливать войско в Поволжье, гарнизоны крепостей на западе? На рубеж Оки ратников скребли с миру по нитке. Командовать армией были назначены лучшие полководцы Михаил Воротынский и Дмитрий Хворостинин.
Воротынскому Иван Грозный отдал все лучшее, что у него было – опричников, московских стрельцов, гвардию из иноземцев. А оборону Москвы поручил князьям Юрию Тоткманову и Тимофею Долгорукому, но у них воинов почти не было. В мае, проведя смотр войск в Коломне, царь выехал в Новгород. Нет, он никогда не был трусом, его не раз видели и в бою, и в эпицентре пожаров. Но требовалось в любом, даже самом крайнем случае, сохранить управление государством, а значит, сохранить и само государство. Собственной смерти Иван Васильевич не боялся, относился к ней по-православному.
Пока царь был жив – и Россия жила. В свое время Девлет-Гирей собрал несметное полчище. И летом эта громада двинулась на Русь. При их приближении крестьяне прятались по лесам, спешили укрыться в крепостях, гарнизоны затворяли ворота. Но неприятели не отвлекались на пограничные города. Их целью была Москва. 27-го июня они вышли к Оке у Серпухова. На противоположном берегу заняла позиции рать Воротынского, выставила батареи. Вдоль реки были вбиты ограждения из кольев, препятствие для конницы. Крымские разъезды были отброшены. Однако Девлет-Гирей
и его полководцы заблаговременно расспросили пленных перебежчиков, собрали сведения о местности. Тоже выставили пушки, завязали перестрелку, показывая, будто готовятся форсировать Оку. А главные силы скрытно пошли вверх по реке и ночью стали переплавляться через Сенькин брод. Сторожевой полк, которым командовал Шуйский, стоявший на этом направлении, был опрокинут.
Воевода Хворостинин поскакал к месту боя, узнал, что враг уже на левом берегу, и пытался задержать его, спешно направил полк правой руки на рубеж реки Нарвы.
                17

Неприятельская армия обошла русскую и по Серпуховской дороге устремилась к Москве. Казалось, прошлогодняя история повторяется, но во главе русских войск стояли другие военачальники. Они не стали наперегонки с противником мчаться к столице, а затеяли перед ними другую игру. Смертельно опасную, но сулившую единственный шанс на успех. По дороге между лесов и болот лавина татар и турок растянулись длинной, многокилометровой змеей. И наши ратники вцепились этой змее в хвост, оттягивая на себя.
Хворостинин, собрав всю конницу, бросился в погоню. Ударил на арьергард, которым командовали крымские царевичи, разбил его, погромил обозы. Хан уже дошел до реки Пахры возле Подольска. Узнав о нападении на тылы, он остановился и выделил сыновьям еще 12 тысяч всадников, чтобы устроили досадную помеху.
Здесь был применен типичный казацкий “вентерь”. Русская пехота и артиллерия подтягивались следом за конницей и встали “у Воскресения на Молодях” – возле церкви Вознесения Христова в селе Чолоди. Место было удобное, на холме, прикрытое рекой Рожайкой. Здесь поставили гуляй-город, передвижное укрепление из щитов на телегах. А наша кавалерия под натиском крымцев откатилась назад. И, удирая по дороге, подвела разогнавшихся татар прямо под батареи и ружья гуляй-города. Врага покосили огнем. И хан сделал именно то, ради чего предпринимались все усилия. Не дойдя до Москвы 40 верст, повернул обратно, на русскую рать. Уничтожить, а потом уже продолжать путь. 30-го июня разгорелось сражение. Противник обрушился всей массой. Шесть приказов московских стрельцов, 3 тысячи человек, прикрывавших подножие холма у Рожайки, полегли до единого. Татары сбили с позиций и конницу, оборонявшую фланги, заставили отступить в гуляй-город. Но само укрепление устояло, отражая все атаки. Были убиты ногайский хан, трое мурз. А лучший крымский полководец, второе лицо в ханстве, Дивей-мурза, решил лично разобраться в обстановке, неосторожно приблизился к гуляй-городу. “Резвые дети боярские” во главе с Тимуром Алалыкиным выскочили из укрепления, порубили свиту и захватили Дивея в плен.
Враг понес такой урон, что двое суток приводил себя в порядок. Но и положение русской армии было тяжелым. Она оказалась заперта в укреплении почти без еды и фуража, отрезана от воды. Люди, кони слабели, мучились. Воины пытались копать колодцы “всяк о своей голове”, но ничего не получалось. Остается не до конца ясно, почему хан не использовал имевшуюся у него турецкую артиллерию. Возможно, берег ее для штурма Москвы, не хотел подставлять под меткий огонь русских пушек. Хотя ответ может быть и другим: Хворостинин, разгромив обозы, захватил или уничтожил возы с боеприпасами.
2-го августа возобновился яростный штурм. Лезущие татары и турки устилали холм трупами, а хан бросал все новые силы, волна за волною. Подступив к невысоким стенам гуляй-города, враги рубили их саблями, расшатывали, силясь перелезть или повалить, “и тут много татар побили и руки поотсекали бесчисленно много”. Уже под вечер, воспользовавшись тем, что противник сосредоточился на одной стороне холма и увлекся атаками, был предпринят смелый маневр. В укреплении остались Хворостинин и Черкашин с казаками, пушкарями и иноземной гвардией, и конницу Воротынский сумел скрытно вывести по лощине, двинувшись в обход.
При очередном штурме неприятеля подпустили вплотную без выстрелов. А
потом из всех ружей и пушек последовал страшный залп – по густой массе атакующих, в упор. Сразу же за смертоносным шквалом пуль и ядер, в клубах дыма, защитники с криком бросились в контратаку. А в тыл хану ударила конница Воротынского. И орда… побежала. Бросая орудия, обозы, имущество. Ее гнали и рубили. И по всей Руси радостно затрезвонили колокола, зазвучали песнопения благодарственных молебнов. Победа! Да еще, какая победа!
                18

- Верь, не верь, у нас про то, что я рассказал, мало думают, но при Молодях Русь спаслась от нового татарского ига. Так что на речке Рожайке мы, царские ратники, заново родились. Так-то вот, мой милый родственник! Ты, небось, и не знал, что твоя Шуя определена Дивей-мурзе или Теребердей-мурзе. Хан с малым войском не ходит. По его титулам положено выступать на войну, имея сто тысяч. Скажу правду, ста тысяч у Девлет-Гирея, может, и не было, а была у него большая ногайская орда, Малая, адыгейские беки со своими отрядами, крымские мурзы, из Стамбула султан прислал свою турецкую конницу, свои пушки – тысяч шестьдесят, а то и все восемьдесят.
Про нас могу тебе сказать очень даже точно. Я потом росписи по полкам смотрел. В Большом, в Коломне, у князя Михайла Воротынского, царство ему Небесное, было восемь тысяч ратников да пушки с пушкарями. Гуляй-город он тоже при себе держал. В Тарусе стоял князь Одоевский с полком Правой руки. У него было три тысячи шестьсот ратников. В Лопасне, у князя Репина на пятьдесят человек побольше. Это полк Левой руки. Я со Сторожевым полком ждал татар в Кашире, имел же я всего-навсего две тысячи шестьдесят три ратника. Передовой полк князя Дмитрия Хворостинина находился сначала в Калуге, этот полк был второй по численности, но в нем не набиралось и четырех с половиною тысяч. Вот и считай, против шестидесяти, а то и восьмидесяти тысяч отборной конницы хана, мы имели двадцать две с половиною тысячи бойцов… Так Бог послал, я еще раз повторяюсь, моему полку первому пришлось встретить татар. На Сенькином броде схлестнулись. – Иван Петрович замахал вдруг руками. – Господи! Заговорил тебя совсем. – Варвара! Семен! Несите нам кушанья! А ты прости меня, Василий Иванович.
- Помилуй, князь, кушанья хороши, но сладко поесть можно во многих московских домах, а вот набраться ума-разума – набегаешься. Бог даст, мне ведь тоже полки придется водить. Смилуйся, Иван Петрович, расскажи подробнее о сражении. Не знал, как старшие бились, много шишек насобираешь, пока воевать научишься.
Иван Петрович погладил чуть посеребренную бороду, сел рядом, положил руку на плечо молодому князю.
- Радостно слышать разумное… Да не иссякнут в роду Шуйских добрые воеводы. О Молодях послушать и впрямь еще раз повториться полезно. Преудивительное было дело. Бог нам помогал. Но скажу тебе, князь, мы тоже не очень оплошали… Первых татар, наскочивших на нас, мы одолели и развеяли. Тот бой случился в день собора Архангела Гавриила, а наутро явился к Серпуховским переправам сам хан. Выставил гуляй-города, серпуховские дворяне и мужики подошли. Турецкие пушки далеко бьют. Стреляли по нас через Оку, а я стрелять не велел. Пустое дело. Уже не знаю, надолго бы нас хватило против такой силищи, но ночью Теребердей-мурза со всей своей ногайской конницей перешел Оку как раз у Сенькина Брода. Застава у нас была там, по две сотни дворян против двадцати тысяч, как мышь перед медведем. Перелезли татары Оку и повалили всей силой.
Бесшумные слуги ставили на большой стол у изразцовой печи кушанья и питье, Иван же Петрович, забыв про хозяйские обязанности, рассказывал и рассказывал.
- Тут как раз подошел с полком князь Дмитрий Иванович Хворостинин из Калуги. У него еще была суровая рать. Вятичи на стругах, девятьсот ратников. Сгоряча схватился с татарвой, да увидел, что сила перед ним несметная, а пушки, поспешая, не взял, гуляй-город тоже оставил – опамятовался, не полез на рожон, как медведь. Поторопился ноги унести подобру-поздорову. Хан сначала погнался за князем Дмитрием. И, слава Богу! Одоевский со своим полком Правой руки из Турусы успел на реку Нару прибежать, опередил татарскую конницу. Крепко бился, но где же было удержать саранчу? Отступил, спасая полк от истребления. Вот смотри! – Иван Петрович принялся переставлять на столе блюда, судки, братины. – Это татары. Перед ними пусто, никакой преграды! Они двинулись всей толпой к Москве, а князь Михайла Иванович Воротынский, не имея сил
                19

загородить дорогу, принялся бить татар в боки, да хвост им покусывать. Ты слушай меня, Василий Иванович! Примечай! Ни в какой другой день, а на память равноапостольного
святого князя Владимира полк Хворостинина нагнал Крымский ковш как раз на Молодях, на реке Рожайке. Хан Девлет-Гирей был умен, ждал нападения, отрядил для охраны конницу, сыновей-царевичей. Но Хворостинин уже так разохотился, что пробился своей конницей до ханских шатров. Девлет-Гирей тоже осерчал, пустил на какие-то две-три тысячи русских двенадцать тысяч ногайской орды. Сам Теребердей-мурза вел своих. Да Хворостинин тоже был не прост, повел ногайцев на гуляй-город, под наши пушки. Не одна, чай, тысяча полегла у супостатов. Девлет-Гирей и призадумался. Он уже перешел, было, Пахру, до Москвы оставалось тридцать верст, но нападать на большой город, имея в тылу войска, опасно, сам можешь в плен попасть. И решил хан покончить с нашими полками. Мы его на Молодях ждали. Смотри! Вот тут, на холмах, стояли гуляй-города. – Иван Петрович передвинул блюдо с лебедем и два больших пирога. – Мой полк и полк Хворостинина прикрывали гуляй-города с тыла с обеих сторон. Хан собирался взять нас испугом, всею силой нагрянул, а мы его пушками. Отразили приступ и сами вперед. Ударил я с моими ребятами этак, и попал к нам в плен, веришь ли, сам Дивей-мурза! Великий, первый воевода Девлет-Гирея. Тут уж хан рассвирепел, приказал отбить своего мурзу, и потекли на нас татары как тьма. Но пушки свое дело делали, и никто из нас не дрогнул. Четверо мурз, предводители ханского войска, в том бою сложили головы, и среди них Теребердей-мурза. Ровно четыре дня кидался хан на наши гуляй-города как бешенный. Лихо нам пришлось. Ой, лихо! А мы догнали татар налегке. Обозы побросали. Сидим голодные, воды мало. – Иван Петрович расставил блюда и пироги на прежние места, глаза у него смеялись.
- Знаешь, чем сразили хана? Хитростью. Хитрость на войне больше большого полка. Подкинули хану грамоту: дескать, идет на помощь земским полкам великая новгородская рать царя Ивана Васильевича. Девлет-Гирей тотчас и поубавил прыть. Нападать нападал на гуляй-города, но с оглядкой. Тогда воевода Воротынский взял да и рискнул: оставил в деревянных крепостенках наших полк Хворостинина и меня – приглядывать, чтоб за спину не зашли, а сам лощиной полез посмотреть на загривок Девлет-Гирею… Пока Воротынский крался со своим полком, Хворостинин палил по татарам из всех пушек, а как вспыхнула на горке за спиной татар одинокая сосенка, вышел с полком из гуляй-городов и ударил по изумленным татарам, а с тылу грянул на них князь Воротынский. Говорят, Девлет-Гирей первым кинулся улепетывать. Тут все его войско и рассыпалось. Уж только на Оке заслонил свою переправу отборным пятитысячным отрядом сейметов. Изрубили их наши. Среди убитых потом нашли сына ханского, внука. Многих мурз в плен побрали. На то и воля Божия. Собирались владеть нашими городами, сделать нас рабами и должниками, а Господь бог не попустил.
После такого рассказа вино пилось с удовольствием. Но о своем молодой князь тоже не забыл спросить.
- Иван Петрович, скажи, Бога ради! – в глаза поглядел князю. – Как служить, чтоб не прогневался великий государь? Как жить?
Бывалый воевода перестал есть, отер бороду левой рукой, правой показал на божницу.
- Уповай на Всевышнего. Как жить, спрашиваешь? Как служить? Не знаю… Я служу на совесть. И, слава Богу, пока жив. На боярина Никиту Романовича Юрьева поглядывай. Знаменитый боярин, и царь его не трогает. Знаешь, почему? Нет за ним никакой вины! Правда сказать, никогда и ни за кого Никита Романович ни единого слова не замолвил. Невинных людей на плаху тащили – молчал, родных поджаривали в застенке – тоже молчал. В нынешнее царствие умей молчать! – и усмехнулся. – За иное молчание тебе голову рубят.
                20               


                YIII

Василий Иванович любил свой дом. Постоянно с кухни вкусно пахло сухарями, ибо он приказывал куски хлеба, оставшиеся от еды, не выбрасывать, а сушить и
хранить до черного дня.
В светлице, под иконами, стояли сундуки с книгами. Сразу пять книг лежало на столе, толстых, богато изукрашенных буквами, с рисунками. Две книги в сафьяновых переплетах, одна в простом, из толстой кожи. Другие две книжки обложки имели из золоченого серебра, с самоцветами, с жемчугами. Василий Иванович читал сразу все пять, и тоже ради царя, великого книгочея, чтоб не ударить лицом в грязь, коли, чего спросят.
Вернувшись домой из гостей от Ивана Петровича навеселе после вина, вошел в комнату кормилицы своей, к Акулине, распорядился привести в его покои Василису.
Василису привели быстро. Сарафан на ней был алый, рубаха жемчугом речным по вороту обшита. На голове кокошник.
- Тебе и этот наряд к лицу! – сказал Василий Иванович, больше глядя себе под ноги, чем на девицу
- Господи, помилуй! – обливаясь слезами, упала на колени Василиса. – Силком меня увезли от батюшки, от матушки.
- Ты меня не узнала?! – спросил князь, испугавшись слез.
- Как не узнать, господин? Отпусти меня, я тебе не ровня, крестьянского роду!
- Встань! – сказал Василий Иванович. – К столу садись.
Девица поднялась, но с места не сошла.
- Говорю, к столу садись.
Сам взял за дрожащую руку, подвел к столу, усадил.
- Вот вино сладкое, вот пряники, изюм, вишня в меду. Отведывай, кушай!
- Отпусти меня, господин!
- Сама же говорила… Или не помнишь? Если батюшка твой за вдовца тебя
отдаст…
- Говорила, - вздохнула девица, опуская голову.
- Собиралась ты ко мне приходить?
- Собиралась.
- Вот и утри слезы, ради Бога.
Василиса покорно отерла подолом глаза и щеки.
- К тому, в лапоточках, я бы пришла… Да ты – вон кто! Меня силой тащили, будто я дерево, будто души у меня нет – не по праву я тебе, видно.
- Отчего же не по праву? – сказал Василий, подняв на мгновение глаза. – Ты молодей, пригожей. А я для тебя, лебедя – серая утка.
- Возьми пряничек!
- Ничего я не хочу. Домой отпусти.
- Вот что, - сказал князь, теряя терпение. – К твоим родителям завтра же поедет гонец. Отвезет подарков, денег… Три рубля! Пожалеют всю твою родню, в Шую перевезут, будут среди дворни моей жить… Желают – будет им отдельный дом.
- А мне за это токмо и надобно, чтоб девство отдать тебе? – спросила Василиса.
Князь покраснел, отвернулся.
- Коли будет в твоем сердце то же, что на озере, тогда приходи… А теперь ступай к себе…
Василиса вскочила, пулей вылетела из княжеской опочивальни.
Князь поглядел на хлопнувшую дверь, выпил вина, открыл книгу, начал читать.

                21
               
               
                IX

Василий Иванович находился в церкви на службе. Он часто поглядывал на царское место, царя на службе не было. Стоял Василий Иванович у левой стены, под иконой равноапостольного царя Константина и матери его царицы Елены. И хоть знал про себя: ради царя высказывает прилежание, отбивая многие поклоны и подпевая певчим.
Прикладываясь к иконе, увидел рядом с собой огромного монаха, который не только поцеловал, но и слезами ее окропил.
Василию Ивановичу сначала пришла мысль суетная: “Неужто монаха приставили смотреть за новым придворным? Но показалось чрезмерным, чтоб соглядатай плакал, целуя иконы. Да ведь икона-то была не из тех, перед которыми каются или просят о здравии. Василий Иванович обернулся на монаха, а тот на коленях стоит, голову опустил. Удивил лоб – уж так стянут кожей, того и гляди – лопнет. И обомлел – царь! Царь Иван Васильевич позади него Богу молится. Упал в страхе ниц, крича душою Господу от ужаса: “Смилуйся!”
Служба, по счастью, к концу подходила, а когда кончилась, царь тронул своего оруженосца за локоть и сказал шепотом:
- Пошли тюремным сидельцам милостыню подавать.
И возблагодарил князь Василий в безмолвной молитве Господа, что взял денег с собою. Хождение по тюрьмам было долгое. Иван Васильевич совершал подаяние молча, помалкивал согласно с государем и его оруженосец.
Обойдя тюрьмы, привел государь князя Василия к Константиновским воротам, где в Отводной башне помещался застенок и где в стене были понаделаны каменные мешки для татей и самых лютых врагов царя. Один сиделец крикнул из ямы:
- Будь милосерден, царь Иван! Я уже столько сижу, что рубаха на мне сгнила. Холодно в яме!
- Пожаловал бы тебя, - сказал царь, - да на мне самом одна ряса и есть!
Не подумавши, по сердечному движению князь Василий скинул с себя кафтан
да и кинул просителю.
- Вот и подал тебе Господь! – сказал сидельцу царь. – Сиди – не тужи. Да не забудь о здравии князя Василия Ивановича Шуйского помолиться. Щедрый человек. И мне слуга добрый.
Князь Василий до земли царю поклонился, а тот прибавил:
- Отдохнул я с тобой душою, князь. Поезжай спать с Богом. А у меня, у грешного, дела, не хватает дня для всех царских дел. Веришь ли, устал я царствовать…
- Государь, погибнем без тебя! – воскликнул Василий Иванович.
Грозный, огромный, в черном, на белой стене был как столпник. Князю подвели коня, и когда Василий Иванович, поклонившись царю, сел в седло и шевельнув уздою, поскакал, царь вдруг крикнул вдогонку:
- Не без меня, а со мной погибнете.


                X

Вернувшись домой, Василий Иванович пошел спать, не погасив свечи. Через малое время в спальню его вошли, свечу задули.
- Меня кормилица Акулина прислала, - услышал воркующий голос, и теплое доброе тело легло под его одеяло, и он, не досадуя, принял добрые бабьи ласки, отданные
                22


ему, жалеючи. Он и сам себя, засыпая, пожалел, ублаженный владелец рабов и рабынь.
Утром Василий Иванович придумал пойти в торговые ряды, купить Василисе перстенек, а то и ожерелье, но нежданно приехал брат Андрей Иванович. Брат, служа царевичу Ивану Ивановичу, службе своей весьма удивился, но был доволен.
- С утра до вечера с девками да с бабами возимся. Сначала выбираем трех пригожих девственниц, заплетаем им волосы жемчугом и всякими каменьями, и в чем мать родила, ведем пред очи Ивана Ивановича. Одну он берет себе, других нам отдает, а потом пробуем всех подряд, какая баба самая сладкая. Эту сладкую наряжают царицей, и начинается пир, покуда под стол не повалимся.
Обнял брата Василий Иванович, к божнице подвел, сказал шепотом:
- Молодись, Андрей Иванович! Время приспело  быть молодым, но молю Господа и прошу тебя нижайше – не теряй головы в гульбе. Песни возьмутся петь – пой, материться станут – матерись, Бог простит дурака. Но пуще огня берегись умных разговоров. Слушай и молчи! Царь к царевичу приставил многих своих шептунов. Иван Иванович мужает, царя страх берет.
Андрей Иванович улыбнулся, благодарно обнял и поцеловал старшего брата.
- Я, Вася, настороже. Помню, да и ты о том не забывай, коли прогневим великого государя, ты ли, я ли – полетят пять голов.
Прослезился Василий Иванович.
- Дадим обет Господину Богу, брат: быть между собой в вечном союзе, служить корню нашему, имени нашему, ибо Шуйские мы!
- Крепче любой клятвы кровь наша! – сказал Андрей, но все же поцеловал образ Спаса, и Василий поцеловал.
Посмотрели они в глаза друг другу, хорошо посмотрели. Тотчас и разъехались. Андрею Ивановичу нужно было на охоту соколиную собираться, царевич его звал в
Хорошево. Василий же Иванович поехал на Пожар, в торговые ряды, купить Василисе ожерельице, авось подобреет.
Видно, в счастливую пору вошел. В первой же лавке кинулись ему в глаза бусы из синих камешек, держащих в себе чудный таинственный огонь. Спросил цену. Купец заломил, да так, словно ему прогнать хотелось покупателя. Василий Иванович вздохнул, принялся разглядывать стеклянные бусы. Тоже ведь блестят.
- Степеннейший! – раздался вдруг молодой веселый голос. – А ведь ты не прав! Пошто обидел князя? Аль не ведаешь, князь Шуйский у великого государя – первый рында!
Василий Иванович узнал в добром веселом молодце Бориса Годунова. Борис служил у царевича Ивана Ивановича рындой с копьем, был вторым после брата Андрея.
Купец проворно поклонился Василию Ивановичу и подобрел.
- Князю Шуйскому – почтение и многие лета! От князей Шуйских купечество всегда видело благоволение и защиту.
- Так что ж ты, сукин сын, такую безбожную цену за стекляшки свои заправляешь?
- Борис Федорович! – поклонился купец с достоинством. – Сии камушки редкой красоты. Цену я, грешный, может, и завысил, но не намного.
- Ты свою песню оставь. Сколько взаправду просишь?
- У меня таких денег нет, - поспешно сказал Василий Иванович, - куплю стеклянные.
- Ты слышишь?! – закричал на купца Годунов. – Чтоб рында с большим саадаком покупал стеклянные бусы! Да разобьет тебя гром.
- Не гневи Господа, добрый человек! – сказал купец рынде с копьем, перекрестился, взял бусы и подал Шуйскому. – Сколько сам даешь?
                23

Денег у Василия Ивановича и впрямь было на стеклянные бусы. Годунов столько и предложил.
- И твое такое слово, князь? – спросил купец Шуйского.
Василий Иванович насупился, принял бусы и назвал две трети запрошенной
цены.
- Спасибо, князь! – обрадовался купец. – Шуйские, они и есть Шуйские. Бери
сию красоту. Возьму же с тебя четверть цены.
- За деньгами прошу ко мне домой пожаловать! – сказал Василий Иванович. – Таких денег не ношу с собой.
Годунов смотрел на князя веселыми глазами. Посмеивался.
- Зря ты, Василий Иванович, мой торг сбил. Он бы отдал камешки, как ему сказано было.
- Да ведь это сапфиры!
- Подумаешь! – и, зыркнув по сторонам, вдруг сказывал: - Царь-то Иван Васильевич бежать собрался.
У Шуйского от ужаса вытянулся нос.
- Думаешь, брешу?
Шуйский молчал.
- А-а! Не бойся ты! Не мое это дело – выводить на чистую воду царевых изменников. Я брата твоего полюбил. Молод, а ума больше, чем у Мстиславских с Романовыми, коли умишко-то их вместе сложить. Мы молодые, вместе должны держаться. Про царя правду говорю. Он вчера утром позвал английского гонца Сильвестра и велел ему домой собираться: пусть королева Елизавета на своем королевском совете решит, какой двор могут дать русскому царю-изгнаннику, сколько слуг позволят иметь, - смотрел нагло, а слова и подавно были крамолой… И вдруг вздохнул: -  Такие вот дела, рында с большим саадаком… Вместе нам надо держаться, коли грянет беда.
- Я за царя-батюшку голову положу! – прошептал князь.
- Так и я положу! – сказал Годунов, сверкая белыми зубами. – Прощай, покуда!


                XI

Дома Василий Иванович заперся в чулане, за своей спальней. Сидел на корточках, пот бежал по вискам, щекам. Не только обе рубахи – кафтан промок, а в голове – звон и пустота.
Наконец, Василий Иванович вышел из ненадежного своего укрытия, умылся, переоделся. Велел привести Василису.
Девица пришла босая, в вышитом васильками платье. Поклонилась до земли.
- Отпусти меня, господин! На мне твоего ничего нет. Отпусти, я пешком до дома дойду.
Чего тебе пешком ходить? Лошадей в конюшне три сотни. А то, что на тебе моего нет, так будет.
Подошел к девице и опустил нате высокую шейку купленные на Пожаре бусы. Подтолкнул упрямицу к зеркалу.
- Да поглядись же ты, Василиса-краса!
- Царица Небесная Матушка! – над шитым васильками воротом, будто звезды горели дивные камешки, глаза, напитавшись их сиянием, были точь-в-точь, как эти камешки, только еще темнее, горячей, небесней.

                24

Василиса не узнала себя.
- А платье-то мое!
Василий Иванович вдруг поклонился девице.
- Прошу тебя, не покидай меня. Мне так худо теперь. Может, завтра уж и голова долой.
Она посмотрела на него с испугом. Дотронулась до мокрых волос, прилипших ко лбу косицами.
- Уж не трясуница ли у тебя? Господи, какой ты бедненький. Поберегу тебя, пожалею. Полыньки бы заварить. А бусы возьми от греха! Они ж, небось, царицыны. Меня еще кто и убьет за них.
- Носи, если нравятся! Никто тебя пальцем не тронет. В моих хоромах будешь жить.
- Да, как же так?
- Будешь за рукодельницами приглядывать.
- За мной бы кто приглядел. Молода я быть людям хозяйкой.
- За тобой я сам пригляжу.
Сделал к ней шажок, опасливо обнял, а она как стрекоза затрепетала.


                XII

В ту ночь спал Василий Иванович с Василисой. Позвал постель постелить да попросил лечь в постель: мягко ли?
- Мягко, - сказала Василиса.
- А тепло ли?
- Тепло.
- А мне одному холодно. Согрей меня! 
Она и осталась.
Разбудили их уже поздно: брат приехал, Андрей Иванович.
- Что делается-то, Господи!
- Что?
- У Пречистой, пред Иваном Святым архимандриту чудовскому Евфимию голову отрубили.
- Кто, Господи?
- По указу царя.
- Евфимию?! – Василия Ивановича затрясло.
Вчера только перед обедом царь взял с собой, кто на глаза попался: правителя
Бориса Давыдовича Тулупова, князя Шуйского, лекаря Елисея Бомелея, и чудовского архимандрита Евфимия и отправился к старшему сокольнику: сокольник ездил на охоту с царевичем. Кто-то нечаянно вышиб старика из седла и тот сломал ногу.
Домишко у сокольника был невелик, от нежданных гостей сделалось тесно, но государь посадил страдальца на лавку, вина поднес. Денег оставил. Архимандрит Евфимий благословил. Тулупов и Шуйский вслед за царем подарили сокольнику деньги.
Бомелею же царь повелел быть возле больного, наказал лечить и вылечить, чтоб не остался хромым.
Василий Иванович в этом походе все на царя глядел, да на князя Тулупова. Князь Борис Давыдович был высокий, под стать Грозному, но тучный, медлительный. Потел, вздыхал. Озабоченный многими делами, спрашивал Ивана Васильевича о том, но царь только пофыркивал, как кот:

                25

- Сам умный и помощник твой даже по фамилии Умной! Я человек старый. Мне на покой пора.
Старому еще и сорока четырех лет не исполнилось.
Князь Тулупов снова вздыхал, обливался потом, наводил тоску, а вот царь Василию Ивановичу очень нравился, воистину ведь заботливый человек, к простому сокольнику поспешил на помощь.
Вчера всеми почитаемый… ныне предан топору. Еще и солнце-то не поднялось, как следует, а голова чудовского – чудовского! – архимандрита уже стукнулась об окровавленный помост.
Князь Андрей кликнул слугу, сам подал брату ковш воды.
Василий Иванович покорно напился, помочил бороду и рубаху на груди.
- Не одного Евфимия, - сказал князь Андрей, - казнили протопопа из храма Николы Гаступского… Дворян, купцов… А головы, знаешь, куда летели? К новому двору князя Ивана Федоровича Мстиславского.
Василий Иванович в исподней рубахе, босой, прошлепал, как гусь, через спаленку, опустился на лавку и замер – истукан истуканом. Князь Андрей сел рядом.
- За что? – спросил старший младшего.
- За измену.
- А вчера измены, знать не было?
- Наше дело – сторона.
Василий Иванович обнял Андрея.
- Наше дело – сторона! Умница! Упаси нас Боже мешаться в дворцовые игрушки. Андрей, заклинаю тебя памятью отца и матери. Не льстись к царевичу! Царь Иван всю Русь зарежет, мня, что на место его царское есть покусители.
               
               
                XIII

Василий Иванович приехал на службу в Думу и, себе на удивление, удостоился царской милости. Иван Васильевич даровал торговому городу Шуе уставную грамоту. Такие грамоты имели не многие города. Да ведь и то сказать – Шуя торговала с Казанью, Нижним Новгородом, с Тверью, с Великим Новгородом, со Псковом, с Рязанью.
Привез грамоту домой, хотел братьев позвать, отпраздновать царскую милость, и слег. Проболел остаток лета, вернулся на службу только осенью. А во дворце суматоха. Иван Васильевич женится в очередной раз, на княжне, на красавице Марье Долгорукой.
Отрубил голову чудовскому архимандриту, испрашивать разрешение на венчание у священников царь не посмел. Свадьбу не играл. Отобедал с родителями невесты, пригласил за стол царевича Ивана, да комнатных своих слуг.
На другой день Иван Васильевич стал подозревать и обвинять Марью в том, что она до брака любила другого. Приказал посадить ее в карету, запрячь диких лошадей и пустить в пруд. Выбрал пруд, в котором не одна человеческая душа была потоплена. Рыбы в нем питались в изобилии человеческим мясом и оказывались отменно вкусными и пригодными для царского стола.
Князь Василий Иванович, приехав утром во дворец, получил от третьего дворового воеводы Федора Нагого царский указ: проводить царицу Марию вместе с Веригой Третьяковым, сыном Бельского, да с Григорием Неждановым, куда царице надобно.
Верига Третьяков носил царское копье, Григорий второй садок, но ехать-то нужно было не с царем, а невенчанной женой. Ахти сомнительная служба! Смолчал Василий Иванович. Духа не хватило затеять местнический спор.

                26

Карета уже стояла у царского крыльца. Царица сидела в карете, а придворные слуги обивали дверцы серебряными гвоздями. Коней почему-то не было. Наконец,
привели шестерку совершенно диких. Всадники плотно окружили коней, и странный поезд поскакал.
- Куда мы? – наконец, спросил Шуйский у Вериги, но тот не знал.
Удивили Василия Ивановича пестрота и малолюдство свиты.
Выехали за Москву, за строящуюся стену. С проезжей дороги свернули в луга, мчались проселками, как угорелые, все скорее да скорей. Князь оглядывался, не понимая бешеной спешки. Бежали, что ли, от кого?
Вдруг впереди сверкнула вода. Возницы загикали, засвистели. И тут случилось злодейство. Ловкие люди Нагого прыснули в стороны от диких лошадей, запряженных цугом. Карета неслась по косогору вниз, пылая красными спицами колес, а люди
Федора Нагого палили из пистолей. Кони, обезумев, понеслись, всяк в свою сторону.
Василий Иванович рванулся в седле, но умелая рука его держала узду намертво. Никто с места не тронулся, когда карета плюхнулась в воду и, чуть покачиваясь, поплыла. Кони храпели, бились, в карете билась царица, а серебряные гвозди набиты были часто, двери не отворились.
И тут Федор Нагой пальнул из пистолета, целя в голову передней лошади.
- Ребята, утки!
Палили, покуда конские головы не ушли под воду. И карета с царицей ушла.
- Гайда! – крикнул Нагой. – Государь ждет нас в слободе!
Скакали как татары с визгом, с улюлюканьем. В ушах Василия Ивановича звенело от пальбы и сверлила голову всего одна мыслишка: “Прилежен ли ты, раб Божий Василий, к сему злодейству, или ты тоже мученик?”
Ответа не было.
По небу ползли серые осенние тучи, тяжело оседая к земле. Посыпался дождик, да не осенний мелкий, как пыль – иной. Каждая дождинка была с денежку, падали капли редко, щелкая.
- Слезы! – прошептал князь Василий, норовя слизнуть дождинку с усов: не солена ли?
В Александровскую слободу приехали глухой ночью. Утром, выйдя на крыльцо, Василий Иванович обомлел: золотой купол на церкви красили черными полосами.
- Память по царице Марии, - сказал Шуйскому одетый в черную рясу молодой монах. – Федор Нагой постарался, чтобы свою дочь Марию отдать за царя, но, видать, и на этот раз мимо. Иную себе заприметил царь
- Годунов?! – изумился Василий Иванович. – Ты в послушниках?
- В послушниках, князь. У царевича Ивана Ивановича. Мы в слободе все так одеваемся. По-старому, по-опричному. Да что ты меня чуждаешься, Вася? Мы же с тобой родня, свойственники. Лишнее слово сказать боишься. Живи, пока жив! Один Господь знает, где оступимся.
И повел, намекая, кто обитает в царской слободе, и который раз ужаснул Василия Ивановича.


                XIY

Худо было в слободе. То молились, то бесились. После разгульного пьянства царь Иван наложил на себя и на слуг своих жестокий трехдневный пост. Пили одну воду, ели по сухарю в день.

                27

А пост кончился, царь вдруг вспомнил: у бывшего опричника, у дьяка нынешнего, у Дружины Володимерова, жена весны краше. Послал привезти.
Привезли. Три дня царя не видели – обхаживал привезенную. На четвертый 
утром загудели гудочники, забубнили бубны. Высыпали обитатели Александровой слободы узнать, что за праздник у великого государя. Ряженые в скоморохов комнатные люди Ивана Васильевича кричали, собирая народ:
- Москва совсем поглупела! Бабу, дьячиху, с весной равняла! Поглядите сами, Весна или не Весна, красна или не красна. Разонравилась она царю.
Из царских покоев, держа за руки, вывели ее одетую в одни только красные сапожки. Поставили у березы.
Ноябрь на Руси – холодный месяц, но так уж вышло: ни мороза, ни дождя, ни ветра, солнца тоже не было, но от земли поднимался парок последнего тепла.
Прибежал муж дьяк Дружина Володимеров, слуги скрутили и увели в Пыточную.
Смотрел на все это Василий Иванович Шуйский с прилежанием, словом ни с кем не обмолвился, знал, царские слуги следят, запоминают недовольных.
Жена Дружины Володимерова ни на что доброе уже не надеялась. Стояла гордая, чистая в своем позорище, красотой посрамляла мучителей. Грудь высокая, плечи детские, нежные, бедра только деток плодить. Бела как снег, а волосы пепельные, легкие, до пят, в глазах молитва.
Молчали бывалые слуги Грозного. Скоморохи всполошились.
- От Ивана Васильевича! Подарочек! – толкнули женщину в толпу.
Нашлись охотники, уволокли, надругались. Потом убили. Труп отвезли в  Москву в дом Дружины Володимерова. Туда же связанного привезли и Дружину. Жену положили на стол. Слуг приставили. Неделю дьяк обедал над трупом супруги. Сам опричник знал повадки своих, кушал. А когда не мог, его насильно пичкали. Затем удавили.


                XY

Иван Васильевич про соперницу Весны скоро забыл. Забыл ее прекрасное мягкое тело. Решил сыграть свадьбу. Без венчания, но настоящую свадьбу. Невесту нашел его новый любимец Василий Умной-Колычев. Звали невесту Анной, как матушку Богородицы, а фамилией не удалась – Васильчикова, то есть Анна Васильчикова.
Васильчиковы принадлежали к дворовым детям боярским, служившим по Кашире. Никто из родни новой царицы не получил боярского титула. Брак с Васильчиковой был абсолютно незаконен, и потому свадьбу играли не по царскому чину. На свадьбе отсутствовали великие бояре, руководители думы. На брачный пир пригласили немногих “ближних людей”.
На свадьбе царя из именитых были только Иван Федорович Мстиславский, Колычевы скопом да Шуйские. Воевода боярин Иван Петрович, воевода боярин
Василий Федорович Скопин-Шуйский, трое старших сыновей князя Ивана Андреевича – Василий, Андрей и Дмитрий.
Семейную жизнь государя определяла большая политика. Малюта Скуратов погиб в Ливонии, а его место при дворе занял боярин Василий Умной-Колычев. Он-то и был покровителем Васильчиковой.
Говорили, что на свадьбе принца датского Магнуса с Марией Старицкой Иван Васильевич плясал, поколачивая опричников по головам своим жезлом, чья голова крепче. Шутил. Царь и теперь придумал славную шутку. Разгоряченных вином и праздником гостей повел на Пыточный двор. Государевы работнички заранее доставили в

                28

застенок холопов каждого из гостей. Теперь этих холопов жгли огнем, а великий государь спрашивал:
- Скажи царю правду, кто их бояр наших злой изменник? – и помогал мученику. – Ты человек Васьки Умного? Изменник твой господин? Нет?! Ты вспомни, - и подмигивал кату.
Холопа тотчас подвешивали на раскаленном крюке за ребро, и несчастный кричал, не помня себя.
- Изменник! Изменник!
- А я-то верил тебе! – говорил государь Умному-Колычеву и переходил к другому несчастному.
- Кто твой господин?
- Князь Борис Давыдович Тулупов.
- Борис Давыдович у меня в великом почете. Я ему все важнейшие дела царства отдал… Скажи нам, как перед Богом, не замечал ли ты чего худого за князем?
- Нет, великий государь! – говорил, обливаясь потом, несчастный.
- А что теперь скажешь?
Снова пахло паленым мясом, о стены башни бился истошный крик:
- Изменник! Изменник!
- Бедный я, бедный! – охал Иван Васильевич, и шел к следующему.
- А изменник ли князь Васька Шуйский? – услышал вдруг Василий Иванович, и сердце у него остановилось.
- Изменник! – завопил холоп.
- Злой изменник?
- Злой!
- Да в чем же он изменник?
Холоп орал благим ором, глядя на раскаленные добела щипцы.
- Довольно, - сказал царь и, поглаживая Василия Ивановича по голове, смеялся, и бояре вторили царскому смеху.
С тем вернулись на свадьбу.
Впервой, да при самом царе, князь Василий Иванович хватил полный ковш вина
и закусил. Кто-то из спутников подставил ему под голову блюдо, развеселив Ивана Васильевича.


                XYI

Зима прошла покойно, но весной царь поостыл к красавице жене и, все еще надеясь получить без лишних хлопот польскую корону, но, уже ревнуя юного тихого сына своего, Федора, к этой преславной короне, умыслил женить его не на принцессе, а на девице рода незнатного, однако для собственного трона полезного. Бориска Годунов указал Ивану Васильевичу на сестру свою, на красавицу да на умницу – Ирину.
Сыграли свадьбу. Поднялись Годуновы из ничтожества до седьмых небес. Сам Борис был приближен к царю, получил боярство. Теперь шепчи о них не шепчи, никуда не денешься: родственники царя.
У Ивана-то Ивановича, старшего сына, наследника до сих пор нет, расстарается Ирина Федоровна, и будет в наследнике кровь Годуновых.


               

                29


                XYII

Царь обустраивался в Новгороде. Было известно: на Никитской улице обновляют
двор, который новгородцы уже называют “государевым”. В селе Королеве, недалеко от Хутынского монастыря, поставлены царские конюшни, село Холынь именуется государевой слободой, обнесено тыном, дома строят здесь улицами.
Бояре поглядывали друг на друга, принялись, кто дома в Новгороде покупать, а кто и строить.
Все пятеро братьев Шуйских собрались у старшего, у Василия Ивановича: Андрей – умный, Дмитрий – красивый, Александр – ласковый, Иван – Пуговка. Уж такое у них прозвище. Младшие были еще в отроческом возрасте, Александру десять лет, Ивану – девять.
- Не успеем оглянуться, - говорил Василий Иванович, - как все бояре обзаведутся в Новгороде дворами рядом с двором государя.
- За царем не угонишься, - возразил Андрей. – Он на днях послал людей на Вологду строить большие ладьи, такие, чтоб по морю ходили. Возьмет, да и поставит свой двор в Вологде. Что тогда?
Дмитрий загадочно улыбнулся и показал глазами на братьев-отроков. Отроки поняли: будет сказано нечто тайное, не для их ушей. Поднялись, ушли.
- Мне Борис говорил, - шепнул братьям Дмитрий, - Иван Васильевич строит
ладьи, чтоб в Англию уплыть.
- Молчи! Молчи! – закричал на Дмитрия Василий.
- Да ведь и я про то слышал! – сказал Андрей. – От царевича Ивана Ивановича. Говорил нам с Борисом, будто батюшка его собирает казну и хочет отвезти в Соловецкий монастырь. От Соловков до Англии – плаванье не больно далекое.
Придут большие корабли, казну погрузят, и уплывет от нас царь Иван Васильевич.
Василий снял из божницы икону Спаса.
- Целуйте! Клянитесь! Нигде, никогда про царя Ивана ни единого слова, кроме как славы ему, не говорить.
Братья послушно приложились к иконе.
- Так стоит ли двор-то в Новгороде ставить? – вопросил Андрей.
- Землю надо купить, - решил Василий, открывая дверь и вводя в комнату Александра с Иваном. – На их имя. А в Москве нужно нам поставить амбары для новгородских и псковских товаров. Купцы нам спасибо скажут.
- Купеческое спасибо не без золотца! – засмеялся Дмитрий.
- Своим умом будем жить, братья, - сказал Василий, - потому всякую мысль надо не таить друг от друга, а высказывать и обдумывать… Я при государе состою, Андрей при царевиче Иване, правителе новгородской земли, мы своего в Новгороде не упустим.
Братья отобедали, поспали после обеда, и дружно отправились в церковь помолиться сообща о родителях, о родичах.


                XYIII

В свободные дни и часы князь Василий Иванович предавался любимому своему занятию: чтению книг.
Однажды Василиса осмелилась попросить его, чтобы читал он вслух, словно слышать любимый голос.
                30

Василия Ивановича просьба Василисы весьма утешила, и теперь, берясь за книгу, он звал ее к себе.
Случилось ему читать “Завещание святого Нила Сорского”. Сборник был велик, а завещание коротко, но слова-то в нем были уж такие тяжелые, золотых слитков увесистей.
- “Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Завещаю о себе моим вечным господам и братьям, людям моего права молю вас, - читал Василий Иванович проникновенно, - бросьте тело мое в этой глуши, чтоб съели его звери и птицы…”.
- Ой! Ой! – вскрикнула в испуге Василиса. - Прости меня, Бога ради, Василий Иванович! Да ведь слушать страшно!
- Сотвори молитву безмолвную и внимай, - строго сказал князь. – Нил Сорский подвижник знаменитый. Его при жизни почитали за святого… Ну, приготовилась? Внимай. “Бросьте тело мое в этой глуши, чтобы съели его звери и птицы, потому что грешило оно перед Богом много и недостойно погребения”.
Василий Иванович поглядел на Василису и объяснил ей:
- Строг был преподобный. На Афоне и в Палестине постигал монашескую
науку. Ты запоминай, что читаю. Сие чтение – спасительное для души. “Если же этого не сделается, тогда выкопаю яму глубокую на месте, на котором живем, со всяким бестием погребите меня. Бойтесь же слова, которое Арсений Великий завещал своим
ученикам, говоря: на суде стану с вами, если кому-нибудь отдадите тело мое. Я стараюсь, насколько в моих силах не быть сподобленным чести и славы века сего никакой – как в жизни этой, так и по смерти моей”.
Василий Иванович вздохнул.
- Вот прочитал, окинул внутренним взором всех, кого знаю, и открылось мне: ни у кого не хватит духу приказать этакое о теле своем!
- Даже среди крестьян такого не водится, - охотно подтвердила Василиса.
- Среди боярства мертвому уж такая бывает честь и слава, какой живыми не видывали, не слыхивали. Уж больно мы привязаны к бренному телу своему.
- Души никто не видывал, - сказала Василиса, помаргивая глазками, - а тело вот оно, теплое. Погляжу я на тебя, князь, и песенку хочется спеть… Тихонько, тихохонько! Как синичка поет.
- Ласковая ты у меня, - сказал Василий Иванович и закрыл суровую книгу.
Разок погладил Василису по голове, а другой раз не пришлось. Гонец от царя прискакал: в поход собираться.


                XIX

Послал Иван Васильевич в Новгород за бывшим опричником, новгородским начальником Андреем Старым-Молюковым. Гонец вернулся ни с чем: Андрей постригся в монахи, живет в скиту.
- Он забыл о Никите Голохвастове! – засмеялся Иван Васильевич. – Помните? Тоже был хитрец, от меня к Богу перебежал. Привезите! Да заодно и высокопреосвященного Леонида, чтоб другой раз лошадей не гонять. Везите их порознь, чтоб не ведали друг о друге.
В день Святого Никиты Халкидонского позвали братьев Шуйских Василия и Андрея на службу. Царь ехал в карете вместе с новгородским архиепископом Леонидом. Остановились на таганском лугу. Царь вышел из кареты, направился к открытому шатру, где поставлены были четыре стула – царю, царевичу Ивану, архиепископу Леониду и бывшему касимовскому хану, родовитейшему среди татарских царевичей, служивших

                31

Ивану Васильевичу, Симеону Бекбулатовичу. Вдали маячил помост, а на помосте стояла бочка.
Василий и Андрей, как первые оруженосцы царя и царевича, тоже были в шатре. Сюда же позвали Колычевых и князя Федора Хворостинина.
- Собираюсь созвать Земский собор, денег просить на Ливонскую войну. Бояры мои богаты, да скупы для пользы царства, - говорил царь, весело заглядывая в глаза то
Леониду, то Симеону Бекбулатовичу.
Василий Иванович обоих видел впервые. Преосвященник был дороден, борода черная с искрами серебра, глаза тоже черные и тоже с искрой. В лице бледность, беспокойство, но и величавость: глядя на того, без палки признаешь – большой человек!
- Симеон Бекбулатович – ныне добрый христианин, - говорил царь, занимая разговором новгородского гостя. – Два года, как крестился. Я ему невесту сосватал, богатую, знатную, красавицу, Настасью, дочку боярина Ивана Федоровича! Первее у нас и нет – Мстиславская. Ты доволен ли Настасьей, Симеон Бекбулатович?
- Премного доволен, великий царь, - закивал внук золотоордынского хана Ахмата.
Голова у Симеона Бекбулатовича была круглая, усы и борода редкие, как у
природного монаха. Хоть и Симеон, а все Саин-Булат. Но не страхом – покоем веяло от этого человека. Он все улыбнуться хотел, да узкие глаза из-под толстых век глядели, спрашивая неведомо о чем.
Вдруг в шатер ввели Андрея Старого в рясе, в скуфейке.
- Благослови, инок! – вскочил на ноги царь. – Во имя кого наречен? Ведь не знаю, не прислал государю сказать… Царю вам мало служить, высоко хватаете!
- Наречено имя Ивана Златоуста, - ответил инок.
Царь поднял брови и замер, наигранная суета соскочила с него.
- Резвый ты, братец Иван! Видишь, какой почет тебе? Царевич, архиепископ, князья Шуйские, бояре Колычевы, князь Хворостинин, ну, и мы, грешные, два Ивана… А третий лишний. – Иван Васильевич насупился. – Видишь ту бочку?
- Вижу, - сказал инок, - должно быть с порохом.
- Угадал.
- Возьми фитиль, да и ступай себе. Помнишь Голохвастова? Тоже от меня к Богу сбежал. Теперь среди ангелов. Ну, и ты поспеши! Иван Златоуст ждет тебя не дождется, окаянного опричника.
- За что, государь, такая мне милость?
- За измену. Вы с архиепископом много шалили. Шведскому королю писали, польскому.
- Да у поляков и короля нет!
- Лихой народ – русские. Холоп на холопе, а с царями спорят, как равные. Ступай, или тебе помочь?
Иноку подали фитиль. Он взял его, но тотчас бросил царю под ноги.
- Зачем мне, ни в чем не повинному, самоубийцей идти к Богу на суд? Давай, царь Иван, засучивай рукава! Ты у нас в царстве первый кат. – Упал на колени перед архиепископом: - Благослови, преосвященный.
Инока схватили, уволокли, посадили на бочку. Вернулись к царю.
- Поджигать?
- Жги! А ты, отче Леонид, в небо гляди. Может, усмотришь душу, уж такую тебе разлюбезную?
Повернулся вдруг к братьям Шуйским. Василий Иванович глядел во все глаза на страшное место.
Полыхнуло. Грохнуло. В небо взвился столб огня, черного дыма, летели доски…
И тут все увидели бегущего среди высокой травы прямо на шатер рыжего
                32

коростеля.
- Очумел, - сказал Грозный и посмотрел на свиту. – Вот вы у меня люди все мудреные, не очумеете, как вас не учи. И ведь не развеселишь умников. Не умеете сердцем жить, несчастные люди… А, может, все-таки развеселитесь? Поехали, у меня
потеха приготовлена.


                XX

Поскакали опрометью в Москву, на Арбат, где у царя был выстроен новый двор, затрапезный, без теремов, без затей. Посреди двора увидели глухую, высокую, круглую стену. Несколько лесенок вели наверх, на смотровую круглую площадку. Туда и позвали гостей: быть звериной травле.
Для царя Ивана Васильевича и для самых великих лиц при нем имелось три
лавки. Царь сидел с царевичем Иваном, с Симеоном Бекбулатовичем, с
высокопреосвященным Леонидом. Сесть было позволено князю Тулупову, Василию Умному-Колычеву, Василию Ивановичу Шуйскому, князю Хворостинину и неведомо откуда появившемуся английскому гонцу Горсею.
Единственная дверца отворилась, и в пустую башню, царские псари ввели не зверей, а монахов. Рясы на всех простые, черные, но по тучности это были не иноки:
духовная власть.
Грозный во все глаза смотрел на Леонида. Его это были люди.
Снизу спросили:
- Великий государь, прикажешь всех сразу, или по одному?
- По одному, - ответил царь, но так негромко, что псари не расслышали, и один только Борис Годунов решился выкрикнуть государев приказ.
- С крестом оставить, или еще рогатину пожалуешь? – спросил, подумав, начальник над псарями.
- Жалую, - ответил царь.
Псарь понял, поклонился.
Одному из семерых монахов дали рогатину, остальных увели.
Монах левой рукой держал высоко поднятый крест, правой опирался на древко своего ненадежного оружия.
Раздался рев. В открывшуюся на мгновение дверь ввалился черный, огромный
медведь. Зверь кинулся на стену, но ни забраться на нее, ни сокрушить не мог. И тут он учуял человека, встал на дыбы, пошел на казнимого, взмахивая лапами. И было видно, какие длинные у медведя когти. Учуял медведь монаха по его жирной одежде, он с яростью набросился на него, поймал и раздробил ему голову, разорвал тело, живот, ноги и руки, как кот мышь, растерзал в клочки его платье, пока не дошел до его мяса, крови и костей. Так зверь сожрал монаха, после чего стрельцы застрелили зверя.
- Вот вы как Богу молитесь?! – сверкнул глазами на архиепископа Леонида Грозный царь. – Древних христиан, коли, святые были, дикие звери не трогали.
Князь Василий Иванович слышал царя, слышал рев зверей, крики терзаемых, - упаси Бог! – глаза не закрывал, но и не видел ничего, что творилось внизу, в потешной башне.
- Хорошо их проучил великий государь! – сказал Годунов Василию Ивановичу. – Ведь до чего зажирели. Один только и смог посадить медведя на рогатину, да и того сожрали.
Воротившись домой, Василий Иванович плакал, как малое дитя, забившись между

                33

сундуками с книгами.
Василиса уж гладила его, гладила, насилу подняла, в постель уложила, согрела телом своим ласковым. И спал князь с вечера до вечера и еще до полудня. Такова она,
царская служба.
               

                XXI

В Пыточном дворе шли допросы новгородцев. Между царскими людьми пошел слух: архиепископа Леонида оговорил лекарь Бомелей. Бомелей не только лечил царя и его семейство, но и составлял яды, отравил Григория Грязного и целую сотню простых опричников. В народе царского лекаря называли колдуном. Да он и был колдун: привадил к себе царя дьявольской астрологией. Составлял гороскопы, пугал Ивана Васильевича обещанием страшных бед, но умел находить пути спасения, погружая государя ради этого в бездны тьмы.
Теперь Бомелей, указывая на измену новгородского архиепископа, расшифровал его письма к шведскому королю. Но не измена, может быть, и выдуманная, довела Леонида до Пыточного двора. Новый гороскоп, составленный Бомелеем, предрекал царю скорую погибель от близких к его сердцу людей. Составив каббалистическую пирамиду, проклятый лекарь указал путь спасения через новгородскую волхвицу. Архиепископ Леонид недолго запирался, открыл Ивану Васильевичу: грешен, держит  на своем дворе шестнадцать баб-ведуний из северных земель, где ночь по полгода, где самые сильные на Руси знахари.
- На великого, на зело могучего, знать, собиралась напустить лютую немощь, иначе, зачем столько волхвиц?
- Грешен! – покаялся архиепископ, - не ради ведовства держал баб при себе, ради их красоты.
- Ну, и брешешь! – не поверил Грозный. – Я знаю, каков ты сластолюбец. Не Бога молишь в Софиевском великом доме – дьявола тешишь. Бабы тебе на дух не нужны, ибо занимаешься мужеложством, и, говорили мне, даже казачками не брезгуешь.
На дыбе что скажут, то и повторишь себе на погибель. Признался Леонид, есть среди его ведуний – прозорливая, с глазами, как мутная черная пропасть, именем Унай. За этой волхвицей послали без промедления.
Привезли волхвицу Унай, и занялся царь волхованием, дабы превозмочь силу звезд, отвратить от себя бездну ледяного мрака.


                XXII

В те дни к Василию Ивановичу брат его Андрей Иванович приехал с великим недовольством, и день-то выбрал для упреков самый неподходящий, праздник Петра и Павла, всехвальных верховных апостолов.
- Борис Годунов перестал говорить со мною ласково! – князь Андрей, как выдра Агия, щерил острые зубы. – Он к тебе и так и этак, а ты от него шарахаешься, будто от чумы.
- Он – чума и есть.
Наградил тебя Бог маленькими глазками, ничего-то они не видят. Годунов нас с тобою желал в приятелях держать, а теперь он не разлей вода с Федькой Нагим, с Богданом Бельским, с боярином Сабуровым. Песенка Тулупова да Умного спета!

                34

- Скажи, Андрей, долго ли князь Тулупов в любимцах ходил? Был рындой с самопалом, да вдруг скакнул в первые. Если ему от ворот поворот, значит, хватило его на полтора года с небольшим. Васька Умной рыщет измену шустрей самого Малюты, и тоже
стал не надобен. Не спеши, Андрей Иванович. У нас с тобою лета молодые, может, не зарежут… Ты не в первые лезь, а смотри, что и как надо делать, чтоб, когда время придет, усидеть в первых.
- Борис Федорович Годунов…
- Я только и слышу от тебя, - Годунов! Годунов! Да кто он таков, чтобы его имя поминалось под кровлей Шуйских? Кто? Татарва захудалая.
- Годуновы ведут счет от мурзы Чёта. Он хоть и золотоордынец, но служил Ивану Даниловичу Калите.
- А наш с тобою счет - от Рюрика! Он у царевича с копьем, а мы с большим саадаком! Ибо ты – Шуйский, а он – Годунов, выскочка. Палач и шут! Борис Годунов
тебе одногодка, но он обойдет и меня и тебя.
Василий Иванович взял брата за руку, повел к иконам.
- Молись, Андрей! Молись, благодари Бога, что мы живы, здоровы, и в Пыточном дворе – огнем нас не жгут, мы никого не терзаем. Молись! На коленях! – и сам стал на колени. – Попросим родителей наших, чтоб вымолили у Господа для нас благословения, тишины, доброй жизни.
Андрей Иванович помолился, но было видно – не согласен он со старшим, с боязливым братцем.
   Обращаясь на прощание, Василий Иванович сказал:
- Тише едешь – дальше будешь. Брат мой, сия наука от людей мудрых. Я вижу все прекрасные достоинства твои, столь необходимые для служения великому и несчастному нашему царству. Сохрани свои сокровища до лучшего времени. Не бойся, золото не вянет, не покрывается ржавчиной, не иссякает. Бога ради, побереги золото разума твоего, побереги себя, милый родной.
Андрей Иванович был тронут проникновенными словами, призадумался, уехал от старшего брата умиротворенным.


                XXIII

Великий государь вдруг вспомнил: Новгород – вотчина царевича Ивана, царевич – великий князь новгородский, ему и выводить измену в своей земле.
Как пожар с крыши на крышу – обожгло Москву слухом: лютый волхв Елисей – царев лекарь – бежал!
Он и впрямь бежал.
На дыбу были подняты слуги Бомелея, но выбил из них царевич только то, о чем все знали. Потек лекарь Елисей прочь от русской земли, а уж к немцам ли, к полякам – это как он сам исхитрится. Забрал все золото, зашил в старинный зипун – да и был таков. А ведь сие золото мог бы и не спасать, ибо щедростью царя имел свои корабли и большую торговлю в Европе, приторговывал в Новгороде, во Пскове. Во Пскове и попался.
В день заговенья на Успенский пост привезли Элиуса Бомелиуса жители Вестфалии, получившего образование в Кембридже, в Москву.
Пытать отдали царевичу.
Батюшка-царь над архиепископом Леонидом трудился. Пастырь новгородский, угодник Грозного во всех его богопротивных делах сознался: писал шведскому королю по-гречески, по-латыни, посылал письма тремя разными дорогами. Позже же волхв

                35

Бомелей, оговоривший Леонида в измене, признался, что тот никаких писем к королям не писал, и поклепал на архиепископа со зла.
Первые пытки Бомелей выдюжил, надеялся на своих доброхотов, которые кинулись царевичу в ноги, и не только просили милости к несчастному, но и хорошо
заплатили за избавление царского лекаря от мучительных пыток огнем. Как знать, может, и получил бы “лютый волхв” облегчение, да пожаловал в башню поглядеть, как сын управляется с изменником, презревшим многие царские милости, сам Иван Васильевич. Попал Бомелей на вертел. Поджарили, пуская из жил кровь, чтоб на нем, злодее, кипела.
Оговорил лекарь всех, кого только царь не назвал.
- Хотел я тебя живьем зажарить, - признался лекарю Грозный, - да ты спас меня от злого умысла ближнего моих людей. Спасу и я тебя.
Отнесли Бомелея, едва дышащего, в темницу, и гнил он заживо еще четыре года.
Поверил ли признаниям своего лекаря и астролога царь Иван Васильевич, нет ли, но он признаниям этим обрадовался.
Второе августа в день памяти блаженного Василия Христа ради юродивого, московского чудотворца, на площади перед двором боярина Мстиславского у Пречистой, перед храмом Ивана Святого, был возведен помост, поставлена плаха, и начались казни. Отсекли головы Василию Умному-Колычеву, Федору Старому-Милюкову, братьям князя Бориса Тулупова – Андрею и Никите, братьям Монсуровым… Всего скатилось сорок голов.
Сорок первым казнили князя Бориса Давыдовича Тулупова, наизнатнейшего советника царя. Для него на площади стоял острый как игла кол.
Василий Иванович был в толпе придворных в первом ряду, как и полагалось по старшинству его древнего рода.
На земле лежали неубранные головы, когда со стороны Пыточного двора показался малый гуляй-город – деревянная, узкая как колодец, башня. На этой башне и привезли князя Бориса Давыдовича. Дьяк прочитал лист о его изменах, князь начал, было, креститься на кремлевские церкви, но его потащили, насадили на кол, и он даже не крикнул, поверженный болью в беспамятство.
- На колу по три дня бывают живы, - услышал князь Василий голос стоявшего позади Годунова.
Этот все знал.
Толпа шевельнулась, готовая разойтись, но царские охранники, оцеплявшие площадь, не пустили. Представление продолжалось.
Привели к колу княгиню Анну, матушку князя Бориса Давыдовича. Мученику сунули на пике в лицо какое-то снадобье. Князь очнулся, что-то залепетал, но княгиня-мать не упала, не вскрикнула, но благословила сына крестным знамением, прижалась головою к колу, и тотчас отошла. Смотрела, любя жизнь, оставшуюся в дитяти. Гордо стояла. Ей подкатили под ноги одну из голов. Она подняла эту голову и поцеловала.
Грозный иного ждал от женщины. Заскрежетал зубами – и в аду этак не умеют. Услышали тот скрежет многие и обмерли. Иван Васильевич крикнул слугам высоким голосом птичье, невразумительное, но слуги смекнули, что им велено делать.
Почтенную женщину повалили, разодрали на ней одежды, оттащили за куст, так
чтоб сверху было видно. Насиловали толпой, ножами пыряли. Тело княгини бросили к столбу перед глазами медленно умирающего сына. Тулупов промучился пятнадцать часов, видел, как пожирали собаки, родившую его…
Вернулся со службы Василий Иванович, Василиса и брякнула в смятенье:
- Господи! У тебя морщины под глазами и на лбу!
- Послал бы меня государь на войну! Или воеводой! Хот в Тмутаракань…
И замолчал. Подали обед. Ел, сам себе ужасаясь. А когда принесли клюквенный
                36

красный кисель – оттолкнул:
- Кровь!
- Кисель, - возразил стольник. – Кисленький, сладенький.
Князь смирился, похлебал киселю, кликнул меньших братьев своих, и до ночи играл с ними в травлен. Головы им сам чесал частым гребешком, у Ивана пуговки вошку нашел. Оставил братьев почивать в своей спальне, а на сон грядущий бахарь  сказки им говорил, пока все трое не заснули.


                XXIY

На четвертый день после казни злых изменников царь Иван Васильевич повелел
отвезти жену свою Анну, дальнюю родственницу Васьки Умного-Колычева, в монастырь. В недалекий, в неблизкий, ничем не знаменитый, где стариц не много и куда из дальних краев не хаживают.
Везли невенчанную царицу в крытом возке, да только крыт был тот возок рогожей, чтоб народ не сбегался на погляд. Пятеро детей боярских, одетых в простые платья, скакали позади, как бы сами по себе. С царицей же сидели служанка, да князь Василий Иванович, не сильный глазами, всего не разглядел, что хорошо, а сколь хорошо, он только теперь ощутил.
Сидел насупротив, глядеть мог, не таясь, безопасно. Да на Ангелов прямо смотреть невозможно, а коли, ангела с неба бросили, чтоб крылья расшиб, чтоб красота небесная померкла, то и сам глаза не поднимешь, ибо стыдлив человек. Стыд – падение перед Богом. Но вот в чем тайна! Неведомо, в каком сосуде помещается стыд, в теле или в душе? Стыд низверг человека из рая, это верно, стыд рознит человека с Ангельским чином, но ведь и со зверем тоже. Стыд погубил, но стыд к Богу привел.
Веселый да легкий Годунов долго молчал, не стерпел и сказал:
- Дорога у нас не близкая. Коли будем немы, язык без дела усохнет, попробуй, разговори его потом.
Царица Анна подняла на Бориса глаза, и в них была благодарность.
- Давайте сказки, что ли сказывать.
- Мы чай, не бахари, - буркнула служанка.
- А зачем нам бахари? Без бахарей управимся. Чур, я первый, - подмигнул Борис
служанке, и начал: - Пошла девка белье полоскать. Мать ждет-пождет – нет дочери! Побежала на речку, слава Богу, жива, сидит, пригорюнившись. “Ты чо?” – спрашивает матушка.  “Да ничо! Ни скотины у нас, ни хлеба, ни денег. Вот и думаю, как бы мне замуж выйти?” Обняла матушка-кручина, села возле дочери. Сидят. Тут и старик спохватился: ни жены, ни дочери. Приходит на речку. “Вы чо?” – “Да ничо! Садись с нами, думай, как девке замуж выйти”. Старик тоже закручинился. Вот сын старика ждал-пождал семейство, не дождался, на речку побежал. “Чо сидите?” – “Думаем, как Марью замуж выдать. Садись и ты думай!” – “Дураки вы, дураки! – рассердился сын. Жить с вами, дураками, больше мочи моей нет. Пойду от вас прочь. Коли сыщу дурнее вас – ворочусь, а нет – не поминайте лихом!”
Не больно далеко и отошел от своей деревеньки. Увидел в селе мужика с коровой. Ходит вокруг церкви, ходит. Сын старика удивился, спрашивает: “Ты чо?” – “Да чо!” – отвечает мужик. – Отец мой помер, а корову отказал на церковь. Хожу я, хожу и хожу, а лестницы не видно”.
“Ну, дядя, ты моих дурнее!” – решил парень, и домой побежал, как бы его дураки беды не натворили…

                37

Царица улыбнулась, но тотчас и поморщилась. Кучера погоняли лошадей, на дорогу не глядя… Кибитку на рытвинах подкидывало, что-то все время позвякивало.
- Я им! – Годунов распахнул дверцу, крикнул кучерам словцо уж такое крепкое, что чуть не шагом поехали.
- А ты, Василий Иванович, сказки знаешь? – спросил Годунов.
- Нет, - ответил князь. – Я сказки слушать люблю.
- Сказки для родовитого человека – забава низкая. “Эт гаудиум, эт соляциум, ни литтерис”.
- Чужого языка не ведаю, Борис Федорович.
- Так и я не ведаю, - засмеялся Годунов, - для иноземцев выучил, чтоб нос не задирали.
- А что же ты сказал? – спросила служанка.
- То ученая латынь, а сказал я: “И радость, и утешение в науке”.
- А еще умеешь?
- Умею. “Эт фобула портэм вэри а бэт” – “И сказка не лишена правды”.
- Верно! – сказала вдруг царица Анна.
Голос у нее был глубокий, грудной, но в груди клокотали невыплаканные, затаенные насмерть слезы.
- Не изволишь ли, государыня, что-либо сама рассказать? – спросил Годунов.
- Отчего не рассказать? Пока мы в дороге, я все еще в миру. Дальше всему живому во мне будет смерть.
- В монастырях тоже люди! – сказала служанка. – Иные живут не хуже. Еще и радуются.
- Господа! Прогневила я тебя, Господи! Послал бы забеременеть, государь, ради
потомства своего, не казнил бы меня – отрешением от мира.
- А ты знаешь, кем себя царь Иван Васильевич величать любит? – спросил Годунов.
- Не ведаю, - сказала Анна, подумав. – В монашескую рясу охотник рядится.
- Да нет, монашеская ряса для Александровской слободы… Крокусом величает себя Иван Васильевич.
- Крокусом?
- Язычники греки сему богу поклонялись.
- Но почему Иван Васильевич равняет себя с идолищем? – В лице царицы явились тревога и недоверие.
- Крокусу было предсказано, - ответил Годунов, доставая горсть семечек, - дескать, с престола свергнет его родной сын. Крокус и давай всех своих деток – а их ему рожали изобильно – в рот пихать.
- Ел, что ли? – удивилась царица.
- Пожирал.
- При чем тут Иван Васильевич? – Анна в ужасе задохнулась. – Не клевещи! Или погибели нам, несчастным изгнанницам, ищешь?
- Я не клевещу, - пожал плечами Годунов, отсыпая семечек служанке. – Государь про Крокуса много рассказывал. Наложниц у Ивана Васильевича перебывало не меньше, чем у Соломона. И всех детей, дабы не вышло потом смуты, приказано умерщвлять. Так что благодари Бога за свое неплодство. Твое дитя тоже бы убили, ты невенчанная.
Царица побледнела, закрыла глаза.
- Будешь? – Годунов предложил семечек Василию Ивановичу.
Тот убрал руку с колен.
- А я люблю пощелкать.
- Вы хотели сказок, так мою послушайте, - сказала царица, не открывая глаз, и бледность ее сделалась еще более. – Некий человек, юноша, удалой воин, наехал в чистом
                38

поле на свою смерть. Вид ее был страшен, у нее были меч, коса, серп, ножи, пила, топоры. Всякое, что пригодно для злодейства. Юноша испугался, но сказал: - Не боюсь тебя, грозного твоего вида, жестоких твоих орудий!
- Как так? – удивилась смерть. – Меня боится все живое. Передо мной трепещут цари, воеводы, священники.
- Пошла прочь! – сказал юноша. – А будешь передо мной вертеться – рассеку тебя своим мечом. Пошла! В тебе нет никакой удали, один страх.
Смерть так ответила храбрецу:
- Я не сильна, не хороша, не пригожа, но от Адама и до сегодняшнего дня не было удальца, который бы осмелился сразиться со мною. Самсон был тысячекратно тебя сильнее, желал иметь кольцо в земле, чтоб весь белый свет поворотить, но покорился мне. Александр Македонский был царем всему подсолнечному миру, а я взяла его, как беру одиноких, убогих. Царь Давид среди пророков пророк, но и тот не спасся, не спаслись от меня мудростью царь Соломон и Акир Премудрый.
Много плакал юноша, просил отпустить его хоть на день, хоть на единый час. Нет, не пощадила.
И крикнул он ей, погибая:
- О, немилосердная злодейка.
Подсекла его косою смерть, раздробила ему жестокими орудиями все косточки,
все жилочки. Но, отлетая на небо, поглядел юноша на тело свое, и показалось оно ему, столь прежде любимое – падалью.
Царица умолкла.
- Я читал эту повесть, - сказал Василий Иванович.
- Никогда! Никогда не отрешусь я от моего данного мне Господом тела, от моего образа, от любви, пребывающей в душе моей! – царица говорила, сверкая глазами на Годунова, надеялась: передаст наушник царский своему господину.
Годунов хмыкнул, высыпал из ладони семечки на голову служанки и вдруг схватил ее за бедра:
- А ведь это в тебе брякает да звенит.
Задрав юбку, запустил обе руки между ногами, снял со своего пояса нож и, хохоча, срезал увесистый кожаный мешочек, набитый деньгами.
- Ишь, где пристроила!
Поглядел наглыми глазами на царицу. Сделал к ней движение, а может, это только так показалось Василию Ивановичу.
- Не смей! – крикнул князь, хватаясь за кинжал. – Не прикасайся к государыне!
Годунов изумился. Но не злоба – почтительность появилась в его взгляде.
- Ладно, - сказал он, взвешивая на руке мешочек. – Не пустые к Богу собрались.
Ухмыльнулся, посмотрел вопросительно на Василия Ивановича и кинул мешочек служанке.
- А я еще сказочки знаю! Жил-был скряга. Услышал: смерть стучит. Открыл скорей сундук, давай золото глотать. Тут смерть в избу и вошла. Стали скрягу отпевать. Читает ночью дьяк псалтырь, вдруг нечистый явился в человеческом образе. Говорит: давай трусить старика. Золото, дьячок, тебе, а мешок мой.
Годунов хохотнул, погрозил пальцем служанке.
- Помни сказочку! Смотри, не обижай царицу. Сбежишь с деньжонками – под землей найду.
Все перевернул! Получилось, что о царице пекся. Тут уж Василий Иванович поглядел на Бориса Федоровича и тоже почтительно.
Обратно скакали верхами, говорили при боярских детях немного.
В Москве же, прощаясь, Годунов шепнул князю:
                39

- Красивая была Анна Васильчикова! До чего же короткая любовь у нашего царя! Короче заячьего хвоста.
Подождал, что Шуйский скажет, да Шуйский промолчал как всегда.

               
                XXY

Целую неделю площадь перед двором князя Мстиславского утешали новые казни, так одних только пострадавших от злодеяний Васьки Умного, сыскной собаки царя, от происков князей Тулуповых было не менее десяти.
Казнил Иван Васильевич своих, остатки опричнины. Но много чужой беде не нарадуешься – род князей Тулуповых-Стародубских был вырублен с корнем. Поместья князя Бориса Давыдовича царь пожаловал бедному своему родственнику, брату царевны Ирины – Борису Годунову.
И вдруг головы собрали, останки погребли, площадь вымыли, вымели. Царь собрал не просто Думу, но Земский собор. На первом заседании объявил, что собирается взять у монастырей и церквей все их сокровища, ибо не на что воевать. Окончательная победа в Ливонской войне близка, нужны последние усилия, иначе все прежние затраты, пролитая кровь пойдут прахом.
Царю возразил архимандрит Симоновского монастыря Иосиф. Казна монастырей состоит из вкладов многих поколений всего русского народа. Часть этих вкладов можно отдать, но если великий государь возьмет все, он оставит в нищенстве не только храмы и монастыри, а саму Русь.
Иван Васильевич выслушал Иосифа, снял с головы венец и, поднявшись с трона, положил венец на стол, рядом с другими венцами многих своих идолов и царств.
- Мне прискучило быть государем над столь злокозненными подданными, - сказал Грозный, лицо его посветлело, он словно ношу с себя скинул. – Только и жди измены, а иные готовы покуситься на саму жизнь Божьего помазанника. Всякому моему слову противятся, на всякое царское дело ропщут. С отроческих, с нежных лет всякий день мой отравлен дуростями, упрямством, воровством великих людей и низких. Довольно с меня! Поцарствовал. Вот мой сказ священству и всем земским людям. Оставляю за собой и царевичем Иваном Ивановичем единственную корону великого князя Московского, остальное пусть возьмет себе Симеон Бекбулатович. Он внук хана Золотой Орды, мудрого Ахмата, который при деле нашем, великом государе Иване III Васильевиче, владел всею Русской землей. Любите и жалуйте, судите и рядите, а я – на покой. Пошли, Иван Иванович.
Иван Васильевич вторично отрекся от короны. На этот раз он решил посадить на трон служилого татарского хана Симеона Бекбулатовича.
Современники не поняли смысла затеи монарха. Распространился слух, будто государь был напуган предсказанием кудесников, которые предсказывали царю смерть.
Некоторые из них видели в отречении Ивана Васильевича и передаче трона хану Симеону игру или причуду, смысл которой был не ясен, а политическое значение
ничтожно.
Реально отречение Грозного связано было с серьезным внутренним кризисом. Второе новгородское дело скомпрометировало многих высокопоставленных лиц из числа бояр и князей церкви. Страх перед всеобщей изменой преследовал царя как кошмар. Он жаждал расправы над заговорщиками, но не имел больше надежной военной силы.
“Двор” не оправдывал возложенных на него ожиданий. Главные руководители “двора” были обвинены в государственной измене и кончили жизнь на плахе.

                40

О личности Саин Булата Бекбулатовича известно немного. Он сыграл роль, для которой больше всего подходил человек слабый и заурядный. Грозный делал с подручным ханом все, что хотел. Сначала посадил его на “царство” в Касимов, потом свел с мусульманского удельного княжества, крестил, переименовал в Симеона и женил на
овдовевшей дочери князя Мстиславского. Служилый татарский хан, вчерашний басурманин, не пользовался влиянием в боярской и церковной среде. Но Грозному импонировали царское происхождение Симеона, а еще больше его полная покорность, и он выставил его во главе земской Думы. Однако подручный хан не обладал достаточным авторитетом для того, чтобы единолично решать дела от имени Думы. Чтобы преодолеть это затруднение, Грозный объявил о своем отречении от трона в пользу Симеона и провозгласил главу Боярской Думы “великим князем всея Руси”. Он рассчитывал затем без особых хлопот получить от своего ставленника согласие на введение в стране чрезвычайного положения. С переходом в “удел” князю Ивану Московскому (так теперь называл себя Грозный) не надо было больше обращаться к Думе. Свои указы он облекал в дюжину челобитных на имя великого князя.

               
                XXYI

Земский собор, еще далеко не полный – не все приехали из далеких городов, из лесных за горами и реками обителей – погрузился в изумление и ужас от новой царской игры, ибо никто не поверил Ивану Васильевичу.
Собор молчал, и страшно было слышать топотанье ног уходящих и резкий постук царского костяного посоха.
Князь Василий Иванович, будучи царским оруженосцем, уходил вместе с людьми царя. Иван Васильевич сказал свое слово с такой горечью, с такой усталостью в голосе, что князь не только не посмел усомниться в истинности сказанного, но и растерялся: что же теперь будет?
А вышло так, как и задумал изощренный в коварстве внук византийской принцессы Софьи Палеолог.
Пока бояре и дворяне судили да рядили, а митрополит Антоний увещевал
архиереев и священство не мешаться в мирские дела, Иван Васильевич с малыми пожитками выехал из Кремля и устраивался на Арбатском дворе. Все кареты были оставлены новому великому князю, и ездил Иван Васильевич теперь в телеге. Не на бархате, как бывало, а словно простой смертный, на охапке сена.
Народ дивился, мудрые Богу молились.
Наконец, собравшись с духом, бояре и дворяне, часть священников во главе с протопопом Архангельского собора Иваном подали Ивану Васильевичу несколько челобитных и грамоту от всего собора. Много было там слов, но разъярило царя, сказанное не в бровь, а в глаз: “Не подобает, государь, тебе мимо своих чад иноплеменника на государство потовляти”. Грозный услышал от Земства то, чего и в Пыточном дворе не мог выколотить: народ чаял видеть на престоле не отца, а сына! Не Ивана Васильевича – Ивана Ивановича.
И ударили колокола московских церквей. Был тот звон праздничный, а начало ему подал колокол Соборного Кремлевского храма Успения Богородицы.
- Что за Пасха по осени? – удивились люди малосведущие.
- Царя на царство венчают!
- Неужто Иван Васильевич помер?
- Помилуй Бог! Иван Васильевич жив-здоров, а на царство венчают Симеона Бекбулатовича.
                41

- Татарина?!
- Татарина.
- Так мы теперь татарами будем?
На это сведущие люди вразумительного ответа дать не умели.
- На все Божья воля.
Торжество в Кремле совершалось не шуточное. По красному бархату провели Симеона Бекбулатовича от царского дворца до Успенского собора с великим почетом. Впереди несли Животворящий Крест с частью Древа от Креста Иисуса Христа. Сей Крест был прислан вместе с царскою шапкою и прочими регалиями Византии Константина Мономаха для венчания на великокняжеский киевский стол князя Владимира Всеволодовича. Регалии те: золотая цепь, бармы да сердоликовая чаша римского кесаря Августа. Константин Мономах был дедом Владимира Всеволодовича по матери. Возложив на себя регалии багрянородных правителей Византии, венчавшись цареградским венцом, князь Владимир Всеволодович был наречен Мономахом. Ибо соединился с багрянородными многими узами: кровью, фамилией, таинством венчания, царской шапкой, Животворящим Крестом, порфирой и  возложением на плечи и на грудь символов царской власти.
Государь Иван Васильевич венчал Симеона Бекбулатовича вместе с митрополитом Антонием.
Вот так же хлопотал лет семьдесят тому назад великий государь Иван III Васильевич Грозный (из Грозных он был первым). Внука своего Дмитрия  не венчал.
Рассердился на царицу Софью, принцессу византийскую, на сына Василия опалу наложил… Из-за этого венчания бедный князь Дмитрий всю жизнь просидел в тюрьме.
Всегда и во всем покорный митрополит Антоний новой затее не противился. Совершил венчание по древнему византийскому правилу. Симеона Бекбулатовича обрядили в соборе в царские ризы, возложили на цепи, увенчали голову шапкой Мономаха, помазали миром – и царь готов.
Антоний сказал новому государю наставление, Иван Васильевич и сын его Иван Иванович поклонились венчанному на царство, ибо сами были теперь князья удельные, а Симеон Бекбулатович – царь и великий князь всея Руси. Три старших брата Шуйских – Василий, Андрей и Дмитрий были на том венчании.
- Кому же теперь станет служить? – шепнул Андрей Василию.
И глянул Василий на Андрея, да так, что тот онемел.
Когда же ехали с царского пира домой, обнял младших братьев и пошептал каждому на ухо:
- Слава Всевышнему! Иван Васильевич не отставит нас от себя! Поеду завтра в Троице-Сергиев монастырь, помолюсь за всех нас.
В монастыре узнал: архимандрит Симоновского монастыря Иосиф сложил с себя сан, остался в обители простым иноком. Увы! Увы! Не спасло смирение монаха. Отпраздновав восшествие на престол Симеона Бекбулатовича, Грозный казнил Иосифа.


                XXYII

Отречение Ивана Грозного от верховной власти – морока. В Казани и Астрахани о том отречении не только писать, но и говорить запрещалось, говорунам языки резали.
Но Симеон-то Бекбулатович – явь! В драгоценной царской порфире, с венцом великого князя всея Руси, восседал он на троне, слушая приговоры боярской Думы.
Все знали: игра! Новая опричнина! А все же были и такие, кто забывался, глядел на

                42

Симеона Бекбулатовича с надеждой: чем не царь? Величав, ласков, никому зла не желает.
Пока Земство мыкало свою новую печаль, московский князь времени даром не терял, делил царство на два, как в опричнину. Себе взял Псков, Ростов Великий, Зубец,
Ржев, Шелонскую пятину Новгородской земли, Казань и многие другие земли. Царю Симеону Бекбулатовичу отошли Владимир, Муром, Мценск.
В Думу Иван Васильевич с сыном своим Иваном Ивановичем являлся не иначе, как в свите митрополита Антония, сидел в задних рядах. Да вот только в “удел” на свою службу Иван Васильевич мог взять любого дворянина великого князя, а великому князю Симеону Бекбулатовичу принимать из “удела” было настрого запрещено. Правду сказать, перешедший к Грозному, терял свои поместья на земле царя Симеона, но получал от Ивана Васильевича новые в землях удела.
Братьям Шуйским, Василию и Андрею, тоже были пожалованы угодья в Шелонской пятине.

               
                XXYIII

Прошла осень, пошли дожди, полились обильно новые людские слезы.
Разобравшись с уделом, Иван Васильевич устроил Удельную Думу. Сыск поручил постельничему Дмитрию Ивановичу Годунову, заодно пожаловал чином боярина. Стал боярином Афанасий Нагой, а брат его Федор – окольничим.
Власть для того и власть, чтобы властвовать.
Как молнией поразило гневом Грозного близких людей царевича Ивана. Скатилась с плеч голова его троюродного брата Протасия Васильевича Юрьева-Захарьева. Бомелей назвал, а Грозный вспомнил. Возвратили из десятилетней казанской ссылки боярина князя Петра Куракина – и сразу на плаху. Расправился Иван Васильевич и с бывшими опричниками. Отрубили голову князю Даниле Друцкому, проредили род Бутурлиных. За усердную службу казнили боярина Ивана Бутурлина, его братьев окольничих Дмитрия и Бориса. Иону Бутурлину зарезали дома вместе с сыном и с дочерью.
Посылал своих псарей удельный Московский князь и в приказы. За приказным столом задушили дьяка Иосифа Ильина, трех подьячих, прибили пятерых крестьян-просителей, чтоб страстей потом не рассказывали.
Из Архангельского собора, не дождавшись конца службы, выхватили соборного протопопа Ивана – хранителя царских гробов. Пролить кровь священника постыдились – утопили.
Кончилось, наконец, разбирательство дела архиепископа Новгородского Леонида. Зашили беднягу в медвежью шкуру, пустили трех собак, и тут Иван Васильевич помиловал архипастыря. Посадили в яму на хлеб и воду. После дыбы, после кнута, прижиганий архиепископ Леонид недолго был тюремным сидельцем. Умер 20-го октября.


                XXIX

Насытившись пролитой кровью, удельный князь тишал.
Было заведено два сыскных дела – на крутицкого владыку Тарасия и на владыку Антония. Доносчики обоих обвиняли в неблагочестии. Дело Тарасия тянулось уже целый год… Но удельный князь, слушая новые доносы на иерархов, помалкивал.
И вдруг слетел, как орел с гнезда, напал на птицу великую, на гнездовье
богатейшее. Федор Нагой с двумя сотнями царских слуг наехали ночью на двор

                43

боярина, родного брата покойной царицы Анастасии, на дядю Ивана Ивановича, почтеннейшего, Богом береженого Никиту Романовича Юрьева-Захарина. Под чистую ограбили. Вывезли из дома, из кладовых, из погребов все, что там было, даже лошадей
увели.
Однако уже зимою, через полтора месяца после ограбления, Никита Романович был послан вести переговоры с немцами. Но не через полтора месяца, а через несколько дней, орава Грозного ограбила дьяка Посольского приказа Андрея Щелканова. Семен Нагой бил дьяка по пяткам и выколотил пять тысяч рублей, хорошо припрятанных.
Грабить понравилось. Послал Иван Васильевич уже тысячу стрельцов в слободу, где поселил вывезенных из Нарвы, из Дерпта купцов и дворян. Нагрянули на спящих, врасплох. Все дома были разграблены, все женщины, молодые и пожилые,
изнасилованы, юные и прекрасные увезены в удел – для удельного князя, для его сановников.
Воротившийся с богомолья, Василий Иванович Шуйский застал своего господина, московского князя, за разбором чудесных вещичек, добытых у Щелканова и Никиты Романовича, в слободе иноземцев.
Иван Васильевич, как дитя, радовался своим новым богатством, но Шуйскому погрозил пальцем:
- Ты смотри, этак не разбойничай. Это мне можно, великому грешнику. Новый двор Арбатский, сам видишь, беден, так что это все на обзаведенье. Ну, чего закручинился? Я тебя люблю.
Взял из кучи рыбку из янтаря, с рубиновыми глазами.
- Дарю! Дорогая штучка, диковинная! – и стал строгим, серьезным. – Они мне денег на войну не дают. Так я вот сам взял. Я им нехорош. Так пусть отправляется их разлюбезный царь в Ливонию. Поглядим, как управятся без меня… “Молчи про это! Сие есть тайна!”
Игра продолжалась. Московского удельного князя позвали в Думу вместе с сыном, и разрядный дьяк Василий Щелканов от царя Симеона Бекбулатовича сказал им службу: быть на берегу. Иван Васильевич с Иваном Ивановичем выслушали указ стоя, ударили челом: государю великому князю Симеону Бекбулатовичу всея Руси. Бьют челом князь Иван Васильевич Московский и сын мой князь Иван Иванович: сказана нам твоя государева служба на берег, и тебе бы нас пожаловать на подъем, как тебе Бог известить”.
И Бог известил Симеона Бекбулатовича дать просителям на подъем сорок тысяч рублей. Деньги огромные. На всю свою опричину Грозный никогда не требовал от Земства сто тысяч, а тут сорок на поход не дальше Калуги.
Любил Иван Васильевич деньги. Он и Земский-то собор затеял ради побора с монастырей. Монастырей было две сотни, на пропитание архимандриты тратили по рублю, по три, но каждый из них обязан был дать Ивану Васильевичу подарок не меньше семидесяти рублей, а больше – так, пожалуйста.
Показав Земству, как он, князь Московский, чтит нового царя, Иван Васильевич отправил Симеону Бекбулатовичу на Ливонскую войну.


                XXX

Сам Иван Васильевич с сыном Иваном Ивановичем выступил в поход против
крымского хана Девлет-Гирея. Остановились в Калуге.
Среди людей, окружающих Грозного царя, много новых.
Дворовый воевода был боярин князь Федор Трубецкой, в товарищах у него

                44

старший из Нагих – Афанасий. При государе был боярин князь Иван Петрович Шуйский. Ближайшая охрана: Богдан Бельский, Михайло Безнин, Данила Черемисинов, Баим Воейков, Игнатий Татищев, Василий Зюзин.
Среди дьяков много татарских имен: Андрей Шерефединов, Улан Айгустов, Ефим Михайлов.
За шатрами приказано смотреть Гневошу Извекову.
А вот имена тех, кого спас Василий Федорович, охраняя их сон и жизнь: князь Василий Федорович Скопин-Шуйский; князь Василий да князь Андрей Шуйские, Веруга Бельский, Григорий Бельский был царским сокольником.


                XXXI

О крымском хане вестей не приходило. Повеселевший Иван Васильевич решил
позабавить себя соколиной охотой.
Взял, кроме сокольников, сотню стрельцов да сотню из своего дворового чина.
Богдан Бельский высказал государю сомнение.
- Не мало ли людей для твоего царского величества.
- Если бы венец не отягощал мою бедную голову, - усмехнулся Грозный, - никого бы не позвал. Сладость охоты: самому искать, самому добыть. С вами, горластыми, даже лесных птичек не послушаешь, зверь прочь бежит, как от чумы.
Поехали в пойму, где были старицы, а в старицах – утки, гуси, лебеди.
Первого пустили белого как снег кречета. Его с Печоры привезли.
Радуясь свободе, небу, солнцу, кречет круг за кругом взвывал с высоты на высоту, изумляя даже сокольников.
- Да где он? – волновался Иван Васильевич. – Шуйский, где он?
Василий Иванович раз-другой указал, а потом потерял его из виду: глаза слезой залило.
- Э-э! – махнул рукой на князя государь. Где тебе углядеть! Глазки-то как
таракашки. Пушкин! Показывай!
- Падает, государь!
- Вижу! – закричал в восторге Иван Васильевич.
На кого напал кречет, понять было невозможно, но от птицы только пух полетел. А кречет не пожелал снизойти со своих высот, снова сделал с дюжину ставок и вдруг пал с неба, заразил у самой воды изумрудного селезня.
Пускали потом челингов, декомитов, но более всех запомнился лет и удар печорского бойца.
- Птицы у меня – охотники на загляденье, - сказал Иван Васильевич свите, - а вот много ли вы стоите?
Пустили голубей. Придворные принялись в очередь пускать стрелы. Многие мазали, но иные попадали. Превзошел всех Богдан Бельский: три стрелы – три птицы.
- Голуби как куры, - сказал Грозный. – И велики, и летают, подставляясь стреле. Ну-ка добудьте малую, быструю птаху. Вон как трясогузки пырхают!
Гневош Извеков попал в трясогузку с четвертой стрелы, Татищев с третьей.
- Ну, а ты герой! – обратился Иван Васильевич к Бельскому и глянул на Шуйского. – Князь Василий, ты у меня хранитель большого саадака, лучник из лучников, что ж ты-то не стреляешь, не веселишь меня?
Все воззрились на Василия Ивановича с усмешками: первый лучник выглядел подслеповатым.

                45

В доли секунд пред Василием Ивановичем мелькнула жизнь в деревне, остров, на
который он любил плавать на рыбалку, и Агий, бывший опричник, отшельник, проживающий на этом острове.
Однажды Василий Иванович попросил Агия:
- Поучил бы ты меня, Агий, из лука стрелять. Помню, батюшка говаривал, что ты самого царя удивлял своей меткостью.
Агий просиял: лучник он был, каких и у крымского хана не было.
- Я и лук прихватил, - полез в сумку Василий Иванович.
- Оставь свой лук! – махнул рукой Агий. – Из моего постреляем.
Принес из землянки совсем игрушечный лук. Сказал ласково:
- Малютка моя.
Наложил на тетиву стрелку, прицелился в доску возле поленицы. Тетива взвизгнула, стрела прошла доску насквозь.
- Ай да сила! – изумился князь.
- Смертная! Гляди, Василий Иванович, куда надо целить да как тетиву натягивать.
И стал не один день учить Агий Василия Ивановича стрельбе из лука.
- Изволь, великий государь, - сказал Шуйский, принимая от Баима Воейкова лук и стрелу.
- Ну-ну, - улыбнулся царь.
Тетива фыркнула, перышки на стреле свистнули, и птичка, летевшая высоко и
быстро, остановилась в небе и начала, подстреленная Шуйским, падать на землю.
Все удивились и стали глядеть на князя Шуйского.
- Хорошо стрелял! – изумился Иван Васильевич. – А еще можешь?
- Баим, дай две стрелы! – попросил Василий Иванович.
Зрители затаились.
- Летит, - крикнул Грозный.
Посвист, еще посвист, и вот уже птица на земле, убитая дважды.
- Вот кто у меня большой саадак носит! – зыркнул глазами Иван Васильевич на насмешников. – Тебе и полк не грех пожаловать, князь Шуйский.
На радостях, что охота удалась, государь устроил веселый пир. Поднес на пиру серебряную чару сокольничему Бобрышеву-Пушкину за белого дивного кречета. Богдан Бельский, который смотрел за царским шеломом, получил в дар серебряный кубок, а князь Василий Иванович Шуйский – кубок из оникса, оправленный в позлащенное серебро. Сам Иван Васильевич один за другим опрокидывал кубки с вином.
На пиру был и пляс, где всяк норовил потешить государя. Кто колесом ходил, кто лягушкой скакал… На исходе дня утомились, наконец, а Иван Васильевич совсем захмелел, лег в уголку и заснул.
Тотчас и пир закончился. Лишние люди убрались, свои глядели на великого государя, жалеючи.
- Никогда Иван Васильевич не спьянился! – дивился Богдан Бельский. – Господи, не дай ему постареть! Возьми от меня мою молодость, ему отдай!
- Вино любого молодца с ног собьет! – недовольно сказал Годунов. Государь сильнее любого из нас… Нужно приготовить доброе похмелье, чтоб поутру голова у Ивана Васильевича не трещала.
- Надо простокваши великому государю принести, - посоветовал постельник Тимофей Хлопов. – Государь проснется ночью, попьет, а утром будет здоров.
- Вот сколько сединок-то! – не унимался Богдан. – Я – русый, а ты, Борис, чернявая голова, мог бы свою черноту сменять на государево серебро.
- Отупи от государя! – сказал сердито Годунов. – Поди, проспись. Государю воздух надобен.
                46

Иван Васильевич вдруг открыл глаза, посмотрел на слуг своих ясно и серьезно.
- Какие вы славные ребята! Нет вас ближе, - и заснул.
Все оцепенели. И уже не больно-то верили крепкому царскому сну, прикусили языки.
               

