Стезя, ведущая к счастию

         
          Посвящается Андрею Тимофеевичу Болотову

Оглавление:
Часть I
Пруссия, Кенигсберг , 1759  г.

Часть II
Россия, Петербург ,1761 г.

Часть III

Болотовка , 1778 г.



Часть I
Пруссия, Кенигсберг

                1.
Наша война с Пруссией, названная Семилетней, не нужная России и пагубная человеческому роду, началась в 1757 году, после того как Фридрих король Прусский отнял от Австрийской державы провинцию Шлезвию. Императрица Елизазета Петровна вступилась за австриячку Марию-Терезию, будучи в союзе c Францией, Польшей, Саксонией, и огонь войны заполыхал в Европе.
Вторгшись в Пруссию, русская армия стала успешно продвигаться на запад, тесня пруссаков, так что полк, в коем служил молоденький подпоручик Болотов, вступил на землю самого Прусского королевства. Юноше из псковских глубин все вокруг было прелюбопытно. Разница сих мест с Польшей и Россией била в глаза. Деревни прусские были чистые и нарядные, добротные дома селян крыты черепицею, а не соломой; дороги, и те повсюду обсажены деревьями, а в низких местах дажe замощены. Мужики иноземные, нисколько на боясь, стояли перед домами, с любопытством рассматривая чужое воинство, дети и собаки весело бежали рядом, а бабы в белых чепчиках, не дожидаясь просьб, зачерпывали ушатами колодезной воды и поили притомившихся солдат. Правда и то, что вода здесь была невкусная и для русского желудка даже вредная. Зато веселые палисады, усаженные незнакомыми, яркими цветами, и обширные огороды, где уже кудрявилась всяческая зелень, были выше всяких похвал. Картину портили большие пространства, на коих редко торчали какие-то невзрачные кустики. Отличаясь живым любопытством и разумея по-немецки, Болотов не утерпел, спросил приостановившись у какой-то молодки, что за овощ.
— Картофель, а иначе — земляные яблоки,— ответила та. - Говорят, из Италии. Вкусом лучше репы и бобов.
Юный подпоручик и сие намотал себе на ус, с младых ногтей питая любовь ко всякой зеленой травинке. Военная служба была выбрана им не по склонности сердечной, но назначена судьбой: родитель-батюшка умер полковником, да и дед с пикою в руках Великому Петру служил.
К сожалению, мирному шествию армии вскоре пришел конец. Селения на их пути стали встречаться разоренные и безлюдные. Грабительства, поджоги и убийства чинины были лютовавшими окрест казаками и калмыками. Ненавидя по дикости все чужое, они портили и крушили то, что не могли с собой унести. Не попадалось ни одного дома, в коем не было бы все изрублено и переколочено, даже окна и печи. Все пожитки крестьянские были похищены, наволоки с перин и те стащены, а избы засыпаны перьями. Захватив добычу — домашний скот, птицу, припасы, мародеры своим же солдатам ее и продавали, наживаясь, как могли.
— Боже правый,— сокрушался Болотов,— что теперь в Европах станут думать о нашей армии? Разве такова она вся!
— Что тебе Европа?— отмахивались офицеры.— На то и война. Ешь, пей и веселись, а назавтра, может, Богу душу отдашь.
Прусской армии нигде было не видать, так что воинам оставалось веселиться. Ели и пили сытно, в провианте никакого недостатка не претерпевали, особливо в мясе. Двигались уже не по дорогам, а прямиком по полям: не до того было, чтобы разбирать, где хлеб посеян, где клевер. Все топталось и смешивалось с грязью.
За изобилием первых дней вскоре пришлось заплатить великой скудостью во всем, так что летом дошло до картофеля. Прознав о сем невиданном огородном продукте, солдаты, поначалу его опасавшиеся, мигом его набрали. Но вышло по пословице: Слышу звон, да не знаю, где он. Ягод зеленых они отведали вместо клубней, к тому времени не поспевших. Тут началось такое, что полковник Вильбоа, поставив шатер свой на отшибе возле оврага, не вытерпел чинимого ему занемогшими беспокойства и принужден был перенести жилье на другое место.


2

Возле деревни Гросс-Егерсдорф русская армия нежданно-негаданно столкнулась с прусским корпусом генерала Левальда. Тут произошла знаменитая апраксинская баталия, увенчавшаяся славной победой российских воинов. Была она, к счастию, первой и последней, в коей подпоручику Болотову довелось участвовать. Славная победа сия поначалу чуть не обернулась сокрушительным поражением, ибо у полководцев наших необстрелянных хватило ума завести всю армию в ловушку, расположив ее заБертою с одной стороны рекой, а с другой — лесом и непроходимыми буераками.
Разведчики донесли, что прусский лагерь находился за непролазным лесом, так что внезапного нападения можно было не ожидать. В первый день поутру, услыхав вдали три пушечных выстрела и решив, что пруссаки готовятся к бою, начальство велело солдатам строиться. Нежданность сего приказа сделала то, что в лагере поднялась великая тревога: всякий хватался за оружие, одевался в военный наряд и становился в строй. Схватил винтовку трепещущей дланью и Болотов. Приблизился великий час, когда увидит он в лицо неприятеля, должен будет стрелять и убивать, сам рискуя быть убитым. Шел ему девятнадцатый год; и хоть в малых летах нравилось ему играть в солдатики, ныне все члены его содрогались.
— Господи Вседержатель!— мысленно возопил он.— Ты один моя защита. Отдаю спасение мое в Твои руки.
Их вывели с распущенными знаменами вон из лагеря и построили среди чиста поля в боевом порядке. Неприятеля нигде не было видно. Все напряженно ждали. Стоя в строю, Болотов вдруг успокоился: страх остался, но трепет членов прошел. Он воин, он вооружен и будет сражаться как подобает солдату. Стоять в ряду с товарищами да палить не Бог весть какая премудрость, а до рукопашной, надо думать, не дойдет.
Вознамерившись проверить, достаточно ли у ружья на полке пороху, он глянул и с удивлением обнаружил, что у его ружья отсутствует курок. Что за напасть? Был, был курок! Видно, накануне, как ружье чистили, отвернулся какой-нибудь шурупчик, курок и отвалился. Что было делать? Ведь не только стрелять, а и обороняться ему будет нечем в случае нужды. Только бы сотоварищи не приметили, а то позору не оберешься.
К счастью, неприятель в тот день так и не появился. Не дураки были пруссаки, чтобы идти в лоб войску, построенному по всем правилам в боевом порядке. Постояв, подождав часа два, полки воротились в лагерь как раз к обеду. Болотов был радехонек: безкурочного ружья его никто не заметил. Вечером полковой слесарь приделал новый курок к eго ружью.
На следующее утро Болотов проснулся чуть свет и с замиранием сердца ждал, что станут бить — обычную зорю или зовущий к бою генеральный марш. Пробили зорю.
— Слава Богу,— перекрестился юноша.
Уже не в первый раз посещала его мысль, что батюшка сделал бы лучше, запиши его не в военную, а в статскую службу. Да ведь, как говорится, от судьбы не уйдешь. Сыну минуло десять лет, батюшка и записал его в свой Архангелогородский полк, как повелел поступать с дворянскими недорослями великий Петр.
Утро прошло тихо-мирно, и в двенадцатом часу, едва сели обедать и взялись за ложки, как услыхали пушечный выстрел.
— Ахти? — встревожился Болотов.— Неужто снова тревога? Вот жизнь воинская! И поесть не дадут.
Уж очень был хорош борщ, сваренный его собственным поваром Абрашкой. Однако второго выстрела не последовало, все стихло и, успокоившись, он принялся есть. Тут снова бухнуло, а следом опять. Едва на поперхнувшись, Болотов вскочил.
По всему лагерю уже начиналось волнение: видать, неприятель вдруг приблизился и предстоял нешуточный бой. Командиры поспешно выводили в поле солдат и строили их в боевые линии. Впрочем, неприятеля опять нигде не было видно. Тут с Болотовым приключился небольшой конфуз: торопясь к своей роте позабыл он сдернуть с шеи салфетку да так и стоял в строю, пока сотоварищ не указал ему на оплошность. Залившись румянцем, сдернул он проклятую салфетку и не знал, куда глаза от стыда девать.
Час стояли, другой, устали, а неприятель все не показывался.
— Трусят, должно,— переговаривались воины.
Их воротили в палатки, когда уже начало смеркаться, так что, раздосадованные, с обеда они попали прямиком к ужину. Как оказалось, пруссаки сражаться, и не собирались, а выслали небольшой отряд на разведку, по нему наши и палили из пушек.
Вечером сделалось известно, что начальство решило завтра атаковать пруссаков первыми, для чего обойти лес, за коим располагался их лагерь. Поняв, что сражению на сей раз быть непременно, Болотов велел человеку своему Якову — слуг у него было двое,— почистить мелом пуговицы и пряжки, а сам, не зная, что бы такое еще придумать, счел за лучшее завалиться спать.
Неведомо какими путями, а только пруссакам стало известно о намерении русских командиров, как до того им делались заранее ведомы все пути корпуса Апраксина. Среди офицеров толковали, что кому-то из генералитета очень хочется угодить королю Фридриху, и даже называли имя Ливена. Сей генерал посоветовал Апраксину стать лагерем в столь неудобном месте, что позднее едва не привело к гибели всей армии.
Чуть свет сладко спавшего Болотова пробудил громкий сигнальный выстрел. Прерванный столь грубым образом сон был про малину, пышно росшую вперемешку с крапивою в псковской усадьбе, где он возрос, про сестрицу, заменившую ему мать, про милую деревенскую жизнь, так что, пробудившись, он даже затосковал. Люди были уже на ногах. Архангелогородскому полку, в коем служил юный подпрапорщик, назначено было прикрывать обозы. Приходилось поспешать, понеже выпущены они были впереди войска. Им предстояло миновать узкий прогалок — единственный выход из ловушки, в кою завели армию генералы.
Перед сим тесным проходом случилась грязная и вязкая ручьевина, так что передовые обозы тотчас в ней и увязли. Задние ряды меж тем напирали; тут все смешалось — полковые обозы, артиллерия с ее ящиками и снарядами, генеральские экипажи, отряды солдат, стесненные меж возами. Вмиг не стало никакого порядка, и в самое неподходящее время разнесся общий крик:
— Неприятель!
Болотов находился тогда как раз возле той самой ручьевины, иже возам было не переехать. Зажаты они были со всех сторон. Ни пойти вперед, ни вернуться назад было неможно, а тут как раз началась стрельба из пушек, и неприятельские ядра стали ломать и крушить обозы. Совсем бы уж им погибнуть, но прискакал какой-то генерал и велел, бросив обозы, продираться кто как сумеет и следовать вперед навстречу врагу. Стали они продираться сквозь сумятицу и толчею, перелезая через повозки, ныряя под лошадиными мордами, увязая в липкой грязи.
— Господи Боже мой!— в страхе и замешательстве думал Болотов.— Куда стремимся мы? Впереди пруссаки, наткнемся прямо на неприятеля, и прости-прощай, белый свет! Верно, минуты сии последние в моей жизни. Великий Боже, спаси мя грешного, не дай сгинуть понапрасну, девятнадцати годков от роду, ничего не свершив,??? не испытав никакой радости, пастилы и той досыта не поев!— Он был сластеной; пастила оставалась в палатке, в заветном сундучке.
Выйдя наконец на простор в поле, увидели они строившиеся в линию полки своего авангарда, и от сердца отлегло. Велено было им другим генералом пробраться на невысокий холм за болотом и занять там позицию. Кое-как дойдя до холма и взобравшись на него, смогли они обозревать все окрестности, как на ладони. Прусская армия вся как есть представилась. Стояла она в две линии, уже готовые к бою, а наша армия только строилась. И вот пруссаки, не дожидаясь более, дали по нашим ружейный залп. Стрельнув, они двинулись в наступление и, зарядивши ружья на марше, снова дали залп, произведя порядочное опустошение в наших рядах.
— Господи, помилуй!— хватались за головы зревшие на все сие с холма россы.— Что такое? Почему наши не стреляют?
Едва несколько продымилось, стало видно, что пруссаки все наступают, а наши продолжают строиться, будто не на поле брани они, а на вахтпараде. Пруссаки дали третий преужасный залп. Наши ряды на глазах редели. Тут уцелевшие, не дожидаясь приказа, открыли ответную беспорядочную пальбу.
Огонь сделался беспрерывен, и дым так сгустился, что сражавшихся армий стало не видно, а слышна была только ружейная трескотня и пушечная пальба. Обе армии, стоя друг перед другом как вкопанные, перестреливались два с половиной часа. О части на холме начальство в пылу сражения забыло, и воинам-архангелогородцам, а были они гренадерами, оставалось только хвататься за головы при виде потерь среди сражавшихся и не имея приказа вмешаться.
Тем временем большая часть русской армии по-прежнему находилась заБертой обозами в ловушке и была не в силах помочь своему авангарду.
У пруссаков же тыл был свободен, к ним то в дело подходили свежие подкрепления и подвозили боеприпасы. Кончилось дело тем, чем и должно: поредевшие наши полки, дрогнув, подвинулись ближе к лесу, и пруссаки, воодушевившись, бросились на отступавшего противника, завязав рукопашную.
— Господи!— вопили архангелогородцы.— Доколе мы стоять тут будем? Наши воины дрались из последних сил. Иной, уже не владея правой рукой, сражался левой. Другой, весь израненный, прислонившись к дереву, из последних сил отбивался от врагов. Третий, окруженный толпой пруссаков, мечом расчищал себе дорогу, не глядя на то, что кровь ручьями текла у него по лицу. Нельзя быть славней той храбрости, какую выказали тогда российские воины.
Дело неумолимо шло к концу и полной победе неприятеля. Уже пруссаки, смяв наш фрунт, ворвались в самые наши обозы, как в сию последнюю крайность внезапно являются из леса свежие наши силы. Лес тот считался непроходимым, но солдаты наши, не выдержав мысли, что собратья их погибают, бросив пушки и ящики патронные, даже ружья, вздумали продираться сквозь лес с одними штыками да палашами. К счастью, удалось им выйти на голоса погибавших в самом нужнейшем месте. Подняв воинский вопль бросились они на пруссаков. Дрогнув от неожиданности, те подались назад, а потом и побежали, ища спасения в ретираде.
— Ура!— радостно орали воины на холме, и подпрапорщик Болотов вместе со всеми.
Тут командиры, будто проснувшись, закричали им:
— Ступай! Вперед! На подмогу!
Обрадованный резерв бросился вперед — вниз с холма, а потом через кустарник и болото.
— Ура!— яростно вопил Болотов, потрясая саблей. Тут бежавши не разбирая дороги, споткнулся он о кочку и растянулся на самом вязком месте. Еле выдрался из тины, весь угваздавшись, и, не имея времени оттираться, опять устремился вперед, приведя в удивление сотоварищей своим устрашающий видом.
Когда добежали, пруссаков и след простыл. Бой окончился. Bсe поле было усыпано трупами. Тут и там стонали раненые.
— Ура!— орали живые, бросая вверх шапки и обнимаясь друг с другом.


3

В тот же день ввечеру Болотов ездил с сослуживцами посмотреть на поле боя. К удивлению его, бесчисленные мертвые тела лежали уже совершенно голыми. Мародеры успели содрать с них не только верхнюю одежду, чулки и башмаки, но даже рубахи исподние. Но и голые неприятели сильно отличались от православных воинов: все пруссаки были хорошо упитаны и даже дебелы.
— Господи Боже мой!— не выдержав печального зрелища мертвого поля, возопил Болотов.— Сколь ужасна война! Зачем привели нас начальники в чужую землю и столько народу зазря положили? Что нам цесарева Мария-Терезия и ее раздоры с Фридрихом? Век бы мне сего не видеть.
Сопутники посоветовали юнцу придерживать язык.
Числа погибших никто толком не знал. Говорили о нескольких тысячах.
Потом офицеры толковали промеж себя о многих странностях отшумевшей баталии. Как могло случиться, что пруссаки мгновенно узнали о намерениях русской армии? Кто надумал пускать впереди армии обозы? Зачем так долго не пускали в бой резерв? И для чего наконец не преследовали мы разгромленного неприятеля, но дали ему уплестись прочь? Утверждали будто генерал Ливен, коему наша нечаянная победа весьма была неприятна, отсоветовал это командующему г. Апраксину.
Еще большее смятение поднялось в войске, как вышел вдруг от Апраксина приказ обратить неприятелю тыл и отступить в Курляндию. Болотов никак не мог взять в толк, почему им следует отступать после столь блестящей победы. Приятель его поручик Балабин таинственно шепнул:
— Говорят, Апраксин наш получил из Петербурга известие о болезни императрицы. Предвидя возможную перемену правления, он решил не гневить нового государя, причиняя Фридриху неприятности.
— Помилуй, братец,— изумился Болотов,— Какое дело наследнику, ежели Фридриху выйдет неприятность?
— Или ты не знаешь, что цесаревич Петр Федорович сам немец и любит Фридриха и все прусское?
Болотов на всякий случай кивнул понимающе, хотя понятия не имел о привязанностях наследника короны Российской.
— Чем же ему так полюбился Фридрих?
— А тем, что сам наследник — природный немец.
— Как же так, батюшка? Ведь он внук самого Петра.
— Он хоть и рожден Петровой дщерью, да от немецкого принца. А как померла она родами, немцы его и воспитывали по-своему, так что он слова русского не слышал, пока, государыня Елизавета Петровна не забрала его к себе. Сама-то она детей не имеет, вот и сделала наследником племянника.
— Да ведь ежели он немец, какой из него государь Российский?
— А про то не у меня спрашивай,— с досадой отмахнулся сотоварищ.
Вскоре сделалось известно, что позорное отступление вызвало гнев оправившейся императрицы. Апраксин был отозван, командование русской армией было передано генерал-аншефу Фермору. Наступление возобновилось и в начале 1758 года войско приблизилось к знаменитейшему прусскому городу Кенигсбергу. Благоразумные кенигсбергские горожане, не желая опустошения, прислали Фермору депутацию с прошением принять их город под покровительство императрицы Елизаветы Петровны. На просьбу сию было получено милостивое согласие государыни, и Кенигсберг вступил в подданство российской короны.


4

Подпоручик Болотов добрался со своим полком до Кенигсберга лишь в исходе апреля, когда русские войска уже заняли его, и в замке поместился присланный из Петербурга генерал-губернатор. С восхищением разглядывал юноша стоявший на возвышенности чужой огромный город, мощные его стены величественный замок, облепившие его красные черепичные крыши домов, башенки с флюгерами, печные трубы, высокие колокольни. Больших городов он сроду не видывал, возросши в глуши деревенской. Правда, однажды случилось ему побывать в Петербурге, младой столице Российской, но кратковременно, в малых летах, ничего не успев разглядеть и запомнить, окромя мглистой дымки дождя и обилия луж, кои люди преодолевали, кто как мог.
Велено им было от начальства перед вступлением в город убрать себя как можно лучше — белье надеть самое чистое, мундиры самые парадные, оружие начистить до блеска. Форма у гренадеров была тогда очень красива: кожаные валки с перьями наподобие древних шишаков, спереди с медной позолоченной личиной; широкие, шитые золотом перевязи, блестящее оружие. Абрашка и Яков постарались, надраили все, начистили, и Болотов, вырядившись, нашел себя безупречным. Нетерпение и любопытство одолевали его с небывалою силою. Будто предчувствовал, что Кенигсберг всю его жизнь изменит.
Наутро во время церемониального входа ему выпало вести первый взвод.
Он шел по городским улицам впереди всех, не чуя под собой ног, а стоявшие вдоль домов и глазевшие из окон немецкие горожане пялились на него. Юноша застенчивый и даже робкий, в тот миг он держался молодцом, со сладким ужасом чувствуя себя предметом всеобщего внимания.
— Наверно, все думают, как хорош сей молодой российский офицер,— размышлял он.— Только бы не споткнуться и не опозориться.
Вполне возможно, все обстояло не совсем так, и кенигсбержцы скорее всего думали, глядя на шествие чужеземных гренадеров: «Пропадите вы пропадом, чтоб вам не было ни дна ни покрышки».
Едва встав на постой в чистом и светлом немецком домике, расположенном на набережной Прегеля, Болотов пустился осматривать город, поскольку во время церемониального входа ничего разглядеть не успел. Кенигсберг его поразил. Весь каменный, каменными же плитами замощенный, уставленный опрятными домами с геранями и бальзаминами в распахнутых окнах, город был великолепен. По чистым улицам прогуливались чинные, нарядные горожане, по одежде коих трудно было определить из дворян они, либо простого сословия. Обегав все наилучшие улицы и площади, он решил наконец приблизиться к мощной громаде замка. Тут застыл он в почтительном удивлении: огромное сие здание придавало всему городу мощный, торжественный вид. Сердце юноши радостно трепетало. Он не догадывался, что судьбой ему назначено вскоре войти в сей замок и даже изучить все его закоулки.


