По багажному транспортеру плыла распоротая надвое большая хозяйственная сумка, с такими в далекие уже 90-е челноки ездили за товаром. Из рваной дыры стыдливо выглядывал теплый шерстяной плед, очень домашний и очень нелепый в этой южной и чужой для его хозяев стране.
Разговоры о том, что "надо еахть" велись в семье аж с 70-х годов, но тогда это было что-то вроде вечерней сказки на ночь. Были еще живы родители, ребенок маленький, работа хоть и за гроши, но такая интересная, друзья, родные, любимый, еще не ставший таким агрессивным город. Потом, ненадолго, показалось, что ехать уже и не надо, а потом Костик, сыночек, единственный и любимый, взял да уехал. Навсегда, насовсем. И не поговорить с ним нормально, ни обнять, ни борщом накормить.
И снова пошли выматывающие душу разговоры - надо ехать, надо ехать, надо ехать... Муж рвался сразу вслед за сыном, ему казалось, что ТАМ, именно так, большими буквами, ТАМ, все сразу будет отлично. И нужда постоянна уйдет, и сын рядом, и вообще - настанет вечный праздник. "Ира, в конце концов, там внуки..."
Внуки, конечно, Данечка и Нома, чудесные двойняшки... И к сыну поближе, это замечательно, соглашалась Ирина Семеновна, но как же мы здесь все бросим, и могилки родительские, и квартиру, и друзей... Муж только досадливо махал рукой, чтобы возобновить бесконечный разговор следующим вечером. Робкие возражения жены, что ТАМ они особенно никому не нужны, языка не знают и пенсию будут получать самую маленькую, Борис Викторович поднимал на смех и уверял, что ТАМ "так заботятся о гражданах, что думать ни о чем не придется. И русских много, можно на первых порах и обойтись. А уж пенсия всяко больше российских грошей". И однажды Ирина Семеновна сдалась. Было очень уж промозгло и безрадостно за окном, а муж и сын в один голос уверяли, что ее ждет чудесная квартира у моря и почти всегда прекрасная погода.
Предотъездная суета растянулась больше чем на полгода и уезжали они в ноябре. Ирина Семеновна провела все месяцы до отъезда будто под анестезией, так в глубине души и не поверив, что они уезжают из родного города навсегда. И еще она до последнего надеялась на чудо, надеялась, что все как-то рассосется и никуда они с Борей не поедут. Не рассосалось. Чем ближе была дата отъезда, тем отчетливее и с все нарастающим ужасом Ирина Семеновна понимала, что ничего уже нельзя изменить, вещи собраны, что-то продано, что-то раздарено по друзьям, да квартира в общем-то уже не их. Ее сдали "пока на год, а там посмотрим".
Муж не хотел "тянуть в новую жизнь остатки совка", но плед Ирина Семеновна все же отвоевала. Забавно, в семье его называли ирано-иракским, потому что Костик, сын, когда был маленьким, любил под этим пледом болеть и смотреть телевизор. И насмотревшись однажды до опупения, спросил у Ирины Семеновны: "Мама, а что такое ирано-иракский конфликт в УЕФА?" Плед был старенький и потертый, но продолжал греть верой и правдой.
Последнюю ночь перед отъездом Ирина Семеновна не спала, она бродила, завернувшись в плед, по квартире, такой родной и будто униженной пустыми стенами и ободранными кое-где обоями и тыкалась в углы, как в воспоминания. Вот здесь мы с Борей впервые поцеловались, а там, у окна, стояла кроватка Костика и мы все боялись, что его продует, а переставить было некуда. Вот его ростовые отметки, подумать только, какой он был маленький, когда-то. А тут чуть вздут паркет, Джек,умница-пес, в младенчестве любил дуть лужи именно тут и нигде больше. Надо же, его уже 5 лет как нет, и метка так и осталась. А вот тут, в нише у окна всегда стояла елка, каждый год, несмотря ни на что, в семье покупали настоящую новогоднюю елку и если встать в нишу, то почудится еле уловимый еловый дух. "А у меня больше не будет елового Нового года", подумала Ирина Семеновна и горько заплакала.
В аэропорту группа репатриантов, довольно большая и шумная, держалась вместе, бодро и весело. Многие зачем-то фотографировались на фоне очереди на регистрацию и собственных баулов. "Ириша, не кисни, нас ждут великие дела!", муж обнял Ирина Семеновну и попытался чмокнуть в щечку. Она ненавидела Борю в тот момент примерно с той же силой, с какой всю жизнь его любила.
..."А Костик стал совсем чужой", подумала Ирина Семеновна, глядя на располневшего, грузного сына, с остервенением кидавшего родительские вещи в машину. "Куда вы столько набрали, не в пустыню же ехали, куда я дену весь этот хлам! Мама, ну зачем тебе тут плед, да еще такой древний, тут зимой-то ниже 20 не бывает. Вон помойка, давай выброшу вместе с дырявой этой кошелкой!". Ирина Семеновна молча вытряхнула плед на сидение машины, достала из сумочки пакет, упаковала туда плед и демонстративно положила его рядом с собой. Ее мужчины смирились.
Вечного праздника не вышло. Борис Викторович бесконечно ругался с сыном, ему казалось, что Костя недостаточно внимателен к родителям и как-то не приходило в голову, что у сына своя семья. Язык ему давался трудно, общаться было не с кем, он хандрил и все чаще вспоминал родной город очень теплыми словами. Ирина Семеновна честно пыталась прижиться. Она более-менее сносно выучила язык, полюбила покупать манго к завтраку и обрела если не подруг, но каких-никаких приятельниц. Даже Новый год без елки, но с пальмой, пережила вполне сносно. Но тосковала по родным улицам и давним подругам все сильнее.
Через год стало понятно, что ТАМ им хуже, чем дома, несмотря на близость сына, общение с внуками, прекрасную медицину и солнце круглый год. Борис Викторович не вылезал из гипертонических кризов, а Ирина Семеновна стала непривычно грустной, будто ушедшей в себя. Первым не выдержал Борис Викторович, отодвинув однажды утром от себя тарелку с опостылевшим манго, он посмотрел на жену больными глазами и сказал "Ир, а может вернемся?"
В первую ночь в своей новой - старой квартире, Ирина Семеновна и Борис Викторович спали, укрывшись тем самым, ирано-иракским пледом и были абсолютно счастливы. Они были дома.