                XXXII

Пока стан готовился ко сну, Шуйский пошел на берег Оки. Он снова вспомнил
Агия: пригодилась его наука, посрамил глазастых, не дал Господь Бог ударить лицом в грязь перед низкородной сволочью. Об Агие Василий Иванович узнал от рыбаков, когда он отдыхал в селе Горице.
- Не завезут ли рыбаки меня на остров, где живет Агий? – спросил Василий Иванович управляющего.
- Отчего не завезут? Скажи им, пусть к ладье лодчонку привяжут, сам к нему догребешь без посторонних ушей и глаз.
Остров, на котором жил Агий, в размерах с версту да с треть версты поперек. Жилье-землянку Агия не сразу увидишь. Рыбаки князя высадили у брусничника.
- Пойдешь через брусничник и гляди, чтобы лиственницы были от тебя справа, - объяснили Василию дорогу к Агию. – Потом орешник пойдет. Шибко густой, да ты не страшись. Пройдешь орешник, увидишь черную сосну. Молния ударила. Подходи к сосне и гляди на солнце. Будут три круглых холма. В третьем и есть Агиево жилье.
Василий Иванович лежбище отшельника нашел за четверть часа.
Агий складывал поленицу под навесом. На пришельца поглядел из-под руки. Роста огромного. Голова белая, борода черная отросла ниже пояса. Глаза черные под черными бровями…
- Не князь ли? – спросил Агий глухим, как из-под земли голосом.
- Почему так думаешь? – переспросил Василий.
- Очень похож на князя Шуйского Ивана Андреевича.
- Я и есть сын Ивана Андреевича.
- Должно быть, старший… Василий Иванович.
- Василий Иванович и есть. Благослови, батюшка.
- Женат?
- Был женат. При родах жена умерла.
- А дети выжили?
- Нет, родилось не живым.
- Ясно. Кто была жена?
- Алена Михайловна, дочь князя Михаила Андреевича Репнина, из рода князей Оболенских.
Отшельник издали перекрестил, но твердо сказал:
- Я не батюшка и даже не инок. Архимандрит Лука – я в Шартомском монастыре на послушании был – не благословил. - И удивился: - Сколько ты припер на себе.
- Не всякий же день у тебя гости…
- Гостей не люблю.
- Не в гости я, Агий! За молитвой твоей пришел, за напутствием. На службу
скоро, а батюшку моего Бог взял. Ты ведь знаешь.
- Знаю, - сказал Агий. – А пришел ты, князь, все же непросто. Нет благодати в моей молитве. Три года к Господу взываю безответно. Грешник я, князь. Сатане службу служил.

                47

- Не охотник я тайны выведывать, - сказал Василий Иванович. – О батюшке хотел
бы спросить, как он служил Грозному царю, как умел не прогневить Ивана Васильевича.
- Берегся.
- Разве другие не береглись?
- Разум – душе не спасение! Батюшка твой, Иван Андреевич, на сажень под землей
видел. Никогда без дела к великому государю на глаза не показывался, не ластился. Но уже что ему приказывали, исполнял со рвением.
- А очень батюшка царя боялся?
Бывший опричник хлопнул ладонями по коленкам:
- Все боялись.
- Агий, ты батюшке моему служил верой и правдой. Батюшке ты служил тайные службы.
- Верно, Ивану Андреевичу служил я не хуже, чем Малюта царю.
Воспоминания Василия Ивановича прервал подошедший к нему Годунов.
- Люблю Оку, - сказал Борис Федорович и засмотрелся на реку. Не знал, что ты такой стрелок.
- Я не хотел обидеть Бельского.
- Ему наука… - пронзительно посмотрел в глаза Василию Ивановичу. – Думаешь, я зачем из Москвы приехал.
- Не знаю.
- В Холмогорах английского гонца Сильвестра вместе с сынишкой молнией убило. Не угодно Господу, чтоб Иван Васильевич за море от нас убежал.
Шуйский молчал, но сам знал: нельзя. Выдавил из себя, как из-под жернова:
- Слава Богу!
- Какая уж тут слава! – сказал Годунов, и тоска была в его голосе неделанная. – Годика через два, через три отдаст царь топору, кого теперь возлюбил… Помнишь, я говорил: любовь у Ивана Васильевича как заячий хвост. Никогда об этом не забывай.
- Тебе не пора в Москву возвращаться, - сказал Шуйский, чтобы отвязаться от Годунова.
- Нет, я ведь ныне тоже великому государю слуга. Иван Васильевич в кравчие меня пожаловал, - и, видя, как обомлел князь, прибавил: - Ты в головах, слышал, спишь у царя.
- В головах, - ответил Василий Иванович, чувствуя, как струйками льется из-под мышек холодный пот.
Годунов ушел к шатру. Шуйский снова стал вспоминать разговор с Агием на острове.
- Ты вспомнил о Малюте?
- В Новгороде, я вместе с Григорием Лукьяновичем – к владыке Филиппу ездил, в Отрог-Успенский монастырь… Упаси Бог, в келии не был. К нему Григорий
Лукьяныч один заходил… С час уговаривал благословить Ивана Васильевича… наказать мятежников. Архиепископ-то новгородский Паисий клеветал на Филиппа, угождая царю, когда владыку из Москвы выпроваживали и митрополитов вон! Тверд был Филипп. На Господа уповал. Вышел от владыки Малюта красный как рак. Рыкнул на нас, и мы поехали царя догонять… За два дня до Рождества были мы у владыки Филиппа. Потом уже говорили: задавил его Григорий Лукьянович подушкой. Григорий Лукьянович, служа царю, даже души своей не пощадил. Слава Богу, умер не палачом, в бою.
- Мой батюшка не намного пережил Скуратова. Григорий Лукьянович голову сложил в январе, когда Пайду брали, а батюшку убили осенью.
- Последний год я не был с князем. Иван Андреевич спрятал меня на этот остров сразу после новгородского похода. От смерти спрятал. Царь ведь многих побил из наших. Ох, ох! От косой не убежишь, всех найдет… Мы злодейством мечены. Ты гляди на меня,
                48

князь! Гляди! Не черен ли я, как эфиоп?
- Нет, не черен.
- Так, может, зелен? Пятна на мне, не видишь ли?
- Нет на тебе пятна, Агий.
- Ты, князь, глазами слаб. Ишь, какие у тебя маленькие глазки. Где тебе углядеть.
Мы все меченные! Напутствия хотел? Так вот тебе напутствие: служи царю – злодею, да злодейством не запятнай, Бога ради, своей совести… Уж тогда не спасешься, как  и я не спасусь.
- Расскажи, что в Новгороде-то было?
- Бесовство, князь. Чего же еще, Содом и Гоморра. Звери так друг друга не терзают, как человек человека… Знаешь, с чего поход-то начался? Никто не знает… Послал меня Малюта в Горицкий монастырь за жизнью княгини Евфросиньи, матушки князя Владимира Андреевича, двоюродного брата Ивана Васильевича. Своими руками утопил я старицу, а с ней двенадцать черниц. Чтоб и слуху про то не было… А уж потом пошли в поход… Сколько мы тогда городов пограбили, сразу и не вспомнишь. Все богатые дома в Клину были наши. Все девы опорочены, их отцы, их матери зарезаны. Потом в Твери резали и грабили. Не на сотни убитым счет, на тысячи… на Новгород впереди себя Иван Васильевич Зюзина пустил, по городкам, по селениям как метлой шваркнул, чтоб в Новгород никто не ушел, не предупредил. Ладно бы изменников-бояр, так мужиков побили, а баб, какие на то гожи, ставили вдоль дорог опричникам на утеху… Вышний Волочек, Торжок, Валдай… Господи! Видел белого всадника в иных церквах, с косой? Так знай, мы косили усерднее.
В Новгород мы вошли на другой день после Богоявления, в воскресенье. Сначала честь по чести. Царя встречали крестным ходом. Архиепископ Пимен поднес Ивану Васильевичу Животворящий Крест, да Иван Васильевич не пошел Крест целовать, сказал Пимену: “Не пастырь ты – волк”. Но в собор святой Софии мы нагрянули мирно, службу отстояли, за архиерейские столы отобедать сели не шумно.
Попили, поели, тут Иван Васильевич и крикнул нам свое словцо. Мы и начали хватать всякого, кто в доме был.
- Какое же словцо у Ивана Васильевича? Агий, мне это словцо ой как нужно знать.
- Не дай Бог тебе услышать сие из уст Ивана Васильевича.
- Да какое же? Ты уже скажи, мне ко всему надо готовым быть.
- Гайда! Как скажет “гайда” – время хватать и резать… Мы в Новгороде под тем словом были с восьмого января и до тридцатого февраля… Зело потрудились. Кого под лед, кого к саням привязывали, гоняли лошадей, пока не расшибало бедных. У иного голова отлетит, у кого нога-рука. Смоляным составом обливали, чтоб побегали, горя, перед Иваном Васильевичем, чтоб насмешили… Много чего придумывали… Пимена архиепископа на кобыле женили. Государь велел нарядить преосвященного скоморохом. А коли скоморох – получи жену, полезай на нее. Однако не убили. На кобыле с гуслями в Москву отвезли.
- А батюшка мой, Иван Андреевич, был с вами?
- Ивана Андреевича царь опричным боярством пожаловал. Как ему было не быть?
- Поднажились вы, небось, в Новгороде?
- Приехали кто на одной лошадке, кто на двух, а уезжали, имея по двадцать и по тридцать возов. Иван-то Васильевич все церковное добро себе взял, все церкви ограбил, все монастыри…
- А сколько возов было у Ивана Андреевича?
- Князь! В городе, что называл тебе, в Новгороде Великом, дома-то все запустели… не пропадать же пожиткам. Мы, должно быть, одних нищих и не убивали. Только много ли нищих в Новгороде, где купец на купце? Иван Андреевич – первый боярин опричной
                49

Думы, меньше ста возов ему по чину не положено… А сколько увез… не знаю. Может,               
все двести. Запрета от Ивана Васильевича никому не было. На шестьдесят верст вокруг Новгорода все города, все села были наши. Убивай без разбору, бери без оглядки. Нужна тебе дочь боярская – да хоть наизнанку ее выверни. Сам-то Грозный – царь, знаешь, сколько из черноризцев добра выколотил? Настоятеля и весь притч Софийской соборной                церкви с неделю по пяткам били, с утра до вечера. До монетки выскребли их явное и тайное. Иван Васильевич взял себе все сосуды священные, все дорогие ризы, все иконы – с двадцати семи монастырей! Не церквушек – монастырей. В Софийском соборе из алтаря двери выломили… Великая была гульба! И очень мы все в Новгороде устали. Государь крепче был нас, не навеселился досыта, во Псков повел.
Василий Иванович вернулся в шатер, там уже все отошли ко сну. Василий сменил дежурившего до него рынду. Посмотрел на вздрагивающего во сне Ивана Васильевича. Царь начал храпеть.
Василий Иванович вспоминал: он спросил Агия:
- Батюшка мой, Иван Андреевич, на Поганой Луже с Иваном Грозным был?
- Был, - кивнул Агий, - и я был.
Агий засопел, поглядел на своего гостя недовольно.
- Были оба. Поганая Лужа, говоришь, - заулыбался. – Это она стала поганая после нас, теперь Пожаром зовется. Красная площадь. Мы ее выкрасили.
- Неужто, правда, что за раз сто человек порешили?
- На казнь вели три сотни. Виселицы поставили, разложили крючья, здоровые иглы, разожгли печи, сковороды накалили добела… Торгаши, как увидели, что  делается, не затворяя лавок, не собрав денег, кинулись бежать… А Иван Васильевич обиделся. Разослал по Москве гонцов скликать народ обратно, обещал всем, кто придет, царскую милость… Куда деваться, пришли. Иван Васильевич сам спрашивал москвичей:
- Праведно ли я караю лютыми муками изменников?
Народ и закричал на радостях, что его-то не трогают:
- Будь здрав, государь! Твоим злодеям злодейская смерть.
- Радуйтесь! Бог дал вам милостивого царя! – изволил молвить благодетель наш и повелел отпустить из приготовленных к смерти прямо в толпу сто восемьдесят счастливцев. Сто двадцать нам отдал… Такого и в Новгороде не бывало. Жарили мы людей, а в разрезанные животы раскаленные камни клали. Убить же до смерти – упаси Господи, терзали, как и в аду, небось, не умеют. Иван Васильевич чуть не каждого почтил, а за ним сын его, Иван Иванович, и всякий чин руку прикладывал к мучительству. Царь за всеми следил. Если бы кто заупрямился, тотчас сам в котел с кипятком попал, как казначей Фуников. Его то в кипяток окунули, то в ледяную воду… у нас, у опричников, уже так заведено: делай, как великий государь делает… Перечить упаси тебя Бог. Князь Репнин на пиру “харю” не пожелал надеть – головой поплатился.
Агий перевел дыхание и продолжал:
- На другой день мы насиловали жен и дочерей убитых… А эти так и лежали неубранные. Собаки их сожрали… А потом всех жен, всех дев – в Москву-реку, с камнями на шее… Иван-то Васильевич, когда распалялся, удержу не знал… Помнишь, как велел пускать на народ медведей? На Рождество, когда на Москве-реке гулянье было? Не помнишь! Молод ты, князь, но год у Ивана Васильевича послужишь, и будет тебе сто лет.
Так и скоротал Василий Иванович в раздумьях время до утра.


               


                50


                XXXIII

В царском шатре было прибрано, все золото выставлено: царские большой и малый
саадаки, кубки, братины, тарелки. Иван Васильевич ждал посла арийского императора Максимилиана.
Иван Васильевич поглядел, как и что наставлено и, пройдя по шатру, многое переворошил, чтоб иное, весьма драгоценное, пребывало в небрежении, будто наспех
кинуто. А вот большой саадак велел поставить на самое видное место, чтоб тотчас в глаза
кинулся. Шуйскому подмигнул.
Посол приехал в полдень. Передал грамоту, в которой император Максимилиан сообщал Ивану Васильевичу весть устарелую: “ты давно уже знаешь, что мы в декабре с великою славою выбраны на королевство в Польше и Великое княжество Литовское”.
- Что ж ты с такими грамотами ездишь? – укорил посла Иван Васильевич. – Турецкий посаженник семиградский князек Стефан Баторий еще восемнадцатого апреля въехал в Краков, а первого мая короновался, уже и свадьбу успел сыграть… Шерефединов, прочитай великому послу ответную нашу грамоту.
Дьяк Шерефединов, бывший в походе первым среди думных, огласил свой ответ Московского великого князя государя всея Руси на послание императора Максимилиана:
- “Мы твоему избранию порадовались, но после узнали, что паны вместо тебя выбрали на королевство Стефана Батория, воеводу семиградского, который уже приехал в Краков, короновался и женился на королевне Анне, и все паны приехали к нему. Мы такому непостоянному разуму у панов удивляемся. Чему верить, если слову и душе не верить? Так ты бы, брат наш дражайший, промышлял о том деле поскорее, пока Стефан Баторий на тех государствах крепко не утвердился. И нам отпиши со скорым гончаком, с легким, как нам своим и твоим делом над Польшею и Литвою промышлять, чтоб те государства мимо нас не прошли, и Баторий на них не утвердился. А тебе самому хорошо известно, если Баторий на них утвердится из рук мусульманских, то нам, всем христианским государям, будет к великому убытку”.
- Польские паны вид имеют весьма гордый, - прибавил Иван Васильевич, - перевидал я их, но все они – шуты. Коли еще не погубили своего отечества в конец, так погубят, дай им только срок. А ты, великий посол, передай своему пресветлому монарху мою горькую братскую укоризну. Не поторопился корону взять – другому на голову попала. Баторий столько вдруг получил, что будет всеми копытами землю рыть, лишь бы усидеть на царстве. От него надо ждать большой беды, коли твой повелитель, а мой брат, попустит, даст своему обидчику начать войну. Баторию другого и не остается, как иначе, панов да шляхту к себе привязать! Я отправляюсь в поход и жду брата моего в броне с мечом в чистом поле против общих недругов. Скачи. Бога ради, скорее к своему великому государю.
Иван Васильевич проводил послов, помолодев. В глазах быстрая мысль, вкрадчивый шаг поменялся на широкий, стремительный.
- Собирайте шатры! Девлет-Гирей еще не отдышался после астраханской встряски… Скарб к Кремлю везите. Симеону Бекбулатовичу, думаю, наскучило на царстве дремать. Это мне, грешному, не тяжко сорок лет воз на себе везти.
И, видно, во взглядах слуг своих вопрос и страх, сказал пофыркивая:
- Я уже оправил гонца к боярам и к Симеону Бекбулатовичу: даны ему,
великому князю, в удел Тверская земля и славный город Тверь.



                51               


                XXXIY

В апреле 1577 года царь приговорил идти очищать свою отчину Лифляндскую землю.
В поход отправились по сухой летней дороге. В головах у царя спали теперь другие люди: Андрей Трубецкой, Андрей Куракин, Григорий Долгорукий… Братья
Шуйские, как и прежде, были рындами при больших саадаках – Василий у царя, Андрей – у царевича.
А князя Ивана Петровича Шуйского, наместника псковского, записали вторым воеводой в Большом полку. Полк вел Симеон Бекбулатович Тверской.
Это был первый дальний поход для братьев Шуйских. Постояли несколько дней в Новгороде, перешли во Псков.
Князь Иван Петрович был рад принять своих родственников братьев Шуйских в своем воеводском доме (царь занял архиерейские палаты).
- С Василием мы друзья, а каков ты? – говорил он князю Андрею, и было видно, второй из Шуйских нравится ему. Ростом выше старшего брата, взор серых глаз, умный, строгий. – Пришла и вам пора тупить мечи о шеломы государевых недругов.
- Нет во мне страха, да только в голову не возьму, как же одолевают каменные крепости? – признался князь Андрей. – Погляжу на стены Пскова – ведь громада. Пушки картечью палят, стрелки в упор стреляют… А ливонские замки, небось, высоки, хоть глаза зажмурь.
- На то мы и князья, чтобы стены ломать.
- Колывань много страшнее Пскова?
- Это у страха глаза велики. Крепость как крепость.
- Зимой князь Мстиславский под Колыванью полтора месяца простоял да и пошел ни с чем, - сказал князь Василий.
- У Мстиславского пушек было мало. Четыре стенобитных да двадцать четыре мелкого и среднего боя. В Колывани народа оказалось впятеро больше.
- А ядра стенобитных пушек, поскольку весят? – спросил князь Андрей.
- Пудов по шесть, по семь… Тяжело Ливонская война дается. Князь Мстиславский, может, и взял бы проклятую Колывань, да перебежали от него к немцам четверо полковников: Таубе, Крузе, Ференсбах, Вахтмейстер… Государь их любил, жаловал… А они все подкопы указали.
- Не взяли Колывань, так Пернау одолели! – сказал горячо князь Андрей.
- Больно цена велика за Пернау. Семь тысяч человек положили. А Никита Романович, добрая душа, даже не осерчал, выпустил горожан со всем их добром.
- Батюшка наш на городской стене погиб. Взойти взошел, да тут его и поразили,
- перекрестился князь Василий.
- Знаю, как было дело. – Иван Петрович тоже перекрестился и поглядел на братьев грустными глазами. – Что вам посоветовать? Не горячитесь. Не бросайтесь, сломя головы, прочь от опасности, на рожон не скачите. Сначала надо увидеть, где враг, сколько врага. Вот это накрепко запомните: сначала надо увидеть врага, а потом, уже, сообразив, делать дело.
Князь угостил братьев домашним обедом. Воеводша выходила, подносила братьям вина, а, провожая, благословила ладанками, освященными самим Микулой Святом.
- Да хранит Господь старших Шуйских
Князь-то Иван Петрович был по родовитости меньше Василия, меньше Андрея и равен третьему Шуйскому из Ивановичей – Дмитрию.

                52

Из Пскова выступили первого июля. В день памяти бессребрянного Космы и Дамиана, в Риме пострадавших.
- Не пострадать бы и нам в Колывани, - говорили между собой ратники.
Но царь Иван Васильевич на Колывань не пошел, ударил нежданно-негаданно на польскую Ливонию. Видно, ждал, что император Максимилиан тоже на короля Батория ополчится. Ведь с его, Максимилиановой головы, Баторий корону сдернул. Гетман литовский, Ян Карл Ходкевич, увидевши перед собой полки Ивана Грозного,
увел малочисленное войско вглубь Литвы. Большого сражения не случилось, и уже 8-го июля русский царь без особых хлопот подошел к городу Влеху.
- Да не будет первый блин комом! – сказал Иван Васильевич и сам поехал поглядеть крепость, подходы к стенам и башням.
Вместе с государем в разведку отправились бояре князь Иван Петрович Шуйский, Никита Романович Юрьев, князь Василий Андреевич Сицкий, окольничий князь Петр Татев да стрелецкий голова князь Никита Трубецкой со своей сотней. Среди близких людей государя был князь Василий Иванович Шуйский.
Крепость издали смотрелась как новая игрушка, не побывавшая в детских руках.
- Стенам года нет, - сказал Иван Петрович. – Зубцы не все копчены.
- За сколько возьмем, воеводы? – сверкнул глазами Грозный.
Никита Романович сделал суровое лицо, но, по своему обыкновению, промолчал.
- Государь, - ответил Иван Петрович, - крепости не камнем крепки – людьми. Как стоять будут. Такую крепость и за месяц не возьмешь, а можно и за день управиться.
- Управься, Иван Петрович, моля Бога, за день! – Грозный вытянул из плеч голову, как это делают хищные птицы, поглядел на бояр. – За день! Нынче ради знамения Благовещенской иконы Божей Матери Устюжской дадим сему граду мир, ибо блаженный Прокопий молился о спасении града Устюга, а вот послезавтра в день памяти святого Антония пусть всему нашему войску и всему нашему царству радость.
Постарались царские рати, поднесли государю город 10-го июля. Первым в крепость пробился рязанский дворянин Федор Ляпунов. Его и оставил великий государь воеводой Влеха.
Следующий город Лужу взяли 24-го июля. 29-го – Резицу.
9-го августа войско подошло под Невин. Царь послал в город своего думного дворянина Михайлу Безнина, в старости сдал город без боя. 12-го августа без боя же обрели город Крузборх. 15-го Петр Нащекин ездил требовать ключи от Левдуна. Ключи левдунские немцы Нащекину отдали, но сами город покинули. Царь разгневался и приказал Левдун разорить, чтоб на сем месте впредь не селились. Все припасы велено было собирать и везти к Чествину.
В эти же дни удачно воевал и Магнус, принц датский, получивший из рук царя Ивана Васильевича корону ливонского царства. В Магнусе Грозный желал видеть столь же покладистого лжегосударя, каким был Симеон Бекбулатович. Женив принца на Марии Владимировне Старицкой, царь вместе с титулом короля пожаловал Магнусу город Каркус, а вот денег, обещанных королеве Марии в приданное, не дал. Не потому что не было, а потому что не верил Магнусу. На деньги можно нанять ученое немецкое войско да двинуть русским воеводам под дых.
Король Магнус и впрямь высказал себя большим строптивцем, прислал царю в чествие письмо, требуя исполнить договор: отдать Ливонскую землю в отбитые у поляков и литовцев литовские города ему, королю Ливонии.
Князь Василий Иванович Шуйский был возле государя, когда явились дьяки Василий Щелканов, Андрей Шерефединов да Ефим Михайлов обсудить ответ Магнусу.
Василий Иванович хотел уйти, но государь остановил его:
- Не за горами день, когда тебе боярство скажут! Слушай, думай. Магнус – червь!
                53

Но, напитавшись ядом, червь тоже может быть опасен. – Кивнул дьякам: - Напомните мне Магнусовы запросы.
- Города просит, государь, которые ты взял у своих врагов, - сказал Щелканов. – А для городов, которые сам взял, хочет приставов, у него-де войска мало.
- И денег!
- Деньги тоже просят, государь, - поддакнул Ефим Михайлов. – Как бы он не причинил беспокойства Марии Владимировне!
- Из-за денег-то? – царь поднял на дьяка тяжелые глаза свои. – Магнус - по крови король, душой же самого подлого звания человек. Дадим ли племянницу нашу в обиду? Но, чтоб, не давая денег…
- Пугнуть его нужно… Пишите-ка! – царь принялся диктовать: “Хочешь брать у нас города – бери. Да только мы от тебя близко, ты бы об этих городах не заботился…” Правильно говорю, Шуйский?
- Не в бровь, а в глаз, государь!
- В глаз, говоришь? Сейчас мы его по башке угостим. Пиши, Василий! “Города и без тебя берут. Приставов в твои городки, сколько Бог помощи подает. А деньги у нас –
сухари…” Сухари! – захохотал Иван Васильевич. – Пиши, Василий, - су-ха-ри! Прибавь: “… какие случились”. А теперь пугнем. “Если не захочешь нас слушать, то мы готовы, но тебе нашу отчину отводить не следовало. Если тебе нечем в Каркусе жить, то ступай в свою землю за море, а еще лучше сослать тебя в Казань. Если поедешь за море, то мы твою отчину, Лифляндскую землю, и без тебя очистим”. Очистим, князь Шуйский?
- Города, не воюя, перед одним именем твоим великим, государь, склоняются.
- А дурак Магнус того не понимает! Где он теперь?
- В Вендене, государь, - сказал Щелканов.
- Отпишите воеводам, чтоб забрали под нашу руку города, Магнусом завоеванные.


                XXXY

Вскоре полки Грозного стояли под Венденом. Думный дьяк Ефим Михайлов доставил Магнусу письмо Ивана Васильевича: “царь всея Руси и сын его царевич ожидают тебя в своем стане без мешканья”.
Магнусу было страшно, природная гордыня тоже взыгрывала. Послал двух своих дворян условиться о ведении переговоров.
- Переговоры?! С кем?! С липовым королем?! – взъярился Иван Васильевич. – Взять их!
Посланцев Магнуса схватили.
- Выпороть!
Тотчас выпороли и отвезли к воротам Вендена.
Горожане ужаснулись, прибежали к Магнусу, умоляя поспешить к русскому царю: смиренно и нижайше просить пощады для себя и для жителей.
Магнус, желая смягчить гнев сюзерена и хоть сколько-то сохранить достоинство, сначала приказал открыть ворота, пустил в город русское войско, и только после этого отправился на поклон. Все благородные семейства Вендена, священники, офицеры, весь гарнизон, опасаясь грабежей и насилий, затворились в замке, моля Бога, чтобы переговоры бумажного короля Ливонии и русского царя-медведя кончились миром.
Князь Шуйский  глядел на явившегося Магнуса во все глаза: ведь это был первый иноземный король, которого довелось ему видеть. Пусть корона его почти шутовская, но сам-то он принц, сын короля, претендент на короны Швеции, Дании.

                54

Василий Иванович ожидал увидеть тонкое, бледное лицо, особые королевские взоры, особые жесты…
Грозный запретил оказывать Магнусу какие-либо почести. Ливонский король вошел в шатер без оглашения, когда Иван Васильевич забавлялся ручным горностаем.
- Явился? – взял горностая на ладонь, повернул в сторону Магнуса. – Гляди, черный хвостик, таков он, ливонский король.
Король был щекаст, на кончике подбородка рыжий клинышек бороды, шея короткая, спина окороком.
- Ну?! – крикнул Грозный, сунув горностая в клетку.
Магнус бросился на колени.
- Пощади, сюзерен! Я вел себя неразумно. Легкие победы вскружили мне голову.
Иван Васильевич смотрел на него молча, долго.
- Не будь ты королевским сыном, я бы научил тебя, как мне противиться, мои города забирать… - Глянул на стражу: - Уберите его с глаз долой.
Магнуса увели. Не толкали, но и не церемонились.
- Богдан, - подозвал государь Бельского, - поезжай в Венден, прикажи немцам выходить из замка. Милую.
Немцы заупрямились, пожелали видеть и говорить с Магнусом.
Иван Васильевич тотчас сел на коня и с дворовыми людьми поехал поглядеть замок, крепок ли?
Перед царем легкой рысью шла сотня Никиты Трубецкого, по сторонам сотни Федора Ивановича да Ивана Васильевича Годуновых, позади Андрея Федоровича Нагого.
Рядом с царем были Богдан Бельский, первый рында Василий Иванович Шуйский, второй рында, с другим саадаком – Федор Хобаров, третий с копьем – Федор Шестунов, четвертый, с сулицею – Андрей Хилков, пятый, с меньшим саадаком – Верига Бельский, шестой, с рогатиною – Михайла Петров.
- Вроде невелик терем, а башня на башне, - сказал Бельский, - да в три ряда. Пушек, небось, не меньше, чем во всем нашем войске.
- Зачем нам с вами воевать?! – удивился Грозный. – Не думаю, чтоб Магнус был им так уж дорог. Не хотят нам служить – Бог судья, пусть идут, где лучше.
Вдруг звонко тикнула пушка, огненный шар лучше просвистал между головами Грозного и Шуйского, ударил в живое. Забилась лошадь, закричал раненый.
Бельский, лютый как волк, расшвыривал коней стеснившихся конников сотни Нагого, и увлекал за собой царя, прочь из-под обстрела. Пушка-дура разбудила демона
войны. Венден закрыли облака порохового дыма. Стреляли по замку, стреляли из замка.
- Куда ты меня тащишь?! – взъярился Иван Васильевич на Бельского.
Остановились. Государь потрогал правую щеку.
- Ведь обожгло! – Нашел глазами Шуйского. - А у тебя на левой щеке роза. – Засмеялся. Засмеялся и Бельский.
- Прости, государь, что тащил тебя.
- Прости его! Спасибо за быструю смекалку. Второе ядро было бы наше с князем.
Повернул коня к Вендену.
- На помазанника Божия посягнули? Ну, так уж будет вам суд, и не только на небе. Богдан!
Бельский подъехал ближе. Грозный горбился, молчал. Лицо стало серым, веки подрагивали.
- Поезжай, скажи! Всех до единого! За покушение на помазанника. Всех!
Приказ царя исполнили.
Замок три дня полыхал ответным пушечным боем. На четвертый, на самой
высокой башне, осажденные подняли белый флаг. Стрельба прекратилась.
                55

На башне появился священник. Хорошим русским языком сообщил подъехавшему для переговоров Филиппу Нащекину:
- Знайте! Триста благороднейших жителей города ныне приобщаются святых тайн в лучшей палате замка. Под сию палату подставлены четыре больших бочки пороха. Ваш государь желал иметь новых рабов – он не получит их. Помолитесь о нас! Я иду к моей пастве.
Осада прекратилась.
- Чего-то они задумали, - говорили недоверчивые. - Немцы большие хитрецы.
Вдруг грохнуло, стены замка содрогнулись, с башен пали каменные драконы.
- Сами себя кончили. Грех, да зато без измывательства, без насильничанья, -
говорили ратники, крестясь.
А Магнуса царь простил. Дал-таки ему несколько городов, оставил корону, велел в Каркус ехать к жене, к только что родившейся дочери.
Участие Василия и Ивана в Ливонской походе было необходимо для приобретения боевого опыта. Тем более на этот раз военная акция царя оказалась очень успешной. Было взято 24 ливонских города по реке Двина. Некоторые крепости сдавались сами, другие приходилось брать приступом.
Правда, сами они не принимали участие в боевых действиях, поскольку входили в царскую свиту.
Молодые князья Шуйские понравились царю Ивану Грозному: ни с кем не местничали, усердно исполняли свои обязанности. Поэтому уже через год он включил в свою свиту и следующего по возрасту брата Дмитрия. Это было достаточно необычным явлением, поскольку в близкое окружение монарха обычно входил только старший представитель рода. Младшие должны были служить царевичам.


                XXXYI

В январе 1579 года в Москву явились послы польского короля Стефана Батория – воевода мазовецкий Станислав Крыйский да воевода минский Николай Сапега.
Приехали говорить о вечном мире, но Ивану Васильевичу были дороги победы
над литовскими городами. Наговорил послам много обидного, унижал Батория, возносил самого себя. Князь Василий Иванович Шуйский был в Грановитой палате на приеме послов, видел, как пылали щеки у Крыйского, и как холодно взглядывал на царя Сапега. Иван же Васильевич никакого удержу не знал.
- Корона Польская и Великое княжество Литовское – наши вотчины. Ранее владели ими полоцкие литовские князья Рогволодовичи, у них кроме меня, да королевы Анны, никого не осталось. Женщина государство не наследует, остается наследник я, один. Откуда выпорхнул Баторий, нигде не слыхали. Стефану в равном братстве с нами непригоже, а захочет быть с нами в братстве и любви, пусть поклонится, почет нам окажет.
Это высказывание поляки стерпели.
Слушал это и князь Василий Иванович, и сердце его трепетало восторгом: словно говорит, разит мыслью, все равно, что копьем. Договор не был подписан.

               
                XXXYII

Опять у царя Ивана Васильевича новая жена, царица не венчанная. И до чего уже
                56

дошел: не княжна, не боярыня и даже не дворянка – вдова дьяка. Изумительной красоты женщина, русская пава – Василиса Мелентьева.
Иван Васильевич до того любовью распалился, что подарил дьячихиным детям, Федору да Марье, полторы тысячи десятин в Вязьме! Бояре таких дарений не видывали.
Осудил князь государя за Василису, да тотчас о своей Василисе вспомнил, о бревне в глазу. Пост на себя наложил, исповедовался, но все оставил по-прежнему. Братья Андрей и Дмитрий заговаривали с ним, указывали невест. Он сам думал: пора бы иметь наследника, пора. И не мог лишить себя Василисы. А тут новый поход приспел. Для Шуйских радостный, все три старших брата были записаны рындами царя: Василий – с большим саадаком, Андрей – с копьем, Дмитрий – с другим саадаком.
Государев полк вел воевода, недавно получивший боярский чин, Василий Федорович Скопин-Шуйский.
В те дни царь щедр на пожалованья. Князь Хворостинин получил чин дворецкого, чин кравчего – Борис Годунов, оружничего – Богдан Бельский. Король прислал в стольный град Московии гонца с объявлением войны. Сам он под Свирем, большого войска собрать не может, паны и шляхта всячески отговаривают короля идти на московского царя, денег на войну не дали. Охочих людей набирает Баторий на свои деньги. Черные люди да бедная шляхта говорят, как один человек: пока Стефан на царстве – добра не жди, выбирать в короли нужно московского государя или уж датского, а лучше всего, если бы на царство был сын московского царя.
Польские вести Ивана Васильевича особо не встревожили. Послал в Ливонию и Курляндию полк князя Хилкова, сам перешел во Псков. И только-только разместились – прискакал еще один гонец: Стефан Баторий собирается идти на Полоцк. Грозный от такой вести отмахнулся, как от мухи, но, не получая вестей из Ливонии о движении польских войск, собрал ближнюю Думу. Спросил совета у боярина Никиты Романовича Юрьева, у Ивана Петровича Шуйского, у Афанасия Нагого, да у дворецкого своего воеводы Федора Хворостинина.
Никита Романович сказал уклончиво:
- Чтобы люди не умыслили, Бог сделает по своей воле.
Афанасий Нагой знал: царь полоцкой вести не поверил и, подлаживаясь,
насмеялся над королем.
- Обатур из кожи лезет, чтобы панам да шляхте угодить. У него, как сказывал гонец, всего пятнадцать тысяч. Где ему на царские города идти? Свои бы хоть отвоевал, ливонские.
Князь Иван Петрович тоже засомневался.
- Напасть на Полоцк заманчиво. В Ливонии много городов, много замков. Возле каждого надо постоять, надо потрудиться. Людей там у наших воевод маловато, но ведь на стенах пушки. А город возьмешь – добыча невелика после нашего похода. Еще и наголодаться можно. Если же идти к Полоцку – далеко, а главное неудобство – за спиною остается чужое войско, на подвоз никакой надежды.
- Король на Полоцк пойдет, - сказал Хворостинин.
- Это почему же?! – картинно изумился Нагой.
- Славы больше, земля войной не разорена. К тому же Полоцк на реке стоит, на Двине. При реке у короля будет подвоз.
- Я думаю, подождать надо, - решил царь. – Где объявится, туда и пошлем полки.
Василий Иванович Шуйский на том совете тоже был, слушал. Приговор царя ему понравился.
Ждать пришлось недолго: в самом конце июля Стефан Баторий явился под деревянные стены Полоцка. Крепость была новехонькая, построенная по приказу Грозного из дуба.
                57

Три недели оборонялся город.
Стоять насмерть желали митрополит Киприан да воеводы Телятевский  и Щербатов. Они затворились, когда пали стены города, в соборе святой Софии. Воевода же Волынский сдал город с правом свободного выхода всем защитникам.
В середине сентября явились перед Баторием полки Хворостинина и Шуйского. Король Стефан крепко поколотил обоих воевод, сжег ближний к Полоцку город Сокол, взял города Туровлю, Сушу, Дриссу и с победой, но без добычи – обогатиться в этих городах нечем – воротился в Краков.


                XXXYIII

Грозный не решился покинуть Псков, так как в это самое время шведский король Юхань III послал под Нарву корабли и десять тысяч солдат. Город держал осаду, ожидая помощи. Ее тоже не было; могли всякий день объявиться крымские татары. Грозный не знал, в какую сторону кидаться, кого спасать?
Однажды вечером царь пришел в дом, где стоял Василий Иванович Шуйский. Застал рынду за книгой.
- Читаешь? – спросил царь.
- Читаю! Читаю, почему иудеев назвали жалкими, распяли Христа, затем хотели отмолиться за зло, но Господь Бог не простил.
- Скажи, а почему я жалок, как иудей?
- Смилуйся, государь! Может ли раб иметь подобное помышление о господине?
- О самом Господе Боге думаю преподло. Знаю: зло неотомщенным не бывает. Я велел убить твоего деда, посадил на кол друга детства Федора Овчину, отсек голову Ивану Дорогобужскому – и получил свое. При всем честном народе дюжина нянек уронила в воду моего первенца Дмитрия. Тотчас и выловили, а Бог взял его у меня…
Города вот теперь забирает. А за них кровью плачено, - посмотрел на князя, будто в снег окунул. – Люблю твое молчание… Пошли.
На дворе ждала кибитка. На козлах сидели двое. Выехали за стену крепости, покатили берегом реки Великой. Остановились перед избушкой. Князь сунулся идти первым, заслоняя царя, но тот придержал его и сам отворил дверь.
Хорошо пахло сушеными грибами. Под крохотным окошком у стола сидел старичок, насаживая на нитку грибы. Не поворачивая головы к вошедшим, старец сказал:
- О, какие высокие гости пожаловали. – Однако, чувствуя, что перед ним царь, старик только покачал сокрушенно головою перед Иваном Васильевичем, не вставая из-за стола, не кланяясь. – Пришли узнать, что у тебя впереди?
Грозный дальше порога не шел, и Василию Ивановичу приходилось тесниться уж на самом порожке, он и дверь-то не имел возможности за собою притворить, как следует.
- Не томи слугу своего! – сказал старец сердито. – Это нынче он тебе не ровня.
Грозный оглянулся, шагнул в избу, князь Василий, более всего озабоченный
незатворенной дверью, вошел и затворил ее, наконец.
- Прости меня, Микула Свят! – Иван Грозный опустился на колени перед старцем.
- Твои поклоны недорого стоят, - засмеялся спаситель Пскова. – А прощать тебе не смею. Посмеет ли Господь Бог?
- Со всех сторон ополчились на меня! – сказал царь. – Поляки, шведы, теперь и
хана надо ждать.
- Все, что от тебя, станет прахом и пылью. Не забудут имени твоего. Еще и поклоняться ему будут.

                58

-  Еще скажи, старик! Еще! Что завтра будет?
- Что тебе говорить – все равно к ворожеям поскачешь… Ты давно плакал, царь?
- Давно. По жене моей, по Настасье.
- А, Ваня, Ваня, плакать тебе скоро. Всю слободку свою слезами зальешь. Слава Богу, не кровью!
Иван Васильевич поискал на поясе, достал золотой, положил на край стола.
- Возьми! Больше нет со мной, - сказал Грозный.
Князь Василий Иванович, торопясь, сорвал с пальца перстень.
- И вот возьми.
- Мне ничего не нужно. Ступайте с Богом, - сказал гостям блаженный и произнес вдогонку. – А о тебе, Василий, я сам поплачу, с небес.
Назад ехали быстро. Иван Васильевич злился.
- Старец ничего толком не сказал, а мы его озолотили, дураки!


                XXXIX

На следующий день великий государь в единочасье собрался и уехал в Москву, увез сына и весь свой двор.
Князь Василий Иванович Шуйский возвращался в одной с царем кибитке. Царь Иван Васильевич заснул, сидя.
Василий Иванович вначале вспоминал посещение Микулы Свята, придавал смысл словам, высказанным Святом в его адрес. Затем мыслями перенесся на остров возле его деревни Горица, на котором он встретился с отшельником Агием, от которого он впервые услышал о блаженном Микуле Святе.
Агий рассказывал:
- Во Пскове знали, как обошелся Иван Васильевич с Новгородом. Встретили нас колоколами, а все жители, мал и стар, упали перед государем на колени… Ивану Васильевичу не то чтобы смирение понравилось – Микула Свят напугал, юродивый. Поскакал перед царем на палке, крича во все горло:
- Иванушка, покушай хлеба-соли, а не христианской крови.
И был нам приказ: иступить мечи о камень! Убийство, верно, государь запретил, а грабить грабили. Уж очень город богатый. Иван-то Васильевич пошел за благословением к Микуле, в хижину его. Юродивый царю не удивился, не испугался, а только сказал:
- Не замай, Микула, нас, и, поди от нас. Не то, не на чем тебе будет бежати.
- Чего это он лепечет? – спросил царь.
Псковичи объяснили:
- Блаженный по-нашему говорит, по-псковски: не трогай-де, прохожий, нас.
А Микула уже с угощением к царю поспешает: поднес кусок сырого, кровавого мяса. Иван Васильевич отшатнулся, осерчал.
- Я – христианин, Великим постом мяса не ем!
А юродивый на царя-то ногами затопал:
- Не бреши, пес! Сколько ты крови человеческой выхлебал! Расхабился, святые церкви ограбил! Смотри! Ты хоть царь, но есть и над тобою начальник. Чем грабить, давай лучше помолимся вместе.
Иван Васильевич сник, молился с юродивым, но приказа грабить богатых не отменил. С Троицкого собора большой колокол сняли. Колокол сняли, и в тот же день подох конь у царя. Сбылось пророчество Микулы: бежать из Пскова царю стало не на чем… Уцелели псковичи, святой человек их спас. Микула Свят не чета архиепископу

                59

Пимену.
Василий Иванович не один раз навещал Агия на острове. Привозил с собой пирогов, меда и лук с колчаном.
- Славно мы с тобой постреляли в прошлый раз, поучи еще…
Агий учил, взглядывая иной раз вопросительно на Василия Ивановича. У князя стрелы летели вроссыпь. Он в очередной раз спрашивал Агия о прошлом: о битвах, как его батюшка водил полки. Завел разговор о сожжении Москвы.
- Князь Иван Федорович Мстиславский признался, что показал хану Девлет-Гирею место на Оке, где не было войска.
- Попробуй не признайся, коли, Иван Васильевич велит, - засмеялся Агий. – Кудеяр Тишенков дорогу показал… Много было изменников! Башуй Сумароков из наших, из опричников, тоже перебежал к хану. У царя-де войска мало. Иван Васильевич с тремя полками к Серпухову шел. У Земства тысяч пятьдесят было собрано. На Оке стояли князья Иван Дмитриевич Бельский, Иван Федорович Мстиславский, Михайло Иванович Воротынский. Твой родич, князь Иван Петрович Шуйский, Иван Андреевич, тоже там был, с земскими. Я с опричниками шел. Мы с государем аж кресты серпуховские видели, когда прискакал гонец с известием: у хана в войске кабардинский князь Темрюк, отец князя Михаила Темрюковича Черкасского, царева шурина. Царица Мария хоть померла, но князь Черкасский в опричине был первый, на него управы даже у царя не искали. Михайло Темрюкович Передовой полк вел. Испугался Иван Васильевич измены, послал удавить шурина. Жену его юную тоже удавили вместе с сыном. Жалко бедных. Матери было шестнадцать, а сыночку ее полгода… Зазря князя убили. Прискакал другой гонец – хан уже на нашей стороне Оки, отряд опричников Якова Волынского как пух развеял. Тут царь Иван войско бросил и пустился в бега. Сначала в Бронницы, потом в слободу Александровскую, показалось ненадежно, побежал в Ростов, впоследствии побежал в Вологду, в Кирилло-Белозерском монастыре скрылся. Бога молил, да не вымолил Москвы.
Агий наложил стрелу на тетиву, но стрелять не стал, отдал лук князю:
- Давай ты, я свое отстрелял.
- Так ли натягиваю?
- К плечу тяни, не к носу. Ты, чай, русский человек, сам-то не будь как тетива! Лук держи крепко, не тяни. Размякни телом, говорю!
Тетива зазвенела, стрела угодила в черную метку на доске.
- Попал!
- Отчего же не попасть? Хорошо слушаешь.
Когда оба они сели на сенцо, Агий спросил:
- А про пожар московский слыхал? Нет? Про него тебе всю правду скажу. Сам был в огне.
- Слышал я, великие тысячи погорели… народу.
- Великие, князь! Отлились Москве слезы Новгорода.
- Да Москве-то за что?
Агий глянул на Василия Ивановича с укоризной.
- За то, что тирана держат.
- Вся Русская земля терпит.
Бывший опричник перекрестился.
- Наши первые к Москве пришли. У нас полком командовал князь Темкин-Ростовский. Вокруг Москвы ни стен, ни рва. Вот и заперлись мы в Опричном дворе. Стена там была надежная, в шесть саженей высоты. Низ стены каменный, верх кирпичный. Трое ворот с башнями.
- Помню, черные орлы на них были. И еще львы, у которых глаза горели…
- Красный был двор. Терема резьбой разукрашены. А вот воевали плохо. Земские
                60

воеводы встали на Якиманке, на Таганском лугу, на Неглинной.
- Мой отец на Таганском лугу стоял.
- Потому и остался жив… Хан Девлет-Гирей нагрянул, часа через два-три, после прихода Земских полков. Большие воеводы за Кремлевские стены ушли да в Китай-город, себя спасали. Князь Иван Бельский первый. Татары увидели, что воевать не с кем, зажгли посады на Неглинной… Веришь ли, весь день тихо было! Через Москву-реку переходили – гладь, а тут, откуда ни возьмись – буря. Понесло огонь на Арбат, на Кремль, на Китай-город. В Пушечной избе взорвался порох, пыхнула Москва как факел. Хан похватал людей, какие из города выбежали, и ушел от огня подальше. Народу сгорело великое множество. Тысяч триста. Кто не сгорел, от дыма задохнулся. Князь Бельский в погреб спрятался, да не уцелел. Я к немцам прибился. Они люди ученые, ссали на платки и теми платками рот и нос закрывали… Добрались до Москвы-реки, по воде за город вышли… опричный двор дотла сгорел. Что люди?! Колокола от жары растопились, как воск, на землю стекли. В Грановитой палате, в Кремле, прутья железные перегорели. Бог митрополита Кирилла спас со священством. В Успенском соборе отсиделись от огня. За ту поруху великий государь казнил князя Темкина-Ростовского, воеводу-опричника Яковлева, да лекарь Бомелей отправил сто человек из наших по царскому повелению. Не быть бы и мне живу – батюшка твой, блаженной памяти, князь Иван Андреевич в Шую меня отослал, в Шартомский монастырь. С той поры нет уже более опричника… имярек есть Агий, друг зверей.
- Как служить-то мне, Агий, царю Ивану? Надоумь!
- По совести. Коли угодно будет Господу, не отдаст тебя на растерзание… Да ведь и не молод царь-государь. Чай, убыло в нем прежней прыти.
               

                XL

Но пути из Пскова царь Иван Васильевич заболел. Добравшись до Александровской слободы слег. Был в беспамятстве, а как очнулся, послал в Москву гонцов за боярами, за митрополитом.
Встретил духовенство и синклит, лежа на высоких подушках, сказал внятно:
- Выберите, пока жив, царя, дабы не осиротело царство в жестокую годину нашествия. Выберите из князей Рюрикова рода, из Гедиминовичей… Воля ваша. Однако же родовитее многих мой сын Иван. Он и Рюрикович, он и Гедиминович, и с багрянородными Мономахами – одна кровь. Совершите деяние без мешканья, желаю ко Господу отойти в спокойствии за царство. Меня же простите, коли, сил в себе найдете простить.
Побледнел, закрыл глаза. К царю врачи кинулись. Духовенство вскоре тоже выставили.
Думу думать бояре уселись в слободе. Судили, рядили, составили приговор.
- Присягать Ивану Ивановичу. Поспешили известить о том умирающего, но умирающий ожил.
И уже через неделю нещадно побил палкой сына. При живом отце посмел позариться на достояние отцовское – на священные царские регалии, на трон, на власть, славу.
Болезнь царя не была притворной, он хоть и поднялся с постели, сил в себе не чувствовал, а жизнь приготовила ему новое испытание: захворала и умерла цветущая красотой и здоровьем Василиса Мелентьева. Горе придавило гнев, утихомирило.


                61               


                XLI

… Князь Василий Иванович Шуйский вернулся с войны, которой так и не видал. В великом нетерпении, ибо зело, наскучался по Василисе, но вместо жданных радостей окатили его новостью, как водой с ушата.
Василиса забеременела, и Дарья отправила девицу с глаз долой, к отцу-матери.
- Скалку! – крикнул князь, побелел – уши стали белы.
Бил Дарью по толстым ее ручищам, по жирной холке, по месту толстомясому. Бил
с наслаждением, приговаривая:
- Крикнешь – угощу в темя! До смерти!
Тотчас снарядил гонца с наказом: обидчиков, кто бы ни был, хоть отец родной, выпороть. Саму Василису доставить в Шую, в большой дом, где она должна жить хозяйкой, пока не родит. А как родит, воротить в Москву. Ребенка растить в Шуе, приставив кормилицу и добрых нянек. Денег гонец повез десять рублей, большие деньги.
Поплакал Василий Иванович: Микула Свят сказал правду. Так думалось князю. И про царя пророчество, как сон в руку, горевал ведь, небось, о Василисе Мелентьевой. Разливанных слез, конечно, не лил, а вместо соски стал государю Земский собор, созванный в январе 1580 года. Воевать да побеждать без денег невозможно. Соборным приговором обложили всю “землю” повинностью давать в казну дополнительные деньги. Было указано взыскать деньги со всех городов, со всего купечества. Добрался-таки, наконец, царь Иван Васильевич и до монастырских сокровищниц.
Во времена опричины земли удельных князей, казненных, опальных, перешли
большею частью к монастырям.
Собор приговорил: княжеские вотчины, когда-либо отданные в собственность монастырей, переходят на государево имя. Выкупать у церкви бывшие свои земли удельным князьям воспрещено.
Деньги в казне появились, но появились и новые расходы.
Из украинных городов скакали дозоры: в поле рыщут татарские разъезды. 17-го мая под Тулою, Павловском, под Каширой воеводы отразили нападения Есенея-мурзы.
Пришлось отправить в Серпухов большой полк с боярином Федором Ивановичем Мстиславским.
Но нужно было ждать Стефана Батория. Вот только где ждать короля?
К Великим Лукам Грозный послал Большой полк воеводы князя Василия Хилкова, полки Головина и Борятинского. Во Ржев воевод князя Семена Пронского, князя Андрея Куракина, князя Дмитрия Хворостинина. В Порохове стоял князь Иван Петрович Шуйский. Ему было приказано: если король придет к Смоленску, а не к Пскову, не к Великим Лукам, поспешить на соединение с воеводами, стоящими во Ржеве. Общее командование переходило к Ивану Васильевичу Годунову.
Стефан Баторий напал всей мощью своей ученой по-немецки армии на Великие
Луки. Последний ремонт деревянных стен в Великих Луках производил Иван Андреевич Шуйский шестнадцать лет тому назад. 4-го сентября 1580 года деревянные стены осажденной крепости запылали. На помощь Великим Лукам не пришел Хилков. Его полк был уничтожен под Торонцом.
Пали Невель, Озорище, Заволочье.


               

                62


                XLII

Пока Великие Луки пылали в огне, горел Невель, полк князя Хилкова истекал кровью под ударами польской и венгерской конницы, великий государь царь Иван Васильевич и сын его царевич Иван Иванович играли двойную свадьбу.
Пятой венчанной женой Грозного стала Мария Федоровна Нагая. Смиренный владыка Антоний, митрополит стольного града Москвы, не посмел возразить государю и на этот раз, на себя взял грех.
Царевич Иван Иванович пошел под венец в третий раз. С первыми супругами, с Сабуровой, с Петровой-Соловой, жил по году. Отец находил сыну жен и сам же отнимал, отправляя прочь с глаз, в монастырь.
Князь Василий Иванович на венчании по старшинству рода своего стоял впереди,
перед самими Царскими Вратами, к тому же был дружкой царя на свадьбе. Зажжено было такое множество свечей, что лица венчающихся озарило длинным праздничным светом, а все же князю было страшно. Хотелось быть дальше! Меньше видеть, меньше знать, меньше думать.
Лицо Ивана Васильевича сплошь покрывала паутина морщин. Тяжелые складки от носа вниз рассекали лицо, будто шрамами. У правой брови, которую Грозный часто нарочно ломал, глубокая морщина резала лоб на две неравные части. Один нос был у царя молод, да еще мгновениями глаза. Во время венчания глаза Грозного-жениха торжествовали. Невеста – сама юность, совершенная елочка, снизу доверху ни единого изъяна. А уж, коль о болезни говорить, о румянце, то надо поминать лебедей, облака, белую зиму да пламени зари.
Царевич Иван венчался с Еленой Ивановной Шереметьевой тотчас после отца.
В этом двойном венчании Шуйскому чудилось затаенное, зловещее коварство,
прикрытое святостью обряда.
Слушок-то успел уже облететь сановную Москву: царевич без батюшкиного указа нашел невесту по себе.
Когда отец и сын с юными супругами сходили, осыпанные золотом, с паперти, князь Василий Иванович, наконец, понял, от чего она, смертная тоска.
Сравнивали! Все, стоящие пред святым алтарем святейшего московского собора, и здесь, у паперти, сравнивали: отца и сына, избранницу матерого и избранницу молодого, впервой взыгравшего супротив отцовской воли.
Елена Ивановна Шереметьева была прекрасна иной красотою, нежели Мария Нагая. Сам ясный день явился свидетелем ее счастья. Все в этот день было уютно и покойно. Лицо пригожее в глазах от великого смущения посверкивало, так роса на листьях переливается ранним утром.
В осанке Нагой бояре и народ углядели торжество, в осанке Шереметьевой, в трепете руки ее – беспомощную нежность, кою не спрячешь перед столькими-то
опытными взорами. А уж как было глядельщикам не сравнить отца и сына? Знали, крови на царевиче тоже не мало, но ведь то отец повязал своего дитятю, как и всех слуг своих, кровавыми узами.
Лицом Иван-молодой открыт, челом высок, глазами серьезен, печален. Кто
ведает, сколько выстрадал за свои двадцать семь лет?
На свадебном пиру, где отец и сын выглядели любящими друг друга, счастливыми, Шуйского не покидала мысль о выборе царевича. Хороша Елена, но отец ее, Иван Меньшой, побывал в Пыточном застенке, царь уличил его в измене, в службе крымскому хану, как и Мстиславского. Один из дядей казнен, другой насильно пострижен в монахи, а

                63

уж этого монаха, Вассиона, Грозный зело не любил! Третий дядя предался польскому королю.
Иван Васильевич, если нынче забыл ради счастья сына свои обиды, так завтра вспомнит.
Страшно было князю Василию Ивановичу на двойной  свадьбе. Великий государь сыпал милостями: кравчего Бориса Федоровича Годунова пожаловал боярским чином, а чином кравчего третьего из Шуйских – Дмитрия Ивановича, свояка Годунова.
Дома, в постели, перекидываясь с бока на бок, Василий Иванович, как проклятый, терзал себя безотвязной мыслью: “А ну как царь-старик, сладострастец, а ну как помрет на молодой жене? Много ли служб сослужено Ивану-то Ивановичу? Андрей, слава Богу, служил царевичу, а вот я, старший, умный, шарахался от всякой близости, страшась вызвать подозрение Грозного”.

               
                XLIII

В июне 1581 года великий государь с двором, с молодой женой, с царевичем Федором пошел в Старицу на Волгу пожить, В Успенском монастыре помолиться. Успенскому монастырю государь не раз жертвовал земли и деньги. Отмаливал грехи за убиение старицкого князя Владимира Андреевича – брата! – малых детей его, жены, матери-монахини. Введенскую церковь выстроил, диво шатровое.
Ивана в Старицу не взял, взял Федора. Федору двадцать четыре года, а как малое дитя. Все бы ему на птиц смотреть, как в небе летают, в колокола звонить. Раскраснеется на колокольне-то, уж так счастлив, что и пригож вдруг станет.
С Иваном тяжело стало. Если не скажет слова поперек, так поглядит. Глаза
несогласные, упрямство в них дикое и тоска. Заждался последнего отцовского часа. С изменниками породнился. Оно, может быть, и умно приласкать великий боярский род, а все же измена уж в постель забралась.
Устал Иван Васильевич за старшим сыном приглядывать, всякое слово, им сказанное, ловить… Отдохнуть от Ивана захотелось, набраться блаженной радости
Федора.
В первый же день, как приехали, пошел Иван Васильевич с царевичем Федором, С Годуновым, с Бельским, с тремя братьями Шуйскими на Волгу глядеть.
Солнце стояло за облаками. Обильная, в высоких берегах, вода от края и до края была как серебро.
- Не токмо грудь, но и душа дышит! – сказал Иван Васильевич, и по лицу его пошли тени, спадая одна за другой.
Князь Василий даже глаза ресницами прикрыл, боясь спугнуть ожидаемое. Ведь вот-вот сквозь личины явится сокровенное, истинное лицо Ивана Васильевича.
- Помолись обо мне, Федор! – сказал государь, дотронувшись до щеки сына, по бороденке его, реденькой, провел пальцами. – Я всех старицких убил… Но ведь был же умысел посадить на царство Владимира мимо меня, живого помазанника Господнего. Владимир имел кроткую душу, да ведь и я, волк, прикидываюсь овечкой. Князю Андрею, отцу Владимира, государь Иван Третий дал Старицу, Алексин да Верею. Невелик удел, но князь Андрей был младшим сыном. В малолетство мое, еще при матери, при бабке твоей, Федор, блаженной памяти царицы Елены, Андрей не хватал себе вотчин. Да ладно бы из корысти – о шапке Мономаха грезил. Повоевали его, поймали, когда в бега ударился, и кончил он жизнь свою в тюрьме. Такие они, старицкие.
- Батюшка, не поминай о тюрьмах! Гляди, как хорош Божий свет! – Федор взирал

                64

на отца овечьими глазами, и было видно, как страдает душа его, касаясь души отца.
- Боже, Боже! И это мой сын! – Иван Васильевич замотал головой, и положил голову на плечо Федору. – Чует мое сердце, Иван меня во грех введет.
- Батюшка! – сказал Федор. – Вспомни Писание: “Даю вам власть наступать на змей и скорпионов и на всю силу вражию”. Наступи на гнев свой, как на сатану, и прояснится в душе твоей.
- А говорят, что ты дурак! – Иван Васильевич поцеловал Федора. – Тебя Господь послал! Не отмолишь ли ты, душа голубиная, хоть один из моих грехов? Хоть один.
- Как Бог даст, батюшка! Я молюсь, Ирина моя тоже молится.
- Ей, чем поклоны-то класть, растормошить надо тебя. Пусть забрюхатит, да родит внука. Мне внук надобен! Про запас, - и цапнул глазами Годунова, Бельского, Шуйских.
В реке ходила большая рыба. Вода всплескивала, завивалась воронками.
- Князь Василий, а ты рыбу пробовал стрелами бить, - спросил Грозный.
- Не пробовал, государь.
- Постреляй-ка завтра. Может, чего и добудешь. Тоже ведь охота.
- Батюшка! - сказал вдруг Федор. – Дозволь мне с князем Василием в колокола звонить.
Изумился и царь, и Годунов с Бельским, и Шуйские.
- Изволь! Да согласится ли Василий Иванович по колокольням-то лазить?
Федор повернулся к старшему Шуйскому.
- Вверху уж так хорошо!
- Я готов служить царевичу, - поклонился князь.
- Ну, вот и послушаем, какие вы звонари.
Возвратясь с Волги, Василий Иванович, звонарь, царевич и Борис Годунов поднялись на колокольню. Колоколов было семь. Большой, пудов на сорок, два средних, пудов по двести, остальные мелкие
Годунов принялся оглядывать местность.
- Хорошая крепостенка! Затынных пищалей штук сорок.
- Береженного Бог бережет, - откликнулся Шуйский.
Царевич вместе со звонарем ходил возле колоколов, пробовал рукой веревки, стучал деревянной колотушкой по колоколам, слушая, как отзываются.
Наконец, царевич ударил в большие колокола, подсветил звук радостным пением зазвонных малых.
Годунов, зажимая уши, поспешил с колокольни вниз.
Царевич Федор этого не видел. Лицо его сияло восторгом. Они со звонарем были в таком понимании и счастье, что Василию Ивановичу сделалось совестно: се истинно люди Божии. Они живы, а он мертвец, сердце в нем – камень, который кладут на кадки брожение давить.
Отзвонив, царевич подошел к Василию Ивановичу, в глаза посмотрел, улыбнулся:
- С птицами бы жить! Ты, слышал я, книги любишь. Идем, почитаем.
Прошли в покой Федора. Федор подвел к иконам, посадил на скамейку и сам сел.
- У меня ноги болят. Не могу долго стоять, - пожаловался царевич.
Помолились. Царевич подал книгу князю Василию Ивановичу.
- Позовем Ирину. Пусть и она послушает, - предложил царевич.
Царевна была удивительно похожа на брата своего, на Бориса, те же черты, та же красота, да только после Ирины Борис казался изнанкой. Шуйскому пришло это на ум много позже, теперь же он испытал непонятное беспокойство.
Читать пришлось Василию Ивановичу, Федор и Ирина слушали внимательно.
Вдруг царевна Ирина встала, вспомнила, что не отдала распоряжение ключнице, вышла. Василий Иванович продолжал читать, царевич Иван слушал.
                65

Не прошло и минуты, как раздались какие-то сдавленные крики, шум.
- Эх, эта дворня! – огорчился Федор Иванович. – Всегда-то у них драки.
Но тут закричали в голос!
- Я погляжу, - сказал Василию Ивановичу царевич, положил книгу, побежал из комнаты.
В сенях уже толпились люди. За закрытой дверью покоев царя Ивана
Васильевича слышался раздирающийся крик Ирины и какой-то стук.
В сенях люди не знали, что делать, ведь там царь, на крики Ирины не осмелился никто ломиться в двери.
Замер на месте и Василий Иванович. Вдруг дверь растворилась и из комнаты взъерошенная выскочила, вырвавшаяся из царских рук, Ирина. Она бросилась ключнице в объятия.
Двери покоев царя остались открытые. В них был виден оправляющий штаны царь Иван Васильевич. Запахнув халат, царь подошел к двери, чтобы их прикрыть. Увидев среди стоящих Шуйского, царь крикнул:
- И ты прибежал! Скажи Федьке святоше! Не сделает внука, сам в другой раз управлюсь. - Хлопнул, закрывая, дверью.
Все шарахнулись по коридору, потянув за собой Василия Ивановича.


                XLIY

Василий Иванович сидел дома, не выходя на двор даже по нужде. В бадью оправлялся.
Прокрадывались к нему от брата верные люди, сказывали: царица Мария день и ночь плачет, царь слуг посохом лупит. Ночами не спит, лицом сильно мрачен, подсаадашный нож на пояс повесил.
В словах чудился намек: Грозный может убийцу подослать, убрать нечаянного свидетеля неистовства… И, хотя в свидетелях оказались все комнатные люди царевича Федора, Василий Иванович стал кольчугу под платье надевать.
Пасла мыслишка бежать, след потерять навсегда. К Агию на островок…
Вдруг Годунов пожаловал.
- Царевна Ирина книгу тебе прислала, - положил перед Василием Ивановичем писание Григория Богословского, прибавил: - Не вздумай бежать. Себя погубишь и Андрея с Дмитрием. Терпи. Нынче туча – завтра солнце.
А назавтра и впрямь грянуло солнце: приехал по государеву приказанию Иван Петрович Шуйский.
Наместник Пскова был всего лишь вторым воеводой, уступая в старшинстве рода Василию Федоровичу Скопину-Шуйскому, хоть чин боярина тот получил на восемь лет позже.
Хандра в Старице тотчас испарилась, все близкие царю люди, были званы в палату для совета. Князь Василий Иванович явился перед очи царя с душою воробушки, но с государя гнев сошел, и занят он был, выкинув из головы домашние дрязги, новым походом короля Батория.
Князь Иван Петрович стоял перед Грозным в пяти шагах, напрягая голос, говорил о псковской крепости:
- Стена со стороны Смоленской дороги, великий государь, сам знаешь, каменная, высокая, имеет пять башен, да беда – камень мягкий, известняк. Такую стену недолго сшибить до подошвы… Со стороны реки Псковы – десять башен. К каждой башне

                66

прописан сотник, своя дружина из горожан. Отсюда Баторий не пойдет. Самая длинная стена вдоль реки Великой. Стена там большей частью деревянная, но через реку переплыть мудрено. А вот зимой… когда лед нарастет…
- Ты что ж, до зимы думаешь усидеть? – Грозный даже голову поднял в удивлении.
- Как Бог даст, великий государь. Съестных запасов приготовили мы с воеводой князем Скопиным-Шуйским на год. Ядер и пороха запасено. Изволь приказать еще подвезти, покуда король Стефан мешкает. Вся округа к войне тоже изготовилась.
- Округа много не навоюет. Стул воеводе дайте, - вдруг распорядился царь. – Садись, Подумаем.
Иван Петрович постоял возле стула, помялся, но сел.
- Скажи, князь, что, ежели Обатур не на Псков навалится – на Великий Новгород? Новгород – кусок жирнее, слаще.
- Король Стефан – воевода удачливый, - сказал, подумав, Иван Петрович. – А
удачлив он своей осторожностью. Паны, может, и захотят под Новгород пойти, но король Стефан…
- Обатур! – хмыкнул Грозный.
- … Поостережется. Твои государевы ратные люди в Порохове стоят, в Оночке, Себеже, Торонце, В Старой Руссе… во Пскове. Никакого подвоза не будет, а чтобы
Новгород взять, на одни ядра подвод нужно не меньше десяти тысяч.
- Ты просишь пороха и ядер подвезти во Псков?
- Король Стефан меньше пятидесяти тысяч не привезет с собой. Пороха и ядер много понадобится.
- Ничего о воске своем не говоришь.
- Во Пскове тысяча конных детей боярских, полтысячи донских казаков атамана Михайлы Черкашина. Стрельцов, псковских и нарвских, две с половиной тысячи. Дворян столько же. Из сел пришли люди, горожане, холопы из дворянских дворен, монастырские люди… В чистом поле воевать таким числом со Стефаном-королем невозможно, а в крепости сидеть – терпимо.
Грозный окинул взглядом молчаливых советников.
Сказал:
- Если король пойдет на Новгород, на тебя большая надежда, князь Иван Петрович. Отъешь ему, дракону, хвост, хребет ему сломай. А коли придется тебе в осаде сидеть, - Грозный сощурил глаза, и взор его стал пронзительным, - я тебе грамоту дам. Шерефединов, где ты?
Дьяк подошел с грамотой. Князь Иван Петрович встал, и Грозный, приняв у дьяка грамоту, передал князю.
- По счету ты меньше князя воеводы Василия Федоровича Скопина-Шуйского,
но ты – мой дворовый боярин, твое слово во Пскове первое. Сколько можно, пришлю тебе ратников в помощь. Коли будет милость Господня, отсидишься. – Глаза Ивана Васильевича вспыхнули с любопытством. – А скажи, где ты поставил великие пушки
“Барса” и “Трескотухи”, я их помню.
- Великий государь, стены Пскова на добрых восемь верст… “Трескотуха” недалеко от Свиной башни, “Барс” – против Миколы – Любятинского монастыря, на Похваловском раскате.
- Оттоль ждешь Обатура?
- Оттоль, государь.
- Ну ладно! В иное время пировал бы с тобой, а ныне поспешать надо. Отобедаем попросту, и езжай с Богом. Денег тебе дам…
Царь резко повернулся, поискал глазами Василия Ивановича и Андрея Ивановича. Поманил к себе.
                67

- Ты, Иван Петрович, воевода, войною много раз испытанный, благослови сих Шуйских. Едут вслед за тобою и полки на берег. Оградить Москву от прихода хана. Князь Василий – в Большой, а князь Андрей – в Передовой.
- В Серпухов? – спросил Иван Петрович.
- В Серпухов, - сказал государь.
И была эта новость как гром для братьев Шуйских, но сей гром был живительный.
- Пришло ваше время! – Иван Петрович перекрестил и поцеловал сначала Василия, потом Андрея, поклонился государю.
- Спасибо за честь роду Шуйских.
Василий и Андрей упали на колени перед царем и воеводой.
- Да не оставит вас Господь Вседержитель! – сказал братьям Грозный.


                XLY

Братья Шуйские еще в дороге были, торопясь к своим полкам, а к великому
государю в Старицу уже летели челобитные дать суд на князя Василия. Челом ударил князь Михайла Одоевский: “Ему на государевой службе меньше князя Василия быть невместно”.
Государь судьей по сему делу назначил князя Ивана Федоровича Мстиславского. Суд приговорил: “По родству и счету боярин князь Иван Петрович Шуйский больше князя Никиты Романовича Одоевского. Ныне князю Василию и князю Андрею Ивановичам Шуйским да князю Михаилу Никитичу Одоевскому быти на государевой службе по сему счету”.
Обида воеводы князя Михайлы Одоевского заключалась в том, что он получил
Сторожевой полк, третий по значению. Боярский суд на этот раз был скорым.
Одоевского приравняли к четвертому из Шуйских, к Александру, который и службы-то еще не начинал по малолетству.
Местничество искони приходилось лучшим союзником всех врагов Русского царства. На войну ли идти, от нашествия ли спасать города – не о службе думали бояре и дворяне, о своей чести, о своем счете. Поминали чины и места прадедов, пращуров, строили лестницу до неба, находя ступеньку себе, своим детям, внукам…
Пока Иван Петрович Шуйский ездил к государю, его место второго воеводы временно занял князь Иван Курлятев. На Курлятева тотчас написал государю Очип-Плещеев, третий воевода. Ему нельзя быть меньше Ивана Курлятева, а стало быть, невместно. Из Смоленска прилетели челобитья от воевод Морохова и Токмакова: им нельзя быть меньше второго воеводы князя Туренина.
Из Торонца воевода Коледанский писал на Замытского, на Волконского и на Загрязского, что ему в меньших быть невместно.
Из Новгорода Иван Долматов бил челом на Ивана Колычева. Из Старой Русы другой Туренин – на Салтыкова.
Вроде бы не было царю другого дела, как разбирать бесконечный этот спор. Государь приказал ради войны быть без мест, без счета, но иные уезжали прочь со службы, лишь бы не поступиться своей спесью. И никого не заботило, годен ли высший по месту полки водить, довольно ли в нем разума сидеть в Государственной Думе, управлять городами.
Грозный царь забирал у князей уделы, отнимал земли, жизни, роды казнями пресекал, но на лестницу мест ополчиться не осмеливался.
Ревность и между своими процветала. Князь Дмитрий Шуйский хоть и привык

                68

быть все время на глазах царя, служа кравчим, очень радовался, что старшие братья его далеко теперь от царя и царевича, солнце и луна ему светят.
Жена Дмитрия, Екатерина Григорьевна, была столь искусна в домашних делах, что к ней за секретами вареньев, квасов, поучиться, как плести узоры, приходила и старшая сестра Мария – супруга Бориса Федоровича и жена царевича Федора Ирина, и сама царица Мария Федоровна.
Эти женщины были молоды, в мужьях счастливы. Разве что Екатерину зависть терзала.
Дмитрию она шептала по ночам:
- Борис – выскочка! Боярство ему сказано раньше твоих братьев. Теперь ты – кравчий. Ах, умел бы служить, как служил мой батюшка – меня боярством мимо Василия и Андрея не пожалуют.
- Будь как Иван Петрович! Я же знаю, храбрее тебя нет у царя. Видом ты весьма
величав. Тебе не в Серпухове на берегу стоять, а идти бы на короля Батория, да
притащить его на веревке. То-то бы тебя почтил великий государь.
Однажды слушал он такие речи, и показалось ему, будто по потолку ходят
красные сполохи.
- Ты видела? – выскакивая из-под одеяла, спросил князь.
- Чего?! Димитрушка, чего?
- Да вроде огонь…
- Померещилось.
Дмитрий прильнул к окошку, но слюда была старая, в трещинах. Оделся, вышел на крыльцо. Край облака над Волгой набряк багрянцем.
Князь крикнул сторожей, поднялись на колокольню. За рекой, в западной стороне, трепетало в небе зарево, и не одно.
Ударили сполошным набатом, Дмитрий поспешил в покои Ивана Васильевича. Царь, выслушав кравчего, не осерчал, но поспешил одеться и пожелал взойти на колокольню.
- А ведь пожаловали! – сказал Грозный Бельскому и Годунову. – Ты, Борис, ступай к Федору, ты Дмитрий, в мои покои: пусть и царевич с царевной собираются тотчас в дорогу. А ты, Бельский, прикажи затынные пищали осмотреть и зарядить.
Поднялась суета, пошли слез. Но слуги царя подали кареты для персон, повозки для челяди. Государь простился с царевичем Федором, с царицей Марией, и поезд ушел в ночь. По Тверской дороге, охраняемый двумя сотнями конницы. Начальником над этими сотнями царь назначил Бориса Годунова, приказал ему, как рассветет и, ежели никаких дурных встреч и вестей не будет, возвращаться в Старицу, и в Тверь послать гонца за подмогой.
Проводив жену и сына, государь сам обошел стену.
Князь Дмитрий сопровождал Ивана Васильевича. Поднявшись на очередную башню и глядя, как живо трепещут багряные сполохи на облаке, царь окинул кравчего
оценивающим взглядом:
- Ты уж и броню успел надеть! Возьми сотню, скачи к горящим селам и подлинно узнай, выпроси, высмотри, велика ли сила идет на нас. Коли встретишь дюжину разбойников – побей их, коли сотню – в бой не вступай, скачи в Старицу. У нас было семь сотен, две ушли в провожатых, да у тебя сотня, так что помни о своем государстве.
Дмитрий поскакал в ночь с великой отвагой и надеждой. В начале августа ночи длятся треть суток. Брезжил рассвет, когда царская сотня вдруг наехала на выходящий из леса отряд чужеземной конницы. Велик ли был отряд, считать не пришлось. Князь Дмитрий выпалил разом из двух пистолетов, взвил не хуже татарина, поскакал на врагов,
размахивая саблей.
                69

Выстрелы его поразили всадника, атака для ночных разбойников оказалась нежданной, обратились в бегство. Пошла погоня, рубка, пока не выехали к сожженному селу.
Остатки вражеского отряда ушли за ручей, а князь Дмитрий усердно расспросил крестьян о нападении. Мужики рассказали, что отбивались косами и вилами, привели
пойманного, отставшего от отряда, вояку. Солдат лопотал на неведомом языке, явно не
поляк, не литвин и даже не немец. Князь Дмитрий забрал его с собой, а по его дороге нашел трех раненых. Это были литовцы. Сказали, что искали село, где живет царь. Хотели пленить и доставить королю Стефану. Король ныне идет ко Пскову.
В Старице литовцев допросили с пристрастием, узнали: по округе бродит отряд Филона Кмита. Оршанский воевода и впрямь вознамерился пленить московского царя, но крестьяне всюду ополчаются, убивают фуражиров. А от короля Стефана пришел строгий приказ: всем вольным отрядам немедля прибыть ко Пскову, дабы взять город до холодов.
Царь был доволен князем Дмитрием, наградил за храбрость серебряным кубком.
- Быть тебе Большим воеводой, Шуйский. Но покуда оставайся при мне, твои
великие битвы впереди.


                XLYI

Нападение литовцев на Старицкую округу не испугало Ивана Васильевича. Он остался жить в городе, может быть, еще и потому, что сюда ехал из Москвы посол римского папы иезуит Антонио Поссевинн, уже перекрещенный по русскому обычаю в Антона Посевина.
Антон Посевин привез московскому царю подарок от папы – книгу о Флорентийском соборе.
Посевин по дороге в Москву заезжал к Стефану Баторию, и король приказал сказать великому князю: если он не вернет всех малых ливонских городов, то потеряет свой большой город Псков или Новгород.
Иван Васильевич, вздыхая, согласился уступить Баторию шестьдесят шесть городов, оставив за собою тридцать пять. Посевин просил царя разрешить построить в Москве католическую церковь.
- Ты, Посевин, поезжай наскоро к королю Стефану, и Богом тебя прошу говорить ему о мире. А как будешь у нас от короля Стефана, тогда мы тебе дадим знать о вере.
С тем и проводили Посевина, без особой, впрочем, надежды, что он уговорит Обатура не воевать Псков и русские земли.

               
                XLYII

Время послов кончилось.
Пришел час князя Ивана Петровича Шуйского, стоять с воеводами, да с полком, со всем псковским народом, со священством, со святыми иконами за землю русскую, за
веру православную, за царя Ивана Васильевича.
18-го августа ударил во Пскове осадный колокол: явился под стены коронный гетман и канцлер Польского королевства Ян Замойский. Еще только шатры ставили, а к гетману прискакали гонцы, просят помощи. Русские вышли из крепости, напали на воеводу Броцлавского и обратили в бегство.
Замойский рассчитывал успеть к приходу основных войск, подвести к городу

                70

окопы, подавить огнем пушек русские пушки, а, выманивая стрельцов и дворян за стены, нанести урон живой силе защитников.
Не тут-то было! Князь Иван Шуйский – сам великий охотник до вылазок – воспретил дворянам и ратникам удаляться от стен за черту огня зенитных пищалей. Чтобы сразиться с русскими, полякам приходилось пересекать эту незримую черту. Русские, совершив набег на окопы, отходили, стреляя из ручниц, под защиту пушек, а когда полякам приходилось возвращаться на свои позиции, тотчас бросались догонять, бить в спину и опять проворно отступали, давая волю пушкарям.
Замойскому не удалось даже обстрел начать. Русские пушки били за целую версту ядрами по пятьдесят, по семьдесят фунтов, калечили орудийные стволы, побивали оружейную прислугу. Рыть окопы под огнем, постоянно отражая выходивших на вылазку конных и пеших ратников, тоже стало невмоготу.
Наконец, 26-го августа 1581 года явился Стефан со всеми своими полками и
пушками.
В этот день в псковских храмах шли праздничные служения во славу Сретенья Владимирской иконы Православной Богородицы, спасшей Москву от нашествия Тамерлана.
Король задержался под городом Островом. Расколотил стены, частью побил, частью пленил защитников и был счастлив своей победой.
Увидавши Псков издали, наемники-офицеры из французов, бывшие возле Стефана Батория, пришли в восхищение:
- Париж! Париж!
Король помрачнел. Двенадцать тысяч пехоты для такого города мало. На лошадях такие стены не перепрыгнешь.
Гетман Замойский встретил Стефана на реке Черехе, указал удобное место для лагеря в Люблятове, близ монастыря Николая Чудотворца.
Королю же не терпелось осмотреть стены Пскова. Он отдал войскам приказ: приступить к осаде, а разведке и начальникам объехать город.
И сам отправился смотреть стены, чтобы найти уязвимое место и кончить дело скоро, без больших потерь и без больших затрат.
- А ведь это сам Обатур, - узнал князь Иван Петрович, смотревший с башни на приход королевских войск, и послал сказать наряду: - А ну-ка, запорошите глаза
глядельщикам.
По королю и его свите ударили азартно, и объезд города не удался. Ивану Петровичу доложили с Похваловского раската, где стояла огромная пушка “Барс”:
- Королевские шатры раскидывают возле Люблятовского монастыря. Один другого богаче.
- Не стрелять, - приказал воевода. – Примечайте, приноравливайтесь, а гряньте по шатрам за полночь.
Грянули.
Утром посмотрели – пусто, а взятые днем “языки” рассказали: побито много ясновельможных панов. Король теперь за пять верст от Пскова шатры разбил, на реке Черехе, среди гор Промежины.
На королевском военном совете генералы и воеводы решили вести к городским стенам пять траншей, и все со стороны Смоленской дороги: к Великим воротам, к церкви Алексея, человека Божия, к Свиным воротам, к Покровским, и к тому месту, где стояла огромная пушка “Трескотуха”.
Князь Иван Петрович Шуйский и князь Андрей Иванович Хованский, полк которого защищал Покровскую и Свиную башни, делали одну за другой вылазки. Башенные пушки стреляли круглые сутки по месту, где враг строил траншеи. На ночь
                71

зажгли высокие башенки, чтоб стрелять по целям. Однако ж к седьмому сентября земляные работы были кончены, градоимцы Батория поставили пять тур, защищенных насыпными валами, пушки и туры привезли. Вся Европа шла на русских. В первой траншее литовцы, во второй – немцы, в третьей – поляки, в четвертой – шотландцы, французы, датчане, в пятой – венгры.
Утром 7-го сентября литовский гетман Юрий Угровецкий получил соизволение короля, открыл огонь из всех орудий по башням и стенам Пскова.
Печорский игумен Тихон отслужил молебен и совершил крестный ход к Покровской угловой башне, осенил ее мощами святого князя Гавриила Всеволода.
Огрызнувшись из орудий и пищалей, воевода все же предпочел сберечь свою огневую силу, снял со смоленской стены затынные пищали, откатили пушки из Свиной, из Покровской башен, и, прежде всего, великую “Трескотуху”.
Пушки короля Стефана превращали деревянные стены Пскова в крошево. У Покровской башни образовался пролом в двадцать четыре сажени, переднюю самой башни сбили до земли. В Свиной пролом был не широк, но стену возле нее сокрушили на шестьдесят девять саженей, хоть на конях заезжай.
Утром 8-го сентября, в праздник Рождества Пресвятой Богородицы, король Стефан, думая, что этот день его славы и радости, пригласил воевод и генералов на королевский обед, назначив сразу после обеда приступить к Пскову и взять его.
- Но мы готовы тотчас идти! – вскричал пылкий воевода венгр Бекеш Кабур.
- Не торопись! – улыбнулся король. – Мы времени даром не теряем. Я послал осмотреть проломы самых опытных градоимцев из пехоты Фаренбека. Зачем нам
лишние потери?
- Король, мы по милости твоей обедаем у тебя в обозе, - поднял кубок пан Стас,
- но отужинать с нами приглашаем тебя во Псков.
Радостно пылали глаза грозных воинов. Жаждали сражения и победы.
Все двенадцать тысяч пехотинцев, со знаменами, под бой барабанов, кинулись разом в проломы, в разбитые башни.
Многолюдье врага, яростный напор, ищущих наживы и славы, были страстны. По иноземному полчищу стреляли из пушек, из ручниц, ссаживали скорых рогатинами. И был среди бойцов сам князь Иван Петрович Шуйский. И, устрашившись потерять в рукопашной схватке отважных ратников, приказал отступать за деревянную недостроенную стену.
Знаменами победителей покрылись Покровская и Свиная башни и часть стены. Король перешел в храм Великомученика Никиты, всего за версту от Пскова. Шляхта, презиравшая службу в пехоте, завидуя теперь пехотинцам, кинулась к Стефану, прося соизволения идти на приступ в пешем строю. И король, чувствуя, как близка его самая
великая победа, отпустил охотников. Толпами потекла шляхта за скорой славой и за скорой добычей. В Покровской и Свиной башнях набилось множество воинов, весело стреляли по городу, по храмам, кричали русским, что за их дерзость вырежут всех до единого. Не зная, как иначе помочь делу, русские пушкари развернули на Похваловском раскате своего “Барса”, хорошенько прицелились да и ахнули по Свиной башне. И пока пушка била, уничтожая засевших в верхних этажах стрелков, смельчаки подкатили бочки с порохом под основание Свиной  и рванули.
Гром взрыва сначала обрадовал короля, он спросил примчавшихся гонцов:
- Я слышу, как мои рыцари ломают преграду за преградой. Они уже в городе, они истребляют русскую силу?
- Прости, король! – ответили гонцы. – Русские взорвали Свиную башню, твои дворяне убиты и сожжены.
- Всем на приступ! – закричал король в ярости. – Взять! Взять этот развалившийся
                72

на наших глазах Псков!
Всею силой, всею мощью ринулась наемная, закованная в латы, пехота от пролома на стрельцов и дворян, защищенных едва ли по грудь деревянной стеной.
Князь Шуйский, видя, как страшен этот порыв вражеской ненависти, послал в соборную церковь Живоначальной Троицы – принести к пролому чудотворные иконы и святые мощи благоверного князя Гавриила – Всеволода.
Священники понесли святыни, а впереди, обороняя их, пошли к пролому все мужчины Пскова, а с ними их жены. И вступили в битву монахи Печорского монастыря. Как львы восстали на Обатура – келарь Печорского монастыря Арсений Хвостов, казначей Святогорского Рождественского Пречистой Богородицы – Иона Наумов, игумен Мартирий… Всем народом шли в бой, призывая Богородицу с кличем:
- Умрем за царя Ивана Васильевича!
Сила на силу, правда на неправду, сбросила правда иноземная рать из пролома в ров. Тут и Покровскую башню со всей литвой взорвали, с Божьей помощью. А к пролому все шли и шли старые и малые, женщины и отроки с отроковицами. Сильные приканчивали оставшихся в стенах врагов, слабые собирали и уносили оружие. Воины с князем Иваном Петровичем вышли из стен и били шляхту и наемников нещадно.
Стефан Баторий уехал в лагерь на реку Череху и видеть никого не хотел. Но приходили к нему гонцы скорби: убит Бекеш Кобур, убит гетман венгерский Петр, убит Ян Снос, пан Дерт Томас, пан Береденик. И многие и многие из знатных фамилий. Когда же посчитали потери среди рядовых солдат – ужаснулись. Войска убыло на пять тысяч.
Считали своих героев и во Пскове. Отпели и погребли в ту ночь восемьсот три бойца, постоявших за Русь святую насмерть. Тысяча шестьсот двадцать шесть человек получили раны.
Живым отдыха не было от войны. Строили стену, рыли за проломом глубокий ров. На рву ставили частокол – изгородь из острых бревен и кольев, не сплошную, но человеку между щелями не втиснуться.
Женщины, приготовясь к новым приступам, просеивали сухую известку, “чтобы засыпать литовскому воинству бесстыдные их глаза”. Набивали порохом горшки – чтобы метать на вражьи головы, наливали котлы нечистотами, наполняли смолой – вскипяти и лей. Доброе угощение для всех, кто пришел за твоей землей, за твоим добром, за жизнью. Досыта пусть потчуются.
Королевские умельцы не решались на новый приступ, повели сразу девять подкопов. Князь Иван Петрович Шуйский посылал храбрецов на вылазку, чтоб издергать и устрашить осаждающих.
Пушки Батория стреляли редко, иссяк запас ядер, порох нужен был для подкопов. За ядрами и порохом пришлось отправить обозы в Ригу. Русские же стреляли из пушек щедро, удивляя бездонность запасов зелья.
20-го сентября, во время Крестного хода к Покровской башне, польское ядро попало в икону Дмитрия Солунского. В тот же день послал Бог русским перебежчика, полоцкого стрельца Игнаша. Игнаш показал все девять подкопов, и все эти подкопы вскоре были взорваны. Не знал Игнаш о десятом подкопе, тайном, но поляков и здесь ждала неудача – уперлись в скалу.

               
                XLYIII

Князь Василий Иванович Шуйский ехал берегом Оки к Сенькиному городу, где
когда-то воевода Иван Петрович сразился с передовым отрядом хана Девлет-Гирея.

                73

Казалось, река не воду несет – воздух.
От этой синевы Василису вспомнил. Заупрямилась, не поехала из Шуи, не пожелала с младенцем разлучиться.
Не жалел, что не приказал силой доставить. Много ли радости от женщины, заливающей подушку слезами? Да ведь и сам не домосед, поход за походом.
Повел глазами по заречью, по глубоким дальним холмам – тихо. Тихую службу посылает Господь, а вот Ивану Петровичу всю жизнь достается.
Встали перед глазами псковские башни и башни игрушечной крепости в уютной московской горнице.
“Господи!” помолись об Иване Петровиче, и каждою кровинкою своею ощутил, как он не хочет, чтобы явился сюда хоть один татарин.
Торопясь в Серпухов, к первому в жизни полку, Василий Иванович сгоряча желал себе прихода хоть какого-нибудь мурзы, бея, бека, но в Серпухове эта глупая блажь
быстро сошла с него.
Сторожить покой показалось куда как дорого, нежели – пусть со славою – кого-то побивать, гнать, в плен ловить.
Сначала Василий Иванович испугался: неужто он трус? Рисовал себе страшные картины многолюдного свирепого нашествия, сражение в кольце врагов – нет, не чувствовал смертельной тоски. И много так себя испытывал, много спрашивал опытных бойцов и согласился, наконец, признать: благодарность Господу за дарованную тишину и за покой – есть признак возмужания.
- Князь! Князь!
Василий Иванович вздрогнул. Через Оку переправлялись трое всадников. Разведчики.
- За сто верст ездили, о татарах ни слуху, ни духу. Донских казаков встречали, говорят, на сакмах пусто. Лето было жаркое, трава выгорела. По такой степи в поход идти – коней потеряешь.
К Василию Ивановичу подъехал второй воевода, князь Иван Шестунов, сказал с горечью:
- Чего мы тут стоим? С таким полком ко Пскову надо поспешать, Обатуру бок продырявить.
- Заслонять Москву – дело не последнее, - возразил Василий Иванович.
- Да кабы было от кого!
- Потому и никого, что мы тут есть.
- Не помогли в прошлом году Полоцку, не помогли Лукам Великим, а ныне Пскову ниоткуда нет помощи! – в сердцах сказал Шестунов и поглядел на Умного Шуйского, словно это он ставил полки в Серпухове. На Волоке-Ламском, большую
силу держал в Новгороде, в украинных городах, в Ливонии…
- Не горячитесь! На царя нашего недруги его со всех сторон ныне ополчились. Не слышал ты, что ли, генерал Делагарди Нарву взял. То великий убыток государю. Еще неизвестно, где наш полк будет государю Ивану Васильевичу надобен.
Разговорился и был недоволен собою: молчание золото. О молчании пространного доноса не составишь.


                XLIX

Горячность князя Шестунова была искренней, стремление идти ко Пскову стало
уже общим стремлением русских воевод. Царь, зная о нем не от одних шпионов, но,

                74

прежде всего, от сына, от царевича Ивана Ивановича.
Жизнь в Александровской слободе после возвращения государя из Старицы была такая размеренная, молитвенная, обыденная, словно войны в царстве не случалось уж сто лет. Царевич воспламенялся гневом, приходил к отцу, на коленях просил дать полк, чтобы идти на короля, пока Псков жив.
- Хочешь славой со мной сравняться? – мрачно отшучивался Грозный. – Опоздал. Я Казанское царство покорил двадцати трех лет от роду.
- Государь-батюшка, отец мой милый! Не о славе думаю, о спасении Пскова, о спасении твоего царства! – в отчаянии бился головой об пол Иван Иванович.
- Мое царство Бог спасет.
И однажды царевич не сдержался.
- Трус! – кричал отцу в глаза. – Ты и в Казани был трус, воеводы просили, чтобы ты шел с полком на приступ, а ты Богу молился.
- А я Богу молился, - сказал Грозный, глядя, как яростен его сын и как
беспомощен. – Я и теперь помолюсь.
- Но Обатура можно разбить наголову.
- А если он тебя разобьет?
- Отец, польское войско измучено осадой, оно потеряло лучших бойцов. Ведь и нужно-то показаться. Неужели ты боишься, что слава сыну твоему достанется?! Да я всю эту славу положу до единого гроша к подножию твоего трона.
- Пошел вон! – заорал на Ивана-меньшого Иван-большой.
Царевич понял: отец скорее убьет его, чем отпустит на войну с королем. Победа, добытая сыном, государю всея Руси была страшнее падения Пскова. Иван чувствовал, отцова неприязнь обрушилась на головку ласковой беременной Елены. Так ждал внуков, а теперь на живот невестки смотрит брезгливо, подурневшее лицо юной женщины ему отвратительно. При виде Елены сопит, фыркает, отворачивается…
Уехать бы – не пускает.


                L

В конце октября князья Шуйские Василий Иванович да Андрей Иванович воротились с полками в Москву. Государь позвал их в слободу.
Брат Дмитрий встретил царевых воевод радостно, но не мог удержаться от похвальбы. Он и с Богданом Яковлевичем Бельским дружен, а у государя ныне нет человека ближе. И Борис Федорович Годунов его в гости любит звать. Рассказал о своих подвигах в Старице.
- Великий государь поглядел на меня, как волхв, пронзил огненным взором и молвил: быть тебе великим воеводой.
- Вот и будь, - согласился Андрей.
Василий хмурился: пуще огня страшна дружба с любимцами Грозного, но Дмитрий далеко не заглядывал, предлагая старшему брату содействие.
- Тебе скоро тридцать лет стукнет! Приласкай Богдана Яковлевича, приласкай! Он тебе быстро боярский чин добудет! – и добавил простодушно: - будешь ты боярином, тогда и нас с Андреем пожалуют. Подари Богдану Яковлевичу ружье какое-нибудь немецкое, причудливое. Он охотник.
- Я ему на охоте дорогу перешел, - сказал Василий, мрачнея.
- Умные люди – низкопамятны, а Бельский Годунова умней и верней. Государь его
поставил Аптекарским приказом заведовать.

