Думается, внимательный читатель мог заметить одну особенность предыдущих глав: они писались совершенно несуразное для столь небольшого объема время. Проще говоря, редко я возвращался к «Детям идеалов» на протяжении 2004 года. Лишь к началу зимы, к декабрю собираюсь, решаюсь писать – и основной корпус текста, весьма немаленький, сочиняю в ближайшие 6-8 месяцев.
При этом возвращении замысел произведения я несколько модифицировал, переменил, хотя не так радикально, как в дальнейшем. Получился истинно подростковый вариант: угрюмый, без комических сцен, наполненный неразрешимыми, катастрофическими противоречиями. Сложнее сделались и Гаргат, и Хелена, и более прочих антагонист – Кошка: из обыкновенного бандита и враждебного идеолога в мечущегося, страдающего героя превратился. Но глобальные изменения произойдут позднее.
VI. Гаргонта будет мстить.
Приблизительно в два часа пополудни того самого дня, когда император столь неожиданно и поразительно быстро подружился с Хеленою, в городе Воронеже, равно как и в Царском селе, наблюдалась замечательнейшая, солнечная погода; расцветали многочисленные деревья, белейшими цветами покрывались вишни и абрикос; к полудню небо совершеннейше расчистилось от облаков, и город наполнился удивительною чистотою и светом. Между тем, жизнь в Воронеже продвигалась образом абсолютно обыкновенным: в честь воскресного дня организовалась ярмарка, множество купцов и мещан торговали различнейшим товаром, съезжались жители посадов и большинства окрестных деревень; дворянство же подготавливалось к предстоящему вечернему балу в доме у губернатора; и мало кто из воронежских гаргатинцев уделял хотя бы незначительное внимание светлой и чудотворно прозрачной природной красоте, затененным сводчатыми арками деревьев аллеям парков, расчищенной сверкающей воде – им таковое казалось чрезвычайно обыденным и привычным.
В запущенных, превращающихся в нищенский пригород северных кварталах города (данным кварталам новый губернатор уделял еще менее внимания, нежели предыдущий, не испытывая никакого сочувствия к этим тихим, брошенным местам) даже в шумный и суетный ярмарочный день стояла настороженная, опустошенная глушь; не виделось на улицах прохожих, редкие и обедневшие лавки пустовали, лишь в некоторых питейных домах и прочих небольших оного рода заведениях собирались компании праздношатающихся пьяниц и обездоленных нищих. Не выделялась ничем эксцентрическим или странным и серая, разоряющаяся лавчонка мещанки Кожиной; лавка таковая, располагавшаяся на перекрестке грязных, замусоренных переулков, в которых половина домов пустовала совершенно, находилась во владении пожилой вдовы Марьи Кирилловны, действительно фамилией Кожиной – ворчливой и скупой гаргатинской старухи, нелюбимой за весьма немалые и порою обескураживающие цены в заведении ее, тем более, что сторговаться с Марьей Кирилловной не представлялось возможным; разнообразие пищевых товаров имелось достаточно солидное, но завышенные цены и отсутствие в лавке водки и прочих аналогичных напитков делало заведение сие абсолютно среди местных жителей непопулярным; по таковой причине мещанка целыми днями сидела на старой, разваливающейся скамейке у окна и тихонько про себя ругалась и рассуждала о всеобщей несправедливости.
И вот, в описываемый день, в лавке данной появилась единственная постоянная посетительница – человеческая девчонка лет тринадцати, худая, темноволосая, с мрачным и недовольным всегда лицом и исключительно неприятными, настороженными глазами; одета она была в нечищеные и старые лохмотья и приходила обыкновенно раз в неделю, с колоссальным числом кошелок, сумок и мешков, закупала довольно помногу, иногда даже столько, что уносила с чрезвычайным трудом, причем брала практически всех родов товары: хлеб, пироги, молоко, говядину, вяленую рыбу, масло, яйца и еще множество других имеющихся в лавке несложных и обыденных яств; говорила она, что якобы получила вольную и одного весьма лояльного к человечеству барина (фамилии барина, однакож, никогда не называла, с величайшим упорством отмалчивалась) и находится теперь в услужении у одного местного небогатого купца; впрочем, ни о каком подобном купце мещанка и прочие посетители ничего не знали, и потому Марья Кирилловна, людей и без того не особенно любившая, относилась к девчонке недоброжелательно и подозрительно; подозревала даже, что девчонка занимается какими-либо нечистыми делами, но выспрашивать подробнее побаивалась, да и не желала.
Итак, часа в два пополудни в лавку явилась оная страннейшая и неприятная (комментарий 2008: одиозная) девчонка; явилась она весьма заурядно, ничем сравнительно с предыдущими посещениями не выделяясь, принесши с собою колоссальные сумки и мешки; девчонка огляделась исподлобья, грознейшим взглядом изучая исключительно все запылившиеся углы, и, убедившись, что посторонние лица в лавке отсутствуют, с сухостью кивнула оборотившейся к ней Марье Кирилловне.
–Опять пришла, – недовольно и брезгливо проворчала, подымаясь, мещанка; однакож, несмотря на внешнюю неприязнь, внутренне Марья Кирилловна была чрезвычайно довольна таковым визитом, ибо за счет получаемых ею сегодня финансов она отличнейше могла существовать до последующего посещения; девчонка, собственно, и составляла основной доход Марьи Кирилловны, во всяком случае до сих пор. – Ну, здравствуй.
–Свесьте мне картошки этот куль, – без предисловий начала заказ свой посетительница, – хлеба дайте булок пять, окорок вон тот и снизку рыбы копченой вон ту… Да еще два фунта чаю, три фунта масла, колбасы этой да сыру полголовы, лимон, компоту еще две банки… еще что? Черешня это?
–Ага, – произнесла неразборчиво мещанка, стремительно выполнявшая немалый заказ. – Рано ноне черешенка-то, скороспелка того… уродилась.
–Рано, – механически и совершенно равнодушно повторила девчонка и продолжила. – Так вот, черешни этой, пряников да творогу тоже по три фунта. Молока вот банку да повидла, а еще яиц пару десятков… Да ватрушек вон тех пяток.
–И как утащишь все ведь! – неопределенно проговорила Марья Кирилловна, – Как господин-то твой поживает?
–А как им хотца, так и поживает, – лаконически и с величайшей изворотливостью ответила девчонка, получая последние свои покупки и расплачиваясь.
Мещанка Кожина чрезвычайно мрачно и недоверчиво провожала едва передвигавшуюся под непосильным грузом девчонку, размышляя с трудом о том, что же данная личность представляет в действительности и машинально пересчитывая полученные ею деньги.
Между тем необычная сия человеческая девчонка удалилась несколько от описываемой лавки и повернула налево, удаляясь в очередной безвестный и абсолютно пустой переулок, углубляясь таким образом в наиболее запущенный и необитаемый квартал города; здесь отсутствовали серые и чрезвычайно оживленные многоэтажные дома, лишь полуразрушенные и давно покинутые небольшие хижины, избы мастеровых и маленькие особнячки неприметных чиновников и помещиков виднелись вокруг; сады и палисадники местных зданий заросли чрезвычайно густо бурьяном, крыши и стены местами пообвалились, изгороди практически отсутствовали, а вывески, извещающие о хозяевах дома или же о наличии какого-либо заведения в зданий, стерлись и порою были даже в совершенстве оборваны. Таковы были обыкновенные задворки провинциальных городов новой Российской империи; никто исключительно из местных жителей, в том числе разбойники и грабители сюда не заходили, ибо о местах здешних ходило множество чрезвычайно странных сплетен и поразительных легенд, преимущественно казавшихся совершенно не реалистичными (комментарий 2008: достоверными); автор не будет приводить читателю излишние подробности по поводу базарных россказней мещанства воронежского, однакож отметит, что россказни таковые не являлись на самом деле абсолютным вымыслом и значительная доля правды, как правило, в них имелась.
Итак, чрезвычайно подозрительная человеческая девчонка двигалась по заросшим диким бурьяном деревянным прогнившим мостовым запущенного квартала, волоча за собою колоссально нагруженную и подскакивающую на частых ухабах и провалах телегу, поворачивая порою с уверенностью и все более углубляясь в таинственные руины, петляя временами среди заборов и покосившихся сараев; уверенность ее означала наверно, что путь для девчонки вполне обыкновенен и досконально ею изучен, пускай и цель движения ее покамест находилась в неизвестности.
Надо сказать, двигалась она с выражением хмурого, равнодушного, несколько даже озлобленного упорства на лице, оглядывалась временами по сторонам и с недовольством и осторожностью прислушивалась; нельзя сказать, что девчонка была особенно красива или же симпатична; лицо ее выделялось болезненною бледностью, худобой (15.01.05.), и вместе с тем заурядною грубоватостью крупных черт; большие черные глаза ее горели холодной, исключительно озлобленной и вместе с тем загнанной, сокрытой ненавистью, постоянно двигались в опасливом возбуждении и посматривали блестящими искрами из-под нависших тяжелых и кустистых бровей; волосы ее, редко расчесываемые, находились в совершеннейшем беспорядке и, судя по всему, промывались недобросовестно; собою же девчонка была также чрезвычайно тонка, худа, но без элементарного изящества, грациозности, а со странною быстротою и суетливостью движений; таким образом, внешне она бы представлялась наиболее заурядной дворовой служанкой или же помощницей поварихи, если бы не необыкновенная, ужасающая молчаливость (девчонка в процессе всего своего похождения не произнесла ни слова) и дикая, фанатическая злоба, схожая со злобою спасающегося от неизбежной смерти при жестокой человеческой охоте зверя; таковая злоба придавала девчонке абсолютно иное в глазах окружающих значение, которое и служило причиною их настороженности по отношению к ней.
