Во дворе стоял сумасшедший визг и зычный ор, вокруг все гремело и рушилось, а в будке обреченно поскуливал забившийся в угол Драп, названный так в порыве неземного вдохновения своим обдолбавшимся хозяином. Визжали Сережины мать и бабка: первая, пьяная вусмерть и практически ничего не соображавшая, визжала, по-видимому, за компанию; вторая – от ужаса, что любимого внука сейчас зарубят топором. Отец Сергея валялся пьяный в доме, и наружу не высовывался. Топором орудовал мой папа, на пару с Сергеем они орали и матерились так, что слышала вся улица. За калиткой собралась целая толпа соседей, и толпа эта, не имея возможности что-либо видеть, громкими голосами, перекрикивающими друг друга и бедлам за забором, предполагала, как водится, самое худшее.
- Убьёть сейчас, как пить дать, зарубить… пацана-то…
- Спасать надоть, слышь, хрен старый, чё стоишь, уши развесил, делать надоть чёй-то…
- Дык, я чё, я ж… подсобил бы кто, чё ли… люди добрыя!
Тут из-за забора раздался звон разбивающихся стекол, потом низкое, утробное подвывание «ы-ыы-ыыы», оборвавшееся совсем неожиданно и на высокой неестественной ноте, и все стихло.
- Ну все, убив, стало быть, - констатировал мужик, за минуту до того просящий подсобить, и облегченно и мстительно добавил, - и поделом!
- Ты чё эт, хрен старый, мелешь-то? пацан-то молодой и гарный быв, чё плохова-то он те сделал?
- А мне-то чё? Девку вона куда потащив… Чё тащив-то, кумекав бы башкою своею непутёвою сперва…
Тут на деда зашикали со всех сторон – в том духе, что сама, мол, виновата, никто ее силком не тащил, а потом за калиткой раздался вдруг странный хруст, топот двух пар ног, убегающих и догоняющих, и просительно-угрожающий вопль:
- Не надо, дядь Вань, я ж бегаю от вас, потому что пришибить не хочу! Но я могу и передумать!..
- Ах ты, мразь, да я тебя!.. зарублю, козла, ****ь, догоню щас и зарублю, сволочь ты, дочь спаскудил! – мой отец орал так, как я не слышала никогда ни до, ни после того.
За забором оживились:
- Жив исчо, касатик, значить… ну, и хорошо эт, нихто никаво исчо не зарубав, стало быть…
- Ах ты, дурень старый, слышь чаво? Милицию звать надоть…
Тут со двора донесся наконец призывный голос бабы Зои:
- Соседушки, милые, дорогие, спасите-помогите, убивають внучка Сереженьку-у-ууу…
Толпа заволновалась, пошла неровными волнами, и даже кто-то уже собирался бежать за милицией, но внезапно раскрылась калитка, и оттуда вывалился страшно вращающий глазами мужик с топором, поднятым повыше для острастки, взъерошенный, и, матерясь на чем свет стоит, стал прокладывать себе локтями путь сквозь строй изумленных соседей, порыкивая угрожающе:
- Разойдись, а не то зашибу, бляха-муха!
Вообще мой отец – очень культурный и хорошо воспитанный человек, просто в данных обстоятельствах у него слегка съехала крыша. С утра пораньше он миролюбиво пришел в дом к Сергею, куда мы отправились с дороги, с вполне понятной каждому нормальному отцу целью забрать блудную дочь домой. Но, получив двойственный отказ, мой и Сережин, он рассвирепел, обезумел и кинулся домой за топором. То, что было дальше, вы уже приблизительно знаете. Добавлю лишь, что Сергей все же отстоял меня, отделавшись только вывихом лодыжки и множеством ушибов разной степени тяжести, а я осталась жить в его доме, вместе со всей его припудренной семейкой, снова среди кур, угля и дров, и то было как возвращение в детство. Правда, уже очень скоро такая сомнительная романтика мне надоела, но делать было нечего – на снятие собственного угла денег мы не имели. Так мы начали жить вместе.