                75

Главный аптекарь Грозного, оружничий и советник, на помине оказался необычайно легким. Пришел в гости к Дмитрию вместе с царским доктором Иоганном Эйлофом.
Говорили о ранних холодах, а Богдан Яковлевич рассказал о множестве зайцев, застигнутых нежданной зимой – не успели переменить серый цвет на белый. Об охоте на тетеревов.
Тут князь Дмитрий принес ружье. По ложу узоры из моржовых бивней, по стволу чернь.
- Прими, Богдан Яковлевич! Но первый тетерев из него – мой.
Василий и Андрей переглянулись: ружье-то, оказывается, было приготовлено. Бельскому подарок понравился. Княгиня Екатерина Григорьевна, выходя к гостям, потчевать чашею, поднесла доктору кружевное покрывало. И тоже угодила.
- Здесь работы – на год! – изумлялся присутствующий здесь иностранец Эйлоф. – А
сколько благородства в этих таинственных и прекрасных узорах! Ваша страна меня
постоянно удивляет. Если бы не война, столь тягостная для любого народа…
И доктор принялся тузить словами ненавистного ему иезуита Антонио Поссевинна.
- Мне говорили голландские купцы, что, будучи у короля Стефана, эта змея обещала королю именем папы лавры Карла Великого, лишь бы победил московского царя, лишь бы расширил пределы католической веры. А его величеству Иоанну Васильевичу сей Янус обещал славу Александра Македонского, первенство среди всех христианских кесарей, правда, в обмен на принятие русским народом католицизма.
- Государь ухищрениям Антона Посевина не поддался, - возразил Бельский, - принимал милостиво, потому что Антон обещал уговорить короля Стефана на замирение.
- Я думаю, посол папы, пребывая в стане Батория, не о мире хлопочет, а о продолжении войны.
- Ты больно сердит, Иван! – сказал Бельский царскому доктору. – Но я тебя люблю, потому что тебя государь любит. Выпьем же братскую чашу. За здравие хранителя драгоценной жизни великого нашего царя.
Пили из братины по очереди, и доктор Эйлоф был доволен близким знакомством с Шуйскими, братья славились родовитостью, а их родственники воеводы Шуйские спасали царя и отечество, обороняя Псков.
На другой день к Василию Ивановичу подошел Борис Годунов.
- С Бельским вчера пировали?
- Богдан Яковлевич приходил поздороваться со мной да с Андреем.
- А какие песни пел?
- Не было песен, Борис Федорович, - улыбнулся князь. – На охоту звал,
тетеревов гонять.
- Я думаю, Богдан одним лосям рога сшибает, а он, оказывается, и до птицы горазд, - взял Шуйского за правую руку, приложил к своей груди. – Мы с тобою молчаливые, но старые друзья. Много страстей пережили, и впереди у нас – много.
После таких разговоров Василий Иванович надолго терял покой.


                LI

На охоту Бельский и Шуйские ездили на Иону, пятого ноября.
Отправились затемно.
Снег был не глубоко, но возле березовых рощ наметало с полей, и косячи пырхали
из снега навстречу заре шумно и беспечно.

                76

Нагляделись на белую красоту молодой зимы, настреляли три дюжины птиц. Воротились радостные. Лучших тетеревов поднесли царю с царевичем.
Обедали у Бельского, тот на тетеревятину позвал Бориса Федоровича и доктора Эйлофа.
Попировали, разошлись по домам, поспать после обеда. И поспали, не ведая, какое будет им пробуждение.
- Василий! Василий! – тряс брата за плечо царский кравчий.
Василий Иванович вскочил.
- Горим?!
Дмитрий смотрел ему в глаза, приложив палец к губам. Прошептал:
- Царь невестку прибил.
- Ирину?
- Елену.
- Она же на сносях.
- Выкинула.
Василия Ивановича замутило. Сел.
- Эйлоф отхаживать побежал… Делать-то чего? – Дмитрия колотил озноб. Делать-то чего?
Василий Иванович прикрыл брата одеялом. Оделся.
- Сидеть и не показываться… Ничего не знаем, не ведаем.
- Он ее клюкой своей. – Зубы у Дмитрия стучали.
- Ну, чего ты? Не тебя же прибили!
- Он в живот ей клюкой тыкал… “Сраму, - кричал, - не ведают!” У царя натоплено – не продохнешь. Она, бедная, вышла продышаться в сени в одной рубахе, на лавку прилегла, а он и увидел…
Василий Иванович натянул один сапожок, а про другой забыл.
Так и встало перед глазами: Грозный водит пальцем по книге Иоанна Златоуста: “Почему я жалок, как иудей?”
- Ведь он внука своего убил! – вырвалось у Василия Ивановича.
- Делать-то чего?
- Пошли, помолимся.
- За… кого же? – Дмитрий побледнел.
- За Иоанна, за Елену, за Василия, за Андрея, за Дмитрия, за Александра, и за Ваню нашего, за меньшого.
Дмитрий цепко ухватился за плечо брата.
Они пошли из спальни к образам.
Перед иконами Дмитрия опять затрясло.
- Боюсь! Молиться боюсь! – и вперился глазами брату в ноги.
- Хочешь, я воды тебе принесу.
- Василий, на тебе сапожок-то… един.
И смотрели оба на босую ногу и никак не могли сообразить, что же сделать-то надо.


                LII

8-го ноября Дума на заседании в Александровской слободе единодушно согласилась: мир зело надобен, ибо всюду разорение и худоба. Приговорили в обмен на
ливонские города требовать от Батория, чтоб вернул царю Василию Великие Луки,

                77

Заволочье, Себеж, Невель, Холм, Печоры, псковские пригороды. Иван Васильевич, однако, крепко стоял на том, что всей Ливонии уступить королю невозможно.
- Желаю сохранить для себя и для моих приемников титул государя Ливонского, а по сему хоть самое малое количество городов – пусть хоть полдюжины – останется под нашею рукою.
Царевич Иван не пришел в думу – вечером он бесстрашно и жестоко надерзил отцу.
- Ты – волк! – кричал он, не помня себя. – Отнял у меня двух жен, и на третью покусился! Умертвил в утробе бедного моего ребенка, свою собственную кровь. Видеть тебя не хочу!
Грозный стерпел правду, но был недоволен самовольством Ивана, не желавшего выказать смирения отцу перед лицом Думы.
Как на грех, 9-го ноября, в слободу прискакал, загнав насмерть не одну лошадь, гонец от воеводы Ивана Петровича Шуйского.
Царь с боярами готовили наказ посольству, и гонца слушали царевич Иван, братья Шуйские да Бельский. Гонец рассказал о последнем жестоком приступе короля Стефана.
- На Параскову пятницу, 28-го октября, перешли венгерская да польская пехота реку Великую по крепкому льду и, закрывшись фурами, принялись подкапывать стену, чтобы рухнула, и чтоб стал город Псков как младенец без свивальника. Тогда воеводы Василий Федорович Скопин-Шуйский и Иван Петрович Шуйский, - сказывал гонец, - велели сверлить  в земляной стене оконца и бить гайдуков из ручниц, колоть копьями, а под стены велено было кидать зажженное тряпье, чтоб выкуривать гайдуков зловонным дымом, и опускали шесты, имея на низ веревки с крюками, и теми крюками гайдуков из-под стен вытаскивали. Гайдуки не стерпели, отступили и Обатур пять дней и ночей бил из-за реки по стене и по городу из пушек, а на Акиндина и Пигасия, 2-го ноября, пошел великим приступом, да только людей своих положил. Весь лед трупами как мостом накрыло. Тут милостью Божьей, повелением царя Ивана Васильевича, прошел сквозь литовское войско невредимым большой обоз стрелецкого головы Федора Мясоедова, а с ним три сотни стрельцов. На радостях воевода князь Иван Петрович ходил на вылазку, многих немцев побил, многих взял в плен. И не стало у короля терпенья, в ночь на преподобного Варлаама Хутинского все литовские гайдуки и ротмистры из окопов вышли, и орудия от всех тур отволокли. Мы думали, король прочь уйдет, но языки говорят: Обатур решил измором сломить город Псков.
Выслушав столь радостное сообщение, царевич Иван Иванович сам отвел гонца в Думу. Бояре известно обрадовались, воздали хвалу славным воеводам “псковским”, но никаких перемен в наказе послам не сделали. С тем царь и отпустил бояр и думных людей.
А вечером по слободе прошел слух: Иван Иванович занемог. Наутро уже другое сказывали: царь крепко поучил старшего сына. Наследник требовал ко Пскову спешить. Иван Васильевич за эту дерзость угостил его клюкой, а клюка у Ивана Васильевича с копьем на конце.
Приметили - Годунов исчез. Молва объяснила: ему тоже досталось царское угощение. Еще и смеялись:
- Все-то ему хочется быть ближе ближнего. Вот и попал Ивану Васильевичу под горячую руку, изведал, как жжется.
Царь ходил в церковь, слухи о побитом Иване Ивановиче стали увядать, но доктор Иван Эйлоф, встретив князя Василия Ивановича, шепнул:
- Привезите для Годунова доктора, Борис Федорович ранен, а мне от царевича не велено отходить…
Легко сказать: привезите доктора Годунову – уж такую беду на себя накликаешь,
                78

но и не привезти нельзя. Князь напился жостеру, и послал за доктором.
Но Грозный его опередил.
Удивленный отсутствием Бориса Федоровича, царь спросил придворных:
- Куда подевался Годунов?
Кто знал – молчали, кто не знал – перепугались: не ответишь государю как следует – в немилость попадешь.
Но тут Федор Нагой, отец царицы Марии смекнул: вот она долгожданная минута.
- Борис Федорович, государь, брезгует службой у тебя!
- Брезгует? – Иван Васильевич сломал бровь, и кончик ее трепетал, как трещит хвост придавленной камнем змеи. – Брезгует… А, ну-ка, пошли к нему.
Толпа придворных рысцой повалила за государем, он был стремителен, когда кровь ударяла ему в голову.
Годунов лежал в постели. При виде царя поднялся в великом смущении.
- Помилуй, Иван Васильевич! В исподней перед тобой.
- Почему ко мне не ходишь? Брезгуешь?
- Болею, государь.
- Покажи мне твою болезнь.
Годунов спустил рубаху с плеча – повязка, поднял полу – другая.
Царь вдруг наклонился, рванул – а на боку рана, гноище. Лоб у Бориса Федоровича бисером покрыло.
- Ложись, - сказал Иван Васильевич, - я к тебе Эйлофа пришлю.
Пошел, было, но с порога вернулся, поднял рубаху на Борисе, смотрел на раны.
- Три на груди, на боку сколько?
- Тоже три…
- На плече, на руке… - вдруг грозно окликнул: - Нагой! Тестюшка. Поди ко мне.
Федор Федорович подошел.
- Вот почему Борис на службу не ходит.
- Прости, государь.
- Прощу, но прежде тебя отметят теми же заволоками, что у Бориса Федоровича, чтоб одна к одной.
Обнял пострадавшего от царской руки, поцеловал:
- Берег ты моего сына! Себя, подставляя, берег! Ты – слуга, Годунов. Воистину слуга!
- Государь, не прогневайся! – Борис Федорович ладони сложил перед лицом. – Дозволь о здоровье царевича спросить.
- Худо, Борис.
Повернулся и прочь пошел, громадный, черный, с клюкой…


                LIII

Царевич Иван Иванович умер в день празднества Введения во храм Пресвятой Богородицы. Угодные люди преставляются в большие праздники.
Ночью князь Василий Иванович в свой черед сидел у гроба царевича. Видел следы ран на голове, пробитое ухо. Лицом Иван Иванович был покоен, прекрасен. И, может, таким же покойным и прекрасным стало бы его царство… Грозный не появлялся, но, выходя из палаты, Шуйский услышал вой. Волк так не воет. Лютой была скорбь царя, такая же лютая, как вся его жизнь. Шуйского вдруг осенило:
“В Старице… Иван Васильевич ведь храм Введения поставил, старицких поминать.

                79

А выходит, сия церковь поминки по сыну. – И снова в который раз вспомнился поход с царем к Микуле Святу. – Вот когда Иван Васильевич слободку слезами залил!”
И еще одна мысль поразила:
“Ведь он собственной рукой истребил корень своего рода. Внука ли, внучку ли – во чреве сыновней жены, а потом самого сына… Один блаженный Федор остался”.


                LIY

Зима, глядя на дома человеческие непотребные, до того взъярилась, что кресты на церквах от мороза звенели.
В такой-то мороз привезли гроб царевича Ивана Ивановича – в Москву в соборе
похоронить.
На другой день после похорон царь созвал Думу и явился перед нею, как в опричину, в черной рясе, с лицом синим, озябшим, с глазами потухшими. Подошел к трону, постоял в задумчивости перед ним, но сел.
- Изнемог я от моего несчастья, - сказал Грозный. – Ничто мне на этом свете не мило, ничто не дорого… Примите золотые вериги власти, вручите их избранному вами. Мономахова шапка тяжела стала для моей головы.
Бояре пришли в великое смятение, пали перед царем на колени, и старший Никита Романович Юрьев сказал ответное слово:
- Государь! Царь великий! Крепость и надежда наша, не мыслимо без тебя не токмо, как управиться с государством, но даже дышать без тебя не сумеем.
- Еще как сумеете! – горько усмехнулся Грозный. – Среди вас есть не мало людей родовитых, мудрых. Хотя бы и тебя взять, Никита Романович, или Мстиславского Ивана Федоровича, а то и Василия Ивановича Шуйского…
- Ты, ты – господарь навеки! Ты – наше солнце! – закричал чуть не в беспамятстве от ужаса родовитый боярин и готов был голову расшибить, ударяя лбом о пол.
- Думайте, о чем сказано вам, - молвил Грозный. – На то вы и Дума, чтобы думать, а я поеду к троице, преподобному Сергию помолиться, принести Господу покаяние.
С тем и отбыл.
Снова ждали казней, но Грозный одаривал монастыри и церкви деньгами
Приказал составить для вечного поминовенья список убиенных в опричину. Издал указ против доносчиков. Холопы за ложь на своих господ – отныне платили головой. За клевету на боярина полагалась казнь самая жестокая. Ябедников из простого народа – пороли и отправляли в казаки.
А между тем из Александровской слободы пришла весть, смутившая многих: царица Мария Федоровна – забеременела.


                LY

Неудача мирных переговоров с Баторием побудила Посевина прибегнуть к посредничеству главы католической церкви папы Григория XIII. В августе 1580 года в Ватикан выехал гонец Истома Шевригин. Он привез в Рим царское послание, напомнив о своем давнем желании соединиться с австрийским императором для войны с турками. Иван IY подтвердил, что “готов и впредь с тобою, папою Римским, и с братом нашим, Рудольфом, с цесарем, быть в единочестве и в докончанье, и против всех басурманских
государств”. Осуществлению его намерений, продолжал свою мысль, мешает

                80

кровопролитная война с Польшей, которая показывает, что Баторий соединился с басурманами.
Выслушав послание Ивана IY, папа согласился отправить в Россию своего легата ради примирения двух христианских государств. Миссия была возложена на опытного дипломата, иезуита Антонио Поссевинна. 28-го марта 1581 года легат пустился в путь.
Сношения с Ватиканом ставили в порядок дня вопрос об отношении России к Флорентийской унии, провозгласившей объединение католической и православной церкви.
20-го августа 1581 года в Старице, неподалеку от театра военных действий, легат виделся с самодержавцем, и преподнес ему в дар от папы частицу креста, на котором был распят Иисус Христос.
После официальной аудиенции во дворце Иван пригласил Поссевинна к столу, и на
пиру в его честь иезуит произнес очень важную речь о союзе и дружбе своих предков с папой Римским и заявил, что папа является главным пастырем Христианского мира, наместником Христа, и поэтому его подданные хотели бы подчиниться его власти и вере.
На пиру присутствовали члены Думы. Были здесь Годунов, Бельский и Василий Шуйский.
Когда легат закончил речь о союзе и дружбе, был предложен очередной тост. Василий не стал пить, отодвинул посуду с вином в сторону. Случайно это заметил царь.
- Василию не по душе наша дружба? – произнес царь.
- Ей я рад! – воскликнул Шуйский.
- Тогда пей!
Василий одним махом выпил вино. В дальнейшем не решался не пить. Такое питье закончилось его сном прямо за столом.
На пиру в Старице Грозный произнес слова о том, что его подданные жаждут принять католичество. Однако не ясно, что преобладало в его речи – шутовство или издевка. Легат не знал русского языка и не услышал насмешки в царской речи. Ему была неведома склонность московита к юродству. Иван был достойным внуком византийской царевны, воспитанной иезуитами в Италии.
Антония потчевали по-царски. После падения Адашева бояре, которым Иван не доверял, должны были выпивать его приказу огромные кубки. Монарх шутки ради
проделал это с Василием Шуйским.
Легат пробыл в Старице месяц и не раз старался вернуться к вопросу о соединении церквей. Но Грозный избрал хитроумный способ положить конец переговорам об унии. Царь запрещал переводчикам переводить все то, что имело отношение к религии.
На мирных переговорах Поссевинн добросовестно исполнял посредника. Имел переговоры с Баторием. И 14-го февраля 1582 года он снова приехал в Москву. Тщетно просил царя обсудить с ним наедине вопрос о церковной унии. Иван Грозный согласился только провести прения о вере, но непременно в строго официальной обстановке – в присутствии боярской Думы и “двора” в Кремле.
21-го февраля царь провел в Кремле первый диспут о вере. На нем присутствовало примерно сто человек. Иван оставил в палате помимо бояр также служилых князей и “сверстных” дворян, а стольников и прочих дворян велел выслать вон.
- Василия Шуйского пригласить на диспут? – спросил дьяк Фролов государя.
- Шуйского в Пыточную, не желаю, чтобы гость Ватикана встретил того, кто уснул на пиру на прошлой встрече с ним.
Почти годичной давности вспомнил государь пир в честь Поссевинна в Старице.
15-го января 1582 года в деревне Киверова Гора возле города Яма Запольного с поляками было заключено перемирие на десять лет. Из всей Ливонской земли для царя удалось отстоять единственную крепостенку – Новгородок. Отошли к полякам Полоцк,
                81

Вележ, вернулись Великие Луки, Хом, Невель, Заволочье.
Ливонская война, все победы, вся кровь – пошли прахом. Сама жизнь Ивана Васильевича, само его царство обращались в прах. В грамоте замирения его уже не величали царем, не были помянуты титулы царя Казанского, царя Астраханского, как был с младенческих лет великим князем, так и стал.
Занемог Иван Васильевич. Душевная немочь передавалась телу, и, чувствуя, как берет над ним верх злое лихо, позвал дьяка Андрея Щелканова, велел завещание писать. Оставлял свое царство Иван Васильевич скорбному здоровьем и умом сыну Федору, совет ему написал ближних людей: князя Ивана Петровича Шуйского, истинного воеводу Никиту Романовича Юрьева и своих любимцев – Бельского, Бориса Годунова.
- Себя тоже припиши, - приказал Грозный.
Тайны из своего завещания царь не делал, и немного понадобилось времени, чтобы
двор превратился в омут, полный бесами.
В ту пору, после славной победы князя и воеводы Ивана Петровича, все Шуйские были в славе у народа на языке.
Богдан Федорович Бельский позвал в гости Василия Ивановича и подарил чудесного валашского коня.
- Скакать тебе, князь, далеко и скоро!
На пиру никаких особых слов не сказывал, но провожал задумчиво.
- Боюсь за царевича Федора Ивановича, ангельская душа, но как бы сам черт не оказался возле его уха.
Шуйский перекрестился, и Бельский перекрестился и спросил:
- Хочешь, с Нагими сведу тебя ближе? Вернее, чем они у государя ныне слуг нет… - и шепнул, поблескивая глазами: - Я у волхвицы Унай спрашивал о царице, сказала: родится сын.
На другой день князь Василий Иванович ездил в Симонов монастырь. Выходя из храма, нос к носу столкнулся с Борисом Федоровичем Годуновым.
- Бельский, говорят, коня тебе подарил?
- Уж очень хорош конь! – Василий Иванович изобразил расстроенную озабоченность. – Подарки любят отдарки. У меня таких лошадей не водится.
- Держись старых друзей – и будут, - посоветовал Годунов.
- Истина глаголит твоими устами! – вдохновенно сказал Шуйский, помаргивая глазками.
Дома разгоревался: в какую сторону позволить перетянуть себя?
Бельский ныне ближе к царю, обошел Годунова, но ведь они – старые приятели, им сговориться недолго.
Решил повременить: не показываться ни царю, ни его близким слугам.
В обеденный час явился в дом к Василию Ивановичу Шуйскому дьяк Фролов с дюжиной детей боярских и отвез на Пыточный двор.
Огонь в застенке не горел, палачей не было, но князя оставили здесь, пока одного.
Сидел перед дыбой, возле которой на двух столах лежали клещи, иглы, молотки для дробления костей, ножи от крошечного до чудовищных тесаков, набор пил.
Страха Василий Иванович не чувствовал. Он ничего не чувствовал: не метался даже мыслями, ища спасения. Пришел его черед.
Солнце перебирало лучами в высоких, над самой крышей, оконцах, минул час и другой. Никто не приходил. Знать, это тоже пытка.
Василий Иванович, прикрыв глаза, читал молитву Богородице, не крестясь, не
считая. Читал и читал, то, поражаясь словам, то, теряя в них смысл…
Засовы разомкнулись стремительно. Стремительно вошел дьяк Фролов. Василий Иванович торопливо договорил про себя молитву до конца, поднял глаза. Рядом с
                82

Фроловым стояли братья: все четверо.
- Государь налагает на тебя опалу, - сказал Фролов, - но по милости своей отдает тебя на поруки твоим братьям.
Василий Иванович слушал приговор, встал. И продолжал стоять.
- Берите же его! – сказал Фролов братьям.
Андрей и Дмитрий подошли, помялись, но взяли его под руки, повели, Александр с Иваном семенили с одной и с другой стороны. Василий Иванович повернулся к Фролову.
- А можно мне в Шую поехать?
- Ты в полной воле своих братьев, - сказал дьяк.
Отчего прогневался великий государь, братья угадать наверняка не умели. Годунов оговорил, Бельский...? А может, ни тот, ни другой, а донесли Грозному со стороны,
дескать, оба его любимца ищут в Шуйском опору для будущей дворцовой собачьей грызни. Но, может быть, царь вспомнил, что назвал князя Василия претендентом на великокняжеский стол.
Братья решили – безопаснее всего сесть в московском дворе, молиться да нищих кормить.


                LYI

Шведы, завидуя Баторию, поспешили прибрать к рукам русские города, но князь Дмитрий Хворостинин разбил шведских генералов и уже собирался идти на Нарву и взял бы, да король Стефан пригрозил войной.
Пришлось отвести войска к Серпухову, хана тоже в гости ждали.
Большая ногайская орда прорвалась за Волгу, взбунтовала казанских татар.
Скребла, грызла душу царю Ивану Васильевичу уж такая серая мышь, серее не
бывает.
“Неужто отнимут и Казанское царство и Астраханское?” – от таких мыслей государь стонал, как от боли.
Строгановы понарядили сибирские городки, но Сибирь земля дикая…
В эту пору князь Василий Иванович Шуйский слухами жил. В июле царь уязвил его, отправил в Великий Новгород воеводой Большого полка, “для походу” Андрея Ивановича Шуйского. Князь Андрей не сплоховал, поспел на судах к осажденному городу орешку, нанес полку Делагарди столь значительный урон, что шведы бежали.
Князю Андрею царь пожаловал золотой – высшая награда воеводам, а Василию Ивановичу позволили поехать в Шую, привести в порядок хозяйственные дела.
Проводить старшего брата явился князь Дмитрий, рассчитал тонко. Не открестился от опального, но и особого внимания не выказал. Вошел в дом, когда все садились перед дорогой.
По лицу Дмитрия бродила таинственная блудливая улыбочка. Василий эту улыбку приметил, но не мог сообразить, что непристойного нашел брат в доме. Дмитрий сам не утерпел, придержал Василия в сенях и шепнул на ухо:
- Царь послал Федьку Писемского в Англию – сватать дочь графа Гастингского.
- А что с Марией Федоровной? – вырвалось у Василия.
Дмитрий прикрыл ему ладонью рот.
- Слава Богу, здорова. Скоро родит.
В великом изумлении садился князь Василий в карету. Лошади тронули,
провожающие замахали платками, руками, кто-то из дворни плакал, нищие кланялись,
крестили карету, благословляли путника.

                83
               

                LYII

Приехал князь в Шую тихо. В город был послан гонец, предупредить власти и домовитых горожан, чтоб встречу не устраивали, ибо царю, торжество в честь опального, не понравится.
Дворня сбежалась поклониться своему господину.
- Сытно ли живете? – спросил князь.
- Сытно!
- Богу молитесь?
- За тебя молимся, князь.
Кто был ближе, кинулись к ручке, и Василий Иванович, никого не отталкивая, поспешил в дом.
Прошел сенями, где под потолком сохли веники да калина с черемухой, бегом одолел прихожую, и в первой малой горнице увидел… ее.
Василиса стояла пред божницей, на его шаги повернулась, вскрикнула легонько.
И тут кто-то стремительно протопал через горницу и схватил князя за ногу.
Ребенок - мальчик.
Сердце рванулось из груди, застряло в горле, и умер бы – слезы спасли. Полились столь обильно, что сердце поплыло в соленом потоке, покачиваясь. Он и продохнул.
Мальчик тянул к нему руки, и он взял его, поднял, а крошечка щекою припал к его щеке и затих.
Василиса обмерла, не зная, что и делать, князь сам сообразил. Подошел и свободною рукою обнял.
- Господи, ты будто день ясный! – и спросил, оробев: - Зовут… как?
- Смилуйся, князь! Василием наречен.
- А знаешь, что это за слово такое – Василий?
- Василий – василевс. Это значит царственный.
- Ты и есть наш царь.
Две недели прожил князь Василий Иванович в Шуе, не в силах расстаться с Василисой, незаконнорожденным сыном, рабом своим…
Наконец, собрался, поехал в починок.
Осень распожарилась, но от хладного огня пламенеющих дубрав, лиственного бора, березовых рощ по сердцу сквозило тревогой. Василий Иванович, сам не ведая почему, поехал мимо Горицы, мимо дома вдовы Марьи. А спешить-то было уже не к кому: дедушка Частоступ умер, Агий с острова скрылся.


                LYIII

Время было неспокойное. На Волге шла война. В Нижнем Новгороде, в Муроме, в Кинешме стояли царские полки. Василий Иванович знал, не худо бы и в Шуе собрать добрую дружину на случай прихода казанских бунтовщиков, но царь ведь Бог знает, что подумает.
Долгая зима промелькнула для Василия Ивановича как один день. Ему было уютно и ласково с Василисой. Жил и жил бы в милой Шуе, но братья позвали его строгим письмом в Москву, и поехал он, спеша обогнать половодье.
Поспел к радости своей. Государь Иван Васильевич гнев сменил на милость: указал быть на берегу, в Серпухове. Большой полк государь поручил боярину Федору
                84

Ивановичу Мстиславскому, а князю Василию дал полк Правой руки, Передовой – князю Андрею.


                LIX

Последний заговор против Ивана Грозного был очень узким. Его организаторы учли опыт прошлых неудач. Среди слуг, вовлекаемых соучастников, их знакомых, найдется хоть один человек, верный государю – и все… На этот раз в окружении царя действовали только двое, но это были люди, самые близкие к нему – Богдан Бельский и Борис Годунов. Они не пытались стать “серыми кардиналами”, подобно Адашеву и
Сильвестру. Не подыгрывали оппозиции, как Басманов и Вяземский. Нет, они демонстрировали безусловную преданность Ивану Васильевичу, тем самым укрепляли его доверие к себе.
Бельскому и Годунову играть в пользу аристократов было, в общем-то, незачем. Оба являлись выдвиженцами “снизу”, обязанными своим положением только царю. Бельский происходил из мелких детей боярских, но государь сделал его думным дворянином, присвоил высокий придворный чин оружничего. Годунов был более знатным, из старого московского боярства, но возвысился, благодаря протекции дяди, женитьбе на дочери Малюты и браку своей сестры с царевичем Федором. Стал боярином, имел чин кравчего.
Ключевой фигурой в “дуэте” явился, без сомнения, Бельский. Он фактически возглавил внешнеполитическое ведомство, вел переговоры с иностранцами, в том числе конфиденциальные, был главным советником царя. Но при всем могуществе он не мог по “худородству” претендовать на боярство, на первые места в Думе, важнейшие военные и административные посты. По сути, он, еще молодой человек, после стремительного взлета достиг своего “потолка”. Больше ему ничего не светило, разве что быть “при” государе и удерживать обретенные позиции. А голова, видать, кружилась. Хотелось большего. И при польских порядках это было возможно – титулы, города, замки. Веселая и широкая жизнь, вместо того чтобы отстаивать с царем на долгих церковных службах, отдавать себя делам и изображать, будто ни о чем другом ты не мечтаешь.
Изменники начали действовать в 1579-1580 годах. Был обвинен в связях с Баторием и казнен личный врач царя немец Елисей Бомелей. Доктора оклеветали, подбросили улики и уничтожили, чтобы заменить другим лицом. И при дворе появился новый врач – Иоганн Эйлоф.
Эйлоф сотрудничал с иезуитами. Прибыл в Россию из Испании и был отнюдь не нищим беженцем. Он сразу же развернул масштабный бизнес, имел собственный корабль, его сын и зять бойко торговали, возили на запад ценные товары.
В 1582 году корабль Эйлофа был захвачен датскими пиратами, и пропало товаров на 25 тысяч рублей. Это была фантастическая сумма, но доктор после такой потери вовсе не был разорен. Он оставался еще богатым человеком, а сын его – крупным купцом.
Протекцию при дворе Эйлоф имел немалую, и обеспечивал ее Бельский. Именно
Бельский отвечал за охрану здоровья царя. Именно по приказу Бельского готовились лекарства для царя. И принимал их царь из рук Бельского.
В 1584 году, как раз после приезда в Москву Эйлофа, заговорщики предприняли следующие шаги. К противникам перебежали два брата Бельского, Давид – к полякам, Афанасий – к шведам. Установили связи, получили возможность договориться о
взаимодействии, обсудить условия. Измена братьев на положение Богдана Бельского не
сказалась. Царь по-прежнему видел в нем племянника верного Малюты и переносил на

                85

него полное доверие, которое питал к Малюте. А что братья предали, то он за них не ответчик. Впрочем, может быть, и так, что государя убедили, будто Бельские засланы специально для дезинформации врага. В пользу подобной версии говорит тот факт, что советы Давида Бельского Баторию диаметрально расходятся. В одном случае он призывает короля идти на Псков, сообщает, что там “людей нет, и наряд вывезли и сдадут Псков тотчас”, в другом случае – рекомендует вместо Пскова, где поляков ожидают, ударить на Смоленск.
Для достижений целей заговора решающее значение имело не только убийство царя. Важен был вопрос, кто заменит его на престоле? Такой удобной кандидатуры, как брат Грозного Владимир Старицкий, больше не было, и ставка была сделана на царевича Федора, который об этом, конечно же, и не подозревал. Сочли, что оптимальным вариантом будет устрашить государя и старшего сына, а младшего захватить под свое
влияние.
Для выполнения такого плана начать следовало с царевича Ивана. Во-первых, Грозный еще нужен был живым, ведь Рим надеялся через него привести Россию к унии. А во-вторых, если бы первым умер царь, престол достался бы Ивану Ивановичу. Но он смог бы сменить свое окружение, выдвинуть каких-то друзей, родственников. Нет, последовательность должна была стать только такой – сперва старший сын, а после его смерти Федор уже станет законным наследником. Так оно и случилось. А “лечили” царевича, когда ему стало худо, доктор Эйлоф и Богдан Бельский.
Несмотря на то, что заговорщики составили узкую группу, они не были единомышленниками. Бельскому Годунов требовался позарез, чтобы через его сестру контролировать будущего царя. А вот Годунову Бельский был абсолютно не нужен. Борис не был “идейным” изменником, он был просто беспринципным карьеристом с
безграничными амбициями. Его влекла только власть. Союзником Бельского он выступал лишь до определенного момента.


                LX

В январе 1584 года царь Иван Васильевич заболел. Дыхание его было смрадно, опухли ноги. Лежа в постели, он отвлекал себя от мрачных дум игрой в шахматы с Родионом Биркиным. Биркин любил нападать неистово, государь заманивал его фигуры в ловушки и пожирал. Биркин, старый опричник, был не только удобным партнером для игры, но имел наитайнейшее поручение и привилегию знать, что говорят о царе среди бояр и среди народа.
- Ну что, Родион, - спрашивал государь, - Федора моего, небось, дураком величают?
- Блаженным, государь.
- Никак не хотят его в цари.
- А куда денутся.
- Боярский ум изворотлив, как глист. Глист в утробе сидит, света страшась. Да
ведь потому и жив, что во тьме. Ох, уж я им устрою напоследок.
Биркин, глядя на бедную туру – приходилось менять на простого солдата – положил короля на доску.
- Сдаюсь.
- Нет уж, ты играй! – не согласился Иван Васильевич.
- Чего тут играть?!
- Да вот чего! – Грозный повернул доску и фигурами Биркина в пять ходов

                86

поставил мат своему же королю.
- Я этого не видел, - изумился наитайнейший царский наушник.
- А что о младенце говорят, о Дмитрии?
- Дмитрия в счет не берут. От седьмой жены.
- От седьмой? – Грозный засмеялся. – Дума заседает нынче.
- Заседает, государь. Шлют твою грамоту в Сибирь князю Семену Болховскому.
- Зови слуг! Одеваться, быстро! Пусть отнесут меня в Думу.
Печальное то было пришествие великого государя к своим боярам. У князя Василия Шуйского дух перехватило, когда слуги чуть ли не свалили царя на другой стул, называемый троном. Царь не захотел переменить неловкой позы, отмахнулся от помощников.
- Недосуг! – виски у него были белые как снег, и губы белые. – Я знаю, вы почитаете сына моего Федора за дурака. Он – не дурак. Он – ангел, а потому земная жизнь
ему тягостна. Он не сможет управлять государством. За него будут править. Я грешен перед Богом и перед вами. От моей руки пал во цвете лет наследник царства.
Грозный замолчал, облизал языком сухие губы, смотрел на руку свою, убийцу.
- Государь, мы любим доброго царевича Федора! – поднялся с лавки, поклонился Никита Романович Юрьев.
- Его нельзя не любить, - согласился Грозный. – А токмо не царь он: Господи, не царь! Я знаю, младшего моего сына младенца Дмитрия вы наследником не признаете. Седьмой брак, беззаконное венчание. Остается одно: найдите себе царя среди вас. Я уже удаляюсь в монастырь. Мне есть, что замаливать.
Бояре, как один, повалились с лавок на пол, кланялись и кланялись, крича:
- Смилуйся, не покидай нас – пропадем. Царство пропадет!
- Никого, государь, не желаем, кроме тебя и сына твоего Федора! – подполз к
трону боярин Никита Романович, и все за ним приползли.
- О Господи! – воскликнул Грозный. – Ты видишь сам, не я желаю, но меня, грешного, желают, сына моего, скорбного умом.
Воротился Иван Васильевич из Думы успокоенный, ободрившийся. Позвал Федора.
Федор пришел, поддерживаемый под руку Борисом Годуновым.
У постели царя собрались самые ближние люди: Богдан Бельский, кравчий Дмитрий Шуйский, доктор Иван Эйлоф, Родион Биркин, дьяк Андрей Щелканов, Афанасий Нагой…
- Сядь на постель, - сказал царь, улыбаясь Федору. – Ты здоров?
- Здоров, батюшка! О твоем же здравии денно и нощно молюсь.
- Я знаю: ты меня жалеешь.
- Жалею, батюшка, великий государь.
Грозный взял сына за руку, приложил руку к голове своей.
- Хорошая у тебя рука. Мне вот полегчало.
- Ах, батюшка! Иисуса бы Христа к тебе. У Христа рука исцеляющая.
- Господь ко мне, грешнику, не пошел бы.
- Пошел бы, батюшка! Пошел бы! – у Федора лицо осветилось верой и любовью.
- Я позвал тебя ради напутствия, - сказал царь. – Ты послушай меня со вниманием.
Федор склонил голову набок, нахохлился воробушком. Годунов чуть приметно тронул царевича, и тот гласно закивал Борису, выпрямил спину, голову поставил прямо.
- Я прошу тебя, Федор Иоаннович, когда станешь государем, будь милосердным ко всем, ибо все грешны. Всех люби! Без царской любви люди сироты. Упаси тебя Боже - воевать с христианскими государями. То – великий грех.
Федор тревожно повернулся к Годунову.
                87

- Ты запоминай, потом мен скажешь.
- Да ты сам все запомнил! – сказал Иван Васильевич с ласковой настойчивостью.
Федор наклонил голову, сдвинул брови и улыбнулся.
- Запомнил! Всех любить! Не воевать с царями, кто крест носит.
- Моя наука, сын, не трудная, - обрадовался царь. – Еще прошу тебя помнить о простых людях. Я все воевал, воевал и довел мужика до сумы. Освободи народ от налогов. Во всякой избе о тебе тогда молиться будут. Как я помру, всех пленных отпусти, все двери тюремные открой.
- Батюшка! – догадался Федор. – Да ты сам всех отпусти.
Иван Васильевич вздохнул.
- Мне отпустить нельзя: я – Иван Грозный. Если я их отпущу – они мне в сердцах проклятья пошлют, а если отпустишь ты – они о тебе помолятся и меня, тебя ради, помянут. Я ведь хитрый.
- Я знаю, батюшка!
Все заулыбались, царь умиротворенно откинулся на подушки.
- Посплю.
Царевич поцеловал батюшке руку, на цыпочках пошел из спальни, и все на цыпочках же поспешили за ним, а с царем остались Бельский да Эйлоф.
Грозный открыл глаза, сел.
- Что сказать хочешь, Богдан?
- Ты сам все видел.
- Что я видел?
- Федор Иванович глядит на Бориса, как зверь ученый.
- Дурак он, твой Годунов! Почитает себя за умного, но дурак! – притянул Бельского к себе. – Желаю, Богдан, чтобы царевич Дмитрий, жизнь которого вручаю тебе, любил тебя не меньше, чем Федор любит Бориса. А теперь позови Щелканова, завещание перепишу.
Государь собрал бояр, дьяков и в их присутствии составил завещание. Объявил наследником Федора. Помогать ему должен был совет из пяти человек: Ивана Шуйского, Ивана Мстиславского, Никиты Романовича, Годунова и Бельского. Царице и царевичу Дмитрию выделялся в удел Углич, опекуном ребенка назначался Бельский. Также государь приказывал снизить налоги, освободить узников и пленников, простить опальных, а сыну предписывал править “благочестиво, с любовью и милостью”
Завещание было очень важно для заговорщиков. Оно утверждало их собственное положение. Очевидно, именно ради этого государю помогли поправить здоровье. Не быть Годунову среди ближних людей Федора.


                LXI

Явилась звезда, посланная Господом, стала над Москвою. Вид пришлой звезды – сияющий крест. Ивану Васильевичу сказали о чуде. Царю было лучше, приказал одеваться, вышел на крыльцо без помощи слуг.
На дворе стоял март, небо сияло, как драгоценный кристалл. Посреди небесного купола, между церквами Ивана Святого и Благовещенья, блистала крест-звезда.
Царь долго смотрел на пришелицу, сказал:
- Вот знамение моей смерти.
Воротившись к себе, упал, не раздеваясь, в постель, хотел позвать митрополита –
не позвал, наконец, поманил Бельского и шепнул ему:

                88

- Мчись, как ветер, к лапландцам, хочу знать день и час моей смерти.
Утром, проснувшись, Иван Васильевич вспомнил о сокровищнице и приказал отнести себя к целительным каменьям.
- Мне лучше! – обрадовался государь, но, вернувшись из сокровищницы, позвал дьяка Щелканова и велел оставить королевского посла Сапегу в Можайске. – Поправлюсь, тогда пусть едет. Так и отпиши ему: остановись ради недуга государева. Наконец, Иван Васильевич решился позвать Бельского. Медленно, молча поднял на него глаза.
- Государь! Они сказали, что ответ будет готов нынче, а может, и не ранее, как взойдет звезда-комета.
Царь потихоньку перевел дух.
Шестьдесят могучих волхвов и волхвиц, из самоедов, лапландцев, из северных русских людей жили за Москвой-рекой в царевом саду.
Волхвы обещали дать ответ не ранее восхода звезды и Богдан Яковлевич, убивая
время, поехал к Василию Ивановичу Шуйскому.
Князь Василий к этому приезду готовился заранее, поднес Бельскому персидский нежно-розовый халат, шитый золотом, усыпанный розовыми драгоценными камнями, а по вороту розовым жемчугом.
Этот очень дорогой халат был не только отдарком за валашского коня, но соглашением на союз и дружбу.
- Я тебе обещал с Нагим поближе свести, - сказал Бельский. – Что откладывать, поехали теперь к Афанасию. Он – добрый слуга государю.
- Афанасий Федорович у крымского хана в заточении сиживал?
- Сиживал! Семь лет цепь таскал на ноге. Справлял посольство, да не угодил
хану.
Рождение царевича Дмитрия спутало карты играющим на власть. Мария Федоровна Нагая, хоть и была седьмой, а может, и восьмой женой Грозного, но ведь венчанная! Дмитрий – кровь Ивана Васильевича, кровь князя Рюрика, а стало быть, и Прусса, о котором любил помянуть великий государь. Сей былинный Прусс, брат цезаря Августа, соединял родством русских царей с римскими императорами.


                LXII

Во дворе Афанасия Нагого Бельский и Шуйский застали множество вооруженных людей. Гостям об этом войске было сказано коротко:
- Жизнь царевича Дмитрия нуждается в охране.
- Здоров ли Федор Федорович? – спросил Бельский о батюшке царицы.
- Здоров, - ответил Афанасий.
Приезд Шуйского хозяина обрадовал. Угощая князя, он поглядывал хоть и дружески, но лед затаенного вопроса в глазах так и не растопился во время пиршества – с кем ты приятель?
От Нагого Богдан Бельский повез Василия Ивановича к волхвам.
Едва переступили порог темного дома, метнулась по сеням тяжелая черная птица. Василий Иванович вздрогнул, а Бельский засмеялся.
- Глухарь! Это же глухарь!
К ним вышла высокая красивая женщина, повела через комнаты. Василию Ивановичу чудились пронзающие взоры. Позади что-то ворочалось, косматое, впереди что-то топотало, убегая.
Наконец, они очутились в просторной, сводчатой палате. Возле стен было темно,

                89

однако, по дыханию, по шорохам поняли – людей здесь много.
Бельского и Василия посадили на скамью в переднем углу. Тотчас дунуло сквозняком, то ли дверь распахнулась, то ли стена надвое разошлась – в палату влетела та самая птица. Лет глухаря был медленный, шел у самого пола, и на его спине стоял… мужик. Глухарь опустился в дальнем углу от гостей. Разом загорели свечи, и стало видно. На лавках мужчины и женщины. Но разглядеть, что да как, не пришлось. С визгом из-под ног к центру палаты выкатились… крысы. Образовали ровный круг, хвостами к центру. Мужик, прилетевший на глухаре, пронзительно свистнул, крысы подпрыгнули, кинулись врассыпную прочь, но одна осталась на месте.
Сидевшие по лавкам, поднялись, подошли, поглядели, и вернулись на свои места.
- Взошла ли крест-звезда? – спросил мужик.
- Взошла, - ответили ему.
Свечи погасли, и женский голос сказал:
- Царь умрет в Кириллов день.
- Да когда же это? – спросил Бельский у Василия Ивановича.
- Восемнадцатого марта.
- Через неделю… Господи.


                LXIII

Расставшись с Бельским, князь Василий в крытых, простеньких санях поехал к
Никите Романовичу Юрьеву. Боярин с недавних пор был в родстве с Шуйским, женился вторым  браком на княжне Шуйской-Горбатой.
- Никита Романович, - прошептал князь Василий, едва приоткрыв лицо перед боярином. – Ныне раздали холопам оружие. Волхвы нагадали царю смерть на Кириллов день.
- Не верю бесам, - твердо сказал боярин.
- Да ведь и я не верю, - ответил Василий Иванович, немедленно откланялся и поспешил домой, готовить дворню к худшему.
Но утро вечера мудренее.
В царстве был покой. Царь проснулся в добром настроении и приказал Бельскому сказать правду о гадании. Бахнул Богдан правду – как обухом по голове. Иван Васильевич огорчился, но духом не пал. Велел составить и без всякого промедления разослать по монастырям просительную грамоту:
“Святым и преподобным инокам, священникам, дьяконам, старцам соборным, служебникам, клирошанам, лежням и по кельям всему братству: преподобию ног ваших касаясь, князь великий Иван Васильевич челом бьет, молясь и припадая преподобию вашему, чтобы пожаловали о моем окаянстве соборно и по келиям, молили Бога и Пречистую Богородицу, чтоб Господь Бог и Пречистая Богородица ваших ради святых молитв моему окаянству отпущение грехов и здравие дали. И в чем мы перед вами виноваты, в том бы вы нас пожаловали, простили, а вы в чем перед нами виноваты, и вас во всем Бог простит”.
Прочитав грамоту, пришла к постели болящего, принесла нежные слова и чистые слезы свои царевна Ирина Федоровна.
- Иди к груди моей! – потянулся царь к невестке.
Ирина, исполняя просьбу свекра, подошла ближе, он вдруг схватил ее, опрокинул
на постель, поволок к себе.
Чудом извернулась, выскочила из лон паука. Поклонилась до земли и ушла, давясь

                90

слезами отчаяния.
Грозный порычал, как пес, оскорбил уста скверными словами и приказал нести себя в сокровищницу. Единственная осталась ему утеха. Для чего покусился на честь Ирины, он и сам не знал. Половые органы у него распухли, тело покрылось язвами.
В сокровищнице Иван Васильевич приказал быть Федору – поглядеть, не пыхтит ли на отца за Ирину – и всем ближним.
Рассматривал камни и объяснял окружающим их происхождение. Рассматривая сапфир, вдруг Грозный побледнел, уронил руки.
- Мне плохо, унесите меня отсюда, - тихо проговорил Грозный.
Грозного положили в постель, дали лекарства, и он заснул.
В положенное, в обеденное время, кравчий Дмитрий Шуйский со слугами принесли царю кушанья.
Ивана Васильевича корчили судороги, он бредил:
- Казнить! Всех казнить! Бельского первого! Годунова? Первей Бельского!
Князь Дмитрий  приказал слугам выйти, позвал Бориса Федоровича, Богдана Яковлевича и доктора Эйлофа.
- Дайте мне голову Богдана! – приказывал Грозный. – Ну, какова власть на вкус?! Дайте в другую Бориса! Хотели быть умнее царя… Желали смерти моей… Я
всех опередил. Я всех опередил, кто желал моей гибели… Бог не оставил меня. Я – помазанник! – и завыл, завыл. – Иван! Ива-а-ан! Зачем ты так далеко? Иванушка-а-а!
Бельский и Годунов посмотрели друг другу в глаза, потом на Дмитрия. Доктор Эйлоф положил смоченное уксусом полотенце на лоб бредящего.
- У меня есть хорошее лекарство. От судорог и опухоли – следует испробовать и теплые ванны.
15-16-го марта состояние государя ухудшилось, он впадал в беспамятство. Царевич Федор приказал служить по всей стране молебен о здравии отца, раздать большую милостыню, освободить заключенных, выкупить должников, чтобы тоже молили о здравии.


                LXIY

17-го марта после трехчасовых горячих ванн, обильного питья Ивану Грозному полегчало, царь начал поправляться.
Кравчий князь Дмитрий подал кушанье в постель, но государь за трапезу не
принимался, медлил и, наконец, устремил глаза на Шуйского.
Князь охнул, схватил ложку, и отведал стерляжьей ухи. Грозный все смотрел на Дмитрия, смотрел.
- Государь! – взмолился кравчий. – Не соленая ушица! Доктор не велит солить.
- Ах, не соленая! – засмеялся царь и отведал ухи. – Впрямь не соленая… Нет! Вы уж давайте соль. Великая ли радость есть с такой рожей, как у нашего кравчего?
Все смеялись, подали царю солонку, князь Дмитрий отведал соли.
А назавтра пришел день святого Кирилла.
Иван Васильевич проснулся бодрым, сила духа вернулась к нему. Позвал сначала дьяка Андрея Щелканова и велел отправить гонца в Можайск, разрешая королевскому послу Сапеге поспешить в Москву.
- А теперь совершим главное и тайное, - сказал Иван Васильевич Щелканову. – Вот мое окончательное завещание, данное перед Богом в ясном сознании. Совершено ради пользы государства и русского народа.

                91

Престол царь оставил Федору, но правителем назначил Годунова, не Мстиславского с Никитой Романовичем, а к изумлению Щелканова чужеземца – эрцгерцога австрийского Эрнеста, сына императора Максимилиана II. Эрнест получил в удел древние русские города Тверь, Вологду, Углич. Оговаривалось: если у Федора Ивановича наследников не случится, умрет бездетным, престол переходит к Эрнесту, ибо он родня Рюриковичам по пращуру Пруссу, наследник Священной Римской империи, в которой родился и прожил земную жизнь Иисус Христос.
С дьяка Щелканова Иван Васильевич взял клятву – молчать – и, закончив государственные дела, позвал Бельского, стал спрашивать о волхвах.
- Был у них ночью?
- Был, государь.
- Как стоят звезды?
- Говорили – худо стоят.
- Поезжай к ним и скажи: я их всех, лжецов, сожгу в большом костре. Но прежде уж так истерзаю, как никого не терзал, небось, признаются, кто их научил царя пугать насмерть.
Богдан Яковлевич поспешил к волхвам, ибо после обеда ему, начальнику Аптекарского приказа, нужно было смотреть за приготовлением бани для царя.
Воротившись во дворец, Бельский передал Ивану Васильевичу нижайшее челобитье волхвов.
- Просили сказать тебе: не гневайся, господин. День окончится, когда солнце сядет.
17-го марта наступило облегчение Ивану Васильевичу. Он принял ванну и сел за шахматную доску с недавно вернувшимся от астрологов Богданом Бельским. И вдруг
внезапно его настиг удар…
Митрополит совершил последний обряд над потерявшим сознание Иваном. Согласно его же желанию, грешный царь был пострижен в монахи.
Его тело облекли в одежды схимника. В мир иной Иоанн Грозный отошел смиренным монахом Ионой.
Но, даже  видя бездыханным, бояре все медлили объявить о его смерти. Боялись? А вдруг это очередное испытание придумано царем, вдруг он снова “обрадует” их своим воскресением? И начнется расправа…
Он был Грозным и после смерти.


                LXY

Василий Иванович Шуйский метался весь день по дому. Наконец, нашел занятие: сел читать жития святителя Кирилла, архиепископа Иерусалимского.
“… При Кирилле среди белого дня явился на небе Честной Крест, сиявший ослепительным светом…”
Василию Ивановичу показалось поразительным совпадение. Тогда Крест стоял над Святой землей, теперь осиял Москву, блистая всю ночь над храмами Кремля.
Вошел слуга, доложил:
- Господин, к тебе приехал царский доктор Иван.
- Эйлоф?! – изумился Василий Иванович, - и поспешил хотя бы в сенях встретить угодного царю человека.
Доктор Иван Эйлоф, не отвечая на торопливые приветствия князя, прошел, куда
ему указано было, а указано было сесть на самом почетном месте, под образами.  Строго и сердито посмотрел на Василия Ивановича и сказал:

                92

- Полчаса тому назад схимонах Иона преставился.
- Иона? Да кто же таков?
- Государь, царь Иван Васильевич, великий князь всея Руси.
Шуйский попятился, оглядываясь на дверь.
- Нет больше Грозного! Его нет! – сказал Эйлоф. – А теперь, князь, садись со мною рядом и выслушай со вниманием.
Василий Иванович сел, но тотчас вскочил, перекрестился, опять сел.
- Я прошу тебя, князь, посодействовать мне при отъезде… Государь давал мне хорошее жалованье, был щедр на подарки. Я хочу, чтобы меня при отъезде не ограбили и не убили. А теперь выслушай, почему тебе следует всячески помогать мне. Бельский и Годунов сумели уговорить меня, грешника, спасти бояр от новых казней. Я был им послушен, давал царю яд в еде, в лекарствах. Твой брат, князь, кравчий Дмитрий, как ты знаешь, должен отведывать царские кушанья и царские лекарства. Чтобы не погубить твоего брата, я кормил князя Дмитрия противоядием, тотчас после царской трапезы, поил
рвотными снадобьями, делал клистиры, промывал кишечник… Я не отважился предлагать государю смертельные яды, это было опасно. И открою тебе – государь умер не от яда и не своей смертью. Бельский с Годуновым его подушкой
задушили. Ответь же, князь, исполнишь ли ты мою просьбу?
- Исполню. – У Василия Ивановича тряслись губы и руки.
- Все позади, - сказал Эйлоф. – Я тебе верю, но прошу, скрепи свое обещание крестом перед святыми иконами.
Князь перекрестился, поцеловал образ Спаса Нерукотворного.
- Я спокоен, - сказал Эйлоф, - поспешу обратно в терем… Впереди, князь, трудные дни.
Ударил колокол.
- Так все это явь? – побледнел Шуйский.
- Это явь и мы остались живы. – Доктор Эйлоф поклонился и быстро ушел.
Скорбно бил большой колокол. Его скорбь подхватывали другие колокола…
- Одеваться, - закричал слугам Василий Иванович.
Доктор Эйлоф – человек Польши. Он не уезжал из России после смерти царя долгое время. Через четыре месяца после смерти царя, в июле, он встречался в Москве с польским послом Сапегой, передал ему ценные сведения. И только в августе он оказался в Польше, и не где-нибудь, а в окружении веленского кардинала Радзивилла, представил ему исчерпывающий доклад о положении в России. Эйлоф продолжал сотрудничество с иезуитами и информировал орден о политических разногласиях в российских верхах.
Он вовсе не бежал из России, он выехал легально. В России остался его сын Даниэл, он даже “натурализовался”, перекрестившись в православие, стал солидным ярославским купцом. А появление Эйлофа в Польше вызвало переписку в очень высоких католических кругах. Папский нунций кардинал Болоньятти, находившийся в Люблине, 24-го августа счел нужным послать о нем донесение в Ватикан, называл врача “очень богатым человеком” и сообщал, что он отправился в Ливонию и в дальнейшем его следы потерялись.


                LXYI

К приходской церкви спешил народ. Слышались глубокие рыдания, заливалась на
всю улицу баба.
- Господи! – изумился Василий Иванович. – По кому же они так сокрушаются? По

                93

злосчастию своему, по своему бичу. Господи! Что же ты за народ такой – русский народ?
А перед глазами стояла черная бесконечная вереница людей на белом снегу. На плечах несли гроб царя Ивана от Александровской слободы до Архангельского града.
И видел иную вереницу, когда Москва спешила поклониться и присягнуть младенцу. Не нынешнему, не последышу, но первенцу Грозного Дмитрию…
Василий Иванович вдруг сообразил: этого поклонения он не мог видеть. По крайней мере, помнить, ему шел тогда первый годок.
Перекрестился на храм, на кресты. Пора в Кремль поспешать, на присягу.
И заплакал. Слезы катились безудержно, горло корчило судорогой.
К нему подошла старуха, сунула в руки платок.
- Жалко царя-батюшку? Ох, жалко. Ты утрись, да в церковь ступай. О царе-батюшке всем миром надо помолиться! Господь увидит наши общие слезы, да и смилостивится.
Князь покорно пошел к храму, потом позволил старухе отогнать себя. Трусцой
вернулся к возку, приказал кучеру:
- За Москву-реку гони! Свежим воздухом подышать.
Его трясло, как в лихорадке, однако, время нужно было где-то коротать, с присягой нужно час-другой пообождать.


                Глава вторая

               
                I

Уже в ночь после смерти Ивана началось шатание умов – кому присягать. Ныне бояре вместе с Бельским заговорили о немощах убогого Федора и предложили целовать крест малолетнему Дмитрию. Но начальствующие регенты, получив власть, в эту же первую ночь выслали из столицы многих известных услужников Ивановой лютости, других заключили в темницы, а к родственникам вдовствующей царицы, Нагим, приставили стражу, обвиняя их в злых умыслах объявить юного Дмитрия наследником
Ивановым.
Перестановки в Кремле перекинулись волнениями в городе, но бояре утешили сии волнения обещаниями присягнуть Федору вместе со всеми чиновниками и в следующее утро письменно обнародовали его воцарение.
Ворота в Кремль были закрыты, пускали через дверцу: священство, верховных да чиновных людей.
Князь Василий Иванович Шуйский приехал с меньшими братьями, с Александром, да с Иваном. Дмитрий во дворце, а князь Андрей за победу над Делагарди под Орешком пожалован в воеводы Смоленска. Нет в Москве Скопина-Шуйского, нет Ивана Петровича. Один в Новгороде, другой в Пскове.
Присягали государю, царю Федору Ивановичу в его покоях.
Федор сидел на жестком деревянном кресле, заплаканный, но, подходившим к нему для целования руки, улыбался. После отца он был уж такой маленький, не страшный, бессловесный – многих прошибло ознобом. Так в бане мороз уходит из тела.
Князь Василий Иванович, наконец, увидел Годунова. Перед Борисом Федоровичем стоял англичанин Горсей и говорил:
- Можете распоряжаться моим отрядом. Это хорошо вооруженные и хорошо обученные солдаты.

                94

- Спасибо, - благодарил Годунов. – Охраняйте посольство и посла Бауса. Я опасаюсь за его жизнь.
Горсей, поклонившись, ушел исполнять пожелания нового правителя, а Годунов поспешил к Шуйским.
- Нагие взяты под стражу. Их люди – высланы прочь.
- Уж высланы?! – изумился Василий Иванович.
- Так будет спокойнее.
- А Бельский?
- Да вот он, Богдан Бельский! – показал Годунов на быстрого, озабоченного второго соправителя, вошедшего в палату.
- Никита Романович с приказными людьми приступил к описи казны.
- А я успел отправить несколько верных людей в города, где среди воевод можно ожидать шаткости.
- Когда же похороны? – спросил Шуйский.
- Завтра утром, - ответил Бельский. – Грозное царствование минуло, пусть
скорее наступит благословенное царствие.
Шуйский ничего не понимал. Нагих взяли под стражу, а Бельский, опекун царевича Дмитрия, кажется, этому рад. Кто хитрей хитрого, Богдан Яковлевич или же Борис Федорович? У кого бразды власти.
               

                II

Вернулся из Кремля Василий Иванович поздно. Сторожа подвели к нему высокого человека в дранной крестьянской шубе, но в кожаных дворянских сапогах.
- Говорит, что он слуга твоего батюшки, князь.
- Агий?!
- Федор Старой, - поправил бывший отшельник.
- Откуда ты?
- Э-э, князь! Сия история долгая.
- Ладно. Коли ты здесь, значит, кончились страхи.
- Старые за порог, а новые на порог.
- Нет, Агий! Того, что было, никогда уже не будет!
- Челом бью, Василий Иванович! Пришел служить тебе.
- Какую же ты службу хочешь?
- Чего не прикажи, все по мне.
- Я рад… Будь сотником в моей дворне, - и приказ начальнику над сторожами: - Михай, устрой доброго дворянина как подобает.


                III

Грозного похоронили просто и быстро. Отнесли гроб в Архангельский собор, положили в гробницу, украшенную по-царски, поставили в изголовье покойнику чашу с миром, крышку закрыли, и стал Иван Васильевич Грозный – памятью.
Новые власти во всем спешили. Прежнее приказное начальство было оставлено от дел, Годунов всюду, где мог, ставил своих людей.
Нашлась служба и для князя Василия Ивановича Шуйского. Именем царя Федора Ивановича, по приговору Думы, но желанием Годунова, ему дали в управление

                95

Московскую судную палату.
Первый день приказной службы стал памятным. Князь обошел присутственные места приказа, со всеми, невзирая на чины, поздоровался с одинаковой приветливостью, и всех, у кого к нему есть дело или просьба, приглашал пожаловать для беседы.
Первым хитроумные крючкотворы пустили на Шуйского самого распоследнего писаришку с его глупым, а ныне весьма опасным делом. Сын этого писаря, силач и богатырь, на Крещенье ходил гулять на медвежью потеху. На льду Москвы-реки в праздники ставили клетки, и в тех клетках знаменитые бойцы дрались с медведями, имея рогатину да большой нож.
Царевич Федор Иванович был великий охотник до медвежьей потехи и до кулачных боев. В этот раз медвежатник Захар запорол черно-бурого огромного зверя уж так быстро, что зрители поужасаться не успели.
Царевич приказал кликнуть охочих людей с медведями сходиться. Писарев сын за рост его, за могутность, царские слуги подвели к Федору Ивановичу, и тот сказал:
- Каков молодец!
Не успел парень рта открыть, как очутился в клетке.
- Он муху лишний раз от себя, бывало, не отгонит, - говорил Шуйскому писаришка, - а на него медведя пустили. И ведь здоровенного. Люди сказывали, Агап не хотел зверя трогать, да куда денешься.
- Сын погиб? – спросил Шуйский.
- Слава Богу, жив! Агап медведя одолел, а медведь Агапу спину сломал, теперь лежмя лежит, ног не чует.
- С кем же ты судиться хочешь?
- С Федором Ивановичем, больше не с кем. Федор Иванович на сына моего указал.
- Будет случай, скажу государю о твоем Агапе, - пообещал князь. – Вот тебе от меня рубль, ступай, трудись честно.
Сие решение судьи приказа озадачило подьячих. Князь терпелив, жалобщика выслушает до конца. С таким начальником нужно быть весьма осторожным.
Высиживать часы, зевая от скуки, при Василии Ивановиче стало невозможным.
Приказал поднять дела тюремных сидельцев, всем старым судам ревизия.
Тюрьмы, впрочем, не опустели. Места отпущенных на свободу занимали их гонители. Скоро князю Шуйскому стало не до бумаг, не до судов. У себя во дворе он услышал испугавшую его новость: изменники чуть было не отравили царевича-младенца. Слух принес князю Агий, слышал от нищих, в избе возле каретного сарая.
Годунов, выслушав басню, сказал:
- Будь свидетелем, князь Василий, - не я начал строить ковы – Бельский. Говоришь, нищие у тебя живут? Вот как примутся твои нищие рассказывать о неком злодее, умышляющем погубить молодого царя, красавицу царицу, родовитых бояр… Иным ведь не терпится возродить из пепелища опричный двор на Арбате!
- Уж скорее бы собрался Земский собор! – посочувствовал Шуйский себе и Борису.
- Собор назначен на четвертое мая. Раньше не съедутся. Зимняя дорога кончилась.
С тем и расстались. Василий Иванович знал, что ему делать. Пожалел – мала избушка для нищей братии. Надобно снова поставить во дворе длинный стол.


                IY

Сороковины царя Ивана Васильевича Грозного пришлись на 26-е апреля.
После обедни и молебна, раздачи денег нищим, царь Федор Иванович провожал

                96

брата Дмитрия в удел его в Углич. Царица Мария сама поднесла сына государю. Дмитрию было полтора года. Царь взял брата на руки, залившись слезами, поцеловал. Дмитрию стало щекотно от бороды, засмеялся, да так счастливо, так громко, что смех его взлетел голубем под самый купол Успенского собора. Царевича приняли у государя, понесли из храма, все пошли следом, смотрели, как садятся в кареты царица с царевичем, мамки кормилицы.
Простолюдье шепталось, указывая друг другу на Федора Федоровича, царицыного батюшку, царицыных дядьев, братьев Афанасия Федоровича, Андрея, Семена, Григория, Михаила. В провожатых у царевича были бояре, стольники, стряпчие, две сотни жильцов, четыре приказа стрелецких, приказ Московских, конный приказ, два приказа наемной пешей пехоты. Почет великий, да дорога дальняя.
Вся Москва, вздыхая и крестясь, провожала царевича-младенца. Углич пожалован Дмитрию государем Иваном Васильевичем, но выпроваживали царицу и Нагих из стольного города не по доброй воле.
- Слава Богу, что уехали, - говорили друг другу умные. – В Москве младенца околдовали бы, питьем пошептанным извели, а в Угличе его святая Царица Небесная побережет.
Но среди отъезжающих, ни между провожающих не было пестуна царевичу – Богдана Бельского.
Дома сидел, ногти грыз: полцарства из-под ног ушло. Но силенки еще были. Вся кремлевская охрана, помня щедрость Ивана Васильевича, служила не столько царю, сколько оружничему.
Бельский послал своих людей в стрелецкие полки, к детям боярским, к жильцам, обещая воскресить опричину, дать каждому верному заветам царя Ивана Васильевича поместья, крестьянские души, власть. Устрашал: грядет боярская междоусобица, дележ Русской земли на уделы. Грядет истребление самого Московского царства!
Поманили и Федора-Агия прежние его товарищи – скакать, как ветер, имея у
седла башку сатаны да метлу.
Князь Шуйский выслушал своего дворянина и, бледнея,  ведь приходилось говорить прямо, распорядился:
- Федор! Нельзя нам опоздать! Рассылай дворню по всем московским папертям. Пусть пешие придут на мой двор ради братской трапезы, люди молитвы по царю Ивану Васильевичу. Всем, кто явится, сказывать: Бельский замыслил отравить государя Федора Ивановича, всех его родовитых бояр. Первым будет умерщвлен Никита Романович, дядя великого государя, родной брат царицы-ангела Анастасии Романович. – Вдруг обнял Агия. – Сделается по-нашему – награжу тебя поместьями.
Федор Старой, он же Агий, поклонился князю, призадумался:
- Не прибавить ли к сказанному тобой: Бельский-де царя Ивана Васильевича в могилу отравой свел, а на престол царский возвести задумал друга своего – Бориса Годунова?
Шуйский внутри похолодел: он думал об этом. Сказал беззаботно:
- Что ж, пусть и так говорят.
Федор-Агий усмехнулся: насквозь видел князя-умника. Предложил:
- Слухи слухами, но делу заводчики нужны. Есть у меня на примете крикливые
рукастые ребята.
- Кто?
- Дворяне-голодранцы, братья Ляпуновы.
- Чьи они?
- Ивану Васильевичу хорошо служили. Не здешние, рязанцы.
- Оно и к лучшему, что не здешние. Денег ты им дашь, но обо мне пусть лучше не
                97

знают.
Умышлять не страшно, страшно видеть содеянное твоим умыслом.


                Y

Пожар гнева охватил Москву так яростно, так нежданно быстро – князь Василий Иванович даже занемог. Приснилось: пришел к его постели Грозный, чернее черного, раздвинул когтями ребра на груди, стал головой втискиваться вовнутрь.
Спасибо, Василиса в ту ночь спала в княжеской постели. Разбудила, не позволила совершиться черному делу. Во сне не совершилось, а наяву вышло хуже некуда. Молва о злодействе Богдана Бельского была разнесена нищими по городу за день. Бельский испугался, приказал закрыть кремлевские ворота, и тогда показали себя братья Ляпуновы.
Спасая царя Федора Ивановича, честных его бояр, увлекли за собою тысячные толпы, подступили к Спасским воротам. Смельчаки принесли бревно, принялись ворота ломать. С Кремлевской стены дали залп из ружей, из затынных пищалей, побили людей, поранили.
Ляпуновы в ответ развернули пушки, стоявшие на скате, ахнули по воротам.
Слаб на расправу оказался старый опричник Богдан Бельский. Прибежал прятаться к царице Ирине. А вот товарищ его, Борис Федорович, не дрогнул. Послал к народу бояр князя Ивана Федоровича Мстиславского, Никиту Романовича, дьяков Щелкановых, Андрея и Василия.
Боярам под ноги принесли двадцать человек, привели раненых, кричали едино:
- Бельского!
- В чем его вина?! – удивились бояре.
- Богдан хочет извести царя и вас, бояр!
- Но вы же видите, мы в полном здравии. Государь Федор Иванович здоров, царица Ирина Федоровна здорова! – возразили громогласные Щелкановы.
- Бельского! – кричал народ. – Убьем его!
Однако прежнего напора уже не было, а из Кремля вышли доктора, принялись лечить раненых.
- Бельский будет взят под стражу и выслан из Москвы, - объявил Никита Романович.
- Да здравствует царь-государь со своими боярами, - ответил народ, соглашаясь с Никитой Романовичем.
Верно, в тот же день Богдан Яковлевич Бельский на самых скорых лошадях, под сильной охраной отправился в Нижний Новгород, но не в тюрьму – на воеводство.
В ту ночь князь Василий Иванович в великом смятении ходил к волхвице, выслушать предсказание, что ему ждать.
- Впереди у тебя, князь, долгая дорога – ответила волхвица.


                YI

Венчание на царство государя Федора Ивановича Земский собор назначил на последний день мая 1584 года.
Князь Василий Иванович Шуйский, готовясь к великому действу, облачался во все самое дорогое, драгоценное, не желая быть меньше кого бы то ни было, платье с самоцветами. Он уже нанизывал на персты кольца, ждал Михея с докладом: “Карета

                98

подана”, как вдруг прибежал дворовый мальчик, и с восторгом сообщил:
- Туча заходит!
“Туча” не заходила - летела на вороных. Вдруг сделалось темно, окна задрожали от напора ветра, по слюдяным пластинам сыпануло песком, и в следующее уже мгновение мир Божий превратился в вихрь и хаос. Среди кромешной тьмы низвергались чудовищные громы, дождь клокотал.
- Боже мой! – испугался Василий Иванович. – Как же ехать-то?
- Ехать никак нельзя, - сообщил Михей, появляясь с Федором-Агием.
- Переждать надо, - сказал Федор. – Вода по улицам валом идет.
- Что за знамение, господи?! – простонал Василий Иванович. – Небывалая буря.
- Солнце! – с радостным криком вбежал дворовый мальчик. – Солнце проглянуло!
Начало торжеств сдвинулось на час с половиной.
Годунов, заботясь о народе, приказал подождать, пока вода сойдет.

               
                YII

Василий Шуйский приехал на венчание государя уже, когда солнце воссияло на чистом небе. Он увидел, что собралось бесчисленное множество людей на Кремлевской площади, так что воины едва могли очистить путь для духовника государева Елевфария, протопопа Благовещенской церкви, за которым несли, при звоне всех колоколов, из царских палат в храм Успения святыню Мономахову, Животворящий Крест, венец и бармы. Годунов нес за духовником скипетр.
Невзирая на тесноту беспримерную, все затихло, когда Федор вышел из дворца.
- Царь! – закричали самые зоркие глядельщики. – Батюшка-царь.
Федор Иванович был в небесно-голубых одеждах, ростом невысок, корявенький, но улыбался, как ангел.
За царем золотой рекой потекли бояре. Народ узнал отца и сына Мстиславских, Никиту Романовича, князя Федора Трубецкого, Богдана Сабурова, князя Василия Голицына, князья Петр Татев, Дмитрий Иванович Шуйский. К ним присоединился и князь Василий Иванович Шуйский.
- А где сам Борис? – изумлялись проморгавшие.
- Эко, глядельщики! – возмущались глазастые. – Он чай впереди!
- Да где же?
- Вон куда смотри! Царский духовник с Животворящим Честным Крестом, а Борис Федорович – со скипетром.
- А князь-то Шуйский, Василий Иванович, не боярин, но впереди многих! Разве что Мстиславским уступает.
- А где князь Иван Петрович?
- Где же ему быть? Во Пскове! Воеводствует. – А это кто? Совсем незнакомые! – переговаривались зеваки.
- Годуновы!
- Одеты-то как богато. Жемчуга-то, жемчуга!
- Нынче их время.
Люди стояли несметной толпой. Однако стояла удивительная тишина, которая провожала царя до самих дверей храма, также наполненных людьми, ибо всем россиянам дозволялось видеть священное торжество России, единого семейства под державою отца-государя. Процессия шла по мосткам, поднятым на полсажени.
Князь Василий Иванович чувствовал, как страшны ему эти близость и теснота.

                99

Страх был подспудный, не занимал мыслей, думал Василий Иванович о другом. О первом в его жизни венчанье на царство. И, должно быть, не последнем. Государь Федор Иванович здоровьем слаб… Кто следующий пойдет по сим мосткам на радость народу? Дмитрий? Скипетр понесет Афанасий Нагой? На кого Господь поглядит с московских небес в другой-то раз? Никаким волхованием того не угадаешь. Мыслимое ли дело – Федор на царство венчается, блаженный… А вот венчается же?
Участники процессии втянулись в Благовещенскую церковь, где был совершен молебен. Здесь Федор Иванович благословился от горбов царственных пращуров и,
наконец, золотая река потекла под великий трезвон в храм Успения Богородицы.
- Царица! – ахнули вдруг глазастые
Царица Ирина Федоровна сидела перед открытым окном, в тереме.
- Как солнце горит!
- Вся в перлах, и сама аки перл!
Венчание обещало быть долгим.
Царь и митрополит сели на изготовленные для них места у врат западных и
среди общего безмолвия многие, бывшие в храме, впервой услышали голос царя, ровный, улыбчивый и как бы вопрошающий.
- Владыка! – обратился государь к Дионисию. - Родитель наш – самодержавец Иван Васильевич оставил земное царство. Принял ангельский образ, отошел на Царство Небесное, и меня благословил державою и всеми хоругвями государства… Завещание царя Ивана Васильевича известно духовенству, боярам и народу. Владыко! По воле Божьей, по благословению отца моего, соверши обряд священный, да буду царь и помазанник!
Митрополит, осенив Федора крестом, ответствовал:
- Господин, возлюбленный сын церкви и нашего смирения. Богом избранный и Богом на престол возведенный! Данною нам благодатью от Святого Духа помазуем и венчаем тебя да именуемыя самодержавцем России!
Митрополит возложил на царя Животворящий Крест Мономахов, бармы и венец на голову. С молением, да благословит Господь его правление, Дионисий взял Федора за десницу, поставил на особенном царском месте и, вручив ему скипетр, сказал:
- Блюди хоругви великой России!
Тогда архидиакон на амвоне, священники в алтаре и клиросы возгласили многолетие царю венчанному, приветствуемому духовенством, сановниками, народом с изъявлением живейшей радости.
И митрополит в краткой речи напомнил Федору главные обязанности венценосца: долг хранить Закон и царство, иметь духовное повиновение к святителям и веру к монастырям, искренне дружество к брату, уважение к боярам, основанное на их родовом старшинстве, милость к чиновникам, воинству и всем людям.
- Цари нам вместо Бога, - продолжал Дионисий. – Господь вверяет им судьбу человеческого рода, да блюдут не только себя, но и других от зла; да спасают мир от треволнения и да боятся серпа небесного…
Федор, в полном царском одеянии, в короне Мономаховой, в богатой мантии и держа в руке длинный скипетр, сделанный из драгоценного китового зуба, слушал литургию, имея вид утомленного. Перед ним лежали короны завоеванных царств, а подле него с правой стороны, как ближний вельможа, стоял Годунов – дядя Федоров, Никита Романович Юрьев, наряду с другими боярами.
Подержал Федор Иванович в правой руке скипетр, в левой – меч. И поскорее отдал: скипетр – Борису Годунову, шапку Никите Романовичу. Шапка Мономаха двухпудовая. Во время службы Никита Романович держал ее на золотом блюде вместе с Дмитрием Ивановичем Годуновым.
                100

Наконец, митрополит Дионисий возложил на государя золотую цепь власти и, отслужив литургию, совершил помазание, причастил самодержца Святых Тайн.
Заждавшийся народ не расходился, терпел и увидел своего царя во всем его торжестве.
Шитая сплошь жемчугом, золотом и драгоценными каменьями царская мантия весила пять с половиной пудов. Ее шлейф несли шестеро родовитейших людей царства, и среди них братья Шуйские, Василий и Дмитрий. Федора Ивановича осыпали золотом и серебром, монетки летели в толпу, доставались счастливцам.
По мостикам, устланным парчой и бархатом, царь пошел в Архангельский собор. Правда, венец поменял на легкий, а скипетр отдал Годунову. Шапку Мономаха нес Иван Мстиславский, а шесть других венцов – Дмитрий Иванович Годунов, Никита Романович, а дальше опять родственники Годунова: Степан, Иван, Григорий Васильевич, троюродные братья Бориса Годунова.


                YIII

У Благовещенской церкви государю подвели коня. Сбруя сплошь из алмазов, попона, шитая жемчугом, седло пылало рубинами. Народ только ахал да давил друг друга, желая разглядеть получше, иных до смерти задавили.
Наконец, шествие скрылось во дворце. Для народа праздник кончился, а для синклита царского началось самое сладкое. Государь в Тронной зале всю сановитую Русь пожаловал, дал целовать руку, и всякий целовавший был награжден.
Возвели в чины боярские князя Григория Андреевича Куракина, Федора
Васильевича Шереметьева, князя Дмитрия Ивановича Хворостинина, трех Годуновых и князя Василия Ивановича Шуйского. Дмитрий остался в кравчих.
Но как же все бывшие в тронном зале изнемогли, слушая награды и пожалованья царицыному брату, худородному из худородных, костромскому дворянчику Борису Федоровичу Годунову. Ради него возродили высший дворцовый сан конюшего, семнадцать лет место пустовало. Сверх того получил титулы ближнего великого боярина, наместника Казанского и Астраханского царств, главного телохранителя, наместника над делами военными, наместника над боевым снаряжением. Но более всего подавляли земельные пожалованья счастливцу: доходы с Двинской области, с Ваги, все луга по берегам Москвы-реки, казенные сборы московские, тверские, рязанские, северские. Ни бояре, ни удельные князья таких богатств не только теперь, но и в пращурах не имели.
В Тронной вельможи и чиновники целовали руку у государя, в столовой палате с ним обедали, равно как и все знатное духовенство. Пиры, веселья, забавы народные продолжались целую неделю и заканчивались воинским праздником вне города, где на обширном лугу, в присутствии царя и всех жителей московских, гремело 170 медных пушек перед восьмью рядами стрельцов, одетых в тонкое сукно и в бархат. Множество
всадников, также богато одетых, провожало Федора.


                IX

Воротился с царского пира князь Василий Иванович Шуйский как побитый. Сказал себе:
- Эх, боярин, боярин! – и вспомнил слова Андрея: “Борис твой одногодок, но он обскачет тебя”. Как в воду глядел!

                101

До того Василий Иванович раздумался, что заболел. Многие заболели. Как же не заболеть?! Царь, погуляв неделю, пальнув из ста семидесяти пушек разом, повторил залп и тем закончил праздник. На другой же день отправился к Троице с царицею, а с ними пошел Царицын полк! Один Годунов мог до такого додуматься.
Кто он после этого, царь Федор, самодержавец или царицын пленник?
Годунов, озолотив себя с ног до головы, не на бок повалился, но бодро принялся служить государю.
Первым действием правителя Годунова было наказание Ляпуновых, Кикиных и других главных возмутителей московской черни: их послали в дальние города и заключили в темницу. Народ молчал или славил это правосудие, он угадывал виновника сей законной строгости, и с беспокойством взирал на Бориса, коего решительное владычество открылось не прежде Федорового царского венчания, отложенного ради шестинедельного моления об усопшем венценосце до 31-го мая 1584 года.
               

                X

Война на Волге и в землях черемисов шла свирепая. Борис Федорович послал к татарским мурзам, к старшинам черемисов людей рассудительных, сговорчивых. Мир вдруг устроился сам собою, вражда иссякла.
Годунов, уведя полки, прислал строителей. Один за другим пошли расти города: Уржум, Цивилык, Савчурск, Царев-город.
Годунову обязана Россия действительным приобретением Сибири. При царе Федоре Ивановиче по воле Годунова населена Сибирь людьми северных земель. Не мало и московских людей отправилось в новые края, чтобы дать корень сибирскому народу.
Уже в 1586 году в казну поступило полмиллиона беличьих шкурок, двести тысяч соболей, тысячи и тысячи драгоценных мехов черных лис, куниц, бобров, горностаев.
Кончилось вечное нищенство государевой казны.


                XI

При Федоре Ивановиче, тоже по воле Годунова, были облагодетельствованы Шуйские.
Князь Иван Петрович получил в собственность доходы Пскова и его пригородов, таможенные пошлины, кабацкие и прочие сборы шли ему на жалованье. Подобного кормления не удостаивался ни единый воевода.
Начал службу юный Александр Иванович Шуйский. Во время приема литовского посла Лукаша Сапеги сидел с братом Дмитрием и с боярином Степаном Годуновым на Кривой лавке. Федор Никитич Романов, будущий патриарх, занимал место на той же
лавке ниже князя Александра.
Истомившегося князя Василия Ивановича Годунов отправил воеводой в Смоленск, а князю Андрею, вернувшемуся в Москву, пожаловали чин боярина.
После опалы у царя Ивана Васильевича старший Шуйский попал в тень брата, Андрей выказал себя умелым воеводой, побил самого Делагарди, снискал благодарность смоленских горожан, особенно купечества и духовенства.
Когда-то, собираясь на службу к Грозному, князь Василий готов был слушать советы любого, кто знал царя и его порядки. Теперь, принимая у брата дела, лишних вопросов не задавал.

                102

Андрей – легкий человек. Едва появился в Москве, всем стал нужен: боярину Ивану Федоровичу Мстиславскому, богатейшему московскому гостю Федору Нагому, митрополиту Дионисию, а с архиепископом крутицким Варлаамом Пушкиным у князя завелась умная дружба: книги вместе читывали. Князь Василий Иванович глаза на
чтении попортил, но никто из иерархов не поспешил пригласить его на мудрую беседу. В счастье все дело! Но упаси нас Боже примеривать чужое счастье на себя. Настрадался Василий Иванович, глядя на скорые успехи Андрея. Да и дела перед отъездом пришлось устраивать не самые веселые. Василиса снова была беременна, и уже он сам, без вмешательства Дарьи, отправил свою милую в Шую. Снабдил деньгами, чтоб купила большой дом, с двором, с землею. Дал вольную самой и детям ее, строго наказал архимандриту Луке учить и воспитывать детей Василисы по дворянскому обычаю.
За день до отъезда князю ударил челом Федор Старой-Агий.
- Господин! Ты обещал наградить меня за службу.
- Я не забыл! – ответил Василий Иванович. – Но я хочу наградить тебя потом…
Теперь ты нужен мне, от тебя большая польза.
- Какое же ты дашь мне имение?
- Имение? – князь заморгал глазками, которые сделались вдруг совсем малы. – Дам тебе остров, на котором ты жил.
- Вместе с озером?
- Озеро дать нельзя. Им рыбаки кормятся.
- А чем я буду кормиться?
- Агий, вот мое твердое слово! Вернусь из Смоленска, съездим с тобой в починок, там и решим, сколько тебе сетей ставить, сколько моим рыбакам.
- Но дашь ли ты мне крестьян во владение?
Василий Иванович рассерчал.
- Уж очень ты напорист! Я тебе благодарен за твое старанье! Я слово сдержу… Про крестьян надо у Елупки - управляющего починка спросить. Две семьи тебе дам, а будешь и дальше усерден, так, может, все десять.
- Отчего ты не берешь меня в Смоленск?
- Да потому что в Москве нужен, и дороги твои глаза и уши! – воскликнул Василий Иванович и подарил Федору два рубля.


                XII

На воеводство князь Василий Шуйский прибыл смиренно тихо.
- Господи! Да у нас ведь новый воевода! – изумлялись смоляне, нечаянно узнавая о распоряжениях из воеводского дома. – Старший брат Андрея Ивановича. Тот был очень быстрый, а этот очень тихий.
Василий Иванович еще в Москве начал страдать, ведь сравнивать будут, кто из
братьев умней, кого из них надуть легче…
Малоприметный воевода за дела взялся тоже неброские, тихие. Вместо двух-трех избушек поставили новые, сломали сгнившую башню, новую возводили прочно, широко, чтоб ставить пушки в три яруса. Мостили улицы, дорогу на Москву подновили.
Досужие скоро узнали: воевода сделал богатые вклады в церкви Петра и Павла, Ивана богослова, в Свирскую во имя Михаила Архангела. Заказал лучшему богомазу список со святой чудотворной иконы Смоленской Божией Матери.
Сия икона – путеводительница, по-гречески одичитрия.
Князь Василий благоволили перед дивным образом. Икона, соединяющая века,

                103

была молитвою о пращурах и потомках. Князю чудилось, что, целуя икону, он ощущает вкус сокровенного. Предание сказывало: образ написан евангелистом Лукой. Икона стояла в Иерусалимском храме и во Вселенском, в Константинополе. Василевс Константий Мономах благословил одичитрией свою дочь Анну, отправляя в жены к русскому князю Всеволоду Ярославичу. Сын Всеволода Владимир Мономах поставил икону в Смоленском соборном храме Успения Пресвятой Богородицы, но на том пути одичитрии не кончились.
Дочь литовского князя Витовта София привезла икону среди приданного мужу, московскому князю Василию Дмитриевичу. Воротился же святой образ в Смоленск в 1456 году, когда после долгого литовского плена город вновь стал твердыней Русской земли.
- Богородица! Не ведаю моего грядущего! – молился князь Василий перед иконою. – Об одном прошу, путеводительница, веди меня прямо, ибо я, грешный, по слабости моей, прямого пути страшусь.
Время текло быстро, день за днем. Нынче одному святому помолились, завтра другому. И вот уже Рождество Богородицы, а там и Введение, и Рождество Христово…
В апреле 1585 года пришло горькое и тревожное известие: злые люди напустили порчу на доброго Никиту Романовича, боярин лежит разбитый.
Выходило, князь Андрей в Думе теперь сразу за князем Иваном Федоровичем Мстиславским.
Тут бы порадоваться, а Василий Иванович места себе не находил. Андрей полезет Годунову в милые, будет ждать случая, чтоб отпихнуть Бориса подальше от царя. И наживет беды! Себе и всему роду. Терпения у братца ни на грош, обязательно поспешит, завидуя Годунову.
Другая московская новость тоже была неприятной: князь Мстиславский назвал Бориса сыном, а Борис признал князя Мстиславского за отца.
Хитрят, милуются, а кончат дракой – сердце у князя Василия Ивановича сжалось от недобрых предчувствий.
И пожаловал к нему Федор-Агий. Странный он был человек, одна половина бороды седая, другая без серебриночки. Одна бровь черная, другая в изморози.
Перед самым приездом Федору Василию Ивановичу приснился ласковый кот. Терся о ногу, мурлыкал, а когда князь взял кота на руки, полез башкой под кафтан. Тут сразу другой сон вспомнился – про Грозного.
- Вот слово в слово, что велено мне передать князем Андреем Ивановичем, - сказал Федор-Агий и, наклоняясь к уху, прошептал: - Если что случится дурного с конюхом на конюшне, пришли тысячу, а то и две тысячи смолян для бережения хозяина дома и слуг его.
Василий Иванович отшатнулся от Агия, тотчас взял перо и написал брату: “Князь Андрей Иванович! Я не охотник до загадок. Радуюсь счастью государя пресветлого Федора Ивановича, ибо дошло до нас, что ближний его боярин Борис Федорович и князь Иван Федорович Мстиславский в большой любви друг к другу. От этого всему царству будет великий прибыток”.
- А что на словах сказать? – спросил Федор-Агий.
- Василий Иванович никак не нарадуется кротости и мудрости нового царствия. Так и скажи: твой старший брат, князь Андрей, ныне спать ложится без страза и просыпается без страха. – Посмотрел в глаза своего дворянина. – Я премного доволен нынешней жизнью.
Посланец немедленно отправился в Москву, словно получил спешный наказ, а князь Василий Иванович все думал и не мог объяснить себе, почему Старой показался ему переметчиком. Решил отправить брату своего гонца, да только с чем? Предупредить, чтоб
не очень-то доверял человеку, который верой и правдой служил их отцу? Передать, чтоб 
                104

был терпеливей? Об этом у них говорено-переговорено.
Сердце – вещун! Двух недель не минуло, прискакал гонец от государя: измена!


                XIII

Годунов, стараясь деятельным, мудрым правлением заслужить благодарность Отечества, а ласками приязнь главных бояр, спокойно властвовал 17-ть месяцев, презирал недоброжелателей, имея в руке своей сердце государево, и снискал особенную дружбу двух знаменитейших вельмож, Никиты Романовича Юрьева и Ивана Федоровича Мстиславского. Один правительствовал, но советовался с ними, удовлетворяя тем их умеренному честолюбию. Эта счастливая для него связь рушилась с кончиною Юрьева, так как слабодушный князь Мстиславский, хотя и названный отец Бориса, будучи обманут
кознями врагов его, Шуйских, Воротынских, Головиных – пристал к ним и сделался участником заговора гнусного: хотели, чтобы он позвал Бориса на пир и передал в руки убийц! Так сказали Годунову, устрашенные друзья его, сведав о злобном деле, так сказал Годунов царю… Было ли законным следствие, разыскивающим неизвестно: знали единственно, что князя Ивана Мстиславского неволею постриженного, сослали в обитель Кирилловскую. Воротынских, Головиных – в места дальние. Иных заключили в темницу. Шуйских не коснулись: для того ли, что не могли обличить их, или из уважения к ходатайству митрополита, связанного дружеством с ними? Вообще не казнили смертию ни одного человека. Может быть, Годунов опасался кровопролитием напомнить ненавистные времена Грозного, может быть, что еще вероятнее, он карал единственно личных своих недоброжелателей, распустив слух о мнимом злодейском умысле. Даже сын Мстиславского, князь Федор Иванович, остался в Думе первым, или старейшим боярином.
Несмотря на такую умеренность в наказании действительного или вымышленного преступления, столица и двор были в тревоге: ближние, друзья опальных страшились дальнейшей мести, и знатный чиновник Михайло Головин ушел из медынской своей отчины к Баторию, как бы оправдывая Годунова, ибо этот беглец – изменник, милостиво принятый в Литве, заклинал короля не мириться с царем, что Москва и Россия в безначалии, в неустройстве от малоумия Федорова и несогласия вельмож, что королю надобно только идти и взять все, ему угодное в сыром государстве, где никто не хочет ни воевать, ни служить государю.


                XIY

- Почему нас, Шуйских, не трогает царь? – спросил себя Василий Иванович.
О Шуйских продолжали молчать. Был взят под стражу, посажен в яму князь Андрей Куракин, схватили князя Василия Юрьевича Голицына.
Годунов самовластвовал явно и величался перед троном, закрывая своей надменностью слабую тень венценосца. Жалели о ничтожестве Федоровой и видели в Годунове хищника прав царских, помнили в нем Четово монгольское племя и стыдились унижения Рюриковых державных наследников. Льстецов своих слушал холодно, неприятелей со вниманием и легко верил им, что зять Малютин, временщик Иванов, есть тиран, хотя еще и робкий! Самыми общественными благодеяниями, самыми счастливыми успехами своего правления он усиливал зависть, острил ее жало и готовил для себя бедственную необходимость действовать ужасом, но еще старался удалить свою необходимость: для того хотел мира с Шуйскими, которые, имея друзей в Думе и

                105

приверженников в народе, особенно между людьми торговыми, не переставали враждовать Годунову, даже открыто.
Первосвятитель Дионисий взялся быть миротворцем: свел врагов в своих палатах Кремлевских, говорил именем Отечества, веры. Тронул, убедил – так казалось – и Борис с видом умиления подал руку Шуйским, они клялись жить в любви братской, искреннего доброхотства друг другу, вместе радеть о государстве – и князь Иван Петрович Шуйский с лицом веселым вышел от митрополита на площадь к Грановитой палате, известил любопытный народ о сем счастливом мире: доказательство, какое живое участие принимали тогда граждане в делах общественных, уже имея время отдохнуть после Грозного! Все слушали любимого, уважаемого героя Псковского, в тишине безмолвия, но два купца, выступив из толпы, сказали:
- Князь Иван Петрович! Вы миритесь нашими головами: и нам и вам будет гибель от Бориса.
Сих двух купцов в ту же ночь взяли и сослали в неизвестные места по указу Годунова, который, желая миром обезоружить Шуйских, скоро увидел, что они не
уступая ему в лукавстве, под личиною мнимого нового дружества оставались его лютыми врагами, действуя заодно с иным, важным и дотоле тайным неприятелем великого боярина.
Василий Иванович начал ждать Борисовой мести. Да, Годунов был, как змей, умел. Первое место в Думе после отца занял Федор Иванович Мстиславский. Князя Андрея Шуйского увидели вторым воеводой Большого царского полка, а первым – Василия Федоровича Скопина-Шуйского. Кравчий – Дмитрий Иванович Шуйский. Рында с большим саадаком – Иван Иванович Шуйский. Князь Иван Петрович Шуйский – воевода Большого полка в Новгороде, второй после царевича Мустофалея Кайбулатовича Городецкого.


                XY

Царством руководил правитель Годунов. Сам государь Федор Иванович в то время ездил с царицею Ириной Федоровной по монастырям, молился денно и нощно, радовал себя колокольным звоном, а царства сами шли ему в руки.
Умолила принять, спасти от турчины, от истребления Грузия. Один за другим смирились, признавая царскую власть, сибирские ханы.
В Англии, которую Годунов избрал для себя убежищем в случае народного бунта, хороший выученик Грозного – конюший – вошел в приятельство с самой королевой Елизаветой. Да еще, в какое нежное! Королева в письмах русскую царицу “кровной сестрой”, а ее брата – “родным приятелем” называла.