И вот, таким образом неспешно прошедши несколько покинутых населением воронежских кварталов, она остановилась около обыкновенного полуразрушенного, серого, со сгнившими балками и развалившимися перегородками одноэтажного здания, крыша на котором, вместе с предполагаемым чердаком, отсутствовала. Девчонка настороженно огляделась, вздрагивая и глубочайше вздыхая при каждом повороте головы своей, прислушалась и, убедившись, что никто более вокруг не присутствует, стремительно затащила вслед за собою на крыльцо телегу и с нею направилась вглубь развалин постройки; пол мрачноватых комнат местами провалился, образовав немалые и глубокие канавы, повсюду осыпалась штукатурка, и повсюду располагалась мелкие осколки и обломки кирпичных потемневших стен; однакож внимательный глаз уловил бы, что, несмотря на отсутствие мебели и чрезвычайную разруху, дом несомненно обитаем, ибо многолетней пыли, которой обыкновенно покрываются заброшенные здания, тут не имелось, а порою даже возможно было разглядеть грязные следы обыкновенных мужицких сапог, а также страннейших туфель, в которые облачилась в данный момент описываемая девчонка, туфли таковые отличались порванностью, абсолютнейше неприятной белой в синюю полоску окраскою, наличием шнуровки и неизвестным никому мягким материалом, служившим некогда сырьем для изготовления подобных туфель. (Комментарий 2008: Пусть лучше на ней будут мужицкие сапоги.) Девчонка двигалась с величайшею внимательностью, вглядываясь в пол и обходя провалы и трещины, с трудом увлекая вслед за собою непослушную и громко скрипящую телегу.
Наконец, она оказалась в некоем необычайно темном и грязном углу, у несколько выделяющейся и выпуклой части стены, в полтора метра приблизительно длиной и заляпанной отпечатками чьих-то неизвестных рук. Внимательный и пристрастный наблюдатель, осматривая здание описываемое снаружи и изнутри последовательно, приметил бы также, совершенно особенную конструкцию наружной стены, которая на таковом участке весьма резко утолщалась и выдавалася на улицу; цели в этой конструкции обнаружить не представлялось возможным, ибо значительное пространство внутри стены, сошедшее бы по размерам своим за кладовую, наверно не имело входу или же заполнено было глухими рядами камней. Однакож девчонка не смутилась данной странности и, осмотревшись для убедительности еще раз, правою рукою начала стремительно и аккуратно нащупывать нечто на стене; наконец, ей, надо полагать, удалось нажать некоторый хитрейше замаскированный рычаг, после чего стена медленно и чрезвычайно тихо раздвинулась в стороны, обнаружив внутри себя небольшое квадратное помещение, выглядевшее совершенным контрастом по сравнению с грязными развалинами пустынного строения и вместе с тем со всеми прочими архитектурными произведениями Российской Империи; помещение сие обито было блестящими начищенными металлическими пластинами, со всех сторон его перекрещивались многочисленные стальные балки и алюминиевые планки; пугающим огнем мерцали красные кнопки слева и подвешенная под потолком плоская синеватая лампа, придающее подозрительной комнате атмосферу настороженной пустоты и озлобленности.
Девчонка, тем не менее, уверенно и с колоссальной твердостью вошла вовнутрь комнаты, увлекая за собою телегу, которая посреди металла и различных технических чуд выглядела чрезвычайно нелепо, и равнодушным, холодным жестом надавила на одну из мерцающих кнопок. Подъемник, каковым оказалось сие своеобразное переплетение балок, с монотонным скрежетом двинулся вниз, предварительно заперши автоматически секретную дверьиз руин здания; вокруг проходили однообразные и печалящие взор картины –сверкающие серые панели, сплетения цветастых проводов и редкие оголенные кирпичные стены; затем кабина повернула вбок и, проехавши несколько времени в горизонтальном положении, остановилась, отворивши рокочущие металлические двери. Девчонка, по-прежнему везя за собою нагруженную телегу, выбралась в длинный, кажущийся бесконечным белый прохладный коридор; дневной свет не проникал в глубокие подземелья, и потому крашеные стены, железный, состоящий из аналогичных тем, что имелись в туннеле, пол и тяжелые, глухие двери освещались лишь неяркими и навевающими уныние электрическими прямоугольниками, а потолок над ними практически не угадывался, теряясь в бесконечных переплетениях кабелей и тонких, узких кусков алюминия; в коридоре стояла настороженная тишина, не слышалось ни единого шага, не угадывалось даже присутствие здесь чего-либо живого; только издалека, откуда-то из глубины, доносился жуткий приглушенный рокот таинственных подземных машин, о функциях которых сама девчонка и не догадывалась, ибо столь глубоко никогда за несколько месяцев существования здесь не опускалась.
Она с исключительным спокойствием прошла приблизительно пятьдесят шагов и остановилась около одной из дверей, находившихся слева; проведя сложные и не поддающиеся описанию манипуляции с замком, девчонка вошла вовнутрь самостоятельно отворившегося помещения, затащила телегу и, нащупавши привычным жестом кнопку на стене, осветила комнату электрическим светом, после чего, наконец, затворила за собою дверь очередной активацией некоего пугающего механизма. Комната, в каковой оказалась в данный момент девчонка, имела значительно более простой и жилой вид, чем предыдущие несколько «футуристического» типа помещения: стояла плохо застеленная и грязная кровать, встречающаяся обычно в больничных человеческих палатах; имелся в центре стол, видимо, для принятия пищи и несколько обшарпанных табуретов; обстановку дополняли устаревшие бытовые приборы начала века, именуемые телевизор, холодильник и умывальная раковина, в которой валялась груда немытой посуды. Девчонка по-хозяйски и молчаливо осмотрелась вокруг (описываемая комната, кстати же, являлась ее жилищем), после чего отворила дверцу холодильника и погрузила на пустые его полки все купленные продукты, требующие соответственного хранения; остальные же продукты она расположила на столе и внутри ящиков его, в которых также обнаружились разнообразные столовые приборы; завершив оные действия, она быстро и с неожиданной легкостью сложила телегу, превратившуюся в ее руках в маленький и неподвижный механизм, после чего положила сей механизм под кровать.
Обустроивши надлежащим образом обиталище свое, девчонка занялась, по-видимому, приготовлением себе пищи; она извлекла из стола разнообразные столовые приборы, и с помощью примитивнейшей двухкомфорной газовой плиты, оказавшейся за ширмой вместе с полками, на которых имелись кастрюли, чайник и прочая посуда, заварила себе чаю и поставила вариться несколько картофелин, а из уже готовых к употреблению продуктов – ежели говорить точнее, хлеба, колбасы и сыру – нарезала себе бутербродов, после чего, присевши, начала стремительно и с заметной жадностью поглощать их.
Между прочим, читатель, должно думать, чрезвычайно поразился и заинтересовался столь резким и неожиданным поворотом событий; в самом деле, сие восприятие в совершенстве обосновано – ведь неожиданно посредине доселе сравнительно цельного повествования автор посмел с, возможно, излишней резкостью обратиться к иным персонажам и иным событиям; однакож ничего теперь уже поделать невозможно, и потому автор предпочтет временно на описываемых действиях и остановиться. И пусть не кажется читателю, что героиня, о которой ведется повествование, абсолютно не знакома ему; называлась она Гаргонтой; да-с, читатель, она была та самая мельком замеченная человеческая девчонка Гаргонта, единственная выжившая из революционной ночлежки и подобранная компанией, в состав которой входили Владимир Александрович по прозванию Кошка, все его предыдущие знакомые и его бабка, чудом дожившая до таких времен, а также таинственная изменница гаргатинского рода, зовущая себя Демонессой; а находилась Гаргонта в течение уже практически полугода в секретном и неизвестном государству Российскому штабе, где ютились уже множество лет остатки некогда примечательной и великой части организованной преступности, и изрядно обжилась с тех пор на новом месте.
Таким образом, в необходимой мере разъяснив читателю ситуацию, автор вернется непосредственно к рассказу своему. Едва принявшись за приготовленный чай, Гаргонта услыхала вдруг назойливый и достаточно громкий стук в чудовищную дверь комнаты ее; а услыхавши, она немедленно поднялась и без колебаний отворила, в очередной раз надавивши на какую-либо из имеющихся кнопок. В образовавшийся проход чрезвычайно быстрым шагом вошла та самая Демонесса, молодая темная гаргатинка в военной одежде, но без мундира; данный костюм среди обитателей Российской империи для женщины считался, вполне естественно, исключительно вульгарным и даже карался нередко законодательством; впрочем, большинство гаргатинских дам, равно как и обыкновенных мещанок, едва ли позволили бы себе столь возмутительное нарушение элементарнейших правил этикета, однакож при демократической местной свободе и притом, сколь ужасающе одевались сам Кошка с подругою его и добрым приятелем, облачение сие выглядело приемлемо. Вошедши, Демонесса немедленно присела, а Гаргонта последовала за нею лишь после того, как заперла дверь и произнесла бодрейшим голосом «Приветик!»
–Привет, Гаргонта, – без значительной радости, даже мрачновато, отвечала ей гаргатинка. – Чай у тебя? – осмотревшись, добавила она, – Небось опять сегодня в лавку ходила?
–Да, черт, не могу я эту мразь трескать, какую Кошка заказывает! – прихлебывая чай, отозвалась Гаргонта, не принимая на лице никакого недовольства при крайне неодобрительных словах своих.
–Не обрадуется таким словам Кошка, да и старуха с ним вместе. Он-то так, по дури своей просто, а бабка проклятая все свое лепит – тайна да конспирация. Это и козе понятно, что еда гаргатинская получше, чем американский «фастфуд»…
–Да-а, фастфуд этот, блин, сволочь… – многозначительно закатила глаза к потолку Гаргонта. – И, черт его знает, как они его лопают и не травятся. Не привыкла я к фастфуду.