5

— Экая беспечность — досадовал генерал-губернатор Корф, меряя длинными, тощими ногами обширный замковый покой.— Не озаботиться подысканием для моей канцелярии людей, разумеющих по-немецки! Или они в Петербурге думают, что все жители Кенигсберга тотчас и заговорят по-русски, едва мы тут объявимся?
Явившийся случайным свидетелем начальственного неудовольствия: поручик Балабин, взятый Корфом себе в штат, вспомнил про сослуживца своего Болотова, сносно изъяснявшегося на немецком языке и не преминул ввернуть словечко: мол, так и так, Ваше Превосходительство.
Корф приостановился:
— Сего подпоручика ко мне немедля.
Болотов, ничего а то время не ведая, живописал приятелям своим, к нему внезапно ввалившимся, красоты кенигсбергские. Приятели, подмигивая друг другу, слушали его с ухмылками. Во дни, пока юноша бегал по городу в бескорыстном восхищении, успели они узнать все злачные места в округе и ныне явились с замыслом просветить простофилю, полная невинность коего не нравилась молодцам.
— Обегал весь город, а не был у фрау Лемке!— подивился один.
— А что там?— полюбопытствовал юноша.
— О, все лучшее, что есть в Кенигсберге. Ты должен тотчас посетить фрау Лемке.
Намереваясь затащить юнца обманом в непотребное место, ибо добровольно он туда ни за что не пойдет, приятели начали уговаривать его. Простак развесил уши:
— Да что там такое у этой фрау особливое?
— О, там есть такие картинки!..
— Картинки. Сделайте милость, братцы, сведите меня к ней. Картинки я люблю до беспамятства. Уж не лавку ли эта фрау держит?
— Доподлинно, лавку,— похохатывали приятели, торопя его облачаться поскорей да прихватить с собой денег.
Ангел-хранитель, приставленый от рождения к доверчивому юноше, и на сeй раз спас от растления невинную душу. Едва веселая гурьба, подхватив Болотова под локотки, свалила с крыльца, путь им преградил нарочный с повелением подпрапорщику Болотову немедля бежать в замок, в губернское правление и явиться к самому генералу-губернатору. Болотов остолбенел. Юношу повергало в трепет всякое нежданное событие, а уж такое, что к самому Кopфу, кого угодно огорошит. Всем было известно, что, помимо чинов великих Корф находился в свойстве с самой государыней, будучи женат на ее родственнице; хоть звезд небесных сей генерал не хватал, зато звезды орденские имел в избытке по вышеупомянутой причине.
— В правление? К генерал-губернатору? — бледнея, пробормотал он в отчаянии.
Бесшабашные приятели, и те в смущении отступили.
— Вот офицер, о коем я имел честь доложить Вашему Высокопревосходительству,— представил Балабин сослуживца.
Губернатор, в голубой «кавалерии» и при всех звездах, строго глянул с высоты своего немалого роста на трепетавшего подпоручика.
— Мне сказывали, дружок, что умеешь ты изъясняться по-немецки.
Язык Болотову не повиновался, и он ограничился пренизким поклоном.
— Вот и ладно. Ужо, я велю числить тебя в моем штате. Изволь сей же час перевести несколько бумаг.
— Меня благодари,— посмеивался Балабин, провожая его в присутственное место.— Это я о тебе Корфу донес.
— Да на что мне сдалась канцелярская работа?
— Нешто лучше грязь походную месить? Держись меня, не пропадешь. Отныне оба мы канцелярские крысы.
Он был отведен в боковушку, где его усадили за стол и положили перед ним пук бумаги — прошения губернатору от кенигсбергских жителей. Так нежданно-негаданно Болотов сделался вдруг канцеляристом.


6

Корпя над бумагами, написанными сплошь темным, малопонятным языком, и размышляя, к добру ли, к худу сие коловращение судьбы, Болотов дивился, какая малость явилась тому причиной. Немецкому языку учили его с самого детства; живя одно время с отцом в Курляндии, был он помещен в одно немецкое семейство, где имел случай усовершенствоваться, да к тому же пристрастился к чтению романов, так что чужой язык вроде бы знал. Однако бумаги, данные для перевода, показались ему непонятными и путаными. Еле одолев одну полегче, пожаловался он приказному, сидевшему за соседним столом. Тот взял бумагу, почитал ее и головой покачал:
— Уж на что я немец, а и сам в сей тарабарщине ничего не пойму. Тут сплошь слова малоупотребляемые, канцелярские, а стиль тяжелый. Вы постарайтесь общий смысл уловить и простыми словами его излагайте, a в точности переводить вовсе не надобно.
Болотов так и сделал. Генерал его переводом остался доволен.
Впоследствие канцелярист сей, господин Пикарт, молодой человек постарше него, научив, как переводить бумаги, оказал ему немало и других полезных услуг, особливо одну, за какую Болотов остался ему навек благодарен. Дело было так. Однажды Болотов посетовал, что из-за внезапного вызова к генерал-губернатору лишился знакомства с фрау Лемке и ее картинками. Пикарт странно на него поглядел, а потом осведомился, о каких картинках завел речь господин офицер. Болотов простодушно пояснил, что имел ввиду эстампы да гравюры и добавил, что и сам большой охотник рисовать.
— Если господин офицер эстампами интересуется, я могу указать лавочку, где они продаются, а у фрау Лемке совсем другое заведение, и по правде очень даже непристойное,— сказал Пикарт.
— Ахти!— всколыхнулся Болотов, вспомнив уговоры приятелей.— Вот озорники! Стало быть задумали они вести меня на погубление.
Беднягу аж в краску бросило. Не иначе сама судьба вмешалась и мощной дланью отвлекла от пропасти, на краю коей он находился! Попади он в вертеп, кто знает, устояла ли бы его добродетель!
Пикар исполнил обещание и вскоре отвел Болотова в лавочку, где было выставлено на продажу множество печатных картинок. Забыв обо всем на свете, юноша принялся их рассматривать. Тут были виды неведомых стран, диковинные люди и звери, величественные замки, античные боги и много всего. Приметив его интерес, лавочник предложил:
— Не угодно ли господину офицеру и першпективных видов?
— А каковы сии виды?
— Такие, на кои смотрят сквозь стекло в ящике.
— Как?— разволновался Болотов.— Угодно, братец, покажи.
Пикарт, коему следовало вернуться в канцелярию, видя, что сопутник застрял тут надолго, вынужден был уйти, оставив его на милость лавочника. Восхищенно рассматривая картинки, то и дело ахая, юный подпрапорщик тут же высказал страстное желание смастерить себе такой же ящик, чтобы, накупив картинок, рассматривать их сколько душе угодно. У лавочника мигом нашлись круглое стеклышко и зеркальце, потребные для сего дела. Сколько ни имелось тогда денег у Болотова, на все накупил он замечательных картинок,— к полному удовольствию торговца.
— Экая жалость,— посетовал покупатель,— что сии замечательные эстампы все черно-белые.
— Да вы купите краски,— подсказал любезно продавец.— Сами их и раскрасите. Так многие поступают.
— Как? — ахнул пораженный такой возможностью юноша,— Может у вас и краски имеются?
— Непременно. И кисточки тоже.
Счастливый донельзя, прижимая к груди драгоценные покупки, вернулся Болотов домой и, не пожелав ужинать, тут же, к удивлению слуг, уселся перед окном раскрашивать картинки. Яков, мужик степенный, равнодушно махнув рукой, пошел доедать кашу; Абрашка же, малый тех же лет, что и господин, сильно любопытствовал, увидав картинки. Только Болотов стал хвастать покупками, как, к великой досаде его, пожаловали сослуживцы.
Застав сотоварища с кисточкой в руках, молодые офицеры подняли его насмех. Они предпочитали иные развлечения. И недели не прошло, как вошел полк в город, а знали уже они все трактиры, биллиарды, винные погреба, кружала и непотребные дома наперечет.
— Так пойдешь к фрау Лемке? — поддразнивали они.
— Бог с вами. Надо, так ступайте, а я и дома посижу,— хмурился он.
— Не иначе, тут в доме молодая хозяйка,— не унимались они.
— Э, братцы, вы по-глупому деньги тратите на девок, а господин Болотов очень даже экономно устроился, безо всяких трат,— съязвил один.
— А ну, показывай хозяйку! — веселились друзья.
— Да что вы, право! — возмутился в конце концов юноша.— Нет в доме других женщин, кроме старух. И не собираюсь я вам в распутстве сотовариществовать.
— Да ты бы хоть раз попробовал! Эх ты! Если вина не пить да с женским полом не развлекаться, так зачем тогда и на свете жить?
— Что ты такое мелешь, братец, право! Неужто мы ради непотребства на свет рождаемся?
— А вот послушай, как дело бывает…— И приятель под взрывы хохота стал живописать такие сцены разврата, что бедный юнец не знал, куда глаза со стыда девать. Не выдержав наконец он возопил:
— Такой гнусный вздор разумному человеку без отвращения и слушать не можно! Тьфу!
— Да ты что, в монахи собрался?— опешил рассказчик.
— А хоть бы и так. Если кто стыдлив от природы да совесть в душе имеет, что в сем дурного? Неужто лучше погрязать в тине всякой мерзости?
— Вовсе это не мерзости, а мужские забавы.
— Уж не от этих ли забав скончался прапорщик Головин из третьей роты? — Рассерженный Болотов напоминал приятелям о бывшем недавно в их полку прискорбном случае.
— А ну тебя!— обиделись офицеры.— Ему хорошего желают, а он кобенится. Пойдемте, господа, отсюда. Он теперь не наш, а приказный.
Оставшись наедине с картинками, Болотов очень был доволен и даже не обиделся, что его назвали приказным. Распутная жизнь была ему ничуть не мила. С детства начитавшись поэм и романов, он составил по ним представление о любви и женщинах, как о чем-то возвышенном, и в глубине души верил, что наступит время, и он встретит прекрасную девушку, с коей соединит судьбу нерушимым супружеским союзом, а всяческой мерзости и грязи надо изо всех сил сторониться, ибо смолоду заляпавшись, потом не отмоешься.


7

Рассуждая с господином Пикартом в минуты отдохновения о том, о сем, Болотов высказал несколько мнений о нравственности, взлелеянных во глубине души, и собеседник его заметил:
— Вам надо обязательно познакомиться с трудом графа Оксенштирна под титлом «Нравоучительные мысли».
— Да где же взять сей труд? — тут же заинтересовался Болотов.
— А в книжной лавке.
— Господи! Как же я-то не заприметил ни одной такой лавки? Сведи меня туда, голубчик, сделай милость.
День, когда Пикарт свел его в книжную лавку, стал для юноши началом новой жизни. Преужасное множество книг, впервые увиденное, поразило его до глубины души, наполнив невыразимым восхищением и трепетом. Переступив порог лавки, некоторое время изображал он соляной столп, пожирая главами полки до потолка, сплошь уставленные увесистыми томами. Если бы можно было, так бы сразу всех их и сгреб в охапку, чтобы потом читать, позабыв обо всем на свете.
Наконец, осмелившись, он подошел к прилавку и начал перебирать разложенные на нем книги. Продавец меж тем вручил ему книжицу графа Оксенштирна, однако Болотов и не подумал уйти, хватая то одну, то другую книгу, оглаживая обложки, осторожно и жадно заглядывая внутрь.
— Не угодно ли господину офицеру сесть к столу?— поняв, что тут дело верное, прибыльное, обходительно предложил приказчик.
Болотов сел и, впившись в книгу, позабыл о спутнике. Он даже не заметил, когда Пикарт его покинул.
Возвращаясь домой в самом радужном настроений, с увесистыми связками книг в обеих руках, Болотов в одной из улиц узрел великую толпу народа, из середины коей неслись сердитые крики. Приблизившись и услыхав русскую брань вперемежку с немецкой, он встревожился. Протолкавшись внутрь, он увидел разгоряченных гренадеров-однополчан, сцепившихся не на шутку с пруссаками. Один офицер внезапно ударил в рожу какого-то обывателя весьма почтенного вида и, схватив его за волосья, вознамерился уже пустить в дело палку. Отбиваться пруссаку мешали две визжавшие от страха девицы, цеплявшиеся за него.
Не раздумывая, Болотов кинулся к офицеру и, схватившись за палку, для чего пришлось выпустить из одной руки драгоценный груз, принялся усовещать разошедшегося сослуживца. Пруссак, воспользовавшись передышкой, освободился и отступил. Видя, что офицер вдрызг пьян, оборотился к обиженному пруссаку:
— Всмотритесь, сударь, ваш противник нетрезв и не в себе.
Услыхав немецкую речь из уст русского офицера, зрители оживились, зашумели и принялись жаловаться господину русскому на бесчинства его соотечественников. Как оказалось, подгулявшие гренадеры, встретив двух прогуливавшихся по улице немецких фрейлейн, и привыкнув к доступности местных жительниц, пристали к ним с вольными любезностями. На беду молодые девушки оказались скромницами и, не привыкнув к такому обращению, хватанию и обниманию, подняли крик. На помощь им тут же явился негодующий родитель, оказавшийся невдалеке; сбежалась толпа — и потеха началась.
Мешая русскую речь с немецкой, Болотов то умолял разгульных офицеров увести их буйного товарища, то втолковывал пруссакам, что господа офицеры в стельку пьяны, какой с них спрос, то успокаивал девиц.
— Я этого так не оставлю! Я буду жаловаться!— кричал оскорбленный пруссак.
Девушки, повиснув с обеих сторон на отце, пытались его увести от греха подальше.
Наконец, вняв пылким речам Болотова, офицеры ушли, крики утихли, и Толпа разошлась.
Досадное это происшествие испортило юноше настроение. Если пруссак станет жаловаться губернатору и пойдет следствие, то его притянут к допросу как свидетеля, так что неприятных хлопот в будущем те избежать. И зачем только люди винищем до свинского облика упиваются? Сам он любил всякие сласти, марципан, засахаренные фрукты, сливы, баргамоты, а вина в рот брать не желал, видя, что делает с человеком проклятое зелье.
Слава Богу, обошлось: никто не жаловался и к начальству его не вызывали. Да и буяны-офицеры, очухавшись, потом его благодарили за умиротворение, иначе черт его знает, что могло проистечь из сего неприятного казуса, случившегося в чужом городе.


8

Жизнь канцелярская, текла тихо-мирно. Много работы было лишь в первое время, а как с накопившимися бумагами разобрались, сделалось ее так мало, что после обеда оказывалось нет нужды и ходить в контору. Свободного времени стало хоть отбавляй, и Болотов предался чтению. Прежде всего углубился он в изучение труда графа Оксенштирна — первой читанной им в жизни филосовской книги. Книга сия внушила ему множество добрых мыслей и укрепила в намерении продолжать всячески удаляться от пороков, сколько ни осмеивали бы его приятели.
Впрочем, трудно сказать, надолго ли удержали бы его от пороков нравоучения графа Оксенштирна, но тут в его жизнь снова вмешалось неусыпно заботившееся о нем Провидение. Архангелогородскому гренадерскому полку велено было следовать из Кенигсберга к театру военных действий, и опасные приятели, склонявшие юношу к распутной жизни, покинули город. Он же как был при канцелярии генерал-губернатора, так и остался по личному приказу Корфа.
Близилась двадцатая годовщина его жития. Как сие часто случается со многими, дни рождения казались ему исполненными особой печали. Был он круглым сиротой, рано потеряв обоих родителей, так что никто и не вспоминал особо про сии даты. Замужняя сестрица его присылала иногда брату деревенских гостинцев — домашних варений, печений, всяких заедок, а более никто в целом свете о нем не мыслил. И решил он сам себе праздник устроить, благо недавно подучил деньги из деревни. С утра пошел в книжную лавку с доверху набитым кошельком и все деньги там оставил, накупив книг целую гору.
Сей день следовало ему быть в канцелярии, туда он гору и притащил. Изумились приказные при виде такой пропасти книг, а господин Пикарт почему-то вздохнул и попросил дозволения посмотреть покупки.
— Э, господин офицер,— говорит, книг у нас в лавках продается превеликое множество, ибо сочинителей развелось, что тараканов. Да хороших книг среди них мало. Добрую книгу мудрено сыскать.
Внимательно рассмотрев все книги, разложил он их по стопкам. И вышла одна преогромная, а другая — маленькая.
— Вот эти книжки — указал он на маленькую стопку — изрядные, деньги за них не зря потрачены. Остальные же можно было не покупать.
— Ахти, беда какая!— расстроился Болотов.— Да как же среди такого множества хорошие книги отыскивать?
— На тот случай имеется особая книжица с советами людям, составляющим библиотеки для личного удовольствия. Если хотите, я тотчас схожу в лавку и спрошу ее.
— Друг мой, ты меня тем до бесконечности обяжешь!
Пикарт тотчас отправился выполнять комиссию.
Вернувшись, он принес, как и обещал, книжицу советов, а еще и того лучше, от чего Болотов прямо запрыгал. Этот пруссак был как нельзя мил за свою любезную предупредительность.
— Есть у нас тут человек,— говорит,— имеющий множество всевозможных книг, кои дает читать всякому желающему, а берет за то всего лишь по копейке в день да небольшой заклад.
— Что ты говоришь! — поразился Болотов.— Как бы мне с сим человеком свести знакомство?
— А я там уже побывал и обо всем договорился.
От полноты чувств бросившись немцу на шею, Болотов расцеловал его:
— Знал бы ты, как меня одолжил! Да еще в мой день рождения. Как мне тебя благодарить, голубчик?
— Вот как славно,— смеялся тот.— Стало быть, вы новорожденный, вот и примите от меня дар на зубок.
Тем же вечером проведал Болотов библиотекаря и ушел от него с книгами. Начал он чтение с романов, писаных славными сочинителями, и так увлекся описаниями приключений, что просиживал за книгой целые вечера, а и то казалось ему мало. Он даже в канцелярию книги стал носить и там читал, когда делать становилось нечего. Приказные прямо дивились такому рвению.
Хаживал к ним для докладу губернатору один офицер, бравый поручик, так он, понаблюдав за книгочием, приблизился и обеспокоено спросил:
— Глаза-то не заболят у тебя, братец? Что там такое чудное написано, что ты зрением не дорожишь?
— А такое написано, что ум переполняется множеством знаний, а сердце — нежными и благородными чувствованиями,— пылко объяснил юноша и тотчас с жаром принялся рассказывать.
Офицер слушал, растаращив глаза.
С тех пор у них так и повелось: как придется этому прапорщику господину Орлову дожидаться приема, он тут же подсядет к Болотову и просит что-нибудь книжное рассказать.
— Да вы бы сами взялись иное прочесть,— посоветовал Болотов,— Где уж нам,— махнул рукой Орлов.— Да и времени нет: служба.
Раненый при осаде Кюстрина, был он ныне приставлен караулить важного пленника — личного адъютанта самого прусского короля, о чем и докладывал чуть ли не каждый день губернатору. Может, и правда времени не хватало.