                XYI

Годунов не для того хотел державной власти, чтобы поделиться с ней духовенством, он честил духовенство, как и бояр, только знаками уважения, благосклонно слушал митрополита, рассуждал с ним, но действовал независимо, досаждая ему неприкосновенностью своей воли. Этим объясняется неприязненное расположение Дионисия к Годунову и тесная связь с Шуйским. Зная, что правитель велик умом, думая, что слабодушный Федор не может иметь и сильной привязанности ни к Борису, ни к самой Ирине, что действием внезапности и страха легко склонить его ко всему

                106

чрезвычайному – митрополит, Андрей Иванович Шуйский, московский гость Федор нагой встретились для тайной думы, как отстранить от правления Годунова.
При этом еще прибыло пять купцов.
Все понимали: свалить Годунова, родного брата царицы, невозможно. Но ведь сам Иван Васильевич Грозный собирался развести Федора с Ириной за ее бесплодие. Был слух о завещании, в котором Иван Васильевич приказывал сыну, коли через два года по воцарению супруга его, Ирина, плода не принесет, развестись без жалости и ради сохранения династии взять другую жену.
- Сила Самсона и сила Годунова – в длинных волосах, - сказал Нагой князю
Андрею. – Далила отрезала семь кос, а нам нужно справиться только с двумя.
Вот с такими известиями прискакал в Смоленск к старшему Шуйскому Федор Старой-Агий: Андрей просил брата садиться на коня и поспешать в Москву, где собираются писать челобитие царю Федору Ивановичу о разводе с царицей, то челобитие поднесут великому государю всем народом.
- Дело сие совершается по благословению митрополита Дионисия, - сказал
Федор Старой, видя, что князь колеблется.
- Я воевода и не могу оставить город, - возразил Василий Иванович.
Ответа посланцу не дал, но, проводив, тотчас собрался и поехал в Москву тайно. Останавливался не в городах – по деревням Вязьму проехал… Стояла весна. Застигнутому дождем и тьмою, пришлось князю просить  ночлега в погорелой деревеньке, где уцелел дом священника. Детей у батюшки было что таракашек. Ребятню положили на печи, хозяин с хозяйкой под печью. Устроились, но тут явился вдруг еще один проситель крова.
Батюшка вышел к стучальщику во гневе, а вернулся кроткий, со странником.
- Привел меня Господь к тебе, горемыке! – сказал странник князю, лежавшему на лавке. – Вставай!
- Кто ты?! – изумился Василий Иванович.
- Я-то? Иван Большой Колпак. – Человек стукнул рукой по железу.
- Как ты узнал, что я здесь? От кого?
- Мне знать ничего не надобно, - ответил знаменитый юродивый.
Василий Иванович поднялся, указал место возле себя.
- Садись!
- Пойдем к печи. У нас разговор долгий.
- Возле печи – теленок.
- Господь наш овечьими яслями не побрезговал.
- Будь, по-твоему, - согласился князь.
Священник запалил лучину, вздул огонь в печи, подложил несколько поленьев, поставил для гостей узкую лавчонку. Теленок завозился. Скребя копытцами, встал на ноги и долго смотрел на людей, разбудивших его от сладкой дремоты.
Поленья разгорелись. Шуйский увидел, что Иван бос, до пояса обнажен, на голове
у него высокая, острая железная шапка-колпак, на шее цепь, на груди пудовый замок.
Юродивый сел на лавку верхом, засмотрелся на огонь. Василий Иванович вдруг почувствовал, что ведь надо рассказать блаженному, зачем он едет в Москву, почему нельзя не ехать.
Но мысли перешли на Годунова.
Правитель и конюший за три года поставил город на Белом море – Архангельск, ради торговли, а на другом конце земли, смиряя турецкого султана – Терский городок. На реке Яик – Уральск, многие города на Волге, в Сибири. Благодарить бы Бориса Федоровича, молиться на него! Погасил войну на Востоке, не позволяет разжечь на
Западе. Приобрел для царя Грузинское царство, Сибирское. Того гляди, Таврида будет завоевана…
                107

В Кремле поставлены величавые каменные палаты. Денежный двор, Посольский приказ, Поместный приказ, Приказ большого прихода, Казанский дворец. Обнесена каменной стеной Астрахань! В Москве от Тверских ворот начата Белая стена, строятся дома Белого города.
Отчего же нет благодарности к Годунову? Отчего к нему все сословия имеют ненависть? Ладно, бояре, ладно купцы – у них свои счеты с Борисом Федоровичем. Но ведь и простой народ – ненавидит правителя. Правитель освободил ненавистников от
налогов, защитил от разбоя, от опричного, царского, монастырского… Что недоброго сделал Годунов народу? Приказал не поминать в церквах имя царевича Дмитрия?
Иван Большой Колпак вдруг сказал:
- Обидно, когда за царевича не велено молиться. Неправда обидна.
Князь Василий вздрогнул: блаженный мысли читает. Почувствовал, как воспряли в груди все утомленные, накрепко погребенные обиды на конюшего.
Блаженный достал красный уголек из печи и, перекидывая с руки на руку, стал говорить:
- Народ не хлебом жив, но правдой. Сия крепость Господом Богом дарована. За небрежение к крепости – спросится со всего народа.
- Что ты от меня хочешь? – спросил, измучившись, Василий Иванович. – Я слабый человек. Не дано мне оборонять крепостей.
Засмеялся Иван Большой Колпак и вдруг проглотил горящий уголек.
- Кто из смертных знает, что ему дано, зачем он и каков путь ему назначен? Твои уста кривые, но тебе держать крепость правды. Посему ступай с миром, откуда пришел, жди, когда призовут.
Юродивый снял колпак, поставил возле лавки, лег с теленком и заснул.
Василий Иванович послушал, как спит этот человек, явившийся ему столь чудесным образом, испугался, поднял слуг и поехал обратно, в ночь, в дождь, но скорее, скорей!


                XYII

В Москве в те дни случился мятеж.
Народ изнемог от неправды Годунова. Красоваться умом перед царем – блаженным – грех стоярусный. Борис Федорович, думая о своем величии, не о царском, начал предавать опале бояр, если в челобитных вслед за царем не поминали конюшего. Первым претерпел Федор Иванович Мстиславский, глава Думы.
Царь стал меньше царицы, боярская Дума меньше Андрея да Василия Щелкановых, получивших неведомый ранее титул “ближних дьяков”.
Прибыль от дел, совершенных неправдой, оборачивается убылью, польза – позором, величие – нищетой.
Бог, вразумляя, наказал народ неурожаем. Хлеб стал дорог. А голодному только покажи виноватого.
Взволновались московские слободы, взволновалось купечество, ущемленное и разоренное иноземцами. Пошла Москва громить дворы Годуновых. Двор Бориса осадили холопы Андрея Шуйского. Сам князь, чтоб не быть замешанным в мятеже, молился об успокоении народа с крутицким архиепископом Варлаамом на Крутицком подворье.
Годунов к нападению приготовился заранее. У народа – камни, у солдат – ружья, у холопов боярских – ножи и ручницы, у холопов Годунова – пушки.
Из пушек стрелять не пришлось, хватило ружейных залпов.

                108

Уже на другой день Москва сидела по домам, а слуги конюшего схватили шестерых купцов-зачинщиков, и среди них Федора Нагого. Купцы не дрогнули, пытки выдержали. Им было чего ждать. За день до мятежа вместе с боярами совершили они крестное целование и приложили руки к челобитной царю Федору Ивановичу о разводе с бесплодной царицей Ириной чадородия ради, ради блага царства. Нашли невесту
царю – старшую дочь великого боярина Ивана Федоровича Мстиславского,
умерщвленного в монастыре по тайному приказу Годунова. Напрасно ждали, челобития народ царю не подал.
Борис Годунов, имея множество преданных ему людей и лазутчиков, открыл вовремя сей ужасный для него заговор, и поступил с редким великодушием: без гнева, без укоризны отправился и усовестил митрополита. Представил ему, что развод есть беззаконие, что Федор еще может иметь детей от Ирины, цветущей юностью, красотою
и добродетелью; что, во всяком случае, трон не будет без наследников, ибо царевич
Дмитрий живет и здравствует.
Дионисий, видя, как кроток стал конюший, не посмел дать волю жестокосердию, насилию над государем. Статочно ли принуждать самодержавца расстаться с возлюбленной супругой. Владыка потребовал от правителя слово – оставить дело о челобитии без последствий. Борис Годунов слово дал, но прибавил:
- Заводчики мятежа, напавшие на мой двор и на дворы моих родственников, будут казнены.
Шесть купеческих голов скатилось на Красной площади.
В народе шептали, будто во время казни от набежавшей тучи легла тень на площадь. Юродивый Иван Большой Колпак закричал, указывая людям на эту тень:
- Ванька Грозный воротился.


                XYIII

Годунов слово держал, не трогал бояр до нового урожая.
Правда, князь Андрей Иванович Шуйский очередную службу получил не в Большом полку, послали его в Алексин воеводой полка Правой руки. Князь указа не послушал, в полк не поехал, сказался больным.
Это была последняя служба Андрея Ивановича неисполненной. Истекали дни августа…
Все было тихо в столице, в Думе и при дворе, но недолго. Чтобы явно не нарушить обещания, данного Дионисию, боярам, Годунов лицемерно совестный, искал другого предлога мести, оправдываясь в уме своем злобою врагов непримиримых, законом безопасности собственной и государственной, всеми услугами, оказанными им России, и еще замышляемыми в ревности к ее пользе – искал, и не усомнился прибегнуть к средству низкому, к ветхому орудию Ивана Грозного - тиранству: ложным доносам.
Слуга Шуйских Федор Старой, он же Агий, продал Годунову честь и совесть. Явился он во дворце с изветом, что Шуйские в заговоре с московскими купцами и думают изменить царю.
В сентябре Борис Федорович Годунов приказал доставить на суд князей Андрея, Дмитрия, Александра да Ивана Шуйских. Оказались в тюрьме князья Татевы, Бекасовы, Урусовы, Колычевы, многие дворяне и купцы богатые. Истязаний, допросов с пристрастием Годунов не допустил. Умел без битья пытать.
Привезли из Смоленска с цепями на руках, на ногах князя Василия Ивановича. Взяли под стражу знаменитого воеводу, спасителя России от Батория, князя Ивана

                109

Петровича Шуйского.
Иван Петрович в мятеже никак не участвовал, хотя Андрей уговаривал его поднять на Годунова стрельцов, московских дворян. За Иваном Петровичем пошли бы, но воевода подобных речей слушать не пожелал. Затворил дом от всех гостей, всех вестей.
Годунов на судах не бывал. Тем не менее, боярская Дума назначила Ивану
Петровичу ехать в вотчину в Лопатничи, под Суздаль.
Поставили перед судьями и князя Василия Ивановича. Слушал он, как уличает его в измене Федор-Агий, от стыда щеки горели. Сказал судьям со слезами на глазах:
- Мыслимо ли этак клеветать? Слуге на господина? Но скажите, мог ли я участвовать в мятеже, занимаясь мирными делами в Смоленске? Федор приезжал ко
мне с намеками, коих я не понял. Брату Андрею посылал я с моим хулителем письмо о своей любви к великим делам царя Федора Ивановича, конюшего Бориса Федоровича. Не
донес же я на Федора Старого, зная, что говорит он пустое, да еще из жалости, ибо он стар
и служил отцу моему, князю Ивану Андреевичу.
Тут Шуйский повернулся к Федору-Агию и сказал:
- Много ли тебе платят за лжесвидетельство?
- Много, - ответил Федор. – Больше, чем за верную службу твоему батюшке и тебе, скряге.
На том разбирательство дела Шуйских тотчас закончилось.
Суд допрашивал и других обвиняемых и свидетелей. Людей знатных и чиновных не коснулись телесно, купцов и слуг пытали безжалостно и бесполезно: ибо никто из них не подтвердил клеветы доносчика.
Суд не оправдал судимых.
Наказанию на первых порах подвергся один Андрей Шуйский. Князь Андрей пошел в своего деда, князя Андрея Михайловича. Он был доблестным воеводой, его отличала также склонность к авантюре и риску. Князя Андрея заточили в тюрьму в Буйгороде. Князь Василий в опале был сослан в Галич вместе с его братом Александром. Приставами у них были Андрей Замыцкий и Галицкий судья князь Михаил Львов. Князей Дмитрия и Ивана оставили в селе Шуя. Регент Иван Петрович Шуйский вначале был сослан в Кинешмы, оттуда перевели в суздальскую вотчину – село Лопатничи.
Сослав Шуйских в деревню, Борис приказал следить за каждым их шагом. Борису стало известно, что весной 1587 года ездил к вдове царевича Ивана Ивановича в Покровский монастырь в Суздале. Вскоре старица посетила Шуйского в Лопатничах.
Борис заподозрил неладное и отрядил в Суздаль боярина князя Дмитрия Хворостинина и казначея Черемисова. Они провели розыск в монастыре.
Вслед за тем в село Лопатничи прибыл князь Иван Туренин, родня и доверенное лицо правителя. Он арестовал боярина и под надежной охраной отвез на Белоозеро. В Кирилло-Белозерском монастыре регента насильно постригли в монахи. Монастырь стал
местом одновременного заточения двух главных приказчиков Грозного – Мстиславского и Шуйского.
Пострижение регента покончило с его светской карьерой, ибо в мир он мог вернуться лишь расстригой.
В качестве главных сообщников Шуйских стали князья Татевы-Стародубские. Подобно Шуйским Татевы принадлежали к суздальской знати. Князь Петр Иванович
Татев был одним из лучших воевод приказа Ливонской войны. В самом начале розыска об измене Шуйских боярин Петр Татев принял постриг в Троице-Сергиевом монастыре (12-го сентября 1586 года). Князь Иван Андреевич Татев был сослан в Астрахань и заточен в тюрьму.
Всего за месяц до пострижения Татева монашеский куколь надел думный дворянин Михаил Березин, добивавшийся больших успехов по службе.
                110

Вместе с Шуйскими гонениям подверглись семьи, принадлежавшие к
первостатейной старомосковской знати – Шереметьевы и Колычевы. Известного
воеводу Ивана Крюка-Колычева в опале увезли в Нижний Новгород и посадили в каменную тюрьму. Боярин Федор Шереметьев побывал в польском плену и присягал
там на верность Баторию. В 1588 году он был послан с ратными людьми в Казань, а через год ушел в монастырь. Боярина обвинили в том, что он с князем Иваном Петровичем Шуйским государю царю Федору изменял. Среди сообщников Шуйских были Андрей Бекасов и князья Урусовы. В связи с делом Шуйских попал в монастырь ростовский сын боярский Авраамий Палицын, впоследствии знаменитый писатель Смутного времени.
Власти обвиняли торговых людей, купцов, по всей видимости, последние располагали крупным капиталам и финансировали интригу Шуйских. В опале были не только столичные купцы, казненные на Пожаре, но и богатейшие солепромышленники Строгановы.
               

                XIX

Расправы над купцами, над боярами подвигли митрополита Дионисия и крутицкого архиепископа Варлаама требовать суда над конюшим.
- Иоанн Златоуст наставляет нас, грешных, - сказал Дионисий, глядя царю в глаза. – “Душа благоразумная видит, что должно делать, не имея нужды во многих пособиях, а неразумная и бесчувственная, хотя бы имела множество руководителей, предавшись страстям, остается слепою”. Твой конюший, государь, алчет, как ненасытный волк, почестей и богатств. Он-то, может, и умен, но душа у него слепая! Честные бояре Шуйские погибают в темницах ради Борисовой алчности… За твою честь, царь, страдают. Ты греешь на груди своей, добрый наш господин, гада холодного, ядовитого. Упаси меня Боже напророчить, но как бы и тебе не пришлось изведать пагубной силы сего яда.
Царь закрыл лицо руками и заплакал.
- Прости его, владыко! Прости Бориса! Он и впрямь алчен… Ты не мне, ты ему скажи, он опамятуется. Борис, ты слушай, слушай!
- Я слушаю, государь, - отвечал Борис. – Клевета она и есть клевета. Чем светлее уста, клевету произносящие, тем горше слушать.
- Он совершенный бесстыдник, твой ближний боярин! – воскликнул Дионисий. – Все его свидетельства против Шуйских и других бояр – купленная на деньги ложь. Ты, государь, Богу молишься усердно, да Борис – пожирает твои молитвы. От него лжеца и тирана произойдут в России великие бедствия.
- Тебя, владыка-краснослов, ожидает Хутынский монастырь, - сказал конюший. –
Иди туда, откуда пришел. Будь достоин своего прозвища – Грамматик. Побереги слова для хвалы Господу, не трать на хулу.
Тогда встал перед царем архиепископ Варлаам и воскликнул:
- Царь! Ты безвольно и постыдно дал ослепить себя через женщину. Твой слуга
творит беззакония твоим именем, а потому все казни, все темные убийства, совершенные слугой, падут на твою голову.
- Варлаам, поостынь! – сказал Годунов. – Для тебя приготовлена келейка в Антонио-Новгородском монастыре.
- Не боюсь тебя, Борис! Не боюсь принять смерть от тебя! Но запомни: все слезы, до единой капельки, отольются на тебе и на твоем племени. Коли за себя не страшно, побойся за своих детей.
- У меня нет детей.

                111

- Будут.
- Прости, государь, неразумных пастырей, - сказал Годунов Федору Ивановичу.
- Я сыскал вместо них кроткого и мудрого. Имя ему Иов.
- Иов! – застонал Дионисий.
- Государь, это поп опричников! – вскричал Варлаам, но на него надвинулась стража, и тогда пошел он прочь от царя, отплевываясь, как от сатаны.


                XX

Князь Василий Иванович стоял на крыльце тюремной своей избы.
Пристав держал сидельцев без строгости. Пятеро сидельцев не столько стерегли, сколько прислуживали князю.
Минул год опалы. Дмитрий с Иваном по-прежнему жили в Шуе, а вот Андрея утеснили. Из села Воскресенского перевели в Галич, в тюрьму, а из Галича услали на Белоозеро.
Александр, который сидел вместе с Василием Шуйским, со стрельцами уехал добывать лося, дело не безопасное. Князь Василий Иванович, стоя на крыльце, поглядывал в даль, не возвращаются ли охотники стрельцы с Александром.
Шел снег так густо, что от него шла кругом голова. Василий Иванович закрыл глаза, а когда открыл – увидел темную фигуру. Одолевая снегопад, человек шел к тюремной избе.
Василий Иванович взглянул – монах. Монах подошел к крыльцу, поклонился князю до земли.
- Ты – Василий Иванович?
- Я Василий Иванович.
- Велено передать тебе: старец Иов преставился на апостола и евангелиста Матвея 16-го ноября.
- Какой старец? Иди на крыльцо!
- Я тут, - сказал монах твердо. – Старец Иов в миру был князем Иваном Петровичем Шуйским.
- Ивана Петровича не стало? Господи!
- Не своей смертью помер, мученической. Приехал к нам в обитель на Ивана Милостливого пристав князь Туренин. Три дня пожил, а на четвертый приказал топить печь в келье Иова сырой соломой, а заслонку закрыли.
Василий Иванович перекрестился
- Туренин на помин души старца Иова дал триста рублей. Знать, не своих, и не по своей воле уходил старец.
Инок поклонился и пошел прочь. А на Василия Ивановича, будто крыша упала, стоял без чувств, а когда опомнился – отблагодарить, милостыню подать – снег и монаха сокрыл и следы его.

               
                XXI

Минула зима, весна отликовала. В разгар лета, в июле, повалил однажды снег. Густо, хлопьями, как зимой, когда неведомый монах принес весть о мученической кончине старца Иова.
Вышел князь Василий и теперь на крыльцо. Не с кем было поделиться чудом –

                112

брат Александр со стрельцами на реке рыбачил. Вдруг в снежной завесе явился человек – монах подошел к крыльцу и сказал:
- Твоего брата, Василий Иванович, удушили тоже дымом у нас в Кирилло-Белозерской обители на мученика Дорофея.
Поклонился и пропал в снегу.
Снег тотчас перестал падать, князь Василий побежал за монахом, да след потерял. Снег на июньском солнце растаял, как не бывало.
Годунов, опасаясь людей, но, уже не страшась Бога, велел удавить двух главных Шуйских в заточении: боярина Андрея Ивановича, отличного умом, и знаменитого князя Ивана Петровича… спасителя Пскова и чести воинской, муж бесстрашный в истории, коего великий подвиг описан современниками на разных языках европейских ко славе русского имени, лаврами увенчанную главу свою, предал срамной петле в душной темнице или в Яме. Тело его погребли в обители святого Кирилла… Так начались злодейства, так обнаружилось сердце Годунова, упоенное прелестями владычества,
раздраженное кознями врагов, ожесточенное местью.


                XXII

Надеясь страхом обуздывать недоброжелательство, милостями умножать число приверженников, и мудростью в делах государственных сомкнуть уста злословию,
Борис дерзнул тогда же на обман вероломный и новую лютость. Мнимый, единственный в истории король ливонский, бедный Магнус, еще в Иваново время кончил жить Пильтене, где вдовствующая супруга его, Мария Владимировна и двухлетняя дочь Евдокия остались без имения, без отечества, без друзей. Годунов призвал их в Москву, обещал богатый удел и знаменитого жениха юной вдове Марии. Но, предвидя будущее - опасаясь, что в случае Федоровой и Дмитриевой кончины эта правнучка Ивана Грозного не вздумала, хотя и беспримерно, хотя и не согласно с государственными уставами, объявить себя наследницею трона (коим Годунов уже располагал в мыслях). Борис вместо удела и жениха представил ей на выбор монастырь или темницу! Инокиня неволею, Мария требовала одного утешения: не быть разлученной с дочерью, но скоро оплакала ее смерть не естественную. Сама Мария еще жила лет восемь и в глубокой печали, с горькими слезами, вспоминая судьбу родителей, мужа и дочери. Эти две жертвы подозрительного беззакония, Мария и Евдокия, лежат в Троице-Сергиевой лавре, близ того места, где вне храма видим и смирную, как бы опальную могилу их гонителя. Ни величием, ни славою, не спасенною от праведной мести небесной.


                XXIII

Минул год, другой…
Царь помиловал не только Шуйских, Татевых, Колычевых, Урусовых, Бекасовых, но и Богдана Бельского.
За три опальных года в Московском царстве совершились дела великие. Первое дело – стараниями правителя Константинопольский патриарх Иеремия II нарек и поставил митрополита Иова патриархом стольного града Москвы и всея Руси.
Святейший Иов был смиренным пастырем. Сан архимандрита он получил по указке Ивана Грозного. Сначала управлял монастырем в Старице, потом московскими
Симоновым и Новоспасским монастырями. При Грозном его рукоположили во епископа

                113

коломенского, а при Федоре, заботами Годунова в 1586 году нарекли архиепископом Ростова Великого, через год митрополитом Московским. 26-го января 1589 года Иов первым из русских иерархов удостоился за смирение патриаршего звания. При блаженном царе Господь благословил Россию патриаршеством. Святейший Иеремия был не прочь перенести свою кафедру из Константинополя, занятого турками, в православную Москву, но Годунов деньгами, подарками, лестью, угрозами, каверзами добился учреждения пятого православного патриаршества и постановления в патриархи русского иерарха. Успех дела Годунов приписывал своему счастью и своей мудрости. О вечности помнил, но заботу имел о нынешнем дне. Свой патриарх – своя церковь.


                XXIY

Если бы Годунов и не хотел ничего более, имея все, кроме Федоровской короны, то, и в сем предположении, мог ли бы он спокойно наслаждаться величием, помышляя о близкой кончине царя, слабого не только духом, но и телом – о законном его наследнике, воспитываемом матерью и родными в явной, хотя и в честной ссылке, в независимости к правителю, в чувстве злобы и мести?
Что ожидало в таком случае Ирину? – монастырь Годунова? – темница или плаха, того, кто мановением двигал царство, ласкаемый царями Востока и Запада. Уже дела обнаружили душу Борисову: в Ямах, на Лобном месте изгибли несчастные, коих опасался правитель. Кто же был для него опаснее Дмитрия?
Престол казался Годунову не только святым, лучезарным местом истинной, самобытной власти, но и райским местом успокоения, до коего стрелы вражды и зависти не досягают и где смертный пользуется как бы божественными правами.
Имея ум редкий, Борис Вери, однако ж, искусству гадателей, призывал некоторых из них в тихий час ночи и спрашивал, что ожидает его в будущем? Льстивые волхвы или звездочеты ответствовали:
- Тебя ожидает венец…, - но вдруг умолкли, как бы испуганные дальнейшим предвидением.
Нетерпеливый Борис велел им договаривать, услышал, что ему царствовать только семь лет, и с живейшею радостью обняв предсказателей, воскликнул:
- Хотя бы семь дней, но только царствовать!
Столь нескромно Годунов открыл будто бы внутренность своей души мнимым мудрецам суеверного века! По крайней мере, он уже не таился от самого себя: знал, чего хотел! Ожидая смерти бездетного царя, располагая волею царицы, наполнив Думу, двор, приказы, родственниками и друзьями, не сомневаясь в преданности великоименного иерарха церкви, надеясь также на блеск своего правления и замышляя новые хитрости, чтобы овладеть сердцем или воображением народа, Борис не страшился случая беспримерного в России от времен Рюриковых до Федоровых, трона упраздненного, конца племени державного, мятежа страстей в выборе новой династии и, твердо уверенный, что скипетр, выпав из руки последнего венценосца Мономаховой крови, будет вручен тому, кто уже давно и славно царствовал без имени царского, сей алчный властолюбец видел между собою и престолом одного младенца безоружного, как алчный лев видит агнца! Гибель Дмитриева была неизбежная.
Приступая к исполнению своего ужасного намерения, Борис мыслил сперва
объявить злосчастного царевича незаконнорожденным, как сына шестой или седьмой
Ивановой супруги, не велел молиться о нем и поминать его имени на литургии, но, рассудив, что сие супружество, хотя и действительно беззаконное, было, однако ж,

                114

утверждено или терпимо церковною властью, которая торжественным уничтожением одного призналась бы в своей человеческой слабости, к двойному соблазну христиан – что Дмитрий, невзирая на то, остался бы царевичем, единственным Федоровым наследником, Годунов прибегнул к вернейшему способу устранить совместника, оправдываясь слухом о мнимой преждевременной наклонности Дмитриевой ко злу и к
жестокости. В Москве говорили всенародно (следственно без страха оскорбить царя и правителя), что сей младенец, еще имея не более шести или семи лет от роду, есть будто бы совершенное подобие отца: любит муки и кровь, с весельем смотрит на убиение животных, даже сам убивает их.
Этою сказкою хотели произвести ненависть к Дмитрию в народе. Выдумывали и
другую для сановников знатных: рассказывали, что царевич, играя однажды на льду с другими детьми, велел сделать из снега двадцать человеческих изображений, назвал оные именами первых мужей государственных, поставил рядом и начал рубить саблею: изображению Бориса Годунова отсек голову, иным руки, приговаривая:
- Так вам будет в мое царствование!
В противность клевете нелепой, многие утверждали, что юный царевич оказывает ум и свойства, достойные отрока державного. Говорили о том с умилением и страхом, ибо указывали опасность невинного младенца, видели цель клеветы – и не обманулись: если Годунов боролся с совестью, то уже победил ее и приготовил легковерных людей услышать безжалостно о злодействе, держал в руке яд и нож для Дмитрия, и сказал только, кому отдать их для совершения убийства.
Доверенность, откровенность свойственна ли в таком умысле гнусном? Но Борис, имея нужду в пособниках, открылся ближним, из коих один, дворецкий Григорий Васильевич Годунов, залился слезами, изъявляя жалость, человечество, страх Божий-то: удалили его от совета. Все другие думали, что смерть Дмитриева необходима для безопасности правителя, для государственного блага. Начали с яда. Мамка царевича боярыня Василиса Волохова и сын ее Осип, предав Годунову свою душу, служили ему орудием. Но зелье смертоносное не вывело вредного младенцу ни в яствах, ни в питии. Может быть, еще совесть действовала, исполняя адскую волю, может быть, дрожащая рука бережно сыпала отраву, уменьшая меру ее, к досаде нетерпеливого Бориса, который решился употребить иных смелейших злодеев.
Выбор пал на двух чиновников, Владимира Загряжского и Никифора Чемпчугова, одолженных милостями правителя. Но оба уклонились от сделанного им предложения. Готовые умереть за Бориса, мерзили душегубством. Обязались только молчать, и с сего времени были гонимы. Тогда, усерднейший клеврет Борисов, дядька царский, окольничий Андрей Клешнин, представил человека надежного, дьяка Михайла Битяговского, ознаменованного на лице печалью зверства, так что дикий вид его ручался за верность во зле. Годунов высыпал золото. Обещал более и совершенную безопасность. Велели извергу ехать в Углич, чтобы править земскими делами и хозяйством вдовствующей царицы, не спускать глаз с обреченной жертвы и не упустить первой минуты благоприятной. Битяговский дал и сдержал слово.
Вместе с ним приехали в Углич сын его Данило и племянник Никита Качалов, также удостоенные совершенной доверенности Годунова. Успех казался легким: с утра до вечера они могли быть у царицы, занимаясь ее домашним обиходом, надзирая над слугами и над столом. И мамка Дмитриева хранила его, как нежная мать... Извещенная ли некоторыми тайными доброжелателями или своим сердцем, она удвоила попечения
о милом сыне. Не расставалась с ним ни днем, ни ночью. Выходила из комнаты только
в церковь. Питала его из собственных рук, не вверяя ни злой мамке Волоховой, ни усердной кормилице Ирине Ждановой.
Прошло немало времени. Наконец, убийцы, не видя возможности совершить
                115

злодеяние втайне, дерзнули на явное в надежде, что хитрый и умный Годунов найдет способ прикрыть оное для своей чести в глазах рабов безмолвных, ибо думали только о людях, не о Боге!
Настал день, ужасный происшествием и следствиями долговременными. 15-го мая, в субботу, в шестом часу дня царица возвратилась с сыном из церкви и готовилась обедать. Братьев ее не было во дворе. Слуги носили кушанье. В сию минуту боярыня Волохова позвала Дмитрия гулять на двор. Царица думала идти с ними же, в каком-то несчастном рассеянии остановилась. Кормилица удержала царевича, сама не зная для чего, но мамка силою вывела его из горницы в сени и к нижнему крыльцу, где явились Осип Волохов, Данила Битяговский, Никита Качалов. Первый, взяв Дмитрия за руку,
сказал:
- Государь, у тебя новое ожерелье?
Младенец с улыбкою невинности поднял голову, отвечал:
- Нет, старое.
Тут блеснул над ним убийственный нож. Едва коснулся гортани его и выпал из рук Волохова. Закричав от ужаса, кормилица обняла своего державного питомца. Волохов бежал, но Данило Битяговский и Качалов вырвали жертву, зарезали, и кинулись вниз с лестницы, в самое то мгновение, когда царица вышла из сеней на крыльцо… Девятилетний святой мученик лежал, окровавленный, в объятиях той, которая воспитала и хотела защитить его своей грудью. Он трепетал, как голубь, испуская дух, и скончался, уже не слыша вопли отчаянной матери… Кормилица показывала на безбожную мамку, смятенную злодейством, и на убийц, бежавших двором к воротам. Некому было остановить их. Но всевышний мститель присутствовал.
Через минуту весь город представил зрелище мятежа неизъяснимого. Пономарь соборной церкви – сам ли, как пишут, видел убийство или извещенный о том слугами царицы – ударил в набат, а все улицы наполнились людьми, встревоженными, изумленными. Бежали на звук колоколов. Смотрели дыма, пламени, думая, что горит дворец. Вломились в его ворота. Увидели царевича мертвого на земле. Подле него лежала мать и кормилица без памяти. Но имена злодеев были уже произнесены. Сии изверги, невидимым судьею ознаменованные для праведной казни, не успели или боялись скрыться, чтобы не обличать тем своего дела, в замешательстве, в исступлении, устрашенные набатом, шумом, стремлением народа вбежать в избу разрядную. А тайный вождь их, Михайло Битяговский, бросился на колокольню, чтобы удержать звонаря. Не мог отбить запертой им двери и бесстрашно явился на место злодеяния. Приблизился к трупу убиенного. Хотел утишить народное волнение. Дерзнул сказать гражданам (заблаговременно изготовив сию ложь с Клешниным или Борисом), что младенец умертвил сам себя ножом в падучей болезни.
- Душегубец! – завопила толпа.
Камни посыпались на злодея. Он искал убежища во дворце с одним из клевретов своих, Даниилом Третьяковым: народ схватил их, убил их. Также и сына Михайлова, и Никиту Качалова, выломив дверь разрядной избы. Третий убийца Осип Волохов ушел в дом Михайла Битяговского: его взяли, привели в церковь Спаса, где уже стоял гроб Дмитриев, и там умертвили на глазах царицы. Умертвили еще слуг Михайловых, трех мещан, уличенных или подозреваемых в согласии с убийцами, и жену юродивую, которая жила у Битяговского и часто ходила во дворец. Но мамку оставили живую для важных показаний, ибо злодеи, издыхая, облегчили свою совесть искренним признанием. Наименовали и главного виновника Дмитриевой смерти: Бориса Годунова. Вероятно, что устрашенная мамка также не запиралась в адском кове. Но судьею преступления был сам преступник.
Беззаконно совершив месть, хотя и праведную – от ненависти к злодеям, от любви
                116

к царской крови, забыв гражданские уставы, извиняемый чувством усердия, но виновный перед судилищем государственной власти, народ опомнился, утих, с беспокойством ждал указа из Москвы, куда градоначальники послали гонца с донесением о бедственном происшествии без всякой утайки, написав бумагу на имя царя.


                XXY

Верные Годунову чиновники были расставлены по углицкой дороге: всех едущих задерживали, спрашивали, осматривали. Схватили гонца и привели к Борису.
Желание злого властолюбца исполнилось! Надлежало только затмить истину ложью, если не для совершенного удостоверения людей беспристрастных, то, по крайней мере, для вида, для пристойности.
Взяли и переписали грамоты углицкие, сказали в них, что царевич в судорожном припадке заколол себя ножом от небрежения Нагих, которые, закрывая вину свою, бесстыдно оклеветали дьяка Битяговского и ближних его в убиении Дмитрия, взволновали народ, злодейски истерзали невинных.
С этим подлогом Годунов спешил к Федору, лицемерно изъявляя скорбь душевную: трепетал, смотрел на небо, и вымолвил ужасное слово о смерти Дмитриевой, смешал слезы крокодиловы с искренними слезами доброго, нежного брата.
Царь горько плакал, долго безмолвствуя: наконец, сказал:
- Да будет воля Божия! – и всему поверил.


                XXYI

Столкновение Годунова с Шуйским было не случайным. Каждый династический кризис или ослабление власти неизменно выносили на поверхность эту княжескую семью, олицетворяющую могущество коренной суздальской знати. Опала нанесла удар влиянию Шуйских. Однако Борис не стал мстить Шуйским длительной ссылкой. Опальные провели в тюрьме и ссылке два года или немногим более, после чего Борис вернул князя Василия с уцелевшими братьями ко двору.
Князь Василий Иванович никак к дому своему не мог привыкнуть. Робел, кушая
на серебре, запивая еду из кубков в драгоценных камнях. В тюремной избе посуда была деревянная, пища простая… Сразу же навалилась великая забота: сороковой год. Нужно думать о женитьбе, о наследнике.
Собираясь первый раз после трехлетнего отсутствия в Думу, прикидывал, как подойти к Федору Ивановичу Мстиславскому. Старшую сестру Федора Ивановича постригли в монахини за то, что назначалась в жены царю, но есть у князя еще одна сестра. Породниться с Мстиславскими – соединить две царские крови Рюриковичей и Гедиминовичей. Великое дело! Краснея и трепеща, входил князь Василий в Грановитую палату.
Вдруг подбежал к нему Борис Годунов, поклонился:
- Какое, Господи, несчастье! В Угличе зарезали царевича Дмитрия.
Шуйский слюнку не успел сглотнуть, а конюший снова ему поклонился:
- Умоляю! Езжай в Углич, расследуй дело. Уже пущен слух, чтоб погубить меня. Ты правды не скроешь. Ты и братья твои много претерпели от меня, жалеть и покрывать Годунова Шуйскому не с руки. Да и честность твоя всем ведома.
Опустился Василий Иванович на свое место, с ним говорят, а он не слышит.

                117

Привели под руки царя. Сидел, плакал и был как совесть. Глядеть на него – горе, не глядеть невозможно.
Дума постановила назначить в комиссию по угличскому делу “Убиения царевича Дмитрия” и двенадцати человек государевых людей и митрополита Спасского и Подонского Галасия, боярина князя Василия Ивановича Шуйского, окольничего Андрея Петровича Клешнина и думного дьяка Елизара Вылузгина.


                XXYII

19-го мая, к вечеру, князь Шуйский, Клешнин и дьяк Вылузгин приехали в Углич, а с ними и крутицкий митрополит, прямо в церковь святого Преображения.
Там еще лежало Дмитриево тело окровавленное, и на теле нож убийц. Злосчастная мать, родные и все добрые граждане плакали горько. Шуйский с изъявлением чувствительности приступил к гробу, чтобы видеть лицо мертвого, осмотрел. Но Клешнин, увидев сие ангельское лицо, кровь и нож, затрепетал, оцепенел, стоял неподвижно, обливаясь слезами, не мог произнести ни единого слова: он еще имел совесть! Глубокая язва Дмитриевой гортани, перерезанная рукою сильного злодея, не собственною, не младенческою, свидетельствовала о несомненном убиении. Для того спешили предать земле святые мощи невинности: митрополит отпел их.
Потом ходил Василий Иванович смотреть место, где зарезали отрока. Солнце, что ли, в глаза ударило, золотило глазные яблоки – словно нельзя ему быть на святом месте. С тяжелой головой ушел на Волгу, для чего-то палкой размахнулся, бросил. Смотрел, как волны уносят нежданную ношу. “В каждое новое мгновение вода в реке новая, а река все та же, - подумалось князю. – А вот ушел из жизни человек, отрок, и мир уже не будет таким, каким мог быть и прежнего мира тоже не станет. Смерть отрока многое переменит в царстве, а может, и само царство”. Утихомирилась боль в голове, отправился Василий Иванович на допросы.
Василий Шуйский собрал духовенство и граждан, он спросил у них:
- Каким образом Дмитрий, от небрежения Нагих, заколол сам себя?
Единодушно, единогласно – иноки, священники, мужи и жены, старицы и юноши – ответствовали:
- Царевич убиен своими рабами Михайлом Битяговским и клевретами по воле
Бориса Годунова.
Особенно возмущался представший перед комиссией Михаил Нагой, сказал, тыча пальцем в членов комиссии:
- Царевича зарезали Осип Волохов, Никита Качалов и Данила Битяговский, сын дьяка Михаила, соглядатая Годунова.
- Ты видел, как было дело? – спросил Нагого Вылузгин.
- Сам не видел, но знаю.
Андрея и Григория Нагих уличили в неправде. Андрей был в тереме, прибежал на крик тотчас, застал царевича на руках кормилицы Ирины Тучковой – мертвым…
Григорий приехал в терем из города, услышал колокол. Но говорил, что царевич был жив. Зато оба твердили, как заклятые:
- Царевича зарезали!
- Ты видел, кто убивал царственного Дмитрия? – спросил Шуйский Григория.
- Не видел. Царевича зарезали!
Шуйский распустил народ, стал вести допросы тайно, особенно не миром, действуя угрозами и обещаниями. Призывал, кого хотел, писал, что хотел – и, наконец, с

                118

Клешниным и с дьяком Вылузгиным составил следующее донесение царю, основанное будто бы на показаниях городских чиновников, мамки Волоховой, жильцов или царевичевых детей боярских, Дмитриевой кормилицы Ирины, постельницы Марьи Самойловой, двух Нагих: Григория и Александра – царицыных ключников и стряпчих, некоторых граждан и духовных особ.
“Дмитрий, в среду, мая 12-го, занемог падучею болезнью, в пятницу ему стало лучше: он ходил с царицею к обедне и гулял на дворе. В субботу, также после обедни,
вышел гулять на двор с мамкою, кормилицею, постельницею и с молодыми жильцами: начал играть с ними ножом в тычку, и в новом припадке черного недуга проткнул себе горло ножом, долго бился о землю и скончался. Имея сию болезнь и прежде, Дмитрий однажды уязвил свою мать, а в другой раз объел руку дочери Андрея Нагого. Узнав о несчастии сына, царица побежала и начала бить мамку, говоря, что его зарезали Волохов, Качалов, Данила Битяговский, из коих ни одного тут не было, но царица и пьяный брат ее Михайло Нагой велели умертвить их и дьяка Битяговского безвинить единственно за то, что сей усердный дьяк не удовлетворял корыстолюбию Нагих, и не давал им денег сверх указа государева. Сведав, что сановники царские едут в Углич, Михайла Нагой велел принести несколько самопалов, ножей, железную палицу – вымазать оные кровью и положить на тела убитых, в обличение их мнимого злодеяния”.
Эту нелепость утвердили своею подписью воскресный архимандрит Феодосий, два игумена и духовник Нагих от робости и малодушия, а свидетельство истины, мирское единогласие, было утаено: записали только ответы Михайла Нагого, как бы явного клеветника, упрямо стоящего в том, что Дмитрий погиб от руки злодеев.


                XXYIII

Работа комиссии была в самом разгаре, когда 24-го мая на Троицу приехал к Шуйскому гонец от братьев: Москва сгорела дотла. Двор Василия да их собственные дворы, слава Богу, целы. Во время пожара царя в Москве не было, ушел ради праздника в Сергиев монастырь с царицей, с конюшим, с боярами. Подожгли или грех сам собой случился – неведомо. Загорелся сначала Колымажный двор, а там Арбат, Никитская, Тверская, Петровка. Сгорел новый Белый город, Посольский двор, все Занеглинье,
Стрелецкая слобода.
Народ побежал к Троице просить царя о милостыне. Ведь все стали нищи, наги, без крыши над головой.
- Не уберегши царевича, прогневали мы Господа! – сказал митрополит Галасий, отслужив молебен, по сгоревшим в огне.
- Не Бог Москву сжег, а люди, - на это огрызнулся Григорий Нагой. – Пусть комиссия поедет в стольный град да поищет, И не того, кто поджигал, а того, кто велел поджигать. Небось, Кремль и Китай-город целехоньки.
Снова ходил князь Василий на Волгу смотреть. Думал:
“Вот когда плачет раб Божий Иван, премного негрозный у Господского престола! Сатанинской неистовостью уничтожен корень великого древа великих русских князей. Последний корешок сломлен… Но неужто Бог для Бориса приготовляет царство? Или Борис не кромешный опричный? Или мало за ним таких злодейств? Ничего ему не делается. Кругом счастлив. От Малютиной дочери дочка у него растет, сына Бог дал…, - и вдруг пришли на ум: - у брата Дмитрия от другой Малютиной дочери – приплода нет”.
Князя Василия прошибло ледяным потом: а ведь у Шуйских-то – от пятерых – никого! Василисины детки не в счет. От Андрея уж не будет…

                119

На вечерне дал зарок перед иконой Богородицы:
- Вернусь из комиссии, пошлю сватов к Мстиславскому.
Сказал: “комиссия” и почувствовал: мурашки под кафтаном сидят жабами.


                XXIX

Шуйский, возвратясь в Москву, 2-го июня представил свои допросы государю, государь отослал их к патриарху и святителям, которые в общей Думе с боярами велели читать сей свиток знатному дьяку Василию Щелканову.
Выслушав, митрополит крутицкий Галасий встал и сказал Иову:
- Объявляю священному Собору, что вдовствующая царица в день моего отъезда из Углича призвала меня к себе и слезно убеждала смягчить гнев государев на тех, которые умертвили дьяка Битяговского и товарищей его, что она сама видит в сем деле преступление, моля смиренно, да не погубит государь ее бедных родственников.
Лукавый Галасий, исказив слова несчастной матери, подал Иову новую бумагу от имени городового углицкого приказчика, который писал в ней, что Дмитрий действительно умер в черном недуге, А Михайло Нагой, пьяный, велел народу убивать невинных.
И Собор поднес царю Федору доклад такого содержания:
“Да будет воля государева. Мы уже удостоверились несомнительно, что жизнь царевича прекратилась судом Божиим. Что Михайло Нагой есть виновник кровопролития ужасного, действовал по внушению личной злобы и советовался со злыми вещунами, с Андреем Мочаловым и с другими, что граждане углицкие вместе с ним достойны казни за свою измену и беззаконие. Но сие дело есть земское: ведает оным Бог и государь. В руке державного опала и милость. А мы должны единственно молить Всевышнего о царе и царице, о тишине и благоденствии народа”.
Из всех опрошенных беду своими глазами видели восемь человек. Мамка царевича Василиса Волохова, которую царица Мария била поленом за недосмотр, наговорила больше других: “Царевич играл ножом. Тут пришла на него черная болезнь и бросила его о землю, и тут царевич сам себя ножом поколол о горло, и било его долго, да тута его и не стало”.
Видел, как царевича “долго била падучая” Семейка Юдин. На дворе Семейка не был, стоял у поставца, посуду к обеду готовил. В окно на беду смотрел.
Постельница Марья Колобова, кормилица Ирина Тучкова, двое их сынишек и двое мальчиков-жильцов единственные, кто оказался рядом с царевичем. Дети, когда царевич упал на нож, испугались. Тучкова же взяла его на руки.
Все шестеро показали: “царевич покололся сам”. Вернее, так записано в показаниях.
Царица Мария тоже была допрошена. С Шуйским, с Клешниным говорить не
пожелала. Приняла митрополита Галасия, сказала ему:
- Приключилось дело грешное, виноватое.
Это о ее братьях: двенадцать человек царевых слуг побили.
Сама царица тоже погубила душу: приказала забить до смерти дуру-шутиху – на царевича порчу напускала.


               


                120


                XXX

Уезжал Шуйский в Углич из Москвы белокаменной, а воротился в Москву черную, как уголь.
От Углича – уголь? – с ужасом подумал князь Василий.
Хоть и черно было в Москве, но весело, топоры тюкали, будто со всего белого света слетелись дятлы дупла долбить.
Накануне Троицы, а отсутствие государя, уехавшего с боярами в лавру святого Сергия, запылал в Москве двор Колымяжный, и в несколько часов сгорели улицы Арбатская, Никитская, Тверская, Петровская до Трубы, весь Белый город и за ним  двор Посольский, слободы стрелецкие, все Занеглинье: дома, где жило знатное дворянство, уцелели. Но граждане остались без крова, некоторые и без имения. Стон и вой раздавался среди обширного пепелища, и люди толпами бежали на Троицкую дорогу, встретив Федора, требовать его милости и помощи. Борис не допустил их до царя. Явился между ними с видом любви и сожаления, всех выслушал, всем обещал и сделал обещанное: выстроил целые улицы.
Бориса Федоровича Годунова рассматривали в Москве как ангела: кто не попросит, что ни попросит – пожалуйста! Деньги, льготы, железо, работников. О таком благодетеле не грех помолиться. Но приходила ночь, являлись в снах сгоревшие в огне и, пробудившись от собственного крика, москвичи думали о Борисе иное. По его умыслу Москва была зажжена! Хотел, чтоб люди забыли о зарезанном царевиче. Пустая затея: подумаешь об углях – Углич вспомнишь.
Случайно ли воспользовался он несчастием столицы для приобретения любви народной, или был тайным виновником оного, Борис хотел обратить сие подозрение на своих ненавистников. Взяли людей Афанасия Нагого и братьев его, допрашивали и говорили, что они уличаются в злодействе, однако ж, не казнили их, и дело осталось не ясным.


                XXXI

Скоро и другой, как бы благоприятный для Годунова случай, великою неожиданностью опасною взволновал всю Москву и всю Россию, отвлек мысли народа
от ужасной Дмитриевой смерти: нашествие варваров.
Маня Федора уверениями в дружестве, хан Казы-Гирей сносился с королем шведским, требовал от него золота, обещал сильным нападением поколебать Москву, и действительно к тому готовился, исполняя приказ султана.
Наступила весна, всегда опасная для южной России, а царская Дума не тревожилась, выслав в начале апреля знатных воевод к береговой рати: князя Мстиславского, Наготкова, Трубецких, Голицына, Федора Хворостинина в Серпухов, Калугу и в другие места.
26-го июня прискакали в Москву гонцы с вестью, что степь покрылась тучами
ханскими, что не менее ста пятидесяти тысяч крымцев идет к Туле, обходя крепости, нигде не медля, не рассыпаясь для грабежа. Воеводам степных крепостей были разосланы указы спешить к Серпухову, соединиться с князем Мстиславским, чтобы встретить хана в поле.
К несчастью главное русское войско стояло в Новгороде и Пскове, наблюдая шведов. Оно не могло поспеть к решительной битве. О нем уже не думали. Объявили

                121

Москву в осаде. Поручили блюсти дворец государев князю Ивану Михайловичу Глинскому, Кремль – боярину князю Дмитрию Ивановичу Шуйскому, Китай – Голицыну, Белый город – Ногтеву-Суздальскому и Ивану Туренину.
27-го июня сведали о быстром стремлении неприятеля к столице, и, следовательно, Мстиславскому дали распоряжение идти к Москве.
Большой полк Годунов не решился взять себе, отдал Мстиславскому. Полк Правой руки вел князь Никита Трубецкой, Передовой – брат его Тимофей, Сторожевой – князь Борис Камбулатович Черкасский, Левой руки – князь Василий Карданукович Черкасский.
У Бориса была своя полевая Дума из шести человек: кравчий Александр Никитич Романов, окольничий Андрей Клешнин, казначей Деменша Черемисин, оружничий Богдан Бельский. Бельский – воевода опытный и Борис приблизил к себе старого своего товарища.
Федор отдал Борису всех дворян своих и телохранителей, дотоле неразлучных с особою монарха. Заключился в уединенной палате с супругою и с духовником для молитвы. Не боялся опасности, ибо считал за грех бояться и, сделав все, что мог, для спасения Отечества, с ангельским спокойствием предавал себя и державу в волю Всевышнего. За правителем ехали и все бояре, как бы за государем. В свите сопровождавших его был князь боярин Василий Шуйский. Его не удивляло поведение Федора о наделении правителя своими правами. Ведь война.
Борис был встреченный и приветствуемый воеводами, он и взял главное начальство из рук знатнейшего или опытнейшего вождя, князя Мстиславского, удовольствовался вторым местом в большом полку.
Всю ночь стояла рать под знаменами. Всю ночь бодрствовал Годунов, ходил по рядам, укрепляя дух воевод и воинов, советовал и принимал советы, требовал доверенности и находил ее, великим умом заменяя недостаток в опытности ратной.
Знали о близости неприятеля. Слышали вдали шум, топот коней и на рассвете увидели густые толпы ханские. Казы-Гирей шел осторожно, стал против села Коломенского, и с Поклонной горы, обозрев места, велел своим царевичам ударить на войско московское.
Многочисленная конница неприятельская спустилась с высоты на равнину, загремели все бойницы стана, монастырей.
Кремлевские и сотни отборные из каждого полка с отборными головами, дружины литовские, немецкие, с их капитанами, выступили из укрепления, чтобы встретить крымцев. А воеводы с главным войском оставались в дощатом городке и ждали своего часа.
Битва началась во многих местах, ибо неприятель, осыпанный пушечными ядрами, разделился, пуская стрелы и в схватке действуя саблями лучше русских. Но русские имели выгоду, искусно стреляли из ручных пищалей, стоя и нападая дружнее.
Несчастная равнина покрывалась более мусульманскими, нежели христианскими трупами.
Сражение было нерешительно. С обеих сторон подкрепляли ратующих, но главные силы еще не вступали в дело: Мстиславский, Годунов с царскими знаменами и лучшею половиною войска не двигались с места, ожидая хана, который со своими надежнейшими дружинами занял с вечера село Воробьево и не хотел сойти с горы, откуда алчный взор его пожирал столицу, добычу завидную, но нелегкую.
Множество татар легло в сече. Множество было ранено. Царевич Вахты-Гирей, несколько больших князей и мурз. Взято в плен также немалое число людей знатных.
Дух упал у хана и у вельмож крымских. Они советовались, что делать, и более ужасали, нежели ободряли друг друга рассуждением о следствиях новой, решительной
битвы, слыша пальбу беспрестанную, видя сильное движение между станами и в Москве,
                122

ибо Годунов не жалел народу, велел и днем и ночью стрелять из пушек для устрашения неприятеля, и граждане после сечи толпами устремлялись в стан приветствовать храбрых, вечно живых друзей и родственников, узнать о мертвых.
Пленники российские и в узах, ответствуя на вопросы хана, говорили ему, что в Москву пришло свежее войско из Новгорода и Пскова.
Хан мог им и не верить, но уже видел обман короля шведского, видел, что Россия, невзирая на войну со шведами, имеет довольно защитников – и бежал за час до рассвета.
Известив о том государя, воеводы при звуке всех колоколов радостной Москвы, со всеми полками выступили вслед за ханом, который бежал без памяти, оставляя на пути им в добычу и лошадей, и рухлядь, и запасы.


                XXXII

Дошло дело до расправы и над Угличем. Привезли в Москву Нагих, кормилицу Дмитриеву с мужем и мнимого вещуна Мочалова в тяжких оковах. Снова допрашивали, пытали, особенно Михайла Нагого, и не могли вынудить от него лжи о самоубийстве Дмитрия. Наконец, сослали всех Нагих в отдаленные города и заключили в темницы. Вдовствующую царицу неволею постриженную, отвезли в дикую пустыню святого Николая на Выксе (близ Череповца), тела Битяговского и товарищей его, вынули, отпели в церкви и предали земле с великою честью, а граждан тамошних, объявленных убийцами невиновных, казнили смертию, числом около двухсот, другим отрезали языки, многих заточили. Большую часть вывезли в Сибирь и населили ими города Пелым, так что древний обширный Углич, где было 150 церквей и не менее тридцати тысяч жителей, опустел навеки. В память ужасного Борисова гнева на смелых обличителей его дела.
Мамка Василиса Волохова получила от Годунова имение.
Глава следственной комиссии боярин Василий Иванович Шуйский снова был в почете. Поехал воеводствовать в Новгород Василий. Его младшие братья Александр да Иван, придя в возраст, были возведены в боярское звание. Князя Александра пожаловали в начальники московского Судного приказа.
Однако когда князь Василий Иванович, переговорив с князем Мстиславским,
собирался уже, было, сватов к нему посылать, вдруг примчались гонцы от конюшего: не сметь! По воле государя сестра Федора Ивановича Мстиславского посватана за князя Бориса Черкасского.
Такова воля царя.
Пришлось смириться.


                XXXIII

Годунов едва, было, не лишился вожделенного плода своих козней, от случая естественного, но неожиданного. Вдруг разнеслась весть от двора Кремлевского до самых крайних пределов государства – и всех, кроме Бориса, то монарха до земледельца, исполнила счастливой надежды – весть, что Ирина беременная.
Через несколько месяцев нетерпеливого ожидания, Ирина родила дочь, к облегчению Борисова сердца. Но родители были и тем счастливы, как ни желали иметь
наследника престола: разрешилось неплодие, и нежность их могла увенчаться плодом новым в исполнение обоюдного желания. Не только чувствительная мать, но и тихий, хладнокровный Федор, в восторге благодарили Всевышнего за милую дочь, названную

                123

Феодосией, 14-го июля окрещенную в обители Чудовской. Федор простил всех опальных, самых важных преступников, осужденных на смерть: велел отворить темницы и выпустить узников. Наделил монастыри богатою милостынею и послал множество серебра духовенству в Палестину.
Народ также радовался: но люди, склонные к подозрению, угадывая сокровенность
души Борисовой, за тайну передавали друг другу сомнение: не мог ли Годунов подменить младенца, если царица родила сына и вместо него обманом представить Феодосию, взятую им у какой-нибудь бедной родительницы?
С другой стороны любопытные спрашивали:
- Должна ли Феодосия, если не будет у нее братьев, наследовать державу?
Случай, дотоле беспримерный, не мог ли служить примером для будущего? Россия никогда не имела жен венценосных по наследию, но не лучше ли установить новый закон, чем осиротеть престолу?
Эти вопросы, затруднительные, беспокоили и Годунова: но они сами разрешились, к его успокоению, смертию Феодосии в следующем году.
Несмотря на все утешение веры, Федор долго не мог осушить слез своих. С ним плакала и столица, погребая юную царицу в девичьем монастыре Вознесенском и разделяя тоску нежной матери.
Царевна Феодосия, прожив год, померла. Царь и царица были неутешны и узнали вдруг, что в малой часовне при речке Тускаре сберегается образ Знамения Богоматери. Обретен сей образ в 1295 году, князь Рыльский взял икону к себе в город, да она исчезла и объявилась на прежнем месте.
Федор Иванович, чувствуя смертельную немочь, приказал принести икону в Москву. Помолился, отбил несчетные поклоны, царица Ирина украсила чудотворную дорогим окладом и возвратила часовне, вокруг которой начала построили монастырь, а вкруг монастыря возродили древний Курск.
Здоровье государя все ухудшалось, таял как свеча. И не черты блаженного, но черты мудреного, смиренного явственно проступали на его лице.
В это время, приближаясь к мечте, Годунов более и более старался обольщать людей наружностию государственных и человеческих добродетелей. Еще более умножал свои тайные злодеяния новыми. Одно из них:
Так называемый царь и великий князь тверской Симеон Бекбулатович, женатый на сестре боярина Федора Мстиславского, снискал милость Ивана Грозного верною службою и принятием христианского закона, имея в Твери пышный двор и власть наместника с какими-то правами удельного князя, должен был в царствование Федорово выехать оттуда и жить уединенно в селе своем Кушалине. Не знаменитый ни разумом, ни мужеством, он слыл, однако ж, благочестивым, смиренным в счастии, великодушным в ссылке, и казался опасным правителю, нося громкое имя царское и будучи зятем первого родового вельможи. Борис в знак ласки прислал к нему на именины вина испанского. Симеон выпил кубок, желая здравия царю, и через несколько дней ослеп, будто бы от ядовитого зелья, смешанного с сим вином.
На пиру Борис Годунов подошел к Василию Шуйскому. Слуга и конюший был похож на человека, взобравшегося на огромную гору. Расслабленный, пьяненький, ткнул лбом в лоб князя и сказал ему тихонько:
- Знал бы ты, Василий, какая усталь давит мне голову. Лошади таких возов не
тягают. Не завидуй. Сие занятие – царством править – для безумца. Не завидуй, люби меня. Я всегда к тебе шел с открытой душой.
- Я люблю тебя, - ответил Василий. – Хочу, да не могу представить твоей тяжести. В воеводах, что ни день, то новость, а тут – царство.
- Теперь я поправлюсь. – Борис улыбнулся, поглядел в глаза доверительно,
                124

поцеловал князя в щеку.
Верно, поправился. Словно плечи у него раззуделись, творил дела великие, вечные.
Оберегал Москву от набегов хана, на татарских сакмах – степных путях – повелением царя, но мыслью Годунова начали строить засечную линию, города-крепости: Воронеж, Ливны, Кромы, Белгород, Оскол, Валуйку.
По молению царя Федора и царицы Ирины восстановили опустевший войною, разграбленный татарами Курск.


                Глава третья

               
                I

Федор Иванович изнемог и умирал, как и жил: не гневаясь и не протестуя. Бескостные руки его не могли и свечу держать, и Федор Иванович слабо, извинно улыбался. Но он был царь, и велено было растворить на Москве двери церквей, вызжечь свечи, всенародно вопия, с надеждой, молить о продлении дней последнего в роде Рюриковичей.
В конце 1597 года впал в тяжкую болезнь, 6-го января открылись в нем явные признаки близкой смерти.
На колокольню Чудова монастыря полез по обмерзшим ступеням звонарь. Колокольня была стара. В кладке зияли дыры. Ветер гулял по стенам, опасно гудел, тревожил.
- Иисусе Христе, сохрани нас! – шептал звонарь, осторожно ступая по заметанным снегом, неровным ступеням. – Иисусе Христе…, - хватался красными, замерзшими руками за обледенелые перила. Ветер пронимал монаха до костей. – Грехи наши, - шевелил серыми губами, - грехи…
Знал он, по ком звонить идет, и скорбел сердцем.
“Тиха, тиха была жизнь на Москве при блаженном Федоре Ивановиче, -
толкалось в голове, - почитай, так и не жили никогда…” И не то мороз, не то мысли эти выжали из глаз слезу. Светлая капля поползла по бескровному, рытому морщинами лицу. Пожалел монах царя.
Чернец забрался на звонную площадку, широко перекрестился, крепко прижимая пальцы к груди, и взялся за колючую от мороза веревку. Качнулся легким
телом, падая вперед, ударил в стылую медь.
- Бом! – поплыло над городом. Бом! Бом! Бом! – как крик.
Двери сорока сороков церквей растворились на Москве, ярко вспыхнули свечи перед иконами, упали на колени люди, и многократно было повторено:
- Боже, продли дни блаженного.
На московскую землю в те дни упали невидимые холода. Спасаясь от их лютости, слетелось в город воронье, сорочье, лесные птицы.
В Кремле, у царского дворца, для обогрева, презрев боязнь перед пожарами, разрешили жечь костры. Пламя вздымалось рыжими сполохами к тесному небу, бурлило, но люди вплотную подступали к огненным языкам. Тянули руки к жару.
Мороз давил на плечи.
Костры были зажжены и на улицах у многих церквей, и на перекрестках. И ревели, ревели стылые колокола.
Колокола гудят, гудят непрерывно. Рвут душу. … Но видно, уже ничего нельзя
                125

было вымолить у Бога для Федора Ивановича. Он умирал, и только малая жилка, явственно проступившая на запавшем его виске, билась, трепетала, обозначая, что жизнь не покинула ослабевшее в немощи тело.
Патриарх Иов, белый как лунь, с изможденным молитвами и постами лицом, ломая коробом вставшую на груди мантию, склонился к умиравшему, спросил, отчетливо
выговаривая:
- Государь, кому царство, нас, сирых, и свою царицу приказываешь?
Царь молчал.
Иов, помедлив, начал вновь:
- Государь…
Державшие крест руки Иова, ходили ходуном. Боязно было патриарху.
В царской спальне душно, постный запах ладана перехватывает дыхание. Оконце бы растворить, впустить чистого морозного воздуха, но не велено.
У низкого царского ложа, на кошме, большая белая борзая, любимица Федора. Узкую морду положила на лапы, и в глазах огоньки свечей. Разевает пасть борзая, тонкий алый язык свивается в кольцо. Борзая еще глубже прячет морду, шерсть топорщится у нее на загривке. Может, не доверяет людям, стоящим у царского ложа? Может, боится их? Может, опасное чует?
Патриарх шептал молитву.
Со стены на Иова смотрели иконные лики древнего письма. Прямые узкие носы, распахнутые глаза. В них скорбь и мука. Многому свидетели были древние, черные доски, многое свершилось перед ними. И рождения были и смерти – все пронеслось в быстротекущей жизни, а они все глядят молча. А что поведать могут доски? Человек лишь един наделен глаголом.
Вдруг малая жилка на виске государя дрогнула сильнее, как если бы кровь бросилась ему в голову. Губы Федора Ивановича разомкнулись.
- Во всем царстве и в вас волен Бог, - сказал государь, уставив невидящие глаза на патриарха.
Иов склонился ниже, дабы разобрать слова.
- Как Богу угодно, - продолжал Федор Иванович, слабо шевеля губами, - так и будет. И в царице мой Бог волен, как ей жить…
Жилка на виске царя опала.
Иов медлил, согнувшись над ложем, словно ожидая, что царь заговорит еще, хотя понял – устам Федора Ивановича никогда не разомкнуться.
Душа Иова содрогнулась.
Патриарх выпрямился, и царица Ирина, взглянув ему в лицо, страшно закричала.
Упала головой вперед.
Больной, задушенный голос царицы подхватили в соседней палате, потом дальше, дальше, так, что стоны и вопли пошли и пошли гулять по многочисленным лестницам и лесенкам, переходам и переходикам старого дворца. Бились в стены, в окна, в низкие своды палат, пугая, еще и еще раз говоря всем и каждому – хрупок и немощен человек и коротки его дни. Борзая с пронзительным, стонущим визгом вскочила с кошмы, метнулась к Федору, отпрянула назад, уткнулась в колени царицы. И вдруг повернулась к людям. В глазах вспыхнула ярость. Зарычала борзая, оглядывая стоящих в палате, будто говоря: “Царицу я не отдам”. Прильнула к Ирине.
Иов, протянув невесомую руку, опустил веки Федора Ивановича.
Двери царской палаты бесшумно распались. В палату вступили бояре. Косолапя, настороженно косясь на бьющуюся у царского ложа Ирину, вошел Федор Никитич Романов. Рыхлые щеки боярина подпирал шитый жемчугом воротник. Топорщился на затылке. За плечами у Федора Никитича теснились дядья и братья. Боярин встал на
                126

колени, прижался лбом к дубовым половицам.
В спаленку вступил дородный, не в обхват, князь Федор Иванович Мстиславский, и тоже повалился  снопом. В дверях, плечом к плечу, стояли Шуйские. Точащие бороды, разинутые рты, и дальше, дальше, вниз по лесенкам, все тоже бороды, разинутые рты, расширенные глаза.
- Что там? Ну?
Царица сквозь рыдания отчетливо сказала:
- Я вдовица бесчадная, мною корень царский пресекается. – Дальше слов разобрать было нельзя: захлебнулась в слезах.
Свеча в руках царя, сложенных на груди, то вспыхивала ярко, то пригасала, и тени о пламени метались по стенам.
Борзая рычала, скалила зубы.
Тесня друг друга, бояре напирали.
Голос Иова доносился едва слышно:
- Чтобы не оставила нас, сирот, до конца. Была бы на государстве…
- Что, что он сказал? – переспросил глуховатый казанский воевода, в спешке прискакавший в Москву.
Как же, сейчас на Москве вершились большие дела. Надо было поспешать. Одежка у воеводы медвежья, плечи крутые. Локтями отталкивал соседей, лез вперед. Воевода знал: в такие дни жаться поближе к трону. А то, гляди, другие забегут вперед.
- А? – во второй раз, с придыханием, переспросил он. – Что сказал Иов?
Ему ответили:
- К присяге приводит царице.
- Царице? – воевода забеспокоился, глаза забегали. – Как это?
- Молчи, - зло сказал кто-то из верхних.
Воевода угнул голову. Унял пыл. Знал и такое: не откусывай больше, чем проглотить можешь, - кусок застрянет поперек глотки.
Федор Никитич, упираясь руками в пол, поднял голову, и увидел стоящего за царским ложем подле слепенького окна, правителя Бориса Федоровича. Тот, не мигая, смотрел на Романова. Глаза правителя не то пугали, не то предупреждали. И первому и второму было ведомо: сойдутся их дорожки, и кто-то должен будет уступить. А уступить ни тому, ни другому не хотелось.
“Так-так, - соображал Федор Никитич, клонясь долу, - значит, оговорено у них с Иовом. Присягу, вишь, царице, вдове, произнес патриарх-то… Быстро скумекали. Быстро…”
На презрительном желтом лице боярина проступила гневная краска. Дрогнули
щеки, но и он сжал зубы и окаменел лицом.
Мстиславский Федор Иванович наморщил лоб, задумался. Но ни тот, ни другой не разомкнули уст. Оно и понятно: в такую минуту, когда все шатко, валко и неясно еще, кому на высокий трон, а кому в ссылку, в безвестность – каждое слово имеет особый смысл и произнести его страшно.
Федор Иванович катнул на скулах желваки. Зло волной ударило ему в голову. Боярин засопел, утопил широкий подбородок в широком воротнике.
Шуйский Василий Иванович хотел взгляд Федора Ивановича перехватить. Но
так и не разглядел глаз. Насупился боярин Федор, глаза завесил бровями, и что там за веками, не угадать.
Молчали бояре, а в каждой голове свои мысли, думы путанные. И по тайным тропочкам бежали те мысли, петляли, от поворота до поворота, обгоняли одна другую. О царской короне думали бояре.
Пламя свечи, удерживаемое неживыми царскими пальцами, все билось и билось, и
                127

воск стекал светлыми слезами.
И тесно было в спаленке, потолочек крестовый нависал низко – Федор Иванович не любил просторных покоев, а какая ширь увиделась многим, какие дали открылись! Захватывало дух. Кружились головы. Темнело в глазах. И, пугаясь своих дум, бояре ниже склоняли головы. Отстранялись друг от друга: не приведи Господи, сосед угадает мысли.
Наконец, изъявляя глубокую скорбь и необыкновенную твердость духа, лично Годунов напомнил боярам, что они, уже не имея царя, должны присягнуть царице: все с ревностью вспомнили сей обряд священный, целуя крест в руках патриарха. Случай дотоле беспримерный: ибо мать Иванова, Елена, властвовала только именем сына-младенца: Ирине же отдавали скипетр Мономахов со всеми правами самобытной, неограниченной власти.
Тело Федорово вложили в раку при самой Ирине, которая ужасала всех исступлением своей неописанной скорби: терзалась, билась, не слушала ни брата, ни патриарха. Их уст ее, обагренных кровью, вырывались слова:
- Я вдовица бесчадная… мною гибнет корень царский!
К вечеру отнесли гроб в церковь Михаила Архангела патриарх, свидетели, бояре и народ вместе. Не было различия в званиях: общая горесть сравняла их. Был здесь и князь Василий Шуйский с братьями Дмитрием и Иваном. Были они и 8-го января, когда совершилось погребение. Отверзли могилу для гроба Федорова подле Ивана Грозного.


                II

Борис взял на себя роль местоблюстителя трона по смерти Федора. Конюший действовал в соответствии с законом, выступил в качестве полномочного представителя, а точнее, выразителя воли боярской Думы.
Традиция назначения местоблюстителя базировалась на практике древних лет, когда конюших действительно назначали из старших, самых знатных старомосковских родов. По рождению Годунов к этому кругу не принадлежал, но он нашел выход из
положения. Он решил пока править именем сестры-царицы. Все меры, проведенные в жизнь царицей в дни вдовства, готовились правителем.
Следуя традиции, в день похорон мужа, 8-го января, Ирина обнародовала указ о всеобщей и полной амнистии, повелев без промедления выпустить из тюрем всех опальных, изменников, татей (воров), разбойников и прочих сидельцев.
Преданный правителю патриарх разослал по всем епархиям приказ отслужить службу и целовать крест Годуновым.
Однако из этого ничего не вышло: Ирина, подобно мужу, часто болела от недуга (возможно, чахотки), силы ее угасали.
Вопреки всем планам Годунова, она решила исполнить просьбу набожного Федора посвятить себя служению Богу.
15-го января она объявила, что уходит в монастырь. От царствования Ирина отказалась, и в простом кожаном возке съехала из Кремля в Новодевичий монастырь.
Как съехала – никто не приметил. К тайному крыльцу ранним утром подогнали санки, царица, шатко ступая по снегу, сошла молча, и дверца возка плотно закрылась.
Кони шагом пошли из Кремля. Подковы глухо простучали по наледи. Даже стрельцы на башне не повернули голов. Возок беден, кто мог подумать, что то царица съезжает из Кремля?
В Новодевичьем царица постриглась под именем инокини Александры. В храме стояла ни жива, ни мертва. Двое монахинь поддерживали под локотки. Царицу шатало.

                128

Игуменья положила ей руку на голову. На серебряном блюде поднесли ножницы, светлый локон упал на холодные плиты храма, и царицы не стало на Москве.


                III

Верхние бояре сидели в Думе по целым дням до поздней ночи, потели в шубах, зло кричали, но согласия не было между ними. Вспоминали друг другу обиды, местничались.
Федор Никитич – сырой, распаренный ходил мелкими шагами по палатам, уговаривал. На высокий лоб из-под горлатной шапки ползли капли пота. Дрожали губы. В кулак сжимал свою душу боярин, поднимал голос. Но его не слушали. Ведомо было: знатен боярин и, наверное, более других близок к царскому трону, однако, и ему отдать первое место не хотел никто.
Шуйские заступали дорогу.
Мстиславские косились.
Нет, не было согласия у бояр, да быть не могло. Так – стоял бездельный крик.
Федор Никитич хлопнул в ладоши. К нему подскочил кто-то из слуг. Боярин велел принести вина. Знал: вино людей лучше слов склоняет к согласию.
Вино принесли. Начали обносить думных, но бояре воротили лица. Мстиславский лишь взял ендову. Пил долго, жадно. Бока ходили, как у запаленной лошади. Но ендову отставил боярин, а глаза все так же были злы.
Федор Никитич глотнул из кубка. Вино обожгло, словно уксус. “Нет, - понял, - не до питья сейчас”. Оглянулся. На него смотрели многие. В глазах светилось: “Хитришь, боярин, но и мы не просты”, “Псы, псы злые, - подумал Федор Никитич, - сожрать друг друга готовы”.
А оно верно – так и было, каждый в думных палатах – матерый волчище. В Думу-то слабые редко попадают. Дума она и есть Дума – вершина государства. Сюда забраться на хилых ногах нельзя. Думного не удавишь ничем, и испугать трудно. А гордыни любой полон выше горла. Так разве он уступит другому дорогу?
Так вот и сидели по лавкам. И много думано было и предостаточно говорено, а ладу нет, как нет.
“Худо, - говорили на Москве, - совсем худо”. Московский люд волновался. Разговоры на площади все те же:
- Бояре лаются. Эх ты, Москва, Москва несчастная.
Задирая головы, смотрели на дворец. Но что увидишь? Что услышишь? Стены толстые у дворца. Нет, не разгадать, о чем думают верхние.
В думных палатах Мстиславский прижимался к муравленой печи. Боярина знобило. Грел ладони, косился на Федора Никитича прищуренным, недобрым глазом. В голове, как Федора Романова, вертелось: “Псы, псы алчные”. Единственная разница: ежели Никитич его причислял к псам, то князь, прежде всего, Никитича величал самой жадной и алчной собакой.
Мерещился Мстиславский. И царя еще нет, а бояре делят приказы. Каждый норовит сесть повыше.
- Куда тебе, худородному, заскакивать! – кричал кто-то. – Ишь ты, на Конюшенный приказ метит!
- Худородному? Да мой прародитель с Рюриковой дружиной на Русь вышел…
Обиженный захлебнулся злой слюной, раскашлялся.
Мстиславский не повернул головы.
А голоса надрывались.

                129

- Какую ни есть избу дадут, и тем будь доволен.
- Мне, какую ни есть избу?
И кто-то грохнул кулаком так, что в поставцах, расставленных по стенам, зазвенела
посуда.


                IY

Из боярских палат по ступенькам лесенок пошел щепетной походкой всесильный думный дьяк, хранитель печати, хитроумным умом вылезший из грязи в князи Василий Щелканов. Высокий, с глазами проницательными, от взгляда которых холодно в груди становилось у человека, ступал твердо, на скулах желваки играли.
Голоса крепли на площади, и он ускорил шаг.
Немецкие мордастые мушкетеры, закованные в железные латы, распахнули двери. Василий вышел на Красное крыльцо, шагнул широко, да вдруг остановился. К нему качнулись толпой. Задышали лицо в лицо. Василий чуть отступил, но, набрав побольше воздуха в грудь, властно крикнул:
- Присягайте боярской Думе!
И, оказалось, крикнул зря. К нему подступили вплотную. Бешеные глаза, кривые губы, пальцы, сжатые в кулаки. Дохнуло чесночным духом, хмельным перегаром, злым потом, толпа закричала разом:
- Не знаем ни князей, ни бояр, знаем только царицу!
Щелканов поднял руку. Глаза налились гневом. Тоже свое знал, и смелости ему было не занимать.
- Царица постриглась!
Открыл рот еще что-то крикнуть, но нашла коса на камень, и думный дьяк уразумел – надо уходить. Хуже будет. Того и гляди, возьмут за грудки, а что из того получится, может, дьяку было ведомо. Народ московский не одного спихивал с царского крыльца. Да еще и так, что расшибались насмерть те, когда спихивали. Головой об камни – и дух вон. Кремлевские камни кровь любят.
В толпе зашумели:
- Да здравствует Борис Федорович!
Дьяка, как поленом по голове, ударил тот крик. Глаза у Щелканова метнулись по
толпе. Выглядеть хотел: кто кричит? Уверен: какой-то мужичонка с саней вопит, надсаживается. А вот стрелец разинул рот и ахнул – бабы, бабы орут. Знал: баба завопит на Москве – тут уж делать нечего. Кому-кому, а бабе рот не закроешь. Баба перекричит всякого. Мужика можно напугать, а бабу нет. Хоть убей ее, она угнется, а все свое будет талдычить.
Губы поджал дьяк и задом выперся в дверь. Но все же ухватил его злой мужичонка за полу бархатного кафтана.
- Постой, - глаза вытаращил, - постой!  Долго ли нам снег топтать, како верхние
в ум войдут? А то подсказать что?
Губы у мужика растянулись в нехорошей улыбке. Видно было – бедовый
человек, до греха ему шаг.
Дьяк рванулся, но мужичонка ухватился крепко. Оторвал полу. Мушкетеры едва отбили дьяка, захлопнули дверь.
В разорванном кафтане Василий вошел к боярам.
Федор Никитич, забыв и чин и родовитость, бросился навстречу. Борода тряслась, зрачки во все глаза.

                130

- Ну?
Щелканов отряхнул кафтан, плюнул под ноги боярину. Не сказал ничего. Только головой дернул, словно щемило его за больное. Не привык дьяк, чтобы так обходились с
ним. Его – хранителя печати – боялись и верхние, а тут на тебе, мужичонка, из самой что ни есть голи, оборвал кафтан.
Федор Никитич задрожал плечами, повернулся к думным, крикнул по-птичьи высоко:
- Из Кремля народ вон выбить и ворота закрыть.
Мстиславский, первый в Думе, тяжело упираясь в широко расставленные колени, поднял на него красные от бессонницы глаза. Посмотрел долгим взглядом, и ясно стало, что уже никого не выбить из Кремля, не затворить ворот и стрельцов с пушками не поставить на стены. Поздно.
-У-у-у! – замычал Федор Никитич. Кулачишко сжал до белизны в суставах. Недобрый был боярин. Ах, недобрый.
А голоса гудели за стенами дворца. Гудели.


                Y

Избы московские нахохлились. Присели на корточки. Затаились. Надвинули как колпаки тесовые крыши на слепые оконца. Поглядывали настороженно. По городу те, что посмирнее, уже и ходить опасались. На Пожаре закрыли ряды, и на Варварке, в Зарядье, в Ветошном переулке на лавках навесили замки. Но народ толкался меж рядов, ждал чего-то.
Мысли, дерзкие, не покидали боярина Федора Никитича, да и не только его. Сладок кус – царская корона. Ах, как горело в груди у боярина, жгло, что те раскаленные угли!
Все романовское племя гудело: “Сейчас упустим, когда еще другой раз поспеет...? За рога, за рога хватать надо случай…” – шипели. Скопились, ярились: “Оно бы только схватить, а там пойдет…” На шеях надувались жилы, будто непосильный груз тянули бояре, зубы трещали. Ах, как хотелось властвовать.
Обламывая ногти в темноте, откапывали кубышки в тайных погребах, щедро отваливая деньги на общее родовое дело.
- Не жадничай, позже сторицей возвернется.
И уже не тому, так другому виделось, какими грудами драгоценными возвращается. В бесценных камнях играло пламя, золотые сияли жаром.
У романовских палат стояли молодцы в стеганных, в хороших колпаках, и видать, не комнатные люди. Обучены лихому делу. Похаживают молодцы вдоль стен неперелазных тынов в два человеческих роста. И люди все - на глаз приметливые – не московские. Боярин зубастых привез из вотчин. А зачем? Дураку ясно: таких орлов солить капусту в Москву не тянут.
Не безлюдно и у палат Шуйских. Однако не хватает пушки в воротах. Да неведомо, может, она и стоит, только не видать.
- Хе, хе, хе… - посмеиваются боярские людишки, уперев руки в бока.
С прохожими боярские люди охотно заговаривают:
- Заходи, люди у нас хорошие. Отведай.
Но тут же услышишь и другое:
- Боярам присягайте. Бояре – отцы наши, милостивы. Мы вот за Федором Никитичем как за каменной стеной – и сыты и одеты.

                131

Тегилями хвастают молодцы:
- Смотри, смотри, прохожий… В такой одежде по любому морозу не зазябнешь.


                YI

Правитель Борис Федорович не выходил со своего дворца, как будто устранился от дел, а дела сами по себе в приказах не вершились.
В Москве народ озверел, спорили пока до уличной свары. Сваляли мужика, руки выворачивают, тот кричать. Бабы врассыпную. Драка разрасталась по серьезному. Кое-кто начинает выламывать колья из заборов. Как правило, сшибка чаще всего происходила у романовских палат. Молодцы, стоявшие тут же, на Варварке, покрикивали:
- Давай! Давай! Пошибче!
- Бей! Не жалей, вкладывай ум через чердак!
Молодцам, видать, того и нужно, чтобы шуму поболее на Москве поднялось. Неразбериха. Оно в дыму, в чаду, да в мути, глядишь, и схватишь рыбу – усатого да жирного сома.
Мужики уже ногами охаживали друг друга. Покряхтывали битые, лихо вскрикивали те, кому в куче удалось сверху сесть. Никто не заметил в этой уличной сваре, что в толпе, притиснутой к крайней избе, стоял запряженный возок. Слюда в оконце возка желтая, через такой глазок много не увидишь, но все же разобрать можно было, ежели приглядеться, что сидели в темноте возка, насупясь, правитель Борис Федорович и дядя его, Семен Никитич, человек серьезный.
- За народом и мужиками приглядеть надо, - сказал Борис Федорович негромко.
Семен Никитич головой кивнул: угу, угу. И все, разговора между ними не было больше.
Возок тронулся средь расступившейся толпы и вымахнул на Варварку, а там, на
Пожаре, свернул под горку и ударился к Хамовнической слободе. Правитель торопился в Новодевичий. Знал Борис Федорович: Москва сейчас, что медовая колода, в которую вломился медведь, но знал и то, что поспешать к такой колоде не след. Обшустрят Романовы, торопятся Шуйские. Всему обозначено время. Он, Борис, подождет.
Возок правителя остановился у проездных ворот Новодевичьего, и Борис сошел
на хрусткий снег. Возок тут же отъехал, покатил к Москве. Кони пошли небыстрой рысцой. Замотали обмерзшими хвостами.
Борис Федорович постоял, перекрестился на святые смоленские кресты и вошел в ворота. Правитель был высок, строен, без лишнего жирка. Ступал неторопливо, но твердо. И не зная человека, с уверенностью можно сказать: такой повелевать привык и два раза слово не говорит. Ему взглянуть только – и веленое будет исполнено. Однако шуба на правителе была скромна. Не соболь. Барсучок рыженький, крытый темным сукном. И шапка скромна. Тоже темна.
Правителя ждала игуменья. Приличествуя сану, лицо ее было скорбно. Глаза опущены. Узкой тропкой она повела Бориса Федоровича в палаты. Шла впереди, подол
черной рясы мел глубокий снег.
В палатах с Бориса сняли шубу, приняли шапку, повели к сестре.
- Иринушка, - проговорил он, шагнул к сестрице. – Что, болезная? Помочь ли чем?
Царица-инокиня, которая лежала в кровати, только повернулась на бочок, а глаз не открыла.
В тот вечер правитель долго молился в одном из притворов собора и уже затемно прошел в приготовленную для него монашескую келию. В ее слюдяном оконце допоздна

                132

не гасла свеча.
Борис оставил теплую комнату в Москве на холодную монастырскую келью в целях фарса – будто ему важнее близость, болезнь сестры, чем выборы царя. Но это
только фарс.
За окном монашеской кельи все горела и горела свеча. И была видна тень человека. Ходит, ходит человек из угла в угол. О чем думает? В такую шальную ночь невеселые должны быть мысли. Прилечь бы на теплую лежанку, прикрыться бы мягоньким мехом – куда как хорошо, но он все ходит…, ходит.
Глядя в черноту ночи, Борис твердо сказал себе: “Нет, не уступлю я Романовым, Мстиславским, Шуйским. – А, сказав так, холодно и расчетливо привыкшим к притворным борениям умом, решил: - ступенями к трону должны стать сестра моя, Ирина, патриарх Иов, обязанный мне чином своим, да верные люди и здесь, в Москве, и по иным городам, куда немедля гонцов послать след. Пускай по всей Руси вздохом пройдет: один есть у нас царь, имя ему – Борис.


                YII

Скоро десять лет, как Иов патриарх. До него Москва не имела патриаршего стола и кланялась Константинополю. Иов первый поднялся на патриаршую кафедру на Руси. А кафедру ту трудно было воздвигнуть. Но вельми нужно! И эту кафедру создал вместе с Борисом Федоровичем Иов.
Не мог Иов не поддержать желание Бориса Федоровича быть царем России. Для решения этого вопроса Иов привлек других иерархов. Собрал их в своей палате:
- Царь Иван Васильевич, - начал он свою речь, - женил сына на Ирине Федоровне Годуновой и взял ее, государыню, в палаты царские семи лет, и воспитывалась она в царских палатах до брака. Борис Федорович также при светлых царских очах был безотступно с несовершеннолетнего возраста и от премудрого царского разума царственным чинам и достоянию привычен. По смерти царевича Ивана Ивановича великий государь Борису Федоровичу говорил: “Божьими судьбами царевича не стало, и я в кручине не чаю долгого живота. Полагаю сына, царевича Федора и Богом данную мне дочь, царицу Ирину, на бога, Пречистую Богородицу, великих чудотворцев и на тебя, Бориса. Ты бы об их здравии радел, и о них промышлял. Какова мне дочь царица Ирина, таков мне и ты, Борис. В нашей милости ты все равно как сын”. – Иов замолчал, давая вдуматься каждому в произнесенные слова. Молчание было долгим. Никто, однако, не шелохнулся.
- На смертном одре, - вновь зазвучал голос патриарха, - царь Иван Васильевич, предоставляя в свидетельство духовника своего, архимандрита Феодосия, говорил Борису Федоровичу: “Тебе приказываю сына Федора и дочь Ирину, соблюди их от всяких зол”. Когда царь Федор Иванович принял державу, Борис Федорович, помня приказ царя Ивана Васильевича, государево здоровье хранил, как зеницу ока. О царе Федоре и царице Ирине попечение великое имел. Государство их оберегал с великим радением и учинял их царскому имени во всем великую честь и похвалу. Государству же многое расширение.
Патриарх знал, кому он говорит. Каждый, из сидящих перед ним, вел за собой многочисленную паству. И было ведомо ему, что слова его, удесятеренные с амвонов церквей и соборов, дойдут до тысяч и тысяч православных.
- Борис Федорович, - продолжал Иов, - окрестных прегордых царей послушными сотворил. Победил царя крымского. Под государеву высокую десницу привел города, которые были за шведским королевством. К нему, царскому шурину, цесарь

                133

христианский, султан турецкий, шах персидский и короли многих государств послов присылали со многою честью. Все российские государства он в тишине устроил, как и православное христианство в покое. Бедных вдов и сирот в крепком заступлении держал.
Повинным изливал пощаду и неоскудные реки милосердия. – Патриарх возвысил свой голос: - Святая наша вера сияет во вселенной выше всех, как под небом пресветлое солнце, и словно было государево и государыни имя от моря и до моря, от рек и до конца вселенной. Да будет так и впредь. Быть царем Борису Федоровичу. Присягайте Борису.


                YIII

Мороз, к счастью, отпустил, и вновь на торжищах затоптался многочисленный люд. А знамо, где тесно от народа, там и разговоры. В Москве же об одном говорили: кто сядет на царство? Об этом и на торжищах шла речь. Шатался народ. Всяк кричал свое. Но приметили: как шумнет, какой мужик, Борису-де Федоровичу на царство, того мужика бьют неведомые люди. И бьют без жалости. Так-то в толпе прищучат и молча пойдут работать кулаками. Да еще хорошо ежели кулаками, а то и нож шел в ход. Распадется толпа, а на снегу лежит человек, хватает ртом воздух. Под ним красная лужа. Готов. Отпрыгал свое.
Письма подметные обнаруживались в лавках и в рядах. Письма пугающие.
А то и так было на Пожаре. Собрался народ, закричали: “Хотим Бориса Федоровича!” Из проулка вылетели сани и погнали на толпу. В санях люди в сушенных овечьих личинах, и кто такие – не разобрать. Многих подавили, побили чеканами. За санями бросились мужики, но лошади унесли неведомых забавников.
Однако стрельцов на Москве никто не трогал – видать, боялись злить. Однажды в сумерках стрельцы остановили саночки с молодцами у одной из застав, а те искони:
- Мы вас не трогаем, стрельцы, и вы нас не троньте. А то, как бы худа не было.
Стрельцы зашумели. Кто-то поднял бердыш. Но молодцы отъехали. Издали крикнули:
- Знайте, за кого голос поднимать, а то, как бы не пожалеть!
И другие крикнули:
- Петух огненный по слободкам полыхнет, погреетесь! – и засвистели по-разбойничьи.
Стрельцы заробели. А оно заробеешь. По такой лютой зиме, с ветрами, с морозом, пустить петуха – Москве придется жарко.
И все больше и больше стаскивали на двор к Земскому приказу то там, то тут найденные мертвые тела.
Дьяк глянет, скажет:
- Опоек.
А какой опоек? У опойка лицо должно быть синим, а тут синевы нет и в помине. Верно, пришибли человека.
Народ разбирался, что к чему.
Эх, время, время лихое…
В переулочках, меж изб, зарывшихся в снег, гулял ветерок, мел белую порошу. “Надую, надую, - кричал весело!” Только и скажешь на то: бе-е-да, бе-е-да… А жить-то хотелось каждому.
Романовы, Мстиславские, Шуйские и Бельские общего царя из своей среды выдвинуть не способны. Не решить вопрос о выборах боярам вместе. Но как думай, не думай, а получается все то же: надо кричать на царство Бориса. У бояр не будет ладу, а в

                134

смуте упадет Москва.


                IX

Правитель меж тем не уходил из Новодевичьева. Как сел в монашескую келью, так и сидел сидением. Свои кремлевские палаты забросил вовсе. Указы писались от имени царицы-инокини. Землей же Русской правил патриарх. Однако знал Иов, что долго так быть не может. На Руси уже пошли неустройства, неповиновение и  беспорядки. В Смоленске, Пскове, иных городах воеводы не слушались ни друг друга – ни боярской Думы. Злобствовали, местничались, обижали народ. Да и в самой столице стало сумно. Торжища позападали – подвоз был плох. По лесам шалили тати, и боязно было с обозами ходить. Купцы сомневались. А московский люд исходил силой в разговорах и спорах. Каждый тянул в свою сторону. Но все больше и больше становилось таких.
И туту черной, зловещей птицей пролетела над Москвою весть: крымский хан вышел в степи из-за Перекопа и движется к Москве. Всюду заговорили: “Хан скор и будет под Москвою, а мы без царя и защитника”.
Закипели толпы на Пожаре, на Ильинке, на Варварке. Закричали бабы. Заволновались мужики. И все чаще, и тут, и там можно было слышать: “А как же без царя? Кто оборонит...? Мир без головы, что сноп без перевязи”.
Из Боровицких ворот на Чертольскую улицу вылилось людское море. Дорога известная: от Кремля к “Пречистой”, хранимой в Новодевичьем монастыре.
Шли мимо Колымажного конюшенного царского двора в решетчатые ворота,
которыми на ночь улицу запирали от лихих людей, к старому Алексеевскому женскому монастырю, что на Чертольском урочище тянул к небу облезлые главы церквей. Монастырь стоял в небрежении.
Впереди выступал Иов в зеленой бархатной мантии с полосами, унизанными крупным жемчугом. Клобук патриарший, с алмазным крестом поверху, был виден
издалека. Иов ступал медленно, но ногу ставил уверенно и лицо его – бледное, неподвижное – было твердо. Рука, сжимавшая обсыпанный дорогими камнями крест, как костяная. Не разжать. Глаза смотрели вперед, словно видя то, что недоступно другим.
За патриархом яркие мантии, рясы, поднятые высоко кресты, хоругви, иконы. А дальше московский народ, пестрым, бурливым потоком – ферязи, охабни, мурмолки или вовсе бедные грешневики.
Иов шел, втыкая зло в ледяной наст острие патриаршего посоха, как бы утверждал, что непременно дойдет до видимой им вершины, вопреки и наперекор стоящим на пути. И также упрямо, хотя и оступаясь на неверной, обледенелой дороге, шли за ним ведомые своим пастырем святые отцы. Шел московский люд: многих фамилий бояре, дворяне, купцы, мастеровые, стрельцы, вольные горожане, дьяки и подьячие многочисленных приказов. Оскальзывались, спотыкались на неровностях дороги, но шли.
Иов вошел в палату, сообщил, что народ пришел просить его на царство.
Но Борис на просьбу принять царство ответил отказом. Стоя перед патриархом и церковными иерархами в монастырской келии, правитель сказал:
- Мне никогда и на ум не приходило о царстве. Как мне помыслить на такую высоту, на престол великого государя? Теперь бы нам промышлять о том, как устроить праведную, беспорядочную душу пресветлого государя, царя Федора Ивановича. О государстве же и о всяких земских делах промышлять тебе, отцу, святейшему Иову, патриарху, и с тобой боярам. – Борис поклонился до полу и, выпрямившись, добавил: - А если моя работа, где пригодится, то я за святые Божьи церкви, за одну пядь Московского

                135

государства, за все православное христианство и за грудных младенцев рад кровь свою пролить, и голову положить.

               
                X

Борис лукавил.
Он уже знал, что на Москве объявился и еще один претендент на трон, Богдан Бельский, который уже встречался с Романовыми, Шуйскими. Он привел в Москву вотчинных мужиков, обученных военному делу, добрых пять сот.
Борис Федорович предвидел, что Бельский тоже ищет выигрышную карту. Если он был у других бояр и ни с одним не подружился, будет он тогда с ним, Борисом, за одно. Много связывало Богдана с Борисом.
“Бельский, - решил, - не страшен”, но тут же и подумал: “Богдан знает то, что другим не должно быть ведомо”. И успокоил себя: “Хоть и не больно он умом пригож, но, небось, понимает, что тайное, явным став, и его пришибет”.
Тогда же Борис Федорович решил: к трону надо идти через Земский собор. И чтобы от всех российских городов, от всех земель были на соборе люди. Их волею надо подняться на трон.


                XI

В Кремле заседал Земский собор. Знатнейшее духовенство, бояре, люди приказные и выборные. Иов воззвал к собору:
- Россия, тоскуя без царя, нетерпеливо ждет его от мудрости собора. Вы,
святители, архимандриты, игумены, вы, бояре, дворяне, люди приказные, дети боярские и всех чинов люди царствующего града Москвы и всей земли Русской, объявите нам мысль свою и дайте совет, кому быть у нас государем. Мы же, свидетели преставления царя и великого князя Федора Ивановича, думаем, что нам мимо Бориса Федоровича не должно искать другого самодержавца. 
Иов замолчал и впился глазами в лицо Годунова. Мгновение стояла тишина. И вдруг раздались голоса:
- Да здравствует государь наш Борис Федорович!
С неприличной для патриарха торопливостью Иов возвел руки кверху, воскликнул:
- Глас народа есть глас Божий: буде как угодно Всевышнему!