–Да и я, что говорить, не привыкла. Гадость оно… Да ведь только они твои походы, ох, не одобряют! Коли распознают, что тогда?
–Да кто распознает тут? Тетка эта, чо ли, мещанка? Да ей, блин, начхать.
–Да уж не скажи… Черт их, гаргатинцев, знает!
–Хо! А ведь ты сама гаргатинка! – рассмеялась невесело Гаргонта. – А правда, чего тебя сюда потянуло? Жила бы там себе, блин, среди этих подонков, вальсы’ их плясала бы… Говорят, с тобой сам император плясал?
–Эта… император до баб не охотник. Дурак он, что ли, али уже годы у него совсем поздние. Ему ведь лет под сто, не меньше будет, Гаргонта. Но так да, разок было. Танцевал. А зачем я сюда пошла? Да скучно там у них, все одни, черт их дери, церемонии да балы. Ни девке покоя, ничего. Книгу, мол, читай, только в платье этом сволочном, юбка по полу тащится, и ходи. Была там у нас одна старушенция, из крепостных людей-то (да ты уж не обижайся, старуха хорошая была), вот она свое все это помнила, как раньше жили, да мне и выкладывала. Вот ведь хорошо жили! Тусовки, говорит всякие, что хошь, то и делай, все девки в штанах и полуголые, а с этим платьем длинным и себя даже не покажешь, кругом все машины делают. Э, жизнь! Ну а дальше уж просто сюда скатиться. Вот ведь как я: год назад была княжна, потом якобы похоронили меня, и стала я теперь Демонесса, покойницей теперь вот хожу! Хе-хе…
–И чо тебе там плохо было? Подумаешь, платье носить, невелика беда. Зато живешь круто, денег полно, что хочешь, до и покупай…
–Дура ведь ты, Гаргонта, уж прости меня! – воскликнула возбужденно и с возмущением, выслушавши ее, Демонесса. – Денег много! Купить все можно! Да глупая ты, ты что об дворянских семьях думаешь? Это тебе не крутые бывшие, у них один этикет да целомудрие, поняла-а?! Да у девицы отродясь денег в руках не водилось, ее только по балам возят, сватают за кого хотят да запирают! Э-э, ты, наивная, так сказать, черт тебя возьми! Да ты хоть знаешь откуда Российская империя взялась?
–А откуда мне, блин, знать?.. Я позже родилась, а нас этому не учили. Знаю только – взялась она недавно.
–Это уж точно – всего ей сорок лет! Я-то сама не сказать чтоб хорошо об ее происхождении знаю: в книжках-то в этих дрянных каждое слово десять раз переврут на нужный им лад, так что лишь догадываться приходится. А Кошка порой словцом-другим обмолвится. Он-то побольше многих знает, не просто какой очевидец, а он ведь самого императора, говорят, знал и даже к сваре всей этой причастен был.
–Да чо ты мелешь, блин? Кошка, что ли, за империю?
–Дура, за какую он Империю? Косвенно, конечно, он причастен, и уж точно никаких революций не хотел. А ведь знаешь; Гаргонта, мне иногда так кажется, что они с императором ну до ужаса похожи!
–Ты чо? Рёхнулась али?!
–Ну, знаешь ли, перестань; дай лучше я тебе всю историю по порядку расскажу. История революции-то – штука сложная, я и сама, чай, после родилась, так что и мне попросту не разобраться. Да уж… Да начну я, что ли, так. Жил в этом городишке, в Воронеже то есть, один человек – обычный ученый. Имени его паскудного не осталось, а сам он откуда-то, что ли, вычитал, что все как в веке девятнадцатом-восемнадцатом было в России, так оно и есть лучше всего. Мол, не надо ни заводов больших, ни роботов, ни компьютеров – бред, словом. Да жил бы он так себе в каком-то кильдиме да бредил ерундой, пока в больницу не посадят за дурь. Да вот однажды познакомился он с Кошкой с нашим да со старухой (как познакомился, это уж ты у него спроси). Ну да черт с ними. И одновременно с этим Гробница проклятая вышла из-под земли!
–Гробница! – с исключительным недоверием воскликнула Гаргонта. – Да ведь она, блин, всю жизнь тут стоит и заперта!
–Э-э, дорогая моя, не ври! Она сначала-то отперлась, – продолжила размеренно Демонесса. – Людишек туда понавпускала, да через пару месяцев и заперлась, а с тех пор уж сколько лет не открывается. Людишки-то подохли с голоду, да вот этот ученый вместе с Кошкою как-то до этого успели там побывать, а потом наружу. И каждый потом с собой кое-что прихватил: Кошке одни эти колечки достались – вещичка, не говорю, полезная, но бестолковая. Ведь никак их не улучшишь и вторых таких не сделаешь. А вот сволочи этой ученой такое выпало, чего мы толком и не знаем, что конкретно выпало, да вот он научился с помощью выпавшего ему дела превращать людей в гаргатинцев. Черт! Так и выходит ведь, Гаргонта, что эта Гробница проклятая всех и твоих, и всех людей бедствий виновница. Ты ж видела, что такое гаргатинец, да особо который неразумный. Видала? Вроде как робот, только императора и слушается, да намного поумнее всякого робота: так, вроде как человек, но полный фанатик. А живучи они не в пример больше человеческого. Ты-то видала, как я тому подонку-алкашу в лоб все шесть пуль всадила, а он бы еще гляди, встал бы да поплелся – тварь мерзкая! Ну да для революции иных солдат и не надо. Увы, Гаргонта, путаная, страшная история… Этот ученый сумасшедший и есть наш нынешний император.
Гаргонта же, услыхавши таковые слова, покачала тяжело головой и негромко, однакож весьма смачно, изрекла выражение, невозможное для написания на страницах книги.
–И ведь, блин, на какой он там до сих пор сидит, гад?! – наконец выразительно и злобно произнесла она. – Чо его другие людишки-то, из других то есть стран, не надают ему по заднице-то?
–Сначала, Гаргонта… Да что сначала… почти до этого года было рано. Такие империи долго не живут, Гаргонта: чуть дашь одну-единственную поблажку – и все в считанное время сгниет и повалится; а император поблажку уже дал, притом не раз и не одну. Впрочем, в уме ему не откажешь: себя он может пожурить, и ошибки свои понять, и припомнить из прежних времен кой-чего… Гаргатинцы-то они и живучи, и умны, да и ядерное оружие их не берет. Что еще надо? Ты думаешь, коли дело до настоящей войны дойдет, они своими берданками воевать и возьмутся? Хе-хе! Да как бы не так, глупая ты Гаргонта! У них для войны припасено что-то посовременнее, ох, Гаргонта, посовременнее, так что они сразу берданки свои побросают. Берданками, ими удобно только на параде махать да крепостных идиотов запугивать. А другие страны? А черт с ними, с другими странами! Вон немцы уж который год с империей торгуют и при мирном договоре, и у Англии свой дипломат здесь есть, а уж арабы и души в гаргатинцах не чают! Эх!..
–Так ведь ты что про императора с нашим Кошкой болтала, блин, – заметила, припомнивши неожиданно, Гаргонта. – Мол, блин, похожи они, стервецы…
– Ага, да, вот. Говорила, значит, – покачала головою Демонесса, печально опустивши, к собственному удивлению, взгляд на холодные и пугающие каменные плиты пола (комментарий 2008: а линолеум – лучше!). – Да уж, ты сама посуди, вот уж года три назад пошли в обществе, в свете то есть, какие-то слухи; и слухи, что уж говорить, верные. Сам Аракчеев, он на что и граф, и князь, и едва ли не вторая в государстве личность, императору предан… да не кривись ты так на имечко его! Хе-хе-хе! Ох рассмешила! Так вот, – чрезвычайно весело рассмеявшись, продолжила засим Демонесса. – он хоть и такой, да сплетенку какую всегда рад пустить, в основном, конечно же, тайную и безвредную. Ну вот, он и рассказывает, что, мол, император в последнее время не такой какой-то сделался, странный… как дурной, словом. Да оно даже и без него видно было: на балах раньше появлялся он чуть не каждый раз, и речи, и бумаги, и дела государственные… А теперь – да тот же Аракчеев подпись вместо него ставит почти во всем. А сам император каким-то вздором занялся: пишет что-то, сидит вроде по целым часам у окошка да думает, бормочет, или заревет, как дите, иногда. Э-э, свихнулся, видать император…
–С катушек съехал, блин! – довольно радостно и злобно вставила одобрительное замечание Гаргонта.
–Да вот тоже. Вот она, кстати же, и поблажка нынче главная. Что уж теперь! Я слыхала уж, что после нашего мелкого предприятия он и совсем дурной стал.
–Да оно и лучше, блин, – совершеннейше спокойно отозвалась Гаргонта. – Нам-то чего? К черту бы его, сволочь, идиота. Да чтой-то ты все-таки об Аракчееве, гаде и этом паскудном, больно хорошо говоришь.
–Да не, он мужик и вправду, видать, неплохой. Я с ним тоже танцевала несколько раз – шесть, кажись, раз… да нет, еще на новом году у императора… А на Пасху? Не упомню ведь! А императору он предан несомненно, хоть он еще и из старых, то есть помнит и времена иные. Да его там, говорят, чуть не пришибли и в дерьме он возился, нищий был, по помойкам. А тут – жизнь спасли, сумел догадаться, чем дело пахнет, понял, что ему на стороне людей терять особо нечего, да и сразу… Из грязи да в князи, а что еще надо? Теперь-то его научили, по-французски молоть языком и все такое. Считай, на одной преданности и вышел, пускай и не без ума был.
