Другое русло. Глава третья

   
   Не сохранилась записная книжка. Помню её цвет осенней листвы, размер с ладонь, череду записей, а найти не могу.  Мыши съели. В самом прямом смысле. Однажды вернулась в дом,  где оставила рукописи, альбомы и записные книжки, увидела в ящиках труху.  Рукописи не горят, но привлекают вкусом чернил.  Однако, всматриваясь в неясный поначалу свет из прошлого, начинаю различать бледный круг настольной лампы, пристроенной на пол  так, чтобы он освещал комнату на расстоянии от пола не более полуметра.  Этот круг колеблется, будто сквозь него то и дело пробегают тени, чье присутствие не пугает, но завораживает и вызывает странное  чувство стороннего участия в наших с Юрием Васильевичем ночных беседах.  Беседы всплывают в памяти как некие письмена,  записанные в этом круге и оживающие под воздействием  незримых и неведомых сил.
  Двухкомнатная квартирка в Красном Селе под Питером, куда он переехал жить из Норильска в 1972 году, имела форму вытянутого, разделенного надвое пенала - при открытой двери сквознячок усиливал голоса,  даже если говорили шёпотом. Вообще все хрущевские новостройки отличались отменной акустикой и будто специально были настроены для массового подслушивания друг друга. Но в семидесятые годы коммунальные замашки и подсадное соседство уже себя изживало, волна реабилитаций остудила страсти охочих до чужой жизни стукачей и сексотов. Юрий Васильевич был реабилитирован одним из последних с четко означенной формулировкой за отсутствие состава преступления и получил право поселиться  где сочтет нужным.  По выходу на пенсию переехать в Красное Село ему сам Бог велел – здесь уже сложилась чуть ли не колония норильских переселенцев. Город горячей юности Ленинград привлекал ещё и тем, что здесь адаптация после Крайнего Севера протекала щадяще по отношению к натерпевшимся от природных крайностей норильчанам. Юрий Васильевич мне сам показывал статистику выживания после Крайнего Севера и результаты исследований новосибирских врачей.  Одна из формулировок буквально впилась мне в память: Крайний Север деморализует волю и угнетает интеллект.  А люди, прожившие на Крайнем Севере с четверть века, в средней полосе могут рассчитывать на короткие пять-шесть лет. Ленинград  же с его духом гуманного посредничества в судьбах реабилитированных граждан давал шанс не заморачиваться на неминуемой смерти. Между этими двумя городами - Ленинградом и Норильском  - будто были протянуты негласные линии энергопередач, осторожно отводящих опасные ловушки номенклатурного контроля за процессом интеллектуального обмена и его содержания. Через Ленинград в Норильск проникал весь самиздат семидесятых, магнитофонные записи и пластинки, которые официально были запрещены. Норильчане подхватывали, разносили и размножали запрещенную литературу с проворством передовиков текущих пятилеток. Не читать самиздат было даже и неприлично. Многие из тех, кто состоял в КПСС, занимались распространением того же Солженицина или Шаламова уже потому, что сами были раздражены круговой порукой повсеместной туфты из компиляций по передовым абзацам пленумов и съездов.
   В середине шестидесятых  руководящие посты Норильского комбината  стали переходить к поколению партийных конформистов, которым идейный накал уже был чужд и неприятен. Демагогия пафосных вливаний в прожекты пятилеток уже не могла никого обмануть, многим было понятно, что экономика принялась  буксовать, коптить и ржаветь. Настроенные зэками в военное время заводы и комплексы оборонки ложились чугунными многотонными болванками в бюджет ветшающего совка.  Специалисты  ГУЛАГа уходили на пенсию, номенклатурщики из бывших НКВДээшников не знали как обновлять производства. Народ роптал на кухнях и в подсобках, голодал и злился, но побаивался выступать открыто. Обретенную оттепель шестидесятых никто не хотел менять на открытые бунты и забастовки. Люди постепенно научались бойкотировать  планы, чтобы шишки на ровном месте с партбилетами вместо совести аккуратно безвозвратно срезались вышестоящими вождями.  Слишком  очевидной становилась некомпетентность и профессиональная незрелость  блатных выдвиженцев,  по смешному загонявших в тупик  грозящее беспризорным  обвалом хозяйство совка. Очевидно,  по законам диалектики жестокие формы управления в условиях лагерей не могли не сказаться на последующем разгильдяйстве.