В школе меня восстановили с трудом, потому что, во-первых, я пропустила полтора месяца учебного года, а во-вторых, и до того уже рассматривалась школьным педсоветом как весьма неблагонадежный элемент – странно выглядящий, странно мыслящий и, что самое страшное, имеющий на все и вся свою собственную точку зрения, периодически высказываемую. Но за определенного размера мзду и из уважения к моим родителям меня милостиво согласились потерпеть, благо, недолго оставалось.
Я еще не рассказывала о своих родителях – думаю, самое время. Папа, Иван Петрович Григорьев, в то время был очень уважаемым человеком, занимал достаточно престижную должность главного инженера крупнейшего в области металлургического комбината. Это потом уже комбинат развалился, папу уволили, как простого смертного, несмотря на то, что он сам был твердо убежден, что такой день никогда не наступит. Уволили, надо сказать, незадолго до пенсии, и потому это стало для отца двойным ударом, он начал заметно сдавать, баловаться алкоголем, и в конце концов довел себя до инсульта. Но, будучи человеком очень сильным, даже жестким, выкарабкался, бросил пить и курить, и все-таки смог смириться с ролью пенсионера, хотя по молодости частенько говаривал, что работать будет до тех пор, пока его не вынесут из-за стола вперед ногами. Так что от папы мне досталась некоторая резкость характера, железная сила воли и IQ гораздо выше среднестатистического.
Мама, Виктория Сергеевна, – бывшая балерина, впоследствии домохозяйка, не интересующаяся практически ничем, кроме мыльных опер, женских романов и сплетен. Нами, своими двумя дочерями, она всегда интересовалась тоже всего лишь слегка, постольку-поскольку, в перерывах между просмотрами сериалов и перемыванием косточек всем, кто подвернется под руку. Иногда мне казалось, что мы с Наташкой появились у нее тоже по какому-то недоразумению, просто потому, что так случилось. Мама всегда плыла по течению, характер имела легкий, отходчивый, витающий в облаках, и, надо полагать, также нечаянно, как все в ее жизни, передала мне по наследству некий романтизм, сдобренный, правда, изрядной долей иронии.
Нечего и говорить, что в сложившихся условиях ни о какой золотой медали речи уже не шло. Учителя, за исключением двух-трех наиболее человечных, смотрели на меня с брезгливой настороженностью, одноклассники косились пуще прежнего. Но, зная мой ершистый характер, отличительной чертой которого была стопроцентная круглосуточная готовность дать сдачи, предпочитали меня не трогать и держались отстраненно. Таким образом в школе я находилась почти в полной изоляции, но мне на это было ровным счетом наплевать. Через полтора года я все же окончу учебу не так плохо – в аттестате будут красоваться всего лишь две четверки. Но для моей бабушки Эмилии, интеллигентки до мозга костей, это станет настоящим ударом – она всегда видела меня делающей престижную карьеру дипломата, как ее отец Георг, и мое нежелание идти по стопам прадеда станет для любимой бабушки горьким разочарованием, может, самым горьким за всю ее сознательную жизнь, потому что она вложила в меня столько, сколько не вложил никто другой, и я честно, как на духу, могу сказать вам, что всем, что только есть во мне хорошего, я обязана именно ей.
Хотя бабушка не знала, что то было не мое нежелание, а всего лишь насущная необходимость, тщательно от нее скрываемая. Узнай она, что в свои пятнадцать-шестнадцать лет я живу не дома, а у мужчины, и занимаюсь Бог весть чем, а не учебой, ее бы непременно хватил удар. Отец заранее и наотрез откажется платить за мое дальнейшее предполагаемое обучение в университете, пока я живу с «этим», а у «этого» денег никогда не водилось – не то что на обучение в ВУЗе, а вообще. Но окончание школы без золотой медали станет лишь малым креном в моем кораблике, стремительно несущем меня – куда? Вот бы знать наверняка… Однако я опять забегаю намного вперед. Пока в моей судьбе произошло нечто, из-за чего мне показалось, что кораблик мой уже не просто кренится, а тонет, неминуемо, хотя и живописно, дудя во все трубы, и даже сигнал SOS послать некому… Случилась в общем-то тривиальная, даже банальная и логически предсказуемая вещь – я забеременела.
2011