–Ага, блин, как ты его… Да сволочь он ведь все равно, а?
–Нет, моя дорогая, не сволочь.
–Блин, да чо мы на нем вдруг разбазарились? Это, ты мне лучше скажи, ты одна, блин, такая то есть из этих… сволочей, гаргатинцев и чтоб против них?!
–В семье, как говорится, не без урода, да семья-то какая… большая! Вот ведь стишок какой-то идиотский припомнился! Надо же! Да ладно… Ну да, раз семья большая, значит, и уродов наберется много. На деле-то, понятно, единицы – опасно оно слишком и бестолково, а на уме небось немало есть. Конечно, всех я не знаю, но одного уж точно.
–Ну и чо за тип, блин, такой? Коль знаешь, чо его за собой не потянула?
–Я его за собой не потянула не только, что хлопотно, но и не лепился бы он здесь. Дурак, наслушается, да и улизнет стучать. Потому что еще та порода: князь, богатый, молодой, сирота, всем своим людям платит получку и кормит. Да идиот он тоже – дите, так. Вздыхает, стихи пишет, планы-утопии какие-то придумывает. («Придурок, блин», – значительно произнесла, перебивая Демонессу, Гаргонта, убиравшая в таковой момент остатки еды и ссыпавшая в мойку нечистую посуду.) Мол, до революции якобы, люди жили, как гаргатинцы нынче живут, только развивались. Бред, словом, и несет он бред то ли от блажи какой в голове, то ли от скуки. Они, идиоты эти молодые все от скуки – обычно кто влюбится, а этот вот решил еще и себя показать… Нет, все так, (неразборчивое слово) еще… от скуки.
–И как этого черта, блин, звать? – поинтересовалась, не испытывая, однакож никакого действительного интереса, Гаргонта.
–А, черт его знает, Гаргонта, не упомню… – махнула резчайше рукою Демонесса. – Забыла. Помню только, что князь, да и все; да мы с ним почти и не знакомы были. Он меня сильно ругал, не догадался даже, сама-то я за кого…
–Дурень!.. Ну да ну его в «…»! Слушай, Демонесса, а ведь мы делов-то и не дошли, с каких балакать начали. То есть ты говорила, что, блин, Кошка с этим императором… Ну, как похожи, блин…
–А, ну да, говорила я такое и говорить буду, пускай ты мне и не веришь. А ты послушай: вот кажется мне все время, что коли бы император там же, где и Кошка, воспитывался и жил, то Кошка вылитый из него бы и получился; и наоборот та же история. Живи бы Кошка, как император, то он бы сейчас революцию возглавлял подобную. Да и сейчас все на одно и то же: с Кошкой-то в последнее время неладно, сама видела! Да-с, как император тот же говаривал на своих речах, помнился: «Факт это есть несомненный». Я сама от этой пьяной идиотки слыхала, от Кошкиной подруги-то, что с Кошкой неладно.
–Экая ты, блин, проницательная! – усмехнулась по-прежнему с недоверчивостью Гаргонта. – Она ж хоть не старуха, но дура такая, какую, блин, я даже среди гаргатинцев… сволочей этих… не видывала.
–Да оно понятно. Бог с ней, с Лисицей, что ли (настоящего имени-то ее я так и не знаю, сколько живу), видно, я тебе лишнего тут уж сказанула. Не, я сама уж несколько раз попадалась: захожу к нему по какому дельцу, а он вдруг сидит за столом, голову руками обхватил и бормочет какую-то ерунду, вздор этакий, и тоже как дитя. Сначала-то я пару раз ругалась, уходила, да и верно, видно, делала. А потом решилась его потревожить разок… О-о! Я ему, мол, Кошка, проснись ты, ирод, что ты как дурной лежишь. А он как вскочит! Кричит: «Что ты мне говоришь! – кричит, – Ты ли? Ты ли? Ведь ты гаргатинка!» – так прямо слово в слово тебе и сообщаю; потом за руку схватил, усадил напротив и давай дальше ерунду мне вставлять. Э-э! – пренебрежительно и брезгливо махнула рукою Демонесса. – Еле сбежала я от него потом… Момент удобный нашла, когда он отвернулся…
Гаргонта неожиданно сочувственно покачала головою.
–Да ведь старики, блин, они все, говорят, под старость так бредят… С ума сходят… маразма вроде такая… – пробормотала беззлобно она, словно бы все ее недоверчивые предположения о правдивости Демонессы абсолютнейше улетучились.
–Ну это уж ты, подружка, привираешь. Кошка-то он, конечно, еще тот, да старуха тоже… Старуха, она ведь на самом деле мало ли что подумывает, благо что умная, то есть и ученость у нее какая-никакая есть (вроде из нас самая умная), и в том плане, что ум житейский он, что ли, зовется. А подумывает она небось такое, что я и сама думать об этом не пожелаю, но по глазам у нее видно, что всякое подумывает. Только старуха – она ведь себе на уме, и ежели что подумает, то умеет при себе все оставить, и уж говорить будет совсем другое. А Кошка! Тьфу! Слюнтяй он, уж если на то пошло… Пьянчужка… Что у него на уме, то и на языке сразу же, поэтому он и может порой с загогулиной… это… бред всякий лепить. А про этих двух друзей – Богомола да Лисицу, что ли – я и говорить не буду: Чего им думать! У них же мыслей ни одной нету, только всю жизнь и делали, что пили да кутили, и ни о чем и не задумывались!
–Ты уж, блин, говоришь, будто бы и думать…эта… вроде нормально… загнула, типа… – негромко и с чрезвычайною неспешностью рассудила Гаргонта.
–Уж что говорю, то и говорю… – с тяжелейшим вздохом подтвердила Демонесса. – Вроде ведь как думаешь, что и совсем нехорошо, а потом, как начала я тебе рассказывать про то да се, вроде уж кажется не так уж и плохо. Вот ведь с этими мыслями, Гаргонта, чертовщина какая…
–Да… черт-те что… – не изменяя совершенно интонации, произнесла Гаргонта.
–Однако засиделась я у тебя, подружка. Вон уже больше часа балакаем, а, глядишь, ни о чем и не договорились. Покормила ты меня, конечно, хорошо, завтра тоже, если разрешишь, на обед заявлюсь, да сейчас меня иные делишки поджидают, так что прости, – Демонесса стремительно поднялась и направилась к выходу.
Тем не менее, стоит отметить, что покинуть в таковой момент изменнице-гаргатинке обиталище Гаргонты не удалось, ибо в тяжелейшую и мрачную дверь послышался неожиданный и громкий стук; сама хозяйка комнаты немедленно вскочила сама и поскорее отворила; в комнату плотнейшею толпою ввалились (по-иному сказать невозможно) четыре удивительных и шумных персоны, чрезвычайно громко нечто обсуждавшие. Впереди всех двигался пожилой и, надо полагать, несколько преждевременно состарившийся человек, одетый, равно как и все прочие вошедшие, в длинный медицинский халат поверх некоего нероссийского черного одеяния; двигался сей человек суетливою, спешащею, вздрагивающею походкою, и жесты его были также резки и неожиданно быстры, порою даже до изумления окружающих; лицо его, белое, с колоссальным горбатым носом и вытянутым подбородком, покрывали длинные пегие усы и удивительно резко выделяющаяся узкая «козлиная» бородка; волосы же свешивались сплошною неубранною и поседевшею гривою; губы человека, чрезвычайно тонкие и синеватые, были крепчайше сжаты, скулы особенно выделялись, и глубоко посаженные глаза прикрывали маленькие очки; в глазах его, как мгновенно можно было приметить, светился исключительно странный оранжеватый огонек, хитрый, подозрительный, и, ежели возможно так выразиться, совершенно дьявольский, а сами глаза, под стать человеку, постоянно двигались и с недоверием осматривали окружающих, словно бы желая преподнести им некоторую подлость. Однакож, несмотря на многочисленные морщины и странно сузившийся взор, узнаваем был в описываемом человеке давний знакомец российского императора, бандит и разбойник Кошка; каковым образом удалось ему имитировать собственную гибель и спастись от карающей длани Российской империи, автору неизвестно; но Кошка, звавшийся в действительности Владимиром Александровичем, существовал до тех пор и даже имел недавно наглость напомнить о своем присутствии, настороживши слегка агентов Третьего отделения.
Вслед за Владимиром Александровичем появилась низкая, сгорбленная, однакож еще полная жизни благодаря долгому пребыванию в форме Драконии, бабка его, старуха Екатерина Васильевна; с прошедшего ее описания она изменилась лишь весьма незначительно и ходила без чьей-либо поддержки и оставалась в абсолютно здравом уме, несмотря на поразительно древние лета свои; облачена же Екатерина Васильевна в аналогичные Кошкиным одежды; она, собственно, и разговаривала главным образом, придерживаясь интонаций властных, громких и повелительных, совершенно однозначно поучая окружающих чему-либо. Владимир Александрович то и дело старался ее перебить, вставив какое-либо возражение, замечание или же нелепейшую шутку; следовавшие за ним Богомол и Лисица пытались соответствующим образом поддержать его; но, по видимому недостатку ораторских умений «Кошкиной» стороны инициатива тут же незамедлительно переходила на сторону Екатерины Васильевны, и она продолжала масштабнейшие рассуждения свои. Кстати же, выше Лисицу и Богомола, непосредственных и верных знакомых Кошки, следует добавить пару слов и о них; они тоже мало состарились, и выглядели приблизительно тридцати-тридцатипятилетними, ибо пребывали необычайно часто в магических своих формах и притом, видимо, едва ли заметно изменили с тех пор образ жизни свой, чему имелось весомое подтверждение в речах Демонессы; у всех четырех на указательных пальцах имелись сверкающие перстни с драгоценными камнями.