   Комбинат на десяток лет подтянул Алексей Николаевич Косыгин, он прилетал в Норильск в 1968 году приветствовать  открытие Талнахской очереди комбината. Это был, наверно, самый блестящий период  процветания норильчан, бурного строительства жилья,  массовых народных праздников и гуляний, пришедшийся на юность моего поколения. Юность сильна очарованием бескорыстных светлых надежд,  нас в ту пору переполняли лучшие, патриотические, жаждущие незаурядного будущего чувства…
    Юрий Васильевич  покинул  комбинат в должности главного инженера ОТК комбината. Буквально через месяц после его отъезда комбинат стало лихорадить –  не справлялся с потоком  Талнахской обогащенной руды. Потери были огромными,  мощностей  старой обогатительной фабрики хватало процентов на тридцать. Жившая по соседству со мной редактор профессиональной газетки «Горняк» жаловалась, что некому стало контролировать и направлять процесс обогащения, в хвосты сливались практически невыбранные руды. А я то помнила случай ещё из своего девического трудового стажа в лаборатории обогатительной фабрики. Мне тогда было восемнадцать, меня уже представили Старцу (так звали Юрия Васильевича друзья поэты) как юное дарование и мне было позволено присутствовать при жарких литературных спорах в его квартирке.      Работа в лаборатории была посменной, и  мне часто доставалась ночная смена. Женщины постарше, у кого были дети, просили подмениться. Должно быть, я работала очень щепетильно и тщательно.  Взвесить на весах рудный порошок, отколориметрировать и записать результат как положено, а затем сообщить результаты анализов по телефону – вот нехитрые обязанности лаборантки какого-то там разряда. Поступление на анализ талнахской руды я хорошо помню.  Взвесив руду и пропустив через колориметр, я  должна была умножить результат на коэффициент расчетов из специальной таблицы. Но его, нужного коэффициента, по которым определялось количество меди и никеля в руде,  в таблице не было! Час был предутренний, требовалось докладывать результат, и я, ничтоже сумняшеся, приглядевшись к таблице, по геометрической прогрессии рассчитала коэффициент сама… На следующей смене меня  чуть не убил главный инженер лаборатории – переданные мной результаты были чудовищно нереальны. Уволил без заявления!  Поскольку в тот год наивнее меня в женской природе, наверно, не было, вечером в гостях я все и выложила. Юрий Васильевич, когда слушал мою историю с прогрессией, хохотал надо мной как в цирке. – Ничего, это будет наука!  Инициатива наказуема!  Когда твоя следующая смена? – Я сказала. –Езжай на фабрику. Никто тебя не уволит!
   Уволен оказался главный инженер лаборатории.  На специальных планерках комбината Юрий Васильевич готовил специалистов к приему талнахской руды и предупреждал, что показатели будут гораздо выше обычных норильских руд. А спец поленился сделать расчет заранее, хотя  должен был в первую очередь это сделать. Что там дальше с горе-инженером стало, я не знаю, но с того случая Юрий Васильевич стал относиться ко мне как к дочке. Я прибегала к нему на Московскую улицу после работы повечерять, выпросить хороших книжек и послушать его неистощимые рассказы обо всем на свете. Что мне по юности не было свойственно, так это видеть в Юрии Васильевиче  одного из родителей-руководителей уникального  комбината.  Никогда не была в Управлении комбината на Нулевом Пикете. Он оставался в моей благодарной памяти именно мудрым и внимательным Старцем.
- Валечка, тебе лампочка не мешает? – засыпая в смежной комнате, услышала я его голос.
- Нет, что Вы, мне тут на память пришел случай с талнахской рудой. Помните,  как Вы надо мной смеялись?
- Помню, что накануне взгрел по телефону того начальника, который допустил туфту с таблицей коэффициентов.  Твои данные были близки  по факту,  но требовался новый расчет. Наказывать надо было дурака инженера.
- Ваша лампочка по Енисею сюда приплыла?
- Да, в контейнере с книгами. Не могу по ночам без света. Как нахлынут воспоминания, уснуть не могу. Тысячи приходят из прошлого, стоят передо мной, спрашивают – За что? За что полегли в мерзлоту без суда и следствия невинные люди? Не знаю, что им ответить. Не понимаю. Не могу понять, за что нужно было ТАК убивать Россию. Чувства сжимают сердце. Бывает, не выдерживаю. Плачу.
   Его голос споткнулся.  Я замерла, прислушиваясь к  повисшей паузе,  медленно всплывающей из под светлого круга к его фигуре на фоне ночного окна.  Я знала, что если не нарушить паузу, он начнет рассказывать то, что сиюминутно вспыхнуло в его памяти чьей-то неисчерпанной временем тоской и болью. И этот кто-то стоит перед ним с протянутой рукой, в которой зажата мольба и просьба.
 – Молите Бога о нас…