                XII

На второй день в Успенском соборе шла служба. Двери храма были широко раскрыты, и внутренность собора представала перед стоящим на паперти народом, залитой золото-красным сиянием. В свете свечей золотом играли царские врата, вспыхивали яркими, слепящими искрами драгоценные камни на премудро изукрашенных старинных многопудовых окладах. Волнами выплывали из храма голоса хора.
Лицо патриарха Иова, бледное даже в теплом свете свечей, было облито слезами. Рука, сжимавшая яблоко посоха, дрожала, но то, как стоял он – вытянувшись, как держал ровно плечи, как смотрел неотрывно на иконы, говорило: он свое знает.
В багровом свете проступало бледным пятном и лицо Богдана Бельского. И богатая
                136

шуба, искрящаяся седым мехом, и бесчисленные лалы на пальцах, а стоял он слабо, как убогий нищий в рубище и не поднимал глаз.
Чуть поодаль – Романовы, и даже в дорогих шубах, а будто бы траченных молью. Александр, Иван, Михаил. Не было только старшего – Федора Никитича. Сказался больным боярин. А стало известно – болезни нет у него.
Шуйские держались особняком и тоже глаз не разглядеть у бояр.
Ближе к патриарху Годуновы: Дмитрий Иванович, пожалованный в бояре еще Грозным-царем, Иван Васильевич, пожалованный в бояре Федором Ивановичем по просьбе царицы Ирины, Семен Никитич. Их жены, многочисленные чада. Рядом родня Годуновых – Вельяминовы, Сабуровы. Тут же князья Федор Хворостинин, Иван Гагин, Петр Буйносов, думный дворянин Игнатий Татищев – давние сподвижники правителя. Люди доверенные. И они, пальцы прижимая ко лбам, не шарили по храму глазами, но, приглядевшись к их лицам, можно было сказать уверенно: тут веселее.
Все в храме обычно. И голоса хора звучали также как вчера или третьего дня. И людей было немногим больше, чем на предыдущей службе. Патриарх плакал: не в первый раз в храме, а бояре сумно взглядывали друг на друга, но и Иов, и Бельский, и Романовы, и Шуйские, и стоявшие подле патриарха чувствовали: натянулись до последнего предела струны страстей, опутавших междуцарственным лихом великий город.
Иов ткнул посохом в каменные плиты, двинулся из храма. На паперти патриарх остановился, обвел взглядом московский люд, благословил широким крестом, и уже ни на кого не поднимая взор, пошел по ступеням.
Крестный ход двинулся в Новодевичий монастырь. Иов с иерархами, двором, воинством, приказами, выборными от городов вышли на Девичье поле, под самый
монастырь. Впереди несли знаменитые славными воспоминаниями иконы Владимирскую и Донскую. Навстречу из монастырских ворот вынесли икону Смоленской Божьей Матери. В уши ударил звон колокола. Звон малиновый. При таком звоне душа страждает. Икона Смоленской Божьей Матери в золотом дорогом окладе, украшенном бесценными камнями.
Подходили из Хамовников, шли от Никитских ворот, из Малолужниковской слободы и стеной ломили к Чертольской. Из-за Москвы-реки сонным  переездом шли из Троицко-Голенищева, Воробьева, Раменска мужики, бабы, дети. Люди напирали, жарко дыша в затылки друг другу.
Годунов стоял под высоко поднятой иконой. Глаза у правителя запали, нос
заострился, и видно было – дрожит в нем каждая жилка. Обведя толпу глазами, он шагнул к патриарху.
- Светлейший отец, - сказал с трещиной в голосе, - зачем ты чудотворные иконы воздвигнул, и народ под ними привел?
На Девичьем поле стало так тихо, будто каждый задержал дыхание.
Иов, сжав яблоко посоха, выставил бороду, ответил:
- Пречистая Богородица изволила святую волю на тебе исполнить. Устыдись пришествия ее, и ослушанием не наведи на себя праведного гнева.
Годунов упал на колени в снежное крошево. Голова его, забывшая за многие годы, как склоняться, опустилась до земли.
Иов, не глядя на него, прошел мимо, к церкви. Прошел рядом, даже коснулся краем мантии.
Правитель стоял на коленях.
Спустя несколько минут, кто-то подхватил правителя под руки, поднял, повел в монастырь.
В келии царицы-инокини было тесно от людей. У иконостаса ярко горели свечи, оплывая от духоты. Правитель услышал, как патриарх сказал:
                137

- Благочестивая царица! Помилосердствуй о нас, пощади, благослови и дай нам на царство брата своего, Бориса Федоровича.
Царица не ответила. Патриарх вопросил во второй и в третий раз. Царица по-прежнему молчала. В тишине было слышно, как потрескивают свечи. Наконец, царица подняла голову и высоким, звенящим голосом, сказала:
- Ради Бога, ради вашего подвига, многого вопля, рыдательного гласа и неутешного стенания даю вам своего единокровного брата, да будет вам царем!
Царица, подавшись вперед к брату, сказала теперь твердо:
- Против воли Божьей кто может стоять? И ты без прекословия, заступив мое место на престоле, был бы всему православному христианству государем.
Святители, вельможи упали к ногам Бориса. Осенив Животворящим Крестом Бориса и царицу, патриарх спешил возвестить дворянам, приказным и всем людям, что Господь даровал им государя. Невозможно было изобразить общей радости. Воздев руки на небо, славили Бога. Плакали, обнимали друг друга. От келий царицыных до всех концов Девичьего поля гремели клики:
- Слава! Слава! Слава!
Окруженный вельможами, теснимый, лобзаемый народом, Борис вслед за
духовенством пошел в храм Новодевичьей обители, где патриарх Иов перед иконами Владимирской и Донской благословил его на государство Московское и всея России. Нарек царем и возгласил ему первое многолетие.


                XIII

Однако наибольшие права имели на трон Шуйские. Их называли “принцами крови” – в боярской Думе заседали четверо бояр Шуйских – князья Василий, Александр, Дмитрий и Иван.
Самой видной фигурой среди них был Василий. Он пользовался определенной популярностью среди столичного населения. Он не выступал на стороне Годунова, но и не добивался трона. За Годунова был брат Василия Дмитрий. Он подал острожный совет, не решать вопрос об избрании царя без Годуновых. Дмитрий Шуйский и Борис были женаты на родных сестрах – дочерях Малюты Скуратова.
Шуйские бросили вызов Борису после смерти Грозного. Тогда они потерпели полную неудачу. Выступить против правителя во второй раз князь Василий не решился. Обстоятельства побуждали его действовать крайне осторожно. Василий вынужден был по совету братьев остаться в тени.


                XIY

26-го февраля, в неделю Сыропустную, Борис покинул Новодевичий монастырь и возвратился в Москву. Его сторонники не пожалели сил и средств на то, чтобы подготовить столицу к торжественному приему нового царя. Народ встречал Бориса на поле, за деревянными стенами города. Те, кто был победнее, несли хлеб и соль, бояре и купцы – золоченые кубки, соболя и другие дорогие подарки, подобающие “царскому величеству”. Борис отказался принять дары, кроме хлеба с солью, и милостиво позвал всех к царскому столу.
В Кремле патриарх и все духовенство проводили Годунова в Успенский собор, и там патриарх вторично благословил на царство. Побыв некоторое время в Кремле,

                138

Годунов долго совещался с патриархом с глазу на глаз, после того объявил о намерении предаться посту, и вернулся в Новодевичий под тем предлогом, что его сестра болеет,
предписав Думе боярской, с его ведома и разрешения, управлять делами государственными.
Между тем все люди служивые с усердием целовали крест в верности Борису, одни перед славною Владимирскою иконою девы Марии, другие у гроба святых митрополитов, Петра и Ионы. Клялись не изменять царю ни делом, ни словом, не умышлять на жизнь или здоровье державного, не вредить ему ни ядовитым зельем, ни чародействием. Не думать о возведении на престол бывшего великого князя тверского Симеона Бекбулатовича, или сына его. Не иметь с ними тайных сношений, ни переписки. Доносить о всяких скопах и заговорах, без жалости к друзьям и ближним в сем случае. Не уходить в иные земли, в Литву, Германию, Испанию, Францию или Англию.
Борис Годунов взошел на престол. Склонили головы Мстиславские, Шуйские, Романовы, Бельские. Угомонился на городских площадях московский люд. Погасли тревожные костры в Кремле. Затейники ночные затихли на Москве. Но надолго ли смолкли крики ярости, отполыхали отсветы костров на кремлевских стенах, все ли люди ночные забыли лихие забавы?
Кто знает.


                XY

Слух о том, что крымский хан Казы-Гирей собирается вступить в московские пределы, подтвердился. Правда, он был получен не от сторожевой пограничной службы, а от воронежского воеводы.
Третий день в славной палате заседала Дума. Прочитана была тревожная грамота воронежского воеводы, и бояре решали, объявлять или не объявлять дворянское ополчение. Нужно было, отрывая людей от пахотных забот, созывать на ратный подвиг. Бояре беспокоились: а как хлебушек? Как иные хозяйские труды? Зима, известно, натворила много бед. Только и надежда была на доброе лето – залатать дыры. Ан нет, в поход собираться. Но, поди, вытащи дворян из дремучих нор, выкликни из-за стоялых лесов, вызволь через непролазные весенние грязи.
Много было проговорено в Думе, и дошли, наконец, до трудного места. Рука Бориса Федоровича лежала на подлокотнике трона, постукивала жесткими ногтями. Борис Федорович перехватил пытливый взгляд Мстиславского, задержавшегося на нервно поигрывавшей руке, и сжал пальцы. Понял: слабость хочет увидеть в нем боярин. А того Борис Федорович высказать не хотел. Беспокоило в сей миг царя, прежде всего: как откликнуться на его зов, пойдут ли в поход за ним ратные люди? Знал царь: в головах у многих сидящих с ним под расписными сводами мысли те же самые. Угадывал, что еще и так думают: “Ну-ка, Борис, давай, давай! Поглядим на тебя. Правителем быть одно, царем – другое”. Раньше кричали: “За царя Федора Ивановича, за род Рюриковичей!”, - и люди шли на смертную сечу. А что ты крикнешь? “За царя Бориса, за род Годуновых?!” А откликнуться ли на этот зов? Как бы не получился конфуз. Давай, давай, Борис! Показывай себя. А мы еще не сказали последнего слова. Оно за нами”. И Борис Федорович решил так: он сейчас в глазах московского люда защитник отечеству. Кто же сможет воспротивиться ему в сем устремлении? Шуйские, Мстиславские, Романовы? Тогда во мнении России они станут изменниками отечеству. Вот как дело-то он обернул. И это многие из сидящих на лавках и без слов уразумели. Те, что поумней, еще и дальше заглянули: “Сейчас против Бориса идти – такую шишку набьешь, что и втроем не

                139

обнимешь”.
Борис выпрямился на троне. Наступил тот миг, когда разом надо было все укрепить
и все расставить по местам. Промедление страшным грозило. Борис сжал подлокотники трона так, что кольца и перстни вонзились до боли в пальцы, сказал с приличествующей твердостью
- Приговаривайте, бояре, - быть ополчению.
Темные глаза царя расширились.
Сидящие на лавках многажды слышали Бориса, когда он был правителем. И та же твердость, властность и сила были в его голосе. Уверенность была во взоре и смелость в лице. Но сейчас он сказал по-иному. Все было то же – твердость, властность, сила, уверенность, смелость, но и еще одно услышали в его голосе: превосходство над каждым и над всеми.


                XYI

По приказу Бориса разрядные дьяки составили роспись похода против татар. Предполагалось послать на южную границу главные силы русской армии. Командовать ими должны были главные бояре Федор Мстиславский, Василий и Дмитрий Шуйские, Иван Голицын. Ни Федор Романов, ни Богдан Бельский назначения не имели.
1-го апреля воеводы пограничной крепости Оскол дали знать в Москву, что хан выступил и идет на Россию. Однако информация была ложной. Казы-Гирей должен был вторгнуться в Венгрию.
Опасаясь нападения на Москву, власти распорядились отменить поход главных воевод в Серпухов на Оке. Решено было сосредоточить главные силы в Москве до новых вестей. Третьи воеводы из каждого полка получили приказ к 16-му апреля занять позиции в приокских крепостях.
20-го апреля воевода Белгорода, ссылаясь на показания пленного татарина, донес, что Казы-Гирей идет на “государевы украины”, а не на Москву. Так как сил, посланных на Оку, было явно недостаточно для отражения Орды, царь поменял командование в войсках: главным воеводой Большого полка главнокомандующим был назначен вместо Симеона астраханский царевич Арасланаш Кайбулатович. Боярин Мстиславский формально подчинился ему. Во главе полка Правой руки был поставлен казанский царевич Уразмагмет. В его подчинение попал Василий Шуйский. С Передовым полком шли сибирский хан Маметкул и князь Дмитрий Шуйский. 7-го мая Борис сам выступил с полками в Серпухов.
Прибыв в Серпухов, Годунов удостоил воинство выдающейся чести – велел “спросить о здоровье” дворян, стрельцов, казаков, всяких ратных людей. Годунову не пришлось отражать неприятельское нашествие, но, тем не менее, он пробыл на Оке два месяца. При нем находились вызванные из Москвы архитекторы и строители. Они воздвигали на берегу Оки целый город из белоснежных шатров с невиданными башнями и воротами. В этом городе Борис устроил поистине царский пир по случаю благополучного окончания своего предприятия.
Хан Казы-Гирей вместо войска отправил к Годунову своих послов, с которыми был богато одарен. Возобновлен договор, заключенный еще в Федорово царствование.


               

                140


                XYII

Пестрели на Пожаре и дальше, у Москвы-реки и за рекой, к Серпуховской дороге, яркие бабьи платья, синие, красные, василькового цвета, кафтаны. Блистали под солнцем
бесчисленные хоругви, святые иконы. Москва ликовала и вышла встречать Бориса, как некогда выходил встречать Грозного-царя, завоевателя Казани. Впереди – патриарх, царица Мария с озаренным счастьем лицом и царские дети: царевна Ксения и царевич Федор. Царица в широком ожерелье, сверкающем драгоценными каменьями, царевна и царевич в червяных бархатах.
Царя встретили при въезде в город. Он сошел с коня.
Борис стоял над коленопреклоненной Москвой. Стоял молча. За ним виднелись бояре: Шуйские, Романовы, Мстиславские, Голицыны, бледный до синевы, осунувшийся Бельский. И они стояли молча, стеной, но никто из бояр не смел поднять головы. Было ясно: единое слово царя бросит в сей миг на любого, кто только помыслит против него, всю Москву. Одна голова все же поднялась, и острый взгляд сжег лицо царя. Борис почувствовал взгляд, повернул голову. Не мигая, на него смотрел Семен Никитич. Он, и только он знал: Борис войной напугал Москву и свалил себе под ноги. Придавил коленом.
Мгновенье смотрел царь в глаза Семена Никитича и отвернулся. Вокруг оглушительно закричали:
- Слава! Слава!
Вперед выступил Иов, воскликнул:
- Богом избранный и Богом возложенный великий самодержавец! Мы видим славу твою. Но радуйся и веселись с нами, свершив беспримерный подвиг! Государство, жизнь и достояние людей целы, а лютый враг, преклонив колена, молит о мире. Ты не скрыл, но умножил свой талант в сем удивительном случае, ознаменованном более чем человеческой мудростью. Здравствуй, царь, любезный небу и народу! От радости плачем и тебе клянемся!
Вновь раздались оглушительные голоса:
- Слава! Слава!


                XYIII

1-го сентября 1598 года – день венчания Бориса Годунова. Народ по Варварке шел валом к Успенскому собору. Непрерывный гомон поднимался над толпой, но отдельных голосов было не разобрать, только слышался ровный гул, прорывавшийся сквозь мощный и все нарастающий над Москвою стон колоколов.
И не только по Варварке шел народ к Кремлю. Толпой подваливали с Балчуга через Всесвятский наплавной мост, который ставили на Москве-реке сразу же после ледохода и до первых зазимков. Шли по Чертольской улице к Боровицким воротам, и тоже непробойной стеной. Колыхались тысячи голов, а над морем людей все выше и выше рос, набирал силу, колокольный праздничный бой.
С величавой мудростью смотрел Кремль в лица людей. Дома, стены, мерлоны зубчатые… Годы прошумели над Кремлем. И ликовала здесь русская душа и, уязвленная столькими унижениями, страдала безмерно, омываясь в крови. Были восторги и слезы. Он все видел, все знал, и у него была своя мера и людям, и времени.
Народ устремился к Успенскому собору.
Борис стоял под святыми иконами без кровинки в лице. Иов подошел к

                141

Мстиславскому с высоко воздетыми руками, взял у него державшую им шапку Мономаха и возложил на главу Бориса. Руки Иова дрожали, лицо трепетало, но он твердо отступил в сторону, и все взоры обратились к Борису. Голоса хора взметнулись под купол, славя царя. Вздрогнуло пламя бесчисленных свечей, т ярче осветились иконы, засверкал, заискрился драгоценными камнями иконостас. Народ благоговел в безмолвии. Но когда царь, осененный десницею первосвятителя, в порыве живого чувства, как бы забыв устав
церковный, среди литургии воззвал громогласно:
- Отче, великий патриарх Иов! Бог мне свидетель, что в моем царстве не будет ни сирого, ни бедного, - и, тряся верх своей рубашки, примолвил: - отдам и сию, последнюю, народу, - тогда единодушный восторг прервал священнодействие: слышны были только клики умиления и благодарности в храме. Бояре славословили монарха. Народ плакал.
Тронутый знаками общей к нему любви, тогда же произнес и другой важный обет: щадить жизнь и кровь самих преступников и единственно удалять их в пустыни сибирские.
Людьми был полон храм, и еще больше толпы, плотно, плечо к плечу, стояли
вокруг него бояре, дворяне и тысячи других простых москвичей. Новому царю было владеть ими, а им – жить под новым царем. И каждый из них, идя сюда и стоя здесь, в храме или подле него, не раз спросил: как владеть, и как жить? Это и было главным.
Боярин Федор Романов, находящийся здесь, глаза прикрыл, дабы не видеть Бориса, увенчанного шапкой Мономаха. Даже перед лицом свершившегося не мог согласиться, унять и смирить себя. Плохо было боярину. Тяжко ему было.
Князь Дмитрий Шуйский, державший скипетр, Степан Годунов, державший золотое яблоко, стояли стройно, и ни у одного не дергалась бровь.
Иов с иерархами двинулись из собора – дабы явить царя народу. Борис шагнул за ним. Шаг еще – тысячи глаз уперлись в Бориса. Куда ни глянь – лица, лица, бороды, непокрытые головы, черные, рыжие… Едкая осенняя пыль садилась на потные лица и резко, четко вырисовывала каждую морщину.
Царевич Федор шел перед отцом и бросал в народ золотые монетки.
По случаю коронации Борис устроил роскошные пиры, длившиеся неделю. Знать и дворяне праздновали в Грановитой палате, народ – на площади столицы.
Повсюду были выставлены для народа большие чаны, полные сладким медом и пивом, и каждый мог пить, сколько хотел. Пленные ливонцы были освобождены из-под стражи и получили ссуду, дабы вести торговлю.


                XIX

И уж вовсе удивил Борис Москву, показав, что, не помня зла, любит и чтит своих бояр.
Ждали гонений. Они всегда были: передаст в царские руки патриарх скипетр и державу, отзвенят колокола над головой вступившего на престол помазанника Божьего, отцветут улыбки – царь вытрет рукавом пышного наряда стократно целованные губы и пойдет головки сшибать. После великого праздника наступали на Москве великие слезы. Так было при вступлении на престол Федора Ивановича, Грозного-царя, да и всех прежних государей. Сколько криков, сколько воплей раздалось в ночи над Москвою…
- Мстиславский? Хе-хе… В ссылку, в ссылку. В тележке, да на соломе гнилой. Погулял, - скрипело по приказам крапивное всезнающее семя.
Но нет. Вышло по-иному. Борис оставил князя Федора Мстиславского верхним в Думе. Князей Шуйских – и Василия, и Дмитрия, и Александра, и Ивана – царь в Думе

                142

оставил, и на первой лавке.
Здесь уж вовсе многие изумились: за Шуйскими стояло немалое зло против Бориса. Но Москве это никогда не было тайным. В доме Шуйских и не знали, радоваться или подождать с восторгами. Оторопь брала от царских милостей. Радость радостью, честь честью, но вот ледяным ветерком как-то потягивало.
Опричина сломила князей Ростовских, и тридцать лет они в забросе и небрежении.
Борис пожаловал боярством Михайлу Котырева-Ростовского и Петра Буйносова-Ростовского.
Романовых не забыл Борис, а они, известно, первыми были против него. Александру дал боярскую шапку, а Михайлу – чин окольничего.
Богдана Бельского подарками оделил. Тут уж одно и оставалось – опешить да столбом встать. Милость милости царские – но как в них разобраться, да и чего ждать от них? Но по Москве и в приказах, и в знатных домах, и на посадах, среди торгового люда, заговорили:
- А Шуйские-то нас в ножи звали идти…
- Бельский-то на Пожар выскакивал на коне. А ему подарочки…
- Да…
- Хе-хе…
- Вот так-так…
Однако в головы вышло многим: “Незлобив царь, нет, незлобив… Не помнит лиха… Зря, видать, плели на него…”


                XX

Оставшись в стороне от придворных интриг после смерти царя Федора Ивановича в январе 1598 года, князь Василий сумел сохранить свое прежнее высокое положение и при новом государе – Борисе Федоровиче Годунове. Более того, он даже вошел в число царских родственников, поскольку его брат Дмитрий был женат на сестре новой царицы – Марии Григорьевне. Старшие представители рода Шуйских уже посылались на дальние воеводства, не участвовали в Береговой службе. Они все время при дворе на царских пирах и приемах. Борис уважал  Василия Ивановича Шуйского за глубокие знания и цепкий ум, поэтому поручал ему распутывать сложные местнические споры.


                XXI

Первой вехой на вновь избранном Борисом пути стало дело Богдана Бельского. Нет, царь не отказывался от своего слова, что не ищет Богдановой крови. Борис был опытен и понимал, что государево слово назад не берут.
Богдан Бельский был направлен воеводой в Царево-Борисово. По прибытию к месту воеводства Богдан Бельский был как натянутая тетива лука. Даже свои, ближние, его побаивались. Воевода темно взглядывал на людей, и неясно было, как он поступит в следующее мгновение – по головке погладит или саблю выхватит и смахнет ту же голову.
В Царево-Борисово постоянно наезжали со степи казаки. Через стрелецкого сотника Смирнова казаки организовали встречу их атамана с воеводой.
Встреча состоялась. Богдан говорил, что хорошо бы сталось, ежели казаки были бы опорой Царево-Борисову, говорил и то, что стрельцы им единоверные братья, а он, воевода, рад их в крепости видеть и чем сможет, тем казачкам поможет.
                143

Богдан – родовой московский дворянин, в ком с младых лет воспитывали неприязнь к степной вольнице – непроизвольно подумал: “Тать, волк степной, тебя бы на Москве кату изломать, на колесе изрубить, но я разговариваю с тобой как равным”. Но тут не Москва, враги могут в нужное время быть друзьями.
- Ну, как, – спросил воевода, - быть между нами согласию?
- Добре, - ответил атаман, - добре. – Но глаз на Богдана не поднял.
На том разговор закончили. Поостерегся Богдан тайное сказать.
Однако с тех пор казаки стали наезжать в крепость вовсе вольно, и воевода распорядился выдавать им хлебный и боевой припас. Царево-Борисов подлинно стал вольным казачьим городком. То тут, то там, и утром, и к вечеру, можно было увидеть в крепости казаков, сидящих за кувшином вина, услышать их песни, посмотреть на их лихую пляску, когда хмельной казак, а то и два, три разом, садили каблуками в
спекшуюся под солнцем землю, и с гиком и свистом пускались вприсядку, вздымая пыль до самого неба. Тут же рядом десяток и более других в широченных шароварах, сшитых не то из ксендзовских ряс, не то из турецких шалей, бились на кулачки, да так, что кровавая юшка брызгала.
И тут случилось то, что воевода Бельский не ждал. Как-то поутру к нему пришел немецкий мушкетер Иоганн Толлер, постоял, поджав узкие губы, и сказал, что он отъезжает в Москву, так как срок его службы в Царево-Борисове, оговоренный ранее, окончился. И тогда же Толлер, твердо глядя в глаза воеводе, с немецкой простотой добавил:
- Долгом считаю на Москве сообщить, что царева крепость стала воровским казачьим притоном, и я, Иоганн Толлер, о том молчать не могу.
- У Бельского кровь ударила в голову, на висках вспухли узлы жил. Иоганн смотрел такими честными, неподкупными немецкими глазами, что было ясно: остановить его нельзя. Бельский понял: он бессилен перед этим взглядом. Иоганн Толлер повернулся и вышел, высоко держа голову.
Глаза Иоганна решили его судьбу. На слово, сказанные воеводой, стрелецкий сотник Смирнов показал черные гнилые зубы и вынырнул в дверь. Воевода оперся локтем о стол, и долго-долго растирал дрожащими пальцами набежавшие на лоб морщины
В тот же день, после полудня, Иоганн Толлер выехал из крепости. У него был хороший конь, и он вполне надеялся на него. Конь шел доброй рысью, ветер мягко обдувал лицо, горизонт был чист, и ничто не предвещало ненастья, не напоминало Иоганну Толлеру о злом ветре, занесшем его служить на чужбину из милой сердцу Баварии, где такие аккуратные домики, ровные улицы в селениях и где так славно поют девушки. Да, никогда не уехал бы он от полноводного Дуная, будь подзолистее земли за ним, чуть плодороднее и щедрее.
Солнце спускалось к горизонту, когда Иоганн услышал за собою топот коней. Он оглянулся и безтревожно увидел на шляхе всадников. А то поспешала его смерть.
Так пролилась первая кровь в этом страшном деле.
Убийство немца, и не одним стрельцом, как шило, нельзя было утаить в мешке.


                XXII

День кончился. Борис Федорович вошел в опочивальню. Борис готовился ко сну.
- Государь, - тревожно сказал за дверями постельничий и повторил тверже: - государь!
Дверь отворилась. В метнувшемся пламени свечей искрами брызнула медная

                144

ручка. На порог ступил царев дядька Семен Никитич. Шагнул вперед и, выставив бороду, выдохнул:
- Измена!
Борис сжал пальцы.
Семен Никитич приблизился еще на шаг.
- Государь, - сказал, - гонец из Царево-Борисова, - и задохнулся.
Уж очень поспешал или вид тому показал. Слова застряли в глотке, но страшное слово было произнесено. И все, что мгновение назад стояло перед мысленным Борисовым взором, все, что слышал он, разом отлетело в сторону. Но царь не тронулся с места, только поднял руку и закрыл лицо. Словно хотел заслониться от страшного. Так, молча, сидел в кресле, и минуту, и две. Царев дядька стоял, вытянув шею. Ждал.
Вдруг Борис опустил руку и странно прозвучавшим голосом, сказал:
- Говори.
У Семена Никитича кадык прошел по горлу, будто он проглотил непрожеванный кусок. Торопясь и сбиваясь, он рассказал, что гонец из Царево-Борисова привез весть об убийстве немецкого мушкетера Иоганна Толлера, о злонамерениях воеводы Бельского сколотить степную сволочь в воровскую шайку, о преступных его намерениях воевать Москву.
Борис был недвижим. Наконец, он отнял руку от подлокотника, медленным движением наложил пальцы на переносье, и огладил брови, снимая тяжелую усталость.
- Привезти в Москву и учинить сыск, - проговорил он.


                XXIII

Все дни суда воеводу Бельского держали в застенке у пыточной башни, однако, сразу, по объявлении приговора, его из застенка взяли и под крепким караулом повели по знакомым еще с детства кремлевским улицам на его, воеводин, двор. Да еще выбрали не самый ближний путь, а такой, чтобы Богдан подальше пошагал под солнышком, особенно ласково гревшим после вонючего, сырого подвала, подольше поглядел на памятные ему золотые купола кремлевских церквей и монастырей, поглубже надышался вольным кремлевским воздухом, который и вздохнул здесь же, в Кремле, едва народившись на свет.
Подняв воеводу по ступеням во дворец и введя в палаты, кои ему уже не принадлежали, но были описаны по суду, Бельскому приказали одеться, как на великий праздник. И только тогда, когда с переодеванием было закончено, Богдана Бельского вновь повели через Кремль, через Пожар, иными улицами, на виду таращивших глаза прохожих, на Болото, где вершились торговые казни, драли кнутами ворье и разбойников, непотребных женок, где плакала, валялась в грязи, моля о пощаде, шушера, сброд, сволочь московского люда.
Богдан шел, шатаясь, ломая высокие каблуки, бил изукрашенные носки нарядных сапог о камень, о рытвины замусоренной мостовой.
Но всякая дорога имеет конец, дошагал до конца своей дороги и Богдан Бельский. На болоте его подвели на свежесколоченный помост. Неведомо, как, сыскав в себе силы, Богдан вскинул опущенную на грудь голову, взглянул окрест.
С высоты помоста было широко видно, и Бельский увидел запруженную народом площадь. Глаза его пробежали по толпе, не выделяя отдельных лиц, но вот взгляд сосредоточился, и Богдан разглядел подступивших к помосту верхних. Семен Никитич побеспокоился, чтобы собрали всех: и Романовы, и Шуйские, и князь Федор Иванович

                145

Мстиславский, стояли у помоста. С утра со стрельцами брали бояр по дворам и свозили на Болото. Хотел напугать всех вместе. И ошибся. Страха на лицах верхних не было. Но было злорадство, довольство унижением того, кто недавно был сильнее, чья власть была крепче, чье богатство – больше. Это люди, люди… нет, видать, добро не про вас писано…
И все же побледнели лица верхних.
Бельский, ступив на помост, увидел кота, увидели его и верхние, да и иные, что
сошлись на площади, однако никто не обратил внимания на стоящего на помосте одетого в черное, в черных же жестких перчатках, шотландского капитана Габриеля. Капитан мушкетеров стоял, подбоченясь, вскинув гордый шотландский подбородок. Он верно служил царю Борису, как служил бы верно и французскому, испанскому королям или венецианскому дожу. За верную службу царю требовалось одно – золото. Он был наемником, и его ничто не связывало ни с толпой, сгрудившейся вокруг помоста, ни с казнимым воеводой Бельским. Там, внизу, в толпе, могли быть злорадство, ярость, боль, но он был лишен этих чувств. И ярость, и боль, как ни суди – сопричастность, а он был здесь чужим. Губы капитана кривила презрительная улыбка.
И вдруг Богдан увидел мушкетера, разглядел выражение его лица и понял, что
выпил не всю горькую чашу.
Капитан Габриэль, вколачивая каблуки в гулкие доски помоста, подходил к нему. Медленно рука капитана в чужой жесткой перчатке поднялась к лицу воеводы и замерла. И замерла, следя за рукой, площадь. Пальцы капитана отобрали прядь в тщательно расчесанной бороде Бельского, и резко рванули, выдернув ее. Над площадью пронесся единый вздох. Капитан поднял руку и пустил волосы по ветру. Вновь рука опустилась к бороде и, словно, лаская и холя, напитанные розовым маслом волосы, отобрала новую прядь. Глаза Бельского дышали болью и ужасом. Капитан рванул резко и также пустил волосы по ветру. И еще, и еще пряди полетели по ветру, упали на помост.
Лицо Бельского залило кровью, клочки волос – седина с кровью – устилали уже не только доски, ступени помоста, но и землю вокруг него. Годами холеные волосы свалялись с пылью, смешались с прахом ничтожнейшего из ничтожнейших, отведенного для самых позорных казней места на Москве.
И тогда страшно стало и верхним. У Василия Шуйского появились слезы, он небрежно смахивал их рукою.
И все поняли: не только бороду Бельского с кровью рвет Борис, рвет он старое, родовое, то, чем сильнее они, бояре, служащие царям московским со времен первых Рюриковичей. И не только волосы Бельского брошены в пыль, но и их право стоять подле царя, направлять его, жить богато, властвовать над Россией.
Капитан Габриель все с той же презрительной усмешкой рвал бороду воеводы.
После казни Богдана Бельского укатили в Нижний Новгород, в ссылку.


                XXIY

За все время правления, в том числе, когда он был правителем при царе Федоре Ивановиче, Годунов не страшился открытых выступлений своих недоброжелателей. Но, подверженный суевериям, он чувствовал себя беззащитным перед тайными кознями. Чтобы спастись от порчи, Борис обязал подданных клятвой на кресте “царя, царицу и детей их наследников никаким ведовским мечтанием не испортить, ведовством по ветру никакого лиха не посылать”,  “людей своих с ведовством со всяким лихим зельем и кореньем не посылать, ведунов и ведуний не добывать на государское лихо”.
Первым заподозренным в нарушении клятвы, в частности “колдовства”, был

                146

боярин Шуйский. Его люди Янко Иванов, сын Марков, и брат его Полуехтко возвели на князя Ивана Ивановича Шуйского обвинение в ведовском деле. Варят-де у Шуйского злое коренье, и замыслили плохое на царя. Дворяне Марковы были близки к Шуйским, много знали о высоком княжеском роде, и власти дали делу ход. Да тут же и исполнили:
- А доказной язык, что у дома княжеского упал? Случайно ли то? Э-ге-ге… Нет, брат, постой. На Знаменке, у подворья Ивана Ивановича стрельцов поставили, и все –
мышеловка захлопнулась. И не только Ивану Ивановичу, но и старшему в роду,
Василию Ивановичу, нехорошо стало.
- От такого рукой подать и до Болотной площади, - поняли братья, - где Богдана Бельского казнили.
Василий Иванович губу прикусил. Задумался. А, размыслив, решил:
- Москву расшевелить надо. Пускай повсюду заговорят, что царь Борис древний род Шуйских понапрасну извести хочет, а ведовство-де здесь вовсе ни при чем.
А люди у князя были, и люди ничем не плоше в таких делах. Знали: коли налима из сети вынимаешь – бери за жабры, а коли ерша – поперек спины руку не клади, уколет. Москва зашумела. Дождавшись, когда речи стали слышны явственно, князь Василий Иванович, взяв с собою попишку церкви Николы на Ваганькове, покатил к Семену Никитичу.
У Никольских ворот Кремля стрельцы узнали карету Василия Ивановича, разглядели боярина и сняли шапки. Карета, грузно простучав по переброшенному через ров мосту, вкатила в Кремль, кони небыстро потрусили по Житной улице. По правую руку потянулись дворы Годуновых, а налево Василий Иванович даже и не взглянул. Не хотел видеть построенные бочонками, полубочонками, теремами, затейливые крыши богатого двора Богдана Бельского. Все, как нарочно, сходилось к несчастному Богдану. Носом тыкало боярина в память о нем. А такое никак не хотелось вспоминать князю.
Семен Никитич встретил гостя со скорбью в лице, каждая черточка которого говорила: как, мол, такое случиться могло, что в столь знатном роду и вот на тебе – закавыка? Василий Иванович также улыбкой не цвел, однако, и уныния особого не показывал. Этим двум, присевшим напротив друг друга, и говорить-то было не надо. Они и без слов понимали все, что каждый скажет или может сказать, о чем следует промолчать, где надо только кивнуть или, напротив, голову вскинуть и застыть, якобы в недоумении.
Попик из церкви Николы на Ваганькове по простоте своей заговорил о крепкой вере князя Ивана Ивановича, о высоких его душевных качествах и, прижимая сухонькие, слабые пальцы к изборожденному морщинами пергаментному лбу, перекрестился. Узкие губы его были и трогательными, и жалостными.
Семен Никитич слушал его молча. Голова крепко стояла на твердой шее. Не обмолвился словом и князь Василий Иванович.
Попик смутился, умолк.
Семен Никитич взглянул  в глаза боярину и понял: Василий Иванович предупреждение на ус намотает. А боярин разглядел в глазах Семена Никитича, что Шуйских не тронут. Слишком родовиты, слишком крепки на московской земле.
На том царев дядька и Василий Иванович разъехались. От дома князя Ивана Ивановича стрельцов убрали. Ну, а великая кляуза все яростнее, злее гуляла по московским улицам. Перепархивала из дома в дом, то человека к человеку. Развела алый кликастый рот и без стеснения вцеплялась и в того, и в другого. Этому делу поводку дай, и оно само мышцами обрастет, жирок нагуляет и такую силу наберет, что диво.


               
                147


                XXY

В один из дней к Семену Никитичу тайно пришел дворовой человек, казначей Александра Никитича Романова. Второй Бартеньев. Поклонился цареву дядьке до полу и с растерянным лицом сказал:
- Готов исполнить волю царскую над господином своим. – И закашлялся, горло
ему перехватило сухостью.
Второй Бартеньев рассказал, что в казне Александра Никитича припасены отравные корешки для царя. Семен Никитич, выслушав тайного гостя, перехватил за спиной одну руку другой и сжал до хруста.
- Ступай, - сказал Бартеньеву, - и молчи. Отблагодарим, будешь доволен. Ступай.
Когда гость вышел, царев дядька сел на лавку и задумался.
С Шуйскими пошумели, все-таки жена Дмитрия Ивановича сестра жене Бориса Федоровича, царя. Какие ни есть родственники, попугали, да и только. А уж здесь следовало рогатину под медведя подвести и, подняв зверя, полоснуть ножом по брюшине, с тем, чтобы все нутро вывалилось. А медведь был матерый – Романовы. Такой зверь любую рогатину одним ударом, как соломинку перешибет – и нож не успеешь выхватить. Семен Никитич ведал, какая это сила. Хозяин из берлоги вылетает, как ядро из пушки, и быстр, и увертлив, что та молния. Глазом не успеешь моргнуть, как он башку сшибет. “Нет, нет, - охолаживал себя царев дядька, - здесь торопливость ни к чему. Берлогу обложить надо так, чтобы зверь точно на охотника выскочил и сам на рогатину сел”.
Ночью, когда Москва спала, из Фроловских ворот с факелами вышло несколько сот стрельцов и, не мешкая, зашагало на Варварку, к романовскому подворью. Стрельцов вел царев окольничий, бывший казанский воевода, лихой, с дерзким лицом Михайла Салтыков. Стрельцы несли с собой лестницы, как ежели бы шли на штурм крепостицы.
Из-за крепких романовских ворот спросили:
- Кто такие? Пошто ночью на честной двор ломитесь?
Михаил крикнул:
- Давай, ребята! Лестницу вперед!
Бросился первым и первым же влез на ворота, спрыгнул во двор.
Загремели выстрелы.
Ворота сбили с петель, и двор заполнился людьми.
В тот же час стрельцы вломились в дома Черкасских, к Шестуновым, Репниным, Сицким, Карповым… Романовы и почти вся их родня на Москве были взяты под стражу.
Федора Никитича привели к царю. Федор Никитич разинул рот, прохрипел:
- Государь! Погибаем мы напрасно, без вины…
Из темноты вышел князь Петр Буйносов-Ростовский. Поклонился царю и рядом стоявшему патриарху, выставил мешок.
- Государь! – сказал твердо. – Вот отравное коренье, изъятое из казны боярина Романова на его подворье.
По результатам сыска состоялся боярский приговор. Федора Никитича постригли в монахи и под именем Филарета сослали в Антонио-Сийский монастырь. Жену его, Аксинью Ивановну, также постригли и под именем Марфа сослали в далекий заонежский погост, Александра Никитича – в Пермь, Ивана Никитича – В Пелым, Василия Никитича – в Яренск. Других, кто в сыске был, разослали по разным дальним городам.
Через умершую жену из рода Репниных Василий Шуйский состоял в родстве с Романовыми. Чтобы он не мешал Годуновым занимать первые строчки в придворной иерархии, Василия отправили вновь на почетное воеводство в Новгород Великий.

                148

Вернулся Василий Иванович Шуйский в Москву в мае 1602 года. Воеводство его было связано с делом Романовых. Поэтому, когда ссыльных Романовых и их родственников стали возвращать из отдаленных мест, получил возможность вернуться
в столицу и князь Василий.


                XXYI

Слухи о мнимом царевиче, объявившемся в польской стороне, росли, ширились, и стало доподлинно известно, что в Самборе им уже собирается войско.
Борис же действиями медлил. К Борису подступали с вопросами, с предложениями немедленных и решительных мер, но он отмалчивался.
Как только до Москвы дошли первые тревожные слухи о мнимом царевиче, Семен Никитич провел строгий сыск, и явным стало, что мнимый царевич не кто иной, как монах Чудова монастыря Григорий Отрепьев, бежавший за кордон. Тогда, не выдержав, Борис закричал в Думе:
- Мнимый царевич Дмитрий – это ваших рук дело! Ваших! И подставу вы сделали!
Горлатные шапки склонились. У Семена Никитича пальцы на ногах поджались от страшного царева крика. А Дума молчала.
Борис изнеможенно поник на троне. Тем и кончилось.
Сейчас все верхние ждали слова властного, сокрушающего движения, в конце концов, всех отрезвляющего окрика, но царь только страшно взглядывал, и все. А между тем привычка видеть царя в работе не позволяла понять и ближним, что того Бориса, который перед избранием на высочайший трон в течение нескольких недель собрал стотысячное ополчение и вывел его к Оке, больше нет. Подойдя к самим ступеням трона, Борис был полон надежд и уверенности, что все сделается так, как им задумывалось, и это придавало ему необычайные силы.
Мечтания, однако, не сбылись.
Рубежи державы были закрыты заставами. Но, несмотря на строгости, через границы на Русь шли письма мнимого царевича Дмитрия, призывавшего подняться против неправедного царя. Их провозили в мешках с хлебом из Литвы, проносили тайными тропами и подбрасывали и в Смоленске, и в Новгороде, и в Москве. Да и сам Борис получал письмо от мнимого царевича, в котором мнимый Дмитрий обвинял его в похищении его трона.
- Хватит, - решил вслух Годунов.
В тот же день царь повелел привезти во дворец мать покойного царевича Дмитрия – царицу Марфу.
Ее привезли к ночи. В Борисовых палатах бывшую царицу ждали патриарх Иов, царь Борис, царица Мария Григорьевна.
Царица Марфа, одетая во все черное, ступила через порог. Патриарх шатко пошел ей навстречу, протянул руки для целования. Рука Иова дрожала.
- Скажи, - молвил патриарх, - видела ли ты, как захоронен был царевич Дмитрий?
Бывшая царица так долго молчала, что Мария, качнувшись, оперлась рукой на, стоявший позади нее, столец со свечами.
- Люди, которых уже нет на свете, - она передохнула, - говорили о спасении сына, отвозя его за рубеж.
Царь Борис не двинулся с места.
Иов, прижав руку к кресту на груди, сказал:
- Вот крест, так скажи перед ним. Не то, что говорено тебе было, но то – единое –

                149

что видела сама.
Марфа склонила голову. И тут царица Мария, схватив подсвечник с горящими
свечами, подступила к Марфе, крикнула:
- Я выжгу тебе глаза, коль они и так слепы! Говори, видела ли, как зарыли его?
Марфа вскинула голову. Царица Мария твердой рукой приблизила подсвечник к ее
лицу. Пламя свечей билось и рвалось на стороны. И тут Борис выступил вперед и заслонил бывшую царицу.
- Все,– сказал, - все!
В Польшу были отписаны письма панам родным, королю Сигизмунду, польскому духовенству о том, что объявившийся в их стороне мнимый царевич не кто иной, как самозванец, вор и расстрига, бывший монах Чудова монастыря Гришка Отрепьев. Письма требовали, чтобы король велел казнить Отрепьева и его советчиков.
Но было поздно, поляки уже помогали самозванцу в его авантюре и с ответом не спешили.


                XXYII

А туча над царством все темнела, темнела и 16-го октября 1604 года блеснула молния: явился на границах Московского царства царевич Дмитрий с ополчением из вольных шляхтичей, казаков, русских перебежчиков.
Годунов послал в Брянск вот главе Большого полка боярина, князя Дмитрия Ивановича Шуйского, в другие полки Ивана Ивановича Годунова да Михайлу Глебовича Салтыкова.
Простое дело – разбить шайку бездельников, но народ забыл все благодеяния Годунова, вспомнил его неправду.
26-го октября Дмитрию присягнул Чернигов, Новгород-Северский, где воеводой был Петр Федорович Басманов, отразил войска “царевича”, но в Путивле князь Василий Рубец-Мосальский повязал окольничего Михайлу Салтыкова и сдал новоявленному царю вместе с городом.
Присягнули Дмитрию Рыльск, Борисов, Белгород, Валуйки, Оскол, Воронеж, Кромы, Ливны, Елец, вся Комарницкая волость.


                XXYIII

Грановитая палата гудела от голосов. Непривычно было такое. Здесь на месте, самом высоком в державе, надлежало с достоинством, мудро и немногословно вершить государское дело, но не вопить, как в торговых рядах на Пожаре. А вот же тебе шум, разноголосица, толкотня. В палате так надышали, что по стенам поползли капли. Трещали и гасли свечи. Было не разобраться, кто и о чем кричит. Все же проступало за словами – напуганы бояре и напуганы зело. Однако иные говорили смело: “Что вор Гришка? Что его войско? Муха. И ее прихлопнуть – плюнуть!” Но таких голосов было немного.
Шум неприличный рос, и тут из перехода от Шатерной палаты выступили рынды с серебряными топориками. Голоса смолкли. Как обрезало их. Взоры обратились к входившей в палату царской семье. Темновато было в палате – не то свечей мало зажгли, не то снег верхние окна забил – ан разглядели думные: царь, войдя, глазами палату разом окинул и, показалось, каждому в лицо заглянул. Да так, что многим, кричавшим с особым задором, захотелось назад отступить, спрятаться за спины. И оттого движение в палате

                150

случилось, хотя ни один и шагу не посмел сделать.
Но все же колыхнулись собравшиеся думные и вновь замерли. Страшно было это
движение. Словно волна по палате прокатилась, да только вот в ней объявилось примечательное: ежели думные были волной, а царь берегом, то волна бы от берега откатила, а назад не прихлынула.
Так и стояли думные, и еще большая тишина сгустилась меж ставшими вдруг до удивления тесными стенами палаты.
Царь опустился на трон и взмахнул рукой думному дворянину Игнатию Татищеву. Тот выступил вперед и, близко поднеся к лицу, начал читать наспех составленную грамоту о воровском нарушении рубежей российских, о взятии вором Отрепьевым русских городов.
Все время, пока читал дьяк грамоту, со своей лавки внимательно вглядывался в царя боярин Василий. Затем перевел взгляд на царицу. Когда думный дьяк окончил чтение, Шуйский перевел взгляд на царских детей. Он не заметил, как заговорили бояре.
И тут ударил жесткий голос царя.
- Боярина Василия, - сказал Борис, - к народу след послать. Пусть скажет люду московскому с лобного места о смерти царевича Дмитрия в Угличе.
Царь Борис упер взгляд в боярина Василия. Шуйский полу шубы потянул на себя, поправился на лавке. Не ожидал, ох, не ожидал такого поворота и съежился под царевым взглядом. Показалось боярину на миг, что Борис в мысли его проник и сейчас о том Думе скажет.
Но царь заговорил о другом.
- Он, боярин Василий, розыск в Угличе вел и царевича по православному обычаю в могилу опускал. Так пускай же он об том расскажет.
Все взоры обратились к Шуйскому. И разное в глазах было. Не просто такое – перед людом московским на Пожаре с Лобного места говорить. В случае этом, бывало, и за шубу с каменной громады стаскивали под кулаки, под топтунки. А там уж что? Ярость людская страшна. Вот это и увидел боярин Василий в обращенных к нему взглядах.
Ущучил его царь Борис.
Дума сказала – боярину Василию перед людом московским предстать.


                XXIX

Ударили колокола на Москве, и народ хлынул на Пожар. Собрались от мала до велика. Толчея. Гвалт, бабы, конечно, в крик. И вдруг на народ от Никольских ворот стрельцы поперли, расчищая дорогу. За ними бояре, иной царев люд и впереди – Василий Шуйский.
Боярин шел тяжело, опустив лицо, Шел так, будто на веревке тащили, а он упирался, и стрельцы ему вроде бы не дорогу освобождали, но вели к Лобному месту, как на казнь ведут.
И многие смутились, глядя на то, как шел боярин. Оно и слепой видел – не своей волей идет, но по принуждению. С ним шел патриарх Иов. Спотыкаясь, Василий Шуйский подошел к Лобному месту и остановился, словно в стену уперся. Народ рты раскрыл. Показалось, что в сей миг, повернется боярин и, так и не поставив ноги на каменные ступени, назад побежит, заслонив лицо от стыда, что взял на себя сей неправедный труд.
К народу вышел боярин, а ноги-то у него не идут. Слово хочет сказать, а оно,
видимо, поперек глотки у него стоит. Как поверить такому?

                151

К Шуйскому подступил царев дядька Семен Никитич. Боярин Василий оборотился к нему и, сморщившись, как в плаче, взбежал по ступенькам на Лобное место.
Боярин Василий оглядывал колышущийся людской разлив, пока ему не закричали:
- Ну, говори! Говори! Чего там…
- Аль язык отнялся?
- Да он, братцы, онемел! Аль не видите?
В толпе засмеялись, и тут и там. Князь, казалось, этого ждал.
Святейший дал целовать Евангелие, крест, благословил.
- Православные, добрые люди! – крикнул Шуйский в толпу, и голос его растворился в воздухе, и толпа совершенно замерла, чтобы слышать. – Я сам клал в
гроб царевича Дмитрия. Был он поколот в горло. Лежал чистый, как ангел. Все мы возрыдали над ним… Я сам, этими руками, опускал гроб в могилу… Сие истинно. Тот, кто идет войною на царство Московское, ляхов ведет на наши головы – ученик злохитрых католиков и папы. Отваживайте от себя воровские слухи.
Шуйский поклонился на все четыре стороны, снова поцеловал Евангелие, крест, благословился у патриарха.
Расходясь по домам, люди говорили друг другу:
- Если бы в Угличе хоронили не царевича, кинулись бы искать истинного! Куда дели? Борис из-под земли бы достал беглеца.
- Мамку бы надо позвать! Кормилицу! Уж они-то знают правду.
- Никого в живых нет, Годунов правды боялся, как самой смерти. Теперь и воскресил бы – да не Христос.


                XXX

Народ московский так, и этак, о самозванце, о Гришке Отрепьеве, да и забывать начал, но царевич Дмитрий сам о себе напомнил. 21-го декабря в поле под Новгород-Северским разбил Борисовых воевод наголову. Перед сражением царевич сказал войску и небу:
- Всевышний! Вот мое сердце перед тобой. Если обнажаю меч неправедно и беззаконно, сокруши меня тленным громом!
Всей мощью конницы ударил на Дмитрия Шуйского, полк которого стоял на правом крыле. Войско кинулось бежать, смело ряды большого полка Мстиславского.
Мстиславский бился мечом, удерживал бегущих, получил пятнадцать ран и был унесен с поля. Войско погибло бы, но из Новгород-Северского вышел Басманов, а семь сотен немецких драгун-наемников отразили натиск ляхов на левое крыло. Дмитрий отступил.
Все отступили. Царское войско спряталось за стены Стародуба, Басманов за стены Новгорода.
Царевич, усилившись четырехтысячным отрядом запорожцев, снял осаду Новгород-Северского и ушел в Комарницкую волость.


                XXXI

Князь Дмитрий Шуйский по малодушию не известил царя о постыдном бегстве
с поля брани. Годунов послал к воеводам своего чашника Вельяминова-Зернова с письмом. Князя Дмитрия мягко укорял за молчание, просил тотчас написать о

                152

случившемся, а князю Мстиславскому воздавал хвалу, обещая за раны награду при встрече. “Ныне же шлем к тебе искусного врача, да будешь здоров и снова на коне ратном”.
В Москву был вызван мужественный Петр Басманов, отстоявший город от самозванца. Царь Борис сам поднес герою золотое блюдо, полное золотыми червонцами.
Сверх того даровал богатое имение, чин думного боярина, серебряные кубки, шубу.
Военные действия притихли, но войску нужен был воевода. Послать Басманова Годунов не решался. Воеводы не пожелают быть ниже неродовитого выскочки, пусть искусного в военном деле.
1-го января 1605 года к войску приехал боярин князь Василий Иванович Шуйский. Добравшись до Стародуба и зная, что под Кромами собирает запасной полк Федор Шереметьев, князь Василий Иванович повел войска к Севску, чтоб осадить самозванца.
Дмитрий, однако, боялся отсиживаться в крепостях. Узнав о движении царских войск, поспешил навстречу, и 20-го января столкнулся с передовыми отрядами Шуйского недалеко от Добрыничей.
Семидесятитысячное царское войско стало на ночь в деревне.
Снег только-только покрывал землю. Морозец был легкий, радостный. Князь Василий с полусотней телохранителей выехал посмотреть поле, которое завтра может превратиться в поле сражения.
Месяц сиял новехонький, веселый, но впереди была тьма, опасная, шевелящаяся.
Тревога охватила Шуйского.
Распорядился поднять и поставить перед деревнею Сторожевой полк.
Вернулся на свой стан, а его Федор Иванович Мстиславский ждет.
- Довольно мне хворать, - сказал воевода Шуйскому. – Один раз он меня побил, другой не побьет. Ты, князь, бери себе полк Правой руки… Надо нам хорошенько изготовиться к завтрашнему дню.
- Как изволишь, - ответил Шуйский, он был рад, что не ему держать завтра ответ за все дело.
Беспокойство Мстиславского тоже было понятным. Князь Василий хоть и водил полки, но в сражениях никогда не участвовал. Вдруг загремели пищали, ударила пушка, другая…
Сделалась тревога, и оба воеводы кинулись поднимать и выводить войско.
Сатана самозванец удумал кончить дело ночным нападением. С пятью тысячами казаков крался к селению, да встретил на пути Сторожевой полк. Напал жестоко, побил сотни две-три стрельцов, увел в плен обоих воевод, но паника в войсках не случилась, а потому пришлось казакам спасаться бегством.
Рано поутру Мстиславский вывел войско на битву. Справа от селения поставил полк Василия Ивановича Шуйского. Дал ему для крепости две роты немцев. Десять тысяч русских и сорок орудий наряда расположились прямо перед деревней. Конницу поставили слева.
Дмитрий тоже разделил свою армию на три отряда. Четыре сотни конных поляков, две тысячи русской конницы взял себе. Поверх брони ударный отряд был одет в белое. За ударным отрядом следовали восемь тысяч казаков, довершить дело надлежало четырем тысячам пехотинцев с тридцатью пушками.
Ждать боя – громыханье сердца слушать.
Князь Василий вышел перед полком, оглядывая белый простор, и вдруг увидел,
что что-то белое движется.
“Началось”, - понял князь и не почувствовал ни страха, ни волнения. Ему было пятьдесят два года. Жизнь прожита. Убьют, так убьют. Не убьют, слава Богу. Жить хорошо, хотя лучшего, большего ждать не приходится.
                153

- Князь! – крикнули Шуйскому. – Сойди с коня, по тебе целят.
Шуйский отъехал за ряды полка, спешился. Обнажив саблю, стал в центре своего воинства.
На полк Шуйского грянул проклятый расстрига, на Правый полк, чтобы отсечь от всего войска.
Ратники отпрянули, мешая ряды, но князь Василий двинул вперед немцев и кричал своим:
- Не бежать! Ступай мерно! К деревне! Шагом! Шагом!
Щетинясь копьями, стреляя из ручниц, полк пятился под натиском неистовых белых рыцарей. Слетали головы, как кочаны.
- Не бежать, - сквозь гром и вопли слышал князь свой тонкий, пронзительный голос. – Побежим – порубят!
Немцы не выдержали, спасались бегством, но воевода удержал полк.
- Еще немного! – кричал он по-петушиному.
- Еще немного! – вторили сотники и пятидесятники.
- Терпите! – кричал Шуйский.
- Терпите! – кричали командиры, хотя всем уже стало понятным, куда и зачем, пусть пятками назад, ведет воевода редеющий на глазах полк.
Добивать, доканчивать дело белого воинства прискакали казаки, поспешала пехота, но полк Шуйского уже стоял перед деревней и вдруг рассыпался как горох. Из сорока жерл жаганула по коннице Дмитрия картечь. Десять тысяч ружей дали единый залп. И снова пушки, и снова ружья.
Белые стали красными, умирали лошади, умирали люди.
Первыми опамятовались царские наемники.
- Хилф готт! – кричали они, бросаясь на ошеломленное воинство самозванца.
- Хилф готт! – вторили русские, преследуя и побивая изменников.
Восемь верст и били, и гнали, захватывая пушки, знамена, приканчивая раненых.
Шуйский подошел к Мстиславскому.
- Сначала, ох, как пришлось! – сказал и засмеялся.
И Мстиславский засмеялся.
- Спасибо, князь, славно ты повел!
- Ох, как пришлось! – смеялся Василий Иванович, встряхивая головой. – Оглох от твоей пальбы.
- Такие они, победы! – смеялся Мстиславский. – Поеду, князь, полежу. Раны-то мои опять кровоточат.


                XXXII

Сеунч Михаил Шеин, привезший весть о победе, получил от царя Бориса чин
окольничего. Воеводам повезли в награду золотые, войску – восемьдесят тысяч рублей.
Радость была недолгой. Стало известно: самозванец жив, бежал из Севска в Рыльск. С ним князь Татев и другие изменники.
Воевода Мстиславский и Шуйский поведи войско к Рыльску, но воеводы-изменники князь Григорий Долгорукий да Яков Змеев на предложение сдать город ответили залпом из пушек.
Побивать своих, русских людей, жалко. Войско отступило, ожидая весны. Царь Борис вознегодовал, тогда воеводы, соединяясь с полком Федора Шереметьева, принялись осаждать Кромы. В Кромах отсиживался донской атаман Корела. У него шесть сотен, а у

                154

воевод восемьдесят тысяч.
Уже весна отшумела потоками, а Кромы стояли непокоренными.


                XXXIII

И грянула весть из Москвы: 13-го апреля царь Борис Федорович обедал в Золотой палате с боярами и с датскими послами. Вдруг у него хлынула кровь из носа, изо рта, из ушей. Через два часа его не стало. Успел благословить на царство сына, царевича Федора Борисовича, да воспринять ангельский образ с именем Боголеп.
Мстиславский и Шуйский, получив такое известие, тотчас отправились в Москву, быть при новом государе.
Присяга совершалась без их участия. Бояре и народ целовали крест царице Марии, Федору Борисовичу и царевне Ксении.
К войску же поехали воеводы Котырев-Ростовский да Басманов.


                XXXIY

Под Кромами князья Голицын, Василий да Иван, признали самозванца царевичем Дмитрием.
Михайло Глебович Салтыков раньше Голицыных успел поклониться самозванцу. Изменил царю и Федор Шереметьев.
7-го мая надежда царя Федора Борисовича, герой Басманов, объявил Дмитрия истинным природным царевичем, государем всея Руси. Войско пришло в смятение. Рязанцы с Ляпуновыми перебежали в стан самозванца, честные бояре со своими дружинами кинулись в Москву.


                XXXY

В Москву, на Лобное место, явились изменники Плещеев и Пушкин, прочитали грамоту Дмитрия.
Из Кремля на злодеев вышли патриарх Иов, бояре Федор Мстиславский, Василий Шуйский, Богдан Бельский – весь синклит.
- Москва, опомнись! – просил народ князь Василий Иванович. - Изменив царю, сами станете изменой.
- Клянись, что царевича Дмитрия хоронил! – озорно кричали москвичи. – Знаем тебя! Хоронил ты не царевича – поповича.
Шуйский только руками развел.
Толпу обуяла радость близкой, удивительной перемены.
- Время Годуновых миновало! – вопили гулящие люди. – Да здравствует царь Дмитрий. Годуновым смерть!
Никого не осталось возле царя Федора Борисовича. Толпа, ворвавшаяся в Кремль, нашла государя на троне в пустой палате. Имя царя, царское место не защитили от поругания. Все семейство Годуновых – царицу, царевну, царя – отвели с воплями к прежнему их дому, впихнули в двери, у дверей стражу поставили.
С таким же неистовством ворвались мятежники в Успенский собор.
- Где Иов?
                155

Вломились в алтарь, схватили святейшего за грудки, сшибли митру, принялись ризы обрывать.
- Я сам, - отстранил мятежников старец.
Снял с груди панагию, положил к образу Чудотворной иконы Владимирской Богоматери. Сказал:
- Девятнадцать лет хранил я, будучи архиереем, целость веры. Ныне торжествуй ересь и обман, церковь в бедствии. Матерь Божия, спаси православие.
На Иова напялили черную рясу, поволокли из храма на площадь, толкали в боки,
кинули в крестьянскую телегу, повезли вон из города, по дороге решив: быть ему в Старице, откуда в Москву пришел.


                XXXYI

Князь Иван Иванович Шуйский прибежал к брату белый, трясущийся. Шапку снял – волосы слиплись от пота, глаза как у королевы перед смертью.
- Государь – братец!
Василий Иванович за книгой сидел. Отер усталые глаза, поднялся, поцеловал Ивана.
- Царя убили?
- И царя, и царицу… Рубец-Мосальский, зверь, Ксению к себе увез.
- Злодейство не отмщенным не бывает.
- Братец! – воскликнул Иван. – Да с кого спрашивать? Мосальский, Молчанов, Шерефединов – ничтожные люди напали на царя.
- Шерефединов? - Иван Васильевич при себе его держал, в думных. Распорядительный дворянин.
- Не сами душили. Палачей привели. С царицей Марией быстро управились, а Федор Борисович не давался, четверых одолевал… Узы тайные ему раздавили.
Иван заплакал. Поднял глаза на брата, а Василий Иванович дух перевести не может.
- Водицы тебе?! Испугался, Иван.
- Не надо… Сколько людей погубил Борис, чтоб сыну на троне ниоткуда не было угрозы. Даже бедного Симеона Бекбулатовича не пощадили… А Федору-то Борисовичу мужские семенники – всмятку.
- Что будет? Братец!
- Беда великая. – Василий Иванович горестно покачал головой, но не заплакал, засмеялся. – Ступай, Иван, домой! Готовь золотую шубу, Дмитрия по дороге кликни… Поспешать пришла пора.
- К расстриге, что ль, поедем?
- К Дмитрию Ивановичу… Воротынский в Тулу помчался с повинной. Телятевский не утерпел, дьяк Власьев.
Иван Иванович вытаращил глаза и стал пуговка пуговкой.
Гришке Отрепьеву будем служить?!
- Моли Бога – минуло время Годуновых. Гришка Отрепьев – не надолго.


                XXXYII

Вместе с Шуйским отправился на поклон самозванцу и князь Федор Иванович

                156

Мстиславский.
Встречали “природного да истинного” в Серпухове на Сенькином Броде.
Мелькнуло в голове у Василия Ивановича:
“Как татарин явился”.
Дмитрий в ловком польском кунтуше первым выскочил из лодки на берег, за ним следовала толпа знакомых лиц.
Мстиславский, Шуйские и все прибывшие из Москвы двинулись к “государю” навстречу, трижды поклонились, а Василий Иванович поднес на серебряном блюде
государственную печать да золотой ключ от царской казны.
Рыжий, с покляпым носом-сапогом – Дмитрий улыбался, но Шуйский почувствовал, как напряженно глянул на него “царь”, понимая символы власти.
“Уже оговорили”, - подумал Василий Иванович, но испугался другого. – А что, если… распознал. Ненависть распознал. Сам, без нашептываний. Ведь, небось, не простой человек.
В Москву “царь” вступил 20-го июня. День был светлый. Народ ликовал, но само небо воспротивилось пришествию лжи в стольный град, в крепость Православия. Ударил вдруг вихрь, поднял столб пыли, швырнул на Лжедмитрия, на польскую его гвардию, на бояр-изменников, чуть с коней не посшибал гнусных молодцев.
- Быть беде! – ужаснулась Москва.
Вихрь рассыпался, “царь” вступил на Красную площадь, навстречу ему вышел из Кремля крестный ход с иконами, с пением, но молитвы потонули в грохоте литавр, в барабанном бое, в ликующих звуках труб.
- Быть беде! – сказали москвичи другой раз.


                Глава четвертая


                I

Колокола звонили на Москве, в Коломенском слыхать было.
Опередив обозы и огневой наряд, въезжал самозванец в Москву. Будто вчера бежал он отсюда простым, безвестным монахом, а сегодня встречали его царевичем Дмитрием.
С высоты коня смотрел Отрепьев на толпы народа. Вот и площадь Красная. Впереди сияли ризами попы, за ними наряженные, как на праздник, бояре и люд.
Попы с иконами и хоругвями торжественные, Григорий с коня долой, к ним двинулся. Остановился перед митрополитом Исидором, голову наклонил:
- Благослови, владыко!
У митрополита руки тряслись, не забылось, как войско стрелецкое под присягу Федору подводил, но крест поднял. За митрополитом чудовский архимандрит Пафнутий. Узнал в царевиче беглого монаха Григория Отрепьева, охнул. В голове мысль закружилась: “Расстригу на царство сажаем!” Губу прикусил, избави выдать себя.
Отрепьев тоже заметил архимандрита, глаза насмешливо прищурил.
Бояре выдвинули наперед Бельского. У князя Богдана на вытянутых руках блюдо серебряное с золотом и жемчугом, за Бельским князь Воротынский ворох мехов Отрепьеву тянет. Григорий подарки принял, Басманову передал. Сказал хоть строго, но миролюбиво:
- Одумались, бояре московские? Много же вам на это дней понадобилось. Ну, да и на том спасибо. Присмирели. Экие! Меня самозванцем, не стыдясь, именовали, а
                157

Годуновых – татарского рода-племени – царями величали, руки лизали, бородами сапоги мели!
Бояре притихли, головы клонят, а Отрепьев свое:
- Ну, да я не злопамятен. И вы, бояре, ко мне душой поворотитесь. Коли у кого и есть что до меня, на Думе молвите, не таите. А теперь в Кремль вступим, где сидел дед мой Василий и отец Иван Васильевич. Царствовать обещаю по разуму, и с вами, бояре,
устройством земли займемся.
Князь Голицын к Шуйскому склонился, прошептал:
- Вот те и самозванец! Не просчитались ли мы? Ох, как бы не подмял он нас.
- Молчи, князь Василий, наше еще не подоспело. Дай часу…
А Отрепьев уже в седло уселся. Раздался народ коридором.


                II

Началось царствование Дмитрия Ивановича с недовольства троном.
- Не стыдно ли вам, бояре, что у вашего государя столь бедное место? – обратился государь к Думе. – Этот стул – величие святой Руси, я не желаю срамиться перед иноземными государями. Подумайте и дайте мне денег на обзаведение. Сие не для моего удовольствия – я в юности моей изведал лишения и нищету, но ради одной только славы русской.
Богдан Бельский в это самое время, когда Дума решала вопрос о новом троне, стоял на Лобном месте перед народом и, целуя образок Николая Угодника, сняв его с груди, кричал, срывая голос:
- Великий государь царь Иван Васильевич, умирая, завещал детей своих, коли помните, моему попечению. На груди моей, как этот святой образ заступника Николая, лелеял я драгоценного младенца Дмитрия. Укрывая, как благоуханный цветок, от ирода Бориса Годунова. Вот на этой груди, в чем целую и образ, и крест!
Крест ему поднес рязанский архиепископ Игнатий.
Истово совершил Бельский троекратное крестоцелование. И еще сказал народу:
- Клянусь служить прирожденному государю, пока пребывает душа в теле. Служите и вы ему верой и правдой. Земля наша Русская истосковалась по истине. Ныне мы обрели ее, но, коли, опять потеряем, будет всем нам грех и гонения.
Добрыми кликами встретил народ клятву Бельского.
Василий Иванович стоял возле Лобного места, но к народу не вышел свидетельствовать в пользу “сына” Грозного. Уходя с площади, он еще и брякнул в сердцах другу своему Федору Коню:
- Черт это, а не истинный царевич! Я Гришку-расстригу при патриархе Иове видел. Не царевич это – расстрига и вор!
Федор Конь был человек в Москве известный. Ставил стены и башни Белого города, стены Смоленска, Борисову крепость под Можайском. Слова Шуйского пересказывал тоже людям знаменитым.

               
                III

О царских милостях на Москве разговору. Нагим чины и достояние воротили, а Михайлу Нагого, дядю царя, саном великого конюшего нарекли.
Не обошел новый “царь” и других. Василия Васильевича Голицына возвели в сан

                158

великого дворецкого; Богдана Бельского сделал великим оружничим; Михайлу Скопина-Шуйского – великим мечником; Лыкова-Оболенского – великим кравчим, а думного дьяка Афанасия Власьева – окольничим и великим секретарем и казначеем; дьяка
Сутупова пожаловал в секретари и печатники; Гаврилу Пушкина – в великие сокольничьи, не остались забытыми и иные дворяне.


                IY

На Ивана Купалу церковный собор возвел в патриархи архиерея грека Игнатия. Настоял Отрепьев. Не забыл, как Игнатий встречал его в Туле, служил молебен, “царем” именовал.
Был патриарх Игнатий покладист и самозванцу служил верой и правдой.


                Y

Рассвет едва зачался. В лесу на все лады защелкали, засвистели птицы. На чистое небо краем выползло яркое солнце, скользнуло по верхушкам деревьев, забралось на монастырский двор. Загудели, затрезвонили колокола в Антонио-Сийском монастыре.
Монахи, что муравьи на солнце, вылезли, у трапезной собрались, провожали инока Филарета. Новый царь его и его семью, какую Годунов по свету разбросал, в Москву ворочает.
Молодой послушник подогнал возок, расстелил поверх свежего сена домотканое рядно и, обойдя коня, поправил упряжь. Монастырская кляча, отгоняя назойливых мух, лениво помахивала хвостом.
Забрался Филарет на телегу. Послушник коня стеганул концами вожжей.
Не близок путь от Антонио-Сийского монастыря до Москвы.
Молчалив послушник, знай, понукает лошаденку, не мешает иноку Филарету думать. Свершилось то, чем жил последние годы. Нет рода Годуновых, искоренили. Ныне Отрепьев царствует. Милость самозванца и его, инока Филарета, коснулась. Да нынче и быть не могло. Кто самозванца породил? Он, Федор Романов, да Шуйский с Голицыным.
Филарет вздыхает, шепчет сам себе:
- Суета сует.
И снова думает.
Гоже ли ему, боярину Романову, монаху-расстриге Гришке Отрепьеву поклониться? Зазорно, а терпеть надо до времени. На царстве бы ему, Романову
Федору, сидеть. Их род издревле тянется, да Борис Годунов подсек, знал, как больней ударить. Теперь монаху Филарету царского венца не видать… Настанет час, кого же в цари вместо Отрепьева сажать? И Филарет думает, князей, князей по очереди перебирает… Голицына… Черкасского… Нет! Этих нельзя! Допусти их, и они своим родом надолго на царстве укоренятся. Шуйского Василия разве? Видит Бог, он, Филарет, Шуйского не любит. Князь Василий труслив и пакостник, однако, не женат и бездетен. После смерти Шуйского бояре сызнова царя выбирать будут… И в душе боярина Федора Никитича Романова ворохнулось тайное: к тому дню и сын Михаил в лета войдет, тогда его и на царство…


               
                159


                YI

У Шуйского ноги в коленях ломило, подчас ступать невмоготу. Боль то отпускала,
то снова забирала. Ни одна знахарка не могла помочь князю Василию. И в отрубях ноги
ему парили, и в крапиве, да все попусту.
Дворовые девки-зубоскалки хихикали, пересмешницы: “Кровь дурная иному в голову, а нашему князю-уроду пониже пояса бьет”.
Собрался московский купец Федор Конев попытать счастья в ганзейских городах. Слух был, в Любеке и Бремене мед и копа в цене. Хоть путь и опасный, но для купца риск – дело привычное.
Прознал Конев, что у Шуйского бортевого меда в достатке, еще от старых запасов бочки не опустели, зашел к князю Василию. Однако купца в хоромы не впустили, сказали: “Недомогает князь Василий Иванович”.
Федор Конев явился не один, привел знакомого Костю-лекаря. Князь в горнице отдыхал – ноги на лавке, маленькие глазки гостей буравили. По хоромам их поварни дух приятный в ноздри шибал. Лекарь зажмурился, с утра во рту ни крошки.
Шуйский сказал раздраженно:
- Кабы мне твои ходули, а мои тебе…
Покуда купец с князем о цене на мед рядились, лекарь Шуйскому ноги осмотрел, ступни какой-то мазью смазал.
Князь Василий сказал купцу:
- Ты Федька в торг пускаться решил, аль не боишься? Воры зело шастают, разбой чинят!
Купец молодой, отчаянный, ответил – не поймешь – в шутку ли, всерьез:
- Ин, князь Василий Иваныч, я на государя Дмитрия полагаюсь. Изведет он разгульные ватаги, стрелецкими заставами обезопасит дорогу. Русской земле без торга никак нельзя.
- То так, - Шуйский поскреб редкую бороденку. – Да только царя Дмитрия в живых нет. Хе-хе! Его еще в малолетстве зарезали. Нам же ляхи с литвой самозванца подарили.
Костя-лекарь склянку с мазью уронил. Ух, ты! А князь Василий свое речет:
- Не дюже на самозванца полагайтесь, он шляхте слуга, зело опасен Гришка Отрепьев. Еще погодите, когда ляхи с невестой самозванца Мариной Мнишек наедут, сколь обид причинит московскому люду.


                YII

Верный Басманову челядин донес о том хозяину. Велел Басманов взять на допрос двух рьяных холопов. Пытали их батогами, и признались они, слыхали-де от Кости-лекаря.
Петр Федорович Басманов в Кремль не спешил. Отрепьев в тот час в библиотечной хоромине работал. Приходу Басманова обрадовался. Поглаживая кожаный переплет книги, сказал с сожалением:
- Вот чего многие бояре не приемлют, так это премудрости книжной! Оттого и скудоумием страдают.
Заметил на лице Басманова озабоченность.
- Что хмур?
- Не знаю, как и сказывать тебе, государь, но и молчать не смею. Сызнова по
                160

Москве о тебе пускают слухи.
Насупился Отрепьев, отвернулся. Долго молчал, потом спросил:
- Взяли кого?
- Велел я притащить на допрос Костю-лекаря, но чую, не в нем суть.
Отрепьев прошелся по хоромине, поглаживая бритые щеки.
- Тебе, Петр Федорович, дознание препоручаю. Хватай, кого посчитаешь нужным.
Басманов спросил осторожно:
- А ежели выше на кого, из именитых, падет?
Лжедмитрий приблизился, сказал резко:
- Говорю, любого.


                YIII

В Пыточной Костя-лекарь показал, как с Федором Коневым были у Шуйского, и князь Василий Иванович поведал им о смерти царевича Дмитрия. А еще говорил Шуйский, что новый царь Вор и самозванец.
Привели на допрос купца Федора Конева, и тот на огне медленном слова лекаря подтвердил. И тогда по указу Отрепьева взяли князя Шуйского, а за ним и братьев его Дмитрия и Ивана. Пытали Шуйских всех троих. Басманов не церемонился с Рюриковичами, требовал признать: собирались поджечь польский двор, ударить в набат, свести законного государя с престола его предков.
Василий Иванович, жалея кости свои, братьев милых, всю вину принял на себя, признал все, что ни говорили.
Дмитрий, однако, не пожелал своей волей казнить преступников. Судили Шуйских и их сообщников боярская Дума.
На первом заседании Василий Иванович градом ронял слезы, клялся и твердил:
- Виноват, царь-государь! Смилуйся, прости глупость мою.
Рассудив, бояре отправили на казнь дворянина Петра Тургенева да купецкого сына Федора Кулачника. Этим отсекли головы без долгих слов, под злое улюлюканье толпы.
За князем Дмитрием и Иваном Шуйскими вины не нашли, но ведь братьев мятежника лишили обоих боярского звания, поместья отобрали на имя государя, самих отправили в Галич.
Хотелось боярам и Василия Ивановича спасти, отложили суд на другой день. К Дмитрию речистого дьяка Афанасия Безобразова послали уговаривать государя, да помилует родовитейшего из бояр
На другой день привели Шуйского в Думу, начали спрашивать:
- Видно, Василий Иванович, тебя бес попутал? Ведь ты своей волей привез государю печать с ключами. Признав Дмитрия Ивановича, радовался его радости, как все мы радовались.
Шуйский стоял, склонив голову, да вдруг топнул ногой, голову вверх поднял, крикнул на Думу:
- Ну что вы врете друг перед дружкой?! Где – истинный, природный царь? Где вы его видите? Этот, что ли? Грешен, много я угождал царям, боясь за жизнь, но тошно мне видеть, как все боярство – изолгалось, изгадилось. Все вы – изменники. А ты, - повернулся он к Дмитрию, - первый. Хоть не царь, – каков ты царь! – но ведь русский человек, поляков-то привел, иезуитами проклятыми обложился.
- Молчи! – бросились к Шуйскому бояре.
- Казнить его! Тотчас!

                161

- Волки! – кричал Шуйский боярам. – Волки!
Ему заткнули рот, закрутили руки за спину. Прочь выбросили из Грановитой палаты, сей бы миг и на плаху. Но боярина сочинили указ, созывали народ на площадь.
Плаху ставили.
               

                IX

Басманов, сидя на коне, гнал перед собою боярина на позор, на казнь.
Народа сбежалось видимо-невидимо. Место казни было оцеплено солдатами в панцирях. На кремлевских стенах появились стрельцы.
Басманов сам прочитал царский указ:
- “Великий боярин, князь Василий Иванович Шуйский, изменил мне, законному государю вашему, Дмитрию Ивановичу, всея Руси, коварствовал, злословил, ссорил меня с вами, добрыми подданными: называл лжецарем: да умрет за измену и вероломство”.
Народ молчал.
- Не чухайтесь! – крикнул Басманов палачам.
С Шуйского содрали одежду, повели к плахе. Топор был вонзен нижним концом, и лезвие его сияло.
- Прощайтесь с народом! – сказал палач.
Шуйский заплакал и, кланяясь на все четыре стороны, причитал тонко, ясно:
- Заслужил я казнь глупостью моей. Оговорил истинного пресветлейшего великого князя, прирожденного своего государя. Криком кричите, просите смилостивиться надо мною! – Ногой топнул. – Вот каких слов желали от меня судьи мои.
Толпа зарокотала. Басманов, сев на коня, крутил головою, ожидаючи нападения. Крикнул палачам:
- Приступайте!
Князь перекрестился, крикнул людям:
- Братья! Умираю за истину, за веру христианскую, за вас!
Его подхватили под руки, поволокли к плахе, пристроили голову, но тут прискакал телохранитель царя и остановил казнь. Дьяк Сутупов, прибывший следом, зачитал указ царя о помиловании Шуйского.
Шуйского под облегченные крики народа повезли тотчас в ссылку, в Галич. Долго смотрел ему вослед поверх голов Петр Басманов и такое словцо шибкое палачам кинул, что те осоловели.

               
                X

Теперь Дмитрию Ивановичу можно было, не трепеща сердцем, совершить обряд венчания на царство.
Венчался Дмитрий на царство 30-го июля 1605 года в день Заговенья на Успенский пост.
Мнимый дядя царя Михаил Федорович Нагой был пожалован в сан великого конюшего. Боярские чины получили трое племянников из Нагих, двое из Шереметьевых, двое Голицыных, Долгорукий, Татев, Куракин, Кашин. Чина окольничего удостоились дьяки Афанасий Власьев и Василий Щелканов, Филарет, старший из Романовых, был возведен в сан митрополита Ростовского, Василий Голицын стал великим дворецким, Богдан Бельский великим оружничим, юный Михаил Скопин-Шуйский великим

                162

мечником, Лыков-Оболенский – великим кравчим, Пушкин – великим сокольничим, дьяк Сутупов – великим секретарем и печатником, Власьев – надворным подскарбием (по-русски – казначеем).
Все, сосланные Борисом Годуновым, были возвращены в Москву, не забыл государь и о Симеоне Бекбулатовиче, вернул ему московский двор, позволил царем
именоваться.
Однако, опасаясь возрождения старой интриги, Лжедмитрий в феврале 1606 года поручил двум дьякам провести розыск, после чего приказал сослать Симеона в Кирилло-Белозерский монастырь. 3-го апреля служилый царь был пострижен в монахи и принял имя Стефана.


                XI

Не сам решил, бояре подсказали, что время инокиню Марфу в Москву возвращать. Плохо, когда мать и сын живут далеко друг от друга в разлуке. Возвращение Марфы, похвалы достойно. Встреча с матерью не только радость Дмитрию, но всему люду ликование, а недругам его, злословщикам, посрамление полное.
Нарядили послов за царицей Марфой князя Скопина-Шуйского, да постельничего Семена Шапкина.
Михайло Васильевич Скопин-Шуйский мудростью от роду наделен. Важен князь Михайло и не горяч, все мерит своим недюжинным умом. И о царевиче Дмитрии у него свое суждение. Скопин-Шуйский был уверен, новый царь не сын Ивана Грозного. Не может мертвый быть живым. Догадывался князь Михайло, кто породил самозванца и зачем, однако, молчал. Царевич нравился Скопину-Шуйскому быстротой ума, резкостью суждений. Однако настораживало: слишком вьются вокруг самозванца вельможные паны.
Когда Отрепьев велел князю Михайле отправиться на Выксу в монастырь за инокиней Марфой, Скопин-Шуйский враз понял, какую трудную задачу возлагали на него, и выехал немедля.
Шла вторая половина июля. Близилось начало косовицы. Синим, звонким днем
выбрался из Москвы поезд Скопина-Шуйского и покатил дорогой мимо лесов и полей. Золотом отливала тяжелая рожь, клонилась долу. Из открытого оконца возка видел князь Михайло дальние и ближние деревеньки, избы крестьян и обнесенные высоким
бревенчатым тыном боярские вотчины. По луговой зелени бродили редкие коровы и               
козы. На берегу тихой речки пастушок в холщовой рваной рубахе свистел на дудочке. Завидев боярский поезд, парнишка бросил играть, вскочил.
Остались позади стада и пастушок, вильнула в сторону река. Князь Михайло закрыл глаза, напряженно соображал. Нелегкое посольство вверено ему. Видать, крепко сидела в голове Отрепьева мысль, что он чудом спасшийся царевич. Оттого смело ждал встречи с царицей Марией Нагой.
Скопин-Шуйский думал о том, что инокиня Марфа может отказаться признать Григория Отрепьева своим сыном. И тогда самозванец вынужден будет убрать ее. Скорее всего, инокиню постигнет тайная смерть. Удавят Марфу или отравят, но живой ей не быть. А сохранят ли жизнь ему, Михайле и Шапкину? Оставят ли лишних свидетелей?
Открыл глаза Скопин-Шуйский, смахнул широким рукавом кафтана пот со лба, долго тер виски, мысленно представляя разговор с инокиней Марфой. Трудным он будет. Вдосталь наслушаются они укоров, насмотрятся слез. А может, инокиня и слушать не пожелает Скопина и Шапкина? И такого надо ждать. С чем тогда им в Москву ворочаться? Вот тогда и жди грозы. Станет винить самозванец, скажет, с умыслом не

                163

привезли мать в Москву, зла желали. А как, чем оправдываться? И сводилось все к тому, что князю Михайле надобно непременно убедить бывшую царицу Марию Нагую ехать в Москву и при встрече с Отрепьевым назвать царевича Дмитрия своим сыном.


                XII

В голицынских деревянных хоромах зарешеченные оконца прикрыты ставнями и в просторной палате полумрак.
Вдоль стен лавки резные, сундуки, кованные полосовым железом. У дубового стола стулья с высокими спинками. Сосновый пол в палате выскоблен с песком до желтизны. Прохладно.
Князья за столом сидят. Голицын с Черкасским друг против друга, а в торце на почетном месте – митрополит Филарет. На Филарете не грубая иноческая одежда, а шелковая, черная. На шее крест тяжелый, золотой. Высок, красив Филарет.
- Не запамятовал, отче, как приезжал я к тебе в обитель? Сомневался, так ли поступаем? Может, Гришка Отрепьев и не надобен был? Теперь ходи под расстригой.
Филарет поправил на груди крест:
- Аль мне такое забывать! Помню тот приезд твой! Верно, говаривал я, уповал на  Отрепьева и не ошибся, дайте срок. Его руками извели мы Годунова, наступит пора и самозваного царевича. Однако торопиться не надобно, а то, как с князем Василием Ивановичем Шуйским случится. Нетерпелив оказался. Вот уж от кого не ждал.
- Да, жаль князя Василия, - вздохнул Черкасский.
- Неделю, как в Москве я, - снова сказал Филарет, - а и то не укрылось, у люда на литву и ляхов недовольство зреет. Чую, начало, ягодки впереди.
- Истину сказываешь, - поддакнул Голицын.
Филарет уперся о стол, поднялся.
- А о Шуйском, бояре, не печалиться надобно, а вызволять. В единой упряжке он
с нами, до скончания. Завтра у самозванца буду. О Шуйском и попрошу.
- И как тебе такое на ум пришло? – развел руками Черкасский.

               
                XIII

Как желанного гостя встретил Григорий Отрепьев митрополита Филарета. У двери Трапезной палаты за руку бережно взял, рядом с собой усадил.
- Рад тебя видеть, владыко. Чать, не забыл ты, как в прошлые годы, скитаясь под
чужим именем, служил я у вас, Романовых и Черкасских? Борискиного коварства опасался.
- Здрав будь, государь! – Проницательные глаза Филарета вонзились в Отрепьева. – Радуюсь, что помнишь наше добро к тебе. Кабы знал Годунов, кого мы укрывали…
Умен и хитер самозванец, вон как речь ведет. На митрополита глядит, головой качает:
- Эвон, что с тобой Бориска вытворил, почитай, первого на Руси боярина, Федора Романова, в монастырь заточил.
Филарет промолчал.
Спустя некоторое время спросил:
- Как живет инокиня Марфа, поди, по тебе все очи выплакала. Ждет-пождет встречи с тобой, государь.
                164

Поднял голову Отрепьев, насторожился, однако, в словах Филарета подвоха не учуял, ответил:
- А я уже подумал о ней, владыко. Отправил послов за ней.
- Нет роднее человека, чем мать, - тихо сказал Филарет. – Ни время, ни иноческий сан, не властны над материнским чувством.
Отрепьев удовлетворенно качнул головой, встал, давая понять, что конец беседе.
- О чем просить будешь ли, владыко?
- Нет, государь, мне ничего не надобно. За другого бью челом, за князя Шуйского. Знаю, повинен он в пустозвонстве. По глупости своей.
- Князь Шуйский себе на уме, и не пустозвонство речи его, а зломыслие. Однако коль ты, владыко, за него просишь, так ради тебя прощу, верну в Москву. Но ежели еще брехать станет, аки пес бешеный, казню!


                XIY

Князья Шуйские недолго побыли в ссылке. Через полгода, по просьбе Филарета, разрешили вернуться в Москву, в свои дома. Всех троих снова пожаловали боярством и вотчинами.

                XY

Неделю отсыпался и отъедался князь Василий Иванович Шуйский. Мыслимо ли, на самом краю Русской земли побывал, а кабы не заступничество Филарета, сгнил бы в галичской земле. Ох, ты, батюшка, теперь и подумать – зело страх забирает, а тогда, в Грановитой палате и на Лобном месте, как затмение с ним, Шуйским, случилось. Откуда и храбрости набрался! Изнутри, ровно бес, какой, подмывал на противность.
Вчера приходил проведать Шуйского Голицын. Битых полдня языки чесали. От
него и узнал князь Василий Иванович, кому обязан возвращением в Москву.
Сказывал Голицын:
- Ты, князь Василий Иванович, затаись до поры, против Отрепьева ничего не говаривай, как бы беды не накликал.
Шуйский и без его слов это на себе изведал. Долго судачили о поездке Скопина-Шуйского на Выксу за инокиней Марфой – с чем-то заявится Михайло обратно? У царицы Марии Нагой характерец дай Бог, своенравный, все помнит. Не оттого ли Годунов ее опасался? Она, в Угличе живя, вон как Бориса и всю родню поносила! И даже Федор, сын Грозного, на царстве сидя, не хотел видеть царицу Марию Нагую.
- Хи-хи, - заливался Голицын, - как бы конфуза не случилось. Уличит инокиня Марфа самозванца принародно, и конец царю Дмитрию.
Вспоминал Шуйский разговор с Голицыным и думал: князь Василий Васильевич не свои слова глаголит, а Федора Никитича Романова. Они, великие бояре, породили самозванца и напустили его на царя Бориса. Руками беглого монаха Григория Отрепьева расправились с ненавистными, непокорными Годуновыми. Теперь у митрополита Филарета зреет план уничтожения самозванца. Шуйский знал, у боярина Федора Никитича Романова ума на это предостаточно.
Однако князь Василий все еще не может понять, почему Филарет так старался
против Григория Отрепьева? Ему самому царского места не видать: черная ряса надета
на него навек.
Кого бояре после самозванца назовут царем, Шуйского тоже волновало, и тут князь

                165

Василий уверен, слово митрополита Филарета будет для бояр не последним.
Шуйский, охая – болели ноги – доковылял до зарешеченного оконца. В выставленную раму было видно, как на задней половине двора холопы скирдовали сено. Иногда ветер дул с той стороны, и тогда пахло сухими травами.
Но князя Василия это не трогало. Его иное заботило. Шуйский думал о Филарете. Годить митрополиту надобно, силу он большую имел у бояр.


                XYI

На Выксе в монастырские кельи солнце заглядывало только на закате. У инокини Марфы оконце бычьим пузырем затянуто, в келье полумрак, маленькое оконце скупо пропускало свет.
На бревенчатых стенах и на полу сосновые лапы. Хвойный дух забивал запах плесени и сырости.
Марфа стояла на коленях перед иконой, шептала слова молитвы. Глаза у инокини запали, и нос от худобы заострился. Черный платок покрывал голову и плечи.
- Господи, - жалобно просит Марфа, - уразуми!
Десять дней постится инокиня, живет на воде и хлебе, мается душой. Десять дней ждет ее слова князь Скопин-Шуйский и постельничий Шапкин. Замутили они Марфе разум, растревожили.
О самозванце хоть и давно слышала инокиня, но всерьез те разговоры не принимала. И когда привозили ее в Москву и Годунов с женой допрашивали, инокиня злорадствовала, молчала, свое думала: “Неужели и впрямь верят они в живого Дмитрия?”
Но год минул, и самозванец уже на царстве сидит, и за Марфою Скопин-Шуйский и Семка Шапкин явились. Знает инокиня, чего хочет от нее Григорий Отрепьев: чтобы она, бывшая царица Мария Нагая, признала его за сына Дмитрия.
Крестится, и в больших, красивых глазах мука. Коли признать самозванца Дмитрием, то уедет она из глухого Выксинского монастыря в богатый московский монастырь, и хоть не снять ей до смерти монашеского одеяния, но почести будут царские.
Кладет Марфа широкий крест, стонет.
- Аз, не человек ли я?
Тихо ступая, вошла в келью послушница, положила на одноногий столик краюшку хлеба. Марфа головы не повернула, сказала властно:
- Сходи к князю Скопину-Шуйскому, передай, с ним в Москву еду.
Послушница удалилась, а инокиня поднялась, отряхнула колени, села на лавку. Скрестила на груди руки, подумала: каков-то он, самозванец, хоть чуток смахивает ли на ее сына? Извелась, иссушилась. Мысленно она просила Бога: “Господи, дай выдюжить, укрепи дух мой!”


                XYII

Шуйский в гневе опрокинул стряпухе на голову горшок с горячей кашей. Пошто
гречка на пару не взопрела, а она ему, князю Василию, ее на стол выставила?
Однако коли на все это с другой стороны взглянуть, так не оттого Шуйский метал грозы. Всему причина иная.
Давно бы пора воротиться князю Скопину-Шуйскому, а он отчего-то задерживается. Бояре злословили, шушукались: “По всему не хочет инокиня Марфа грех

                166

на душу брать…”
Митрополит Филарет сомневался, а князь Василий Иванович Шуйский, тот по иному говорил:
- Как же, устоит Марфа. Не таковы Нагие, чтоб от царских почестей рыло воротить.
И хотя сказывал Шуйский такие ехидные слова, а в душе надежду теплил, что инокиня не пожелает ехать в Москву, откажется.
Но вот когда все сроки истекли, прискакал от Скопина-Шуйского гонец. Писал князь, что будет в Москве сразу после Покрова, да не один, с царицею-матерью…


                XYIII

Встречать инокиню Марфу выгнали всю Москву. Приставы и старосты в каждую избу захаживали. Кто добром не выходил, силком гнали, да еще приговаривали:
- Одежонку, какую ни на есть лучшую, напяливайте.
Верстах в двух от города, государев шатер выставили. Над холопами догляд чинил великий дворецкий князь Голицын. Чуть, какой зазевается, князь Василий Васильевич его дубинкой вразумит. Холопы бранились, поносили князя:
- Ах, язвы тебе.
Голицын в последний год совсем душой извелся. На виду князь перед Отрепьевым лебезит, а когда с Шуйским да Филаретом сойдутся, так бранит Григория.
Вот холопы забили последний кол, и высокий просторный шатер заиграл на солнце золотом. А холопы уже ковры раскатывают, устилают пол и землю у входа.
Повалили из Москвы бояре. Ехали не одни, с семьями. Подкатила карета князя Черкасского. Кони цугом впряжены, сытые. У князя Ивана Борисовича две дочери, одна другой ядреней.
Подошел Шуйский, скользнул сальными глазенками по дочерям князя Ивана Борисовича. Эвона, какие кобылы уродились! Причмокнул:
- Зело телесны девки у тебя, князь Иван, - снял шапку, погладил лысину. – Ужо поглядим на встречу сынка с матушкой.
Черкасский отмолчался, по сторонам взглядывал, угрюмый. Шуйский позвал Голицына.
- Подь сюда, князь Василий Васильевич, великий дворецкий государев. Доколь дожидаться-то? – обнажил в усмешке гнилые зубы.
- Мне ли знать? – Голицын пожал плечами, - ты, князь Василий Иванович, иное спросил бы. А царица-мать когда прибудет, тогда и прибудет.
- Вишь, ляхи взвеселились, - кивнул Черкасский на спешившихся шляхтичей.
Шуйский сощурился.
- Аль тебе, князь Иван, в новину? Зело в чести  у царя нынешнего ляхи и литвины в большей, чем бояре. Вот, вишь, и немцы своей ротою топают.
Голицын кивнул согласно.
- Ноне они, а не стрельцы царю охрана.
- Дожились! – буркнул Черкасский.
- Даст Бог, недолго, - сказал Шуйский и, приложив ладонь к глазам козырьком, глянул на дорогу.
Инокиня Марфа подъезжала к Москве. На косогоре кони замедлили ход, к оконцу кареты подошел Скопин-Шуйский.
- Выглянь-ка, государыня, как встречают тебя.
Марфа увидела царский шатер и бояр, а дальше толпы народа. Сердце тревожно

                167

ворохнулось.
- Господи, на все воля Твоя!
Окружили бояре карету, помогли инокине выбраться. Она узнала всех. Кому улыбалась щедро, кому кивала холодно, а от Шуйского отвернулась. Не могла простить,
как он в Угличе после смерти Дмитрия, в угоду Годунову, винил Нагих и угличан в расправе над Битяговским.
От князя Василия Ивановича не ускользнуло недовольство Марфы, отошел в сторону. На ходу кивнул Голицыну:
- Не просчиталась бы инокиня.
Голицын хихикнул:
- Радуется, чать, сын Дмитрий из мертвых воскрес.
Басманов повел инокиню в шатер. За колготой не заметили подъехавшего Григория Отрепьева. Он в коротком кунтуше, без шапки, соскочил с коня, бросил повод шляхтичу и, не посмотрев ни на кого из бояр, вошел в шатер.
Что творилось в шатре, какова была встреча самозванца с инокиней, о чем они вели разговор, знали только он и она. Остальных в шатре не было.
Все только видели, что, обняв инокиню за плечи, Отрепьев вывел ее из шатра, усадил в карету. Кони тронулись, и Григорий пошел рядом с каретой, улыбаясь.