Пока Демонесса и Гаргонта несколько удивленно и озадаченно, в полнейшем молчании наблюдали вошедших, все четверо бесцеремонно и практически не обращая внимания на присутствие здесь иных лиц, вольготно и непринужденно расселись; Владимир Александрович с «компанией» своею расположились на кровати, а Екатерина Васильевна опустилась на табурет, имевшийся во главе стола.
–Ты эта… заткнись, Владимир Александрыч! – громко и с исключительною внятностью произнесла она (как выяснилось, она уже давно оснастила себя искусственными зубами, и потому разговаривала без прежнего коверканья звуков). – Нечего тебе тут базар разводить! (Владимир Александрович моментально замолчал, равно как и «компания» его.) Ну да пес с тобой, поганец!.. Эта, ты, Гаргонта, здравствуй. Мы, кажись, не видались типа (неразборчивое слово)…
–Опять, блин, в лавку бегала, – вставил недовольно и сердито Кошка, – Всех нас, блин, загубить хошь…
–Ага, – пробормотала в подтверждение слов Кошкиных Лисица.
–Фяльтруй базар! – закричал злобно Богомол, также в подтверждение слов главаря своего.
–Базара нет! – отвечала серьезно, перерывая недоброжелателей своих, Екатерина Васильевна. – Ты вот полюбуйся, Гаргонта, и ты, Демонесса, на этого подонка, на моего внучка-то! Совсем дурачком сделался, ирод, паскудник… Пока одно и делает, что бабку родную достает да здесь самым крутым прикидывается. Ишь, гад, ухмыляешься еще!
–А Демонессу вообще надо отсюда прогнать, блин! –наставительно произнес, сопровождаемый различнейшими одобрениями сторонников своих, Кошка. – Чо она тут сидит да слухает, блин?! Мы чего, с нею базарить сюда перлись.
–А ну заткни хлебало свое гнилое! –в совершенстве ловко парировала его реплику Екатерина Васильевна, схвативши за руку подбежавшую к ней Демонессу. – Ты, Демонесса, этого придурка не слушай, он такое ляпнуть может… Кху-кху!.. что диву дашься. Ты эта, садись, и ты, Гаргонта, тож садись. А то, Владимир Александрович, сам базар фильтруй, нечаго мне тут квазимодничать, а то я-то вижу, ты опять орать на меня примерился, ирод. Негоже вам стоять, – обратилась она неожиданно к Демонессе и Гаргонте, уже недалеко от нее присевшим. – Мы с тобой, Демонесса, в одной типа, гоп-компании… Так, что ли, где-то говорили… Не помню, чтоб их всех там черти взяли! – она фамильярно и развязнейше положила короткую руку свою на плечо Демонессе; последняя же несколько смутилась и смущенно преклонила голову, опустивши взгляд в землю. – Ну да чо тут… Ты, Гаргонта, видно, и не знаешь, на кой мы тебя тут типа уж полгода держим да кормим задаром. Жратву-то задаром нынче никто не получает! Ведь не знаешь?
–Не знаю, – практически равнодушно внешне, однакож со скрываемым волнением, ответила Гаргонта; по ее предположениям, слова Екатерины Васильевны являлись чрезвычайно многозначными; Гаргонта даже с величайшим ужасом предположила, что ее хотят незамедлительно прогнать из столь уютного и замечательного обиталища.
–Вот имянно, что и не знаешь! –подтвердила убедительно и абсолютно миролюбиво старушка. – А мы сюда, типа, затем, чтобы тебе объяснить… Базара нет, не из христьянского же, черт… этого… милосердия вроде, мы тя здесь держим! Это я, типа, пошла объяснять, а эти уж сердечные… ироды, черти бы их взяли, за мною увязались. Ну да пес с ними, с поганцами, хватит тут балаболить. Давай эта, сразу к делу типа… Ты слушай, Гаргонта, и не эта тут… Ты, прямо ежели сказать, нужна нам для этой… операции разведческой, как раньше говаривали, в тылу врага… Ну да я щас табе растолкую, с чем это трескают.
И Екатерина Васильевна принялась долго и обстоятельно, в мельчайших деталях, каковые другой бы рассказчик непременно опустил, разъяснять непосредственное предназначение Гаргонты в таинственном плане их. Окончено 12.12.04.
XII.
Прошло приблизительно три недели с тех пор, как Хелена Холиавская появилась впервые в Петербурге и познакомилась с императором; за это время весь свет, съехавшийся моментально в Царское село, дабы (вариант: поглядеть) понаблюдать самолично столь странный и поразительный факт, успел не только абсолютно и полностью принять новоприбывшую знакомую императора, но и даже окончательно привыкнуть к присутствию ее; дело об ее эксцентрическом и подозрительном появлении совершенно замяли, и до общества дошел лишь тот факт, что комендант Петропавловской крепости допустил досадную ошибку, однакож оправдан, ибо действовал исключительно по неведению своему (впрочем, знать все государственные дела от него и никак не требовалось). Само же присутствие Хелены, да еще и неожиданная приближенность сей некой особы из Вирмийского Конклава к императору, непременно нуждались в толковании; сам государь на тайном и весьма интимном заседании, произошедшем на следующий день после описанного, вместе с Дмитрием Федоровичем порешили нежелание объяснять фактом абсурдным, так как оно могло вызвать среди сплетников и завсегдатаев ночных клубов самые различные и нелепейшие толки и неправдоподобные легенды; лаконическое объяснение всех происшествий одною «государственной тайной» тоже могло приравняться к таковому нежеланию и излишней скрытности, и потому изначальный план императора, которым он прикрывал действия свои в разговоре с Петром Порфирьевичем и господином Векановым, был решительнейше отвергнут. Дмитрий Федорыч предложил абсолютно иное и вместе с тем более или менее логическое истолкование и обещал немедленно убедить в правдивости его все общество; Гаргату же единственно оставалось получить одобрение Хелены (без согласия ее осуществление оного плана являлось несомненным неуважением к персоне ее). Вся суть истолкования, изобретенного хитрейшим умом графа Аракчеева, была элементарна и вместе с тем достаточно убедительна: предполагалось, что Хелена есть секретный разведчик в Вирмийском Конклаве, служащий наверно на благо Российской Империи и в течение порядочного отрезка времени, находясь буквально внутри Вирмийского правительства, доносила Третьему отделению некоторые полезнейшие сведения; теперь Хелена, в соответствии с истолкованием, получила временно заслуженную отставку, но осенью или несколько позже вновь примется за требующуюся для государства деятельность; о неожиданном и ужаснувшем общество знакомстве Хелены с самим императором в истолковании практически не упоминалось, однакож и сего, как совершенно верно предположил Дмитрий Федорыч, впоследствии оказалось довольно; персона, знавшая истинные дипломатические отношения Российской Империи с Конклавом, естественно, таковой нелепой и тривиальной выдумке не поверила бы, но таковых персон насчитывались единицы, и потому их относительно несложно было убедить в важности истинного положения, которое просто невозможно к всенародному объяснению. На практике истолкование Дмитрия Федорыча заработало абсолютно успешно, ибо согласие Хеленино последовало незамедлительно после разговора с государем, и граф Аракчеев, не теряя понапрасну времени, сообщил новость во всех наикрупнейших клубах и гостиных; в результате даже самые любопытные и изворотливые сплетники, вроде описанных ранее Веканова и Тимофея Васильича, предпочли успокоиться и самостоятельно уже принялись распространять гипотезу о Хелене, как дружественной разведчице; в душе, надо полагать, они и прочие светские особы прекраснейше понимали, что им неостроумно и без прикрытий лгут, но делиться сомнениями своими друг с другом желания никакого не имели по вполне понятным причинам.
Между тем пока придворные и высочайшее дворянство бурно обсуждали непредвиденное событие, а Дмитрий Федорыч посещал по вечерам залу за залою, поддерживая всеобщее настроение и успокаивая особенно подозрительных различнейшими аргументами, жизнь Хелены Холиавской и императора двигалась все три недели совершенно однообразно, однакож ни в коей мере не скучно. Гаргат волею своею в тот же день, в каковой совещался с графом Аракчеевым, подарил в полноправное и абсолютнейшее пользование Хелены особнячок свой вместе с садом и прочими прилагающимися удобствами; сам он, впрочем, с разрешения соответствующего там квартировал, хотя и стал порою останавливаться на ночь во дворце. Дело в том, что в последующие дни император с твердостью и весьма серьезно вновь занялся государственными делами; отстранялся же он от оной своей обязанности за последние годы чрезвычайно часто, препоручая имеющиеся обязанности Дмитрию Федорычу, и потому возобновление государственной работы потребовало от государя дополнительных усилий, приложенных с целью ознакомления с новейшими событиями и происшествиями в политических сферах. Таким образом, до обеда Гаргат обыкновенно занимался в Царскосельском дворце; затем обедал, в большинстве случаев вместе с Хеленою, в беседке у подаренного ей особнячка; после трапезы император с Хеленою отправлялись вместе в гостиную и там проводили, беседуя преимущественно, вечера, засиживаясь порою вплоть до позднего вечера.