9

Привыкнув к петербургской придворной пышности, завел губернатор обыкновение давать у себя балы, на какие звалось все лучшее кенигсбергское общество. Любопытствуя, Болотов, отсидев положенные часы в канцелярии, задерживался в замке, дабы на них поглазеть. Самому участвовать в веселье ему не приходило в голову не только из-за малого чина и застенчивости, а и потому еще, что он попросту не умел танцевать. Он только смотрел из дверей на танцующие пары, восхищаясь их плавными, слаженными движениями.
Особенно выделялись в танцах три кавалера — знакомец его Орлов с неразлучными спутниками своими,— офицером Зиновьевым да со знатным пленником графом Шверином. Все трое высокого роста, статного сложения, собой писаные красавцы и ко всему отличные танцоры. Впрочем, Орлов нравился ему больше двух других приветливым видом, любезностью и ласковой улыбкой. Все дамы хотели с ним танцевать, так что, войдя в зал, он уж и присесть не имел возможности.
Вернувшись к себе на квартиру, Болотов для собственного удовольствия повторил все танцевальные обороты и приседания, воображая себя скользящим по паркету,— к немалому удивлению слуги своего Абрашки. Яков, другой его человек, за ненадобностью был отпущен на вольные хлеба, чем был весьма доволен.
Вскоре Болотов знал все танцевальные фигуры, и если бы только случай представился, готов был дерзнуть и пуститься в пляс, невзирая на всю свою приверженность к философическим трудам и графу Оксенштирну. Наслушавшись описаний всевозможных контрадансов и полонезов, Пикарт предложил ему однажды:
— А не захотите ли вы, господин офицер, побывать на нашем городском балу?
— Как? У вас и городские балы бывают?
— Ну да, Там, конечно, будет народ попроще, не как у губернатора, но танцы все те же. Я могу вас туда сопроводить.
Болотов с радостью согласился, и Пикарт, хоть сам до танцев был вовсе не охотник, повел его на бал.
Встав позади зрителей, они озирались вокруг. Как водится, бал открылся польским танцем: пары торжественно двинулись друг за другом по залу, и Болотов принялся уведомлять спутника, какую фигуру выполнят сейчас кавалеры, а какую — дамы.
— Эге,— сказал Пикарт,— да вы все знаете и сами могли бы танцевать.
— Нет, что ты! — испугался Болотов. А самому хотелось чрезвычайно.
Полонез окончился, пары начали выстраиваться для контраданса. Уже и музыка послышалась. Болотов вздыхал, притоптывая ножкой, однако ни с места.
— Что, господин офицер, не вздумать ли вам на сей раз? — посмеивался Пикарт.
— Я сего контра-танца сроду не танцевал,— тряс головой Болотов.— Правда, фигуры его мне знакомы, но, не имея опыта, боюсь спутаться.
— Ничуть не спутаетесь. Ступайте, сударь, и пляшите всласть, ничего не опасаясь.
— Право, как можно! Да у меня и дамы нет.
Тут вошел в зал какой-то пожилой господин в сопровождении двух дам и встал у молодых людей за спиной.
— Да вот вам и пара,— указал на них Пикарт.— Ну же, смелее.
Сердце у Болотова заколотилось от страха. Робко покосившись на вошедших, он почувствовал, что у него никогда не хватит смелости пригласить даму на танец, и готовился уже ретироваться,— как вдруг обе дамы взвизгнули, засмеялись и повисли на нем с криком:
— Господин офицер! Добрый вечер! Какая встреча!
Вконец растерявшись, Болотов воззрился на сопутствовавшего им пруссака, и узнал кенигсбергского гражданина, коего спас от битья, вырвав из рук пьяного офицера.
— Идите же танцевать,— торопил Пикат.
— Пойдемте,— взяла его под руку одна из молоденьких девушек.
И Болотов вдруг оказался посреди зала рядом с прехорошенькой немочкой, да принялся выделывать фигуры контраданса, бегать, прыгать и вертеться столь ловко, будто сие было ему вовсе не впервой.
Вторая девушка с надеждой посмотрела на Пикарта, но тот, как известно, танцевать не умел.
Протанцевав без малейшей ошибки, счастливый, раскрасневшийся Болотов вернулся к своим. Тут состоялось торопливое знакомство. Имя папаши было Густав Шиммель; одну белобрысенькую дочку звали Минной, другую, с коей Болотов так ловко протанцевал, Бертой. Снова заиграла музыка, пары начали выстраиваться для нового танца.
— Господин офицер, потанцуйте теперь с Минной,— распорядилась Берта.
И радостный Болотов увлек за собой новую даму в самую гущу толпы. Он сам себе дивился: ноги выделывали кренделя, будто он только этим и занимался всю жизнь; несло его, как на крыльях. Минна ему приглянулась поменьше Берты: тоже хорошенькая, но молчальница и рука деревянная,— не то, что теплая ручка Берты. Он разошелся вовсю, робость будто водой смыло. Отплясывая, невдалеке он заметил Берту, танцевавшую с каким-то толстомордым пруссаком, и счастливо улыбнулся ей.
Вечер удался на славу. Приглашая то Мину, то Берту, он не пропустил ни одного танца. Господин Шиммель и Пикарт, не будучи сами танцорами, сев в уголке, чинно беседовали, поглядывая на разохотившуюся молодежь.
Бал шел к концу, и господин Шиммель велел дочкам прощаться. Благородного русского офицера в три голоса просили обязательно посетить их дом, указав точный адрес и подробно растолковав, как до них добраться.
— Я изготовляю линзы и всякие оптические приборы, так что меня все в округе знают,— важно пояснил господин Шиммель.
— А ящики для першпективных видов? — заинтересовался Болотов.
— Да что ящики! И микроскопы, и подзорные трубы.
— Ах, у батюшки полно чудесных вещей! Обязательно приходите,— прощебетала Берта.
Сказано точно: иногда человек ходит, как на крыльях. Болотов возвращался домой счастливым: во всю жизнь ему не довелось пережить столь прекрасного вечера. Пиккарт шел рядом задумчив и молчалив: к господину Шиммелю его не пригласили.


10

После достопамятного бала Болотов уже без страха взирал, как отплясывают у губернатора знатные графини и генералы. Побольше бы ему чин, он бы и сам осмелился. Конечно, царившим на губернаторских балах трем красавцам — Зиновьеву, Орлову, Шверину, он был не чета, не имел он такой стати, а главное, смелости и развязанности, позволявшим молодцам крутить графинь да баронесс, будто чучелы. Росту юноше чуть-чуть не хватало; вышел он у родителей немного хлипок да слегка рыжеват, зато лицо имел свежее и приятное. По нехватке танцоров-мужчин и он бы пришелся кстати, да как решиться ему, подпрапорщику, разлететься к какой-нибудь расфуфыренной даме, у которой, возможно, муж — генерал.
В канцелярии, едва подсел к нему господин Орлов, пришедший к губернатору для обычного доклада о своем подопечном пленнике и любивший покалякать о том о сем, пока Корф освободится, Болотов не утерпел и похвастал своими подвигами на городском балу и знакомством с двумя хорошенькими барышнями.
— Э, какие-нибудь простолюдинки,— снисходительно предположил Орлов — Ты, голубчик, среди графинь можешь выбирать. Не забывай, мы с тобой российские дворяне, да еще победители. Ноне ихние Фердинанды все в бегах, вот они и сделались до нас податливы.
— Полно, батюшка, у меня и в мыслях нет,— смутился юноша.— Жениться мне еще не скоро, а придет пора, то не иначе, как на природной русачке.
Орлов удивленно уставился на него, потом рассмеялся:
— Молоденек, ишшо, друже, как я погляжу, и мысли у тебя младенческие. Оно и ладно. Ну их, немок, подальше. Расскажи-ка лучше, что днесь читаешь.
Посетить дом господина Шиммеля Болотову сильно хотелось, и отнюдь не из-за белобрысых девчонок, а ради линз, призм и прочих оптических чудес. Да как решишься? Звал с собой умильно Пикарта, но тот резонно напомнил, что приглашения не получал.
— Между прочим,— сказал немец,— мне стало доподлинно известно, что обе девицы Шиммель помолвлены. Старшая с бакалейщиком, а младшая,— тут голос его дрогнул,— с пастором.
Новость сию Болотов встретил равнодушно, ибо все мысли его были заняты першпективным ящиком и тем, что можно увидеть в оптической мастерской. Дом господина Шиммеля он уже наглядел, и хоть был тот в стороне от его обычной дороги, иногда давал крюку ради того, чтобы пройти мимо.
Однажды, беседуя с Орловым о хитроумных немецких машинах и автоматах, он упомянул, что знает одного оптического мастера, да все никак не соберется навестить его.
— Пойдем хоть сейчас.— загорелся Орлов.
Поколебавшись, Болотов согласился.
Молодые люди тотчас собрались и пошли, благо Болотова из-за отсутствия работы начальство с полудня отпустило. Дорогой они толковали о всевозможных диковинках, придуманных изобретательными немцами.
— Веришь ли,— говорил Болотов,— я читал, будто есть такие сосуды, что если налить в них воды, то можно ими дрова зажечь. А та же вода, коли ее заморозить, не только стекло разорвет, а даже бомбу чугунную.
— Брехня, верно,— не поверил Орлов.
— Черным по белому писано.
— Да ты держал ее в руках, бомбу-то? — насмешливо осведомился бывалый артиллерист.
— Как можно книжному слову не верить, батюшка?
— Пока своими глазами не увижу, ни за что не поверю.
Так беседуя, дошли они до дома господина Шиммеля.
— Гляди! — вдруг схватил Болотова за плечо спутник.— Сейчас из окошка прехорошенькое девичье личико показалось. Вот бы с такой познакомиться.
Недовольный, что его перебили пустяковым замечанием, Болотов пояснил:
— Сие и есть дом оптического мастера, а выглянула которая-нибудь из дочек: обе девицы, как ангелочки.
Тут из окна высунулась фрейлен Берта с криком:
— Господин офицер, что же вы к нам не приходите? Как мимо идете, вижу, а к нам ни ногой. Входите, пожалуйста, сделайте милость. Батюшка будет рад, и мы с Минхен тоже.
Не успел Болотов и глазом моргнуть, как оказался на пороге, а потом и внутри дома. Приятно пахло кофе. Сестры обрадовано пищали: вернее, пищала за двоих Берта, а Минна только застенчиво улыбалась. Не без удивления Болотов отметил, что победоносный спутник его слегка оробел, переводя восхищенные взгляды с одной белокурой красотки на другую.
Из мастерской явился их почтенный папаша. Господин Шиммель радушно приветствовал гостей, а услыхав, что оба интересуются оптикой, тотчас пригласил их в свою мастерскую.
Скованность Болотова мигом сменилась восхищением, как увидел он всякого рода оптические хитроумные приборы, не говоря про стекла и прочую мелочь.
— Извольте взять сию лупу и посмотреть сквозь нее хотя бы на свой ноготь,— предложил хозяин, коему пришлось по сердцу любопытство юного подпрапорщика.
Болотов глянул и ахнул: ноготь его сделался вдруг велик и, надо признать, безобразен.
— Это еще что? — довольный удивлением невежды, подвел его хозяин к какому-то прибору.— Сие приспособление называется микроскопом. Вот я капну на стеклышко водой, а вы поглядите в трубочку.
— Господи! — охнул Болотов,— не в силах оторваться от созерцания открывшейся картины.— Там полно всякого зверья. Что это?
В капельке плавало, извивалось, гонялось друг за другом множество каких-то маленьких тварей.
— Орлов, ты только глянь!
Неохотно оторвавшись от созерцания бантика на шее присутствовавшей тут же фрейлейн Мины, Орлов поглядел в микроскоп:
— И в самом деле, кишат. Откуда он их столько набрал?
Болотов перевел господину Шиммелю вопрос спутника:
— Что это за животные, и откуда вы их столько набрали?
— Мой молодой друг, они повсюду,— торжествовал Шиммель.— Вот я поменяю стеклышко, а вы извольте на новое плюнуть.
Болотов снова приник к микроскопу. Изумлению и замешательству его при виде открывшегося не было предела. Орлов тем временем опять обратился к Мине. Намереваясь сказать девушке любезность, он с трудом припоминал нужные немецкие слова, и уже начал что-то выговаривать, как в дверь заглянула Берта. Орлов сбился и расплылся в улыбке, не зная, которую из прелестей предпочесть. Обе нежные, беленькие, будто хрупкие фарфоровые куколки, они не уступали одна другой в привлекательности. Берта, кокетливая озорница, уже знала о своей неотразимости, а Минна будто еще не совсем вышла из детства и ничего не умела.
— Господин офицер, вы не видели еще камеру-обскуру,— хозяин попытался оттащить Болотова от микроскопа.
Ознакомившись с камерой-обскурой, юноша только и мог вымолвить:
— Боже мой!
Восхищение его не имело границ. Девушки, видя, что гостя из мастерской не скоро выманишь, попросили у отца разрешения напоить господина Орлова кофием и удалились с ним, оставив Болотова далее любоваться оптическими приборами.
К радости юного любителя у господина Шиммеля нашлась маленькая камера-обскура, которую он предложил гостю. Болотов с несказанным удовольствием ее купил, ничуть не жалея о деньгах, предвкушая, как станет быстро и точно срисовывать виды улиц и все, что попадет на глаза. Заикнулся он, было, и о микроскопе, но тут уж цена была не по его кошельку, да и господин Шиммель не выразил желания расстаться с ним. Гость и хозяин, довольные друг другом, потолковали еще о всяческих чудесах оптики, пока Болотов не спохватился, что рискует надоесть любезному старику.
Заручившись новым приглашением и прижимая к груди драгоценную покупку, он наконец покинул гостеприимный дом, прихватив с собой Орлова, коему вовсе не хотелось расставаться так скоро с белобрысенькими хозяйками.
— Что за крошки прелестные! — восхищался дорогой приятель.
— Что за букашки удивительные! — вторил ему Болотов.
— Не знаешь, которой любоваться.
— Как они извиваются, хлопают ресничками, гоняются друг за дружкой!
— Да ты о ком, Болотенька?
— О малюсеньких зверюшках, видимых посредством микроскопа. Кто бы мог думать, что сих тварей столь великое множество в единой капле воды.
Орлов глянул на спутника с насмешливым сожалением.
— Лучше скажи, которая из девиц тебе больше приглянулась.
— Обе фрейлины милы.
— Нет уж выбери одну какую-нибудь.
— К чему?
— А к тому, что я с другой стану амурничать. Чтобы нам не схлестнуться.
— Бог с тобой, Орлов! Они дочери почтенного отца и девицы порядочные. К тому же обе просватаны.
— Экой ты! Всякая девица любит поиграть в любовь. Что в сем дурного? От женихов отбивать я их не собираюсь.
Болотов приятеля слушать не стал, но, полный новых впечатлений, поспешил с ним распрощаться, да побежал к себе на квартиру с драгоценной покупкою. Дома, тут же наладив камеру-обскуру и устроившись с красками у окна, он принялся срисовывать набережную Прегеля.


11

Война тогда была в разгаре, русская армия наступала, прославленное войско Фридриха терпело неудачи. Происходило все это совсем не далеко от Кенигсберга, меж тем в городе царили утехи и веселье. Не очень-то любили кенигсбергские горожане своего короля, сроду не видав от него ничего доброго. Печальная судьба барона фон дер Тренка, блестящего молодого человека, бесследно сгинувшего в королевских застенках, не имея за собой никакой вины, была широко известна в городе. Русские же пришельцы, хоть и незваные, ничего плохого им не делали, а устраивали балы да развлечения.
По распоряжению Корфа в старинном замке были заново роскошно отделаны парадные покои, вследствие чего количество балов и пиршеств удвоилось. Чуть не ежедневно собиралась у губернатора вся городская знать, все офицеры, и плясали до упаду.
Однажды, в перерыве меж танцами, к Болотову, притаившемуся по обычаю своему в уголке, подошел разгоряченный Орлов.
— Сил моих не стало,— пожаловался он.— Вся рубаха взмокла. И дамы мне не по вкусу. Вот кабы сюда девиц Шиммель!
— Господин Шиммель — не граф, не барон и даже не дворянин, но простой ремесленник,— напомнил Болотов.— Его дочки сюда на вхожи.
— Вздор! — не согласился Орлов.— Красоткам везде двери открыты. Ужо я улещу Корфа, выпрошу, чтобы им послали приглашение.
— Да ведь тогда и женихов надо приглашать.
— Упаси Бог от женихов.
— Не могут же порядочные девицы явиться на бал без кавалеров.
— Что-нибудь придумаем. Да ты сам-то почто не танцуешь?
Болотов замялся, терзаясь меж застенчивостью и желанием пройтись по залу в контрадансе об руку с разодетой дамой.
— Фигуры-то я знаю, да разве прилично мне, будучи всего-навсего подпоручиком, танцевать с какой-нибудь баронессой?
— Экие пустяки! Да любая будет радехонька, только подойди да пригласи. Гляди, сколько дам без кавалеров.
— Нет, голубчик, уволь. Мне ни за что не осмелиться встать в порядок рядом с каким-нибудь генералом.
Орлов возмутился:
— Андрей… как тебя по батюшке?
— Тимофеевич.
— Совести у тебя нет, Андрей Тимофеевич. Кавалеров не хватает, дамы по стенам жмутся, мы из сил выбиваемся, а ты в углу прячешься!
— Не могу, Орлов, как хочешь.
— Ну, погоди! — пригрозил тот, удаляясь.
Нимало не медля, Орлов устремился к губернатору.
— Ваше Превосходительство,— развязано и весело обратился он к Корфу,— извольте приказать подпоручику Болотову танцевать. У нас дам превеликое множество, так что кавалеры уже с ног валятся, танцуя беспрерывно, а всех удовлетворить никак не могут.
Вскоре Болотов с замиранием сердца заметил, как к нему приближается, сияя звездами, губернатор. Остановившись перед жалким подпоручиком, Его Высокопревосходительство ласково сказал:
— Друг мой! Если только способен ты к танцам, то, пожалуйста, танцуй на здоровье и не конфузься. Ты мне сим великое удовольствие сделаешь.
Болотов, закрасневшись, поклонился. Ничто не могло доставить ему большей радости, ибо душа его давно только сего и жаждала. Контраданс уже начинался. Подхваченный Орловым, он был тотчас подведен к даме,— и пустился во все тяжкие.
Увлечение танцами молодой подпрапорщик счастливо сочетал с запойным чтением. Трактиры, биллиарды, весёлые застолья сотоварищей попрежнему ничуть не влекли его. Он читал жадно, все подряд; Абрашка не успевал таскать из библиотеки стопки книг для хозяина. После романов особенно привлекали его нравоучительнее сочинения. Под впечатлением их он часто размышлял:
— Все ли я делаю, чтобы стать благородным человеком, таким, как описан в книгах? Вот, к примеру, я вспыльчив и гневлив без меры, слишком к сердцу принимаю всякие обиды и неприятности, а стоят ли они того? К примеру, как рассердился я, когда слуга мой Абрашка слопал баргамот, оставленный мной про запас!
Надо сказать, что Абрашка был великий плут и, давно раскусив хозяина, беззастенчиво пользовался его простодушием. Яков, другой крепостной человек Болотова, мужик неглупый, убедив хозяина отпустить его на оброк, занимался перепродажей лошадей. Днями оставаясь один, Абрашка, что называется, бил баклуши. В отличие от барина, кенигсбергские трактиры и дурные дома пришлись ему очень по душе. Необходимые для их посещения деньги он без колебаний заимствовал у хозяина.
Раз, отпущенный из канцелярии в неурочное время, Болотов явился к себе на квартиру и застал Абрашку, когда тот, открыв хозяйскую шкатулку, хладнокровно брал из нее серебряные деньги. Он был так поглощен своим занятием, что даже не заметил вошедшего хозяина.
— Э, братец! Что такое ты делаешь? — ахнул Болотов.
Абрашка, растерявшись, открыл рот; рубли со звоном посыпались из загребущих рук на пол. Некоторое время хозяин и слуга в замешательстве созерцали друг друга. Наконец, вспомнив наставления графа Оксенштирна, Болотов подумал, что ему предоставляется хороший случай сдержать себя, проявив человеком благородным... Вслух он сказал с мягким укором:
— Ай, братец, хорошо ли это?
— Виноват, сударь! — завопил малый.— Виноват, простите меня. И сам не знаю, как это получилось. Видит Бог, впредь и близко не подойду к вашей шкатулке.
— Не ори, олух. Ладно, для первого раза я тебя прощаю. Смотри, сдержи слово, а там поглядим.
— Ей-ей! — истово крестился Абрашка.
Выскочив за дверь, он плюнул в сердцах и покрутил пальцем у виска, явно намекая на своего барина.
Довольный собой, Болотов не преминул похвастать своим поступком перед Пикартом.
— Сие преобразование моих чувств,— заключил он,— вызвал прежде всего труд графа Оксенштирна, вами присоветованный, за что я вам вовек останусь признателен.
Польщенный Пикарт не преминул назвать ему еще несколько книг, кои Болотов положил за обязательное непременно прочесть.