                XIX

Инокиня Марфа, покуда отделывали келью в Вознесенском монастыре, жила в кремлевских дворцовых покоях.
Затихли на время недоброжелатели Отрепьева, вона как сердечно встретились самозванец с инокиней.
Переживал князь Шуйский. Хоть и знал, что царица Мария Нагая злопамятна и не могла она забыть, как он, Шуйский, тогда в Угличе, в угоду Борису Годунову, показал на Нагих (они-де повинные в угличском мятеже), однако, в душе надеялся, что Марфа не станет мстить ему – все же иноческий сан носит.
Задумался князь Василий Иванович: кто знает, как будет далее, коли сама инокиня Марфа, признала самозванца за сына Дмитрия.
Похудел Шуйский, осунулся. Мучила его бессонница. Под глазами мешки набрякли, и левая рука в плече болеть начала. Потрет ее князь Василий, боль на время уймется, потом начинается снова. А все от волнений. Хоть и вернул самозванец Шуйского в Москву, однако, во дворец его долгот не звали.
Корил себя Шуйский, не щадил: эх, дурак же ты, князь Василий, либо ловчить разучился, иль нюх потерял? При царе Грозном тебя привечали. Годунов хоть и недолюбливал, а при себе держал. Ноне от самозванца пострадал. Теперь князь Васька Голицын в великих дворецких ходит, Романов в митрополитах, а он, Шуйский, в опале.


                XX

Был у Шуйского молодой конь вороной масти: статный и широкогрудый иноходец. Равных ему в беге не имелось по всей Москве. А уж на ходу – заглядение.
Старый лошадник Богдан Бельский и так и этак уламывал Шуйского продать ему иноходца, деньги сулил немалые, за них не то, что одного коня, табун купить можно было, но князь Василий ни в какую.

                168

И к тому у него были причины.
На Рождество подарил Шуйский коня Отрепьеву. Дарил прилюдно, чтоб все видели. Два дюжих челядинца подвели иноходца к Красному крыльцу, да под седлом, отделанным золотом, а на узде и попоне камни дорогие. Не стоит конь на месте, сечет
булыжник копытом, прядет ушами.
Князь Василий знал, чем угодить Отрепьеву. Тот был рад подарку, обиды старые враз забыл, позвал Шуйского на обед. За столом самолично потчевал князя. Бельский не преминул слово ехидное ввернуть: “Вона, как Василий на вороном в царские хоромы въехал. Хите-ер”.


                XXI

На Большой полянке в сутки вырос снежный городок с бойницами и башнями, стены в рост человека.
Делали городок по оттепели, да еще водой облили, а мороз свое довершил, заковал стены звонким льдом. Мастерили крепость по указу государя всей Стрелецкой слободой. Отрепьев назначил на Крещение потешный бой, и всем стрельцам надлежало городок оборонять, а иноземным полкам приступ иметь. Биться не оружием, а снежками.
На бой поглазеть заявилась вся Москва. Забава редкая, в морозы и голодные лета забыли веселья.
Над стрельцами в городе поставлен Шерефединов. Из сотников да в полковые головы! Чать, достоин – царя Федора задушил.
Немцев и шляхту привел Отрепьев с Басмановым. Под Григорием конь норовистый, дорогой подарок. Теперь князь Василий Шуйский на видном месте с другими боярами стоит. Увидел коня – душа заболела. А Отрепьев на потешную крепость Басманову указал:
- Вот так когда-нибудь в Азов стяг принесем!
Погладил коня по холке. Басманов сказал:
- Азов, государь, крепок, и взять его не просто.
- Возьмем.


                XXII

На Великий пост гуляли свадьбу князя Мстиславского. В гостях недостатка не было: одних панов вельможных за сотню да своих бояр понаехало. Хоть многие из них и не рады, не по-русски свадьба, в пост, но сам государь в посаженных отцах.
Жених в дружки князя Голицына выбрал. Поохал князь Василий, а куда деваться, не откажешь.
Ляхи на свадьбе в бубны выбивали, в трубы дудели, плясали. Срамно! Но видать, в угоду царю решил князь Мстиславский жить на иноземный манер.
Жених не молод: борода в серебре и зубов половину растерял, да и невеста перестарок. Однако именитая, чать, сестра двоюродная царицы-инокини Марфы. Отныне князь Мстиславский с царем породнился.
Злобились православные попы.
- В какие веки виделось, чтобы православный в пост женился? Никогда на Руси такого не знали!
Попы ругали Игнатия, зачем венчал Мстиславского, догматы церкви нарушил.

                169

Бояре на свадьбе шушукались. Митрополит Филарет, будто невзначай, одному, другому, шепнул:
- Не к унии ли гнет Игнатий? Отчего с латинянами заигрывает?
Знал Филарет, его слова из уст в уста передавать будут. Посеял митрополит
Филарет семя сомнения, и оно должно было дать свой исход.
А Шуйскому и Голицыну Филарет сказал:
- Глумится Гришка Отрепьев вместе с иноземцами над нашими обрядами. А ведь не глуп!
- Князь Мстиславский у расстриги в шутах ходит, - заметил Голицын.
Шуйский сплюнул:
- Не свадьба, Содом и Гоморра. Зело дурень Отрепьев. Ему на беду его затеи. В латинстве погряз, аки свинья в дерьме… Ца-арь!
Голицын заметил:
- Не этого ли мы выжидаем? К этому ведем. Поди, выискивая самозванца на Годунова, подумывали, как с престола его уберем, а он сам нам это облегчает, погибель себе ускоряет.
Митрополит недовольно сдвинул брови:
- Да, сделали свое иезуиты. Не прошли Гришке Отрепьеву ни Гоща, ни Сендомир, ни Краков. Трудно, трудно будет ему усидеть на царстве.
- Час близится, и петух прокукарекает, - зло проговорил Шуйский. – Нам надобно готовыми быть.
- Господи, - митрополит широко перекрестился. – Укрепи дух наш, помоги искоренить скверну.
- Стрельцов смущать, они на иноземцев зело злы, - влез в разговор Татищев.
- Истинно, - поддакнул ему Михайло Салтыков.
А Шуйский свое:
- Каждый из нас челядь свою выпустит, как собак из жарни. Начинать надо, а люд и стрельцы довершат.
Тут Шуйского Филарет перебил:
- Не спешите, бояре. Когда гнев застит разум, не бывать добру. Дадим еще Гришке поцарствовать, жениться и иноземцам похозяйничать и москвитяне уподобятся пороху.
- А надо ли? – маленькие, глубоко запавшие глазки Шуйского недоверчиво насторожились. – Уж не хитришь ли, Филарет?
- Аль сомнение держишь? – нахмурился Филарет. – Не запамятовал ли ты, князь Василий Иванович, кто на Отрепьева указал? А когда ты, князь Василий Васильевич, - митрополит повернул голову к Голицыну, - ко мне в монастырь за советом явился, тебя сомнения не глодали, не я ли тебе сказал: “Отрепьеву поможем, он Бориску свалит, род Годуновых изведем, а уж Гришку одолеть проще”? Я ли всего этого не предвидел, бояре?
- Было такое, - согласился Голицын.
- На твою мудрость, Федор Никитич Романов, уповаем, - сдался Шуйский.
- Коли так, то пусть будет по-моему, - помягчал митрополит. – Само время начало укажет.


                XXIII

Царь Дмитрий Иванович порешил назначить смотр всему воинству. Боярам тоже надлежало не уклоняться, явиться в Александрову слободу как подобает, со своими дружинами при доспехах и оружно.

                170

В назначенное время воинство выстроилось под белыми стенами Успенского монастыря. Встречать государя вышли монахи всем причтом, сытые, красномордые. Игумен Отрепьева и воинов крестом осенил.
При появлении государя разом грянули пушки огневого наряда. Заволокло
пушкарей дымом, потянуло пороховой гарью по полю. Тревожно кричали над лесом и озимью напуганные пальбой птицы. Развернулись и затрепетали по ветру стяги и хоругви.
Отрепьев объехал войско. Стрельцы в теплых кафтанах, шапках-колпаках, сапогах яловых. Им зима не страшна.
Царь доволен стрельцами, похвалил стрелецких голов.
Ненадолго задержался перед войском гетмана Дворжецкого. Ляхи и литва встретили государя музыкой: звенели литавры, дудели трубы. Шляхтичи кричали ретиво:
- Виват!
За панами стояли пешие иноземцы, служившие на Москве, по ряду. Затем разместилось конное боярское ополчение. Под шубами панцири поблескивали. Хитрили бояре, в первые ряды выставили тех дружинников, у каких и оружие, и кони, получше. А в задних не воины – мужики на клячах вислобрюхих.
До государева прибытия бояре друг другу плакались: холопы-де одни разбежались, другие в моровые лета вымерли.
Но князь Шуйский не как все, постарался. С ним отряд и числом полный, и
приоружно, и кони как на подбор: молодец к молодцу челядь у Василия Ивановича. И у Александровской слободы он раньше других бояр заявился. Голицын от удивления даже рот открыл, вот те и Шуйский!
Объехал Отрепьев боярское войско, головой покрутил.
- Нуте! – и поманил Басманова. – Не я ль говаривал, что бояре наши нерадивы?
Нахмурился Басманов. А Отрепьев бояр попрекал с издевкой:
- Так-то вы, бояре, службу царскую несете? Дружины ваши не сполна и одеты не лучше тех нищих, что на паперти ютятся. А оружие у ваших дружинников, поди, еще от времени деда моего, великого князя Василия Ивановича? Вам бы, бояре, поучиться радению у князя Шуйского! Вон как он свою дружину холит! Устыдитесь, бояре! – В конце своей речи он заметил: - Ты же князь Шуйский, с дружиной при мне нынче будешь. Пускай зрят все: царь Дмитрий справедлив. Спасибо тебе, князь Василий Иванович.
Быть в лучших дало Василию Ивановичу впредь не прятаться с дружиною, наоборот наращивать ее численность, чтобы потом использовать для задуманного переворота.


                XXIY

Царь Дмитрий был человеком великой смелости, ума веселого и дружеского.
Встретить невесту решил вместе с народом. Василию Шуйскому сказал:
- У батюшки моего на свадьбе с моей матушкой ты был дружкой, а у меня будешь тысяцким. Собирайся, снаряжайся, со мною поедешь.
Посмеиваясь, напевая, повел Василия Ивановича в спальню, где оба они оделись в платья простолюдья и поспешили на улицу.
Лицо у Дмитрия горело нетерпением. У Василия Ивановича сердце екало: славный, искренний человек. Как же он такую ложь терпит? Такое терпит – купается во лжи всякий день, всякий час. Не убивать его – все царство изолжется. Уж и так – не Богу служит Русь, но Божьему врагу.
Дмитрий тронул князя за руку.

                171

- Чего пасмурный? Не бойся! Я этак по Москве гуляю чуть не каждый день. – И подтолкнул по-приятельски: - невесту нашел...?
- Нашел, государь.
- Тс-с! Кто?
- Девица Буйносова.
- Хороша?
- Хороша, государь.
- Тихо говори… Обещаю у тебя на свадьбе тысяцким быть.
Вихрем Москва встретила Дмитрия, бурей – царскую невесту.
Ветер раскачивал вершины деревьев, едва-едва зазеленевших, казалось, метлы метут небо.
Перед городской заставой пани Марину приветствовали дворяне, стрельцы, казаки, все в красных кафтанах, с белой свадебной перевязью через плечо.
Народ лез к дороге поглядеть на ясновельможную пани, на государыню свою.
Лицо Марины светилось. Во сне не приснится таких почестей, такого множества радостного народа.
- Краса неземная! – ахала красавица-стрельчиха, не завидуя, но любя.
- Они любят ее! – шептал Дмитрий Шуйскому.
- Тебя тоже любят.
Дмитрий посмотрел на Шуйского, засмеялся.
- А что меня не любить? От меня народу много будет доброго.
И тянул тысяцкого за собой, продираясь через толпы.
Над Москвой-рекой был поставлен великолепный шатровый чертог. В нем царскую невесту приветствовал князь Мстиславский и бояре. Из шатра Марину вывели под руки, усадили в позолоченную карету с серебряными орлами на дверцах и над крышею. Десять ногайских лошадей, белых как снег с черными глянцевыми пятнами по крупу, по глади и бокам, понесли драгоценный свой груз, как перышко райской птицы. Перед каретой скакало три сотни гайдуков и все высокие чины государства, за каретой катило еще тринадцать карет с боярынями с родней жениха и невесты. Бахали пушки, гремела музыка, колокола трезвонили, как на Пасху.
За свадебным поездом следовало войско, с ружьями, с пиками, с саблями.
Едва одно шествие миновало, пошло новое, разодетое в пух и прах, и опять же с целым войском. То был торжественный въезд послов польского короля Гонсевского и Олесницкого.
- Что-то больно их много… - засомневались москвичи, и тотчас люди Василия
Шуйского принялись разносить слух:
- Послы-то приехали не так себе! За Маринкиным приданным. Дмитрий отдает Литве Русскую землю по самый Можайск.


                XXYI

Князь Василий Иванович Шуйский встретился с князьями Иваном Семеновичем Куракиным да Василием Васильевичем Голицыным. Встретились в Торговых рядах, в махонькой церковке.
- Бедный обманутый народ верит проклятому расстриге, - начал Шуйский.
- Как народу не верить, когда и правдолюбы на кресте клялись, что царевич истинный, - рассердился Куракин.
- Мы для того здесь, чтоб забыть друг другу старое, - сказал Голицын.

                172

- Истинно, истинно! – воскликнул Шуйский. – Поклянемся быть вместе, покуда не свергнем проклятого расстригу.
- Этой клятвы мало, - не согласился Голицын. – Дадим обет – не мстить за обиды, за прежние козни, коли, кто из нас в царях будет.
Шуйский первым наклонился над распятием, лежащим на алтаре, поцеловал.
- Даю обет не мстить, не обижать, коли, Бог в мою сторону поглядит. Даю обет – править царством по общему совету, общим согласием…
Голицын и Куракин повторили клятву. Троекратное истовое целование завершило тайный сговор.


                XXYIII

Глубокой ночью дом Василия Шуйского наполнился людьми. Были его братья Иван и Дмитрий, племянник Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, был боярин Борис Петрович Татев и только что возвращенный из ссылки думный дворянин Иван Безобразов, Валуев, Воейков, стрелецкие сотники, пятидесятники, игумены, протопопы.
Столы даже скатертями не застелили – не до еды, не до питья.
Князь Василий вышел к своим поздним гостям, держа в руках Псалтырь, открыл, прочитал:
- “Господи, услыши молитву мою, и вопль мой к тебе да придет. Не отврати лица Твоего от меня. В день скорби моей приклони ко мне ухо Твое. В день, когда призову Тебя, сколько услышь меня. Яко исчезли яко дым дни мои, и кости мои обожжены яко головня”.
Положил книгу на стол, на книгу руки, и заговорил тихим голосом. И не дышали, сидевшие за столом, ибо жутко было слышать.
- Я прочитал вам молитву нищего. Кто же нынче не нищий в царстве нашем? Настал горький час: открываю вам тайну о царевиче, как она есть.
Шуйский умолк, опустил голову, и все смотрели на его аккуратную лысину, на острый, как заточенное перо для письма, носик, и было непонятно: откуда в таком человеке твердость?
Шуйский поднял лицо и оглядел всех, кто был за столом, никого не пропуская.
- Тот, кого мы называем государем – самозванец. Признали его за истинного царевича, чтоб избавиться от Годунова. И не потому, что не был Годунов царем по
крови, а потому что был он неудачник. Лучшее становилось при нем худшим, доброе – злым, богатое – бедным. Грех и на мою голову, но я, как и все, думал о ложном Дмитрии, что человек он молодой, воинской отвагой блещет, умен, учен. Он и вправду храбр, а только ради польки Марины, которая собирается сесть нам на голову. Он умен, но умом латинян, врагов нашей православной веры. Учен тоже не по-нашему.
Шуйский кидал слова, как саблей рубил. Бесцветные глазки его вспыхнули, на щеках выступил румянец.
- Для спасения православия я хоть завтра положу голову на плаху. Я уже клал ее. Вы слушаете меня и страшитесь. Я освобождаю вас от страха. Пришло время быть воителями. Рассказывайте о самозванстве царя, о том, что он собирался предать нас полякам. Рассказывайте каждому встречному! Всем и каждому! И стойте сообща, заодно, за правду, за веру, за Бога, за Русь! Сколько у расстриги поляков да немцев? Пять тысяч не будет. Где же пяти тысячам устоять против ста наших тысяч.
Кто-то из протопопов сказал:
- Многие, многие стоят за расстригу – соблазнителя душ наших.

                173

Скорее у Дмитрия будет сто тысяч, чем у нас, - подтвердил Татев.
- Так что же делать? – спросил Шуйский. – Терпеть и ждать, покуда нас, русаков, на поляков переделают?
Поднялся совсем юный Скопин-Шуйский.
- Дядя! Надо ударить в набат и крикнуть: поляки государя бьют. Я с моими людьми мог бы явиться спасать расстригу. Окружил бы его своими людьми, и тогда он стал бы нашим пленником.
- Его следует тотчас убить! – чуть ли не прикрикнул на племянника князь Василий. – Отсечь от поляков, от охраны – и убить!
- И всех поляков тоже! – сыграл по столу костяшками пальцев Иван Безобразов. – А чтоб знать, где искать, дома их следует пометить крестами.
- Очень прошу не трогать немцев, - строго сказал князь Василий, - они люди честные. Годунову служили верой и правдой, пока жив был, и расстриге служат, пока жив.


                XXIX

За день до свадьбы под колокольней Ивана Великого пророчица Алена повалилась наземь, билась в корчах, до розовой пены на губах. Многие, многие слышали ее жуткий утробный голос:
- Овцу золотую, Дмитрия-света на брачном пиру заколют!
Блаженную в ссылку не упечешь.
Другое дело царь Симеон. Этот на паперти Успенского собора перед обедней вдруг принялся кричать на все четыре стороны:
- Совесть трубит во мне, в серебряную трубу, в трубу слезную! Царь наш, не Богом нам данный, не Богом, тайно уклонился в латинскую ересь! Погонит он православную Русь к папе римскому на закланье!
Старика взяли под руки, отвезли в Чудов монастырь, постригли в монахи и отправили на Соловки.
Народу было сказано: за неблагодарность.
Дмитрий от Симеонова представительства стал чернее тучи. Все твердил, похаживая взад-вперед по личным своим комнатам:
- Татарва православная! Совесть ему дороже царского житья. При Грозном, чай о совести помалкивал.


                XXX

8-го мая совершилось посрамление вечных русских обычаев. Утром был совершен обряд обручения. Наряжали Марину боярыни. Платье тяжелого багряного бархата было унизано алмазами, узоры по подолу и рукавам – персидский жемчуг.
- Матерь Божия! Тяжелее кольчуги! – охнула Марина, а ей на ножки уже натягивали сафьяновые сапоги в жемчужных цветах с сапфирами и сердоликами. Шапка – все два пуда!
- Да я же умру! – взмолилась Марина, но не умерла.
Поддерживаемая под руки отцом и княгиней Мстиславской, она приведена было в Столовую палату, где ее ожидал жених, одетый таким же сказочным королем. На помолвку пригласили самых близких родственников, свадебных бояр и боярынь. Благовещенский протопоп Федор обручил молодых. Тысяцкий Василий Шуйский и

                174

дружки, брат его Дмитрий да Григорий Нагой, резали каравай с сырами, разносили гостям.
Как на пожар торопился Дмитрий. Хоть бы неделю подождал после обручения. Так нет! Все в один день втискивал: обручение, венчание Марины на царство и свои венчание
с Мариной.
Из Столовой наспех обрученные явились в Грановитую палату, где жениха и невесту ожидала Дума, все высшие придворные чины, послы польские, командиры гусар, придворные будущего двора императрицы.
Два трона стояли на царском месте.
Василий Шуйский, поклоняясь Марине, сказал необычайные для Русского царства слова:
- Наияснейшая великая государыня! Цесаревна Марина Юрьевна! Волею Божею и непобедимого самодержавца, цесаря и великого князя всея России, ты избрана быть его супругой. Вступи же на свой цесарский престол и властвуй вместе с государем над нами!
Обновила престол Марина серьезно. Не таращилась в пространство, распертая гордыней, не спешила одарить боярство улыбкою, сидела, опустив ресницы, и была так нежна и величава, что во многих сердцах шевельнулось примиряющее: “А может, и хорошо все это? Царей Бог дает!”
Посидели недолго. Уже поспело новое действо небывалей небывалого. Все отправились в Успенский собор на венчание царской невесты – пока еще невесты! – на царство!
Князь Василий Голицын нес царский скипетр. Петр Басманов – державу, невесту вела княгиня Мстиславская, жениха – Шуйский и невестин отец.
Посреди Успенского собора был сооружен чертог с тремя престолами: государю – персидский, золотой, государыне – серебряный, и патриарший – позолоченный.
Началось священнодейство, с пением, с возгласами, с молитвами. Святейший патриарх Игнатий возложил на Марину Животворящий Крест и бармы, а когда свахи сняли с ее головы венец невесты – диадему и царскую корону.
Началась долгая, полная литургия. Польские послы возроптали.
- За что нас наказывают?! – во весь голос, заглушая службу, воскликнул пан Гонсевский. – Можно ли столько стоять на ногах? Если царь сидит, то и мы должны сидеть: мы представляем его королевское величество.
Дмитрий только головой покачал и послал князя Мстиславского сказать панам, что он – самодержавец и цесарь, все службы слушает стоя, сегодня ж сидит единственно ради коронования Марины.
Послы примолкли, но оба, и Гонсевский и Олесницкий, громко рассмеялись, указывая пальцами на братьев Шуйских, которые ставили под ноги царю и царице скамеечку.
- Слава Богу, что мы подданные Речи Посполитой, где такой низости вовеки веков не было и не будет! – не понижая голоса, выкрикнул Гонсевский.
На него не оглядывались, ибо в тот миг совершалось еще одно замечательное действо: патриарх возложил на Марину Мономахову цепь, помазал миром и поднес причастие. Марина вдруг отвела от себя руку патриарха с ложечкою, полной крови Христовой.
Кажется, сами стены собора не сдержали вздоха и стона. Русские обмерли, а поляки захлопали в ладоши.
- Виват, Марина! – радостно воскликнул Олесницкий.
Через малое время служба, наконец, закончилась, но из храма вышли одни только поляки. Двери храма заперли, и патриарх Игнатий обвенчал Дмитрия и Марину по всем правилам русской церкви. Вот теперь Марина приняла причастие и во всем была
                175


послушной, кроткой и даже робкой.
… Таких пиров Москва не видала. Весь Китай-город, Белый город, не говоря уже о Кремле, были пьяны и гоготали гоготом нерусским. Целую неделю шла тяжба.

               
                XXXI

Размещение иноземных наемных войск в Москве вызвало ропот в народе. Русские люди не забывали того, как поляки громили царские полки при короле Стефане Батории в конце Ливонской войны. Они помнили также, что именно поляки разожгли пожар войны в России при царе Борисе.
Отрепьев разместил наемное войско на постой во дворах богатых купцов, епископов и дворян. Солдаты не церемонились с хозяевами, уповая на покровительство
царя. Свадебные пиршества сопровождались множеством уличных инцидентов. Пьяные наемники затевали уличные драки, бесчестили женщин, пускали в ход оружие, если встречали сопротивление. Бесчинства иноземных солдат вызывали крайнее возмущение столичных жителей.
Начиная с 12-го мая, положение в столице стало тревожным. С того дня в народе открыто стали говорить, что царь – поганый, что он – некрещеный иноземец, не почитает святого Николая, не усерден в посещении церкви, ест нечистую пищу, оскверняет московские святыни.
В ночь на 15-е мая Василий Шуйский и его сообщники были готовы осуществить переворот. Но царь своевременно получил предупреждение от иноземной стражи и принял меры. Он приказал расставить стрелецкие сотни так, чтобы не допустить нападения москвичей на польские казармы. Поляки всю ночь палили из ружей, чтобы навести страх на московитов.
Заговорщики держали под ружьем сотни своих сторонников, но в последний момент отложили выступление.
15-го мая в Москве воцарилась зловещая тишина. Торговцы отказывались продавать иноземцам порох и свинец.
В ночь на 16-е мая люди Басманова захватили шесть “шпионов”. Трое были
убиты на месте, трое замучены пытками. Басманов действовал с исключительной жестокостью, потому что власти получили бесспорные доказательства существования заговора. К несчастью для себя, Отрепьев даже не подозревал, что в заговоре участвовали его названная мать и любимцы Василий Шуйский и Василий Голицын.
Готовясь нанести царю смертельный удар, бояре бессовестно пресмыкались у его ног и старались усыпить его подозрение.
Утром 17-го мая бояре поспешили в Кремль для своих думных дел. Первыми через Фроловские ворота прошли Василий Голицын и трое Шуйских, Василий, Дмитрий, Иван. Дверь во Фроловские ворота так и не закрылась более в тот день. Сразу за боярами хлынула толпа вооруженных людей. Ворота были заняты и отворены. Стража, побросав оружие, бежала в город.
- Вот уж одно дельце сделалось, - проговорил Василий Шуйский, садясь в седло. – С Богом!
И поскакал через Красную площадь в Торговые ряды. Набат ударил сначала у Ильи пророка, потом на Новгородском дворе, и пошел гул, покатил по всей Москве так рьяно, с таким рыком, будто медведь на задние лапы встал. Народ высыпал на улицы, еще не зная, что и почему, тянулся на Красную площадь. А там уж кричали:

                176

- Кремль горит! Литва царя убивает!
Немецкая пехота построилась в боевые порядки, развернула знамена, но народ, вооруженный, чем попало, загородил дорогу. Пришлось и немцам свернуть знамена и уйти в казармы.
Василий Шуйский успел облачиться в доспехи и теперь в латах, в шлеме скакал со
своим дворовым полком через Спасские ворота. Все взоры были устремлены на него. В одной руке у князя сверкал обнаженный меч, в другой крест.
Спешился у паперти Успенского собора, приложился к иконе Владимирской Богоматери. Выйдя из храма, направил и крест, и меч в сторону дворца.
- Идите и поразите злого еретика! Бог с нами! Бог оставил отступника.


                XXXII

Дмитрий одевался как на пожар.
За Басмановым посылать не пришлось, встретились в дверях.
- Что за колокола такие?
- Не верил мне? А ведь Москва на тебя собралась! Кругом измена! Во дворце тридцать телохранителей – остальные все ушли. Спасайся, государь. Я задержу их.
Дмитрий выхватил бердыш у телохранителя-немца, ударил бердышом в окно и, замахнувшись на толпу, закричал:
- Прочь! Все прочь! Я вам не Годунов!
Грохнул выстрел, пуля ударилась в подоконник, и завизжала, как ведьма.
- Ступай к ним! Скажи им! – закричал Дмитрий.
Тут в комнату вбежал, растопырив руки, здоровенный детина. Басманов рубанул его саблей по голове сверху во всю силу и развалил. Телохранители тотчас подхватили тело, выбросили в окно.
- Иду, государь! Иду, - сказал Басманов и бросил на пол окровавленное оружие.
Дмитрий смотрел на эту саблю, на кровавый след, оставленный зарубленным человеком, и впервые ему пришла в голову простая мысль: “А ведь и меня могут”.
Столько видел убитых, столько рисковал в жизни, и ни разу не подумал, что могут… и его. Нагнулся, поднял саблю. Сабля была тяжелехонькая… Басманов
выбежал на Красное крыльцо один. Увидел Михайлу Салтыкова.
- Зачем ты сюда пришел? – спросил он его, - и Голицын здесь? Здравствуй, Иван! Здравствуй, Василий! Ба! Татев! Вот и хорошо, что вас много. Удержите народ
от безумства. Бунт и вас погубит. Вас самих. Вы только подумайте, что станется с Россией без власти?
Говорил со всею верою в справедливость своих слов, и не видел, как за спину ему зашел Михайло Татищев.
- Иди-ка ты в ад со своим царем! – крикнул Татищев по рукоять, всаживая в Басманова, засапожный нож.
Грохот ног по лестнице вывел Дмитрия из оцепенения, он кинулся к спальне. Крикнул:
- Сердце мое, измена!
Большего он не мог сделать для жены. Чтобы что-то сделать, надо вырваться за стены Кремля.
Потайными ходами пробрался в каменные палаты. Палаты выходили окнами на Житный двор, место малолюдное. Отворил окно, положил на пол саблю, перенес через подоконник ногу, подтянул другую. И, прыгая, задел чрезмерно высоким каблуком

                177

каменный подоконник. Упал неловко на одну ногу. В глазах сделалось темно.


                XXXIII

Тем временем несчастная Марина, едва приодевшись, кинулась из покоев прятаться. Но куда? Прибежала в подвал, а слуги смотрят. Множество глаз. Вроде бы и участливые, но не очень.
- Шла бы ты к себе! – сказал ей один сердобольный человек.
Марина побежала обратно. К дамам своим, к охране. А по дворцу уже метались искатели царя и царицы. Поток диких грубиянов подхватил ее, понес по лестнице, выдавил на край, столкнул. Она упала, ушиблась. Но никто не обращал на нее никакого внимания – не знали своей царицы. Она снова влилась в поток, и на этот раз ее вынесло наверх. Зная двор лучше, чем погромщики, Марина опередила их, забежала в свои комнаты. А рев зверя уже в дверях.
- Прячьтесь! Прячьтесь! – крикнул Марине ее телохранитель Ян Осмольский.
Марина стала за ковер, выскочила, озираясь на такие огромные, такие предательские, ясные по убранству покои. Ничего лишнего! И кинулась под огромную юбку своей величавой гофмейстрины.
Ян Осмольский один, с одной саблей, встретил толпу. Он убил двух или трех осквернителей царского достоинства, и даже обратил толпу в бегство, но никто ему не помог. Алебардщики покорно сложили алебарды у ног своих. И он был убит. И растоптан.
- Где царица? – кинулись убийцы к Марининым свято-дамам.
- Она в доме своего отца! – был ответ.
И тут, наконец-то, появились бояре. Покои царицы были очищены от лишних любопытных глаз.
Марина вышла из своего удивительного укрытия. Ее отвели в другую комнату. Приставили сильную охрану.


                XXXIY

Дмитрий очнулся от потока воды – на него опрокинули ведро – увидел склоненные лица стрельцов. Это были новгородсеверцы, те, что пошли за ним с самого
начала.
- Защитите меня! – сказал он им. – Каждый из вас получит имение изменника-боярина, их жен и дочерей.
- Государь! Дмитрий Иванович! Да мы за тебя головы положим.
Стрельцы устроили из бердышей носилки и понесли государя во дворец.
Боярам сообщили о возвращении царя. Заговорщики Валуев, Воейков, братья Мельниковы кинулись с толпою – убить врага своего. Стрельцы пальнули в резвых из ружей, и двое уже не поднялись с пола. Но толпа росла.
Дмитрий, сидя в кресле, сказал людям:
- Отнесите меня на Лобное место! Позовите матерь мою!
Все мешкали, не знали, как быть.
- Несите меня! Несите! – приказал Дмитрий и опустился на бердыш.
И тут через толпу продрался князь Иван Голицын.
- Я был у инокини Марфы, - солгал он людям. – Она говорит: ее сын убит в Угличе, этот же – самозванец!

                178

- Бей его! – выскочил из толпы Валуев.
Стрельцы заколебались и стали отходить от царя.
- Я же всех люблю вас! Я же ради вас пришел! – сказал Дмитрий, глядя на толпу такими ясными глазами, каких у него никогда еще не бывало.
- Да что с ним толковать! Поганый еретик! Вот я его благословлю, польского свистуна!
Один из братьев Мельниковых сунул дуло ружья в царское тело и пальнул.
И уже тут все кинулись: пинали царя, кололи и бросили, наконец, его тело на Красное крыльцо, на тело Басманова.
- Любил ты палача нашего живым, люби его и мертвым.
Кому-то явилась мысль показать тело инокине Марфе.
Поволокли труп к монастырю, вывели из покоев инокиню.
- Скажи, матушка! Твой это ли сын? – спросил кто-то из смелых.
- Что ж вы не пришли спросить, когда он был жив? – Черна была одежда инокини, и лицо ее было черно, под глазами вторые глаза, уголь в уголь. Повернулась, пошла, но обронила-таки через плечо:
- Теперь-то он уж не мой.
- Чей же?
- Божий.
Смущенная толпа таяла. Но пришли другие, которые не слышали инокиню. Потащили труп к Лобному месту.
Озорники принесли стол. На стол водрузили тело самозванца. На разбитое лицо напялили смеющуюся “харю”, маску, найденную в покоях Дмитрия. Этого показалось мало, сунули в рот скоморошные дудки.
Тело Басманова уложили на скамейку, в ногах хозяина.


                Глава   пятая

               
                I

К вечерней молитве колокола не звонили. Света в домах не зажигали.
Покрыло Москву тишиною, как изморозью. Даже собаки не брехали, напуганные запахом человеческой крови.
Молчала Москва, сокрушенная содеянным. Сколько безвинных погибло людей.
Уж кто наслушался тишины, так это бессонный Василий Иванович Шуйский. Половицы и те не желали скрипеть пол его ногой. Бродил он по светлице по пустой, как хлебный ларь перед жатвою, со страшно отяжелевшей головой, так что клонилась она на плечо и тянула жилы из тела, как палач, небось, не умеет.
Василий Иванович не ложился со вчерашней ночи, а новая ночь никак не наступала. Темень не темень, и светать не светает. Май.
Ему было скучно. Он знал, что уже не придет к нему в спальню и не прельстит своим женским телом его Василиса. Узнав, что он замыслил жениться на княжне Марье Петровне Буйносовой, ушла в монастырь. Незаконнорожденные от него ее дети один за другим ушли в другой мир – не выжили.
В который раз Василий Иванович опустился на лавку возле окна и, щурясь, глядел на белые деревца: расцвело, что ли? Теперь в его голове набухал клубок слов, которые он нынче говорил боярам в Грановитой палате. Потянул за словцо из середины как за
                179

ниточку. Повторял, уличая: “Жалею, что я, предупредив других в смелости, обязан жизнью самозванцу… Он мог умертвить меня, и помиловал, как милует разбойник ограбленного странника. Каюсь, колебался: подняться ли на еретничество у еретика? Упрек в неблагодарности у моих недоброжелателей был как нож, спрятанный за спину. Но когда я увидел во всех вас ревность к великому подвигу, то и во мне прозвучал глас совести, веры, само отечество вооружило мою руку. Дело нами совершенное, правое, необходимое, святое. К несчастью, оно не могло быть бескровным. Кровь пролилась. Но Бог, благословивший нас успехом, показал, что оно ему угодно… Избавив царство от злодея и чернокнижника, мы должны крепко подумать об избрании достойного властителя. Племя царское – увы! увы! – пресеклось, но жива Россия. Мы должны искать мужа усердного православной вере и к древним русским обычаям. Добродетельного, опытного, зрелого летами, не юного – упаси Господи! – чтобы, приняв венец и скипетр, любил бы не роскошь и пышность, но умеренность и правду. Ограждал бы себя не копьями и крепостями, но любовью подданных. Не золото бы считал и пересчитывал в казне, но избыток и довольствие народа считал бы за свое богатство. Вы скажите, где же найти такого? Но добрый гражданин обязан желать совершенства в своем государстве!
Всего лишь раз в жизни и надо сказать умно и превосходно, чтоб отворились перед тобою Царские Врата. И он сказал это слово. Дело сделал и слово сказал. Можно ли было в нарисованном портрете идеального мужа не узнать его, Василия Ивановича… Коли сумеют поверить, то и не узнают… Но сговориться-то им надо ради одного из них… Мстиславский слишком горд, чтоб взяться за дело, засучив рукава. Вот если к нему придут поклониться…
Рука сама собою сложилась в шиш. Василий серьезно поглядел на глупую свою руку и ударил по ней другой рукой.
Все, что теперь крутилось у него в голове, в сороковой, может, раз пришло перед
его неведомо где, обретающимся внутренним взором. Мстиславский – нет. Василий Голицын – этот хочет, и будет стараться. Но Голицын в крови царя. И пусть самозванец – да ведь убийцы! Кровушка таким пятном разольется у трона – не переступят, не перескачут.
Сам он весь тот страшный час, когда северские стрельцы встали за Дмитрия, был возле Успенского собора, на людях. А как дело совершилось, поскакал к дому патриарха Игнатия. И в доме-то опять-таки не был. Не Шуйские сдирали с Игнатия драгоценные ризы, не Шуйские облачали святейшего в монашеское рубище. Но вот когда спросили – кого же еще было спросить? – куда везти, указал Чудов монастырь. Клетка с птицей под рукой должна быть. На воле он таких песенок напоет…
В голову лезли и польские дела. Под сильнейшей охраной Юрий Мнишек был доставлен в Кремль для свидания с дочерью. Удостоверили, что жива и невредима. Потом Мнишека вернули в дом его, а позже к нему через сплошной строй стрелецкого войска провели и Марину. Когда у Марины забирали все ее сокровища, подаренные самозванцем, вплоть до одежд, ибо камушков да жемчугов с одного платья хватило бы на десяток ювелирных лавок, она бровью не повела. Всякому, кто входил к ней или заговаривал по надобности, смотрела в глаза и отвечала так ровно, так ясно, что каждое слово ее повисало в воздухе льдинкой.
У Мнишека отняли золотыми тысяч десять да скарба тысяч на триста. Пан Юрий охал и каждому сколько-нибудь стоящему дьяку, подьячему напоминал, что он есть подданный короля Речи Посполитой воевода, и жизнь его королю Польши дорога.
- Не убьем тебя, пан Мнишек. Отпустили бы – войско приведешь. Поживи-ка ты, пан хороший, за хорошими стенами во глубине России, коли русской жизни жаждал. В Ярославле. Не Москва, но и не Тобольск. И дочку твою к тебе спровадим, не обидев. Не побьем и дружков самозванца. Что они без него?
                180

И впервые за бессонницу свою Василий Иванович усмехнулся.

               
                II

Вчера вся эта пена, взбитая Дмитрием Ивановичем, через край корыта полезла. Рубец-Мосальский – вот уж дворецкий! Михайло Нагой – первый человек России, конюший! Афанасий Власьев – великий секретарь и великий подскарбий! Боярин
Богдан Бельский, Гришка Шаховской, Андрюшка Телятевский… Уж перед тем, как разойтись, все эти пузыри подраздулись и предложили поделить Россию на княжества – всем ведь тогда хватит и помногу.
Татищев на них тогда нашелся. Сказал мало, но так положил руку на саблю, что у иных героев кровь с лица в пятки утекла. Сколь решителен Михайла Татищев, гадать много не надобно. Еще, невесть, как бы все обернулось, не всади он нож в Басманова. Речи последователей самозванца подвигли Татищева на шаг самый решительный. Перед вечерей явился в сию светелку, приведя с собой Скопина, Крюк-Колычева, Головина – от дворян, Мыльниковых – от купечества, крутицкого митрополита Пафнутия – от духовенства. И пока он, Василий, Богу молился, писали грамоту об избрании, о его избрании, на царство. Братья Дмитрий с Иваном, тоже были в сомнителях, но верховодил Татищев. Он и сказал Василию, когда дело у них было кончено.
- Тебе вручаем Россию. Ты государю Ивану Васильевичу Грозному служил. Государство, как чистопородная лошадь, почует власть в руке, власти не будет, понесет дуром, сбросит и растопчет. Не на кого больше поглядеть, Василий Иванович. Принимай узду, за тобой твой пращур святой, благоверный князь Александр Ярославович Невский.
Не совсем это было так, не от Невского Шуйские – от младшего его брата, от Андрея Ярославовича, но не всякая правда ко времени. Александр Ярославович и впрямь ведь пращур, кровный, законный.
Сказал Татищев и о патриархе:
- Тебе бы, Василий Иванович, позвать Гермогена, самозванец понавел на Русь казаков, племя на руку быстрое. Сначала за саблю, а за крест уж потом. Гермоген из донских атаманов. Крепче его в вере никакого нынче нет в стране нашей.
Митрополит Пафнутий на Татищева глядел и пыхал, наливаясь кровью. Пришлось об Иове напомнить, силой свели с патриаршего места. Он есть истинный патриарх. Беда, что вернуться захочет ли: стар, слеп, погружен в молитву. И Пафнутия тотчас назвал, а рядом с ним поставил митрополита Ростовского Филарета.
- О духовных пастырях духовный собор решит.
- Бог! – поправил Шуйского воспрявший духом Пафнутий.
“Бог-то Бог! – думал теперь Василий Иванович. – Кто же, кроме Бога?”
Иов Годунову служил, довольно с него и Старицы. Пафнутий во лжи как в меду. Не признал, в Гришке Отрепьеве Дмитрия Ивановича углядел, один из всех чудовских монахов.
Привскочил с лавки, побежал в чулан за перегородку, где спали братья, в одежде, в обуви, при оружии, чтоб ко всему быть готовыми. Растолкал Дмитрия.
- В патриархи надо ставить Филарета. Получив высшее, что может он иметь в монашестве, искать иного захочет ли? За кого Романовы промолчат, тот и будет царем
- Кто это? – Дмитрий хоть и проснулся, но не понял.
- “Да” Романовы сказать горды, но если они теперь скажут “нет”, то не прогневайся.
- Филарета так Филарета. Что ты скажешь, то и будет, - охотно согласился Дмитрий, валясь в постель.
                181               


                III

Утром все боярство было в Грановитой палате. Поглядывали на Шуйского, на
старшего, но Василий сидел тихонько, слушая больше лысиной, нежели глазами. И даже когда пошли поминать, кто от кого рожден и от кого в ком и сколько золотников царской крови – смолчал. И тут вдруг князь Григорий Петрович Шаховской воскликнул для громкого собрания совсем некстати:
- А ведь Василий-то Иванович, князь Шуйский, оттого и молчит, что за него род его глаголит. Прародители ему благоверный князь Александр Ярославович Невский, а пращуром князь Рюрик.
Все замолчали, все посмотрели на Шуйского, ожидая, что скажет.
- Избрать государя надо всею Русской землей. Хоть и долго сие дело, хоть и надо бы поскорее возжечь светоч царской власти, ибо смутьянов развелось как волков, но нельзя, нельзя поспешать! Уже поспешили и раз и другой. Когда в сей Грановитой палате скоро делается и легко, тяжело и долго всей России.
У многих отлегло от сердца после столь разумной речи. У одного Василия Ивановича кошки на сердце скребли. Отчего Татищев сегодня молчит.
Многие в ту ночь, ложась спать, упирали глаза в край небес. Там оно, наше завтра, жданное и нежданное. И какое же было всем диво, когда утром, в шестом часу,
всякий рыночный спозараношный люд, заполнил Красную площадь, стал кричать и
вопить, что нельзя им без царя, никак нельзя.
Священство тоже рано встает, тоже им царя подавай. Примчались и бояре, кто успел. Сказано было народу: прежде чем царя, нужно патриарха избрать. Без патриарха как венчать на царство?
Тут-то и полетели в спорщиков пирожки да пряники.
- Царя! Царя! – орали пирожники. – Патриарх Богу нужен, а нам царь. Царь Василий Иванович!
- Шуйского! Шуйского!
Шуйского на площади не было, но его сыскали, привели, поставили на Лобное место, и всем миром поклонились ему.
Когда боярство собралось в полном составе в Грановитой палате думу думать, то царь Василий Иванович уже сидел на царском месте. И не на том, сыпавшем алмазным блеском. Тот стул в казну унесли. Сидел на деревянном, дубовом стуле с гербом и говорил всякому входящему:
- Народ того восхотел.


                IY

Пробудился Василий Иванович ранехонько, но так свежо было в голове и в теле, что, еще лба не перекрестя, вспомнил милейшую Василису, и его размеренное сердце заторопилось. Патриарха надо наставлять, венчаться на царство.
Помолчав по достоинству своему, государь перекрестился, дал знак дьяку и дьяк ясно, не украшая голосом словес – наставления тут ему были строгие – прочитал грамоту, начинавшую новое правление новостью ошеломительной:
- “И ныне мы, великий государь, будучи на престоле Российского царства, хотим того, чтобы православное христианство было нашим доброжеланным правительством в тишине, и в покое, и в благоденстве, и повелел я, царь великий князь всея Руси, целовать
                182

крест на том…”
Замерли бояре: не от них требовали крестного целования государю, но он царь, самодержавец, хозяин земли и воды российской, распорядитель самой их жизни, попечитель будущего, целует крест им, рабам и червям. Тишина разлилась по Грановитой палате. Дьяк же, сглотнув слюну, продолжал, забывши царское наставление о сугубой скромности гласа, медвяно и громадно:
- “Мне, великому государю, всякого человека, не осудя истинным судом… смерти не предать, вотчин, дворов и животов у братии его, у жен и детей не отнимать, если они с ним в мысли не были… Доводов ложных мне, великому государю, не слушать, а сыскивать всякими сысками накрепко и ставить с очей на очи, чтобы в том православное христианство невинно не гибло. А кто на кого солжет, то, сыскав, казнить его, смотря по вине, которую возвел напрасно. – И тут дьяк взрыдал не только голосом, но и слезами, умиленный царскою правдою: - На том на всем, что в сей записи писано, я, царь и великий князь Василий Иванович всея Руси, целую крест всем православным христианам”.
Чтение закончилось. Думали. Государь поглядывал на бояр строго, но спокойно.
- Не то, великий государь! – хлопнул себя ладонями по груди всполошенный человек окольничий Михайло Татищев. – Не государь народу клянется, кланяясь, но народ – государю. Или ты запамятовал правило великого князя московского Ивана Третьего? Народ государю клятву дает, весь народ.
Государь ответил тихо, но так, что слышали все:
- Ты на меня, Михайла, на государя своего, закричал, будучи холопом моим, холопским обычаем тебе и сгореть со стыда. – И встал, толстенький, неосанистый, но духом муж и царь. – Я за всякого человека бессмертной моей душою перед Богом ответчик, потому и целую крест вам, боярам, и всему народу.
Тотчас и направился в Успенский собор и, произнося клятву, целовал крест.


                Y

Предстояло, однако, объяснить всей Русской земле, почему же он, разбиравший дело царевича Дмитрия, столько раз менял свои показания в угоду сильному.
Полетели по городам и весям разъяснительные грамоты. Покаялась перед народом вдовствующая царица инокиня Марфа: “Я боярам, дворянам и всем людям объявила об этом прежде тайно, а теперь всем явно, что он не наш сын, царевич Дмитрий, а Вор, богоотступник, еретик. А как он своим ведовством и чернокнижеством приехал из Путивля в Москву, то не прислал к нам, и никто не приходил, и с нами об этом никто не разговаривал. И говорил нам с великим запретом, чтобы мне его не обличать, претя нам и всему нашему роду смертным убийством…”
Поклялись бояре: “Мы узнали про то подлинно, что он прямой вор Гришка Отрепьев. А как его поймали, то он и сам сказал, что он Гришка Отрепьев и на государство учинился бесовскою помощью и людей всех прельстил чернокнижеством”.
Тут бы и сказке конец о мертвом царевиче и о живом царевиче. Да Бог иначе судил. Судил Бог Русь за ложь, награждая лжецов лжеславою, помрачая умы лжеклятвами, и давая, обольщенным, лжежизнь.


                YI

Государь Василий Иванович нежданно не только для ростовского владыки

                183

Филарета, но и для самого себя совершил троекратное целование, подскакивая для очередного поцелуя, как петушок.
- Слава Богу! Слава Богу! – шелестел, как железо о железо, тонкими,
спрятанными в рот, губами. – Поезжай, выкопай, и со всею славою доставь в государыню-Москву. Святому – святое, царю – царское. Место царевича Дмитрия в Архангельском соборе, среди гробов великих его пращуров. Да спасет молитва его нас, грешных!
И, не давая слова в ответ сказать, передал Филарета в руки новгородского митрополита да благовещенского протопопа.
Великое дело – постановление в патриархи – было совершено с такой поспешностью, без должного чина и службы, что Филарет, попавший в объятия царя прямо из возка, участвовал во всем хоть и не без внутреннего торжества, но, однако же, только по боярской опытности сдерживая в себе протест: “Чего ради, столь непозволительная спешка? Ведь не в сеунчи посвящают – в патриархи!”
Но сам Шуйский и разъяснил ему происходящее: сие не постановление есть на патриаршество – наречение. Дмитрию, могиле его поклониться должен не один из иерархов русских, но высший иерарх. Постановление же на патриаршество будет совершено после принесения мощей святого отрока в Москву. После очищения России от скверны лжесвидетельств и лжепроклятий с Богом!
Отпели “Символ веры” – и в дорогу. Подсаживая нареченного патриарха в
карету, Шуйский прошептал ему на ухо:
- Про ножечек я клятву давал. Зарезался, мол, царевич. Поразмыслили про ножечек. Нехорошо, коли вспомнят про ножечек.
Дорога Филарету предстояла длинная, и он отставил от себя царские шепоты, предаваясь сладкому созерцанию любезной Москвы.
Ехал из своего почтительного изгнания на долгое, доброе житье, а приехал, оказывается, на молебен – и прощай Москва.
Однако Филарет не сетовал на царя. Вот если бы другому отдал Шуйский сию службу. Такую службу служат избранники Божии, и Филарет принимал свой жребий как должное, как законное степеням его, но с теплом в груди. Василий-то Иванович, государюшко, тоже ведь пока что лишь нареченный. Царь, да без шапки!
Вместе с Филаретом в Углич ехали Феодосий астраханский от священства, а от царя и бояр – князь Иван Михайлович Воротынский, Петр Никитич Шереметьев, Андрей и Григорий Нагие.
На первом же стане Шереметьев, улучив минуту, спросил Филарета напрямик:
- Тот ли царь над нами? Не больно ли плюгав?
Филарет помолчал-помолчал, но спросил:
- Какого же тебе царя надобно?
- Законного. Законнее Романовых нет в Московском царстве. Шуйский тоже вор и похититель престола, как Бориска, как самозванец.
- Молись, и Господь, быть может, услышит тебя.
- А я молюсь! – сказал Шереметьев и усмехнулся.
Царские послы ехали за мощами пресвятого отрока, а царь ради хранимого им царства по три раза на дню хаживал в Пыточную башню.
Пытали конюха, отдавшего лошадей неизвестному человеку. Досадуя, до смерти замучили, но ничего не узнали.
Нашли и пытали хозяина двора, где ночевали наездники трех турецких лошадей.
- Был ли среди тех троих самозванец? – спросил Шуйский.
- Самозванца не знаю.
Шуйский поморщился, поерзал на лавке, но все же молвил ненавистное ему имечко:
                184

- А был ли среди тех троих Дмитрий?
- Дмитрий Иванович был! – охотно закивал испытуемый.
- А ты его раньше видел?
- Мы же на реке живем, на Оке. Далеко от Москвы.
- Так видел ты Дмитрия Ивановича?
- Видел.
- Где?
- В доме у себя. Видный, статный.
- А в Москве ты его видел?
- Так мы же на реке живем, на Оке. Я Дмитрия Ивановича сам на дощанике на ту сторону перевозил.
- На ту?
- На ту самую. В степь поехал, по государеву, по своему тайному делу.
Сыск обнаружил: из Москвы исчез дворянин Михайло Молчанов, тот, что мученически убил царя Федора Борисовича.


                YII

Пора было решать судьбу поляков, всего огромного свадебного поезда. Послов Сигизмунда приняли бояре. А выговаривал им князь Федор Иванович Мстиславский.
- Пенять вам, паны, на то, что чернь побила ваших людей, негоже. Козни вашего Сигизмунда, ваших ясновельможных милостей Мнишека, Вишневецкого и многих иных воздвигли жалкого расстригу на опустевший престол Москвы. Бродяга казнен по своим заслугам. Казнен не палачом, но самой Россией. Ваши паны побиты чернью за их наглость, за обиды, причиненные людям и святыням. Король и вы, паны, нарушив святость мирного договора и крестного целования, есть источник совершившегося злодейства.
Мстиславскому ответил Олесницкий:
- Разве мы пали к ногам того, кто назвался Дмитрием? Не воеводы ли московские, не войско ли московское? Разве не вы, бояре, выехали ему навстречу со знаками царской власти, вопя друг перед другом, что принимаете государя, любимого от Бога? Недели не минуло, когда вы кипели гневом, доказывая нам, что не поляки привели Дмитрия на царство, но что это вы, вы! Здесь неделю тому назад, рассуждая с нами о делах государственных, вы не изъявили ни малейшего сомнения в роде и сане великого государя. Одним словом, не мы, поляки, но вы, русские, признали своего же русского бродягу Дмитрием, встретили хлебом и солью на границе, привели в свой стольный город, короновали и … убили… Вы начали, вы и кончили. Для чего же винить других? Не лучше ли молчать и каяться в грехах, за которые Бог наказал вас таким ослеплением?
После оглушительной этой речи воцарилось молчание. Наконец, Мстиславский собрался с духом и сказал:
- Вы были послами у самозванца, а теперь уже не послы. А коли так, не должно вам говорить столь вольно и смело.
После небольших прений решили: все поляки могут свободно выехать на родину. Судьба послов, семейства Мнишек, Адама Вишневецкого и других знатных панов решит король Сигизмунд, к которому для переговоров уже отправлены князь Волконский. Мнишекам для жизни назначен город Ярославль, Вишневецкому – Кострома, товарищам их – кому Тверь, кому Ростов. Послы остаются в Москве. Всем даруется право свободно писать к своему королю.

                185
               

                YIII

Шуйский крестился и плакал, и снова крестился.
- Господи, освободи нас от скверны, нами содеянной!
Ему так хотелось верить: поляки покинут русскую землю – и с ними закатится за горизонт дурная память о самозванце и делах его. “Прелестные письма” не страшили. Это дело руки завистников. Того же Мстиславского. Ныне он среди бояр первый. Ему ли не завидовать Шуйскому? Но Мстиславский слишком величав, чтоб обойти хитростью хитрого – безрогая корова.
Отходил ко сну Василий Иванович с легким сердцем. С поляками объяснились, за мощами поехали.
- Коронуюсь – женюсь! – сказал себе Василий Иванович и представил милое личико новой возлюбленной Марьи Петровны. – “Она не Василиса, но ничего –
судьба”, - улыбаясь, засыпал, сдвинув брови, - царю и во сне надо хранить царский свой сан и облик.
Проснулся – утро доброе, теплое. И хоть на деревья смотреть страшно – черные космы вместо благоуханной зелени – но птицы, умолкшие в дни заморозков, оттаяли, голоса струились, стекаясь ручейками в небо, и небо было морем песен.
Благодушный, благонравный, благонамеренный, потихонечку шествовал царь Василий Иванович из своего терема в великий свой Успенский собор.
Расталкивая любопытных, не обходя лужи, брызжа водой, кинулся к нему Рубец-Мосальский.
- Великий государь! По твоему велению народ уже весь в сборе. На Лобное место тебя зовет.
Василий Иванович спешил:
- По какому, по-моему? Что-то ты несуразное говоришь. Зачем мне на Лобное место идти? – Личико у государя вытянулось, стало длинненькое, серенькое, как у пичуги. – Михайла! – чуть не плача, царь схватил за руку племянника своего, Скопина. – Узнай, Михайла, что за притча такая?
Свита в смущении чуть поотстала, и Шуйский, шагнувший за Скопиным, чтобы не поторопить, стоял один, и рука его, вцепившаяся в деревянный посошок, дрожала старческой дрожью.
И такая тягостная тишина разразилась за спиною царя, и так он эту тишину услышал, что и все ее услышали и поняли. Глянул Василий Иванович на свою свору, толкнул от себя царский посошок и за шапку царскую с крестиком на макушке схватился, сдернул и тоже кинул в руки ловцов.
- Избавиться от меня вам надобно? Смерти моей вам надобно? В кознях, как в бору, заплутались? Господи, неугоден я – другого царя ищите.
К Шуйскому подбежали, окружили, кто шапку на него надел, кто шапку оправил, чтоб сидела удобно и строго. Посошок в руку вложили. Ворковали наперебой:
- Государь! Царь великий! Мы ж клялись тебе! Нам от тебя отступиться – все равно, что от Бога. Не печалуй нас! Приказывай, мы все слуги твои! Рабы!
Василий Иванович слушал, наклоняя головку набок, да и пристукнул посошком оземь, голову поставил прямо, глазами осоловел.
- Коли признаете меня царем, так будь то надо мной, подобно камню, на котором стою и попираю. Да трепещут мятежники! Тотчас сыскать того, кто людей на площадь воровски собрал. Зачинщиков схватить, на дыбу, на плаху! Народу именем страшным, царским скажите вежливо да строго: “Обманули вас те, кто желает бунта, крови, смерти

                186

лучших сынов российских. Виновных царь накажет. Вы же расходитесь мирно и впредь будьте умнее. Крикунов нынче в России много, оттого и проку в жизни стало меньше, чем при отцах и дедах”.
И повелел государь наутро венчать себя на царство, не дожидаясь из Углича нареченного патриарха Филарета.
- Не его ли это затея отдать меня на растерзание толпы? – спросил Василий братьев своих, Дмитрия да Ивана.
- Его! – тотчас согласился Дмитрий. – Сколько на свете Романовых, столько и есть наших врагов.
- Розыск нужно сделать, - не согласился Иван.
Волнения были с появлением на улицах Москвы “подметных писем”, якобы исходивших от чудом вновь спасшегося Лжедмитрия. На воротах боярских дворов были прикреплены листы, где писалось, что убит был не царь Дмитрий, а подставной немец, Дмитрий ушел в Польшу. Затем были подброшены грамоты, которые были подписаны именем Дмитрия. В приказах были собраны дьяки для сличения почерка в грамотах, но руки Дмитрия обнаружить не смогли.
Однако беспорядки дали Шуйскому повод для того, чтобы припугнуть Думу, и справиться с боярским “самовольством”. Было объявлено, что зачинщики мятежа замыслили передать корону Мстиславскому. Главными сообщниками его были названы Михаил Нагой и боярин Петр Шерефединов. Имена были выбраны не случайно. Удельный князь Федор Мстиславский был головой Думы, а Михаил Нагой – конюшим боярином. В качестве местоблюстителя трона Нагой претендовал на особую роль – Шуйские получили верное средство давления на боярскую Думу. В столице толковали о причастности к интриге Ростовского митрополита Филарета Романова, родственника Мстиславского
Шуйский не стал наказывать главу боярской Думы Мстиславского, известного своей бесхарактерностью.
Михаил Нагой был лишен высшего думного титула – конюшего, а Петр Шереметьев предан суду. В конце мая Шереметьев ездил с Филаретом в Углич за мощами Дмитрия. Власти не стали ждать возвращения Шереметьева и осудили его заочно. Боярин был обвинен и изобличен свидетелями. Его велено было задержать в Угличе.
Кроме того, Шуйский велел арестовать пять вожаков, приведших толпу к воротам Кремля. Всех их подвергли битью кнутом посреди рыночной площади. При оглашении приговора бедняги объявили, что Мстиславский не виновен, все же вина падает на Шереметьева  и пятерых его приспешников.
Дума обсуждала вопрос не только об избрании царя, но и введения прямого боярского правления.
Рассматривался и проект передачи трона Симеону Бекбулатовичу.
Служилый хан доживал свои дни в Кирилло-Белозерском монастыре. Но и там царственный монах Стефан внушил тревогу Шуйским. Симеон был женат на сестре Мстиславского, и это вызывало особые подозрения. 29-го мая 1606 года пристав Федор Супонев получил приказ спешно забрать “старца Стефана” и отвезти его в Соловки.
Следствие о волнениях в Москве дало Шуйскому повод отменить решение об избрании на патриаршество Филарета Романова. Филарета обвинили в том, что он был причастен к составлению “подметных” писем о спасении “Дмитрия”, за что его и сложили.
Первоначально власти предполагали провести коронацию после посвящения Филарета Романова в сан патриарха и торжественной церемонии захоронения мощей царевича Дмитрия в Архангельском соборе.
Однако царь был напуган попыткой мятежа и решил короноваться за три дня до
                187

возвращения Романова и перенесения останков царевича в столицу.


                IX

Венчали царя на царство до того не шумно, что и в самых кремлевских стенах о том знали не многие.
Будто обедню в пост отслужили. Новгородский митрополит помазал царя Василия, возложил на главу его шапку Мономаха, все помолились и разошлись. Даже малого пиршества не позволил себе новый венчанный царь.
- Какие нынче подарки? Какие пиры? Казна, как продувной амбар, - ответил Шуйский боярам, спрашивавшими, когда являться с подношениями.
Обедал в день великого торжества своего царь всея Руси Василий Иванович
одиноко и нежирно. Похлебал ушицы из ершей, откушал пирога с грибами, запил еду брусничной водой. Стольники и челядь приходили к дверям Столовой палаты в щелку глядеть, как царь пирует. И все вздыхали. Грех прогулять последний грош российской казны, но не прогулять его – тоже не по-русски.
Лебедей носили, осетров носили, приправы шафрановые, гранатовые, вина заморские откупоривали в ином доме, у хозяйки Екатерины Григорьевны, у хозяина Дмитрия Ивановича – царева брата. Здесь и собрались-то все Шуйские торжествовать свой день. Ожидали наутро чинов себе, поместий громадных: полей, лесов, рек, людей тыщи.
Екатерина Григорьевна выходила к гостям чаши подносить то в жемчуге, то в алмазах, а то зелена от изумрудов, как майская трава. Поднося чашу супругу своему, глядела ему в глаза, даря его синевою, как небо бабьего лета, и лукавые слова считывал князь Дмитрий Иванович с лукавых румяных губ: “Твой день. Ты – царь!”
Был праздник и в доме невесты Василия Ивановича, князя Петра Буйносова-Ростовского. Князь подарил дочери Марье Петровне кокошник в рубинах, а братья ее, Иван да Юрий, ручку у нее целовали.
Не было милостей от царя Василия ни в чем, никому. А вот опалы были.
Рубец-Мосальский, дворецкий убитого царя, поехал воеводой в Карелы, канцлер Афанасий Власьев – в Уфу, Михайло Салтыков – в Иван-город, Богдан Бельский – в Казань, Григорий Шаховской – в Путивль… Мелкую сошку раскидали по малым городам.
Всех, кто служил прежнему царю-самозванцу, вон из Москвы, с глаз долой! Беглеца Молчанова, убийцу царя Федора Борисовича, лишили имения. Крови же царь ни капли не пролил. Держал слово крепко. Коли слово у царя ненадежное, то и царство ненадежно.


                X

Казалось, скучно начинал Василий Иванович свое царствование. Венчание на царство праздник для народа, но какой же праздник после венчания на царство Василия Ивановича. Без щедрот, без похвал, без крестных ходов, без скоморохов, без бочек меда для всеобщего веселья. Но Москва поздравляла Шуйского с воцарением своей манерой. Утром новость на весь город. Аховая! Воровские люди ночью пометили белыми крестами терема и дворы иных бояр, иных гостей, иноземцев и написали на тех воротах
“царские указы” – “За измену предам, такой и сякой, на расхищение дотла”.
Охотников исполнить указ собралось множество. И уже подступились к лучшим
                188

дворам и в ворота ударили, но царь успел стрельцов прислать. Разогнали татей. Без смертей, слава Богу, обошлось.
Отставка Филарета была встречена в столице с неодобрением. Смута ширилась, и церкви нужен был авторитетный руководитель, который мог бы твердой рукой повести за собой разбредшуюся паству. В конце концов, Василий остановил свой выбор на казанском митрополите Гермогене. Ровесник царя Ивана IY, Гермоген, пережил четырех царей, из которых, по крайней мере, двое, побаивались упрямого и несговорчивого пастыря.
После смерти Федора Борис Годунов надолго задержал митрополита в Казани, чтобы воспрепятствовать его участию в царском избрании. Владыко один не побоялся открыто осудить брак Лжедмитрия I с католичкой Мариной Мнишек, за что был сослан. Царь Василий мог не сомневаться в том, что Гермоген решительно поддержит его в борьбе со сторонниками Лжедмитрия. Ко времени занятия патриаршего престола Гермогену исполнилось 75 лет. Он достиг глубокой старости. Сан казанского митрополита получил в 60 лет.
Предшественник Гермогена патриарх Иов удивлял всех громозвучным голосом, звучащим, “аки дивная труба”. Гермоген не обладал необходимым для пастыря красивым голосом, но был “словесен” и хитроречив, “не сладкогласен”, “нравом груб”, “прикрут в словесах и воззрениях”. Патриарх был человеком вспыльчивым, властным и резким. К врагам он относился без всякого милосердия.


                XI

3-го июня 1606 года под Москвою царь Василий Иванович с царицею-инокиней Марфой встретил мощи царевича Дмитрия. Горб открыли, явили инокине и царю нетленное тело младенца-мученика. На царевиче было жемчужное ожерелье, шитая золотом и серебром одежда, царские красные сапожки, в левой руке платок, в правой орехи. Орехи свидетельствовали перед всем православным миром, что отрок не был самоубийцею. В свой последний миг земной жизни он не ножек держал в руке, на который и упал, подкошенный падучей болезнью, но лесные орехи с пятнами невинной крови.
Инокиня Марфа, как глянула на сыночка, как вдохнула в себя, а выдохнуть сил не стало. Та же прозелень ветхости легла на ее лицо, какая попортила нежное личико ее ребенка. Не упала, но ни единого слова не промолвила, хоть и обещала царю раскаяться принародно в грехах.
Шуйский, не дождавшись тех слов, сам восславил святого царевича. Гроб тотчас закрыли.
Отстранив Филарета и не слушая его объяснений о чудесах, происходящих от мощей во время похода из Углича, об исцелении недужных и калек, царь принял гроб на свое плечо и нес без перемены вместе с вельможами до Лобного места, где Москва поклонилась некогда изгнанному из столицы отроку.
Тотчас пошли исцеления, клики восторга! Колокола зарокотали, воздавая славу каждому чуду. А их только на Красной площади, чудес, свершилось до тридцати.
Близился вечер. Мощи перенесли в Архангельский собор, где была приготовлена могила. Когда-то это место, рядом с Иваном Грозным и Федором Ивановичем, указал для себя Борис Годунов. Ныне могила эта была пуста, ибо Годунову сыскали место попроще. Теперь убиенный должен был занять могилу своего убийцы… В собор пустили бояр и одно только высшее духовенство: епископов пускали, а архимандритов уж нет. Инокиня Марфа, успевшая прийти в себя, рухнула на колени перед государем и залилась слезами.

                189

- Молю тебя, царь! И вас молю, иерархи русские! Освободите от греха. За жизнь рода своего страшилась, входя в сговор с еретиком самозванцем. Всех вас ввела в обман, а себя в гиену огненную. О, сын мой! Прости свою неразумную мать!
Прощение тотчас состоялось. Двери собора отворились. Хлынул народ. И вновь случилось несколько исцелений.
- Нет, нельзя сократить в земле источник благодати! Нельзя лишить страждущих их надежды! – воскликнул царь Василий. – Положите мощи в раку, поставьте в храме и пойте молебны мученику и угоднику Божию.
Под колокольный звон, возвещающий о чудесах, творимых царевичем Дмитрием, отправился на следующий день в ссылку бывший патриарх, а теперь вновь митрополит Филарет.
Сопроводили в ссылку боярина Петра Никитича Шереметьева. Впрочем, какая уж там ссылка! Филарет возвращался в Ростов, а Шереметьев ехал воеводой Пскова, для многих недосягаемо желанного. Те ссылки были по заслугам. Сыск по делу о возмущении на Красной площади указал на Романовых и на Шереметьева.
Наконец, доступ к мощам закрыли. С великой пышностью возвели в патриархи казанского митрополита седовласого старца семидесятипятилетнего Гермогена.


                XII

Григорий Петрович Шаховской едва миновал путивльские ворота, как приказал тотчас звонить в сполошный колокол. Предстал перед народом с огнем в глазах и сказал то, что многие втайне сами думали, а теперь, услышав, крепко обрадовались и воспряли.
- В Москве ныне сел на царское место себялюбец и завистник, хитрый, как лиса, таскающая кур, второй Годунов, князь Василий Иванович Шуйский. Сел обманом, сотворил злодейский заговор против истинного государя Дмитрия Ивановича – друга Путивля и всех северских городов. Я был возле Шуйского и знаю, что он готовит для вас, любивших царя Дмитрия, как саму правду. Шуйский ныне собирает полки, чтоб напасть на Путивль и совершить с вами то же, что сделал царь Иван Грозный с Новгородом. Хотите жить – вооружайтесь, укрепляйте стены, поднимайте народ против царя-изменника.
Шаховской умолк, отирая потное лицо рукавом шубы, ибо, хоть и жара стояла, но князь, ради народа, оделся в самое свое богатое и величавое – в собольи шубу и шапку, в златошитый кафтан.
Народ гудел и колыхался, и вся площадь была как пчелиный рой, который вот-вот сорвется с места и, содрогая воздух, полетит ужасно и замечательно.
Шаховской вскинул над головою обе руки, поклонился размашисто куполам церквей Молчановского монастыря, перекрестился и еще добавил:
- Славный Путивль! Славный народ русский! Ныне объявляю вам тайну тайную. Наияснейший и непобедимый самодержавец великий государь Божей милостью, цесарь и великий князь всея Руси, добрый наш Дмитрий Иванович жив и здоров.
Ахнул народ и умолк, не дышал, чтоб слов не пропустить.
- Убит слуга царя Дмитрия. Государя предупредили любящие его люди о
заговоре Шуйского, и царь тотчас выехал из Москвы, посадив на свое место двойника своего. Не из страха или бессилия покинул наияснейший самодержец Москву, но чтобы знать воистину, кто же верен ему душой и телом и кто на словах друг, а по делам – враг. Путь, избранный государем для испытания нашей верности, самый опасный, но и самый истинный. В нужный час царь Дмитрий явится к нам во всей славе своей и грозе. Мы же

                190

спросим себя, кто нам дороже: истинный природный самодержец, данный нам от Бога, или тот, кто сел на царское место изменой и кровопролитием?
- Дмитрий! Дмитрий! – объятые восторгом, кричали, не помня себя, путивльцы, и голоса их тонули в колокольном праздничном трезвоне.
Но толпа не подобрела, не разомлела от добрых вестей о добром царе. Бесы заплясали в глазах, захрипели глотки, схваченные гневом, и ринулся весь этот клубящийся рой к воеводским хоромам, из которых прежний воевода, князь Бехтерев-Ростовский, еще не успел выехать. Воеводу бросили с крыльца в толпу, и толпа замяла князя, запинала до смерти.
Слух из Путивля загулял по городам, как пожар по степи.
Встрепенулась притихшая вольница, взгорячились сторонники доброго царя Дмитрия.
Недели не минуло, и за Дмитрия, свергнув воевод Шуйского, встали большие города – Стародуб, Новгород-Северский, Чернигов, Оскол, Кромы, Ливны… С каждым днем империя Дмитрия ширилась, приобретая новые земли, новые тысячи людей, новые крепости – Борисов, Трубчевск, Моравск, Елец.


                XIII

Далеко завела обида дворянина Михайла Молчанова, так далеко, что проживи он всю остальную жизнь в деланье доброго, в посте, в молитве – не смог бы и наполовину приблизиться к себе потерянному. Любовь к тайному, к тайным знаниям, к черным книгам довела его до палача. Повелением Бориса Годунова дворянина били кнутом. От того битья рубцы остались и на теле, и на душе. С Годуновым Молчанов поквитался: до самого не дотянулся – кишка была тонка, - а над царем Федором Борисовичем, над вдовой царицей Марьей Григорьевной натешился всласть. Убийство возвел Молчанова на государственные высоты сам дьявол. Красовался дворянин рядом с самозванцем, советы был допущен подавать. В службе был ретив и за ретивость ожидал новых степеней, украшенных городами и землями, данными роду навеки.
Все потеряв, ни на что не надеясь, из одной только бессильной ярости распускал Молчанов, унося из Москвы ноги, слух-отраву: жив царевич. Жив! Вы его пинками, вы его ножками, из ружья в упор, а он жив. Жив, будьте вы прокляты.
Убежище Молчанов поискал у тех, кому дороги были московские вести – в Сендомире и в Самборе, в родовом гнезде Мнишеков, где томилась в неведении истерзанная недобрыми слухами сиятельная пани Мнишек.
- Мой дом к вашим услугам, ваше величество, - так же просто и строго ответила пани Мнишек.


                XIY

Гибли верные Шуйскому воеводы. Усмиряя вольницу, сложили головы Пушкин, Плещеев, Бутурлин, Щербатый, Бартеньев, Тростенский, Воейков, Черкасский.
В Белгороде убили боярина князя Петра Ивановича Буйносова-Ростовского, отца Марьи Петровны. Поехал от государя со словом мира и тишины. Но людям кровь уж в головы ударила. Кровь пьяней вина. Не слова были нужны – меч. Князь Петр пожалел людей, а они его не пожалели. Живший ожиданием великого счастья, дом Марьи Петровны за единый день замшел, в землю врос, умолк.

                191

Приезжал к невесте сам Василий Иванович. Посидел молчком с домашними князя Петра. Помолился перед иконами со всеми и тихо уехал, оставив, однако, дарственную на село и пустоши: заслуги князя Петра почтил.


                XY

Гневен и многословен явился к царю патриарх Гермоген.
- Государь, виданное ли дело – города отпадают от царства, все тебя хулят в открытую, площадно, а ты сидишь себе тишком и чего-то ждешь? Чего? Чтоб шиши по Москве гульбу затеяли? У тебя же многие тысячи стрельцов, у тебя верные воеводы – пошли их в Путивль, в прыткую Комарницкую волость.
Шуйский помаргивал глазками, вздыхал:
- Что же своим своих бить и калечить? Чем тогда я лучше самозванца? Люди сами должны образумиться. Я перед Богом слово дал – не проливать крови.
- Не криви душой, государюшко! – входя в раж, воспылал неистовством Гермоген. – Ты оттого помалкиваешь, что боишься, как бы хуже не было. Но не гасить пожар и надеяться, что он сам собой сникнет, может святой или дурак. В подметных письмах новый самозванец обещает в Москве быть к Новому году. А сколько до сентября осталось? Июнь уж наполовине. Чего, кого робеешь, государюшко? Тебе благословение мое нужно – вот оно.
Перстами, сложенными для крестного знамения, тыкал царю в лоб, в живот, в плечи.
- Благословляю, царь! Бери войско, иди и достань царству покой и тишину!
Шуйский, не меняясь в лице, печальный, строгий, поднял глаза на Гермогена, больные, в красных ячменях на нижних веках.
- Я послал в Северскую землю крутицкого митрополита Пафнутия.
- Не духовника нужно посылать! Войско нужно посылать. Собирать пора войско.
- Собираю, святейший! Боярину Воротынскому повелел готовиться, а с ним – князю Юрию Трубецкому.
Гермоген стоял перед крошечным царем, огромный, могучий. Глядел, и в каждом его глазу было по сомнению.
- Не в монашеской ты рясе, государь, - в царской ризе ты. Царские от тебя и решения нужны. Да не оставит тебя Господь. – Патриарх ушел.
Шуйский подождал, пока дверь за патриархом запрется, и, мокнув мягкие тряпицы в приготовленное врачами снадобье, приложил их к своим ноющим ячменям.
- Вот и царь, а ячмени мучают. – И вздохнул, вспомнив Марью Петровну. – Вот и царь, а свадьбы не сыграешь, пока траур не кончится.


                XYI

От князя Шаховского пришло Молчанову письмо за семью царскими печатями. Шаховской спер царскую печать. Теперь все свои письма посылал как высшие, как государственные.
Шаховской Богом молил Молчанова, не терять золотого времени, когда все за Дмитрия и готовы принять на себя это драгоценное имя. Путивль ждет. И Москва ждет. Россия ждет.
Призадумался Молчанов. Гришки Отрепьева на год хватило. Стоит ли царская
                192

шапка такой цены? Славы на века вечные, но и ведь и жить хочется. Сегодня Москва ждет, а завтра с топорами прибежит.
Спустился из кельи в трапезную, где князь Василий Мосальский играл в шахматы. Вы, князь Василий, вчера мне о Болотникове говорили. Не время ли его отправить к Шаховскому, как воеводой царя Дмитрия? Что это за казак?
- Думаю, что хорошо учен ратному строю. В казаках атаманил.
- Зовут его как, не помнишь?
- Иваном.
- Веди этого Ивана ко мне, только скажи, что его государь зовет.
Болотников был столь широк в плечах, столь могуч натруженными руками, столько в нем было жизни, воли, что польский вельможный дом, в котором его принимали, казался хрупким и почти призрачным.
А он к тому же был стеснителен, робел перед креслами, креслицами, перед зеркальцами, обилием свеч в огромных люстрах и канделябрах.
- Слышал я, ты готов послужить Богу, истинному царю и всему народу русскому, - спросил Молчанов Ивана Болотникова.
- Готов, великий государь! – звонко отвечал Болотников, не подозревая обмана, что перед ним сидит не истинный царь, а Молчанов.
- Славный ответ! – вскричал, вскакивая со своего “царского” места, Молчанов. – Слава казаку! Чару казаку!
Чару поднесла одна из небесной красоты полек, окружавших ясновельможную пани Мнишек.
- “Государь”, - протянул Молчанову дворянин Заболоцкий грамоту. Молчанов принял ее, встал и вложил в руки казака.
- Под моим стягом Большим воеводою поведешь ты полки, витязь Иван. Клянись же служить мне, государю твоему, до последнего вздоха твоего.
- Клянусь Спасом и Богородицею. Клянусь! Клянусь!
- С Богом.
Удалился казак, не чуя от счастья ног под собою. Государем обласкан. Государем на службу зван!
Когда за Болотниковым затворили дверь, в зале наступила глубокая, ошеломляющая тишина. Присутствующие еще долго не могли переступить через свое удивление.
- Неужели русские так наивны? – почти шепотом спросила пани Мнишек.
Князь Мосальский тер ладонью дергающуюся щеку и дергал плечами.
- Вот такие мы и есть.


                XYII

К Ельцу подступил князь Иван Михайлович Воротынский с большой силой, но царское войско шло не столько воевать, сколько умиротворить, стрельцы из Ельца дали по войску дружный залп, и войско отступило.
Еще Лжедмитрий, готовясь к походу на Турцию, собрал в Ельце множество пушек, ядер, пороха, продовольствия, корм лошадям.
К Ельцу торопился и Болотников со своим войском, не успел до прихода царского войска. Однако и город перед воеводою Шуйского ворот не отворил.
Болотников подошел только к Кромам. Осаждал этот город царский воевода князь Трубецкой.

                193

Болотников, явившись под город, сам объехал позиции войска князя Трубецкого. Удивился.
- Так ли города берут? Стоят с открытым ртом, дожидаются, когда крепость, как блин, испечется, и в рот упадет. Под стены надо шубников гнать, под пищали и пушки. – Поглядел на своих атаманов, подмигнул донцу Юшке Беззубцеву. – У нас тысяча триста сабель, у них пять тысяч, а плохо будет им.
Ударили казаки, когда солнце московскому войску в глаза смотрело. Ударили в самую голову, где шатер Трубецкого стоял. Князь молился перед обедом, а тут пальба.
Топот, гвалт. Выскочил из шатра – все бегут, конная лавина накатывает, сабли уже все в крови. Кинулся князь к своему коню, и уж в поле только верст десять отскакав в животном ужасе и беспамятстве, стал соображать, как и что надобно было сделать против казачьей наглой атаки. Подпусти и пали. И нет их.
А Большой воевода казак Иван Исаевич Болотников в то время уже обедал в княжеском шатре. Ставили на стол одни, а сели за стол другие. Едва простыть не успели яства, все с ухищрениями, с приправами.
Иван Исаевич, однако, ни  чему не притронулся, и к питью тоже. Приказал привести пленных.
- Шубники вы, шубники! – сказал им Болотников без сердца. Дело вышло легкое, потерь почти не было. – Нас тысяча, и вас только тут тысяча, остальные утекли кто куда. Плохо государю служите. Или, может, государь плох? Объявляю вам всем: кто служил Шуйскому принуждением, а душою был за правду, за Дмитрия Ивановича – переходи смело к нам.
Многие тотчас изъявили желание именно так и поступить, перейти к Болотникову. Остальных для вразумления высекли и отпустили в Москву.
- Государь всея Руси Дмитрий Иванович на первый раз вас милует, а во второй раз - не попадайтесь, - сказал Болотников, отпуская пленных.


                XYIII

До того хватко разделались казаки с полком Трубецкого, что в полку Воротынского, стоявшем под Ельцом, слухи за два дня ополовинили роты и сотни, а еще через день третьей части не насчитали.
Воротынский чуть не плакал от стыда и отчаяния, постоять за государя против сильных дружин города, было себе на погибель, и пришлось отступать на рысях, слыша спиной погоню, теряя людей. Нестерпимый позор погнал Воротынского в сторону от Москвы. Укрылся в своем родовом городке Воротынский, не смея предстать перед
печальные очи кроткого царя.
Да ведь и все дворяне полка поступили почти также, в имения, как в норы ушли. Пускай цари сами разбираются, кто из них истинней.
Впрочем, город Воротынск неподалеку от Калуги, а в Калугу-то и пошел, обрастая толпами крестьян и холопов, Большой воевода Иван Исаевич Болотников.
Огонь столбом стоял на юге, а дымило, смердило уже по всей Русской земле. То пламя было сатанинское, взыгравшее ради лжецаря, от которого наяву, если и было что, так одно имя – любимое на Руси, святое, оттого и ужаснейшее, ибо сыпало дьявольские прелестные искры, как с куста папоротника в купальскую ночь.
Нижний Новгород осадили ради воли и правды нижегородские холопы и крестьяне, выбравшие себе воеводою Ивана Доможарова, а в товарищи ему поставили двух мордвинов, Варгадина и Москова.

                194

В Алатыре воеводу Ждана Сабурова “алатырские воры в воду посадили”, побили воеводу и приказных людей в Арзамасе.
Казань снова присягнула царю Дмитрию. Ближний человек самозванца – боярин, второй воевода казанский Богдан Бельский, Христом Богом клялся, что новый самозванец – вор. Не послушались, а Богдана за упрямство убили.
Народ ждал чистого царя, искал свое чистое царство и бился за него до смерти. Решалась судьба Калуги и само дело царя Дмитрия. Шуйский выставил под
Калугой великое, собранное войско, а чтобы все поняли: дело сие великое,
государственное – Большим воеводой назначил брата Ивана. И впрямь, некоторые образумились. Князь Воротынский явился в стан Ивана Шуйского со всей своей дружиной, бежавшей из-под Ельца.
23-го сентября 1606 года в устье Угры, там, где река впадает в Оку, сошлись в бою два войска. Отступать пришлось Ивану Шуйскому. Князья уцелели, но войска царского не стало.


                XIX

Беда катилась и на Рязань. Одних сожгли и пограбили под Пронском, других под Скопином, третьих у Касимова. Грабили и жгли не чужие душегубы – свои сердешные крестьяне.
Дворяне предлагали:
- Собраться всем. Сложиться в полк да пойти и посечь их, как бурьян!
Известный в округе дворянин Прокофий Ляпунов им отвечал:
- Посечь крестьян – обобрать самих себя. Крестьяне твой дом спалили, они же и поставят тебе новые хоромы, а не будет крестьян, кто же тогда? Государю надо бить челом!
- А какому? – наливаясь яростью, вопросил его брат Захарий Ляпунов. – Бояре угощают нас царями, как пряничком. Вот вам Борис Федорович, а вот вам Василий Иванович. Слаще не бывает.
- Как можем мы бить лбом перед Шуйским, когда жив истинный царь Дмитрий Иванович? Галка он, Шуйский, схватил, что блестит, и в свое гнездо.
- А делать-то что? – спрашивали другие дворяне.
- От правды не отступать. Надо не бегать от крестьян, а вести их. Им правда дороже, чем нам с тобою. То ведь не торг, не базар, чтоб  царя выбирать, каков ласковей. Царь от Бога, а за неверность нашу ответ будем держать на небесах.
В единочасье вся Рязань отреклась от Шуйского ради истинной своей присяги –
Дмитрию Ивановичу.
Диво дивное – русский народ. Погорельцы и те, кто их жег, соединились безмятежно и прочно ради одного только призрака истины. Поплакали, помолились – и под колокола на Москву, гнать из Москвы неправду, правду сажать в цари. Такое было не в одной Рязани. В Веневе сотник Истома Пашков поднял дворянское ополчение с елецким полком и казаками, через Новосиль – Мценск - Крапивну пошел на Калугу к Большому воеводе истинного государя, к Болотникову.


                XX

Вот уже целую неделю Василий Иванович Шуйский с утра до ночи сидел за

                195

столом, сличая почерки людей своего двора с почерками подметных грамот. Тем же занимались его доверенные люди во всех московских приказах. Искали корень зла. И не находили. И не нашли. Но упорствовали.
Грозовой тучей явился к государю патриарх Гермоген. Царь, увидев патриарха, клекоча что-то по-куриному, поспешил под благословение. И было в нем так много куриного – в походке, в дергающейся голове, - что патриарх вздохнул, и захлебнулся воздухом.
Кашлял до слез, насмерть перепугав заметавшегося по комнате государя.
- Воздухом! Воздухом! – выдавил из себя Гермоген, и яростно трахнул посохом по бумажной горе. – Ты читаешь, а они идут! Они позавчера были в Алексине, а сегодня уже в Серпухове.
- Но ведь Кольцов-Мосальский тоже пошел! Навстречу! С хорошим войском пошел.
- А где сам-то? Самозванец-то где, ты знаешь?
- Не знаю, - виновато пожал жирными круглыми бабьими плечами царь. – И спохватился. – Про самозванца Петрушку ведомо. Муромский посадский человек Илейка, сын сапожника Коровина. В Свияжске у стрелецкого головы Григория Елагина в денщиках служил. Бежал к терским казакам. Там и “открылся”: сыном бездетного царя Федора себя назвал. Казаки в те поры собирались грабить турецкие города или служить персидскому шаху Аббасу, но как обрели “царевича”, так решили идти к “царю” Дмитрию, к самозванцу, будь он проклят и на том свете. Они успели по Волге до Свияжска дойти, а как самозванца не стало, отправились на Дон. Теперь в Путивле, у Шаховского.
Шуйский говорил все это торопливо, заискивая перед сердитым патриархом. Гермоген сел на обитую зеленым сукном лавку, поднял глаза на икону Спаса.
- Нет его, Дмитрия! Нет!
- Как нет? – удивился Шуйский.
- Коли был бы, то бы знал, где он, сколько с ним войска.
Шуйский поднял обе руки к голове, почесал лысину с двух сторон.
- О Молчанове знаю. О Мосальском. О Шаховском. О Телятевском. Может, и вправду нет? – и топнул ногою. – Да я сам знаю, что нет! Убит, сожжен, пушкою развеян… Но, коли Петрушка всем им ныне голова, может, и впрямь…
Шуйский сел рядом с Гермогеном, примолк, потом тихо заговорил:
- С ветром воюем.
- Надо не воевать, а наказать всех неслухов. Наказать – да и делу конец. Собирай войско по всей земле, царь! Покажи, наконец, силу свою державную.
- Да, да! – охотно закивал Шуйский и обеими руками облокотился на бумаги. –
А я рад-таки – не нашлось среди приказных измены. Все верны.
- Да потому, что нет его! Нет! – озаряя государя огромными своими глазами, провозгласил Гермоген.
И царь озарился. Ему и надо-то было, чтоб кто-то пришел и сказал: “Нет его – тени Борисовой и твоей тени”.
Патриарх Гермоген не ошибался: его не было. Пока еще не было.

                XXI

Болотников, соединяясь с рязанскими и тульскими дворянами, ведомыми братьями Ляпуновыми и Гришкой Сумбуловым, побили князя Кольцова-Мосальского. И не где-то за лесами, за далями, а на реке Лопасне, до Москвы рукой подать.

                196

Отложились, присягнули Дмитрию города Курмыш, Ядрин, Чебоксары, Муром, Воронеж, Льгов, Орел, Тула, Зарайск, Луганск, Михайлов, Ряжск, Сапожек, Шацк, Епифань, Курск…


                XXII

Битый Истомой Пашковым воевода, боярин князь Федор Иванович
Мстиславский, явился перед государевы очи с душою сокрушенной. Измученная душа тело измучила: лицом сер, борода серая. И вдруг не казнит, не винит. Федор Иванович, как цапля, вытянул голову, подался вбок и вперед и замер, слушая удивительные слова государя. Но другие-то бояре, тоже битые, смотрели на Шуйского, кто сычом, а кто и коршуном. Иван Никитич Романов, Иван Васильевич Голицын, Василий Петрович Морозов, Яков Васильевич Зюзин – воеводы, поразившие проворством бегства рязанских и веневских дворян, – ждали от унылого своего царя охов, криков, метаний, но увидели перед собою человека, во всем над ними превосходного, знающего, что будет и что будет по-его.
- Осада – не гибель, но смирение! – сказал Шуйский, позволил наглядеться на себя. И, поморив, сколько хотел, ожиданием своего слова, обратился к патриарху:   
- Святейший заступник наш, Гермоген, молись о нас, и Бог возблагодарит нас, покорных ему, за смирение.
- Государь! – не сдержался Иван Романов. – У Ивашки-казака тысяч сто, а что у тебя? Кто за тебя? От кого нам ждать спасение? Откуда они возьмутся, наши избавители?
- Я велел затворить Москву не потому, что мне выставить против супостата некого. Коли бить, так всех разом. Пусть только соберутся поскорее.
- Государь, от нашего полка трети не осталось. У князя Михайлы Салтыкова тыщи три-четыре, ведь не больше?
- Князь Михайла Васильевич Ивашку Болотникова и с тремя тысячами прогнал от Пахры. Говорю вам: на все Божья воля! – И опять поворотился к патриарху, сказал ему, насупленному, ласково: - Те, что за стенами, что смерти нашей хотят, - дьяволом совращены. Они такие же русские, как все мы, такие же христиане. Молюсь о спасении их душ, и ты молись, святейший, ни на кого не сердуя. Господи, вразуми ослепленных и оглохших! Да прозреют, услышат, раскаются! Кровь отечества да не льется в междоусобии. Горькое наше питье, но мы чашу эту осушим до дна: не вечен гнев Господен.
- Такие слова написал бы ты, государь, мятежникам. Может, один из ста
образумится, - сказал в сердцах Гермоген, не выносивший выжидательного бездействия.
- Что ж, напишем, - согласился государь и тотчас велел дьяку: - Составь краткое послание. Я, государь, терплю, жду от всех заблудших раскаянья. Я еще медлю истребить жалкий собор безумцев, но и моему долгому терпению есть предел.
- Государь, но какими силами ты погрозишь им? – снова спросил боярин Иван Романов. - Из Вятки вчера прибежал твой пристав. Хулят тебя, на чем свет стоит. За царя Дмитрия заздравные чаши пьют.
- И в Перми тоже! – подтвердил Гермоген. – Да еще хуже! Между собою передрались. За тебя, государь, там меньше стоят, чем за окаянного самозванца.
- Образумятся. В Твери архиепископ Феоктист твоими молитвами, святейший, развеял мятежников. Смоляне тоже молодцы. Воевода боярин Михайло Борисович Шеин послал нам и стрельцов, и детей боярских, и дворян. Города Старица, Ржев, Вязьма, Зубов нам присягнули.

                197

- И Дорогобуж, государь! И Серпейск! – подсказал брату Дмитрий Шуйский.
- Я послал в Астрахань к Шереметьеву, чтоб вертался. Крюк-Колычев с князем
Мезецким Волок-Ламский взяли. К брату моему, Ивану, со всех сторон приходят дворяне и всяких чинов честные люди. - Государь посмотрел на строго сидящего князя Туренина и улыбнулся. – Собрал я вас, чтобы объявить осадным воеводой князя Туренина, а на вылазках у Серпуховских ворот стоять и на недруга ходить князю Скопину-Шуйскому. Об одном всех прошу – не гневите Бога, ни хулами на судьбу, ни напрасными звонами о помощи. Помощь нам будет от Всевышнего за веру нашу, за правду. Измена и самозванство сами себя пожрут, как змея детенышей своих пожирает.


                XXIII

Оставшись один, царь взял Писание, открыл наугад и прочитал, будто для него написано: “… Этот человек начал строить и не мог окончить. Или каков царь, идя на войну против другого царя, не сядет и не посоветует прежде, силен ли он с десятью тысячами против идущих на него с двадцатью тысячами? Иначе, пока тот еще далеко, он пошлет к нему посольство просить о мире”.
Подняв глаза выше, чтобы понять Слово о строителе, и прочитал о башне, которую прежде чем строить, нужно сесть и вычислить издержки.
Думал ли он, что ожидает его на царстве? Все множество лет своих он считал и пересчитывал шаги, шашки, улыбки и прочие взоры, ведшие его к заветному месту. И вот встал он на гору, всеми видимую, поднятую над миром, с солнцем в изголовье. И, вставши, познал обман и призрак. И место, и царство, и сама жизнь на той горе – были соблазном. Не воссел, а пропал, не восшел, но сверзился. Гора-оборотень засосала его в пучину, и не солнце сияло над его головой, проливая во все стороны тепло и свет, то был мираж и ледяная глыба и холод давил ему на темя, и плечи его содрогались от пронзающей тело и душу тьмы.
Он сидел в кресле самого Ивана Васильевича, шуба была на нем невесома, глаза его покоились на огромных изумрудах в венце Богородицы. Он был первый в стране человек. Но ему было холодно, ему постоянно хотелось есть, ибо наложил на себя пост, и он был на своей горе, в яме своей, один как перст, и ни единое сердце не согревало его ответной радостью.
Свадьбу сыграть – нехорошо. Не ко времени.
- Господи! – взмолился Василий. – Всей вины моей – лгал. Но ведь царства ради! Ради Годунова, ради Дмитрия… Господи! Господи! Не казни за прошлое! Я правдой ныне живу, - и встрепенулся. – Власяницу надо положить на себя.
Послал верного человека в Чудов монастырь. Нашли власяницу, принесли. Василий Иванович надел ее на голое тело, спрятал под царской одеждою. Да тело до того раззуделось, что хоть зубами скрипи. Промучился бессонно до заутрени, снял мучительную одежду подвижников и заснул коротким, но покойным сном. Пробудившись, вспомнил то, что Писание ему открыло: “Да ведь и впрямь надо к Болотникову умных людей послать. Коли умен, должен образумиться: таки самозванцу служит. Кто бы вот только вразумил?”