Таковые вечера заслуживают, без всякого сомнения, особенного и подробнейшего описания. Во-первых, именно вечерами проходило так называемое обучение волшебству, которое занимало, по отведенному распорядку, приблизительно час; описывать, собственно, как проходил процесс сей, автору кажется неосмысленным, ибо ничего занимательного или комического, чем нередко грешат описания магии, созданные Адрадонами, в нем не обнаруживалось; Хелена с самого начала объяснила ученику своему некоторые наипростейшие концепции волшебного искусства: «Магия, господин Гаргат, возможно, покажется вам немного странной. Люди, вероятно, иногда встречались с существами из земель Великого Серпантина, но сложили о них множество небылиц и сказок, которые мне, право, кажутся очень невежественными. Магия не рождается из «ключевых» слов или жестов рук, и уж тем более из труднопроизносимого набора звуков, какой люди склонны тоже называть словами. Магия – это душа, господин Гаргат, связь с силами Вирмы и Коллелов, и обучитесь вы секретам магии, лишь почувствовав эту невыразимую – да, невыразимую! – словами связь. И настоящая магия вовсе не создает тарелки… э-э… еды или превращает одно животное в другое, или даже наделять (кажется, такая фантазия тоже имеется среди людских) ковер способностью взлететь… Нет, господин Гаргат, нет! Конечно, и подобное возможно, но это будет не магией, а только пародией на нее – но и не более! Только предавшие нас и опустившиеся к Адрадонам чародеи Конклава (бывали и такие, но сегодня их не осталось) изобретали магию столь низкопробную и пустую в угоду людям и себе в удовольствие. Вам этого не понять, господин Гаргат… Однако, если вы обучитесь магии на моих скромных уроках, я буду надеяться, вы поймете и это. Я буду верить в ваше понимание, господин Гаргат». – «Спасибо тебе, Хелена, что будешь верить», – отвечал ей, чрезвычайно растрогавшись, император. – «Я расскажу и далее, господин Гаргат. В самом же деле магия делится на уничтожающую, которой мы можем убивать Адрадонов и друг друга, и созидающую, магию создания утерянного и воплощения светлых желаний, ставших выше простых, бессмысленных инстинктов Адрадонов. Я верю, ибо вижу и понимаю, что ваши желания тайные – выше Адрадонских нелепиц собственноручно создать удобство материальное и духовное себе или же другому Адрадону; будем надеяться, что я права». «Будем надеяться…» – шепотом, с просветленным и спокойным лицом повторил Гаргат; там разговаривали они, стоя на следующий после появления Хелены вечер у окна гостиной и наблюдая угасающее, красновато-оранжевое солнце, и сужающуюся алую полосу горизонта, и рыжие закатные отблески на кронах деревьев окружающего особняк парка и на крыше отдаленной башенки дома Тимофея Васильевича. Вернувшись, однакож, к обучению государя Хеленою, стоит отметить, что уже через две недели оных необычайных занятий Хелена в совершенстве точно отмечала, что император имеет исключительные успехи и колоссальные способности, и что существует известная возможность закончить предполагаемый курс (устно составленный самою наставницей) раньше высказанных ранее сроков.
Во-вторых, через пять дней разговоров их, государь абсолютно неожиданно принялся за рисование портрета Хелены Холиавской, как выяснилось, в результате наставительных (комментарий 2008: настойчивых) просьб ее; дело началось с того, что Гаргат в разговорах своих частенько припоминал факты из биографии своей, в основном из ранних лет, о которых уже повествовал вкратце Хелене; данных фактов он помнил величайшее множество, и практически любое явление жизненное, затрагиваемое ими в беседах, вызывало у императора в памяти поучительный пример; и однажды государь вскользь, совершенно небрежно упомянул, что рисовал он некогда относительно неплохо и занимался даже в какой-то художественной школе или в другом аналогичном заведении; к удивлению его, сие упоминание весьма заинтересовало Хелену, и она немедленно задала императору колоссальнейшее множество вопросов, осведомившись и о том, не разучился ли он рисовать в последнее время и попросивши подробнее описать творчество Эмиуса Гаргата «как художника», по выражению ее.
–Э-э, Хеленочка, – печально и притом несколько иронически, мечтательно обративши ввысь взор, покачал головою император. – Ты меня, пожалуй, зря художником обозвала-то… Нет, не художник я, дорогая Хелена, да-с, и близко к художнику никогда не подходил – так, дилетант с задатками имеющимися, да и не больше. Вот-с, школу эту художественную пришлось мне, Хелена, в скором времени бросить, ибо она мешала-с другим занятиям моим. Так что краскою – хоть акварельной, хоть гуашевой (масляной я и вовсе и не пробовал писать ни разу) – я практически, Хеленочка, ничего и не умею-с. В основном рисовал лишь: карандашами, помнится-с, на спирту – фломастеры называются или же, как вариант, Хелена, черным пером. Рисовать ими, Хелена, скажу откровенно-с, долго чрезвычайно, а рисовать я умел-то совсем немного: сказочных разных существ, чудовищ, оружие и интерьеры всякие, да и здания красивые; однако что уж, дорогая Хелена, рисовал, так умел рисовать на удивление хорошо. Не сочти-с, что напрасно старик перед тобой похваляется – вон они все в архивах при дворце расквартированы. Что до красочных, то и там тоже, Хеленочка, пара-тройка работ качественных имелась, да почти ни одной не сохранилось. Э-хе-хе… мне ведь и сейчас их жалко, необычайно жалко, leiber Хелена, и я их замечательно помню до малейших деталей… да-с, Хелена, но память обыкновенно – утешение небольшое, а порою и не утешение вовсе, ежели за собою вину за произошедшее чувствуешь. Да-с, память есть чувство своенравное и прохладное, в противоположность надежде. Я вижу, Хелена, будь я эльфом, ты бы мне возразила, наверно-с, но ведь для… Адрадонов, как вы нас называете, мерки иные; надежда для нас порою много дороже светлых воспоминаний, милая Хеленочка. Я надеюсь, что ты мне поможешь.
–Я также надеюсь, что смогу помочь вам, господин Гаргат, – произнесла Хелена.
–А что до дня нынешнего, то руки, дорогая Хелена, у меня не отвыкли особенно-с, благо я порою думаю уж: займусь-ка я маленько рисованием. Нет, рисовать я, Хеленочка, никак не разучился, но и нового, увы, ничего рисовать не могу. Да и больно, знаешь ли, рисовать-с, душе, милая Хелена, больно отчего-то…
–А вы бы не моглиизобразить, господин Гаргат, меня? – с чрезмернейшею, несомненно, откровенностью спросила Хелена; однакож она, сказавши, моментально смутилась и потупилась, словно бы почувствовала поразительную нескромность просьбы своей. Император также сидел, застывши и любопытнейшим взором смотря на нее, словно бы чрезвычайно удивляясь; наконец, после затянувшегося излишне молчания, он неспешно и раздумчиво заговорил:
–Нет-с, Хелена, не мог бы, пожалуй… Ты меня прости, возможно, за грубость здесь излишнюю, но ежели заходит разговор о рисовании, так сказать, с натуры… Нет-с и нет-с, я даже натюрморты несложные совершенно мерзко рисовал, а не то что … Да и мне ли тебя изображать, дорогая Хелена? – воскликнул он. – Что я могу изобразить! – Произнеся таковую фразу, он неожиданно вновь погрузился в размышления; Хелена пристально и заворожено наблюдала за императором.
–Да-с, сказала ты мне это вдруг, Хеленочка, прямо как снег на голову, как говорится-с… Однако, впрочем, если ты будешь рада и желание такое твое искреннее, то, видно, ж долг будет передо мною, Хеленочка, иметься соответствующий… Могу я, конечно, нарисовать, да что уж получится, то и получится.
–Но я, господин Гаргат, право же, излишне и несуразно погорячилась, – потупилась еще более и даже несколько раскраснелась Хелена. – Сказала некую нелепость и, вероятно, повела себя недостойно… Извините меня, господин Гаргат, ведь мне после вашего рассказа и пришла в голову, неизвестно отчего мысль предложить вам нарисовать портрет мой, ибо, несмотря на ваши утверждения и на то, что ваших прежних творений я не видела, мне не верится, что возможна в творчестве вашем уродливая и бездарная вещь… И мне представилось, какой бы прекрасный портрет создали вы…
–Э-э, милая Хеленочка, какой же прекрасный портрет? Это ты уж, дорогая, определенно преувеличиваешь… именно-с. Нет уж, Хелена, я не рисовальщик особенный, и тем более никак не великий портретист… Хе-хе-хе!..
–Господин Гаргат, какого бы вы по вашим представлениям качества портрет не написали, мне будет совершенно все равно… несмотря ни на что, буду вам благодарна, если вы мою просьбу исполните, господин Гаргат!
–Ты ведь, Хелена, даже и представления не имеешь, что мои художества-с собою представляют, – невесело усмехнулся государь. – Но зря мы здесь уже долго ведем какой-то бессмысленный спор! Абсолютно бессмысленный и ужасающий по глупости своей спор, leiber Хелена! Да-с, и только так, и по-другому наш разговор не охарактеризуешь. Мною, Хеленочка, сказано: ежели тебе угодно, я, несомненно, за работу примусь… Так-с, а потом, уж прости старика, начал я (неразборчивое слово) вздор говорить, засомневался-с… Нет, Хелена, коли тебе так угодно, то, стало быть, надобно рисовать!