12

Болотов сызнова посетил дом господина Шиммеля, где имел удовольствие наслаждаться лицезрением всевозможных козявок, становившихся видимыми благодаря микроскопу, не в состоянии надивиться разнообразию сих прусских зверюшек. Когда господин Шиммель уверил гостя, что и в российских краях полно такой живности, изумление юноши не знало границ.
— Боже мой! — ахал он.— Выходит, нам дано зреть только часть мира, а многое пребывает сокрытым от нашего взора. Сыщутся ли в целом свете мудрецы, постигшие все тайные законы мироздания?
— Все ведомо одному Богу,— ответил господин Шиммель.— Но и мы, люди, достигли уже немало. Между прочим, у нас в городе имеется университет, и там читают лекции мужи превеликой учености. Любознательный юноша может у них многое позаимствовать.
Болотов заволновался:
— Любопытно было бы попасть на какую-нибудь лекцию. Да ведь я — русский офицер, как можно,— тут же огорченно поправился он.
— Очень можно, ежели охота есть. Посещать лекции никому не возбраняется. Вы можете делать сие инкогнито, переодевшись в статское платье.
Глаза Болотова засверкали, голова кругом пошла от сладких картин, вмиг представших перед его мысленным взором.
Тут явились девицы, защебетали, помешали разговору. У них была задумана загородная прогулка — пташки, цветочки, то да се, на какую они и принялись усердно звать гостя, да непременно с приятелями, ибо девиц соберется много, а кавалеров, как всегда, будет не хватать: местные молодые люди кто служил в армии, а кто, подобно жениху Минны, предусмотрительно отправился подальше переждать военное лихолетье.
— Ужо я из нашей канцелярии секретаря позову, господина Пикарта,— обещал Болотов.
— Фи,— сказали девицы.— Не хотим приказного. Хотим офицеров. Разве господин Орлов не изъявит желание?
Болотов сомневался, захочет ли Орлов появиться в обществе пруссаков, не разумея по-немецки, да и отпустит ли его напарник, ибо пленного графа Шверина запрещено было оставлять без догляда.
Однако Орлов захотел, и все устроилось наилучшим образом. Прогулка состоялась в ближайший погожий день. Были наняты экипажи, и веселая компания, состоявшая в основном из пестрых девиц, выехала на ближайший зеленый лужок.
Наскоро перекусив и оставив Орлова ухаживать за девицами, Болотов более всего жаждавший увидеть весеннее разнотравье, отправился в сопровождении Берты осматривать окрестности. На Берте было розовое платье и большая шляпа, украшенная розовыми лентами; на розовой ленте она несла изящную корзинку для цветов. Обязанностью Болотова было срывать цветок за цветком и вручать их барышне.
— Боже мой! — восхищался он, склоняясь над кустиком маргариток.— У нас сии цветочки растут лишь в вазонах, а у вас в Пруссии прямо под ногами, как сорная трава!
— Ужели у вас и цветы не растут?
— Растут, как можно! Но другие. У нас и таких дерев с широкими листами не встретишь. Как называется сей куст?
Но Берта понятия не имела, да и вообще не была расположена беседовать о ботанике, так как деве пришлось не по вкусу, что внимание спутника направлено не на нее, а на траву да кусты. Ненавязчиво, но ловко она сумела привлечь взоры молодого человека к собственным прелестям. Прикалывая ей на платье букетик, он залюбовался лукавицей, не в силах решить, что пленительней — цветок или девушка, да так и сказал, простодушно, без всякого намерения польстить.
— Вы похожи на луговую любку, фрейлейн, У нас а Болотовке — сие моя вотчина — растет такой беленький, кудрявый цветок и сладко пахнет по ночам.
Глазки Берты совсем ушли в пухлые щечки от удовольствия, на подбородке заиграла ямочка.
— Я бы не отказалась побывать в России. Один наш родственник уехал в Санкт-Питербурх и хорошо там устроился. Вы не слыхали про аптекеря Шиммеля?
— Ах, фрейлейн, я не столичный житель.
К досаде Берты внимание ее кавалера вновь обратилось на травы и букашек. Но дулась девушка недолго, будучи жизнерадостной и беспечной особой, так что вскоре они вдвоем ловили бабочек ее большой шляпой.
Приметив, что спутница утомилась, или сделала вид, Болотов с удовольствием подставил ей руку бубликом.
— Расскажете что-нибудь,— попросила она, вцепившись в его рукав.— Много у вас в России волков и медведей?
— Всякого зверья в достатке, а волки меня однажды чуть не заели.
— Ах, страсти какие!
Ободренный ее испуганным вниманием, он принялся рассказывать, как однажды, будучи мальчонком, ехал он вдвоем я дядькой в санках. Поравнялись они с деревушкой, а в ней дядька, как на грех, заметил шинок. Днем было дело, солнце светило, лес далеко, вокруг поле чистое. Дядька говорит: посиди маленько в санях, а я мигом, только трубку раскурю. Не хотелось мальчишке дядьку отпускать, да тот улестил барчука, уговорил.
— И вот, едва он ушел,— повествовал Болотов,— выбегает из ближнего леса целая стая волков. Я обмер. Сижу, ни жив ни мертв. Вокруг ни души, белые снега, я в санях да лошадь одни одинешеньки.
— Мой Бог! Как же вы уцелели? — искрение всполошилась Берта.
Болотов поспешил ее успокоить.
— К счастье, в то время волкам было не до меня, они шли за волчицей длинной цепочкой, и, только перебежав дорогу, все в лесу скрылись. Но страху я тогда натерпелся, не передать.
— Мой Бог, мой Бог, какой ужас! — ахала Берта,— Как мог так поступить ваш дядька? Надеюсь, ему досталось по заслугам?
— Нет. Дядька вернулся и сам перепугался. А потом меня слезно упрашивал не говорить про сие приключение родителям. Я и не сказал. Почитай, вам первой и рассказад. Да это что! Как в наших сказках говорится, главное деле впереди. Раз был случай, когда я в самом деле чуть было не погиб. Взял меня однажды родитель на oxoту...
Берта пришла в смятение:
— И на вас набросился медведь?
— Медведь не медведь, а опасность велика была. Вот послушайте. Все верхами, и я на смирной своей лошадке. Выехали мы на лесную порубку, и тут, на беду, из кустов порснул??? заяц. И началась травля: собаки помчались, охотники поскакали следом. И тут моя лошадка тоже вздумала пуститься вскок, чего прежде никогда не делала. Испужавшись, я вцепился в холку лошадиную, а сам воплю от страха. Лошадь же моя решила, что я ее понукаю, и понеслась во всю прыть. Находясь в такой отчаянности, придумал я спрыгнутъ, и, наглядев место, гдe пеньев было поменьше, скок на землю. Да, на беду свою, зацепился ногой за стремя и повис над землей. На волосок от погибели находился, ибо повсюду торчали преогромные пни. Но лошадка моя, почувствовав, чтo я вывалился из седла, вдруг остановилась. Тут я, изловчившись, вытащил ногу из стремени и рухнул вниз целехонек. Тем и спасся, слава Богу.
Рассказы молодого офицера произвели на Берту сильное впечатление.
— Какие страхи вы живописуете! Будто я сама там побывала. И как хорошо изъясняетесь на нашем языке. Давно хочу спросить, где вы так хорошо сему научились?
Вспомнив детскне свои слезы, Болотов погрустнел, но рассказывать молоденькой барышне про муки ученья не стал, ограничившись скромным ответом:
— Родитель мой, Царство ему Небесное, озаботился моим образованием с самого нежного возpacта.
А было так. В учителя немецкому языку и прочим наукам полковник определил к единственному сыну ефрейтора из природных немцев. Ичитель сей был зело лют и за малейшую ошибку бивал и сек отданного в полную его власть полковничье дитятко немилосердно. Ученику было приказано родителям не жаловаться. То ли от страха, то ли благодаря памятливости, а стал Андрюша Болотов с грехом пополам понимать чужую речь, чему учитель был не только не рад, а даже раздосадован, ибо все меньше случаев для порки выходило.
Paз надумал он прослушать все вокабулы немецкие, каким обучал несчастного, заранее объявив, чтo за каждую забытую всыплет нерадивому отроку по три удара, для чего приготовил розги, положив их перед собой. Ученик со страху, уставившись на сии розги, половину того, что знал, позабыл, и в конце экзамена довольный учитель со смехом объявил, что причитается лентяю шесть сотен ударов.
Он ничуть не шутил и тут же принялся выполнять обещанное, уцепив негодника меж ног, и досчитал до двухсот, а наказуемый уже и вопить не имел сил, так что не подоспей спасение в образе вбежавшей няньки, изверг засек бы мальчонку.
Не стоило рассказывать такое милой девушке и поминать недобрым родителя, тем более что матушка рубцы на теле сына заметила, пожаловалась отцу, и учителю вышел запрет на телесные наказания без дозволения полковника.
Нежная ручка, лежавшая на локте подпраторщика, как бы невзначай уцепилась покрепче, и юноша удивленно почувствовал, что начинает трепетать.
— Боже мой! — взмолился он про себя.— Спаси меня от искушения, оборони и укрепи силы мои!
Кто знает, помогло ли б сие моление и что могло далее произойти, как тут из-за поворота тропинки навстречу им показалась другая парочка. Это были прапорщик Орлеов и фрейлейн Минна Шиммель. Склонившись к девушке с высоты своего немалого роста, красавец-офицер что-то любезно ей нашептывал, а та, смущенная и простоволосая, с развившимися льняными локонами, волочила по траве шляпу, держа ее за лиловые ленты.
Болотов, переведя дух, возблагодарил Небо: не иначе, Провидение и на сей paз не восхотело его погибели, ибо что как не сладкая погибель бездумное и до сроку прельщение женским очарованием!
Обе пары отнюдь те жаждали общества друг друга, однако приличие не позволило им разминуться, и, скрепя сердце, они, двинулись гурьбой по тропинке, дабы присоединиться к оставленному обществу.
Там уже собирались обратно, поскольку солнце скрылось за облако, и девицы испугались дождя. Поднялась веселая суматоха, однако солнце снова проглянуло, и по настоянию Орлова отъезд был отложен. Затеяли тут же играть в пятнашки. Окрестности огласились хохотом к визгом. На смену пятнашкам пришли жмурки. Орлов, ничуть не тяготясь незнанием языка, кричал и хохотал громче всех, девицы так и льнули к румянощекому удальцу, а он всe норовил пойматъ Минну Шиммель. Та ускользала, будто змейка, заливаясь нежным смехом. Болотов ранее даже не представлял, что тихая скромница Минна умеет так смеяться и прыгать кузнечиком. Прусские немногочисленные кавалеры, видя успех чужаков, красноречиво переглядавались, но помалкивали: по сравнению с русскими офицерами они никуда не годились, собирать их пришлось из обсевков. Приличнее всех выглядел Пикарт, однако бедность и приниженное положение сделали то, что даже сейчас бедняга легкомысленному веселью предпочитал услужливость и пребывание в тени.
Наконец девицы засобирались домой.
— Вот немецкое воспитание,— досадливо пожаловaлся приятелю Орлов.— Наши бы колобродили до вечера, а немецким дочкам сказано вернуться к обеду, и точка.
— Не ворчи, голубчик, отличная прогулка,— благодушно отозвался Болотов.— Все получилось очень славно.
Орлов, задуйчиво помахивая прутиком, неожиданно сказал:
— Да уж куда славней! В нескольких верстах отсюда война идет, наши сослуживцы славу и чины добывают, а мы тут с девчонками прохлаждаемся.
— Уж будто сие тебе не по душе? — подпустил шпильку Болотов.
— Допустим, по душе. Да ведь и славы хочется,— с досадой отшвырнул прутик Орлов,— Эх, голубчик, войне скоро конец, Берлин вот-вoт возьмем, а у вас с тобой много ли орденов? Одни раны. Придется ни с чем возвращаться к своим тараканам.
Орлов был беден, и в свои двадцать четыре года далее прапорщика не подвинулся; у его прозябавших в глуши родителей, кажется, чад и домочадцев насчитывалось больше, чем крестьянских душ. Болотов призадумался: ему и самому уже двадцать лет, а далее подпрапорщика тоже не пошел. А, впрочем, на что ему чины и слава? Он бы домой уехал, в Болотовку, на свободу и приволье. А за орденами пусть гоняются, кому не лень.
— Кстати, все улажено,— небрежно сообщил Орлов.— Девицам Шиммель разрешено появляться в замке на балах. А сопровождать их станет приказный, с каким ты водишь дружбу.
— Как? — изумился Болотов,— Господин Пикарт согласился? Он ведь не танцует.
— Да ему сие ни к чему. Девицы найдут, с кем танцевать.


13

Губернатор, ничуть не смущаясь полыхавшей войной, знай давал балы, привыкнув в Петербурге жить широко, ни в чем себе не отказывая. По слову Орлова, обе хорошенькие девицы Шиммель явилисъ на бал, где имели успех. Пикарт, доставив их, примостился в уголке, а они доупаду танцевали контрадансы с русскими офицерами. Кавалеров, как всегда, нехватало, и множество девиц благородных кровей стояло у стен, досадливо поглядывая, как отплясывают мещаночки Шиммель, коим здесь было вовсе не место. Берта вскоре заметила дамское недоброжелательство и даже пропустила танец, отказав кавалеру, но Минна ничего не желала замечать. Орлов не отходил от нее, не спускал глаз с разрумянившегося фарфорового личика, так что наблюдательные дамы стали перешептываться, ехидно кривясь.
Сестрички посетили еще пару балов, а затем стали отнекиваться, объясняя сие отсутствием дорогих нарядов, кои требовались для танцев в замке.
— Полно! —удивился Болотов.— Вы в любом наряде хороши. Да и Орлов огорчится: он хлопотал за вас перед самим губернатором.
— Тс,— приложила пальчик к хорошеньким губкам Берта, косясь на сестру, которая, cидя у окна, склоняла над пяльцами светлую головку.— Все дело как paз в господине Орлове. Он слишком много внимания уделяет Минне, а глупышка и рада. Нельзя, чтобы пошли слухи. Люди злоязычны, а жених у Минны очень строгий.
— Экая досада! Если хотите, я с Орловым поговорю.
— При случае намекните.
Явную склонность Орлова к премилой немочке нельзя было не приметить, равно как и то, что любезности красавца-офицера были по душе наивной девушке, и Болотов решил начистоту поговорить с приятелем.
— Ты не опасаешься скомпрометировать порядочную девушку? — напрямик спросил он, когда однажды, впрах утанцевавшись, устроили они себе передышку, сбежав от дам в дальний покой замка.
— Да у меня от нее голова кругом,— простодушно отозвался Орлов.— Прелесть какая! Поверишь ли? Ей-ей, иногда шальная мысль: не махнуть ли рукой на службу, на чины да ордена, не умыкнуть ли мою разлюбезную...
— Орлов, остынь,— встревожился Болотов.— У тебя ничего нет, сам говорил, а она не дворянского рода я к тому же лютеранка.
— Про свою нищету я не забываю,— помрачнел Орлов.— Нас у родителей пять сыновей, и у всех ничего нет. Да ведь сердцу не прикажешь!
— Полно тебе жалобиться. Знай, служи. Минна Шиммель не для тебя. Да и не нужен ты ей вовсе. Неужто ты думаешь, что благовоспитанная немецкая девица настолько забудется, что бросит дом, отца, жениха и, позабыв стыд, сбежит с вражеским офицером? Придет время, выйдет она за своего пастора, нарожает ему детей, ао тебе и не вспомнит. Так что не тужи понапрасну.
— Ах, Болотенька, младешенек ты, как я погляжу, страстей не ведаешь.
— Выбрось вздор из головы, не тревожь попусту девушку.
— Неужто и впрямь ты столь благоразумен? А сам-то, небось, развел амуры с бертою.
— Брось, какие амуры! Болтаем о том о сем, как добрые знакомые.
— И что ты за человек, братец, не пойму. Вокруг столько молодых женщин, сам кровь с молоком. Неужто ни одна тебя не очаровала?
— Я привык думать о женщинах высоко, и волочиться без серьезных намерений почитаю поступком недостойным. В жизни все должно бытьь не хуже, чем в романах.
— А, у тебя на уме одни книги. Разные мы, Болотенька.
— Bерно. С того времени, как пристрастился я читать, с хорошего пути меня уже не собьешь. Вот если бы ты был книгочием, небось книги не дали бы тебе пуститься во все тяжкие.
То ли разговор, то ли спор,— наверно, спор, ибо оба слегка разгорячились,— был прерван явлением гурьбы разнаряженных девиц, бросившихся с отчаянными мольбами уговаривать кавалеров идти немедля танцевать. Сильно уже утомленные скаканьем и верчением в контралансах, они поднялись с неохотою и обреченно дали увлечь себя в зал.
Танцы, бывшие поначалу Болотову в охотку, вскоре сделались ему утомительны, ибо одно, когда пляшешь по своей воле, и совсем другое, когда тебя силком заставляют. Рубаха, и та становилась насквозь мокрою, липла к телу после двух-трех танцев, а дамы стоят и ждут, когда танец кончится, чтобы тут же хищно устремиться к освободившемуся кавалеру. В конце концов Болотову все тaк наскучило, что перед очередным балом сказался он больным, а сам отправился к Шиммелям.
Девицы показались eму какими-то притихшими, а господин Шиммель — не в меру сдержанным. Впрочем, хозяин много рассуждал о науке и вполне обнадежил молодого человека, пообещав, как только начнутся лекции в университете, дать рекомендательное письмо к знакомцу своему профессору господину Канту, дабы господина офицера допустили к занятиям.
За обедом — скромным семейным обедом с фаянсовой супницей посреди стола, из которой вкусно пахло куриным бульоном, хозяин вдруг спросил:
— Что за человек господин Орлов?
Не без удивления отметив, как заволновались девицы, Болотов отвечал:
— Превосходный малый. Немного повеса, а впрочем добрый товарищ. Обходительный, приветливый, веселый. Его у нас все любят.
— Думаю, красота портит нрав мужчины,— многозначительно изрек хозяин.
Берта заерзала, Минна сидела, потупившись.
— И женщин тоже,— шутливо отозвался Болотов.— Разве фрейлен Шимель, будучи самыми хорошенькими девушками в Кенигсберге, не самые высокомерные?
— Способен ли он по легкомыслию вскружить голову наивной девчонке? — сурово глянув из-под бровей на младшую дочь, спросил господин Шиммель.
Болотов обиделся за приятеля:
— Не думаю, что господин Орлов может совершить бесчестный поступок. Он сам говорил мне, что по причине бедности своей не может помышлять о женитьбе.
— Вот именно,— поднял толстый палец господин Шиммель.— Нищий чужестранец...
Внезапно Минна вскочила и, опрокинув платьем стул, бросилась вон. Встревоженная Берта, подняв стул хотела устремиться за сестрой, однако отец ее удержал и, сделав вид, будто ничего не произошло, любезно пояснил гостю:
— Минна вспомнила, что на плите кролик с картофелем, коим мы собирались вас попотчевать.
— С картофелем? — заинтересовался юноша.— Давно хочу отведать сей овощ, да мой слуга совсем не умеет его приготовить.
Внесли благоуханное блюдо с картофелем. Минна вернулась. Глаза ее покраснели, ресницы были мокрыми, однако Болотов был так увлечен смакованием картофеля, что не стал рассматривать девушку.
— Боже мой! — восхищался он.— Какой вкус! Не едал ничего лучше. Значит, этo можно готовить с мясом? А правда ли, что его нельзя есть помногу из опасения отравиться?
Хозяева уверили его, что едят картофеля помногу и ни разу не отравлялись. Уписывая за обе щеки чудный заморский плод, юноша положил за непременное разузнать все тонкости разведения картофеля и послать его семена с подробной инструкцией в Псковскую губернию, где проживала его сестрица: пусть попробует вырастить замечательное земляное яблоко хотя бы в вазоне.