               


                198


                XXIY

Большой воевода государя Дмитрия Ивановича, казак и гетман Иван Исаевич Болотников сам глядел, как строят оборону кругом села Коломенского. У полка два конца, а у войны концов – что колючек на еже. Сегодня ты гонишь – завтра тебя погонят, сегодня ты в осаде, завтра сам на стену полезешь.
На высоте Иван Исаевич задержался, оглядывая местность.
- Здесь изгородь на аршин ниже надо ставить. Хорошее место для наших пушек, - выражал Болотников свое удовольствие сопровождавшим его воеводам.
Вдали заметил Болотников движущихся всадников. Всадники поспешали к нему. Узнал Прокофия Ляпунова и Григория Сумбулова – Рязанцев. По одной посадке только, как лошадей дергали, понял: сердиты и очень.
Поехал навстречу, улыбаясь, и уж издали, крича им:
- То-то я вас поминал сегодня! Поехали ко мне, отобедаем. Уж ведь за полдень давно.
- Большой воевода! – начал сурово Ляпунов.
- Ладно, ладно, Прокофий. Поговорим позже, - прервал его Болотников. – У меня с утра маковой росинки во рту не было. А в ставке давно стынет жареный баран, - развернул своего коня и направился к ставке.
Ляпунов и Сумбулов поехали за ним.
В хоромах, в которых Большой воевода устроил свою ставку, для гостей тотчас выставили вино, зажаренного барана, жареный гусей, кур… Прокофий и Григорий сумрачно упирались, но кругом было столько улыбок, привета и дружества, что в хитрости простых этих людей заподозрить никак было нельзя. И Сумбулов заулыбался в ответ, а Ляпунов в досаде схватил невесть, зачем стул, и хлопнул им об пол.
- Гетман! Мы тебе не на праздник прибыли. Ты сначала ответь, а потом поглядим, стоит ли нам за один стол садиться.
- Прокофий! Если ты сыт, то не ешь, а я, брат, пожую, - ответил Иван Исаевич на выходку Ляпунова. – С голоду еще и отвечу, что-то не так… Давай уж лучше поедим. Садитесь к столу. – Болотников тотчас принялся есть.
Прокофий, у которого ныло под ложечкой, покосился на Григория и взял курчонка.
Не успел Прокофий косточки от крыла обсосать, как в трапезную ввалилась толпа казаков, приведших новых гостей. И каких! То были всяких чинов московские люди.
Болотников быстро вытер руки о скатерть  и вышел из-за стола.
- Хороший гость всегда попадает к застолью. Не будем перечить русскому
обычаю – сначала преломим хлеб, а уж потом дадим волю речам.
- Мы преломим с тобою хлеб, казак Иван Болотников, - ответил гетману седобородый мещанин, избранный ходатаем от плотников Скоргорода. – Но ты скажи наперед, зачем пришел ты, русский человек, под стольный русский град с пушками и саблями? Со своими хлеб есть радость, но как с тобою сидеть за столом, когда ты, русский, проливаешь кровь русских же людей, сжигаешь русские города, оставляешь сиротами детей?
- Государь Дмитрий Иванович послал меня на казаков изменников. Я исполняю волю нашего государя.
- Так покажи нам скорее Дмитрия Ивановича! – старик присел, раскрыл руки, головой завертел. – Где он? Где? Мы падем к его ногам испросить прощения. Мы тотчас помчимся в город, чтобы отворить ворота. Мы принесем его, света нашего, в государевы палаты на руках и на место его высокое посадим.

                199

Болотников потемнел лицом. Он сам того желал, чего московский плотник.
- Великий государь ныне в Польше. Его ужаснула измена народа, о благе которого он пекся денно и нощно.
- Мы всею душою привязаны к драгоценному Дмитрию Ивановичу. Что же он не явится сам собою? Мы всем миром сыщем его врагов и спровадим их на тот свет.
- Среди бояр нет ни одного, чтоб не изменник. Побейте бояр, тогда мы соединимся без боя, и государь Дмитрий Иванович птицей прилетит в Москву. Я сам был у него. Это он, словом и грамотою с царской печатью, поставил меня Большим воеводой и послал в Путивль.
- Царскую печать во время гиля украл Шаховской, князь-смутьян. И посылал тебя, Иван Исаевич, в Путивль не Дмитрий Иванович, а кто-то другой. Дмитрия Ивановича в Кремле застрелили, и лежал он возле Лобного места три дня, всем напоказ.
Тут выступили иные из посланных, отстранили плотника и, поклоняясь, сказали:
- Великий государь наш Василий Иванович Шуйский скорбит о смуте. Ратуя о мире и покое на Русской земле, он, великий государь, зовет тебя, славного полководца, придти к нему, великому государю, на его государеву службу. Повелел он, великий государь, сказать тебе: будешь ты большим господином пресветлого царства Московского, ибо воинство у царя Василия в почете и во всяком бережении.
Речь говорил человек, одетый в крытую атласом шубу, говорил ясно, ласково. Окинул взором всех казаков и Ляпунова с Сумбуловым.
- То ко всем речь! Государь всех зовет к себе на службу.
- Нет! – покачал головою Иван Исаевич. – Как же вы такие слова-то говорите? Не-ет! Я дал моему великому господину мое казацкое слово – положить за него жизнь. Казак две клятвы не дает… Измена, сложась с изменой, добром ли обернется? Не хочу грозить зазря, но если вы сами не образумитесь, то тогда приду к вам я. На аркане приведу всех на путь истинный! Ждите, скоро я буду у вас.
Наступила тихая минута.
Посольство вразнобой, неловко, всяк сам по себе, поклонилось, пошло к выходу. За столы москвичей уж не звали. Неловко за столом сидеть после этого разговора.
Поднялись и Ляпунов с Сумбуловым.
- Идемте в мою комнату. Вы ведь хотите с глазу на глаз говорить. Или звать атаманов?
- С глазу на глаз, - сказал Прокофий
Прошли в комнату гетмана.
- Зачем ты призываешь бить дворян и бояр? – начал разговор Прокофий. – Призываешь бить гостей? Зачем обещаешь всем грабителям и душегубам боярство? Возможно ли, всем боярами быть? И зачем ты разоряешь помещичьи имения? Государю служишь – не разбойнику.
- Я казак, вольный человек. По мне, все должны быть людьми вольными и жить, как Бог посылает.
- Да, кто же работать-то будет, если все обоярятся?
- Да те, кто раньше сидел, ручки белые сложимши. Вы меня за дурака не держите, господа. Вольный крестьянин от земли не побежит, коли весь урожай будет его.
Ляпунов и Сумбулов переглянулись.
- Такое тебе, гетман, наше слово: коли, кто посмеет, из твоих казаков разорять озорством помещичьи дворы, мы тех обидчиков добудем хоть из-под земли. И прикажи, гетман, пленных дворян не казнить и не мучить. Они слуги государя. Его руки. Татары из степи нагрянут, чем держать меч, коли вместо рук обрубки.


                200               


                XXY

Снег сыпал, будто вытряхивали из кулей муку. Конской гривы стало не видно.
- Не заехать бы к москалям, - сказал Сумбулов, останавливая лошадь.
- А я не прочь заехать. – Ляпунов натянул повод и, загораживая рукавицей лицо, пытался разглядеть дорогу. – Вот и зима… - передернул плечами, – в Москву хочу, в тепло.
Сумбулов склонился с седла, лицом к лицу.
- Первым, кто приедет к царю Василию, будет награда, вторым – прощение, третьим – кнут и рваные ноздри.
- Ты думаешь, Болотников на такое способен? Побежит в Москву к Шуйскому?
- При случае побежит и награды получит.
- Награды в несчастье грех получать, кнута тоже не боюсь. Не дамсь. – Тяжело, по-бычьи, Ляпунов покрутил головой. – Нет царя Дмитрия, Болотникова на мякине провели. Нам нужно что-то решать.
- Но ведь Болотников верит в Дмитрия Ивановича. Он ведь был, говорит, у Дмитрия Ивановича.
- Мишка напялил на себя золотой татарский халат – вот и царь.
- Какой Мишка?
- Молчанов, собака. Был бы Дмитрия Иванович жив, разве сидел бы он в Кракове или еще где, когда войско под Москвой, когда Москве защищаться некем?
- Изо всех сил Шуйский старается. Посольство к Болотникову его ума дело.
- Последняя надежда на народ. Да и нас надурили!
- Нужно спешить на поклон к царю.
- Только не сегодня.
Стременами зло, больно тронул коня и будто из-под жернова выехал Ляпунов – светло, бело, небо сияет. За ним выехал и Сумбулов.
Поскакали.
- Что это? – поднялся на стременах Прокофий.
Красная луговина расплывалась на белом. Подъехали ближе – тела с размозженными головами, исколотые животы… И все голые.
Не остановились.
- Видел? – спросил, наконец, Прокофий.
- Пленных порешили.
- Кто порешил – видел? Вилами порешили, дубьем. Крестьяне наши добрые всласть потрудились. Обобрали, как водится, и всех к Господу Богу – из-за сапог, из-за порток…


                XXYI

Каждый день шли стычки у Скородума, у Серпуховских ворот и особенно кроваво у Данилова монастыря. Здесь на Москву налегал сам Болотников. Его ставка была в селе Коломенском. Шли стычки под Симоновым монастырем, по всему Замоскворечью. И все же Москва не была взята в кольцо. Ярославскую дорогу царские воеводы удерживали. Подвоза, однако, большого быть не могло, торговля нарушилась. Купцы отсиживались по своим городам. Стало голодно, но не до смерти. Царская Дума в те дни заседала без воевод.
                201

По разумению разумных, занимались делом – в такую-то страсть! – немыслимым, пропащим.
- На Русском нашем царстве как не свихнуться! – друг перед дружкою жалели царя Василия Ивановича бояре, совсем не слушая дьяка: который уж больно долго читал очередной указ.
Думе был предложен “Устав дел ратных”. Да ведают россияне хитрости воинские, коими похваляются Италия, Франция, Испания, Австрия, Голландия, Англия, Литва. Противостоять силе силой и смыслу смыслом – вот что желал привить русскому
воинству государь Василий Иванович Шуйский. Воевать не как Бог даст, не как кому погрезится, но по науке, ибо “ум человеческий вперед в науку”. Без науки в нынешние времена не быть ни благословению, ни славе государственной. Наука побеждать врагов, хранить целостность земли своей – есть первая наука. Она не царская тайна, но достояние всего российского воинства.
Повеселила Думу статья Устава, требующая от воеводы веселого лица для ободрения рати.
- Только нынче и улыбаться! Самое времечко!
Шуйский услышал смешки, встрепенулся, в остром лисьем личике его проступило волчье, белоглазое, беспомощное, но тотчас улыбнулся:
- Что? Лучше, когда царь улыбается? То-то! Улыбка стоит вдесятеро против злого крика. От улыбки воеводы у солдата грудь колесом. От крика же спина горбата. Ратник, боящийся своего воеводы, на врага идет с двойной боязнью. Где же тут победить?
- Оттого ты и милуешь пленных? Наших режут, а мы милуем! – сказал, не подумав, Гермоген.
Государь изумился оплошке святейшего, поспешил из помощи:
- А мы милуем по твоим молитвам. Посеешь горе и уберешь горе. Сегодня на Лобном месте прощение получили четверо. Но, коль живы остались и на воле, завтра придут к нам уже сорок. На сорок помилованных прибудет у нас и убудет у недруга.
- Ты, государь, добрый человек! Но врач доброту за слабость принимает, - сказал Гермоген, не пряча укоризны.- Чем ты добрей, тем больше у тебя врагов. Ты о будущем войска ныне печешься, а где оно, твое нынешнее войско?
Стало тихо в Думе. Шуйский сидел, склонив на бочок голову. На лысом темени сиял солнечный зайчик. И всем чего-то погорячило. Экая, нескладная русская жизнь! Перевелись великие государи. Сидуны на царском месте сидят. Сидуны.
Вдруг ветром колыхнуло замерзший воздух. Двери растворились, в палату, к
царскому месту, чуть не бегом устремился царев брат Дмитрий. Василий Иванович побледнел, встал, ожидая удара.
- Рязанские дворяне с Прокофием Ляпуновым и с Гришкой Сумбуловым перешли к тебе, государь. Вину свою тебе принесли.
- Ляпунов? Прокофий? Рязанский дворянин?
У царя перехватило горло.
“Господи! Свершается милость твоя”, - вздрогнул, как проснулся. Оглядел Думу. – Ляпунова жалую думным дворянином. Ибо думает. – И так победительно поглядел на бояр, словно Болотникова в пух и прах расколошматили


                XXYII

Десять дней зализывал рану предводитель вольницы. Пришло время перейти замерзшую Москву-реку и напасть на Рогожскую слободу. Чтобы окружить Москву,

                202

Истома Пашков с его полком был послан на Ярославскую дорогу. Пашков взял село Красное и остановился.
В полночь к Болотникову привели человека. От самого Шуйского. Царь обещал имение и любой чин, хоть чин окольничего.
- Ляпунов и Сумбулов уже в Москве, на службе царя. И чувствуют себя недурно.
Ни предлагаемый чин, ни имения рязанских дворян не поколебали веру Болотникова.
- Скажи царю, - ответил Иван Исаевич, - буду в Москве не изменником, но
победителем. То шубники по десять раз об одном и том же наперевыверт клянутся. У казака одна клятва, - и пожалел посланца: - Вот она царская служба! Ночь не ночь – поезжай волку в пасть. Выпей-ка водки, служилый. Промерз на ветру.
И пришлось посланцу водки выпить: впрямь ведь волчья пасть.
26-го ноября 1606 года как поднялось солнце, вольница пошла под стены московские. И первым пошел полк истомы Пашкова. Полк пошел, не обнажив сабель, опустив знамена.
- Измена!
Как пожаром обожгло Болотникова. Заметались наступавшие, замешкались. Перешло к шубникам полторы тысячи из многих тысяч, но ведь все командиры.
- Измена! За спиной измена!
А в спину наступающим ударил полк, прибывший из Двины на помощь царю. Большая случилась кровь, большое замешательство. И плен, и повальное бегство.
Очнулся вольница в Коломенском, за сверкающим ледяным тыном.


                XXYIII

Москва взбадривалась день ото дня.
Пришел хорошо вооруженный, большой числом, полк смолян. Через сутки ржевский полк.
Дождавшись помощи, воевода Скопин-Шуйский со смолянами и ржевцами пошел на Коломенское. Он выступил 1-го декабря, да так опасливо, что трех километров не одолел. 2-го декабря поутру у деревни Котлы царские войска сошлись с отрядами Болотникова.
Русские с русскими! Те-де за царя, и эти за царя. Те за истинного, и эти за
истинного. Но за двадцатилетним воеводой Скопиным-Шуйским, за спинами всех его воевод была Москва, патриаршее благословенное государство, а за бунтарями Болотникова – одни только тени. Тень доброго царя, тень не ведомой никому воли… Бог берег заблудших, но победы им не дал. Прибрал не больше тысячи, в плен же было взято больше двадцати тысяч.
- Все тюрьмы полны! – радостно сообщил царю его брат Дмитрий. – Остальных хоть на волю отпускай.
- К Ивашке Болотникову? – Василий Иванович поднял почти безволосые дужки бровей.
- А куда же их? Не в прорубь же?
Промолчал государь. Вздохнул и промолчал. И принялся усердно расспрашивать, куда Ивашка подевался, и почему не изловили, много ли осталось смутьянов.
И узнал неприятное. Болотников с многочисленным еще войском укрылся в Коломенском. Приступом ледяной табор взять невозможно. Пушки ни изгороди, ни осажденным большого вреда не принесли. В селе Заборье в таком же ледяном таборе

                203

казаки сидят, целый полк.
- Когда же конец этому? – спросил государь.
- Если хлеба у них много, то до весны усидят.
Закусил тонюсенькие губы Василий Иванович, забегал глазками.
Утром трезвон по Москве. Сожгли ледяную крепость! Между санями-то солома. Еще как пылало! До неба дымы стояли.
Бежал Болотников со всеми своими тысячами гулящих людей, со всеми, кто желал воли и правды для себя и для Руси, до самого Серпухова бежал.
Сгорело Коломенское, тотчас сдались казаки в селе Заборье. И не просто сдались – перешли на царскую службу. Казакам на радостях – еды, казакам – питья, а вот с пленными крестьянами обошлись плохо.
На Москве-реке пробили множество прорубей и пускали под лед тысячами всех, кому не хватило места в тюрьмах.
Тихо плакали жалостливые москвичи. Заплачешь громко, как бы тоже не взяли под белые руки!


                XXIX

В Серпухове Болотников просил горожан дать ответ по чести, по совести: в достатке ли у них хлеба, можно ли сидеть в осаде до прихода великого государя Дмитрия Ивановича? Серпуховчане в глаза глядели, крест целовали истово: хлеба для стольких людей на три дня не хватит.
Недосуг было Ивану Исаевичу проверить лари серпуховчан, но коли не желают претерпеть осаду, значит, надо держаться подальше: крепкие стены – защита, да ведь и ловушка.
Приняла войско восставших Калуга. Хлеба здесь было много, да вот беда: стены деревянные и кремля нет.
Выбирать уж было некогда, по следу шло царское войско, ведомое Дмитрием Шуйским. Князь Дмитрий почитал себя за борзую, а пришлось зайцем быть. Побил его казак Иван Исаевич под Калугой, а потом догнал под Серпуховом и еще раз побил.
Пошел на Болотникова другой царев брат Иван Иванович, но родство с царем ума не прибавляет, а спесь последний умишко крадет. Много раз приступал Иван Иванович к Калуге, да все без толку.
Царь, торопясь покончить с поветрием самозванца, с неистовством народным, послал плод Калугу огромное войско, все, что собрали в Москве и по городам. Повели полки боярин Мстиславский, Скопин-Шуйский, князь Татев.
Сам же Василий Иванович занялся утешением душ и сердец врачеванием. Средство тут одно – покаяние. Царь кается, народ кается.
Колокольный звон собрал глазастую Москву на окраину к обители святого Варсонатия. Бедные могилы Бориса Годунова, жены его Марии Григорьевны и сына их Федора вскрыли. Гробы подняли на плечи и понесли в Троице-Сергиев монастырь. Инока Годунова несло двадцать иноков, убиенных Марью и Федора – бояре и сановники.
В последний раз явилась истории несчастная царевна Ксения, черная инокиня Ольга. Она ехала в карете, за гробами, и плач ее и стоны слышала вся Москва. И вся Москва ей подплакивала. На прошлое русские люди жалостны. Ну, да задняя жалость, как и задний ум, все же лучше бесчувствия.


   
                204               


                XXX

Все хуже и хуже поступали в Москву вести. Самозванец лжецаревич Петр – Господи, сколько их самозванцев на Руси – вместе с князем Шаховским объединенными силами побили под Веневом князя Хилкова, а потом князя Воротынского, сегодня занимают Тулу и Дедилов.
И хоть плакало сердце, и душа металась, но царский ум запер, и сердце и душу в темный чулан на замок.
- Господи! Не суди царя за дела его царские! – помолился Василий и позвал, как научали советники, немца Фидлера.
Фидлер вызвался своею волей идти в Калугу и отравой извести проклятого Ивашку Болотникова.
Фидлер был черняв, глазаст, в лице никакого лукавства. Ему принесли икону. Приложился, слова клятвы говорил твердо, с глухой страстью:
- Во имя Пресвятой и Преславной Троицы, клянусь погубить ядом Ивана Болотникова… Да отрешит меня навеки от небесного блаженства Иисус Христос, да покинут меня все ангелы, и овладеет телом и душою дьявол, коли обману моего государя. – Снял с пальца перстень с ядом, показал иконе. – Этою отравой погублю Болотникова, уповая на Божию помощь и на святое Евангелие.
Шуйский поежился от такой клятвы, но ничего не сказал, спросил о деле:
- Тебе дали деньги?
- Мне дали лошадь и сто рублей, - ответил Фидлер. – Обещали еще дать.
- Ты получишь поместья на сто душ, ежегодный твой оклад будет триста рублей.
Фидлер поклонился по-русски, рукой пола коснулся.
“Хитрая бестия”, - с тоской подумал Шуйский и ничего не стал менять.


                XXXI

Как колокол от большого ветра гудит и дрожит, так гудела и дрожала Калужская земля. Пустотою на калужан веяло, неуютом, а отчего – не понять. Не сразу и не все догадывались: убывало земли и прибывало неба. Под топор пошли леса, стеной
стоявшие кругом города. Царские воеводы Мстиславский, Скопин-Шуйский, Татев, не надеясь ни на войско свое, ни на пушки, погнали окрестных крестьян валить боры. Деревья разделывали на плахи, свозили в стан. Воеводы назначили жечь Калугу. Бог с ним, с городом, коли в пламени сгорит, проклятье царства, сама Смута.
Особенно досадили царю Шуйскому немцы. Честнее слуг не бывает, а тут целая полусотня присягнула вору. А уж от дьявольского скоморошества Фидлера у царя зубы ломило. На весь белый свет опозорил. Пил с Болотниковым кубок за здравие царя Дмитрия, рассыпая по столу деньги, данные в награду за отравление.
Шуйский плакал, узнав про нестерпимую измену, на люди не хотел показываться. Спасибо патриарху Гермогену, приезжал ободрять, похвальное слово
сказал:
- Как царю за царское свое величество, за честь государскую не заступиться! Уж не добро плодит добрая русская земля, но худо. Не правде нынче воля, но кривде. Злодейство за плечами стоит… Даже тихие люди, оскудев умом, норовят своровать против царя и государства. Покарай, Господи, врагов государственных! Господи, дай царю мужество творить суд и расправу над всей мерзостью, заполонившей русскую землю.
                205

Шуйский обрадовался заступничеству патриарха. Тот все ворчал, все судил и вот опамятовался, наконец. Понял: упряжек много, а колесница одна, в одну сторону надо тянуть, чтобы ехала. Как царю без благословения патриарха воевать против своих же христиан? А с благословением и город можно сжечь без оглядки.
И Шуйский послал сказать воеводам:
- Ивашку Болотникова вместе с городом Калугой сожгите, и пепелище развейте, чтоб духа не осталось от смутьянов.
Воеводы рады стараться. Такую дровяную гору возвели, словно облака собирались подпалить.
Огромные туры двигались к деревянным стенам Калуги, день ото дня ближе, ближе… В этом жутком завале сосна, береза, можжевельник – хорошо будут гореть, как в яме дегтярной.
Все взоры осажденных устремились к гетману, к Ивану Исаевичу. Он приходил на стену по десять раз на дню. Смотрел на примет, словно любовался. Приметили – песенку молодецкую насвистывает. Поглядит, посвистит и стоит – глазами в себе, лбом и то в самого себя, как улитка, спрятавшая рожки. Утешало, что глаза Иван Исаевич не прятал, приказов направо-лево не отвешивал. Об одном распорядился – порох и свинец беречь, но дровами без толку не топить.
Но ведь и спокойствие командира тоже важно. Гора уж вот она, а Иван Исаевич все поглядывает, все щурится молчком! И догляделся. Один край деревянной горы навалился на городскую стену. Кабы не ночь, и другой бы край придвинули. Может, и ночью бы двигали, да ветер был со стороны Калуги. Зажигать примет надо наверняка.
Когда занялась заря и когда веселые ратники подоспели к турам завершить хлопотное, но верное дело, оборвалось у земли нутро, вывернулось наизнанку, и в лопнувшие от грохота небеса соломинками взмыли плахи и чурбаки. Весь мир тотчас оглох, и обвалилась на людей тишина. Но уже в другой миг завыли, заблажили покалеченные, прибитые, пожженные ратники. Ворота Калуги отворились, и сам Болотников выехал с казаками бить и гнать царских людей.


                XXXII

Святейший Гермоген неистовыми словами бранил царя Шуйского.
- В Москве сидит не насидится! Давно бы кликнул со всей Руси дворян, стрельцов, мужиков. Давно попересажал смутьянов на колы! России не доброхот нужен, но царь нужен. Под грозным государем народ кряхтит, но царя любит… А этот, лысенький, моргает глазенками. Ему говорят: “Ты дурак, а он моргает. Ему на шею садятся, а он ручками разводит”.
Шуйский знал о словах Гермогена, но и тут смолчал.
Тихо жила Москва. Февраль 1607 года выдался мокрый, пасмурный. Синего неба неделями не видели.
И вдруг солнце!
Заблестели насты, деревья кинулись вверх, к свету. Свет, затапливая землю, проникал в жилища. Пришла радость и в царский дворец. Воеводы Иван Никитич Романов, Михаил Федорович Нагой, Данила Иванович Мезецкий перехватили вороватого воеводу Василия Мосальского на реке Вырке. Шел Болотникова выручать, да сам попался. Было у Мосальского не менее двадцати шести тысяч войска, пушек было много. Табором успел обернуться. Но судьба уже сочла князю все его дни. Смертельно раненый, попал он в плен. Его привезли в Москву, и Бог дал ему умереть дома. Храбрецы

                206

воровского воеводы, изнемогши от боя, предпочли мученической смерти от рук врагов смерть геройскую. Сели на бочки с порохом и улетели в небеса.
Царские радости в одиночку не ходят. О новой победе прислал сеунча князь Хилков. Взял он – да как вовремя – город Серебряные Пруды. Уже на следующий день на выручку серебрянопрудцам пришел воровской отряд князя Ивана Мосальского.
Опоздавший был бит и, как братец, в плен попался.
Царь Василий Иванович, празднуя успех – но втайне, втайне! – к невесте приезжал. Подарил старой княгине парчу, бархат, икону Богородицы в серебряном окладе, с жемчугом.
С Марьей Петровной виделся всего миг единый.
- Ради радости моей царской пожаловал к тебе. Из рук в руки поднес иконку Василия Великого в золотой ризе, в драгоценных каменьях. Поднес шкатулку, полную самоцветов, сказал ласково:
- Бог даст, скоро вместе будем. Вот побью врага моего, придет тишина в государство наше, тогда и свадьбе быть.
- Ах, как жду я счастья моего! – прошептала, пылая румянцем, Марья Петровна. – Глазки у нее сверкали, кожа белым-бела, шея и грудь как у лебеди.
Притуманенный уехал за кремлевские стены Василий Иванович, всю ночь проворочался.
А у Буйносовых ликовали.
Сундуки взялись перетряхивать, награды глядеть, шубы, шапки. Марья Петровна, чтоб в жемчугах красота не померкла, все ожерелья, все нити на служанок надела. Пускай жемчуг от человеческого тела жизни наберется. И красоты.
Платонида, радуясь радости невесты, сказала, смеясь:
- В царицы сядешь, жемчуга-то эти и впрямь сенным девушкам раздай. В царицах в морском будешь жемчуге, в алмазах будешь, в лалах.
- Я чай, не Маришка, богатством людей дразнить, - сказала рассудительно Марья Петровна. – Нет таких каменьев, таких перьев, чтоб были дороже царского сана. Василий Иванович строг, и я буду строга.
Теперь в доме Буйносовых дни считали и о войне справлялись.


                XXXIII

Прошел май. Соловьев прилетело, как никогда. И на тебе.
Под Пчельнею воевода самозваного царевича Петрушки, истинный природный князь Телятевский побил государево войско и его как пух развеял. Царские воеводы, князья Татев и Черкасский, головы в том бою положили.
Не потому пришла беда, что царевы войска оробели или были неискусны в ратном деле. Измена поразила. Пятнадцать тысяч казаков, помилованных в Заборье, целовавших крест государю, побежали под воровские знамена. Пятнадцать тысяч не пятнадцать человек. Полки воеводы Мстиславского, услыхав о погибели под Пчельнею, прыснули от Калуги, как прыскают мыши от кота. Болотников тотчас вышел из крепости, догонял и бил беглецов сотнями. Всех бы половил, побил, когда бы не Скопин-Шуйский да не истома Пашков. Встали крепко со своими дружинами, загородили беглецов, спасли Мстиславского от позора, а его полк от истребления.
Москва узнала о конфузе Мстиславского через день. Шуйский в одночасье собрал Думу. Никогда еще не видели бояре царя таким румяным, остроглазым.
Говорил речи коротко, громко. Всякое слово было не к разуменью – к делу. Тебе –

                207

то, а тебе – это. Получив государев указ, поднимайся – и ногу в стремена. Уже на следующий день повезли из монастырей хлеб в Москву, на случай осады. Беречь стольный град государь повелел брату Дмитрию, князю Одоевскому и князю Трубецкому.
Сам же в броне, с мечом, во главе стотысячного войска, собранного за одну
неделю, пошел на Болотникова. Было это в день праздника иконы Владимирской Божей Матери. 21-го мая 1607 года.
Во всех храмах по святительскому слову патриарха Гермогена говорили анафему Ивашке Болотникову. Всю неделю кляли.
Придя под Серпухов, где стоял Мстиславский, государь перед всей ратью целовал крест и дал обет:
- Коли вернусь в Москву, так победителем! А не победителем – лучше в чистом поле оставить кости.
Вот бы нам и воеводам нашим этак стоять за царя, как он стоит за Русское царство! – одобряли ратники, но потом призадумались: отчего не они целовали крест? Воевать-то им.
В конце 1606 года “царевич Петр” взялся разыскать “дядю” Дмитрия, а заодно навербовать войско для Болотникова. Он отправился во владения Мнишеков, в Белоруссию. С ним беседовал оршанский староста Андрей Сапега. Прожил “царевич” в Литве две недели до 20-го декабря.
В Колыси, под Витебском, “Петр” имел дело cо шляхтичами Зеновичем и Сенкевичем. Они сопровождали “царевича” в поездке по Белоруссии, целью которой были розыски “царя Дмитрия”. Кандидат на роль Лжедмитрия не нашелся и “царевич Петр” уехал в Россию один. В Литве узнали о сокрушительном поражении армии Болотникова под Москвой. “Царевич Петр” не мог более задерживаться в Литве ни на один день. Ему надо было спешно возвращаться в Путивль.
Кандидат на роль Дмитрия, обнародованный в Витебске, исчез, узнавши о катастрофе под Москвою.
Только через несколько месяцев литовские власти взялись за поиски беглого
самозванца. Его обнаружили в окрестностях Пропойска. Опасаясь повторного побега “вора”, староста чечерский пан Зенович и урядник чечерский Рогоза – официальные лица из местной литовской администрации – бросили “претендента” в тюрьму. Пан предложил ему поразмыслить, желает ли он сгнить в литовской тюрьме или взойти на московский престол.
Самозванец предпочел царствовать.
Решено было переправить самозванца в Россию не под именем царя, а под именем Андрея Андреевича Нагого, родственника царевича Дмитрия Угличского.
“Вор” перешел русскую границу 23-го мая.
Болотников посылает в Польшу атамана Ивана Заруцкого, который нашел Лжедмитрия II в Стародубе. Он первым заявил о признании “Дмитрия” царем, “воздал ему царские почести” и передал письма, очевидно, от руководителей мятежа. Атаман
Заруцкий хорошо знал шляхтича Меховецкого по службе в армии Лжедмитрия I. Он с ним сговорился, и пан Меховецкий с отрядом солдат прибыл в Стародуб. Его и поставили во главе всего войска.
Заруцкому и Меховецкому понадобилось не менее трех месяцев, чтобы сформировать новую повстанческую армию.
Самозванцу удалось завербовать в свое войско не более тысячи наемных солдат. Ситуация стала меняться после того, как Сигизмунд III в июле 1607 года, нанес решительное поражение мятежным магнатам и шляхте. В стране появилось много солдат, готовых продать свое оружие всем, кто может заплатить.
Собрав войско, самозванец выступил на помощь Болотникову и “Петру”,
                208

осажденным в Туле.


                XXXIY

Колоколами встречала Тула пришествие с новой победой войска Ивана Исаевича Болотникова. На соборную площадь Иван Исаевич вступал пешим. Перед храмом его ожидал “царевич” Петр” с “боярами”.
Иван Исаевич распахнул, было, объятия, но князь Григорий Шаховской, первый “боярин” “царевича”, гневно сдвинул брови:
- Перед тобою его величество! Кланяйся!
Болотников растерялся, и руки распахнутые девать некуда. Как-то присел, головою дернул, но Петр не сплоховал, сграбастал Ивана Исаевича, расцеловал. Оба войска и горожане возликовали, видя такую любовь своих вождей.
После молебна князь Шаховской собирался развести “царевича” с гетманом, но “царевич” зыркнул на боярина лютым взором и увел Ивана Исаевича, никого более не пригласив.
Едва с половиною воска укрылся он за стенами Тулы. Но и эта битая половина было немалая – за двадцать тысяч.


                XXXY

Глядя на высокие стены Тулы, на ее башни, государь пожаловался брату Ивану:
- Русские города и русских же людей берем с бою. А этот возьмем ли? Не умеют воеводы городов побеждать.
Иван Иванович, услышав этакое, запыхтел, побагровел, и только его
кругленький нос остался белым, как отморозило.
- Покажи, государь, и возьму!
- Пуговка, - закричал Василий Иванович на брата, уж очень, очень озлясь. – Недаром все так и говорят про тебя – Пуговка! Ступай с глаз моих.
В великой тоске пребывал государь. Вор и самозванец, присвоивший имя Дмитрия Ивановича, сыскался-таки и уже в поход выступил. Все повторялось, как в годуновское наваждение. Крестьяне бежали от хозяев, казачьи ватаги являлись с диких рек. Города отворяли ворота и подносили “Дмитрию Ивановичу” хлеб-соль. Не верилось, что присягают города Вору по недомыслению, по святому неведению. То была радостная ненависть к нему, к Шуйскому. И посочувствовал Годунову. Позднехонько. Нет, не страшился Василий Иванович новой польской затеи. Москва доподлинно знает, что первый Вор мертв. Убит, зарыт, выкопан, сожжен, из пушки развеян…
- Ах, Пуговка, Пуговка! – твердил гневно Василий Иванович, а в голове зияла жерлом пушка, что прахом-то выпалила.
Ужас объял Василия Ивановича. Неужто все устроено? Кто придумал всю эту причуду? Зело не русская.
Силился вспомнить, кто мысль подал, кто первым додумался, не Иван же Иванович – Пуговка преглупая! Иван Иванович распоряжался. Но потом.
Был бы мертвец на погосте, все бы знали – вот она могила. Вот он где Вор лежит. Но могилы нет, гроба нет, тела нет. И было ли, коли ничего нет?
На границу против отрядов самозванца Василий Иванович послал Литвина-
Мосальского. Тот встал под Козельском, который чуть не первым присягнул “Дмитрию
                209

Ивановичу”.
Раздосадовало его глупое бахвальство брата, но от видения той пушечки, того жерла черного, он вздрагивал в ужасе. Не замечать бы Вора лучше всего, но пришлось отбивать Лихвин, Белев, Крапивну, Одоев, Гремячий… Пришлось Брянск сжечь: колоколами встретили Вора.
Ничтожный обманщик с ничтожными силами может войти в Калугу, где сидят воровские войска, и в Туле Болотников воспрянул духом, сам нападает. Воевода хитромудрый, лютый. Один Скопин ему ровня, да и тот чрез меру опаслив.
До того сделалось тошно, что оцепенел. Пропади все пропадом. В цари ему нужно было единственно ради Бориса Годунова. Ради одной ненависти. Теперь вот и сам всеми ненавидим. Черная туча зависти со всех сторон облегла. Полной мерой черпнул из той неизреченной тайны, которая есть, была и пребудет вовек сутью русского самодержавия. И тайна – ни с чем не сравнимая мука одиночества и стояние над пропастью. А в пропасти худо. У беды и у тюрьмы есть край. Самодержавец и этой привилегией обойден. Высший смысл царствования – служение людям.
Не цари творят времена, но времена – царей. Не Годунов ли был умен, не Годунов ли был щедр, не Годунов видел на два аршина сквозь землю и на сто лет вперед? Потому и содеял злодейства, хотел само будущее исправить, чтобы и оно было по его уму, к пользе династии, народа и всего царства. Да, у судьбы свои жернова, своя мельница. Все ухищрения Годунова, вся ложь тончайшего злого ума, все козни, убийства, ссылки, чародейство, наука, развратное доносительство и святейшие порывы отдать страдающим людям амбары и казну хоть до последнего опустошения: ласки, посулы, награды, возвышения, умные и ненужные восторги из-за моря, победы без войны, войны без крови – ничто не прибавило династии славы.
А тут и наследника нет! Жены нет! Ради братца Дмитрия рад стараться, ради его жены, взятой из Малютиного гнезда, ради Катерины Григорьевны, за грехи батюшки – бездетной? Ради Ваньки Пуговки?
Не впервой посещали Шуйского такие мысли. Но мысль – не жизнь. Жизнь попроще. Вздохнулось и забылось. Так и на этот раз – вздохнулось и перешло на самое насущное.
По стенам Тулы – семь башен, в кремле с надвратами – девять, шесть башен в монастыре Ивана Предтечи. Годунов и тут оказал недобрую услугу, подновил стены в 1601 году. Вся Тула крепка и мощна. От безнадежности голова так болела, что еще немного – и трещины пойдут.
- Господи! – взмолился царь. – Человеком крепость устроена. Значит, и не совершенна, как сам человек. Надоумь. Господи!


                XXXYI

Семь башен на стенах, девять в кремле, монастырь Предтечи тоже второй кремль. Во всех башнях пушки поставлены. Было бы вдоволь съестных припасов, можно хоть три года сидеть. Иван Исаевич Болотников, казачий гетман и Большой воевода государя Дмитрия Ивановича, посчитывал башни, томясь недобрым предчувствием. Все прочно, все надежно, но пороховая бочка тоже прочна и надежна, покуда фитиль не запалили.
Кликнул атаман Федора Нагибу.
- Собирай охотников. Ударим через Крапивенские ворота.
- Опять через Крапивенские? Ты сегодня два раза был на вылазках. И все через
Крапивенские.

                210

- Пусть думают, что мы имеем корысть к Крапивенской дороге. А нам и надо замучить дворянские полки. Они терпение взаймы у царя берут. Кончится их терпение, и осаде конец. Давай хитрей сделаем. Ты выходи через Крапивенские с конницей, а я с пешими ударю из Абрамовой щели на Никольскую слободу.
Пошла потеха! Крапивенские ворота отворились. Поскакали казаки как раз на полк Ивана Никитича Романова. Дворяне, озверев от ярости – за день у них погибло человек с двести – бросились всей силой на казаков, а те обозначили нападение – и прочь, прочь в нарочитом беспорядке. Подвели преследователей под стены, под пушки. И посмеиваются со стен.
Ратные люди полка Скопина-Шуйского, стоявшие в Никольской слободе на речке Ржавец, потянулись на помощь соседям. Этого только и ждал Болотников. Бросился с полутысячей на окопы. Убили двух-трех, но многих ранили, а напугали всех. Пушку в реке утопили, унесли с собою десять ружей, угнали с дюжину овец, подожгли, отступая, бочонок пороха. Вылазка получилась легкой, удачной, но Иван Исаевич насупился еще более чем с утра, сказал атаману Нагибе:
- Сослужи, брат, еще одну службу. Возьми побольше казаков, и доставь ко мне князя Шаховского. Заупрямится – силой тащи.
Шаховского привели.
- Скажи мне правду, Григорий Петрович, зачем ты народ смутил? Нет его, царя Дмитрия Ивановича. В Москве убит.
- Я как все. Сказали – спасся, я и рад был, что спасся.
- Но где он, спасенный? Ты же признал его...! Где он?!
- Да в Козельске или Брянске. Пришел, воюет.
- Но зачем ему, истинному государю, по окраинным городам мыкаться? Шел бы к Туле, в единочасье Шуйский был бы гол как сокол… Твой Дмитрий Иванович и вправду, знать, Вор!
- То слова наносные! – крикнул Шаховской. – Но вяло крикнул, глаза бегали, на
толстых щеках бисером выступил пот.
- Свора у вас, у бояр, а Россия в крови по колена… В тюрьме твое место, князь Григорий Петрович. – Болотников отворил дверь и позвал Нагибу: - Найди князю подземелье потемней.
- Меня?! Боярина Петра Федоровича?! В подземелье?!
- Ради тебя стараюсь, - усмехнулся Болотников. – Узнают казаки про твои враки – тотчас на пики посадят.


                XXXYII

Осада Тулы затягивалась. Ни голод, ни перекрестные обстрелы крепости, ни пожары, ни частые штурмы, не сломили тульских стрельцов. Крепость стояла непоколебима.
Наступила мозглая, гнилая осень. Неудачные штурмы, разящие вылазки болотниковцев и непогодье вызвали в войске Шуйского ропот. Царь Василий, стоя при Туле, видя великую нужду, что уж время осеннее было, не знал, что делать: “оставить город был великий страх, стоять долго боялся, чтоб войско не привести в досаду и смятение”.
А досада и смятение нарастало с каждым днем. Не осилить Вора, все безнадежней и громче кричали служилые. Надо по усадищам разъехаться, надо оборочный хлеб с мужиков собирать.

                211

Первым отъехал из войска Шуйского князь Петр Урусов с татарами, чувашами черемисами. Дворяне еще больше осмелели: потому теперь начали поместья беглых дворян громить. Побежали! Побежали по своим усадищам десятками, сотнями. Царь Василий бранился, страшил, но удержать служилый люд было невозможно.
“Неуж на Москву возвращаться? – все чаще и чаще ловил себя на беспокойной мысли Василий Иванович. – Неуж Болотникову и Петрушке самозванцу позволить из Тулы вырваться? А клятва, кою перед всем войском изрекал?”
В один из таких смятенных дней к царю пришел дьяк Разрядного приказа и молвил:
- Был намедни у меня, государь, сын боярский, Иван Кравков, что из города Мурома. На твое имя челобитную подал. Предложил сей сын боярский хитроумие сотворить, от коего ворам придет погибель.
- Сотворил один под Калугой, - усмехнулся Василий Иванович, намекая на “подмет” Скопина-Шуйского, так почитай, двести верст, сломя голову, от воров бежали. Буде с меня всяких хитроумцев, буде!
Но дьяк не спешил уходить.
- Дело, кажись, стоящее, государь. Иван Кравков предлагает сделать заплат на реке Упе. Вода-де будет и в остроге, и в городе, и дворы потопит, да так, что вся Тула в воде окажется. Воры от потопу со стен начнут прыгать.
Василий Иванович закатился от едкого, кудахтающего смеха.
- Ну, уморил...! Целый город затопить. Это ж надо до такого додуматься. Ну, и распотешник твой Ванька Кравков! Ужель в полном уме?
- Пусть, сказывает, государь меня казнит, коль Тулу не потоплю.
Царь Василий смеялся до слез. Посмеялись и бояре, прознавши о задумке боярского сына из Мурома.
Но Скопин-Шуйский отнесся к Ивану Кравкову без ухмылки, намеренье его
показалось Михайле весьма толковым, и чем дальше он беседовал с Кравковым, тем все больше убеждался, что перед ним наиумнейший человек, истинный самородок, коих нередко рождает русская земля.
Михайла пошел к царю.
- Иван Кравков зело разумен, государь. Тулу и впрямь можно затопить.
Василий Иванович выслушал Скопина, выслушал Кравкова и собрал бояр на совет. Уж чересчур неслыханное дело затеял Ванька Кравков из Мурома! Сколько людей, сколь земли надо для заплата! И все же надумали.
Место для заплата было выбрано при впадении в Упу реки Вороньей (чуть ниже
ее устья) на правом, болотистом, пологом берегу. Заплат надо было подтянуть и протянуть на полверсты.
Царь выделил “на пособ” Кравкову ратников, “даточных” людей и мельников. С утра до ночи “секли лес и клали солому и землю в мешках рогозиных и вели плотину по обе стороны реки Упы”. Дело было тяжелое, долгое. Чтобы ускорить работу, Михайла Скопин посоветовал ставить срубы и набивать их мешками с землей.


                XXXYIII

Длинные серые языки воды тянулись к стенам Тулы. Шуйский глядел на потопление города с высокого берега Упы.
- Теперь Болотников лапки-то подымет, как заяц в половодье, - сказал воевода боярин Василий Петрович Морозов, - в последнюю неделю его полку уж очень приходилось лихо от казацких вылазок.

                212

- А как мыслишь, сколько он еще просидит? – спросил государь.
- С неделю! – высунулся Пуговка.
Василий Иванович только глянул в его сторону.
- Дошла водица! Дошла! Конец ворам! – чуть не уронил шапку и по-ребячьи радостно закричал боярин Зюзин
- Вот я и спрашиваю: сколько Вор просидит в потопленном городе? – Государь снова посмотрел на дородного Морозова.
- Вылазок уж не будет, но и нам под стены не подойти… Боюсь, как бы до белых мух не остались мы тут.
- До белых мух никак нельзя! – твердо и сердито сказал государь. – Ударят морозы, вода замерзнет, спадет… Войско устало, дворяне домой хотят.
- Все устали, государь, - сказал Морозов.
Придворные согласно промолчали. Один Иван Иванович не утерпел – Пуговка.
- Честь тебе и слава, великий царь! Ни пушек не слыхать, ни ружей. Тишина. По государевой твоей воле на воров река двинулась. Сама матушка русская земля твою сторону взяла, государь.
Сказано было с хвальбою, но не так уж глупо.
- За Ивана, сына Кравкова, каждый день молюсь, - царь перекрестился. – Когда по его совету собрал я мельников, многие из вас ухмылялись.
- И тот же Михайла Васильевич Скопин? – проворно вставил Пуговка.
- Михайла – преславный воевода, да молод. Ему подавай снаряжение. Я рад, что крови уж более не прольется на горькую нашу землю.
- Ты, государь, Кравкову послал бы со своего царского стола осетра да кубок, - не унимался Пуговка.
- Вот это добрый совет. Любить такого государя, как я – добра не только себе, но
и потомкам своим желать. За всякую добрую службу награда у меня скорая и справедливая.
- Истинно! – подхватил Зюзин. – Тебя, великий государь, любить прибыльно.
- Шуйские все такие. Мудрые нижегородцы давно смекнули про это. Оттого и богатеют. - Царя понесло не хуже Пуговки, но тотчас спохватился, перевел разговор на дело: - Сегодня же пошлю в город лазутчиков. Пусть туляки поднесут нам Петрушку с Ивашкой, как гусей жаренных подносят. А Кравкова я нынче же для наград великих царских к себе в шатер позову. Чтоб все знали, сколь прибыльно быть с Шуйским заодно.
В назначенный час сел Василий Иванович на позлащенный стул с двуглавой птицей на спинке - бояре и воеводы на лавках по правую и левую руку – чуть насупился, принимая вид царя-воителя, и стал ждать своего героя. Кравков был на плотине. Ратники, исполняя царский приказ, все еще возили свою дань, предложенную Муромцем: по мешку земли с человека. Плотину поднимали, подкрепляли и, главное, охраняли…
Пока Кравкова привезли, пока научили, где ему стоять, что отвечать, царь чуть вздремнул.
И вот, наконец, сверкая панцирями, вошли в шатер воины, а Шуйский, взволновавшись, позабыл вдруг приготовленные слова и даже саму суть, о чем надлежало говорить. В панике завертел головой – так курицы красноглазые башкой крутят ради куриной своей бестолочи. Скорей, скорей махнул хранителю царского венца. Тот изумился, ибо чин приема героя был расписан иначе, но послушно водрузил царскую шапку на царскую голову. А с шапкою на голове царь должен молчать: его устами становится думный дьяк.
В шатре пошло тотчас какое-то движение и Василий Иванович, щуря подслеповатые глаза, силился разглядеть Кравкова. Он говорил с ним прежде. И теперь
вроде узнавал, но этот Кравков совершенно переменился, стал черняв, кудряв, ростом
                213

поднялся… грудь как щит…
- Посол от его величества Дмитрия Ивановича! – пролепетал, кланяясь и кланяясь, дьяк Андрей Иванов.
- Я от северских городов к тебе, самозваному царю пришел! – громовым голосом объявил тот, кого царь принял за Кравкова. – Возьми-ка вот письмо от Стародуба и прочих крепостей. А на словах я тебе так скажу: ты сам есть злобная измена. От тебя все напасти русские… Страшись! Коли не уступишь ворованный престол природному государю и великому князю всея Руси Дмитрию Ивановичу, то мы, всею Россией ополчась, схватим тебя и казним лютой казнью. За все страдания Русской земли будем поджаривать тебя на вертеле, как быка, который в хозяйстве уже совсем не годен, а годен лишь для утробы.
Было так тихо в шатре, что каждое слово било по головам, будто таран в стену. Взоры устремились в пол, но уши поднялись не хуже ослиных: каков ответ будет, и будет ли?
Шуйский дал знак, сняли шапку. Спросил дьяка Иванова:
- Точно ли, что посол пришел от северских городов?
- От северских, великий государь.
- Какая у вас конница застоялась без дела, татарская?
- Татарская и черемисская, великий государь.
- Пусть идут и грабят, сколько есть охоты. И жгут! И в полон берут для продажи. И убивают, коли будут им противиться. Ты слышал? – спросил Шуйский северского дворянина.
- Слышал! – засмеялся тот. – Русских-то боишься послать для расправы. Знаешь,
что уйдут от тебя, изменника. Да и теперь многие уходят. И отсюда все скоро уйдут.
- Тебе о том уж не узнать! – гнев перехлестнул лицо Шуйского страшными морщинами. – Испытай ту самую казнь, которую пожелал Божьему помазаннику.
Дворянин закатился смехом:
- Так я и знал, и все теперь узнают. Овцой притворяешься, а сам волк… Жги! Все равно ты передо мной бессилен, государюшко-воришка. Я умираю за истинного русского царя, а за тебя и братья твои голов своих не отдадут. Пожалеют. Уж больно ты на гниду похож, пузырь чесучий. – Щелкнул ногтем о ноготь.
К наглецу подбежали сторожа, поволокли из шатра. Дьяк Иванов приблизился к государю.
- Куда его?
- На вертел.
- По правде?
Рука Шуйского затряслась, схватился за посох. Дьяк отлетел от царского места, как воробышек от кошки.
Приторный, сладкий запах человеческого мяса сводил бояр с ума. Иные бегали блевать, иные не успевали…
Шуйский глядел на казнь до конца, покуда человек не стал пеплом.


                XXXIX

На плотах, в корытах для стирки, и для кормления свиней, плыли к соборной площади тульчане.
Закипели с паперти страстные речи:
- Не хотим утонуть неведомо за кого. Где он царь Дмитрий?

                214

- Изголодались!
- Хоронить мертвых куда? В воду? Так они же выплывут?
Болотников слушал речи, шепнул Федору Нагибе:
- Приведи сюда Шаховского. Пусть он и держит ответ.
Речи становились все опаснее. Крикунов сменили люди смелые, умные.
- Коли за столько месяцев истинный государь не пришел к Туле, и к Москве он тоже не пришел, значит, и нет его. Нет уже более в России истинного природного царя. А коли нет, чего упрямится? Поклонимся скорее царю Шуйскому, и бедам конец. Надоела война. Царь Шуйский милосерден, голов почем зря не рубит.
- Зато в прорубях топить горазд! – закричали казаки и ратники. – Отворить ворота – все равно, что голову положить на плаху.
- Пусть царевич к народу выйдет! – потребовали горожане.
“Царевича”, однако, вывести перед людьми было нельзя – опух от пьянок.
Привели Шаховского.
- Я обещал вам прибытие государя Дмитрия Ивановича, ибо сам его жду, затая нетерпение в сердце. Но государские дела есть тайна.
- За государя помереть не страшно, но где он? Он появится, когда мы все попередохнем, поперетонем.
Шаховской дальше молчал. Играть с огнем было не в его правилах.
Туляки снова потащили его в тюрьму.
Держать ответ вышел Болотников.
- Вода затопляет дома и губит съестные припасы. Но ведь октябрь на дворе, вода скоро спадет, а потом и замерзнет.
Народ шумел, клики “Отвори ворота!” становились гуще, дружнее. Тогда Болотников тоже рассердился.
- О том, какой он добрый, царь Шуйский, сказали бы вам крестьяне, брошенные в прорубь на Москве-реке. Мы четвертый месяц сидим в осаде, а у Шуйского на каждого туляка припасена веревка. Говорите, что голодно, но и нам, казакам, не сытно. Хлеб делим поровну. Одно знайте: осаждающим тоже приходится не сладко. Они домой хотят… Морозы ударят – Шуйский не удержит войска, само разбежится. Потерпеть надо. Вот уж и вода не прибывает.
Люди молчали, и у Болотникова горло сжалось вдруг, и слезы покатились по щекам.
- Нынче же пошлю к Шуйскому говорить о сдаче города. Пусть клятву даст, что вам от него будет милость и прощение. Не отворяйте ворот, пока на кресте не поклянется, иначе худо будет.


                XL

… На первые переговоры у стана Шуйского поехал Федор Нагиба с горожанами. Ударили царю челом, молили о пощаде. Шуйский хоть и суров был с виду, но обещал всех простить и помиловать.
- А не то будем драться до последнего казака! – сказал Федор Нагиба. – Друг друга съедим, а не сдадимся.
- Мое слово царское, - сказал Шуйский. – А царское – значит, крепкое. Я крест поцелую, что не трону тульских сидельцев. Мне не дорого за обиды мои царские смертью мстить, мне дорог покой моего государства.
И были еще послы из Тулы, и целовал Шуйский крест, поклявшись всех простить,

                215

ибо от добрых дел доброму царю прибыль на земле и на небе.
… 10-го октября горожане, оттеснив казаков, отворили ворота и пустили в Тулу боярина Ивана Крюка-Колычева с царскими стрельцами. “Царевича” Петра схватили, схватили Шаховского…
Болотников велел подать боевой доспех, облачился, вооружился и один поехал на коне к Шуйскому. Перед царским шатром, под взглядами всего войска, сошел с коня, вытащил из ножен саблю, поцеловал, положил на шею и, как в прорубь, шагнул в царский чертог.
Охрана царева ощетинилась бердышами, но Иван Исаевич стал на колени, ударил лбом о цветочный царский ковер и, не снимая сабли с шеи, сказал:
- Я дал клятву служить верно тому, кто в Сендомире назвал себя Дмитрием. Царей я ранее не видывал, потому и не знаю, царь то был или не царь. Может, и обманщик. Я свою клятву сдержал, бился честно, а вот он предал меня. Я в твоей власти, государь. И вот тебе моя сабля. Хочешь головы моей – руби, подаришь жизнь – буду усерднейшим рабом и умру в твоей службе.
И так легко стало на сердце, хоть песни пой. Ни страха, ни жалости к себе: кончилась жизнь.
- “А ведь он и впрямь честный человек”, - подумал Шуйский.
От радости трясло и кривило губы. Зарыдал бы, обнявшись с Болотниковым. Господи, такой ужас кончился: ведь заупрямься казак, и недели через три разбежалось бы дворянское войско по домам.
- Я тебя милую, - сказал Шуйский гетману. – Я тебя награжу. Не хуже воевод моих награжу.
- Великий государь! – не сдержался думный дьяк Андрей Иванов.
Шуйский повернул голову к дьяку.
- Я спрашиваю, великий государь, какую награду в статьи записать.
Шуйский опамятовался.
- Оставь казаку Болотникову саблю. Вот какая моя милость к небу. Он мой слуга. А будет в службе усерден, еще награжу.


                XLI

До поздней ночи жаловал Василий Иванович воевод и воинство. Кому золотой на шапку и поместье, кому двойной оклад, кому город на кормление. Дарил деньги, материи, шубы, кубки, лошадей, панцири, ружья, саадаки, сабли… На следующий день царь отдавал вины сдавшимся на его милость.
Даже разбойника атамана Юрия Беззубцева, изменившего клятве, государь великодушно простил и взял четыре тысячи казаков, те самых, что присягнули в Заборье, и передал воеводе Мстиславскому под Калугой.
Умилосердясь, Шуйский простил казакам их прежнее зло. И те на радостях обещали взять Калугу и положить к царским стопам.
Казак, может, и сам себе верит, когда в глаза глядит. Но с глаз долой – и все слова ветром высвистывает. Одна у казака голова, да кормится казак войной. Потому и крепок в слове и деле не навек – на один день. Сегодня царь заплатил короля побить, завтра король дал денег побить царя.
Не желал Василий Иванович не верить, кому верить было, ну никак нельзя. Не
желал он и войны. Если она и есть – так нет ее! Не желал знать о самозванце. Если он и есть – так нет его! Не желал признать врагов врагами, завистников – завистниками, злобу

                216

– злобой. Нет их! Одни друзья кругом. Тишина в царстве.
А потому тотчас отпустили с миром на все четыре стороны войско Болотникова, едва не погубившее царство и его, государя. Все по домам! Землю пахать, о стариках попечься, жен любить.
Распустил и свое войско. Сто тысяч. Самозванец, потрепанный под Брянском, убежал царствовать в Орел. Но, неужто, венчанному государю, помазаннику Божьему, только и есть дела, что за ворами гоняться.
Довольно войны! Все по домам! Война сама собой кончится.
Но война не кончилась.
Отряд Беззубцева напал на царский отряд и соединился с калужским.
Василий Иванович, узнал о трижды изменниках, подходя к Москве. Вздохнул, покачал головою и попросил дьяка Иванова:
- Больше не тревожь меня дурными вестями. О разбойниках пусть воеводы думают. Царю – дела царские, воеводам – воеводские.
И забыл о невзгодах.
Победа переполняла царскую грудь. Ходил по земле, будто на крыльях летал. Взоры посылал орлиные, говорил умно. Впервые за всю свою жизнь не остерегался умного слова.
На одном из станов приходил к Василию брат Иван.
- В изумление повергаешься! Многие и сказать не знают что.
От напряжения мысли пуговка носа у Ивана Ивановича была бела, лоб просекали глубокие борозды морщин, под нижней губою мокро от пота.
- Ваня! Что так напугало тебя? – улыбнулся царь.
- Так ты же ни единого разбойника не казнил! Ни топором, ни кнутом, ни
высылкой.
- Я клятву дал, Ваня, всех миловать.
- Ты – царь! Твои клятвы Бог простит.
- Бог простит, а люди - простят? Как царь, так и люди. Я обману нынче – меня обманут завтра.
- Тебя одни казаки сто раз надули. Ты сам допускаешь нарушение клятвы.
Хорошая нынче у разбойников жизнь! Поклялся – и воруй! Царь простит. Неужто, и впрямь не видишь, слабеет царство, людей шаткость одолела!
- Царство будет стоять до тех пор, покуда есть в нем один человек, ради которого совестятся. Силой царство живо до поры, совестью живо вовеки.
Тут Пуговка и позабылся ненароком:
- Да кто ж на тебя станет оборачиваться, когда об одном царевиче Дмитрии ты клялся трижды, и все наоборот предыдущим?
Василий Иванович поник плечами.
- Разве мог я взаправду думать, что царский венец будет впору мне? Мог Ваське Голицыну дорогу перейти, Романовым, Воротынским? Но Бог то ли наградил, то ли наказал – свершилось по моему тайному хотению… И то скажу: царское мое слово, сам знаешь – царское.
- Помилуй тебя, Господи! Петрушку тоже в живых оставишь? Нынче таких Петрушек двое, а завтра будет вся дюжина.
О Петрушке промолчал государь, но промолчал, прищурив глаза, потирая рукой сердце.


               

                217
               

                XLII

Дорогой к Москве под колокольные звоны всей земли, царь неустанно творил добро.
Увидал убогую, сожженную на половину деревушку, велел стать войску и каждому крестьянину срубить тотчас добрый сруб для просторной избы. И было сделано. И все умилялись на царя, на себя, на самое дело: войско, оказывается, не только жечь умеет, разорять, потоплять, но и строительство… Да как быстро.
За Окой, перед Серпуховом, царь увидел на обочине коленопреклоненного крестьянина. Ради этого крестьянина вышел из кареты. Достал кошелек. Посчитал деньги.
- Тут сорок рублей с алтыном. Даю, но с условием: ты должен разбогатеть на эти деньги. Как будет у тебя тысяча, придешь ко мне в Москву и отдашь мне сотню, чтоб оба мы были в выгоде. С Богом добрый человек. С Богом в сердце и с царем в голове!
Мужик кланялся и кланялся и государь спросил его:
- Тебя что-то тревожит, добрый человек?
Мужик согласно закивал.
- Говори.
- Говори! – ткнул мужика нетерпеливый Пуговка.
- Не смею, - прошептал мужик. – Прикажи, коли тебе надо.
Царь удивился, приказал:
- Велю тебе говорить!
- Я был вольный, а жена моя беглая. Теперь и меня, по твоему царскому указу, лишили воли, записали за ее господином… И детей моих.
- Лаптю ли судить о государевых указах?! – закричал Пуговка.
Но царь взял мужика за руку, отвел в сторону и сказал:
- Один Бог волен, а царь – нет. Дворяне обнищали, войско разбрелось, а как быть царству без войска? Крестьяне все к боярам ушли, где людей больше, земли много… На соборе с патриархом, с духовными людьми, со всем синклитом составили мы в марте соборную грамоту. Клянусь тебе: ничего от себя не придумали, подтвердили грамоту царя Федора Ивановича, чтоб возвращать беглых крестьян прежним владельцам. Год сыска – тысяча пятьсот девяносто третий – не мы назначили, но Годунов, бывший правителем у царя Федора.
- Так мне на деньги твои откупиться, что ли у господина? – спросил совета мужик.
- Как сам знаешь. Но жду тебя с тысячей. Будет у тебя тысяча – будет и Россия богата.


                XLIII

Встречала Москва победителя-царя дрожанием небес – от звона колокольни клонились – крестным ходом длиною в пять верст. Патриарх Гермоген ради великого дня совершил вокруг Москвы шествие на осляти, как на Вербное Воскресенье, в память пришествия Иисуса Христа в Иерусалим.
Были пиры, пожалованья, награды… Народ, однако, быстро нагляделся на ликование, стал посмеиваться:
- Самих себя утопили, сами себя порезали, а радости – будто заморского царя на
веревке привели.
В шумные эти дни казнили “царевича” Петра. Его повесили вблизи Данилова
                218

монастыря, при дороге. Василий Иванович, отдавая Вора собору и палачам, руки, как Пилат, умыл.
Болотникова, от греха, отправили в Каргополь, во владение Скопина-Шуйского. Да мало кто поверил, что на спасение. По тайному ли указу, но может, и самовольством владетеля Каргополя свершилось подлое: казаку выкололи глаза и, подержав в слепоте, натешившись немощью некогда могучего предводителя народной вольницы, утопили.
Охоч был царь Шуйский до прорубей.


                XLIY

День свадьбы Василия Ивановича Шуйского с Марьей Петровной Буйносовой был назначен на 17-ое января 1608 года.
Венчался государь с Марьей Петровной, как и положено царям, в Успенском соборе, но при закрытых дверях. Не пожелал Василий Иванович, чтоб сличали без толку его старость с нежной юностью. Венчание не зрелище – обет Богу.
Марья Петровна, счастливая, что ее невестиным бессчетным дням пришел-таки конец, только радовалась.
Свадьбу праздновали в кремлевском тереме. Были на той свадьбе одни родственники, и Марья Петровна опять не огорчилась, поверила словам супруга, шепнувшего ей, как близкой советнице:
- Ну, их! Чем больше людей, тем лжи больше.
- И сглазу! – поддакнула Марья Петровна.
Радостно соглашаться с самим-то царем! Господи! Не больно верилось, что вчера была девица, а сегодня царица.
Все ей было хорошо, все в новость. Однако, может, и цапнуло за сердечко куриной лапкой: взоры Екатерины Григорьевны – супруги Дмитрия Ивановича.
Подарок от нее был самый богатый – крест в рубинах. Ведь крест! Слова говорила ласковые, заботливые. Шепнула уж совсем тайное:
- Ты сначала в постели постыдись, да недолго. Немолодому (не сказала “старику”) 
без погляду любовью не разжечься. – И увидев, как хлопает Марья Петровна глазками, сказала откровеннее: - ты в постель ложись в рубахе, а потом, вроде жарко тебе, сбрось ее прочь.
Старшая сестра такое разве посоветовала бы? Но вот взоры! И раз и другой перехватывала Марья Петровна Екатеринины взоры. Черные, без блеска. Тьма. И тьму эту, как воду в омуте, крутит. Попадись на погляд в недобрый час, так и хлюпнешь на дно – дочка Малюты Скуратова.
… После ночи своей заветной, брачной, ждала Марья Петровна любопытства и стыдных вопросов. Но кто же станет спрашивать царицу о царе? Спросили-таки. В бане. Луша спросила:
- Чего было-то?
В голове у Марьи Петровны закружилось, глаза закатились, правду сказала:
- Сладко в женах. Василий мой Иванович несказанно хорош. До третьих петухов не спим.
Василий Иванович и впрямь лет на сорок помолодел.
- Ах, как царствовать хорошо! – говорил он, любуясь Марьей Петровной. – Затворить бы Кремль от всего царства, от всего мира и жить бы для самих себя, для
одной своей радости.
И гуляли царь с царицею по царским палатам, взявшись за руки.

                219

Угощал Василий Иванович Марью Петровну красным яблочком. Глядел, радуясь, как она кушает. Ради радости супруги и ей на удивление повелел собрать в комнату зеркала, и поставить их так, чтоб одно стало тысячью, а тысяча соединилась в одно.
- Боже ты мой! – всплеснула ручками Марья Петровна. – Василий Иванович, душа моя! Сколько нас с тобою! Несчетно. И все-то они - мы! И все как мы – радуются!
А как изумилась Марья Петровна, когда увидела себя со всех четырех сторон.
- На затылке-то у меня волосы кучерявочкой. Ишь спинка-то, какая прямехонькая!
- Лебедь ты моя гордая! Пава величавая, вальяжная! Гляжу, не нагляжусь! – трепетал от счастья Василий Иванович.
Пировали вдвоем! Слуги поставят на стол яства, меды, вина и уйдут. Василий Иванович сам свечи зажжет, и станут они с Марьей Петровной наливать в хрустальные бокалы заморское питье и глядеть на огонь, на чудное сияние волшебного кристалла.
Любил Василий Иванович наряжать ненаглядную. Поставит ее, царицу, в прелести природной, наглядится, а потом все-то сам и наряжает на нее, и нижнее, и верхнее, и нарядит жемчугом и всякими каменьями. А она его в доспехи или тоже в царское платье. Станут они, нарядясь, в комнате, где зеркала, и горит та комната, как жар. Уж такой праздник глазам, какой мало кто видел в целом свете.
И ходили они – царь с царицею – в лунные ночи в кремлевские сады глядеть на белые снега, на лунные ночи алмазные, на голубой иней.


                XLY

Известие о падении Тулы вызвало панику в войске Лжедмитрия II. 17-го октября он спешно отступил поближе к границе – Карачев. Тут его покинуло запорожское войско. Вслед за тем взбунтовались наемные солдаты – “литовские люди”, желавшие уйти из России с добычей.
Не имея возможности задержать наемное войско, самозванец тайно покинул
лагерь с 30 верными людьми. В свите “вора” был только один полк. Даже “гетман” Меховецкий не знал, куда исчез “царек”.
Некоторое время самозванец скрывался в Комарницкой волости. Тут его застали паны Рожинский и Тышкевич с воинскими силами.
Численность повстанческой армии начала расти, и в небольшое время достигла 10000 человек.
В январе 1608 года Лжедмитрий II зимовал в Орле.
Старое руководство в лице гетмана Меховецкого не желало допустить в свой лагерь Рожинского. Но Меховецкий утратил авторитет, так как не обеспечивал выплаты наемникам обещанных денег: за спиной Меховецкого солдаты пришли к соглашению с войском Рожинского.
В апреле 1608 года польские солдаты собрались на войсковое коло для выборов гетмана. Новым гетманом наемники выкликнули Рожинского. Он убедил солдат, что обеспечит им жалованье, соответствующее их достоинству.
Рожинский развел бурную деятельность. Он немедленно отдал приказ о наступлении на Москву.


                XLYI

Царь Василий сосредоточил крупные силы на подходах к Болхову. Армию

                220

возглавил брат царя, князь Дмитрий Шуйский. Воеводы успели возвести укрепленный лагерь. Узнав о приближении противника, Дмитрий Шуйский 30-го апреля 1609 года вывел полки из лагеря и выстроил их в боевые порядки. Рожинский столкнулся с русскими на марше, не имея времени для перестроения войска. Конные роты с ходу атаковали русские позиции.
Воевода Передового полка Василий Голицын отразил атаку и потеснил атакующих. Тогда в бой вступили отряды Рожинского и Валевского. Главные силы русской армии не оказали помощи своим гибнущим товарищам. Положение спасла атака Сторожевого полка князя Куракина.
Военный совет, созванный ночью Шуйским, принял решение не возобновлять генеральное сражение, а отвести полки к Болхову, чтобы занять оборону по засечной черте и преградить неприятелю путь на Москву. В “воровском” лагере Рожинский и его ротмистр также приняли решение отложить бой и перейти на более выгодные позиции. Мелкие стычки продолжались до 1-го мая.
Русские ратники начали отводить артиллерию в тыл. В то же самое время гетман Рожинский приказал перевезти обозы за реки и приступил к строительству лагеря на новом месте. Обозные повозки подняли тучи пыли. Русские решили, что противник перестраивает свои порядки, чтобы крупными силами нанести удар с фланга. В царских полках началась паника. Перебежчики сообщили обо всем “царьку”. Рожинский немедленно отдал приказ о наступлении. “Вор” и польские люди “перелезли реку, и пришли под село Кобылино за 15 верст от Болхова, позади полков Московского государства”.
Выход польской конницы в тыл царской армии окончательно погубил Шуйского. Его полки утратили управление и обратились в паническое бегство. Часть сил оступила в Болхов, другая ушла к засечной черте.
Болхов открыл ворота перед Рожинским после дух дней сопротивления. Победителям досталось множество пушек и огромный обоз.
Впервые прозвучало имя пана Лисовского. Воевода Рязани князь Иван Хованский вместе с Прокофием Ляпуновым пошли освободить от мятежников Пронск. И уж были в городе, но Ляпунова ранили до беспамятства, и Хованский отступил к Зарайску. Здесь и настиг его пан Лисовский. Князь спасся, отряд же его не только был разгромлен, но истреблен.
То каркнула первая черная ворона, из новых, пролетевших над бедной Россией, над кремлевским холмом.
Пал город Болхов.


                XLYII

Марья Петровна сняла с себя и надела на Василия Ивановича свой крестик.
- От странницы, освящен на Гробе Господнем.
- Спасибо, голубушка! – царь поцеловал жену в лоб. – Жить бы и жить нам в тихой радости. Не дают. Бог им судья.
- Не печалься, государь, - утешала Марья Петровна. – Восстань на супостатов. Моему животу ныне покой надобен. Я, супруг мой, тяжела.
- Благодатная! Голубушка! – слезы так и полились из глаз Василия Ивановича. – Ах, как пойду я теперь на вражескую силу! Помолимся, голубушка. Помолимся Владимировской иконе Божей Матери – хранительнице моей.
И помолились, и попели перед иконой, и приложились, припадая всей душой к

                221

Великой Заступнице.
Повелел государь мамкам да нянькам беречь государыню как зеницу ока, сам же в дело встрял, зоркий и быстрый, не хуже сокола.
В конце мая 1608 года Василий собрал рать и отдал приказ о выступлении против “вора”. Дмитрий Шуйский незадолго до этого был разгромлен под Болховом. По этой причине пост главнокомандующего достался Скопину. Однако в самом начале похода Шуйский отозвал Скопина с речки Незнань в Москву. Предлогом послужила измена: в полках началась шатость, хотели изменить царю Василию. Изменили царю Иван Котырев, князь Юрий Трубецкой да князь Иван Троекуров и иные с ними. Ни один из “изменников” не имел воеводского чина.
Заподозренные в измене были арестованы, доставлены в Москву и подвергнуты пытке. Шуйский не мог судить лиц, принадлежавших к высшей знати без боярского суда. Бояре же твердо стояли на том, что царь не должен “мстить” аристократии. Государю пришлось ограничиться служебными перемещениями. Князь Иван Котырев был отправлен первым воеводой в столицу Сибири Тобольск, князь Иван Троекуров попал на воеводство в Нижний Новгород, а князю Юрию Трубецкому – в Тотьму.
Но сурово расправился Василий с сообщниками Котырева. Несколько дворян, в их числе Яков Желябужский, были казнены в Москве. Желябужские были выборными дворянами. Дьяк Григорий Желябужский получил чин думного дьяка от Шуйского и сменил Афанасия Власьева в Казенном приказе. Еще до выхода на Незнань в феврале
дьяк лишился думного чина и был отослан вторым воеводой в сибирский острог Тару.
Армию, ранее подчинявшуюся Скопину, царь вверил своему брату Ивану Ивановичу Шуйскому. Воеводы армии Скопин, Иван Воротынский, Иван Романов, Григорий Ромодановский, Иван Черкасский, Данила Мезецкий – сохранили свои посты. Снят был один Скопин. Фактически он был отстранен от руководства армией накануне решающих битв.
Москва оказалась в критическом положении. Присутствие в столице самого даровитого из полководцев – Скопина - абсолютно необходимо. Но князь Михаил был
не только отозван из Незнани, но и отправлен царем в Новгород Великий. Для отставки нужны были серьезные причины. Скопин был снят за то, что не проявил должного усердия в обличении заговорщиков.
Племянник царя получил жестокий урок.
Войскам же царь приказал отступить за московские стены.


                XLYIII

Государь Василий Иванович и его жена Марья Петровна проснулись рано. Сидели они бок о бок на постели, вспоминали, что кому ночью снилось. Сидели, и заговорить друг с другом боялись. Тут и прибежал от воеводы, от Михайлы Васильевича Скопина-Шуйского, гонец:
- Самозванец пришел! В двенадцати верстах стоит.
- А день-то у нас, какой? – спросил, не зная зачем, Василий Иванович.
- Агалита Печерского, врача безмездного, - ответил гонец. – Первое июня, стало быть.





                222
               
               
                XLIX

Самозванец привык не столько воевать – хлеб-соль отведывать. В Козельске его почтили, в Калуге, в Борисове. Можайск только день воевал против “истинного царя”. А в Тайпинском иное встретить.
В ночь на 24-ое июня пушкари залили орудия свинцом, позабивали затравки гвоздями и бежали к своим, в Москву. Бежали, да не убежали. Пытали бедных, казнили. Кого на кол, кого саблями посекли.
Нет имен у тех пушкарей, не поминают их в церквах, не тратят на них слов историки… Простые пушкари, не пожелавшие смерти Руси. Из-за этих пушкарей чрезмерная близость к Москве показалась и самозванцу, и его гетману Рожинскому опасной. Встали табором в Тушино.
Село Тушино названо по имени хозяина своего. Боярин Тушин получил сельцо в 1536 году в княжение Василия III. Помирая, завещал дочери, княгине Телятевской. Место было красное, обжитое с давних пор. Еще в 1382 году московский князь Иван Данилович одарил этим селом боярина Родиона Нестеровича Квашню за спасение жизни в жестокой сече.
Заботясь о вечной жизни отца и матушки, детей, родичей, о себе, грешной, княгиня Телятевская подарила Тушино Спасо-Преображенскому монастырю.
Чужие шатры покрыли Тушино, будто слетелись птицы с железными когтями, чтобы ранить русскую землю, чтобы русских людей склевывать железными клювами, чтобы размести, развеять пепел русских городов серыми крыльями, что ни взмах –
столбы гари да вихри огня.
Армия самозванца разбила лагерь в Тушино. Скопин расположился на Ходынке против Тушино. Царь Василий с двором занял позиции на Пресне.
Появление польских и литовских отрядов в армии самозванца вызвало тревогу в Кремле. Русские власти развили лихорадочную деятельность, стремясь предотвратить военный конфликт с Речью Посполитой. Царь Василий поспешил закончить мирные договоры с польскими послами, обещал им немедленно отпустить на родину Мнишеков и других поляков, задержанных в Москве. Послы в принципе согласились немедленно отозвать из России все военные силы, сражавшиеся на стороне самозванца.
В течение двух недель его воеводы стояли на месте, не принимая никаких действий. В полках распространилась уверенность в том, что война вот-вот кончится.
Рожинский использовал беспечность воевод и на рассвете 25-го июня нанес внезапный удар по войску Скопина. Царские полки в беспорядке отступали. Тушинцы пытались ворваться на их плечах в Москву, но были отброшены стрельцами. Рожинский намеревался отдать приказ об общем отходе, однако, воеводы не решились преследовать его отступавшие отряды. Три дня спустя царские воеводы наголову разгромили войско Лисовского, пытавшегося ворваться в столицу с юга.
В Москве царь Василий продиктовал польским послам условия перемирия. Послы, томившиеся в России в течение двух лет, подписали документ, чтобы получить возможность вернуться на родину. Мирный договор оказался не более чем клочком бумаги. В самый день подписания перемирия в Россию вторгся литовский магнат Ян Сапега. Во исполнение договора царь Василий освободил семью Мнишеков. Сенатор дал клятву Шуйскому, что никогда не признает своим зятем нового самозванца, и обещал всячески содействовать прекращению войны. Но Мнишек вовсе не думал исполнять свои обещания. Он вел рискованную игру и делал все, чтобы разжечь Смуту.
Царь поручил воеводам сопровождать послов до границы и обеспечить их

                223

безопасность. Воеводы везли поляков лесными дорогами, таясь от “вора”. Но уже на другой день после отъезда из Москвы Мнишек сообщил тушинцам сведения, которые позволили им перехватить обоз.
Послы настаивали на соблюдении перемирия и возвращении на родину. Но Мнишеки отделились от польского обоза и остановились неподалеку от границы в районе Белой. Рожинский послал за ними полковника Зборовского с грамотой Лжедмитрия II. Зборовский передал сенатору грамоту, но не стал спешить с возвращением в Тушино. Вскоре к нему присоединился Ян Сапега с литовскими отрядами. Литовцы устроили парад в честь “московской царицы Марины”.
Первая встреча Юрия Мнишека с “вором” состоялась 5-го сентября 1608 года. Свидание закончилось тем, что Рожинский отверг претензии Мнишека, а тот отказался признать Лжедмитрия II своим зятем.
6-го сентября Марина впервые виделась со своим “супругом”.
У Мнишека был свой взгляд на вещи. Он требовал вернуть ему огромные суммы денег и драгоценные подарки, которые были отобраны у него после переворота и перешли в царскую казну. Он не забыл также, что не получил миллиона злотых, обещанных ему “царевичем Дмитрием” в Самборе по случаю будущей свадьбы с Мариной.
Лжедмитрий II выдал грамоту с обещаниями выплатить Мнишеку 300000 рублей и тот, наконец, признал его за своего зятя.
10-го сентября “царица” торжественно въехала в Тушино и разыграла роль любящей жены. Марина согласилась стать наложницей проходимца, не получив ни казны, ни земель. Ее притязания на управление особыми городами не были удовлетворены.
Юрий Мнишек оставался при особе Лжедмитрия II недолго и уехал в Польшу.
В Тушино при особе Лжедмитрия II образовался священный собор с “патриархом” во главе и “воровская” Боярская дума.
По милости Отрепьева Филарет Романов занимал кафедру митрополита в Ростове Великом. Он принял участие в обороне Ростова от “воров”, попал в плен в октябре 1608 года и в простой телеге был увезен в Тушино. Самозванец казнил ростовского воеводу, а Филарету предложил сан патриарха. У Романова не было выбора. “Воры” не церемонились с иерархами церкви. Они убили архиепископа Тверского, пытавшегося покинуть Тушино.
Романов обладал политическим опытом и популярностью. Его поддержка имела
неоценимое значение для самозванца. Самозванец выдавал себя за сына Грозного, а Филарет был племянником этого царя. “Родственники” должны были помогать друг другу.

 
                L

Москва взирала на тушинцев благодушно. Знали, хорошо знали москвичи – друг на выдумки горазд. И проморгали… Толпа поляков каждый день вступала в Москву, царские люди ехали в Тушино. Тушинские ополченцы из крестьян перекликались с московскими стрельцами. И те и другие грелись на солнце, теряя боязнь. Разговоры шли пресоблазнительные. Кто он там, главный тушинец, Вор ли, истинный ли царь Дмитрий Иванович, простому народу от него одна только прибыль… Поместья господ, служивших Шуйскому, крестьянам роздал. Где прошел истинный государь – всем воля, всем земля.
Стычки под Москвой продолжались.
… Гетман Рожинский поднял войско в последнем часу короткой июльской ночи, подкрался к городу, ударил, когда ни света нет, ни тьмы.

                224

На правом крыле царского войска стояли татары. К ним подобралась конница донских казаков, которые вел атаман Заруцкий. Заруцкий изготовился для атаки, но тут запели молитву мидзины, и атаман дал время татарам, чтоб, помолясь, успели заснуть сладким утренним сном.
Первым на московские таборы напал конный полк Валевского.
Спросонья, в полутьме, среди пальбы, воплей раненых, бьющихся в ужасе лошадей, кинулись, себя не помня. Все огромное войско бежало, бросив обозы, пушки, походные церковки…
Рожинский, торопясь сокрушить московские полки, послал всю конницу, всю пехоту… Гоня бегущих, можно и в Москву войти. И взять.


                LI

… Царица Марья Петровна разбудила Василия Ивановича в самую полночь.
- Ворохтается во мне, государюшко! Уж так ворохтается!
Василий Иванович перепугался. Побежал к лампадке, запалил от огонька свечу.
- Дохторов покликать? За Вазмером разве послать?
- Ой, не надо бы, Василий Иванович. Ты прости меня! С непривычки страх нашел. Знак дите наше подает.
- Знак? – Василий Иванович погладил Марью Петровну. – Сына мне роди! Царь
без наследника – царь не надолго. Значит, и служить ему можно вполдела, вполсилы. Завтра иному придется поклоны отвешивать.
Нежно прикоснулся к подрастающему животу царицы.
- Драгоценная твоя тяжесть! Всему Московскому царству она во спасение.
- Ох, ты как! – тихонечко засмеялась Марья Петровна. – Ножками толкается… Может, и не ножками, а как ножками. Ой, шалун! Ой! - И вдруг заснула, так вот сразу и заснула, радостно улыбаясь.
Василий Иванович набрал воздуха задуть свечу и не посмел. Хорошо ли свечу гасить, когда о ребеночке говорили? Тревожно сделалось. Какой знак дитя подает?
Василий Иванович прочитал молитву, вышел в соседнюю комнату.
- Одеваться! Поедем на Ваганьково. Поглядим, как стережется войско от неприятеля.


                LII

Василий Иванович выезжал через Никольские ворота, когда на Ходынке пошла пальба. Ваганьковское поле, где стояли дворцовые полки, было обведено рвом, и по всему рву стояли пушки.
Пока бегущие, гонимые скатывались в ров, пушкари изготовились. Словно огромный, до небес, огненный бык боднул ужасным лбом польскую и казацкую конницу. Было поле зелено – стало красным. Еще скакали лошади с оторванными головами, еще кричали усатые человечьи головы, кубарем катились по скользкой от росы мураве, но ужас уже бил крыльями за спинами наступавших.
Развеянные полки строились, а царские давно уже стояли наготове, и теперь
пошли. И пошли злые, за испытанный позор бежавших полков. Пошли по Ваганькову, по Ходынке, через реку и дальше, до самых Химок.
Здесь уже Рожинский собрал в кулак войско, повернул на Москалев их пушки,

                225

лучшие в мире пушки.
И снова перекрутился вихрь, помчал, кровавя землю, в обратную сторону, до Ходынки, где и опал, обессилел.


                LIII

Государь держал, как перышко, у груди своей царевну свою ненаглядную.
- Ах, не дал Бог мальчика! Не ропщу, Марья Петровна, радуюсь. А о наследнике молюсь.
- Я рожу тебе, государь, миленький! Мальчика рожу! Пусть десять воров придут – рожу и выпестую. – Марья Петровна горела отвагою, хотя после тяжких родов никак не могла оправиться, все мерзла, все давала Василию Ивановичу ладошки свои ледяные, чтоб согрел.
Жизнь дочки трепетала, как пламя крошечной свечи, уж очень слабенькая уродилась.
- Минул бы этот год, а там было бы много иных лет, покойных и добрых, - сказал государь, передавая свое перышко в руки пышнотелой мамки.
Пошел в Грановитую палату.


                LIY

Дума сидела, словно у погасшего, у холодного очага. Василий Иванович, садясь на трон, даже плечами передернул.
- Печи, что ли, не топили?
- Тепло еще на дворе, - отозвался дворецкий. – А впереди зима.
Призадумались. Перекроют тушинцы все дороги, без дров Москва останется.
Первым о делах заговорил государев свояк, князь Иван Михайлович Воротынский.
- Вчера на ночь, глядя, бежали к вору двумя толпами, через Заяузье и через Серпуховские ворота.
Государь слушал, уткнув глаза в ладоши, и будто прочитал по ним нечто утешительное.
- Господи, убереги от срама русский народ! – сказал он голосом ровным, разумным. – Ладно бы холопы бежали, люди обидчивые, завистливые. Князья бегут. От кого? От России? От царя Шуйского? Но к кому? К человеку безымянному, бесчестному, ибо имя у него чужое… В казаки всем захотелось? Но от кого воли хотите, от гробов пращуров? Кого грабить собираются? Свои села, крестьян своих?
Замолчал, слеповато вглядываясь в сидевшее боярство, в думных.
- Вот что я скажу, господа! Не срамите себя и роды свои подлой изменой. Я всем даю свободу. Слышите, это не пустые слова, в сердцах сказанные, а мой государев указ. Не желаю вашего позора в веках! С этой самой минуты все вольны идти куда угодно. Кто хочет искать боярство у Вора, торопитесь! Кто хочет бежать от войны и разора в покойные места, если они есть на нашей земле – торопитесь! Я хочу, чтобы со мной остались верные люди. Я буду сидеть в осаде, как сидел в приход Болотникова, -
снова обвел глазами Думу. – С Богом, господа! Я удаляюсь, чтобы не мешать вам сделать выбор.
Шуйский поднялся с трона, но к нему кинулись Мстиславский с Голицыным.
- Остановись, государь!

                226

Послышались возгласы:
- Евангелие принесите! Дайте Крест!
И поставили патриарха Гермогена с Крестом и Евангелием возле престола русского царя, и пошли всей Думой, целуя Крест и целуя Евангелие, и каждый восклицал от сердца свои хранимые слова.
- Умру за тебя, пресветлый царь! – ударил себя в грудь Иван Петрович Шереметьев, а брат его, Петр Петрович, расплакался, как дитя.
Воодушевление Думы разнеслось как ветром по Москве, крася лицо отвагой, ибо все глядели прямо и не сводили глаз от встречного вопрошающего взора.
А наутро хуже разлившейся желчи, жалкая, позорная весть. К тушинцу бежали Иван Петрович да Петр Петрович Шереметьевы, те, что вчера выставляли перед царем и Богом верность свою – краса дворянства русского. В тот же день царь Василий Иванович приказал все войска, стоящие вокруг Москвы, собрать за городскими стенами, не проливать крови своей и своей же, ибо в бесчисленных, в бессмысленных стычках с той, и с другой стороны гибли русские.
- Не надеется, царь, на войско, - сообразили умные.
Рать князя Ивана была разгромлена в битве под Разманцевом, в окрестностях Москвы, 22-го сентября 1608 года.
Сражение началось с того, что ратники обратили в бегство полки Микулинского,
Вильямовского и Стравинского. В центре они окружили полк Яна Сапеги и завладели всей его артиллерией. Гетман едва избежал плена. Воеводы считали, что противник разгромлен, и не ожидали контратаки. Между тем, Сапега вырвался из окружения и бросил в атаку две гусарские роты. Эта атака решила исход битвы. Победа обратилась в поражение. Иван Шуйский трусливо бежал с поля боя. Передовой полк воеводы Ромадановского выстоял. Но он не получил помощи от Большого полка и был разбит. Литовцы преследовали московские полки на протяжении четырех миль.
Ответ за поражение Шуйскому пришлось держать перед боярами и всем миром. Дума требовала ответить, как случилось, что крупные отряды литовской армии оказались под стенами Москвы. Царю были поставлены определенные условия. Он должен был добиться вывода литовских ратных людей из России не позднее 1-го октября. Если царю сделать это не удастся, он должен “оставить государство”.
Царь Василий приложил все усилия, чтобы выполнить требование бояр. В соответствии с мирным договором, подписанным польскими послами в Москве, король Сигизмунд III должен был отозвать своих подданных с территории России. Но Рожинский не собирался выполнять условия договора.
От имени Думы царь Василий предложил провести переговоры. 7-го сентября состоялся обмен заложниками. В Тушино прибыли бояре Андрей Голицын и Иван Крюк-Колычев, в Москву – “бояры” Заруцкий и полковник Лисовский.
На переговорах польскую сторону представляли Юрий Мнишек, Рожинский и двое братьев Вишневецких. Список русских представителей возглавляли старшие бояре. С ними были стольники Василий Бутурлин и князь Семен Прозоровский. Переговоры не дали результатов. Шуйский не выполнил своих обещаний. Литовцы продолжали громить его войска и разорять страну. Противники царя поняли, что низложить его можно только силой.


                LY

23-го сентября после тяжелых сражений с московскими воеводами литовский

                227

магнат Ян Сапега пришел с отрядом вольной шляхты под стены Троице-Сергиева монастыря. Началась долгая, длившаяся полтора года осада.
В Троице-Сергиевом монастыре терпели, а в Грановитой палате царь Шуйский сидел с боярами, думал и о Троице, и о других делах.
Слушали патриарха Гермогена.
- Мне отовсюду говорят, чтобы я осудил и проклял митрополита Филарета за его самозванство. Вот и здесь, в Думе, подали мне сегодня грамоту высокопреосвященного Филарета, которая подписана: “Митрополит ростовский и ярославский, нареченный патриарх Московский и всея Руси”.
Борода патриарха уже потеряла цвет и почти вся была серебряная, но черные глаза его не утратили ни света, ни блеска. Он поставил свой пастырский посох перед собой, рука его, ладная, сильная, покоилась на посохе с державной уверенностью.
- Нет! – сказал Гермоген. – Я не стану проклинать Филарета, ибо он в плену. Не перелетел, как иные, с гнезда на гнездо, а пленен. “Не судите и не будете судимы, - заповедовал нам Иисус Христос. – Не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте и прощены будете”. Что же мы забываем божественный урок, как только нам представляется истинная возможность исполнить заповеди.
Гермоген поклонился Шуйскому.
- Прости, государь. Я, недостойный, не раз согрешал перед тобою, желая, чтобы
ты взялся за кнут, когда ты уповал на слово, чтобы ты призвал палача, когда ты взывал к совести. Я и теперь хотел бы, чтобы ты, царь, взял метлу и подмел Тушино. Однако ты ведаешь нечто иное, чем мы, государственные слепцы. Ты терпишь, и вся Москва и вся Россия принуждена ждать и терпеть. Но, может, довольно с нас смиренности? Молю тебя! Вызволи из плена владыку Филарета! Вызволи всех заблудших, спаси от соблазна сомневающихся.
Все смотрели на Шуйского. Царь был бледен, но лицом и глазами смел, как никогда.
- Можно ли вылечить расслабленного кнутом? Измена – это болезнь. Ее можно загнать вовнутрь страхом, но страх – не лекарство. Как человек бывает болен, но вновь
обретает здоровье, так и царство. Сегодня оно немощно, а завтра будет на ногах, радуясь труду и празднуя праздники.
- Государь, надо спасать Троице-Сергиев монастырь! – сказал князь Михаил Воротынский.
- Надо, - согласился Василий Иванович и поглядел на патриарха. – Молитесь, святые отцы, молитесь. Из Москвы нам послать к Троице большого войска нельзя, а послать малое – только потерять его. Подождем прихода князя Скопина-Шуйского. Может, ты, князь Михаил Иванович, укажешь нам иных, не ведомых нам, но верных людей, иные края, где, ждут, не дождутся, подать нам помощь, лишь бы мы попросили этой помощи?
- Государь, - смутился Воротынский. – Сидя в Москве, ни своих, ни заморских доброжелателей не найдешь, но я боюсь, что твоя царская грамота все верные города, которую нам зачитали сегодня, не соберет всех вместе, но еще более разъединит. Ты, великий царь, не грозой грозишь отступникам, но тихо увещеваешь. В грамоте твоей, государь, написано: “Коли можно будет вам пройти к Москве, то идите, не мешкая. А если для большего сбора захотите задержаться в Ярославле, то об этом к нам отпишите”. Скажи ты нам, государь: “Можете идти на Вора войной, а коли боитесь битыми быть, повремените”. Так мы хоть и сильны будем, а тотчас усомнимся в себе.
- То вчера можно было грозить, - ответил Василий Иванович, - вчера, когда города стояли заодно. Теперь, как узнать, что у людей на уме, какой русский с русскими, а какой русский с поляками? Всякому известно, что Вор – это вор, только совесть нынче на торгу.
                228

Прибыльнее совести товара нынче нет. Скажи-ка мне, Нагой, так ли твой государь размышляет или старец Василий Иванович уж совсем не прав?
Нагой вздрогнул.
- В твоей государевой грамоте, пресветлый государь, все сказано уж так правильно, что вернее нельзя. “Коли вместе не соберетесь, сами за себя не заступитесь, то увидите над собой от воров конечное разорение, домам запустение, женам и детям поругание”. Какой еще грозы надобно?
- Вот и, слава Богу, - сказал Василий Иванович, ясными глазами глядя то на Воротынского, то на Сашку Нагого. – Слава Богу, что хоть мы-то сами себя не предали. Все плачут о погибели царства, один я, видно, сух глазами. Мы матушку свою не спасем, а Бог спасет. Русь-то святая, спасет ее Господь, спасет, но мы-то все, будем каковы, коли, не ей службу служили, не Господу, а одной только лжи?
Он поднялся с высокого своего места, поглядел опять на Воротынского, на Нагого, и еще более бледный, но строго решительный, покинул Думу.
Лжедмитрий II охотно принимал в свою думу выходцев из старых опричных фамилий. Лев Салтыков был опричным дворецким. Михаил Салтыков фактически являлся главой тушинской думы. Михаил Черкасский был первым боярином из опричины. Князь Дмитрий Черкасский стал видной фигурой в “воровском” лагере. Трубецкие возглавили “двор” Грозного. Князь Дмитрий Трубецкой получил боярство от “вора”. Басмановы-Плещеевы выступили как инициаторы опричины. Плещеевы слетелись в Тушино стаей. Боярство получил Федор Плещеев, Иван Глазун-Плещеев,  окольничество – Михаил Колодкин-Плещеев. Видную роль в опричине и на “дворовой” службе играли Нагие, Бутурлины и Годуновы. Андрей Нагой, Михаил Бутурлин и Иван Годунов числились боярами “вора”. Один из Наумовых был опричным постельничим. Иван Наумов заслужил у Лжедмитрия II боярство.
Ситуация складывалась столь неблагоприятно для царя Василия, что “воровские” бояре имели шанс обладать всем Московским царством. Однако окружение Лжедмитрия II с презрением отзывалось о нем. Он быстро усвоил привычку к роскоши. Он не жалел денег на изукрашенные камни, золотые одежды и собольи шубы. Траты самозванца вызывали раздражение и у наемных солдат. По их расчетам государь задолжал им 5 миллионов рублей или 17 миллионов золотых. 1-го февраля 1609 года солдаты подняли бунт. Они потребовали у “царька” выплаты всех заслуженных денег, грозя ему расправой. Собрав войсковое коло, наемники избрали из своей среды десять депутатов, которые должны были в течение трех недель собрать необходимую сумму. Однако они не могли исполнить это решение. Но они установили жесткий финансовый контроль за доходами и расходами самозванца.
Лжедмитрий II уразумел, что пора спасать голову. Однако слуги “вора” выдали его планы Рожинскому. Польское командование отдало приказ о взятии “самодержца” под домашний арест.
Все это резко ограничило права “воровской” думы, приказов и уездных тушинских воевод.
Гетман Рожинский и его ротмистры отбросили всякие церемонии и распоряжались во владениях “царька”, как в завоеванной стране. Они не добивались ни думных чинов, ни вотчин. Им довольно было реальной власти. Как и повсюду, наемников интересовала только звонкая монета. Самозванец не мог оплатить им “наем” и выдавал грамоты на кормление и сбор налогов.