Данными словами, достаточно неожиданными, император произвел должный эффект и заодно совершенно помирился с новым занятием своим по вечерам, проводимым с Хеленою; главным образом, он поступил таковым образом лишь потому, что убедился в исключительной неразумности их конфликта, напоминающего пустую и движущуюся из-за одной преувеличенной гордости дискуссию малолетних детей, заканчивающуюся обыкновенно дракою; сейчас же, задумавшись о последствиях продолжения разговора в подобном тоне, Гаргат рассудил, что непримирение их приведет, вероятно, к финалу ужасающему. Однакож за рисование портрета Хелены он принялся с чрезвычайным энтузиазмом и увлечением; поскольку мольберту живописца император предпочитал стол, то один из столов, находившихся в кабинете и предназначенных для работ с бумагами, был немедленно транспортирован в гостиную и установлен у окна; стол оный уставили различнейшими принадлежностями, нужными художнику-графику: чернильницами с черною тушью, карандашницей с тонкими металлическими перьями и карандашами непосредственно для эскизов, стопками листов толстой добротной бумаги и кружкою, в которой имелись несколько маленьких и весьма узеньких кистей, также предназначенных для работы тушью. Определились практически сразу и с положением; Хелена сидела в кресле напротив, облокотившись на подлокотник, (вариант: печальным жестом подперевши голову) маленько поглядывая на пейзаж, задрапированная бордовыми с золотыми кистями занавесями; поза получилась, возможно, небрежная и рассеянная, однакож спокойные, ясные и удивительно печальные глаза Хелены не выражали ни веселья, ни абсолютного удовлетворения. (Комментарий 2008: В финальной редакции пусть подпирает правой рукой лоб, именно так, пальцами у виска, слегка склонив голову) В тот же день началась непосредственно работа над картиною; император сразу же принялся без набросков рисовать карандашный очерк (Комментарий 2008: сделать процесс рисования более реалистичным? – Не стоит!) на основном полотне и закончил его приблизительно через час, после чего поспешил сообщить, что на сегодня таковое мероприятие закончено, и продолжит он рисование портрета лишь завтра; Хелена, как и большинство обитателей Великого Серпантина, обладала недоступною Адрадонам способностью уходить в тихие внутренние раздумья, перенесла свой час позирования, практически не уставши и совершеннейше бесконфликтно.
Аналогично рисовался портрет Хелены исключительно каждый день; Гаргат просиживал за столом никак не более часа, но и ранее заканчивал работу весьма редко; рисовал он не спеша, придавая значительное внимание любой мелочи будущей картины; изображение он порешил сделать в своем любимейшем стиле – без единой заштрихованной плоскости, с помощью одних лишь точек; основные только линии по карандашному очерку он обводил тончайше, а остальное, все малейшие оттенки, складки и переходы от освещенной поверхности к тени передавались одною техникою «точек»; к сожалению, автор не может подобраться таковых светлый и наиболее верных слов, дабы описать обаяние и чрезвычайную, по-своему даже грандиозную, особенность того чудесного стиля; однакож достаточно единожды посмотреть на рисунки, выдержанные, как говорится языком научным, в данной технике, чтобы получить совершенное впечатление о красоте их! Хелене же со следующего занятия (именно этим словом называли они совместно время, отводимое на портрет) великодушным государем дана была относительная свобода поз и даже возможность ходить в процессе рисования; дело заключалось в том, что император обладал, несмотря на старость, замечательною зрительной памятью, а графическая манера изображения позволяла, в отличие от живописной, обращать небольшое внимание на цвета предметов, и потому объект, изображаемый художником, не требовал постоянного на себе сосредоточения; остальное решало наличие карандашных очертаний; лишь изредка государь просил Хелену присесть и принять положение соответственное в целях уточнения необходимых деталей; каждый раз, между прочим, он предпочитал продолжать картину с абсолютно иной ее части, в противоположность профессиональному художнику, но Хелену, теорию науки о живописи и графике никогда не знавшую, таковой факт ни капли не поражал и не смущал.
Во время «занятий» император чрезвычайно любил разговаривать с Хеленою; разговаривал он с нею на темы весьма различные, равно как и в обыкновенном их общении, однакож не отвлекаясь притом от рисования и вставляя часто комментарии, порою неточные и излишние и никак к работе его не относящиеся, но вместе с тем очевидно относящиеся к художественному и живописному искусству; иногда он из простых упоминаний переходил в масштабнейшие и интереснейшие рассуждения:
–Между прочим-с, дорогая Хелена, имеются в акварельной, кажется, а, может быть, и в масляной технике такие два оригинальных метода: лессировки и пуантилистов; помнится, рядом с ними, Хеленочка, стоял и третий оригинальный метод, да что-то он мне не припоминается… Это-с я потому их вместе усвоил, что в художественной той самой школе, дорогая Хелена, мы их опробовали-с на практике на одном уроке. Да-с, вот так. Лессировка заключалась в особенной, так сказать, Хелена, размытости, нечеткости изображения, а пуантилистов – в точках; да-с, в точках, только акварельной кистью и акварелью самой сделанных. Впрочем, работа этими методами у меня сохранилась и доныне, в архивах, дорогая Хелена, лежит, «Перцы» называется, то есть натюрморт с перцами. Правда, Хеленочка, да я уж тебе и утверждал-с, что как живописец я бестолковый совершенно… Кхе-кхе! И перцы мои на перцы настоящие, вкупе с разными методами, хе-хе, весьма мало походят!.. Ежели хочешь… хе-хе… можешь посмотреть, я тебя в архивы допущу, только отыскать там один-единственный листок ужасающе, Хеленочка, непросто. Очень, очень непросто! – убедительно и с исключительным внушением сообщал император.
–А вы не боитесь, господин Гаргат, в своих архивах, прошу меня извинить, пожара? – прохаживаясь по зале, спросила Хелена из чистейшего любопытства.
–Упаси Боже! Пожар!... Нет-с, Хелена, пожара я в архивах не боюсь: вся бумага пропитана составом, не сочти уж за то, что хвалюсь-с, творчества моего, составом абсолютно, Хелена, надежным! От него рисунки не стареют и не возгораются. А чтобы копоть на них не налепилась… э-э… прости за словечко грубое, а по-иному не скажешь про такое нехорошее явление, и хранилища тоже пропитаны надежнейшим составом. Вот так-с. Однако все равно, дорогая Хелена, упаси Боже от такой напасти!
Нередко также, помимо разговоров с Хеленою, государь, занимаясь портретом, напевал вполголоса для собственного удовольствия старинные песни, помнил каковых он множество; помимо упомянутой ранее «Березки…», он знал величайшее множество стихотворений Есенина и песен по его стихотворениям, и другие лирические, обыкновенно грустные, умиротворенные песни; Гаргат упоминал вместе с ними и то, что таковые песни выучил он со слов бабушки своей, необычайно часто их певшей; во времена даже детства его никто из молодых более людей таковых замечательных и прекраснейших сочинений уже не знал. Хелене искренне понравились сии песни, исполняемые императором в хватающей за душу (именно за душу, а не западающей в голову, дабы многократно их повторять впоследствии, на чем базировалась всегда музыка времен современных (неразборчивое слово)) и неспешной, несуетливой русской манере; многие из них она в скором времени заучила и, обнаруживши недурной голос, напевала вместе с государем; в эти моменты он отрывался практически всегда от работы и, улыбаясь своей ироническою и скромною, скорбною одновременно улыбкою слушал, дивясь, чудесных голос их уст Хелениных, лившийся плавно и задумчиво, и тихо, и задушевно:
–Мне сегодня так грустно,
Слезы взор мой туманят…
Эти слезы невольно…
–Удивительно ты поешь, милая Хеленочка! – говорил восхищенно государь; Хелена же продолжала:
–Сердце вдруг встрепенулось
И тревожно забилось,
Все былое вернулось…
Если можешь, прости.
–Неужели не пели в ваше время подобных прекрасных песен, господин Гаргат? – риторически справлялась Хелена, закончивши и выражая тем самым свое удовольствие от песен сиих.
–Увы, Хелена, и никогда уже не будут-с. Понимаешь, не будут? Мол, старое, грустное, «не крутое», ежели говорить их, человечишек поганеньких, языком… Им одно надобно – чтобы «тусовки» да «зажигать», опять-таки их развязным языком выражаясь-с, милая Хелена. «Зажигать» – огонь, все горит и выгорает от этого чудовищного пожара, Хелена, пожара, какой людишки единственно прославляют: мол, избыток энергии у молодежи-с удовлетворять надо, как наиболее умные человечишки говаривали; а ведь на что, тратится оная, возможно, и полезная их жизненная сила?! Не на созидательный труд, нет, а на одно лишь праздношатание и сиюминутное развлечение, на колоссальный этот, Хеленочка, всеобъемлющий огонь, жестокое и бессмысленное поджигание… А после огня всегда остается дымная тьма да прах, а праху дано от ветра не выстоять!.. Скорбно мне говорить подобные речи, но говорю я только вернейшую правду, и легче бы мне на душе, Хелена, гораздо легче бы было, коли правда моя обернулась бы обыкновенной фантазией человеческой… Так оно и получается, и страшен лик наступающего огня, дорогая Хелена.
–Спойте, пожалуй, и вы тоже, господин Гаргат. – предложила, отклонившись чрезвычайно от его рассуждений, Хелена; однакож ни на секунду не считала она таковые раздумья пессимистическим вздором, она понимала и даже принимала их, и откровенно жалела несчастного императора. – И вам на душе полегчает, и мне заодно, ибо верю я в ваши пугающие предсказания, господин Гаргат.
–Нет-с, Хелена, плохо я пою-с, и предсказания мои – не предсказания, Хеленочка, а сплошная действительность. Но плохо я все же пою, и ни одной песни толково не упомню.
–Вы ошибаетесь, господин Гаргат, вы поете, право же, чудесно, спойте.
–Э-э, leiber Хелена, что уж с тобою поделаешь… Ладно, спою-с, пускай и ни одной песни до конца не знаю.
–Спойте Есенина.
–Ну что же, Хелена, Есенина так Есенина. Слушай… – и государь, приосанившись и устроившись удобнее в кресле, хриплым и каркающим голосом, каковой, несмотря на оные неприязненные особенности, был чрезвычайно приятен Хелена, начал:
–Пишу письмо в село родное, мама,
А город кажется суровым и родным.