14

В университете началось чтение лекций, и молодой подпрапорщик, переодевшись в неказистое статское платье, начал их усердно посещать. Поначалу алкавшему знаний юноше показалось столь темным то, о чем вещали многоученые профессора, что в панике он готов был отступить, тем более, что лекции совпадали по времени с часами, кои он обязан был сидеть в канцелярии. По счастию, ему пришла мысль, что ежели он почитает какой-нибудь ученый труд, толкующий о том же, то в голове у него прояснится. Набравшись смелости, он попросил одного из профессоров указать книги по предмету лекций. Тот назвал два-три труда. Без препятствий их раздобыв, Болотов погрузился в трудное чтение.
Теперь он делил время меж канцелярией, лекциями, чтением и балами, посещать кои чувствовал себя уже обязанным. Видя такое его усердие, Пикарт посоветовал ему отлынивать хотя бы от балов.
— Да как я могу, братец? — жалобно возразил Болотов.— Генерал, поди, осердится. Вот ежели бы я был как ты, человек вольный, статский...
— Да кто ж вам мешает сделаться вольным?
Кто мешает? Наивный немец? Горько усмехнулся юноша:
— Э, не тут-то было. Государь император Петр Алексеевич, батюшка нынешней нашей императрицы Елизаветы Петровны, приказал всем российским дворянам служить от младых ногтей до старости. Оторви мне руку либо ногу в сражении, тут бы калеку уволили в абшид, а так ни-ни. Уж на что наш генерал важная персона, свояк Ея Величества, и в годах уже немалых, а служит. Приказалa ему государыня Пруссией управлять, он и прибыл сюда,— безо всякой к тому охоты, как говорят.
Усмехнулся Пикарт:
— Выходит, в вашем государстве все — невольники, от первого велъможи до последнего нищего?
Слова сии пришлись Болотову не по душе, и он счел долгом защитить отеческие законы:
 Иначе порядка не станет. Вам не понять, потому как вы, пруссаки, другие. В вас подчинение сидит от природы. А мы народ вольный, российский. Нам строгость нужна.
Но Пикарт приберег убийственное возражение:
— Этак и потомством некогда обзавестись, коли весь век служить.
— А что бы ты думал? Моя матушка весь век ездила следом зa моим батюшкой, вот мы и родились. А многие офицеры годами своих жен не видят. А солдаты? Про них и речи нет. Была бы моя воля, всю армию по домам распустил, пока войны нет.
— Зачем вы все воюете, коли никто на вас не нападает?
Болотову ничего не осталось, как развести руками:
— А уж сие батюшка, не нашего ума дело. Великие мужи сие решают.
Oт балов он и впрямь решил отлынивать, но губернатор, наскучив однообразием, задумал поразить весь свет небывало пышным праздником и велел всем готовиться к маскараду. Орлов тут же явился в канцелярию к Болотову. Молодца заботило, что девицы Шиммель перестали являться на балах, как бы не пропустили и маскарада. Болотов не скрыл от приятеля, что, по его мнению, девицы бы и радехоньки, да их не отпустит из дому отец.
— Вот старый xpыч! — возмутился Орлов.— Сделай одолжение, голубчик, оповести о маскараде милых куколок. Им бы только исхитриться да из дома улизнуть, а в замке отец их и в микроскоп не найдет; ведь все там будут в масках.
Оповещать девиц тайно Боротов наотрез отказался и даже попробовал усовестить приятеля:
— Дались тебе сии белобрысые барышни! Погляди, сколько вокруг принцесс да баронесс тебе глазки cтроят.
— Эх, дружище! — отмахнулся Орлов.— Когда ледяное сердце твое оживет, поймешь, одна-единственная влюбленному человеку нужна бывает..
Поняв, что Орлова не переубедить, и не желая с ним ссориться, Болотов решил все же посетить Шиммелей, желая всласть наговориться с оптическим мастером. Слова Орлова о ледяном сердце задели его. И вовсе оно не было ледяным. Когда сможет он жениться, тогда целиком отдастся любви. Но до сего заветного времени надлежало хранить себя в телесной и душевной чистоте, дабы позднее ясно глядеть в лицо избранницы.
Господина Шиммеля он, к своему разочарованию, не застал. Минна не захотела показаться, так что гостя принимала одна Берта. По обычаю своему она пожелала напоить его кофе и повела в обширную кухню, несколько тем удивив.
— Ш-ш,— Берта приложила палец к губам.— Здесь мы сможем без помех поговорить.
Такая таинственность озадачила юношу, однако он безпрекословно повиновался. Берта усадила его к столу и, казалось, забыла о кофе. Хорошенькое розовое личико ее, окаймленное кружевами чепчика, выражало озабоченность. Простенькое домашнее платье, приятно облегавшее девичий стан, ей очень шло, и Болотов почувствовал, что ледяное сердце его трепыхнулось.
— У нас беда,— таинственно понизив голос, сообщила она.— Минна призналась, что любит господина Орлова.
Что бы ей промолчать! Разве можно про такое родителю говорить?
— Сначала-то она мне открылась,— пояснила Берта.— У нас, сестер, друг от друга тайн нет. А я, как узнала, сочла долгом все отцу рассказать. Минна совсем дитя, за ней нужен строгий пригляд, и я, как старшая, обязана заботиться о ее счастье.
Возможно, у Болотова было несколько иное мнение; огорченный, он осведомился:
— Выходит, на маскарад вас батюшка не отпустит?
— Будет маскарад! — ахнула Берта.— У меня есть красивый костюм Царицы Ночи, и я только раз его надевала. Ах, какая жалость! Скорей всего, мы на маскарад не попадем, и все из-за моей сестры: нельзя допустить новых встреч Минны с Орловым. Ах, до чего обидно!
— На маскараде все будут в масках, никто никого не узнает, так что встреча не произойдет.
— И правда. Ах, мне так жаль бедняжку Минну. Ведь она под замком. Батюшка рассердился и даже хотел просить вашего губернатора удалить господина Орлова из Кенигсберга.
— И просить не надо. Ходят слухи, что графа Шверина скоро в Петербург отправят; стало быть, Орлов с ним и уедет.
— Уедет? Боже мой! Ах, бедняжка Минна! Что же нам делать? Мне так хочется попасть на маскарад? Ужель я должна лишиться случая надеть костюм Ночи?
Берта разахалась и совсем расстроилась, так что Болотов не знал, как утешить девушку.


15

На следующий день Болотову суждено было пережить нежданное волнение, заставившее позабыть заботы девиц Шиммель. Придя утром в канцелярию дабы погрузиться в переводы надоевших бумаг, он был встречен тревожным вопросом начальника своего господина Балабина:
— Что ты натворил, Андрей Тимофеевич? Генерал неведомо как на тебя осердился.
Похолодев от страха, несчастный еле нашел в себе силы пробормотать:
— Его Превосходительству вольно сделать со мной что угодно, только я за собой никакой вины не знаю.
— Поглядим,— строго хмурился начальник.— Генерал скоро будет, я сей же час велел тебя к нему доставить. Скажу тебе под большим секретом: подана на тебя какая-то бумага.
Рухнув на стул, бедняга пытался сообразить, в чем он мог провиниться. Уж не написал ли на него жалобу господин Шиммель за то, что привел в их дом Орлова? Трясущимися руками пытался он взяться за перо, дабы начать работу, однако в голове стоял туман и в ушах звенело.
— Да не переживайте вы так? — попытался утешить его сострадательный Пикарт.
Тут явился сторож и возвестил:
— Его Высокопревосходительство прибыл и требует к себе подпоручика Болотова. Извольте, сударь, напрямик к генералу.
Дрожа, как осиновый лист, Болотов двинулся в кабинет губернатора. По характеру Корф был гневлив и криклив, так что ничего хорошего ожидать не приходилось. Сторож открыл перед ним тяжелую дверь в губернаторский кабинет.
 Корф сидел за столом, рядом стоял Балабин.
 — Прочти-ка сию бумагу нам вслух,— сказал губернатор, грозно посмотрев на Болотова и протягивая какой-то документ.
Трепеща, юноша взял бумагу, начал читать ее дрожавшим голосом, но вдруг осекся: это было извещение о пожалования его чином поручика.
Заметив его изумление, Корф и Балабин засмеялись.
— Хорошо мы тебя разыграли, друг мой? — осведомился губернатор.— Ну, полно, не трепещи. Нельзя же быть таким пугливым.
Растерянный, не в силах поверить счастью, радуясь нe столько чину, сколько тому, что беда миновала и начальственный гнев ему не грозит. Болотов покинул губернаторский кабинет. Балабин вышел следом, посмеиваясь:
— Это я придумал тебя испужать,— с хохотом сообщил он,— Ай, славно вышло!
Вспомнив нравственные правила, почерпнутые им из труда графа Оксенштирна, Болотов подавил законное недовольство, не вспылил, а чуть позднее от души простил шутнику жестокую проделку. Радость-то была нешуточная: отныне он поручик, ровня в чине Орлову и другим. Да ежели так пойдет, он, глядишь, и до майора дослужится.
Укоризненно поглядывая на веселившегося Балабина, Пикарт поздравил господина офицера с новым чином.


16

Готовясь к маскараду, Болотов решил по здравому размышлению не шить особого костюма, дабы не входить в лишние траты, а явиться на праздник в новом мундире, на приобретение коего пришлось весьма поиздержаться. Ни скупым, ни бережливым он не был, но все деньги предпочитал тратить на покупку книг, коих у него набрался уже целый ящик. Не отказывал он себе и в сластях — тайном пристрастии, бывшем вроде бы и не к лицу офицеру.
Весь город только и судачил, что о предстоявшем маскараде, Орлов с Зиновьевым, что-то аадучав, готовились с жаром и ни за что не хотели открыть свою выдумку. Даже Пикарт обзавелся домино.
И вот знаменательный день настал. Обширный замковый зал, прекрасно и по-новому отделанный, был полон народу. Гости сплошь были в масках, узнать кого-нибудь решительно не представлялось возможным. Разнообразие костюмов поразило молодого поручика, николи допрежде такого не зревшего. Где тут отыщешь знакомцев,— Орлова, к примеру. Оказалось, не надо и искать.
Два стройных чернокожих арапа, явившись в залу, привлекли всеобщее внимание. Ни в какой толпе не мог затеряться Орлов хотя бы потому, что возвышался на голову над ней, ни под какой личиной не спрятать было стать молодецкую. Впрочем, Зиновьев, двоюродный брат его, не уступал ему.
— А, Болотенька, и ты здесь! — приветливо закивали ему арапы.
Оба они затянуты были с ног до головы в черный бархат, на лицах были черные маски. Стройные талии опоясывали розовые тафтяные пояса, а головы венчали великолепные чалмы, сверкавшие бусами и украшенные перьями. Нельзя передать, сколь хороши были оба молодца! Простодушное восхищение Болотова польстило им, однако Зиновьев не захотел останавливаться и потащил напарника в толпу. Надо сказать, что Зиновьев не то что недолюбливал, а как-то подчеркнуто равнодушно всегда глядел на скромного канцеляриста и никогда не подходил поболтать подобно своему кузену.
Потом Болотов видел арапов в разных концах зала, однако не мог угадать, который Орлов. Ослепленный и оглушенный маскарадом, он не переставал дивиться костюмам: тут были арлекины, монахи, разбойники, древние римляне, рыцари, а разнообразие дамских нарядов вообще не поддавалось описанию.
Вскоре начались танцы, и девицы, лиц коих он не видал под масками, устремились к молодому офицеру. Волей-неволей ему пришлось становиться в порядок для контраданса. Он видал, как один из арапов отплясывал с маской, изображавшей Ночь, в синей вуали, осыпанной звездами. Потом пара исчезла, зато мелькала чалма другого. Болотову некогда было передохнуть, цветочницы, коломбины, эльфы нетерпеливо ждали своей очереди пройтись в паре с ним по залу.
Вконец умучившись, он вознамерился улизнуть с празднества, не дожидаясь конца, и, вышед на лестницу, к смущению овоему увидел целовавшуюся пару. Кавалером был арап, дама — в костюме Ночи. Растерянный, он приостановился; парочка, встревоженная его шагами, поспешно скрылась в темноте.
Возвращаясь к себе на квартиру, он удивленно раздумывал, кем был арап и кто такая Ночь. Если Зиновьев, пусть милуется, с кем угодно, если ж Орлов, твердивший о любви к Минне Шиммель, неужто он способен обниматься с другой? Берта говорила, что у нее есть костюм Ночи, да ведь не с Бертою, даже если та каким-то образом оказалась в замке, стал бы целоваться Орлов. Нет, это, конечно, Зиновьев. Случайно увиденная нескромная сцена почему-то растревожила юношу. Вернувшись к себе, он не смог взяться за книгу, и долго не спал, глядя из окна на звезды. Уж очень красиво и жарко целовались Арап и Ночь.
— Что же вы так рано ушли вчере с маскарада? — спросил его наутро Пикарт.
— Как? Вы меня видели? Что же не подошли?
— Я не мог,— важно ответствовал тот,— ибо был при даме.
Похвальба, мелькнувшая в его голосе, развеселила Болотова, однако веселье его тут же и кончилось.
— По просьбе фрейлейн Берты Шиммель я сопровождал ее на маскарад,— сообщил Пикарт.
Сообщение это весьма раздосадовало юношу.
— Да с каких пор, сударь, вы так близко спосзнались с фрейлейн Шиммель? — довольно холодно осведомился он.
Смутившись и покраснев, Пикарт поклонился:
— Только вам, господин прапорщик, обязан я столь приятным знакомством, за что приношу тысячи благодарностей.
Долго досадовать на Пикарта Болотов не мог: сослуживец был неизменно скромен, услужлив и вполне безобиден. Однако негодница Берта ни словом не обмолвилась ему о своем намерении, обидно предпочтя блестящего прапорщика невзрачному статскому канцеляристу.
— Полагаю, фрейлейн Шиммель была наряжена в костюм Царицы Ночи? — небрежно осведомился он.
— О, костюм необыкновенно шел ей,— подтвердил Пикарт.
Итак, Ночь. Но в зале была только одна Ночь, он прекрасно знал это. Конечно, Берта — игризая, проказливая девчонка, но ведь и она вряд ли стала бы целоваться с Арапом. Или его водят за нос? Мрачное подозрение, зароившись в голове, показывало, что Берта была вовсе не столь уж eму безразлична, как считал он сам. Больно и обидно сделалось юноше. И он положил за непременное вызнать все из первых рук.