               
               

                229


                LYI

Крошечная дочь Василия Ивановича умерла на заре.
Он ни с кем не пожелал поделиться горем. Чтобы слух не просочился за стены терема, ни единому слуге не позволяли даже к порогу приблизиться.
Хоронили царевну глубокой ночью, тайно. Будучи свидетелем надругательства над останками Бориса Годунова, Шуйский не хотел, чтобы драгоценный для него гроб кого-то повеселил после его собственной кончины.
Когда измученные, второй уж бессонной ночью, осиротевшие, царь и царица легли в постель, Марья Петровна взяла руку господина своего и положила на свой живот.
- Василий Иванович, свет мой, а ведь я опять тяжела.
И они тихо плакали, и слезы их были горячие.
В ту ночь из Москвы к Вору бежали думный человек Александр Нагой и близкий царю князь Михаил Иванович Воротынский.


                LYII

Москва была в осаде, однако, все же на масленицу без блинов не остались. Но в
субботу, что зовется золовкиными посиделками, когда ставят снежные города, берут их с бою и кунают воеводу, защитников крепости в проруби, в хороший веселый день, а пришелся он в 1609 году на 17-ое февраля, на преподобного Федора Молчаливого, на Красной площади поднялся шум.
Верховодил бунтовщиками Гришка Сумбулов. Три сотни дворян, обросших толпой холопов, охотников пограбить, стали клясть царя, обвиняя во всех бедах, грянувших на Россию.
Толпу в Москве испокон веку принимали за народ. “Народ” этот глотками Сумбулова и дружка его Тимошки Грязного потребовали для ответа бояр.
Бояре, хоть не все, но явились. На Лобное место поднялись князь Мстиславский
Федор Иванович, Романов Иван Никитич, князь Голицын Василий Васильевич.
- Сведите с престола Шуйского! – кричали дворяне. – Вы нам Ваську посадили на шею, вы его и стащите прочь! Он царствует, да дела не делает. Страну погубил и нас всех погубит.
Бояре, ничего не отвечая, сделали вид, что отправились за царем, а сами разбежались, кто куда, и попрятались.
На площади из сановитых остался один Голицын. Ждал, не выкликнут ли его в цари.
Видя, что царя не ведут, бояре упорхнули, Сумбулов приказал охочим людям бежать в Успенский собор, привести патриарха Гермогена.
Гермоген читал молящимся Евангелие, когда в Успенский собор ворвались взбудораженные гилем бесшабашные кабацкие людишки.
- Патриарх! Тебя народ ждет!
Гермоген продолжал чтение, но его схватили за руки, потащили вон из собора.
- Что вы делаете?! – завыли от горя женщины. - Безбожники!
Один детина, окруженный такими же лоботрясами, разбрасывая толпу,
вернулся, взошел на алтарное возвышение и крикнул на баб:
- Цыц! Это мы безбожники? Это мы Гришке Отрепьеву кадили или паны? Это мы в Тушино кадим Вору или Филарет с панами? Бояре посадят нам в цари поляка –
                230


латинянина или татарина – паны будут кадить, и петь татарам и полякам.
Бабы завыли пуще, детина заматерился, загромыхал непотребными словесами, но кровля на его башку не рухнула.
- Погибли! – тихонько плакала старушечка, и все тянулись рукой к иконе Божьей Матери, чтоб к ризе прикоснуться, но старушку толкали, и рука ее не досягала спасительной святыни.
Гермоген, изумленный грубостью горожан, разгневался, вырвал руки у тащивших его, оттолкнул бунтовщиков, и пошел назад к собору. Но его схватили, потянули, упирающегося, подняли, в воздухе развернули, а потом погнали на Красную площадь тычками в спину. И малые ребята кидали в патриарха замерзшими лошадиными котяхами, а тут еще попалась им куча строительного мусора, бросали песок, глину пригоршнями.
Втащили патриарха на Лобное место растрепанного, в облачении оскверненном, будто служил не в соборе, а на мельнице. На белом клобуке, над золотым шестикрылым серафимом грязное пятно, в бороде ком земли, риза заляпана.
Но стал Гермоген перед людьми, и так стал, что смолкли и опустили глаза. Тимошка Грязной, перепугавшись, как бы настроение толпы не переменилось, выскочил на Лобное место и, тыча пальцем чуть не в самое лицо патриарха, заорал:
- Скажи, всю правду скажи! Шуйский избран в цари его похлебцами! Кровь русская рекой льется. А за кого? За него, за блудню, за пьяницу горького, за дурака набитого, за монашка-казнокрада! Люди, разве я не правду говорю?!
Ожидал одобрительного гула, но услышал звонкий и ясный отклик:
- Врешь! Сажали Шуйского в цари бояре и вы, дворяне-перелеты. Сам собой в цари и не сядешь. Пьянства за Василием Ивановичем не знаем. Да и если бы и был он, царь, непотребен и неугоден народу, так его одним шумом с престола не сведешь. То дело боярской Думы и собора всей земли.
Пришлось и Сумбулову поспешать на Лобное место.
- Вы орете по глупости своей! Шуйский тайно сажает вас, дворян, на воду, жен и детей наших терзает и побивает.
- Да сколько же вас побито? – спросил Сумбулова Гермоген.
- С тыщи две!
- Побито две тысячи и никто об этом до сих пор не знает?! – поднял руку Гермоген, призывая народ к вниманию. – Когда убиты люди? Кто? Имена назови!
- Наших людей и сегодня повели сажать на воду! – брал на глотку Сумбулов. – Мы людей наших послали, чтоб их вызволить.
И чтоб отвлечь народ, велел подьячему из своих читать грамоту. Грамота была написана от имени городов. Обвиняли Шуйского в государственной немочи, уличали в том, что избран он в цари одной Москвою.
- Другого в цари изберем! – вторил Гришке Тимошка.
- Ни Новгород Великий, ни Казань, ни Псков, ни иные города – никогда государыне Москве не указывали, - сказал Гермоген. – Москва указывала всем своим городам. Государь царь и великий князь Василий Иванович поставлен на царство Богом, властями царства, христолюбивым народом русским. Василий Иванович – царь добрый, возлюбленный, желанный всем народом, всеми землями. Вы, дворяне, забыли крестное целование, восстали на Божьего помазанника. Терпеливый и мудрый царь наш, я знаю, и это вам простит, да не простит Бог.
Патриарх покинул Лобное место, прошел сквозь молчащую толпу.
Заговорщики, обгоняя патриарха, кинулись в Кремль, требуя царя. Шуйский вышел к ним без страха и сомнения.
- Вы хотите убить меня? Убейте, я готов принять венец мученика. Но знайте, от
                231

царства я не отрекусь, ибо оно держится царем. Без царя Россия разбредется. Хотите иного царя, соберите Земский собор. Ни ваше, ни чье другое своеволие для меня – не указ.
Не имея поддержки в народе, бунтовщики побежали вон из Кремля, из Москвы – в Тушино.
Гермоген послал бежавшим две грамоты. В первой призвал к раскаянию, ибо “Царь милостив, не памятозлобен, вины вам отдал, ваши собственные дети, и жены на свободе в своих домах живут”. Во второй грамоте воззвал к чувству Родины. “Мы потому к вам пишем, что Господь поставил нас стражами над вами, стеречь нам вас велел, чтобы кого-нибудь из вас сатана не украл. Отцы ваши не только к Московскому царству врагов своих не пропускали, но и сами ходили… в незнаемые страны, как орлы острозорящие и быстролетящие… и все под руку покоряли московскому государю царю”.
Часть беженцев, вняв голосу патриарха, вернулась.
От царя вышло напоминание прошлогоднего указа от 25-го февраля 1608 года. Холопы, добровольно перешедшие на сторону законного, избранного собором государя, получают волю, а взятые в плен подлежат наказанию и возвращаются к прежним господам – в вечное холопство.


                LYIII

Дворянский бунт обошелся без крови, без казней. Марья Петровна даже не поплакала. Может, напрасно не поплакала, в сердечке страх утопила. На первой неделе поста приключилась с ней болезнь нежданная, жестокая. Выкинула царица. Не стало у нее радости, а у царя не стало опоры.
Царь Василий, запертый в Москве, как в клетке, утрачивал опору даже в ближайшем окружении. Пассивная и бездеятельная власть не внушала никому ни страха, ни уважения.
Царь Василий стал возлагать надежды на шведскую помощь. Три года король
Карл IX слал в Москву гонцов с предложением направить в Россию воинские силы. Его хлопоты, наконец, увенчались усилиями.
28-го февраля 1609 года посольство от князя Михаила Скопина и представителя шведского короля подписали в Выборге союзный договор. Король обязался послать в помощь Москве наемное войско – 3 тысячи пехоты и 2 тысячи конницы. Царская казна брала на себя все содержание армии. Жалованье наемников было определено в 32 тысячи рублей ежемесячно. Взамен шведы потребовали от русских территориальных уступок. Скопин обязался передать шведам крепость Корелу с уездом.
10-го мая 1609 года Скопин покинул Новгород. С ним было до 3 тысяч русских воинов и 5 тысяч шведского корпуса, которым командовал шведский генерал Делагарди. Тушинцы пытались остановить Скопина под Тверью, но были разгромлены.
Наемники тотчас потребовали вознаграждения. Не получив денег, они немедленно взбунтовались и ушли назад к границе. В армии Скопина осталось 300 шведов. После их число возросло до тысячи.
Однако, опираясь на земское движение, Скопин сумел развить наступление. Отряды воинских людей стекались к нему со всех сторон. Численность войска Скопина
возросла до 15 тысяч человек.
Направление движения войска Скопина было Троице-Сергиева лавра, которую осаждал Ян Сапега. Приближение Скопина вызвало тревогу в стане под Тушино. Сапега попытался разгромить войска Скопина в районе Калязина, но получил поражение.
В это же время, на юге, в пределы России вторглось многотысячное войско

                232

Крымской орды. Разгромив Тарусу, крымцы перешли Оку. Их отряды появились в окрестностях Серпухова, Коломны и Боровска.
Положение России было критическое. Рожинский оказался в Тушино у западных стен Москвы. Ян Сапега удерживал позиции на севере под Троице-Сергиевым монастырем. Крымские татары подбирались к Москве с юга.
В такой ситуации король Польши Сигизмунд III и его окружение решили начать открытую интервенцию против Русского государства. Найти повод к войне не составляло труда. Король использовал в качестве предлога русско-шведское сближение. Русско-шведское сближение задело его личные интересы.
Окружение короля советовало ему начать войну с Россией с завоевания Смоленска. В сентябре 1609 года отряды Льва Сапеги подошли к Смоленску. Несколько дней спустя к нему присоединился Сигизмунд III. Королевская рать насчитывала 12 тысяч человек. В ней было больше кавалерии, чем пехоты. Артиллерийский парк состоял не более чем из полутора десятка орудий. Сигизмунд III готовился к легкой военной прогулке, но никак не к осаде первоклассной крепости. Затеяв поход на Смоленск, Сигизмунд III объявил, что он сжалился над гибнущим Русским государством и только потому идет оборонять русских людей. Король повелевал смолянам отворить крепость и встретить его хлебом-солью.
Жители Смоленска отвечали, что скорее сложат свои головы, чем поклонятся ему. Началась беспримерная 20-месячная оборона города.
Тем временем армия Михаила Скопина продолжала медленно продвигаться к Москве, очищая от тушинцев и поляков замосковные волости и города. Соперничавшие гетман Рожинский и Ян Сапега осознали опасность и решили объединить силы, чтобы положить конец успехам Скопина. Они предприняли наступление на Александровскую слободу, занятую воеводой, но потерпели неудачу.
Воеводы Лжедмитрия II сдавали город за городом. Неудачи посеяли раздор в тушинском лагере. “Боярская дума” Вора раскололась. Одни ее члены затеяли тайные
переговоры с Шуйским, другие искали спасения в лагере интервентов под Смоленском.
Дела в “воровском” лагере шли вкривь и вкось. Рожинский не в силах был держать свое воинство в повиновении. Гетман и прежде не церемонился с “царьком”. Теперь он обращался с ним, как с ненужным хламом. Лжедмитрию II перестали давать лошадей и запретили прогулки. Однако ему удалось обмануть бдительность стражи и бежать в Калугу, которая приняла его с хлебом-солью.
Порвав с Рожинским, “царек” обратился за помощью к Яну Сапеге и добился его поддержки.
В это время король направляет своих эмиссаров вступить в переговоры с Филаретом и русскими тушинцами и предложить им отдаться под его власть. Так как самозванца уже не было в Тушино, Филарет и бояре укрепились договором и вошли в соглашение с польско-литовскими командирами.
Некогда Василий Шуйский, стремясь избавиться от первого самозванца, предложил московский трон сыну Сигизмунда II Владиславу. Теперь тушинцы возродили его проект, чтобы избавиться от самого Шуйского.
Тушинский лагерь распадался на глазах. Но патриарх и бояре по-прежнему пытались изображать правительство. В течение двух недель тушинские послы – боярин
Михаил Салтыков с сыном, князь Василий Мосальский, князь Юрий Хворостинин, Лев Плещеев, Михаил Молчанов и дьяки – вели переговоры с королем в его лагере под Смоленском.
Был подписан договор.
Филарет Романов одобрил заключительный договор и, покинув воровскую столицу, отправился в королевский лагерь. По пути Филарет был захвачен московскими
ратниками и привезен в Москву.
                233

Через некоторое время Рожинский распорядился сжечь тушинский лагерь, сам ушел к Волок-Ламску.


                LIX

С грачами, с ветрами принесло в Москву слух: Бог смилостивился, грядет России избавление.
Войско Скопина-Шуйского явило себя победами. Как просохнут дороги, будет Скопин-Шуйский в Москве.
Но юный воевода, а ему весной 1609 года шел двадцать третий год, проявил хоть и чрезмерную осторожность, но мудрую. Понимал: гибель его отряда обернется гибелью царства.
Делагарди Скопина полюбил. Когда-то его отец много досаждал воеводам Грозного, одному Андрею Шуйскому удалось побить генерала.
Но судьба изменчива.
Теперь Скопин и Делагарди стояли в Александровской слободе, примериваясь, как вернее побить воинствующего Сапегу.
В конце декабря собрался Совет. В Совете Скопин занимал первое место, но умел до поры до времени потеряться, помалкивать, поддакивать, хотя среди советчиков своих был не очень даже приметен. Ни бороды, ни усов у Михайла Васильевича по молодости не росло. Вернее росло, да так редко, что он брился, впрочем, скрывая это заморское заведенье, такое обычное при дворе самозванца. Про этот грех своего полководца воеводы и вся высшая власть знали, но не судили. Скопин-Шуйский был многим люб. Он покорял даже противников царя, которому был предан сам, и в других не допускал ни малейшей шатости. Духовенство, бояр, воевод, дворян, ратников едино восхищало в Скопине непостижимое по летам его непоспешание. Семи раз не отмерив, князь не то чтобы иначе ступить – колыхнуться не позволял ни себе, ни войску. Воистину сын отечества и русский человек.
На Совете речь шла о продовольствии: кто, сколько и откуда доставил и доставит. Были укоризны в сторону пермячей, которые не поторопились во спасение отечества, ни единым человеком, ни единой копейкой.
Ради дружбы с Делагарди и ради скорейшего прибытия еще одного шведского войска была зачитана грамота, направляемая шведскому королю. Писал ее Скопин от имени Василия Ивановича. “Наше царское величество вам, любительному государю Королусу королю, за вашу любовь, дружбу и вспоможение… полное воздаяние воздадим, чего вы у нашего царского величества по достоинству ни попросите: города или земли и уезды”.
Ради победы над польским королем Сигизмундом, осадившим Смоленск, ради устроения тишины на Российской земле царь и его воеводы были готовы потесниться, пожертвовать толику от своих просторов.
С насущными делами Совет покончил, пришел черед выслушать рязанцев,
присланных с думным дворянином Прокофием Ляпуновым с какой-то особой надобностью. Надобность сию рязанцы заранее объявить никак не захотели, а только чтоб самому князю Михайле Васильевичу с его преславными воеводами, да чтоб во всеуслышание.
И такое рязанцы сказанули, что Скопин-Шуйский обомлел.
- “Могучий витязь святорусский, душою и умом, краше всех, кого родила и носит
ныне русская земля! – восклицая на каждом слове, читал посланец Ляпунова. – Истинным

                234

благородством благородный, возлюбленное чадо Господа Иисуса Христа, царь отвагою, царь государственным разумением, царь любовью к Отечеству и народу! Прими же ты, свет наш, царский венец, ибо ты есть во всем царь! Не твой дядя, дряхлый и ничтожный, но ты сам – первый спаситель России. Не лжесвидетель государь Василий Иванович, который грехом своим губит всех нас, россиян, но ты, чистый и светлый, спасешь и возродишь православие и православных…”
Князь Михайло Васильевич вскочил, зажал уши, вырвал из рук рязанца грамоту, разодрал надвое, еще разодрал.
- Взять изменников! В цепи! В Москву их! К государю! К великому и славному царю Василию Ивановичу на суд, на жестокую казнь!
Рязанцы повалились в ноги воителю:
- Не мы сие говорим! То – Ляпунов! Мы люди маленькие! Что нам сказали читать по писаному, то и читаем. Смилуйся! Князь Михайла Васильевич, пощади! Мы верные слуги царя Шуйского.
- Увести их! – приказал Скопин, отирая пот с лица. – Прочь с глаз! На хлеб да воду.
И огорченный, удрученный, прекратил Совет, поспешил в Троицкий собор всенощную стоять.
На молитве поутих сердцем: “Не будет казни, не будет суда над слугами злых и глупых господ. За свои писания пусть Ляпунов перед царем отвечает”.
Утром рязанцев выпроводили прочь из Александровской слободы, их следы метлами замели.


                LX

12-го марта 1610 года Москва отворила ворота, встречая освободителя, отца Отечества, юного князя Скопина-Шуйского и сподвижника его, шведского воителя генерала Делагарди.
Народ, встретив полководцев хлебом-солью, стал на колени от первой заставы до Кремля и Успенского собора. Смирением изъявлял восторг перед мудростью юноши, посланного России и Москве не иначе, как от самого Господа Бога.
Народ кричал Скопину:
- Отец Отечества! Царь Давид!
Сам государь Василий Иванович, плача и смеясь, как младенец, обнимал и целовал обоих полководцев, ибо у него, государя всея Руси, наконец-то, была не одна осажденная Москва, но и вся Россия, с городами, с народами от края и до края. То был воистину день искренних слез, искренней благодарности и торжества всего народа.
Но пришла после светлого дня первая мирная, покойная ночь. Не вся Москва заснула благодатно, помянув доброе добрым словом. Во тьме боярских хором пошли шепоты, свистящие, ненавистные. О нет! Не всякое утро вечера мудренее! Кто со злом ложился, тот со злом и проснулся.
Горе-воеводы, поганые “перелеты”, порхавшие как летучие мыши, от царя Василия в Тушино к вору и от вора к царю, поехали друг к другу, да все с вопросами: “А от какой-то Скопин-то спас-то нас? Пан-то Рожинский сам ушел, Сапега тоже. Кого побил-то княжич-то? Давид новехонький?” Эти говорили еще вползлобы, с полной злобой к царю поспешили другие. Первым явился к Василию Ивановичу братец его, князь Дмитрий, Большой воевода, всегда и всеми битый.
- Ты что змею себе на грудь посадил?! – кинулся открывать глаза царю-брату. – Не слышал разве, что Ляпунов уже повенчал племянничка нашего твоим царским венцом? И
               
                235

племянничек рад радехонек! Говорят, сидел-слушал, мурлыча, будто кот. С дураками отпустил Рязанцев.
Дмитрий Иванович клеветал на Скопина при царице Марье Петровне. От таких-то злодейских слов Дмитрия Ивановича царица заплакала. Стыдно стало царю за брата, хватил он его посохом поперек спины.
- Вот, брехун! Собаки лают, а он помело носит! Услышу еще от тебя навет – на Красной площади велю выпороть.
Дурака прогнал, царицу утешил, а как сел один в царской комнате своей, так глазки-то свои и сощурил: народ и впрямь души в Михайле не чает…
Была любовь царя к воеводе золотая, стала бронзовая.
Когда боярская Дума принялась судить-рядить, не пора ли отправляться Скопину с Делагарди под Смоленск, государь Василий Иванович смалодушничал, не то чтобы отстранил племянника от войска, но промолчал, не сказал, кому далее над войсками воеводствовать. Тотчас и причина сильная сыскалась. На князя Михайла Васильевича был подан извет, что он своею волею, не спросясь государя, отдал шведскому королю город Корелы и обещал впредь отдать другие многие города и земли.
Князь Михайла Васильевич ударил царю челом, и царь позвал племянника к себе наверх.
- Что же это делается, государь мой? – спросил Скопин, опускаясь перед Василием Ивановичем на колени. – Завистники мои низвергли меня перед твоим царским величеством во врага и злодея!
- Упаси Господи, что я поверил наветам! – воскликнул Шуйский, поднимая племянника с полу и усаживая на стул. - Однако скажу правду. Сам знаешь, возле царя отираются те, кому в поле, да на коне страшно. Ты терпел в Новгороде, в Александровской слободе, наберись терпения и в Москве.
Снял из божницы икону Георгия Победоносца, поднес князю:
- Прими. Я тебя люблю как никого.
- Государь! – Скопин припал к царской руке. – Ты для меня вместо отца родного. Дозволь все же сказать наболевшее.
- Говори, Михайла, не оставляй на душе тягости.
- Меня, государь, винят в том, будто я Рязанцев слушал, разинув рот! Но я под стражу взял их тотчас. А не казнил и к тебе не отправил, и в том приношу вину, единственно из боязни посеять рознь. У Ляпунова норов горячий, переменчивый. Соединись он с Рожинским, и дело бы под Москвою вышло кровавым.
- Милый мой! Дружочек мой! Тебе ли оправдываться? Ты есть крепость моя! – царь порозовел, распалил себя словесами.
- Но государь! А как быть с изветом о городах и землях? Разве я своей волей передал шведам Кексгольм, хотя они, домогаясь сдачи города, оставили меня в минуту ужасную, переломную.
- Извет есть напраслина. Я подтверждаю все твои договоры, князь. Я заплачу Делагарди и его войску из казны сполна.
Скопин поднял свои осторожные глаза на царя и встретил улыбку.
- Знай, государь! – сказал Скопин, единственный раз за всю встречу не отводя
взора. – Другого такого слуги, как я, у тебя не будет. Умоляю царское твое величество: не держи меня и Делагарди в Москве! Меня на пиры, как медведя, водят! Боюсь, государь. Очень боюсь, как бы не пропировать Смоленск. На Сигизмунда надо идти теперь, пока его сенаторы не сговорились у нас за спиною со шведским королем.
- Без пиров тоже не обойтись, - сказал вдруг царь. – Москва два года почти в осаде сидела. Народ по праздникам соскучился. Но и то правда, уже хорошо попраздновали. Собирай, князь, думных людей, позови генерала Делагарди. К походу на короля
                236

подготовиться следует достойно.
- По зимнему пути выступить уже не успеем, - вздохнул Скопин.


                LXI

В понедельник 23-го апреля в полдень генерал Делагарди с офицером-толмачом навестил Скопина-Шуйского в его доме. Целуясь по-московски троекратно, Делагарди говорил князю:
- Сегодня праздник, день Святого Георгия Победоносца. Не обменяться ли нам в этот день в память нашего похода и наших побед мечами?
Они обменялись оружием, и выпили из братины боярского земляничного меда.
- Хочу прочь из Москвы, - сказал вдруг Скопин. – При дворе половина “перелетов”, половина “похлебцев”. Все ведь князья, бояре, но ни у кого я не видел ни благородства, ни великодушия. Поступки рабов, помыслы подлых. Горько быть одним из них по сословию, еще горше – родственником по крови.
- Нескоро ли в поход, Михайла? – легко, беспечно спросил Делагарди о самом важном.
Скопин ответил просто:
- Государь уклончив, но он вчера вручил это дело мне. И тебе. Нам надо собраться с думными людьми и решить, когда мы выступаем.
- Виват! – Делагарди выхватил из ножен и поцеловал рукоять своего нового меча. И загляделся на изумруды. – Каков обман! Выходит, я в прибыли. Ты получил мое солдатское оружие, а я твое дворцовое. Отдарю, но у себя дома, в Стокгольме.
- Пора бы за стол, - спохватился Скопин, - но мы с тобой нынче приглашены на крестины к князю Ивану Михайловичу Воротынскому.
- Два застолья – это чересчур для тощих шведов! – Хохоча и размахивая руками, Делагарди приблизил лицо к другу и рукою приблизил своего толмача. – В Москве все говорят, что у тебя ссора с царем.
- Неправда. Только дружба.
- В Москве все говорят, что Дмитрий Шуйский ищет способ устранить тебя. Передают его слова при нашем вступлении в Москву: “Вот идет мой соперник”.
- Дядя Дмитрий? – Скопин потупился. – Это все из-за безумца Ляпунова. Но я чист перед домом Шуйских. Государь мне поверил.
- Ты говоришь – государь! Но Дмитрий сам метит в цари!
- Дядя Дмитрий? В цари? – Скопин удивленно улыбнулся, но улыбка таяла, таяла, и на лбу обозначилась глубокая тонкая трещина. – Дмитрий и впрямь наследник.
- Берегись и сторонись его. – Лицо Делагарди было серьезно. – Свет любви - а народ тебя любит – опасен. У всякого света есть тень. То зависть. Дмитрий сама тьма. Он ненавидит тебя. Лучше бы нам быть уже под Смоленском, в окопах.
Скопин растеряно тер шею то левой, то правой рукою.
- Позволь мне удалиться. Переоденусь. На крестины опаздывать нельзя. Я для
княжича Алексея зван в крестные отцы.
- А кто же крестная мать?
- Княгиня Екатерина Григорьевна.
- Супруга Дмитрия? – Делагарди вдруг побледнел. – Прости меня, князь! Я не поеду на крестины. Хочу в день святого воина Георгия быть с моими солдатами. Генералу не грех раз в году выпить из солдатского оловянного кубка.
Быстро обнял князя, быстро пошел, не позволяя уговорить себя.

                237
               

                LXII

… А на крестинах славно было. Господи, все ведь свои, родные все люди.
Матушка князя Михайла Васильевича княгиня Анна Петровна из рода Татевых. Дядя, боярин Борис Петрович Татев, одну дочь выдал за князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого, другую за Алексея Ивановича Воротынского. Иван Андреевич Татев спас самозванцу жизнь при Добрыничах. Он, князь Михайла Васильевич Скопин-Шуйский, нес меч на свадьбе и венчании царицы Марины Мнишек, а женат он на Головиной. Головин был казначеем при царе Федоре и в свойстве с Романовыми.
Дочь Ивана Никитича Романова за Иваном Михайловичем Воротынским, матушка ее княгиня Мосальская. Царь Борис был женат на дочке Малюты Скуратова Марии, а Мария родная сестра Екатерины, жены Дмитрия Ивановича Шуйского. Дядя Иван Иванович Шуйский-Пуговка – женат на дочери боярина Василия Петровича Морозова, вторая его дочь, красавица Евдокия Васильевна, жена князя Ивана Борисовича Черкасского. Черкасский – родня Романовым… И этот клубок – клубок и есть. И вся Россия, все в ней содеянное, злое и доброе - родственное дело этих самих-то по себе совсем неплохих людей, вкладчиков русских монастырей, строителей храмов Божьих.
Сидя на почетном месте, но опять-таки неприметно, Михайло Васильевич глядел на родню, будто видел впервые. Всепрощение распирало ему грудь. Любовь и всепрощение. Слетелись, как птицы, в гостеприимное гнездо, да ради малого птенца, ради княжича Алексея, ну, и ради того, кто ныне озарен светом царской любви, ради тебя, князь Михайла. Закачает завтра деревья ветер лют, и все эти птицы бросятся кто куда – в траву, в кусты, иные на воду сядут. Но то завтра. И быть ли ветру? А любовь да согласие до слез приятны.
Любовался князь тихою красотою и кротостью своей супруги. Александра Васильевна могла бы нынче, как белочка, на виду у всех попрыгивать-поскакивать: муж-то вон как выпарил! А она, милая, все в тенечек, все за чью-то спину становится.
- А что же это князь не пьет, не ест? – Перед Михайлом Васильевичем плавная, как пава, черными глазами поигрывая, стала кума, княгиня Екатерина Григорьевна.
- Завтра надо в Думе быть, - отговаривался князь.
- От кумы нельзя чашу не принять! За здравие крестника нельзя не выпить! Твоя чаша, Михайла Васильевич, особая – пожеланье судьбы будущему воину русскому от русского Давида.
- Ай, красиво говоришь! – воскликнул хозяин дома князь Воротынский. – Пей, Михайла Васильевич, кумовскую чашу. Пей, ради княжича. И, приникая губами к питью, посмотрел князь Михайла, блюдя вежливость, в глаза Екатерины Григорьевны. Черны были глаза кумы. Лицом светилась, а в глазах света совсем не было.
“Не пить бы мне этой чаши”, - подумал князь и осушил до дна.
Пир шел веселее да веселее, а Михайле Васильевичу страшно что-то стало, все-
то он руками трогал и вокруг себя, и на себе. И не выдержал, встал из-за стола и, ухватив жену за руку, взмолился:
- Отвези меня домой, княгиня Александра Васильевна!
Сделался вдруг таким белым, что все гости увидели, как он бел. И тотчас хлынула кровь из носа.
- Льда несите! Пиявок бы! Да положите же на постель.
- Домой! – крикнул Михайло Васильевич жене. – К Якову скорее! Пусть доктора пришлет. Немца.
Докторов навезли и от Делагарди, и от царя, самых лучших.

                238
               

                LXIII

Вороны, что ли, прокаркали, но Москва, пробудившись спозаранок, уже знала: князь Михайла Васильевич отошел от сего света. Вся Москва, в чинах и без званий, князья, воины, богомазы, плотники из Скорогорода, боярыни и бабы простые, стар и мал, кинулись к дому Михайла Васильевича, словно, поспевши вовремя, могли удержать его, не пустить от себя, от белого света, но приходили к дому и, слыша плач, плакали.
Удостоил прибытием своим к одру слуги своего царь с братьями. Пришествовал патриарх Гермоген с митрополитами, епископами, игуменами, со всем иноческим чином, с черноризцами и черноризицами. С офицерами и солдатами, в доспехах, явился генерал Яков Делагарди. Иноземцев остановили за воротами и не знали, как быть: пускать ли, не пускать? Иноземцы лютеране…
Делагарди страшно закричал на непускальщиков, те струсили, расступились.
Плакал генерал, припадая головой покойному на грудь:
- Не только я, не только Московское царство, вся земля потеряла. А какова
потеря, про то мы уже назавтра узнаем.
Слух о том, что князь отравлен, ознобил Москву не сразу. Но к вечеру уже все точно знали: отравлен. Кинулись к дому Дмитрия Ивановича Шуйского, кто с чем, похватав, что потяжелее, поострей, а там уже стрельцы стояли, целый полк.
Вотчина рода Шуйских и место их упокоения в Суздале. Но в Суздале сидел пан Лисовский. Хоронить Скопина решили временно, в кремлевском Чудове Архангело-Михайловском монастыре, а как Суздаль очистится от врагов, то туда и перенести прах покойного.
Пришли сказать царю о месте погребения.
Шуйский сидел в Грановитой палате, один, за столом дьяка.
- Так, так, - говорил он, соглашаясь со всем, что сказано было. И заплакал, уронив голову на стол. И про что были те горькие слезы, знали двое: царь да Бог.
И, поплакав, Шуйский вытер глаза и лицо и позвал постельничего с ключом, и тот привел человека в чинах малых, и совсем почти безымянного, но царю нужного.
- Они боялись, что он будет царь, - сказал Шуйский тайному слуге. – И они – нет, никогда, а он уже нынче будет среди царского сонма. Ступай и сделай, чтоб было по-нашему.
И запрудили толпы народа площади Красную и Кремлевскую. И звал народ царя и кричал боярам:
- Такого мужа, воина и воеводу, одолителя многих чужеземных орд, подобает
похоронить в соборной церкви Архангела Михаила! Да будет он гробом своим причтен к царям, ради великой храбрости и по делам великим.
Царь Василий Иванович, услышав народный глас, повелел тотчас:
- Что просят, то и сотворите. Был он наш, а теперь он их, всея России возлюбленное чадо.
Похоронили князя Михайлу Васильевича Скопина-Шуйского в Кремле, в каменном саркофаге в Архангельском соборе, в приделе Обретения честныя главы пророка Иоанна Крестителя.
Сыскался и прорицатель. Сказывал, что на Пасху был ему сон. Будто стоит он, приказной писарь, на площади между Успенским и Архангельским соборами и смотрит на царские палаты. И один столп в этих палатах вдруг распался, и хлынула из него вода, черная как деготь.
Народ слушал, вздыхал:

                239

- Где ты ране был со своим сном? Пал столп русского царства. Нету у нас, горемык, князя Михайлы Васильевича. И как мы без него будем – подумать страшно.


                LXIY

Отложилась от Москвы и царя Василия Рязань. Здесь бунт поднял Прокофий Ляпунов, называя государя погубителем славного князя Скопина-Шуйского.
Изменник Салтыков с сыном присягнул королю Сигизмунду.
Тушинские бояре с тушинским патриархом Филаретом втайне от вора просили у Сигизмунда на Московское царство королевича Владислава.
Но Москва стояла. Царь Василий собрался с духом и решил спасти царство в
битве под Смоленском. Покинуть Москву ему было нельзя, не на кого положиться. И тогда поручил он войско брату Дмитрию, с Дмитрием пошел генерал Делагарди.
Смоленск уже девять месяцев противостоял осаждающему его королю Сигизмунду.
Царское войско совместно со шведским отрядом на пути к Смоленску остановилось возле села Клушино.
Преградить путь царскому войску король Сигизмунд поручил Станиславу Жолкевскому – великому коронному гетману, которому в 1610 году было 63 года. Его слава началась при Стефане Батории. Он принимал участие во всех серьезных предприятиях Речи Посполитой и был удостоен булавы польского гетмана. Он подавил в 1596 году восстание Наливайки, а в 1601 году мятеж Зебржиловского. Сигизмунд в награду за верность пожаловал ему Киевское воеводство.
Теперь отряд Жолкевского под Царевом-Займищем, состоящий из тысячи пехотинцев, четырех тысяч гусар, пяти тысяч казаков, оказался между осажденным городом и огромной армией князя Дмитрия Шуйского. В городе Царево-Займище было шесть тысяч войска.
Зборовский, Заруцкий, Михаил Глебыч Салтыков предложили гетману уходить к Смоленску, пока русские не догадались о невыгодном положении отряда и не сомкнули вокруг него смертельное кольцо.
- Что сообщают наши лазутчики? – спросил гетман Салтыкова.
- Дворяне письма читали и друг другу передавали, за Шуйского никто умирать не хочет, королевичу Владиславу присягнули бы, когда б королевич в православие крестился.
- Крещение дело патриарха… А какие известия из лагеря Делагарди? – Вопрос
относился к немецкому полковнику.
- За последние два дня к нам перешло сто сорок солдат: французов, англичан,
шотландцев. Наемники отказались служить Шуйскому, но князь Дмитрий заплатил им
десять тысяч, по рублю на солдата… Это мало, наемники обещают в сражении не участвовать.
- Что говорят шведы?
- У шведов генералы Делагарди и Горн.
Вечерело. Солдаты разводили на ночь костры.
- Вот мой приказ, - сказал Жолкевский, положив руки на стол ладонями вверх и разглядывая их, как некую таинственную карту. – Пушки я спрятал в лесу еще прошлой ночью. Они уже в пути. Через час стемнеет, всей конницей выступаем… на Клушино.
- На Клушино?! – изумился Заруцкий.
- Нас там не ждут. Один бодрствующий стоит пяти спящих.

                240

… В рассветном сумраке проступали холмы, деревья, крыши изб.
Жолкевский словно уже был здесь, а, может, и был! Он избрал для себя самое высокое место, откуда Клушино и впрямь умещалось у него на ладони.
Бой начался расстрелом лагеря шведов из пушек, и тотчас гусары и казаки двумя колонами обрушились на оба лагеря. На более просторный – наемников, и на изгибе неудобный для обороны, лагерь русских.
Шведы Делагарди дружными залпами остановили нападавших, но наемники из немцев, французов, англичан и шотландцев начали перекрикиваться с наемниками Жолкевского. Побежали на польскую сторону по двое, по трое, потом и вовсе устроили переговоры. Измена торжествовала.
Увидев измену, побежало русское войско. Были убиты князь Яков Борятинский, ранен князь Андрей Голицын. А Василий Бутурлин остался целехонький, сдался сам полякам и сдал свой полк. Сорок тысяч русских бежали от шести тысяч поляков.
Бежавшие опамятовались за избами села. Князь Дмитрий Шуйский спрятался за пушкарей, а те всегда молодцы, встретили гусар дробью и ядрами. Здесь-то и положил голову рыцарь Станислав Бонк-Ланцпоранский.
Далагарди и Шуйский, получив передышку, строили конницу, за нею в кустарнике пехоту, но Жолкевский ударил во фронт и, когда бой закипел, во фланг.
Было несколько минут, когда коронный гетман потерял нити сражения. Чудовищную тесноту схватки накрыло облако пыли. Даже знамен не было видно. Жолкевский озирался, не зная, послать или не посылать последнюю сотню гусар, но тут облако прекратилось стремглав в московскую сторону.
Бой кончился. В боевых порядках наемников остался только отряд Делагарди, отступивший в лес. С Делагарди Жолкевский взял слово не помогать царю Шуйскому, и тот прихватил казну Большого воеводы – пять с половиной тысяч рублей да семь тысяч соболями, имея всего четыре сотни солдат да генерала Горна, ушел в Новгород.
Сам же Большой воевода, завистник славы Скопина, залез, спасая сиятельскую жизнь свою, в болото, утопил коня, оставил в грязи сапоги. Босой, на кляче, отнятой у крестьянина, явился в Можайск.

               
                LXY

Царь Шуйский еще занимал Кремль, но его мученическому царствованию пришел конец. Он это видел, а твердил свое:
- Опомнитесь! Пока у России есть царь, есть и Россия.
Мало кто слушал Шуйского, разве что царица Марья Петровна.
… Войны между московскими воеводами и между воеводами Вора не было, было иное.
Вдруг сделался известным в Москве старший брат рязанца Прокофия Ляпунова – Захарий. Прокофий слал ему письма, требуя поднять Москву, свести Шуйского – убийцу Скопина, поднять всех русских на Вора, чтоб сам дух воровской развеялся. Царский венец он предлагал знатному после Мстиславского князю Василию Васильевичу Голицыну – потомку Гедимина.
Снеслись с боярами Вора, назначили встречу в Даниловом монастыре. Из Коломенского приехали князья Алексей Сицкий, Федор Засекин, Михаил Туренин, дворяне Федор Плещеев, Александр Нагой, Григорий Сумбулов, дьяк Третьяков.
От Москвы был Захарий Ляпунов, Федор Хомутов, окольничий Иван Никитич Салтыков, князь Андрей Васильевич Голицын, и была еще толпа, которая провожала

                241

посольство коломенского войска, взяв с него клятву – привести Вора, связанного по рукам-ногам, а сама поклялась низринуть Шуйского.
Умные на тайной сходке больше помалкивали, за всех говорил Захарий Ляпунов.
- Более терпеть поношение от всякого залетного Вора, от убийцы Шуйского, ради злодейства которого Россия терпит неописываемые бедствия, никаких сил не осталось. У вас, больших людей, язык не поворачивается сказать то, что у всех на уме. Вот и скажу я вам, про что молчим. Сведем, братья, с престола своего госпожу ложь. Мы, люди московские, сведем царя Шуйского, а вы, слуги Безымянного, сведите своего царька.
- На московский престол нужно выбрать гетмана Сапегу! – застал врасплох москвичей Сумбулов.
- Сапега – знатный воин и рода знатного, но он же не русский! Зачем на русском
царстве нерусский человек? – смутился Захарий. – В Москве многие желают в цари князя Василия Васильевича Голицына.
- Оттого нужно Сапегу избрать, - возразил Сумбулов, - что за него Литва.
Сигизмунд не посмеет оставаться более в России. А Голицына бояре не дадут избрать. Для бояр хуже смерти, если кто из своих станет их выше.
- Сначала надо одно сделать, - изволил молвить Вановский в защиту Вора, - а кого на царство звать – про то всей землей будем думать. Я остаюсь в Москве, Захарий верно говорит: если Шуйский усидит на царстве, Смуте конца и края не будет.
Вместе с Засекиным остался и князь Туренин.


                LXYI

17-го июня 1610 года толпа народа, ведомая Захарием Ляпуновым, Федором Хомутовым, Иваном Никитичем Салтыковым, расшвыряв стрельцов, явилась в Кремлевский дворец.
- Василий Иванович! Пришли! – сообщили государю его телохранители. – Тебя вызывают!
Шуйский писал грамоту в Нижний Новгород, просил прислать дружину – избавить Отечество от поляков Жолкевского, от Вора. Он торопился закончить послание и не отвечал телохранителям.
Потом спросил:
- А моя грамота о привилегиях дворянству сказана? О том, что пятая часть
поместья отдается в вотчину, в вечное владение.
- Не знаем, государь! – отвечали телохранители. – Толпа прет, ты уж лучше
выйди…
Шуйский отложил перо, потер красные от бессонницы глаза.
- Умыться бы…
Пошел на гул и вопль. Не впервой ему было являться одному перед тысячами, с твердостью на неистовость, с кроткостью на ругань.
Он вышел на крыльцо, и толпа умолкла вдруг. Спустился по ступенькам к Захарию. Ляпунов стал говорить громко, чтоб люди его слышали:
- Долго ли за тебя кровь русская будет литься? Коли радеешь Христу, порадей и за кровь христианскую. Ничего доброго от тебя нет. Россия уже пустыней стала. Сжалься, царь, над нами, положи свой посох! Мы о себе без тебя как-нибудь промыслим…
В голосе Захария было покойная правота. Шуйский сорвался:
- Смел! Смел мне в лицо говорить, чего и бояре не смеют. – Кровь хлынула в голову, в ушах зазвенело.

                242

Не ведая, что творит, умница Василий Иванович вытащил нож, замахнулся.
- Василий Иванович! – Ляпунов даже головою покачал, - не бросайся на меня. Ты махонький, я а-то вон какой. Сомну тебя, только косточки хрупнут.
- Нечего с ним говорить! – Хомутов и Салтыков оттащили Захария от Шуйского. – Пойдем к народу на площадь: не хочет добром державу положить.
Красная площадь была запружена толпами, а люди все подходили и подходили… Уже звенели имена, пока бубенцами, не слившись в единые, колокольные гулы.
- Голицына! Василия Васильевича!
- Владислава! Королевича!
- Сапегу!
- Мстиславского!
- И были новые среди этих имен.
- Михаила! Сынишку Филарета! Он царю Федору Ивановичу двоюродный брат.
- Мишу! Михаила Федоровича!
Сделалась давка, и Ляпунов, которого одного и слушали, предложил с Лобного места:
- Идите за Москву-реку, за Серпуховские ворота, там все поместимся.
Послали за боярами, за патриархом, пошли за Москву-реку в чистое поле судьбу царства решать. Помост плотники соорудили в мгновение ока.
Снова говорил Захарий Ляпунов.
- Шуйский сел на царство не по выбору всей земли, по крику купленных людей. Четыре года сидел, довел Россию до погибели. Нет на нем Божьего благословения.
Его братья на войну идут – пыжатся, а с войны бегут, сапоги потеряв. Сказ один: скликать, выбирать царя, каков будет всему народу люб, как был люб отравленный Шуйскими князь Михаил Васильевич Скопин.
- Не хотим царя Василия! Не хотим! – раскатилось над полем.
Захарий Ляпунов подошел к Гермогену.
- Говори, владыко! Ты один доброхот Шуйского.
Гермоген поглядел на Захария с укором.
- Я его первый противник. Одно знаю: потеряем плохого Шуйского, потеряем само имя свое – Русь.
- Говори!
Патриарх выдвинулся из толпы бояр.
- Не хотим Шуйского! – крикнули ему.
Гермоген поднял руку, молча перекрестил народ, молча сошел по ступеням на
землю.
Решали не долго. К Шуйскому отправился близкий ему человек, свояк, боярин князь Иван Михайлович Воротынский.
Василий Иванович, зная о сходе народа, сидел на троне в Мономаховой шапке, но в простом платье.
Воротынский, войдя в Грановитую палату, стал на колени.
- Вся земля бьет тебе челом, оставь свое государство ради того, чтоб кончилась междоусобная брань. Тебя не любят, государь, не хотят…
Мгновение, одно долгое мгновение, Шуйский сидел неподвижно, разглядывая жемчужину на державе. Встал, положил на трон скипетр, яблоко, снял с головы венец, поцеловал его, положил. Повернулся к иконе и говорил, крестясь:
- Господи! Твоей ли волей сие вершится? Прости слабость мою, я им уступаю.
Сошел с возвышения. Воротынский метнулся поцеловать ему руку, но Шуйский руку отдернул.
- Государь, тебе в удел Нижний Новгород отдают. Богатый город.
                243

Шуйский ушел, не оглядываясь, в покои царицы.
- Кончилось мое царство, Марья Петровна. Поехали в старый дом.
- Соберусь вот только.
- Поехали без сборов. Ничего нам не надобно из приутех царских. Еще поплачут о нас.


                LXYII

На другой день собралась Дума, выбрала из себя правительствующую троицу бояр и князей – Федора Ивановича Мстиславского, Василия Васильевича Голицына, окольничего Данилу Ивановича Мезецкого, главным дьяком Телепнева да Луговского.
А у народа была своя дума. Толпы москвичей пришли к Данилову монастырю смотреть, как привезут Вора. В Коломенское сообщить о сведении с престола Шуйского поехал Федор Засекин.
От Данилова монастыря до Коломенского недалеко, версты четыре. Ответа ждали, сидя на травке.
Часа через полтора самые зоркие увидели:
- Скачет!
- Один, что ли?
- Один.
- Так ведь не Вор же?
- Знамо, что не Вор.
Прискакал гонец из Коломенского Переляй. Остановил коня поодаль. Спросил:
- Кто из вас Захарий?
Ляпунов поднялся с земли.
- Тебе грамота от нашего войска, - воткнул в землю копье с грамотой на шнуре, умчался прочь.
Воровские люди писали: “Хвалим за содеянное вами. Вы свергли царя беззаконного – служите же истинному. Да здравствует сын Иванов! Советуем Богу молиться. Дурно, что вы преступили крестное целование своему государю, мы обетам верны! Умрем за Дмитрия!”
- Воры – воры и есть! – троекратно плюнул под ноги себе Захарий Ляпунов.
А народ смеялся над Захарием, над собой:
- Облапошили! А ведь они молодцы: “Умрем за Дмитрия!” – и умрут. Да чем он, Дмитрий Иванович, хуже Василия Ивановича? У Дмитрия Ивановича всякий человек в почете.
… В Москве сделалось страшно. Власти нет – власть у разбойников. Грабежи пошли среди бела дня.
Кажется, один Василий Иванович чувствовал себя покойно и был доволен.
Он проснулся поздно. Умылся, помолился. Садясь с Марьей Петровной кушать, более дл слуг-соглядатаев, тюремщиков своих, рассказал сон, который тотчас и выдумал:
- Будет нам, Марья Петровна, великое благополучие. Хлебы мне во сне поднесли. Один другого выше. А некто, в сияющих одеждах, подал хлеб в виде собора Василия Блаженного с куполами, с крестиками.
- Одного желаю, чтоб забыли нас, - сказала Марья Петровна. – Они – нас, а мы – их.
- Марья Петровна, милая! – вздохнул Василий Иванович. – Мы же с тобою русские люди… Смута, Марья Петровна, начинается с нынешнего дня… Вчера беду ложечкой

                244

отведывали, а теперь будем в ней плавать, как в реке. Будут плакать, от слез река
разольется, достанет до края небес, и многие, многие потонут в том половодье.
Он отодвинул от себя пирог с молоками, повернулся к слугам:
- Подойдите ближе.
Слуги со страхом приблизились.
- Вас приставил ко мне Мстиславский, но сегодня он правитель, а завтра слуга. Я же помазанник Божий. Вы присягали мне, и горе вам, если станете клятвопреступниками. Обо мне докладывать, как велено, что говорю, какой иконе молюсь, но кое-что и для себя оставляйте, для своей же безопасности… За молчание ваше золотое платить буду золотом. Желаете послужить государю, али страшно?
- Желаем, - сказали слуги.
- Я дам денег. Деньги отнесите стрельцам. Пусть явятся ко мне, когда скажу, и
заслонят меня от предателей бояр.
Когда, наконец, остались одни, Марья Петровна сказала:
- Не утерпел ты, Василий Иванович, тихо жить.
- Ради России стараюсь.
- Не криви душой… Ради себя. Я замуж шла в царицы – трепетала от счастья… А ныне – хоть в дворянки, хоть в крестьянки, лишь бы покой в доме.
- Царство – не платье, Марья Петровна, не снимешь. С кожей сходит.
Василию Ивановичу принесли список с новой присяги: “За Московское государство и за бояр стоять, с изменниками биться до смерти. Вора, кто называет царевичем Дмитрием Ивановичем, не хотеть. Друг на друга зла не мыслить и не делать, а выбрать государя на Московское государство боярам и всяким людям всею землею. Бывшему государю Василию Ивановичу отказать, на государевом дворе ему не быть, и вперед на государстве не сидеть. Над его братьями убийство не учинить, и никакого дурна, а князю Дмитрию и князю Ивану Шуйским с боярами не сидеть”.
Принесший список сказал:
- Патриарх Гермоген служил нынче в Успенском, тебя, помазанника, царем поминал и царицу поминал.
Шуйского колотила дрожь: что медлят сторонники, отчего купечество помалкивает, а дворяне? Неужто не дошел до них указ о передаче поместий в вотчины?
- Торопитесь, други! – шепнул царь, потерев от неуюта души свою то щеку, то
колено, то, возя рукой, по груди.

               
                LXYIII

В то утро царь с царицей пробудились рано. Прочитали житие святой Макрины. Марью Петровну тронуло, что святая сохранила верность умершему жениху и осталась в девстве. Василий Иванович даром чудотворения восхитился.
- С детства это помню. Поцеловала Макрина девочку в бельмо, и бельмо само собой сошло с глаза. Уж как мне всегда хотелось целовать слепых. Ты только представь себе, Марья Петровна! Живет во тьме человек. Вдруг чмок – и свет, и весь мир Божий.
- Василий Иванович, чтобы о тебе ни говорили, я знаю – ты для делания доброго рожден. Потому и вознес тебя Господь в царское достоинство.
Они сидели в спальне, на постели. Жития были у Марьи Петровны, она, движимая благодарным чувством к Богу, поцеловала книгу, и в этот самый миг дверь с треском отворилась.
В дверях Захарий Ляпунов и толпа. Ввалились в комнату: князь Михаил Туренин, князь Петр Засекин, князь Федор Мерин-Волконский, дворяне…
                245

- Ступай с нами!
- Куда?! Как смеешь?! – вскочил Василий Иванович, но его оттеснил от жены Ляпунов.
- Хлопот от вас много… Чего, ребята, ждете, уведите царицу! Знаете, куда везти.
- Василий Иванович! – закричала Марья Петровна, но ее вытащили из спальни, и она больше не звала.
- Куда вы ее? – спросил Шуйский.
- А куда еще – в монастырь, в монахини.
- Вы не смеете!
- Ты смел государство развалить.
- В какой монастырь?
- Да зачем тебе знать? – усмехнулся Ляпунов… - Тебе мир не надобен. Богу будешь молиться… А, впрочем, изволь – в Ивановский повезли. Сегодня и постригут.
- За что меня так ненавидите? За Отрепьева, за польские жупаны, от которых русским людям в Москве проходу не было? За то, что я низвергнул их, – взмахнул руками, отстраняя от себя насильников. – Кого я только не миловал! Злейших врагов моих по домам отпускал. Казнил одних убийц. Я ли не желал добра России, все вам?
- Чего раскудахтался? – сказал Ляпунов и повернулся к появившимся в комнате чудовским иеромонахам. – Постригите его, и делу конец.
Иеромонах, белый как полотно, спросил царя:
- Хочешь ли в монашество?
- Не хочу!
Иеромонах беспомощно обернулся к Ляпунову.
- Что вы как телята! Совершайте обряд, чего озираетесь? Вот иконы, а Бог всюду!
- Но это насильство! – крикнул Шуйский.
- А хоть и насильство, - Ляпунов схватил царя за руки. – Не дергайся… Приступайте!
Иеромонахи торопливо говорили нужные слова. Шуйский кричал:
- Нет! Нет!
Но князь Туренин повторял за монахами святые обеты.
Кончилось, наконец.
- Рясу! – закричал Ляпунов.
Василия Ивановича раздели до исподнего белья, облачили в черную иноческую рясу.
- Теперь хорошо. – Ляпунов с удовольствием обошел вокруг Василия Ивановича. – Отведите его к себе в Чудов монастырь. Да глядите, чтоб не лентяйничал, молился Богу усердно.
- Дураки! – крикнул насильникам Василий Иванович. – Клобук к голове не гвоздями прибит!

               
                LXIX

… Царицу Марью Петровну постригли в иноческий сан в Ивановском монастыре. Силой. Вместо обещаний Господу, вместо радости и смирения царица срывала с себя рясу, бросала куколь, кричала мучителям своим:
- Будьте прокляты, сослужители Змея! – и плакала, плакала, звала мужа своего: - Самодержец мой! Жизнь моя! Свет мой прекрасный! Не монах ты, и я не монахиня, ибо свершилось насилие над супругами. Вот они, волчицы, с личинами христовых невест!

                246

Какой злобой сверкают глаза, как щелкают, волчицы, ваши зубы! Не ваша я. Пред
Господом обещалась я быть верной мужу моему Василию до последнего вздоха. Иисус
Христос, слышишь ли, видишь ли – осталась верная клятве. Господи! Как ты терпишь измену в доме Своем? Князь мой! Государь великий, рабы твои, безумные москвичи, своими же руками разрушают крепость царства… не с ними я, с тобой. Пусть разлучена, пусть вдова поневоле. Но каждой кровинкою моей – с тобой, всеми мыслями – с тобой. Навек. Буду горлицей прилетать к тебе в келию, в темницу, в яму. И ты, сокол мой – стремись ко мне. Да соединит нас Богородица, пусть во сне, пусть в мороке или видении. Не отказываюсь от тебя! Господа ради не отказываюсь! Ибо все молитвы, совершенные надо мною, над тобою, свет мой, тень моя, - ложь, ложь, ложь!
Царицу заперли в келии.
Ночью к ней пришла игуменья.
- Патриарх Гермоген поминает мужа твоего Василия царем, а тебя, Марья Петровна, царицей. Не брани нас, терпи. Бог даст, уляжется смута.
- Прости и ты меня, матушка, - ответила государыня. – Но я так тебе скажу. Коли патриарх насильного пострижения не признал, то и тебе не следует держать меня за инокиню…
- Будь, по-твоему, - согласилась игуменья.
Марье Петровне принесли кушанье с мясом, и она расплакалась.
- Да о том ли я? К мужу верните! К свету моему!
Царица за себя постояла, а Василий Иванович монахам перечить не стал. Держали его в Чудовом монастыре в тюремной келии.

               
                LXX

Боярин Федор Иванович Мстиславский, бояре братья Романовы, вся боярская Дума молчаливо согласились с воровским посягательством Захария Ляпунова на царское достоинство Шуйского.
На другой день после пострижения Шуйского в монахи вор прислал к боярам грамоту, требуя открыть для него ворота. Ответили уклончиво: нынче день пророка
Ильи, ради праздника никакого дела вершить нельзя, Дума соберется завтра.
На самом-то деле Мстиславскому было не до молитв, не до праздности. Коварствовал князь. 20-го июня он рассыпал по городам грамоты: “Польский король стоит под Смоленском, гетман Жолкевский в Можайске, а Вор в Коломенском. Литовские люди по ссылке с Жолкевским, хотят государством Московским завладеть, православную веру разорить, а свою латинскую ввести. Мы, видя, что государя царя Василия Ивановича на Московском государстве не любят, к нему не обращаются и служить ему не хотят… били челом ему… И государь государство оставил, съехал на свой старый двор и теперь в чернецах, а мы целовали Крест на том, что нам всем против воров стоять всем государством, заодно и Вора на государство не хотеть”.
Городом писалось одно, а гетману Жолкевскому другое. Мстиславский просил не медлить, поспешать к Москве, спасти ее от Вора, а благодарная Москва со всем государством за то спасение присягнет королевичу Владиславу.
Трех полных дней не минуло, как правдолюбец Захарий Ляпунов ожидал у Данилова монастыря повязанного по рукам-ногам Вора. Но к Захарию явился из Коломенского сам Рукин, ближний человек самозванца, привез мешок денег и обещание – отдать роду Ляпуновых в удел на вечные времена Рязанскую землю, а сам род возвести в княжеское достоинство.

                247

И Захарий прозрел! Увидел в Воре истину для России. Принялся хлопотать о призвании царя Дмитрия на царство. Купил стражу нескольких ворот, чтоб пустили
казаков и Сапегу в Москву.
Сапега придвинулся к городу, ибо Вор получил от Мстиславского и от всей Думы ответ: перестань воровать, отправляйся в Литву.
Народ роптал, поминая добром царя Дмитрия Ивановича, а патриарх Гермоген на каждой службе возглашал проклятья Ляпунову и его мятежникам, объявляя постриг Шуйского и жены его в монашество насильством, надругательством над церковью. Гермоген монахом назвал князя Туренина, который произносил обет.


                LXXI

24-го июля на Хорошевском поле явился с польским и русским войском гетман Жолкевский. Русских у него было шесть тысяч. Королевичу Владиславу присягнули со своими дружинами Валуев и Елецкий, бывшие защитники Царева-Займища.
От боярской Думы гетману послали письмо: “… Не требуем твоей защиты. Не приближайся, встретим тебя как неприятеля”.
Мстиславский выслал на Жолкевского отряд конницы, и в той схватке его человек передал гетману тайное письмо: “ Врагом ли ты пришел к Москве или другом?”
Гетман послал на переговоры Валуева и сына изменника Михаила Глебовича Салтыкова – Ивана. Валуев передал Думе краткое послание гетмана: “Желаю не крови вашей, а блага России. Предлагаю вам державство Владислава и гибель самозванца”. Иван Михайлович Салтыков привез договор, который тушинцы утвердили с Сигизмундом, признав над собой власть королевича.
Судьбу России решили Федор Мстиславский, Василий Голицын, Данила Мезецкий, Федор Шереметьев, дьяки Телепнев и Луговской. Вся эта братия подписала с гетманом Жолкевским статьи договора об избрании на Московское царство королевича Владислава.
Гермоген узнал о свершившемся последним, даже о том, что в Девичьем поле
уже поставлены шатры с алтарями для присяги королевичу. Вознегодовал, но смутился, поставил условие: “Если королевич крестится в православную веру – благословлю, не крестится – не допущу нарушения в царстве православия – не будет на вас нашего благословения”.
Жолкевский за Владислава давать клятву о перемене веры отказался, но изыскал успокоительное обещание: “Будучи царем, Владислав, внимая гласу совести и блюдя государственную пользу, исполнит желание России добровольно”.


                LXXII

17-го августа десять тысяч московских людей, среди них бояре, высшее духовенство, служилые люди, жильцы, дети боярские, купечество, именитые посадские граждане, начальники стрелецкие и казацкие, целовали крест королевичу Владиславу.
Первым клялся в верности договору гетман Жолкевский.
В одном из шатров присягу принимал сам Гермоген. К нему, прося благословения, подошли Михаил Глебович Салтыков с сыном, князь Мосальский и другие изменники.
- Если вы явились с чистым сердцем, то будет вам благословение вселенских патриархов и от меня грешного, - сказал Гермоген, - если же с лестью, затая ложь и
замыслив измену вере, будьте прокляты!

                248

Начались пиры. Первый дал Жолкевский для бояр, другой бояре – для гетмана. Жолкевскому казалось, что он совершил благодеяние измученной распрями стране. Он
отправил королю радостное известие о договоре и ждал торжественного посольства.
Гонец его был в пути, а от короля 19-го августа приехал Федор Андропов. Король требовал от Москвы присягать ему, Сигизмунду.
Объявить о королевском послании гетман не посмел. Оставалось уповать на благоразумие короля. А вот с приказом занять Москву согласился. Просил гонца передать его величеству:
- Я приготовлю русских к этому страшному для них решению. Впрочем, даже
малая оплошность с нашей стороны может настроить их на решительное сопротивление. Прошу об одном: не торопите события.


                LXXIII

11-го сентября 1610 года под заклинания Гермогена стоять за православную веру хоть до смерти, отправилось под Смоленск посольство Голицына и Филарета. В посольстве были люди от всех сословий: слуги, охрана, всех семьсот семьдесят шесть человек.
Посольство уехало, а народ взволновался. Опамятовались москвичи, услышали одинокий голос патриарха.
- А ну, как Гермоген снова посадит царя Василия нам на шею? – ужасался в Думе Мосальский?
На это изменник Михаил Глебович Салтыков отвечал, почесывая мертвый кривой глаз:
- Чтоб никому страшно не было, задавить его надо!
Иван Никитич Романов в тот же день порхнул к Жолкевскому, опасаясь не за жизнь Шуйского, а мятежа.
Гетман тотчас при Романове написал Мстиславскому письмо: “Находящихся в руках ваших князей Шуйских, братьев ваших, как людей достойных, вы должны охранять, не делая никакого покушения на их жизнь и здоровье, и не допуская причинять им никакого насильства, разорения и притеснения”.
Отправляя учтивое письмо, Жолкевский сурово потребовал от Ивана Никитича отправить Шуйского подальше от Москвы, в Иосифо-Волоколамский монастырь.


                LXXIY

В Думе о царе Василии поднялись споры.
Шуйский ударил боярам челом: разрешить ему жить в Троице-Сергиевом монастыре.
Но поляки Троицкой обители как огня боялись. Бояре-изменники согласились: послать Василия в монастырь Преподобного Сергия чудотворца, молитвенника за отечество, никак нельзя. Сам Сергий возьмет царя за руку и, подняв православную Русь, приведет в Москву.
- Отправим Шуйского в Иосифов монастырь в Волоколамск, - предложил кривой Михайла Салтыков, исполняя наказ Жолкевского.
Патриарх Гермоген понял это и сказал:
- Пусть государь царь Василий Иванович сам изберет, где ему быть: на Соловках

                249

или в Кириллове?
Дума с патриархом согласилась, но уже через час ретивый Салтыков выхватил Шуйского из Чудова монастыря и под охраной польский хоругви отправил в Иосифо-
Волоколамскую обитель.
К царице Марье Петровне Жолкевский послал своих рыцарей и карету. Позволил заехать домой, одеться, как пожелает, взять что надобно, и отправил в Суздаль. Насильственного пострижения гетман не признал, и Марья Петровна хоть поселилась в Покровском Девичьем монастыре, но как белица, а потому иноческого одеяния не носила. Выпроводив из Москвы царя и царицу, Жолкевский, исполняя волю Сигизмунда, решился занять город.
По настоянию гетмана боярину Мстиславскому Дума поднесла титул Слуги и конюшего. Федор Иванович, не раз и не два отказавшийся от шапки Мономаха, вдруг ужасно обрадовался титулам, которыми так умел блистать Борис Годунов.
Вор требовал впустить его в Москву, народ сбивался в толпы, жалел о Шуйском. И уже не о государстве думая, а о том, как спасти себя от народного гнева, бояре на коленях просили Жолкевского ввести в Москву войско.
Приговор Думы о приглашении поляков в столицу хватил ее, как пожаром.
Пришлось Мстиславскому да Ивану Романову ломать шапки перед чернью. Богом клялись: воля народа превыше всего, не бывать полякам в Москве… Шуйского доставить в Кремль нельзя. Он в Волоколамском, в Иосифовом монастыре.
Криком царские дела не решить, нужен Собор всей земли. Дума такой Собор созовет.
Прямо с площади Иван Никитич Романов отлетел к Жолкевскому, просил подождать два-три дня. Условились: войско будет впущено в Москву среди ночи, входить в город полки должны тихо, без барабанов, со свернутыми знаменами.
19-го сентября, черной осенней ночью, все московские твердыни были заняты
польскими полками. Зборовский обосновался в башнях Китай-города. Казановский и
Вейер в крепостях Белого города. Жолкевский занял Кремль, а ставку свою устроил в
доме царя Бориса Годунова.


                LXXY

Неожиданно для бояр гетман объявил о своем отъезде. Понял: король не отпустит Владислава в Москву, будет добиваться признания своего владычества. Обманувшись в надеждах сам, гетман не желал обманывать веривших ему. Предвидел бунт, уничтожение на долгие годы добрых отношений с русскими.
К нему явились тот же Иван Никитич Романов, умолял не покидать Москвы. Жолкевский медлил, но король своего решения не поменял, и гетман отправился в Смоленск. Отъезд стал зрелищем для Москвы. Справедливость польского вождя народу пришлась по душе, провожали, жалеючи. А вот на бояр – а тут было вся Дума – плевали.
Гробы праотцев бились под землею, дети заливали утробы матерей слезами – своего царя своими руками в плен отдать?
“Трофей” Жолкевский поставил впереди поезда. Сразу за отрядом крылатых гусар катила карета, где сидели Дмитрий с Иваном, в другой ехала жена Дмитрия, Екатерина Григорьевна, дочь Малюты. Шуйские увозили в плен дюжину слуг, скарб.
Семь верст провожали гетмана бояре. Наконец, распрощались, а гетман простился еще и с “трофеем”. Под охраной хоругви пана Неведомского Шуйских повезли в Белу, в Литву.

                250

Жолкевский же отправился в Волок-Ламский забрать из монастыря царя Василия, чтобы отвезти его под Смоленск, к королю Сигизмунду. Там все еще стояло московское посольство Голицына-Филарета.
В чем преуспели господа послы? Да все в том же. Сначала вели речи о пользе Отечества, о вере, но уже на пятый день кинулись просить у Сигизмунда, чтоб пожаловал землями. Просили и получили – долго ли грамоту подписать и подмахнуть – сначала Мезецкий и Сукин, потом пошла меньшая сошка – стольник Борис Пушкин, дворянин Андрей Палицын. Этот удостоился от короля чина стряпчего. Просил Захарий Ляпунов, дьяк Сыдавчий-Васильев… Сукин, опережая других, присягнул королю. За почин король его наградил Коломной.
Вскоре и в Москве начали присягать Сигизмунду. Кривой Салтыков Михаил Глебович явился требовать присяги королю от Гермогена. Гермоген его выставил. На другой день с тем же пожаловал князь Мстиславский, конюший и Слуга Владислава.
Гермоген и Мстиславского выставил.
… Что ожидало Россию? У кого было искать спасения государства, когда в одних церквах молились за королевича, а в других за короля – истребителя православия.
Народ остался без вождей, города почитали за счастье удаленность от столицы, вертепа измены и соблазна.


                LXXYI

Коронный гетман Станислав Жолкевский переступил порог убогой келии государя и царя великой России князя Василия Ивановича Шуйского.
Окно в келии было узкое. Лампада перед единственной иконой едва теплилась.
Ряса на Шуйском висела мешком. Под мышками прорехи, локти сверкают.
- Ваше величество, я изумлен! – воскликнул Жолкевский. – Как смеют подданные содержать своего государя, пусть и лишенного престола, с такой изощренной презрительностью. Да кормят ли вас в этой богатейшей обители?
- Мне дают два сухаря на день и кружку воды, - ответил Шуйский, не поднимаясь перед гетманом.
Жолкевский опасливо покосился на лавку, но сел.
- Я этого не понимаю, ваше величество! Мне показалось: русские великие охотники признавать над собою власть знаменитых людей.
- Чем с больших высот низвергается человек, тем дружнее топчут его, - сказал Шуйский. Отеческое правило.
- Велика подлость народа.
- Народ не надо оговаривать. Для крестьянина всякий обиженный как сам Иисус Христос. Я только теперь понял Ивана Васильевича Грозного. Он боярскому роду мстил за его подлость.
- Если бы вашему величеству удалось вернуть себе престол…, - начал Жолкевский.
- Пан Станислав, не трудитесь с вопросом, - улыбнулся Шуйский. – Я – не грозный, все мое наказание – прощение.
- Вы простили бы ваших уничижителей?
- Не только бы простил, но никогда, ни единым словом не попрекнул бы никого.
- Странный народ русские! – сказал гетман и поднялся. – Ваше величество, я
забираю вас отсюда.
- Чьей властью? – помаргивая глазками, спросил Шуйский
- Но здесь вас уморят голодом!

                251

- Как Бог даст.
- Я не позволю совершиться злодейству! – воскликнул гетман, но фальши не сумел скрыть. – Вас хотели сослать на Соловки. Это я приказал держать ваше величество здесь,
спасая от убийц.
- Не лукавьте, гетман, - сказал Шуйский и замолчал.
Перемены, однако, последовали незамедлительные. Царя Василия перевели в келию игумена, подали обед игумена. Одет все еще был нищим, но прислуживали как царю.
Боярского русского одеяния не нашлось, и Жолкевский подарил Василию Ивановичу польское тонкое белье, дорогой польский кунтуш, подбитый мехом, золотой плащ.
Но именно в эти дни царь Василий Иванович стал воистину нищим.
Король Сигизмунд, получив донесение о судьбе свергнутого государя, отправил грамоту боярской Думе: “По договору вашему с гетманом Жолкевским велели мы князей Василия, Дмитрия и Ивана Ивановичей Шуйских отослать в Литву, чтоб тут в господарстве Московском смут они не делали. Поэтому приказываем вам, чтоб вы вотчины и поместья их отобрали на нас, господаря”.
Вскоре частью поместий князей Шуйских был награжден кривой Салтыков. Не за кривой глаз – за кривую совесть, первым присягнул Сигизмунду. Михайло Глебович получил Вагу, Чарондул, Тотьму, Решму, шестьдесят тысяч рублей годового дохода.
Бояре, присягнувшие Владиславу, от зависти волками выли.


                LXXYII

30-го октября 1610 года королевский гетман Жолкевский торжественно
представил королю Сигизмунду драгоценный плод своих побед – поверженного московского царя Василия Ивановича Шуйского всея Руси самодержавца.
- До чего же спесивый народ! – изумился Шуйский, озирая приготовленную то ли для короля, то ли самого Бога, живую картину.
Король Сигизмунд в позлащенном панцире, в шлеме, стоял в окружении знатных рыцарей на холме. За его спиной реяли знамена.
Провели пленных, взятых королевскими полководцами. Устлали подножие холма знаменами, добытыми коронным гетманом.
Наконец, повели на холм русского пленного царя. За царем следовал на коне сам Жолкевский, его полковники и хорунжие.
Запели трубы, ударили литавры и барабаны и смолкли. В наступившей тишине громогласный Викентий Крукошицкий произнес речь, превознося счастье короля и доблесть коронного гетмана.
- Никогда еще к ногам польских королей не были доставлены такие трофеи, - гремел голос Крукошицкого, - ибо отдается армия, знамена, полководец, государь земли, наконец, государь со своим государством!
- Кланяйся! – шипели королевские вельможи Шуйскому. – Королю поклонись! Встань хоть на одно колено!
Шуйский совсем маленький перед королевскими телохранителями, смотрел поверх головы Сигизмунда, король даже оглянулся.
- Царь всея Руси! – не выдержал Жолкевский. – Король Речи Посполитой ожидает от тебя покорности. Поздно упорствовать!
- Не приличествует московскому царю голову склонять перед королем, - ответил

                252

Шуйский. – Бог судил мне быть на этой горе. Одному против короля и против его войска. Да как одному? Вот Смоленск-то! И что ты так гордишься, Жолкевский? Не в бою ты меня взял, не польскими руками схвачен, ссажен с коня. Мои московские изменники, мой
род отдали меня тебе.
Тишина разразилась на холме.
Течение праздника нарушилось, ответить Шуйскому было нечего.
Его повели прочь с холма. Заиграла музыка, перед холмом рысью прошла рота гусар – крылатой польской конницы. Тем торжество и кончилось.
Попало Жолкевскому и от русских послов. Филарет уличил коронного гетмана в оскорблении православной веры.
- Это кощунство и самоуправство – позволить иноку Василию да инокине Марии ходить в мирском платье.
- Я не знаю, как мне обращаться с вашей милостью. Один называют Филарета митрополитом – тогда ваша милость есть высокопреосвященство, другие же именуют патриархом, тогда мне следует называть вашу милость святейшим. Но разве не удивительно: вы не ведаете сами иноческих имен Василия и Марии. Верно, я не искушен в тонкостях священных обрядов, принятых в московских церквах, однако, уверен: начальное пострижение противно и вашим и нашим церковным уставам. Царь Василий и царица Мария не произносили клятв перед Богом. Эти клятвы дали за них насильники. Светлейший патриарх Гермоген почитает за иноков тех, кто давал клятвы.
Филарету пришлось извиниться перед Жолкевским. Посольские съезды стали пустыми. Поляки требовали от послов, чтоб приказали смоленскому воеводе Михайлу
Борисовичу Шеину сдать город королю, послы отвечали – Шеин их не послушает.
Король осерчал, посольство арестовали, отправили в Польшу.
Увезли в Польшу и царя Василия Ивановича. Вместе с братьями он жил в Мокотове под охраной, но без особого утеснения. Королю высокие пленники нужны были живыми и здоровыми. Во время пребывания в королевском лагере получил он подарки: от Сигизмунда – серебряную братину и серебряную ложку, от литовского канцлера Льва Сапеги – серебряный ковш, стакан и еще две ложки.
Долго был ответчиком за всю старую Русь святой город Смоленск, но измену ветром носит. Как чуму. Искала злая болезнь слабого, искала и нашла. На весь Смоленск – одного Андрюшку Демина. Да только и одного изменника хватило погубить весь город: указал полякам слабую стену.
3-го июня 1611 года в день перенесения мощей благоверного царевича Дмитрия из Углича, после двадцати месяцев осады Смоленск пал. Славный воевода Шеин, хоть и желал биться до смерти, но, помня слезы жены и детей, сдался Потоцкому.
Шеина пытали, предъявив ему двадцать семь вопросов. В Литву отправили в цепях, держали в тюремном замке, не снимая железа с рук и ног.
Семью Шеина, как добычу славы, делили. Сына взял король, жена и дочь достались канцлеру Льву Сапеге.


                LXXYIII

19-го октября 1611 года Варшава торжествовала триумф короля Сигизмунда.
Какой народ не любит победы и славу?! Вся Варшава пришла смотреть на
покорителей Москвы и на самих покоренных. Шествие двигалось через весь город от Краковской заставы до королевского дворца. Первыми проследовала крылатая тяжелая конница, наводящая на врага ужас.

                253

Сверкали железные груди, развивались пышные плюмажи под железными шапками, ветер посвистывал в крыльях, и юные польки бросали под копыта могучих коней цветы, а рыцарям дарили воздушные поцелуи.
За крылатыми гусарами следовала панцирная пехота, били барабаны, реяли знамена, суровые лица бойцов светились.
- Да здравствует наша сила и слава! – ликовал народ.
Рассыпая дробь копыт, играя саблями, на гарцующих конях, предстали пред варшавянами украинские казаки.
Прошли алебардщики, гайдуки, мушкетеры.
Провезли огромные пушки, сокрушавшие стены смоленской твердыни. Пронесли знамена, проплыла, как по небу, шестерка белых, будто облака, коней, запряженных цугом в золотую открытую коляску. В коляске с булавой коронного гетмана восседал покоритель Москвы великий воин Станислав Жолкевский.
- Клушино! – раздались клики одних, и другие ответили: - Слава!
- Москва – слава!
- Покоренная Россия – слава!
- Слава гетману Жолкевскому!
Дивная коляска победителя и покорителя открывала иное зрелище. Несли опущенные долу знамена московских ратей, пленные знамена. Вели пленников, везли пленных воевод Смоленска и самого ненавистного, самого мужественного изо всех русских – воеводу Михаила Борисовича Шеина.
Толпа притихла перед мощью пленных русских пушек, но удивилась простому
обличью ратников.
Наконец, появилась еще одна шестерка изумительных коней, еще одна открытая золотая карета, а в ней в жемчужного цвета парчовой ферязи, в высокой, из черно-бурых лис, шапке – царь Василий Иванович Шуйский. Напротив него сидели Дмитрий с Иваном, и между ними громадный суровый пристав. Одежду для Василия Ивановича изготовили на деньги короля специально для его триумфа.
На пленников, некогда несметно богатых повелителей необъятной, чудовищной Московии, народ смотрел с удивлением.
Такой махонький, совсем старичок – а повелевал миллионами людей, пространствами немыслимыми. Сидел царь осанисто, но лицом был прост. Русский человек! У русских мудрого царя от веку не видывали.
Василий Иванович и впрямь смотрел на торжествующих поляков как на детей. Не ведают, для чего устроено королевское величание, а устроено, чтоб взять деньги у этих веселящихся, чтоб снова идти войной на Московию…
- По милости бояр государя всея Руси сделали шутом! – сказал братьям Василий Иванович и усмехнулся. Да ведь и Жолкевский, выставляя себя напоказ, разве не шут? Да еще и враль! Воеводу Шеина везут, так он и впрямь – трофей, взят в бою. Но показывают пленниками – послов. Сукина везут, Мезецкого, Борятинского, дьяка Луговского… Про нас уже и речь молчит.
- Сердится! Сердится! – закричали зеваки, указывая пальцами на Василия Ивановича. – Медвежий царь!
- Пососи лапу, медвежий царь! – толпа хохотала, смех перекидывался все дальше, дальше, хотя смеющиеся уже и не знали, чего ради смеются.
Карета, наконец, въехала на площадь перед новым королевским дворцом. Сигизмунд оставил Краков и Вавель ради Варшавы.
Гетман Жолкевский подошел к карете Василия Ивановича и, слегка поклонившись, сделал широкий жест, приглашая следовать в Сенаторскую избу.
- Терпите, - сказал братьям Василий Иванович, разминая ноги.
                254

Сенаторская изба ошеломила московских владык. Зала как поле. Потолок – поднебесье. Окна с двух сторон огромные, набранные из цветных стекол. Справа и слева длинный ряд кресел, соединенных в единое целое. В каждом кресле сенатор. За спинами
кресел многие ряды лавок, и на них сплошь головы – шляхта. В конце “избы”, как на краю земли – возвышение, сверкающий трон, длинные лучи алмазов с короны короля, толпа вельмож, и все это на фоне ковра, уж, наверное, из самого рая.
Жолкевский, выставляя грудь колесом, прошествовал со своими лжепленниками к подножию Сигизмундова трона.
Царь Василий склонил голову, Дмитрий отдал поясной поклон, Иван коснулся рукой пола.
Сенаторы зашептались, обсуждая, достаточно ли смиренно ведут себя пленные.
Жолкевский выступил вперед и, обращаясь к королю и к сейму, звенящим голосом произнес первую фразу хорошо заученной речи:
- Вот он, великий царь московский! – указал на Василия Ивановича обеими руками. – Вот он, наследник московских царей, которые столько времени своим могуществом были страшны и грозны польской короне и ее королям, турецкому падишаху и всем соседним государствам. Вот брат его Дмитрий! – снова взлет рук и указание на вспыхнувшего, опустившего голову князя. – Се – предводитель шестидесятитысячного войска, мужественного, храброго и сильного. Недавно еще они повелевали царствами, княжествами, областями, множеством подданных, городами, замками, неисчислимыми сокровищами и доходами, но, по воле и благословению Господа Бога, под нашим величеством, мужеством и доблестью польского войска, ныне стоят они жалкими пленниками, всего лишенные, обнищалые, поверженные к стопам вашего величества и, падая на землю, молят о пощаде и милосердии.
Жолкевский умолк, давая время жалким пленникам упасть на землю. Пленники не шевелились, пауза затягивалась. Лица зрителей вытягивались. Василий Иванович видел это краем глаза, посмотрел на братьев, улыбнулся, переложил шапку из правой руки в левую, неторопливо нагнулся, достал пальцами земли, поднес руку к губам, поцеловал.
Дмитрий на колени пал неторопливо, ткнулся головой в пол, вскочил.
Иван заплакал вдруг, отбил три смиренных поклона.
- Ваше величество! – воскликнул Жолкевский, переводя дух. – Я вас умоляю за них! Примите их не как пленных, окажите им свое милосердие. Помните, счастье непостоянно! Никто из монархов не может назвать себя счастливым, пока не окончит своего земного поприща.
- Я жалую стоящих передо мною! – сказал Сигизмунд. – Пусть подойдут.
Дал целовать руку всем трем Шуйским.
Следующим говорил канцлер Крыский. Растекся речью витиеватой, восхваляя Сигизмунда, но более Жолкевского.
- Ум гетмана, доблесть польского войска, счастье короля, дали плоды изумительные! – восклицал на каждом слове Крыский. – К королевским ногам рыцари
Речи Посполитой не раз бросали знамена посрамленных врагов, хоругви покорившихся народов, но пленный царь – первый в истории державы. Слава королю Сигизмунду! Слава коронному гетману Жолкевскому!
Канцлер кончил речь, обращаясь к Шуйским:
- Радуйтесь! Вы в руках не жестокого варвара, но монарха просвещенного и набожного, доброго христианского короля. Да хранит его Господь!
            И тут поднялся воевода сендомирский Юрий Мнишек. Метал в московского царя громы и молнии, требуя казни за вероломное убийство Дмитрия, царя коронованного, всеми признанного. За убиение панов, приехавших на свадьбу. За слезы коронованной царицы Марины, за поругание, за ограбление, за неволю, какие претерпел сам он, сенатор
                255

Речи Посполитой, от похитителя московского торна, от исчадия ада, называющего себя царем московским.
Речь Мнишека была выслушана, но оставлена без внимания. Сигизмунд отпустил
братьев Шуйских с миром. Их отвели в одно помещение дворца, оставили в покое до вечера.
Жолкевский не случайно помянул в своей речи турецкого падишаха: на сейме присутствовал посол Порты.
Вечером король давал пир в честь турецкого гостя, и тот вдруг пожелал видеть бывшего московского царя. Василия Ивановича одели в вишневый бархатный кафтан, в золотой парчовый охабень, привели на пир, посадили напротив турка. Этот азиат, сверкая черными глазами, долго рассматривал Шуйского, потом посол поднял кубок и сказал здравицу королю. Говорил по-польски, слова произносил старательно, и Василий Иванович понял сказанное. Речь шла о счастье Сигизмунда. Бог давал ему императора Австрии Максимилиана, а ныне послал московского царя. Такому можно только дивиться да славить Аллаха.
- Не дивись моей участи! – вдруг ответил турку Василий Иванович. – Я был сильный государь, а теперь – пленник. Но попомни мое слово: если король овладеет Россией – твоему государю не миновать моей участи. У нас, русских, так говорят: сегодня мой черед, а завтра твой.
Глаза турка вспыхнули гневом, но ничего не ответил. Во время пира все взглядывали на Василия Ивановича, призадумываясь, а русский царь кушал, пил вино и
не горевал, что это его последнее царское застолье.


                LXXIX

Праздники поношения закончились. Шуйских отвезли за сто тридцать верст от Варшавы, в заброшенный Гостинский замок, под стражу почетную, свободную. Имена новых постояльцев замка держали в секрете, называя князьями Левиными.
Старостой гостинским и правителем замка король прислал Юрия Гарвавского, стражей командовал пристав Збигнев Бобровицкий.
Василия Ивановича поместили в комнате над воротами замка. На окнах железные решетки, стены высокие, серые – каменный мешок.
- Вот ты какое, последнее прибежище! – сказал Василий Иванович, окидывая рассеянным взором свой каземат.
- Здесь светло и тепло, ваше величество! – поклонился государю пан Збигнев. – Прислуживать вам будет шестеро слуг, ваших, русских.
Слуг вывезла жена Дмитрия Екатерина Григорьевна, всего их было тринадцать.
Дмитрию с супругой назначили жить в первом этаже замка, с окошком на мост и на рощу причудливо разросшегося неухоженного виноградника.
Ивана устроили во флигеле, большую часть которого занимала семья пристава.
Василий Иванович установил складень со Спасом, с Богородицей да Иваном Крестителем на столике в красном углу. Слуга по имени Втор сказал:
- Я угольник сделаю.
- Лампаду бы добыть.
- Не сыщем, так соорудим, - пообещал слуга.
Василий Иванович подошел к окну, сел в деревянное, ласково скрипнувшее, креслице. Прямая, как стрела дорога, светилась среди пирамидальных, очень высоких тополей. Далеко Василий Иванович не видел…

                256

- Поглядим, сколь много у нас свободы, - сказал государь и пошел из комнаты, спустился по лестнице во двор.
Не остановили.
Тогда он отправился смотреть, как устроился Дмитрий.
Комната была занята кроватью, комодом для платья, столом.
- Скажи мне, Екатерина Григорьевна, - спросил Василий Иванович, смущенно улыбаясь. – Пока нас везли сюда, и, знаешь, даже во сне, хотел я вспомнить себя ребенком, и не мог. К чему бы это?
- Наверное, ты не был ребенком, вот и не можешь вспомнить, - в сердцах сказал Дмитрий: ему не нравилась теснота жилища.
В глазах Екатерины Григорьевны тоже мерцала ненависть, Василий Иванович удивился:
- За что ты на меня в обиде, Екатерина Григорьевна?
Она молчала, но злые очи засверкали чаще и ярче. Василий Иванович вздохнул.
- Напрасно гневаешься. Твой супруг погубил меня, в Клушино. Но я не виню Дмитрия. Мы – дети греха. Мой отец водил дружбу с опричниками, о твоем же батюшке, Екатерина Григорьевна, умолчим. Не станем поминать и наши вины перед людьми, перед Богом. Их много, - вдруг поклонился Екатерине Григорьевне до земли. – Прости меня! Ах, если бы я только вспомнил себя ребенком… Тогда бы я жил…
- Зачем?! – крикнула, как сорвалась, Екатерина Григорьевна.
- Ради жизни. Мне шестидесяти нет. Навуходоносор семь лет травой питался, а
потом Господь вернул ему величие и царство.
- Тебе не вернут! Тебя вся Москва ненавидит! – закричала Екатерина
Григорьевна.
- Неправда, - сказал Василий Иванович. – Нам другого надо опасаться. Как бы в Москве не пожелали моего возвращения.
- И что тогда? – спросил Дмитрий насмешливо.
- Тогда нас убьют… Сеном удушат.


                LXXX

Дома земля давно белая. Лес, как царь-государь, в горностаевой шубе. А здесь одно небо в пороше, зима в воздухе тает.
Запестрело, наконец, побелело. Потом сыпало, сыпало. Гостинский замок стал ниже, меньше.
У Василия Ивановича кружилась голова даже по утрам. Однажды, поднявшись с постели, он упал.
Приезжал доктор, важно чмокал губами, пустил кровь и приписал лежать.
Василий Иванович лежать не захотел. Одевался, молился, смотрел в окно, ожидая, когда подадут кушанье.
Ему хотелось веселой трескучей зимы, но более всего он ожидал тепла. Да только мысли о тепле день ото дня становились холоднее, оборачивались сосульками.
И приснился сон Василию Ивановичу. Годунов младенца несет.
- Меня! – обрадовался князь.
Подошел к Борису Федоровичу, развернул пеленки, а это – другой.
- Сынишка, - сказал Годунов. – Первенец. Помнишь, я носил его в храм Василия Блаженного, святой водой поил, а он – помер.
Пробудившись, Шуйский лежал в изнеможении, в отчаянье.

                257

Торопливо принялся вспоминать, что сделал доброго для царства. Мысли рассыпались, как пшено, и ни одну из пшенинок не удавалось взять пальцами, поднести к глазам, рассмотреть. Ну, никак, никак нельзя было ухватить. Ни единого зернышка.
 “Да ведь опять сон, - успокоился Василий Иванович. – Птицей надо обернуться, чтоб наклевать пшено”.
… В тот разъяснившийся день царица Марья Петровна не сидела возле окна в келии своей во граде Суздале, за стеной Покровского Девичьего монастыря. Вышивала серебряной крученой ниткою ангела на плащанице.
Синицы на голеньких вишнях свистели. Тонко, чисто. В небесных полынях являлось солнце, и Марья Петровна чувствовала, как луч прикасается к щеке, и, радуясь ласке, думала о муже.
- Пусть и тебя согреет, как меня.
Вдруг потемнело, грубый сильный удар побил окна.
Марья Петровна вскрикнула. Подбежала келейница.
- Что, государыня? Снежком, что ли, попала в окно птица?
Марья Петровна тоже посмотрела: в оконном углублении, склонив голову на раскрытое крыло, лежал белый мертвый сокол.
- Как же это он разбился? – удивилась келейница. – Откуда взялся?
- Издалека, - сказала Марья Петровна и до того побледнела, что и губы у нее стали белы. – Это он. Его не стало.
- Господи, о ком ты?
- О муже, о государе Василии Ивановиче.


                LXXXI

В августе 1612 года Сигизмунд III с сыном отправились в московский поход. В грамоте из Орши, писаной в сентябре, он известил московских бояр, что прежде не мог отпустить сына Владислава на царство, так как тогда он постоянно болел. Но теперь Владислав поправился, и король идет венчать его царским венцом и диадемою.
Поход был связан с риском. Война ставила перед королевской семьей новые проблемы. Монарха более всего беспокоило будущее сына. Чтобы обеспечить его безопасность, отец готов был уничтожить всех его реальных и предполагаемых соперников на русский престол. Шуйские, томившиеся в плену, были в их числе. Если бояре захотят ссадить Владислава, кто знает, не вспомнят ли они о его предшественнике – законном самодержавце Шуйском?
Положение польского гарнизона, осажденного в Кремле, было критическим. Силы объединенного земского ополчения добились крупных успехов в войне с королевскими войсками и отрядами семибоярщины.
Собравшиеся в Москве на Красной площади слушали выкрики дьяков с Лобного места:
- Бояре довели нашу жизнь до крайности. Соли нет, хлеба нет, одни пушки на стенах. Вольница под Москвою, никто мимо их застав в Москву не пролетит, не пропустят они повозки с хлебом. Некому возглавить бояр в Москве.
- Нужно из Польши вернуть царя Василия Ивановича. В трудное время не оставляли нас князья Шуйские. Кому-то было выгодно убрать из Москвы Шуйских, им не выгодно их возвращение.
- Давай Шуйских!
- Возвратить Василия Ивановича на царство.

                258

Сигизмунд III в это время стоял на границе и своевременно получал известия обо всем происходящем в России, в Москве.
Староста гостинский Юрий Гарвавский в конце августа получил от короля
указания: “Война требует издержек. Содержание всех Левиных в замке становится накладным. Время двух старших отправить в мир иной…”
Василий и Дмитрий Шуйские имели разный возраст и обладали разным здоровьем. Но умерли они почти одновременно, и оба насильственной смертью. Царь встретил свой смертный час 12-го сентября. Никто из близких не присутствовал при этом. Дмитрий скончался пять дней спустя. Тюремщики разрешили его жене и слугам присутствовать при умирающем в агонии князе.
Дмитрий Шуйский казнен из-за титула. В качестве конюшего он в периоды межцарствования обладал правами местоблюстителя царского престола. После смерти царя Василия он на законном основании должен был унаследовать шапку Мономаха.
Трупы казненных тайно предали земле, чтобы никто не догадался о местонахождении могил. Василия Шуйского закопали под воротами замка.
На младшего их трех братьев – Ивана Шуйского – права престолонаследия не распространялись и его пощадили.
Помилованному князю была уготовлена судьба таинственного узника. Он должен был забыть свое подлинное имя и происхождение. Отныне он фигурировал под именем Ивана Левина. Расход на его содержание урезали до трех рублей в месяц. Оставшиеся у него дорогие вещи отобраны в королевскую казну.
Поход Сигизмунда в Россию кончился полной неудачей. Королевская рать бежала из-под Волоколамска, бросая на пути скарб и повозки. В феврале 1613 года
князь Иван Шуйский был освобожден из-под стражи и принят на службу “царем московским” Владиславом. Его положение при дворе королевича было скромным.
В 1619 году Иван Иванович вернулся на родную землю. Вернули ему боярство, вотчины, но особых служб царю Михаилу Федоровичу он не служил, а сидел себе в Думе да иной раз местничался.
Умер он в 1638 году, бездетным.
На нем древний род князей Шуйских, Рюриковичей, родни святому князю Александру Невскому, род, давший России царя и многих славных великих воевод – прервался.
Царица Марья Петровна, принявшая иночество с именем Елена, умерла в 1625 году в Новодевичьем монастыре.
В 1620 году Сигизмунд III приказал извлечь из земли и перевезти в Варшаву останки Василия и Дмитрия. Тела перезахоронили в небольшом круглом здании из камня с куполообразной крышей и шпилем. Мавзолей был воздвигнут у большой дороги, близ Краковского предместья за городской чертой.
Ни захоронение у ворот Гостинского замка, ни второе погребение не сопровождались надлежащей церковной церемонией.


                LXXXII

После неудачной для России Смоленской войны и подписания договора с речью
Посполитой король Владислав отказался от титула московского царя.
Останки царя Василия поляки разрешили перевезти в Москву.
Царь Михаил Романов позаботился о том, чтобы города на всем пути следования траурного кортежа оказали высшие почести останкам польского узника. 11-го июня 1635

                259

года Шуйские после большой панихиды были торжественно погребены в Архангельском соборе Кремля. По всей Москве звонили колокола. Россия простилась с Шуйскими.
Князь Василий Шуйский был последним из Рюриковичей, занимавшим московский трон.