А как у нас на родине в Рязани
Вишневый сад расцвел что белый дым!..
Вот скоро в поле выгонят скотину;
От ветра буйного колышется трава…
А под окном кудрявую рябину
Отец спилил недавно на дрова!..
Приду домой – облепят словно мухи:
О тетя милая, а где же ваш Сергей!
А эта дева с русою косою
Тебе была, я знаю, всех милей!..
……………………………
А эта дева с русою косою
Тебе была, я знаю, всех милей!
–А далее и абсолютно ничего не припоминается-с, – пробормотал, покачивая сокрушенно головой, император. – Еще спеть?
–Спойте, господин Гаргат. Про клен спойте…
–Да-с, про клен – поразительная песня, Хелена! (Автор, надо полагать, имеет полнейшее право не приводить в творении данном указанных песен, упомянув лишь их изначальные строки; однакож он склоняется к мысли, что значительной части публики читательской сии тексты не известны, и, следовательно, считает нужным вставить и их.).
–Клен ты мой опавший,
Клен заледенелый,
Что стоишь, обнявшись,
Ты с березкой белой?
Или что увидел?
Или что услышал?
Тар-ра-ра, ра-райда…
Погулять ты вышел!
Иль, как пьяный сторож,
Выйдя на дорогу,
Утонув в сугробе,
Приморозил ногу?
Сам себе казался
Я таким же кленом,
Только не опавшим,
А вовсю зеленым!
Затем наступал черед и третьего сочинения Есенина, каковое Гаргат знал лишь весьма приблизительно и игнорировал возможность свериться с соответствующей книгой (ибо стихотворения Есенина издавались в Российской империи по указанию самого императора многократно и с подробнейшими комментариями):
–Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Заскучала шибко обо мне,
Что ты часто ходишь на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.
Погоди, родная, успокойся!
Это все ведь тягостная брень.
Не такой уж горький я пропойца,
Чтоб, тебя не видя, умереть!
Тарара-ра-райда-ра-ра-райда!..
Та-рай-райда-ра-ра-ра-ра-ра!
Не ходи так часто на дорогу
В старомодном ветхом шушуне…
Видишь, дорогая Хеленочка, и действительно ничего толком не помню, – приговаривал император, – принимаясь вновь за работу над портретом Хелены, – а, однако, что ж обо мне, Хелена, говорить-с… Спой-ка мне лучше, милая Хелена, ежели пожелаешь… Ту самую, бабушкину.
Хелена с удовольствием соглашалась, ибо творение непосредственно самой бабушки государевой необычайно поражало порою (при каждом, говоря точнее, исполнении) своею неизменною глубиной при внешней простоте и кажущейся на первый взгляд исключительной бездарности; то был скорбная песнь, именуемая «Память дочери»; в ней повествовалось, фактически, о грустной судьбе сироты (отца бабушкиного, рассказывал, разучивая с Хеленою таковую песнь, Гаргат, убили в Великую Отечественную Войну); со стороны же духовной присутствовала в строках оных некоторая чрезвычайная задушевность и совершенная красота; песня звучала так:
Я помню, как в школу за руку водил
И много улыбок счастливых дарил.
Я быстро бежала, встречая тебя,
И в воздухе, папа, ловил ты меня.
А горькие слезы текут и текут,
Сиротские годы мне давят на грудь.
Ты нежные письма нас фронта писал,
С победою вернуться всегда обещал.
И жить и работать ты, папа, любил,
И землю родную ты кровью омыл.
Победа пришла, и всем мукам конец,
И память героям, и вечный венец.
А мысли о папе текут и текут,
И горечь утраты мне давит на грудь.
Ты нежные письма нам с мамой писал,
Любовью своею сердца согревал.
И к памятнику воинов я часто хожу,
Про радость и горе тебе расскажу.
Советы и силы мне щедро дарил
И за руку как прежде по жизни водил.
А годы текут, мои годы текут
И память о прошлом мне давит на грудь.
Ты нежные письма нам с мамой пиши,
Ответим с любовью, от чистой души.
И подвиг Героев, и Вечный огонь
Я в сердце своем берегу.
И к Памятнику воинов я с внуком приду
Героям цветы положить.
А тихие слезы текут и текут
Прожитые годы мне давят на грудь.
И нежные письма мне, папа, пиши,
Отвечу с любовью, от чистой души.
И нежные письма мне, папа, пиши,
Отвечу с любовью, от чистой души.
Прослушавши песню таковую, Хелена всегда проникновенно и искренне аплодировала; император почтительнейше и с достоинством раскланивался, с благодарностью говоря:
–Ну-с, Хеленочка, удружила, ну-с, обрадовала. Спасибо тебе, Хеленочка. Видишь, какая песня-то необычайно грустная… Жалко ведь-с, и совершенно правдивая эта песня, Хелена… Папка-то бабушкин, мне прадед, далеко от дома погиб, и бабушка никогда могилы его и не видывала, однако к памятнику к местному (а памятников и могил братских в Воронеже предостаточно), и молилась, и со мною ходила-с, Хелена, как в песне и поется, с внуком-то. А из молодых – разве кто более пойдет? Я потом всю жизнь, сколько в Воронеже жил, дорогая Хелена, а жил я после бабушки сорок с лишком лет – так все эти сорок лет ходил каждый месяц к памятникам, когда уж никто более абсолютно не ходил. Демократия-то, Хеленочка, она ужасающе порой цинична, и идеология неправдивая ее единственно на скептическом и циническом разуме и основана, поэтому только и могла прийти в голову демократическую мысль, вздорное предположение, будто бы прадед-то мой не погиб-с, а сошелся, прости за выражение грубое, Хелена, с немцами, да там и остался. Это же богохульство, милая Хелена, ничего святого, никаких идеалов, лишь единственная выдумка: «Так было!» О, боже мой, Хелена, до чего же противны и мерзки фантазии человечишек! Только и остается мне про общество, в котором я всю жизнь прожил (а гаргатинцы, я теперь понимаю, тоже в совершенстве таковому обществу подобны) строку из стихотворения, не помню уже теперь, и из какого: «Глядя на них, мне и больно, и стыдно». Больно, ибо так далее жить невозможно, стыдно, ибо не за одного себя я болею. Все человечишки исключительно-с одинаковы, Хелена! – заключил монолог свой государь и, помолчавши, неожиданно добавил негромко: –Но одна ты не такая, Хелена, милая Хелена, одна лишь ты не такая.
Подобным образом, собственно, и проводили Гаргат с Хеленою Холиавской вечера, любуясь необычайно красивыми, величавыми закатами и разговаривая подолгу, а также принимаясь за описанные выше занятия; засим император либо уезжал (оное, впрочем, происходило весьма редко), либо отправлялся в бывшую комнату свою ночевать; та комната являлась особенной тем, что государь разрешения там появляться Хелене не дал, несмотря на то, что прочие апартаменты предоставлялись в полнейшее ее пользование; Хелена, однакож, абсолютно не обиделась, как свойственно обижаться на подобные запрещения людям, и выполняла волю государеву добросовестно. Остальное время она проводила, на первый взгляд, исключительно единообразно; поднимаясь не позже восьми, Хелена в девять завтракала (завтраки ее отличались изяществом и оформлялись в полнейшем соответствии с гастрономическими рекомендациями государя, даваемыми непосредственно паукам-поварам), после чего проводила большинство времени за чтением. книги же, которые читала Хелена, отличались замечательным разнообразием; в Государстве Великого Серпантина, как известно, никакой художественной литературы даже и не предполагалось, и посему Хелену большинство произведений, среди гаргатинцев уже считавшихся академическими и классическими, а, следовательно, не для самостоятельного изучения, чрезвычайно захватывали; библиотека в особняке имелась значительная. Выбирала Хелена книги вновь, слушаясь наставлений императора, однакож литературные вкусы его пришлись по нраву заодно и ей; входили в читаемые Хеленой произведения и beloved государем романы Достоевского, равно как и Гончарова, и великолепные стихотворения Есенина, Ахматовой и множество прочих; читала Хелена их, по обыкновению своему, не забываясь, со спокойствием, раздумчиво и неспешно, внимательнейше изучая каждое слово, подмечая неприметнейшие детали и выдумываясь в прочитанные строки. В остальное время изучала она по настоятельной просьбе Гаргата, но и не без собственного интереса немецкий и французский языки, а также нотную грамоту и обучаясь играть на пианино, дотоле служившим абсолютно бесполезным украшением гостиной особняка; о пополнении музыкального образования Хелены император позаботился лишь только, помимо голоса, обнаружился у нее и незаурядный слух; языки же предлагались безо всякой целесообразности или особенного умысла, просто дабы разнообразить государево с Хеленою общение; сам Гаргат недурно, однакож и не сильно разговаривал по-английски и по-немецки, а по-французски употреблял лишь несколько несложных слов, ибо более ничего ему известно не было, тем более что нужды в знании французского языка не виделось императору никакой; обучение Хелены продвигалось достаточно быстро, что не могло не радовать государя, равно как и сама обучающаяся довольствовалась вполне результатами своими. В воскресные дни император вместе с Хеленою отправлялись обыкновенно в Петербург, где Гаргат проводил оригинальнейшие экскурсии; на воскресном бале во дворце Хелена бывала однажды, но ничего замечательного в данном мероприятии не обнаружила, вследствие чего в дальнейшем балы отказалась посещать.
Таковым образом проходили дни в поразительно изменившейся фактически, в весьма короткое время, жизни российского государя и Хелены Холиавской; приближался предполагаемый и даже желаемый день, когда должны были свершиться таинственные чаяния императора, плодами которых он мыслил насладиться пред близким и всеобщим разрушением и прахом. 12.12.04. – 24.12.04.