17

В ближайший после маскарада выходной день Болотов, облаченный в новый мундир, посетил дом своих прусских знакомцев, однако был встречен хозяевами довольно кисло. Господин Шиммель, сославшись на недосуг, не захотел вести с гостем научную беседу, и если бы не предложенный Болотову кофе, смущенный юноша ушел бы не солоно хлебавши. Отец Берты, поджав губы, удалился к себе, а шустрая девица повела гостя на кухню.
— Ш-ш,— погрозила она пальчиком, едва Болотов попытался выразить удивление настроением господина Шиммеля.— У нас все вверх дном. Не сердитесь на меня: я ничего не сказала вам, потому что до последней минуты не знала, отпустят ли меня на маскарад. И если бы не господин Пикарт, отец ни за что бы не согласился.
Она говорила долго и убедительно, а Болотов недоуменно размышлял, кто же целовался с Арапом.
— В зале была еще дама в костюме, очень похожем на ваш,— наконец заметал он осторожно.
— Ай, нет, быть того не может!— возмутилась Берта.— Наверно, вы плохо разглядели. Мой костюм не покупной. Я сама его придумала и сшила.
— Значит, это вы целовались с Арапом? — покраснев по уши, рубанул напрямик Болотов.— Не отпирайтесь. Я видел.
Ревность — нешуточное дело, она придает силы и робким. Но Берта и не думала отпираться; испуганно уставившись на него, она ахнула:
— Значит, они целовались?
— Кто — они, фрейлейн?
Смешавшись, Берта отвела глаза, предложив ему пить кофий, не то остынет.
Замешательство Болотова было велико, однако расспрашивать девушку он более не решился. Можно было попытаться что-нибудь узнать у Орлова, если, конечно, тот захочет откровенничать.
К великой досаде его, в канцелярию Орлов более не заглядывал, а в бальном разгуле посла маскарада настало затишье, длившееся аж целую наделю.
Орлов явился, когда Болотов уже и ждать его перестал. Проходя в губернаторский кабинет, он, как всегда ласково приветствовал знакомца:
— Здравствуй, Болотенька, голубчик.
— Да что же ты, Григорий Григорьевич, запропал?
— Некогда, братец. Уезжаем,— огорошил Орлов.— Прислана бумага с повелением доставить Шверина в Петербург. Потом потолкуем, голубчик, генерал ждет.— И с озабоченным видом он скрылся в кабинете.
Новость огорчила Болотова. На балах будет сильно недоставать ловких танцоров, да и во всем Кенигсберге поскучнеет.
Орлов у генерала долго пробыл. А как вышел, был уже в другом настроении, однако не преминул заглянуть в закуток к Болотову со словами:
— Уж не знаю, доведется ли еще здесь у вас побывать, так что давай заранее простимся, голубчик. Отплясывай теперь на балах один, отдувайся за нас. Ну, будь здоров. Бог даст, свидимся когда нибудь.
И он троекратно расцеловался с приунывшим приятелем.
— Вот и славно,— по уходе его хладнокровно сказал Пикарт в ответ на сетования Болотова.— Возьметесь теперь за ум, сударь, да за книги. О балах меньше помышлять станете, а больше о науках. Господин Орлов молодец, каких мало, а, сдается мне, ни одной книжки за свою жизнь не прочел. Дивлюсь, о чем с ним толковать можно.
Болотов с негодованием воззрился на собеседника. Как смеет сей белесый пруссачишко судить о таком блестящем человеке, как Орлов — герое-ефицере, раскрасавце, весельчаке, всеобщем любимце. Решив, что немец попросту завидует, он и говорить не стал более.
Он счел нужным как можно скорее сообщить девицам Шиммель о новости, напрямую их касавшейся и обещавшей вернуть их дому утраченное спокойствие, но, памятуя о последнем холодном приеме, выказанном ему господином Шиммелем, придумал неспешно прогуливаться мимо их дома, пока Берта, заметив его из окошка, не поманила войти.
Расположившись в гостинной, сестрицы вышивали, Минна — корзиночку с незабудками, Берта — целующихся голубков. Болотов с досадою решил, что бакалейщик, имевший счастье числиться женихом Берты, вряд ли походил на голубка, но скорее на упитанного, розовощекого хряке. Впрочем, ревновать нехорошо, в упитанном прусском теле вполне могла обитать нежная душа. Что до жениха Минны, тот представлялся eмy унылым ханжой со впалыми щеками: такому вполне подойдут слезливые незабудки.
Не зная, как ловчее сообщить свою новость, он завел пустячный разговор, шепнуть потихоньку Берте? Но ведь надобно, чтобы и Минна услыхала.
— Балы губернаторские,— издалека начал он,— должны утратить в скором времени лучших танцоров, а, стало быть, и многое в своем великолепии. У нас нынче стало известно, что в Петербург потребован граф Шверин, и стражи его господа Зиновьев и Орлов с ним туда последуют.
— Правда ли сие? — живо подняла голову от вышивания Берта.
— Господин Орлов сам мне сказывал.
— Слышишь, Минхен? — обратилась девушка к сестре.
Болотов глянул на вторую девушку и перепугался: та, уронив руки, бледнела, глаза ее закатывались. Он бросился к Минне в самый paз, потому что та вдруг брякнулась в обморок. Вдвоем с Бертой они подхватили бесчувственную девушку и принялись над ней хлопотать.
— Ей с утра нездоровилось,— на всякий случай пояснила Берта.
— Ах, это я виноват! — не поддался на обман Болотов.— И я еще надеялся вас обрадовать своей новостью!
Очнувшись, Минна залилась слезами. Берта поспешила увести сестру вон. Вконец растерявшийся гость не знал, что делать, и некоторое время сидел в полном одиночестве, созерцая девичьи вышивки. Голубки целовались, незабудки таращили невинные глазки.
Время шло, и он вознамерился наконец уйти не прощаясь, когда внезапно вернулась расстроенная Берта.
— Что вы только натворили, господин офицер, со своею новостью,— упрекнула она.— Батюшки нет дома, и я боюсь, как бы Минна не натворила бед.
— Поверьте, я не ожидал,— залепетал Болотов.— Неужто дело зашло далеко?
— Так далеко, что Минна и господин Орлов поклялись друг другу в вечной любви.
— Что вы говорите! Но когда сие могло случиться?
Берта с досадой отмахнулась:
— Ах, на маскараде.
— Как, Минна была на маскараде?
— Неужто вы до сих пор не догадались? Была в моем костюме. A я, тем временем, сидела, запершись, в ее комнате, изображая сестру, дабы обмануть батюшку.
— Стало быть, и Пикарт был в заговоре?
— Да он ради Минны на все готов.
Как? И тут предательство. Пикарт успел влюбиться в Минну! И все эти события прошли мимо его внимания, чтобы сейчас вдруг внезапно свалиться на бедную голову!
— Верьте слову,— говорила Берта,— я не думала, что Минна будет так безрассудна. Сестра призналась мне во всем лишь сейчас? Боже мой, что скажет отец!
Они ахали и ужасались, не зная, как помочь делу. Болотов уверял, что господину Шиммелю вовсе необязательно знать о проделках дочерей, а Берта сокрушалась, опасаясь, что Минна может проговориться и выложить все отцу сгоряча.
— Но каков Орлов! — дивился Болотов.— Ни словом не обмолвился. Надо же! Значит, он все-таки задумал жениться, хотя часто говорил, что сего делать не может по причине недостатка средств.
— Ах, какое нам дело до Орлова! — отмахнулась Берта.— Мне Минну жалко. Вы ничего не понимаете. Если только слухи об этом дойдут до жениха Минны, он может порвать помолвку. А это и мне угрожает.
— Каким образом?
— Ах, долго обьяснять. Не энаю, как выкрутиться.
Возвращаясь к себе, Болотов размышлял о случившемся. Неужто Орлов и в самом деле вознамерился жениться. Столь тщательное умолчание не является ли свидетельством глубины чувств? Ведь он и не дамский угодник, и, тем более, не негодяй. Позволяя дамам любоваться собой, сам ни за кем не ухаживал, предпочитая лошадей, биллиард, офицерские пирушки. Да и должность его при важном пленнике не давала много свободного времени, надобного для любовных шашен. К тому же бедность и не чиновность. Нет, жениться он не помышляет. Любовные клятвы милой мещаночке — поступок, конечно, легкомысленный, да за него не казнят. Ныне он уезжает, всяким любовным приключениям конец. Минна осушит слезки, Берта сумеет утихомирить батюшку. Все утрясется.


18

Вскоре Орлов и Зиновьев увезли графа Шверина в Петербург. Проводить их Болотов не пошел. Для стороннего наблюдетела жизнь в Кенигсберге продолжала бить ключом, попрежнему давались балы, по случаю побед российского оружия над Фридрихом губернатор устраивал в замке пышные приемы, однако для кое-кого город опустел.
Болотов продолжал исправно посещать канцелярию. Пикарт помалкивал, внимательно погдядывая на него из своего угла, однако не приближался и не заводил разговора. Возможно, он не знал, что Болотову известно, и опасался нечаянно выдать проделки девиц Шиммель. Сердясь на него за утаивание, юноша не поднимал глаз от бумаг. Было почему-то обидно: все молодые люди влюблялись, вздыхали, надеялись, даже целовались, да только не он. И что Орлов нашел в плаксе Минне? Выбрал бы Берту. Самому ему ни одной не надо. Девицы они премилые, да прусской крови, русаку с ними не о чем толковать.
В таковых размышлениях суровый юный моралист порешил не ходить более к Шиммелям, реже посещать балы, а приналечь на ученые занятия, дабы восполнить свое образование, всю недостаточность коего он с каждым днем острей чувствовал.
Впрочем, однажды, не имея возможности миновать их дом, он увидел в окне Минну возле горшка с геранью. Печальная бедняжка выглядела больной, едва Болотов, приблизившись, вежливо поздоровался, она встрепенулась, оживилась и даже порозовела. Незабудковые глаза наполнились радостной надеждой: наверно, она ждала какой-нибудь вести об Орлове. Болотов смутился: никаких вестей получено не было, все оставалось глухо; укатили молодцы в столицу, и с концами.
— Позвать Берту? — осведомилась девушка.
Пришла очередь смутиться юноше, нет, он спешит. К чему? Его дело ныне — учиться, пока есть такая возможность. А как отправят в полк, тогда всякое баловство придется забыть. Приказ об отозвании его из Кенигсберга раз уже приходил, да Корф мирволил к юному поручику, бойко изъяснявшемуся по-немецки, и своей волей удержал его при себе. Однако приказ могли повторить, а Болотов, уже чувствуя решительное отвращение к военной службе и мечтая о тихой своей, дремучей Болотовке, как о вожделенном счастии, пребывал в вечном страхе. Вовсе покинуть армию, сделаться человеком статским было невозможно, так что предстало ему весь век до старости служить в полку, а науки, лекции, рисование, книги, коих уже набралось с верхом два ларя, оставались всего лишь тайным развлечением и блажью.
Вместо ожидаемого приказа об отзыве поручика Болотова, нежданно пршло в канцелярию высочайшее повеление ехать в Петербург самому Корфу, а вместо него губернатором назначался другой генерал. Канцеляристы взволновались: бранчливого, крикливого Корфа никто не любил, да ведь всем известно, что знакомое зло лучше незнакомого добра. Кто знает, каково станет при новом-то начальнике?
Волей императрицы Корф назначался петербургским генерал-полицмейстером. Уезжая, он прихватил с собой в столику кое-кого из офицеров, и в том числе господина Балабина, любителя рискованных шуток. С Корфом исчезали не только добрые знакомцы, но и всякий заслон от действующей армии. Окончательно приуныв, Болотов уже видел себя на войне — постылой и никому в Отечества не нужной. Он не преминул выразить свое огорчение Балабину и крайнее сожаление по причине отъезда Корфа.
И ведь как в воду глядел. Новый генерал господин Суворов сразу же счел, что в канцелярии слишком много народу, всем там нечего делать. Канцелярские служащие из числа офицеров, самочинно набранных Корфом из разных полков себе в штат, притихли: возвращаться в полки никому не хотелось. Не собирался новый губернатор и балы устраивать да пиры задавать, так что в городе сразу поскучнело.
С отъездом добрых знакомцев Болотов вдруг оказался в пустоте. Давнее приключение в маскараде сделало то, что он совсем разошелся с Пикартом. Ссориться они, разумеется, не ссорились, но отдалились друг от друга, затаив каждой свое. Пикарт и не подумал рассказать сослуживцу про хитрую их с девицами Шиммель проделку, а Болотов конфузился расспрашивать. Он знал, что Пикарт бывает в доме Шиммелей, но поскольку тот ни слова про сие не говорил и не передавал приветов, то и Болотов помалкивал.
— И ладно, и пускай,— решил он про себя.— Больше времени для учения остается.


19

Новый 1762-ой год начался с события, поразившего и взволновавшего не только офицеров Кенигсбергского гарнизона, но и всю Российскую державу, курьер привез известие из Петербурга о внезапной кончине императрицы Елизаветы Петровны и о восшествии на престол нового государя Петра Федоровича. Болотову особенно то было в диво, чтo родился и вырос он в царствование женское, иного не мыслил, и в голове не укладывалось, что отныне начинается мужское правление. Ох, кто знает, каким оно будет.
— Все по закону,— втолковывали ему,— Петр Федорович — единственный внук великого Петра и вступил на трон прародительский по воле почившей государыни, коей приходился родным племянником.
— Да что он за человек, и чего нам от сей нечаянной перемены ожидать? — тревожился Болотов.
Никто не знал, но к изменениями готовились великим.
Более всего беспокоило широко известное пристрастие нового императора к Пруссии и королю Фридриху. Сын голштинского герцога, рожден и воспитан он был в Германии, Россию и русских не любил, и по тому, как оживились пруссаки, можно было ожидать бесславного окончания войны, стоившей стольких жертв. Вскоре то и произошло, однако прежде случилась нежданная радость, да такая, каковой и надежду питать не приходилось.
Придя раз поутру на службу, увидел Болотов взволнованные лица канцеляристов и услыхал новость небывалую...
— Разрешено государем,— радостно сообщили ему,— всем дворянам выходить в отставку, и даже в младые лета.
Он долго не мог взять в толк, о чем речь, пока ему досконально не объяснили, что из Петербурга получен изданный новым государем манифест, разрешавший служилым людям, равно военным и статским, выходить в отставку, когда заблагорассудится.
— Кто надоумил государя сотворить всем нам такое благо? — ахнул Болотов.
— Скажи лучше, чьи ловкие руки подсунули неопытному юноше столь благодетельный документ, а он не раздумывая возьми да подпиши! Есть, есть в столице у самого трона за нас заступники.
— Господи Боже! — твердил пораженный Болотов.— Может ли сие статься? Не сон ли я вижу?
Новый губернатор, человек крутой, рьяный служака, спозаранку был в своем кабинете, откуда явился не ранее полудня, вконец истомив подчиненных ожиданием вестей. Офицеры тотчас его обступили. Да, не россказни, манифест государев прислан. Всем хотелось прочесть его, однако видя суровое лицо генерала, просить о сем не осмеливались.
Драгоценную бумагу вынес канцеляристам адъютант губернатора. Начали читать манифест вслух.
— Господа! — восхищенно думал Болотов.— Вся жизнь может по-иному пойти. Что за светлый ум, что за благородное сердце у нашего нового государя! Воистину, на престол взошел внук великого Петра, и сам он будет великим, как дед. Какое счастие жить при таковом государе!
— Не пойму, что вы все так обрадовались,— недовольно поморщился губернатор, подоспев как рад к концу чтения...— Дворянин должен служить. Ежели все в отставку запросятся, кто воевать станет?
— Ваше Превосходительство, война скоро кончится,— ввернул дерзкий на язык адъютант.— Государь непременно с Фридрихом замирится, в этом все уверены. Разве что с австриячкой воевать начнем.
Хмуро глянув на говоруна, генерал удалился в свой кабинет.
Уверившись, что манифест воистину обещает всем дворянам вольность, и не помня себя от радости, Болотов тут же решил немедля просить абшиду, а по выходе в отставку начать жить по собственному разумению, проводя дни среди приятностей жизни сельской.
Прибежав на квартиру, он весело кликнул слугу:
— Абрашка, сей же час укладывайся.
— Неужто в полк едем? — мрачно осведомился тот.
— Типун тебе на язык, братец,— нахмурился барин.— Вышел манифест государев о вольности.
Абрашка запустил пятерню в волосы:
— Как, прикажете понимать? Не будет, што ль, ня бар ни мужиков, а все вольные люди?
Болотов даже руками всплеснул:
— И что у тебя за мысли, братец, в твоей башке нечесаной? Вольность дворянам даруется, а мужики как были, так и останутся. Подумай сам, дурья голова, если мужиков освободить, кто же дворян станет кормить?
— А! — отмахнулся Абрашка.
— Не акай, а сей же час разыщи Якова.
Якоз жил на отшибе, занятий торговлей лошадьми.
— Так мне укладываться, либо Яшку искать?
— Ступай, время пока терпит. Не завтра же нам отъезжать.
Oн решил поначалу самолично разобрать свои сокровища. Краски и кисточки упаковывать не следовало, а вот книги и драгоценные оптические приборы следовало не откладывая отправить в псковскую усадьбу сестрицы, поскольку груз сей был велик, а дорога не близка. Самому же по наступлении лета отправиться в Петербург хлопотать об отставке.


20

Истинно сказано, человек предполагает, а Бог располагает. Явившись раз на службу в самом радостном расположении духа, Болотов был внезапно потребован к генералу. Не зная за собой никакой вины и потому не ожидая ничего плохого, хотя и несколько встревоженный, поскольку всякого встревожит повеление явиться к высокому начальству, он тот-час пошел.
Сурово оглядев его, генерал объявил:
— Из Петербурга прибыла бумага относительно вас, господин поручик. Решением Военной коллегий вы переводитесь в штат генерал-полицмейстера столицы и должны немедля отбыть в Петербург.
— Господи, помилуй! — ошеломленно простонал Болотов.
Генерал равнодушно подождал, затем поздравил его с повышением в чине и объявил о немедленном увольнении от должности.
— Господи, Господи! — лепетал бедняга, торопливо крестясь.
— Тотчас и в путь, не откладывая,— строго приказал генерал.
Едва в канцелярии сделалось известно, что Болотова переводят служить в столицу, все принялись поздравлять его, меж тем новость сия была ему совсем не в радость. Бросить насиженное место, книжные лавки, профессоров и среди зимы устремиться сломя голову в неизвестность! А как же намерение проситься в отставку? Любезная сердцу Болотова отставка снова отодвигалась в неведомую даль. Вместо деревни — Петербург! Господи, Господи...
Узнав, что он назначен к Корфу во флигель-адъютанты, сослуживцы завистливо втолковывали ему:
— Вы получаете через то капитанский чин.
— Да вспомните, братцы,— чуть не плакал он,— нрав нашего Корфа! Мало мы тут от него безвинно терпели всяческих распеканий? А мне сызнова под его начало.
— Что тебе Корфа опасаться? — возражали ему.— Видать, он тебя любит, коли к себе с повышением затребовал. В столице жить станете. На придворный бал попадете, княгиню какую-нибудь обворожите.
— А что расходов-то, что убытку! — хватался он за голову.— Мундир новый опять шить надо, и всю амуницию. Жизнь в столице, по слухам, очень дорогая, а на моем пропитании еще два рта да лошади...
— Да нешто вды капитанскому чину не рады?
— Чину-то я рад, а как прикину расходы, какие придется понесть при экипировании, волосы на голове шевелятся.
Наскучив его жалобами, сослуживцы занялись каждый своим делом.
— Экой вы, сударь,— попрекнул его Пикарт.— Другой на вашем месте до потолка бы прыгал.
— Оно конечно... Нет, я рад...
Однако при мысли, что мечтать об отставке более не приходится, лицо его изобразило такое уныние, что сослуживцы принялись выспрашивать его о причине.
— Да как же, братцы! — чуть не плача, возопил он.— Сие назначение произвело непреоборимую преграду в намерении моем иттить в отставку!
— Какая отставка? — веселились канцеляристы.— Молодо-зелено, братец. Служи далее: Бог даст, генералом станешь.
Один Пикарт не принимал участия в общем шуме. Кажется, весть о скором отъезде Болотова совсем не огорчила его.
Сборы прошли, будто в тумане. Благо еще, что самое ценное из имущества — книги и першпективный ящик, загодя были отправлены на сохранение во Псковскую губернию. Зато со многим другим пришлось за гроши расстаться, а кое-что просто бросить. Абрашка и Яков, довольные возвращением из Неметчины в Отечество, не разделяли уныния барина, коему со многим, дорогим сердцу, приходилось распрощаться, и старались изо всех сил, так что сборы кипели и вскоре все было готово к отъезду.
Назначенный день приблизился стремительно. Не забыв никого из сослуживцев и знакомцев, Болотов счел особым долгом повидать господина Шиммеля и его дочерей.
Старику нездоровилось, так чго Болотов, сердечно с ним распрощавшись, не стал надоедать и удалился с девицами на кухню пить кофий. В последний раз видел он обеих беляночек, расставаясь навсегда, и всем троим взгрустнулось. Впрочем, Берта щебетала, как пичужка, болтая о всевозможных пустяках и, конечно, о блестящем будущем, ожидавшем в Петербурге господина офицера, о балах и фейерверках, и маскарадах, где блеснет он своей танцевальной сноровкой.
— Напишете ли вы нам из Петербурга? — потупившись, осведомилась Минна. Без сомнения, бедняжка жаждала получить какую-нибудь весть об Орлове.
— Непременно напишите,— потребовала Берта, придя на помощь сестре,— Мы хотим знать о вас решительно все. Обещайте же.
— Напишу, коли подвернется оказия,— заверил он.— А доведется встретить кого из знакомцев — Балабина, Орлова, Зиновьева, вы их знаете, и о них сообщу.
При имени Opловa Минна затрепетала, и сие было так заметно, что Болотов поспешил отвести глаза.
Девицы Шиммель вышли с ним на крыльцо.
— Иди в дом, Минна, простудишься,— велела Берта.— Мне надо кое-что шепнуть господину Болотову.
Минна повиновалась с печальной улыбкою.
— Вы, конечно, понимаете как важно нам получить хоть какие-нибудь вести о некоей особе, и чем хуже сии вести, тем лучше,— зашептала Берта, едва они остались вдвоем.— Бедняжка Минна. Нет, он ничего не обещал ей, но Минна собирается отказать жениху.
Откровенность Берты привела юношу в замешательство:
— Ежели речь о господине Орлове, то, насколько мне известно, и я не раз вам о сем докладывал, он нищ для женитьбы, так что его отъезд — самое лучшее, что он мог сделать.
Голубые глаза Берты выразили упрек:
— Ах, вы совсем не разбираетесь в женском сердце!
Он вспыхнул:
— Поверьте мне, фрейлейн Берта, мужское сердце тоже чувствовать способно.
Она улыбнулась:
— Мне жаль, что вы уезжаете. Вряд ли мы свидимся вновь. Жаль, жаль.
Прощайте, глупый мальчик.— И, привстав на цыпочки, она чмокнула его в щеку,— прижала к покрытой юношеским пушком щеке розовый бутон, заменявший ей губы.
От неожиданности и необычайной приятности случившегося все его чувства заиграли, слова улетучились, и он стоял пентюх пентюхом.
Она расхохоталась:
— Уверена, вас еще никто не целовал. Да уходите же наконец! — капризно прикрикнула она, выталкивая его за дверь на мороз.
Расстроенный и взволнованный, покидал он Кенигсберг. Проезжая по знакомым улицам, где столько раз доводилось ему проходить то пешком, шлепая по осенней грязи, то скользя по льду, он мысленно прощался с памятными местами, твердя:
— Прости навеки, милый и любезный град!
Слезы застилали ему глаза.
— Никогда не увижу я тебя более. В стенах твоих сделался я человеком и опознал стезю, ведущую к счастию и блаженству. Он одарил меня сокровищами бесценными. Никогда не забуду я тебя и всех друзей, что ты мне подарил. И ты, о Берта, прости:
Абрашка, стоявший на запятках кибитки, перекрестился:
— Слава те, Господи, домой едем.
Яков, правивший лошадьми, причмокнув, дернул вожжи:
— Н-но, милые! Пошевеливайся веселей. Ишь, зажрались, еле ногами двигают. Н-но, треклятые!
Вот уж и за стену выехали. Вот уж и замок вдалеке маячит. Прости, Кенигсберг!


Часть II
Россия. Петербург

С превеликим трепетом подъезжал Андрюша Болотов к гордой столице Российской, привольно раскинувшейся среди болот Невской гирлы. Измученные лошади еле тащили возок по жидкой грязи: на Благовещенье еще обычно лютуют морозы, однако в те поры нагрянула знатнейшая оттепель, и дорог не стало. Смутно и пасмурно было на душе у путника. И зачем только понадобилось Корфу выдергивать его из устоявшегося бытия, словно репку из грядки? Столичная жизнь страшила. В Петербурге он уже побывал однажды, в нежные лета, когда полк отца недолго там стоял. Ему удалось подивиться отсутствию ночной тьмы и поплавать на воротах по причине наводнения — еще одной столичной достопримечательности, но царственного града поглядеть как следует не удалось.
Чем ближе к столице, тем тревожнее становились новости, передаваемые встречными путешественниками. Новый государь успел заработать себе дурную славу своим преклонением перед королем Фридрихом и ненавистью ко всему российскому, доходя при сем до смешного, так что Болотов и верить не хотел. Беспокойства добавил знакомый офицер, поспешавший курьером из столицы в действующую армию. Под великим секретом он открыл, что везет приказ главнокомандующему замириться с Фридрихом и, вступив в союз с пруссаками, обратить штыки против цесаревны Марии-Терезии.
— Как так? — изумился Болотов.— «Австрия — союзница наша, а Фридрих — враг.
— Сие дело прошлое. Все перевернулось, друг мой. Наш государь заключил с Фридрихом вечный мир и обязался во всем ему помогать. Скоро уж мы и Кенигсберг оставим.
Верить не хотелось, но офицер божился, что все так и есть, ибо император Петр Федорович хоть и внук великого Петра, но природный немец, порождение Голштинии; более всего он гордится не тремя коронами, над колыбелью его воссиявшими, а званием прусского капрала. Мятежны и опасны показались Болотову речи знакомца, да как не поверить, если знающий человек говорит.
До Петербурга дотащились в самое Благовещение. Обиталище генерал-полицмейстера располагалось на берегу реки со смешным названием Портомойка,— впрочем, невдалеке от Невы и царских чертогов. Без всяких затруднений наняв поблизости неказистое жилье и предоставив благоустройство Абрашке и Якову, усталый путник завалился спать, с тем чтобы с утра раненько явиться к Корфу.
Поспешив наутро в генеральский дом, сразу предстать перед Корфом он не осмелился, а осведомился у офицеров о приятеле своем Балабине, состоявшем при генерале адъютантом. Балабин тут же сыскался и весело принял сослуживца в дружеские объятия.
— Вот кстати явился,— объявил он,— а то у нас делов с краями. Небось, рад, что в столице очутился? Меня благодари. Это я Kopфa на-доумил тебя сюда вызвать.
— Эх, братец,— не совладал с досадой Болотов,— не лучшая это твоя проделка.
— Что так? Кенигсбергской канцелярии жалко? или чину не рад?
— Чину-то, я рад...
— А коли так, пойдем к генералу.
Корф милостиво принял нового адъютанта, и, поговорив немного о Кенигсберге и оставшихся там знакомцах, внезапно объявил:
— Сей час тебе и поручение будет. Балабин мне здесь нужен, а ты съезди-ка во дворец да распроведай, в каком настроении нынче государь.
От изумления Болотов разинул рот.
— Как же так? Да ведь на мне и шпор нет,— только и нашел он, что возразить.
Балабин, очень довольный решением генерала, успокоил:
— Дворец государев совсем рядом. Ты и пешком дойдешь.
— Что ты, право, братец,— поморщился Корф,— там вокруг такая грязища, утонуть можно, луговину-то перед дворцом объезжать надо, да потом берегом. Глянь, как сейчас развезло. Шпоры я ему свои дам, у меня запасные есть, а лошадь какая-нибудь найдется.
— Господи! Господи! — только и мог взывать мысленно растерявшийся Болотов.
Явился служитель с генеральскими шпорами, iипока их прилаживали к сапогам бедняги, Корф наставлял посланца:
— Подъедешь к заднему крыльцу, а не к парадном?. Как взойдешь в малые сенцы, толкнись в дверь налево и попроси у лакея, чтобы вызвал к тебе Карла Ивановича. А как тот выйдет, скажи, что послан от меня узнать, что поделывает государь. Да смотри, изъясняйся по-немецки, затем я тебя и посылаю. А как все узнаешь, сей же час поворачивай назад. Я ждать стану.
Выскочив следом за Балабиным из генеральского кабинета, Болотов дал волю чувствам:
— Да что жe это такое делается? Вчерась с дороги, никому тут неизвестен, как я могу взять и явиться в царский дворец?
— Привыкай, сударь,— посмеивался Балабин.— Ты ныне при самом Корфе свитский адъютант. Меня благодари. Я тебе карьеру устраиваю. Даст Бог, станешь свой человек во дворце. Корф-то наш в большом фаворе у государя. На твоем месте многие хотели б оказаться, да нет у них своего Балабина. Станешь еще за меня молиться.
— Эх, братец! — только и нашел, что сказать несчастный.
Пребывая в смятении чувств, да к тому же не сразу приноровившись к незнакомому коню, Болотов по дороге ко дворцу заплутался среди сугробов, заборов, каких-то сараев, досок, кирпича, куч разнообразного мусора, хотя до пышных хором дворцовых было рукой падать, и он все время видел высокую крышу, уставленную множеством статуй. Роскошный дворец, возведенный для себя блаженной памяти государыней Елизаветой Петровной, пожить в коем ей так и не довелось, был только недавно закончен строительством и даже не совсем отделан. Императорское семейство пока в него не переехало, чему особенно мешала необычайная захламленность окрестностей. Для наведения порядка требовались тысячи рабочих рук, множество коней и подвод и неопределенно большое время, так что пока власти, не зная, как подступиться к непосильней задаче, предепочитали вообще ничего не делать.
Взывая к Божьей помощи, а временами и чертыхаясь втихомолку, Болотов выбрался-таки из дебрей и победоносно достиг бокового входа во дворец. Нева еще не вскрылась, однако в широких промоинах уже плескалась темная вода. Устрашенный сим зрелищем, он невольно вспомнил недавнее свое приключение, бывшее с ним по дороге в Петербург. По глупости и слуг, и господина поехали они не берегом моря, где шла большая дорога, а сокращенный путем, то есть Нерунгом — длинной песчаной косой, прокравшейся от Кенигсберга до Мемеля, но не достигавшей земли, так что часть пути следовало сделать по льду. Снег уже сходил, в иных местах сани тащились по голому песку. Чем дальше, там сильней раскаивались они в своем выборе, однако повернуть назад и пуститься безопасною дорогой ни у кого духу не хватило. Впрочем, Яков, мужик осмотрительный, пытался что-то втолковать господину, однако возвращаться назад, когда уже такой путь сделан, некому не хотелось.
Когда достигли они окончания косы, стало смеркаться. Впереди лежал путь через залив по льду верст в десять длиной. Как увидали они перед собой широкие трещины и покрытый водой лед, не знали уж, что делать. Да ведь не ночевать же тут. Помолившись святым заступникам, пустились вперед по раскисшему санному следу, местами еле видному. Раза два так огрязли, что насилу выбрались. Болотов сидел в возке ни жив ни мертв, кляня свое легкомыслие, призывая на помощь всех святых и обещая никогда более так не испытывать судьбу.
Самая большая опасность ждала их впереди. Уже стали видны далекие огни на берегу, как подъехали злополучные путешественники к превеликой трещине, через кою лошади перейти не могли, а разве только с paзбегу перескочить. Остановились путники, не зная, что делать. Теперь и назад ехать уже было опасно, как вспомнили они, с каким трудом выбирались из снежных колдобин.
— Пропали наши головушки! — охнул Аркашка.
— Я-то перепрыгну, и вы за мной,— прикинул Яков. А вот как быть с возком и лошадьми?
— Господи! Господи! — только и мог простонать господин.
Какого страху натерпелись они тогда, никакими словами передать невозможно. Наконец, не потерявший головы Яков велел барину и Абрашке прыгать через трещину, а сам, усевшись на облучок, перекрестясь, пустился с возком прямиком. Умные лошади каким-то чудом перемахнули через промоину. К счастью, лед на другой стороне оказался прочен, и возок благополучно отъехал от опасного места. Рады все трое были неведомо как, что не оказались на дне морском. Уф, лучше и не вспоминать.
Толкнулся Болотов во дворец. Дверь, хоть и боковая, а тяжелая и затейливо изукрашенная, заскрипев, неохотно приотворилась, и посланец Корфов робко скользнул в дворцовые недра.
Оказавшись в малых сенцах и увидев налево дверь, как и толковал генерал, обрадованный Болотов открыл ее и обнаружил дежурного лакея.
— Нельзя ли, братец, позвать Карла Ивановича? — не очень надеясь на успех, умильно попросил он.
Лакей при имени Карла Ивановича почтительно кивнул и кликнул помощника. Тот отправился исполнять поручение.
Карл Иванович явился. При виде незнакомого молоденького офицерика сморщенное лицо царедворца выразило недоумение, однако едва Болотов по-немецки пояснил, что прислан от Корфа, Карл Иванович благосклонно закивал.
— Его Превосходительство желают знать, в каком настроении пребывает ныне Его Императорское Величество,— сам себе дивясь, рапортовал Болотов. Подумать только, третьего дня он трясся в повозке по скверной дороге, терзаясь мыслями о неизвестном будущем, а ныне, преобразившись в ладного адъютанта, запросто справляется у царедворца о самочувствии императора.
— Государь встал не в духе,— ответствовал Карл Иванович,— Выпил английского пива, сейчас разговаривает с министром. Передайте генералу, что сегодня можно не приезжать во дворец, потому как Его Величество собирается обедать у Воронцовых.
И царедворец подмигнул. Болотов в толк не мог взять, к чему сие подмигивание, и всю обратную дорогу недоумевал, пока не решил, что у старика тик — сиречь, нервическое подергивание век.
— Чудак-человек? — засмеялся Балабин, когда они, готовые сопровождать карету генерала, уже сидели на конях в ожидании Корфа.— Лизавета Романовна Воронцова — фаворитка государева. Сия дама большую силу имеет. Перед нею все лебезят, и наш генерал тоже.
— Фаворитка? А что же государыня? — ахнул Болотов.
— А у ней никакой силы. Государь прилюдно говорит, что скоро сошлет жену в монастырь, как дедушка.
— Ахти! — совсем растерялся Болотов,— Как можно лишить младенца наследника материнской опеки?
— Скажу тебе больше, да гляди, не проболтайся,— понизил голос Балабин, склонившись к нему,— Вызван из ссылки Салтыков, бывший фаворит государыни, чтобы во всеуслышанье объявить, будто наследник Павел Петрович — его сын.
Отшатнувшись, Болотов и слушать лалее не стал.
По счастью, Корф явился на крыльце, и Балабин умолк. Что такое делается в столице? Наужто внук собирается повторить ужасное деяние своего деда, сославшего отвергнутую жену в монастырь и погубившего наследника? Как жаль бедную молодую государыню, страдающую в предчувствии своего погубления!
Вернувшись ввечеру, усталый и измотанный долгим пребыванием в седле, в свое новое обиталище, Болотов узнал от Абрашки и Якова об их впечатлениях о столице. Абрашка сетовал на крайнюю дороговизну провианта. Яков, походя по окрестностям, сокрушался, сколько всякого добра гниет под открытым небом, а у них топить нечем.
— Взять хоть заборы. А уж сколько досок навалено да брошено, уму непостижимо. Ведь стройку кончили. Ан, нет, ни себе, ни людям.
— Не звают, как избавиться от хлама вокруг дворца, очень уж его много накопилось,— пояснил Болотов.— А то уж давно бы прибрали.
— Да о чем тужить? — раздосадованно возразил Яков.— Позволь людям брать со стройки, что хочется, мигом место очистят.
Посмеявшись, Болотов обещал передать генерал-полицмейстеру предложение своего человека.


2

Всякое утро новоиспеченный адъютант обязан был являться в дом к начальству и ждать приказаний, куда и к кому ехать с поручением. Не успев воротиться из поездки, он тотчас получал новое задание, так что, случалось, весь день не слезал с лошади. Еще трудней становилось, если Корф сам выезжал, а ездил генерал много и по каким-то делам в самые удаленные уголки города. Адъютантам полагалось скакать по бокам генеральской кареты, причем так, чтобы голова лошади была вровень с дверцей кареты, упаси Бог высунуться дальше положенного либо вообще отстать. Прискакав же в чей-нибудь вельможный дом, маялись оба они с Балабиным в прихожей, пока генерал с хозяевами тары-бары разводил.
— Скажи на милость, почему наш генерал так часто  выезжает, и все по гостям? — сетовал Болотов.
— Приходится, Время нонче тревожное.
— Чего так?
— Нешто не знаешь, что с восшествием на престол государя Петра Федоровича вся наша политика изменилась? Враги сделались друзьями, а союзники — врагами. С Фридрихом воевали-воевали, а теперь заключен мир на все времена. Вот и толкуют, что не своей смертью преставилась государыня Елизавета Петровна, а подсыпали ей отравы.
— Ох, Балабин, ты бы поосторожнее, а то, неровен час, кто-нибудь услышит твои враки.
— Какие враки? Или не слыхал, что теперь оборотили мы оружие против Марии-Терезии Австрийской?
— Слыхать-то слыхал, а как-то не верилось.
— А ты поверь. И о Кенигсберге более не вздыхай, потому как велено нашим убраться оттуда.
— Выходит, все победы насмарку?
— Выходит. Нынче нашему Корфу ох трудно приходится. Надо и императору угодить, и с недовольными императором не поссориться. Вот он и катает. А мы с тобой в чужих прихожих околачиваемся.
Очень не нравилось Болотову, когда приятель заводил крамольные речи. Он и на сей paз, чтобы прекратить разговор, отошел в другой угол. Намек что государыню могли отравить, не давал ему покоя.
— Балабин, голубчик, признайся, наврал ты про государыню-то? — жалобно попросил он.
Но Балабина не так-то легко было смутить:
— Сам я, братец, при сем не присутствовал, а говорю следом за народом. Как такая цветущая женщина и еще не в старых летах возьми и вдруг помри? Прихварывала, правда, да ведь и выздоравливала. А тут внезапно накатила рвота. Два дня выворачивало, в муках и скончалась. Отравили, как пить дать.
— Господи! — затрепетал Болотов.— Святые угодники! Могло ли быть такое злодейство? Кому могло в ум придти злоумышлять на такую добрую государыню? ¦¦
Балабин был вполне доволен произведенным впечатлением:
— А тому, кому наши победы над Пруссией поперек горла встали.
— В голове не укладывается. Посягнуть на жизнь государыни!
Впрочем, хотя Болотов ужасался, но приятелю не до конца верил: была у Балабина привычка прихвастнуть своей осведомленностью, пустить пыль в глаза. Однако ж прочие сослуживцы толковали о тревоге в столице, о недовольствии народной новым государем, а также об отступлении нашей армии из Пруссии, более похожем на бегство.
— Скажу тебе больше,— вдохновенно продолжал Балабин.— Коли возникнет в столице волнение народное, нас, Корфовых приближенных, прежде всего угрохают.
— Господи! — только и нашел, что сказать, Болотов. Как некогда ранее захотелось ему в отставку, но сейчас и думать о таком нельзя было.
Путь генеральской кареты часто пролегал вдоль луговины, на краю коей возвышался царский дворец, и Корф всякий раз чертыхался при виде захламленности окрестностей. Дорога была вдрызг разбита, и однажды карета увязла и остановилась.
— Что прикажешь делать с сим безобразием? — высунувшись из оконца, пожаловался адъютантам генерал, пока прислуга с гиканьем тащила лошадей из грязи.— Государь все время выражает неудовольствие, государыня с наследником не могут во дворец вселиться, а виноват Я.
Действительно, расчистить окрестности дворца была настоятельная необходимость, однако никто не знал, с какого боку подступиться, необходимые для вывоза мусора, накопившегося за годы возведения огромного здания. Болотов, желая позабавить генерала, ввернул тут словечко:
— Давеча мои люди толковали: мол, добро пропадает. Мол, разрешило бы начальство народу брать, кому что надо, глядишь, все бы растащили. Голь на выдумки хитра, все пустят в оборот.
Досадливо крякнув, Корф повалился на сиденье. Лошади рванули, кареета тронулась.
— И чего ты высовываешься? — буркнул Балабин, поспешая за генералом.— Нужна Корфу мужичья брехня!
Он ошибался. Высказанная адъютантом мысль запала в генеральскую голову. На следующий день, будучи во дворце и застав императора возле огромного окна, созерцающего разливанное море строительного мусора, Корф важно изрек:
— Ваше Императорское Величество, а не разрешить ли народишку брать со стройки кому что приглянется? Гладишь, мусора и поубавится.
— Да пускай берут,— резким фальцетом выкрикнул император, стремительно отходя от окна. Был он щупл, узкоплеч и невысок, а от того, что растительность на его рябом лице никак не хотела появляться, казался вовсе недорослем.
Длинный Корф в орденах и при шпаге, почтительно согнувшись, потрусил следом за юрким живчиком в мундире прусского офицере. Сей мимолетный разговор имел значительные последствия.
Вскоре особым распоряжением полиции объявлено было по всему городу, что всяк желающий может брать на обширном лугу перед дворцом кирпичи, доски, бревна, камни, разный дрязг, кому что приглянется, ничего не опасаясь. В назначенный день Болотов, выйдя поутру из дома и поспешая к своему генералу, был удивлен оживлением на Невской першпективе, заполненной множеством народа, стремившегося, вооружившись топорами и ломами, в одну сторону. У него мелькнула мысль, уж не началось ли народное возмущение, и тут же ослабли ноги, но потом, к счастью, он вспомнил о распоряжении полицмейстера и мало-помалу успокоился.
Попозже, днем, уже сделалось ни пройти, ни проехать по широченной улице из-за тысячных толп, телег, тачек, тележек, груженых всяким хламом.
— Что делается, братцы! — то и дело докладывал кто-нибудь из вернувшихся с улицы офицеров.— Шум грохот, толчея, крики, вопли, ругань. Ну, истинно, обыватели помешались.
И вечер не наступил, как всe хибарки, избушки, сарайчики, заборы, несметные горы мусора, кирпич, бревна, доски на необъятном пространстве луговины были унесены, да так, что не осталось и щепочки. Отказываясь верить, подчиненные Корфа холили смотреть и собственными главами убедились, что луг был чист и пуст.
Вернувшийся из дворца генерал рассказывал, что государь смотрел на все сие из окна и не мог нахохотаться. Кopфa он похвалил за выдумку, назвав своим первейшим помощником.
— Тебе и спасибо не сказал,— подмигнул Балабин.— Простофиля ты, братец. Тебе спервоначалу следовало все мне растолковать, а я уж поверь, сумел бы так повернуть дело, что и награды бы получили.
— Награда-то следует моему Якову,— смеялся Болотов.— Пустяки. Главное, теперь станем напрямик с поручениями во дворец ездить.
— Нет, не пустяки, шалишь. Из таких пустяков карьеру делают.
— Вот уж не помышляю о карьере, а только о том, как отсюда вырваться.
— Сам не помышляешь,так подучай о друзьях. Эх, имей я представительную внешность, как наш Орлов, тут же нашлась какая-нибудь княгиня, и дело в шляпе.
— Ахти, голубчик, что ты мелешь? — всполошился Болотов.— Способ сей недопустим для порядочного человека.
— Брось, брат! — досадливо перебил приятель.— Нынче все так делают. Вон твой Орлов не успел явиться в столицу, как закрутил амуры с княгиней Куракиной, а она ему чин исхлопотала.
— Орлов? Что ты говоришь? неужто правда?
— А то неправда! Преображенец он ныне, а не артиллерист. В лучшем полку государевом. И братьев своих вверх тащит. Орлов знает, как делаются карьеры.
Болотов искренне огорчился. Что же отписать двум хорошеньким немецким мещаночкам? Уж не то ли, что у Орлова ныне княгини на уме?
Вечером, вернувшись к себе на квартиру, он с удивлением узрел преогромную гору досок и чурбашек, сложенную во дворе, и гордого Якова возле нее. Оказывается, его люди успели натаскать все сие со стройки.
— Э, барин,— попрекнул господина Яков,— не мог загодня сказать. Какие бревнушки между рук уплыли!
— Да на что тебе бревнушки-то? — подивился Болотов.— Строиться, что ли, собрался? Тут у вас столько всего натаскано, что нам в целый год не спалить.
— Бревнушки-то продать можно,— досадливо пояснил хозяйственный мужик бестолковому барину.


3

Наступала Пасха. Абрашка с Яковом яиц накрасили и куличи святить в церковь сбегали. Их хозяин надеялся, что в первый день Светлого праздника отоспится, что надоевший генерал даст измученным адъютантам отоспаться. Не тут-тo было: накануне Корф им строго-настрого велел явиться как можно ранее на службу в полном наряде с тем, чтобы сопровождать его на большой прием во дворец.
— Пропади все пропадом,— досадовал Болотов.— Опять в проходной отсвечивать, пока генерал станет христосоваться да разговляться.
А самому любопытно сделалось увидеть вдруг весь сановный люд, a, главное, самого императора. Он уж слыхал, что новый российский государь нехорош собой, малоросл и невзрачен. Да ведь главное — родной внук великого Петра.— Пусть всего на четвертинку в нем от деда — зато от какого деда? Хотелось увидеть и государыню. На портретах, кои довелось ему видеть, изображалась молодая особа с осиной талией я розой на груди, другая роза — в высокой, пудреной прическе. Нежна, хрупка, миловидна. Как можно отказаться от такой жены? Видать, государева фаворитка графиня Воронцова — убийственной красы дама, раз ее предпочитают. Может, завтра повезет и ее увидеть. С тем Андрюша Болотов и прикорнул, воротившись из церкви и наказав людям своим разбудить себя до света.
Оказавшись среди толп раззолоченных вельмож, наполнявших пышные дворцовые залы, молодой адъютант оробел и, не смея глядеть по сторонам, торопливо шагал за своим Корфом, спесиво шествовавшим прямиком к государевым покоям. Нарядные кавалеры и дамы при виде Корфа почтительно расступались. Многие подобострастно кланялись. На адъютантов не глядели.
Дойдя до величественных дверей, охраняемых ливрейными лакеями, генерал, к превеликому беспокойству Болотова, велел свите ждать, а сам величаво проследовал внутрь, пред очи государя.
Как только дверь за Корфом закрылась, Балабин, тертый калач, посоветовав напарнику приободриться, тут же куда-то запропастился,— как  узнал потом Болотов, к пасхальному столу, накрытому где-то для господ светских офицеров. Оставаясь один, Болотов оказался в самом жалком положении. Он и рад был бы спрятаться, однако, стиснутый толпой придворных, не мог никуда отойти от дверей в государевы покои. Особенно его страшил стоявший невдалеке вельможа в кафтане малинового бархата, расшитом золотым плющом, не обращавший впрочем на него никакого внимание. А уж о дамах и говорить нечего: благоухая французскими ароматами, шурша необъятными юбками, они с любопытством косилась на молоденького офицерика. Уж не приглядывали ли столичные греховодницы себе фаворита? Всякий раз, глянув в набеленное, нарумяненное ляцо какой-нибудь красавицы страшнее ведьмы, тот содрогался и поспешно отводил взоры.
Тут к дверям подошли две пожилые дамы в черном одеянии, несмотря на Светлое Воскресение, и с алыми орденскими лентами на груди, обе толстые и некрасивые. Лакеи беспрекословно распахнули перед ними заветные двери.
— Кто сии знатные госпожи в алых кавалериях? — осведомился шопотом Болотов у стоявшего рядом офицера.
Тот удивленно покосился на юношу:
— Или государыню не признали?
— Как — государыню? Быть того не может. Или я портретов не видел? У государыни талия осиная, куафюра с розой, а сия дама низкорослая, дородная и сильно в годах.
Офицер хмыкнул:
— Портрет-то, может, двадцать лет назад, писан, когда такова она была, а ныне видим ее в натуре. Говорю, государыня Екатерина Алексеевна, у кого хошь спроси.
— Господи,— смешался Болотов. Сама императрица! Ведь совсем рядом прошла, а он даже не разглядел, как следует. Теперь понятно, почему государь хочет жену в монастырь отправить и жениться на красавице графине Воронцовой.
— А кто такова будет шедшая следом за государыней боярыня с обрюзгшей рожей? — решился он на новый вопрос, удивленный крайне неприятной внешностью второй дамы, из-за какой ее и ко двору пускать не стоило.
— Неужто и сию даму не знаешь? — засмеялся офицер.— Да графиня Воронцова она, Елизавета Романовна, кто ж еще!
— Что ты говоришь такое! — остолбенел Болотов,— Сия дама — Воронцова, фаворитка государева? Смеешься надо мной? Ах, Боже мой, да как же это может статься? Как можно государю любить этакую дурную, толстую, нескладную, широкорожую особу?
— Мы сами дивились-дивились, да и перестали уже,— пожал плечами осведомитель юноши.
— Да я бы такую страшилищу в судомойки не взял!
В потрясении он бы многое еще сказал себе на голову, но тут лакеи внезапно распахнули дверь, и перед почтительно склонившимися царедворцами явился государь. Обе дамы в черном шли следом, так что Болотову волей-неволей пришлось поверить, что то государыня и фаворитка.
Впрочем, его внимание было устремлено теперь на государя, и тот поразил его даже больше, чем дамы. Маленький, нескладный император в прусском мундире, с дурашливым, сильно попорчеянным оспой лицом, производил отталкивающее впечатление. При виде его невольно думалось: как у великого Петра мог явиться столь неказистый внук? Видать, сильно нагрешил дедушка, раз судьба наградила его таким потомством.
— Христос воскресе, Ваше Величество,— раздались робкие голоса.
Отмахнувшись, император пронзительно выкрикнул:
— Вздор, вздор! Пасха давно прошла. Это ваш календарь врет.
Миновав притихших гостей, Петр III со свитою прошествовал далее, в столовую, двери в которую тут же за ним закрылись, оставив прочих гостей за порогом.
 Смущенный и недоумевающий Болотов, не зная, что делать далее, ждать ли юркнувшего следом за императором Корфа, либо убираться, помедлив, надумал отыскать Балабина, да посоветоваться с сотоварищем.
Вряд ли он нашел бы вдворцовых анфиладах Балабина, кабы тот сам его не сыскал.
— Узнал, где нашего брата угощают,— весело объявил приятель.— Пойдем, голубчик, разговляться.
— Видал я императора. Господи! — поделился дорогой впечатлениями Болотов.— А уж фаворитка какая рожистая!
— Этакая-то краса неописанная тебе не глянулась? — развеселился Балабин.
— И не христосуются, и на приветствия не отвечают...
— Нечему дивиться,— невозмутимо пояснил всезнающий приятель.— Наш монарх воспитан по лютеранскому закону, и наша вера для него ересь.
— Да как и он станет нами, русаками, править?
— А сие не нашего ума дело.


4

Подкрепившись, оба адъютанта решили ждать конца императорского обеда и отправились к дверям столовой, за коими происходило пиршество. Стоя невдалеке от приоткрытой двери, имели они удовольствие слышать все, что в пиршественном зале происходило. Пронзительный голос императора, очень громкий и неприятный, его визгливый смех перекрывал все прочие голоса. Говорил он беспрерывно, хохотал, крячал, провозглашал здравицы королю Фридриху, так что адъютанты только смущенно переглядывались.
Они уже хотели отойти подальше, как вдруг шум стих, и в наступившей тишине император прокричал громко и зло:
— Дура!
Тут дверь отворилась, из нее выскользнул испуганный лакей. В щель Болотов успел увидеть притихших гостей за длинным столом, сердитого императора и государыню в слезах. Лакей поведал на расспросы офицеров, что государь предложил выпить за здоровье императорской семьи, а государыня при сем не встала, как прочие гости, поскольку сочла, что и за нее пьют. Тут император в сердцах пояснил, что членами императорской семьи являются он, и два его дяди голштинских принца, и более никто, чем сильно расстроил государаню.
— Как же так, братец? — ошеломленно осведомился у напарника Болотов.
Тот многозначительно прошептал:
— А что я тебе говорил? Вот погоди, запрет жену в монастырь, а императрицей сделает Елизавету Романовну.
Окончания обеда пришлось ждать долго. Наконец двери распахнулись, и показались оживленные, разгориченные выпивкой гости. Император шел об руку с фавориткой, точнее, вис на ней, громко смеясь и что-то выкрикивая. Государыни нигде не было видно.
Заметив своих адъютантов, Корф на ходу разрешил им быть свободными до вечера; а вечером они должны были сопровождать его на придворный куртаг. При сем известии лица обоих непроизвольно вытянулись.
Вечером, в раззолоченном дворцовом зале дамы и кавалеры под звуки пленительной музыки танцевали контраданс. Как услышал Болотов знакомую мелодию, весь затрепетал, так ему захотелось самому потанцевать. Но не тут-то было: не в пример Кенигсбергу, дам здесь присутствовало гораздо меньше, чем кавалеров. Да найдись даже одна свободная, Болотов ни за что не решился бы пригласить ее, ибо чувствовал себя среди петербургских дам гораздо скованнее, чем среди прусских. Так и стоял он у стенки, никем не замечаемый, никому тут не нужный, не имея возможности блеснуть своим танцевальным искусством.
В соседнем покое важные сановники играли в карты. Болотов и тут не пригодился, да он и не любил сего занятия, более подходящего старикам. Из другого покоя слышались многие голоса и крики: там был установлен большой стол для игры в Кампию. Услыхав пронзительный голос и визгливый смех самодержца, Болотов, полный любопытства, устремился туда.
Долгое время он созерцал, как забавляется государь. Зрелище было угнетающим.
— Боже мой! — думалось ему.— Какое жалкое существо наш император. Мало того, что он дурен собой настолько, что и глядеть не хочется, он и держать себя по-царски не умеет. Гримасничанье, размахивание ручонками, несдержанный смех, оранье, подпрыгивание к лицу паяцу балаганному, а не монарху величайшей державы.
— Государь вдрызг пьян,— шепнул Балабин.— Да он трезв и не бывает. Корф сказывал, с утра пить начинает, и пока несколько бутылок английского пива не осушит, к нему не подступайся.
В подавленном молчании Болотов сокрушенно разглядывал повелителя.
Танцевальный куртаг закончился рано, гости стали разъезжаться, и заскучавшие адъютанты приободрились, как вдруг явился посланец от Корфа с сообщением, что генерал остается ужинать с государем, адъютанты же обязаны его дождаться. Вздохнул голодный Болотов:
— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Генерал-то наш, кажется, в большей чести у государя.
— А то как же! Государь наш всех немцев любит.— Балабин был тоже раздражен.— Ну и светлый праздник у нас с тобой вышел!
Императорский ужин затянулся до полуночи. Голодные адъютанты мерили шагами буфетную. В сей раззолоченной комнате ни дивана, ни кресел, ни даже стула и в помине не было, так что приходилось либо ходить, либо стоять. Рано нынче пробудившегося, а накануне поздно легшего, Болотова стало неудержимо клонить в сон. Когда вовсе не стало терпения, он привалившись плечом к стене, закрыл глаза. Чего бы он сейчас не дал за возможность растянуться на кровати. И ужинать бы не стал. Сон накатывал теплой волной, он тряс головой, пробуждался; наконец, его сморило, и он едва не грохнулся на пол, предательски ослабевшие колени сами собой подогнулись. Смущенно оглядевшись, не видел ли кто сей конфуз, он отошел от стены. А ужин все длился, из-за двери неслись пьяные голоса, визгливо хохотал император... Голод поутих, но в дремоту продолжало клонить немилосердно.
— Прислонюсь-ка я к стенке не плечом, а спиной,— решил еще paз попробовать юноша. И снова чуть не упал, мигом пробудившись от сладостного забытья.
— Сил моих не стало,— пожаловался он Балабину.
— Думаешь, мне легче? — буркнул тот.
Возвратившись на квартиру перед рассветом, он упал в постель, не разувшись, сквозь сон почувствовал, как Абрашка стягивает с него сапоги, ворча:
— Ишь, упился.
Почти тут же слуга принялся трясти его зa плечо:
— Вставай, барин. Уж пушка стреляла. В службу пора.
— Отстань! — буркнул несчастный. Открыв глаза, увидел, что уже светает, и вспомнил, что генерал велел быть у него поутру.
— Господи! Даже на Святой неделе выспаться не могу. Господи! Пропади пропадом эта столичная жизнь.


5

На следующий день снова было то же самое. С утра полусонный он разъезжал по городу с записками Корфа, а вечером, едва успев поесть, сопровождал Корфа во дворец.
И опять мучительное бдение в буфетной, где было не то что прикорнуть, а и присесть не на чем. Свободного времени совсем не оставалось. Где уж тут книжку для души почитать, либо какой-нибудь столичный вид зарисовать, когда и выспаться невозможно. Он терпел, но когда понял, что и вся праздничная неделя будет такова, возопил:
— Господи, за что мне ниспослана столь беспокойная жизнь? Не лежала у меня душа к воинской службе, а все же лучше она, чем адъютантство. Утром с недосыпу скаканье по всему городу с поручениями либо разъезды генеральские, вечером — проклятая дворцовая буфетная, где должен маяться свитский люд, пока вельможи ужинают, упиваясь винищем да слушая несусветные речи внука Петра Великого.
Более всего досаждало, что в проходной буфетной не было никакой мебeли. В соседнем покое стеяло канапе, однако оно было обито столь богатым штофом, что садиться на него и то никто не смел. И вот однажды, обессилев совсем от борьбы с дремотой, предложил Болотов товарищу по несчастью прилечь на него, а другой пусть покараулит, чтобы потом поменяться местами.
Пошли они туда и видят, что канале уже занято: какой-то молодец развалился на нем барином, будто не в царском дворце, а у себя дома. Рассвирепев, принялись они его будить, а тот ни в какую. Тут Балабин как гаркнет у него над ухом:
— Генерал зовет!
Малый вскочил, как встрепанный, явив себя здоровенным мужиком, и бросился бегом к своему генералу. Довольный Балабин тут же улегся на нагретое местечко, велев Болотову сторожить. Досадно то показалось юноше, и лишь мысль, что Балабину может сильно нагореть от обманутого, заставила его промолчать.
Согнанный молодец вскоре действительно вернулся и, не говоря худого слова, стащил Балабина с канапе. Балабин слетел с драгоценной лежанки, будто пушинка. Болотов предпочел убраться от греха подальше, не дожидаясь, когда два петуха выяснят, кто виноватее.
Наглядел он себе другое местечко. В буфетной стояла преогромная изразцовая печь; меж нею и стеной оставался небольшой запечек. Всунувшись боком в щель, кое-как умяв себя, не жалея нового мундира, защемился бедняга меж стеной и печью так, что вниз не сползти, и тут же уснул.
Выспался наславу, а когда пробудился, долго не мог понять, где он и что с ним такое деется. Огни были погашены, стояла тишина: должно быть, ужин уже закончился и все разошлись. Достанется же ему завтра от генерала за самовольную отлучку! Услыхав чьи-то шаги и разговор, он затаился.
Рядом с приютившей его печью остановились, беседуя, двое, судя по барственным голосам, сановные особы.
— Наш чертушка так глуп, что даже о собственной безопасности не заботится,— говорил один.— С ним можно в два счета разделаться, да только что потом?
— Как что? — удивился другой.— Провозглашение императором наследника Павла Петровича и объявление регентства вплоть до его совершенных лет.
— Кто регентом-то станет?
— Еще покойная матушка-императрица о сем предмете много размышляла и склонялась мыслью к коллегии, да так бы к сделала, кабы не скоропостижная кончина.
— Значит, государыню Катерину Алексеевну совсем к власти не допустим?
— Можно и ее ввести в коллегию.
— Пропал,— думал Болотов, стоя в запечке и с ужасом внимая крамольным речам.— Совсем пропал, выручайте, святые угодники.
На его счастье голоса смолкли и шаги удалились. Кое-как выбравшись из щели, отряхнувшись, он растерянно огляделся: ненавистная буфетная была во мраке, но из соседнего покоя шел слабый свет. Дворец будто вымер. Болотов знал, куда идти, чтобы выбраться на улицу, да ведь у входа-то непременно дежурят солдаты, остановят, спросят, доложат по начальству. Что было делать? Вспомнив, что семь бед — один ответ, он решил по крайней мере выспаться и сокрушенно направился к знакомому канапе.
Оно попрежнему было занято! На нем, как ни в чем не бывало, сопел давешний молодец. Заворочавшись и чуть не упав, он чертыхнулся и, опершись ногой об пол, пробудился.
— Кто здесь? — заметив Болотова, басовито рявкнуя он.
— Ох, сударь,— в растерянности попятился тот? — простите Бога ради. Кругом такие потемки...
— А в потемках Потемкин,— насмешливо пробасил богатырь.— Говори, чего надо, и проваливай.
— Сударь, мне не до шуток,— обиделся Болотов,— и нестрашайте меня каким-то Потемкиным, словно малое дитя.
— Да разве я стращаю, чудак-человек ! — развеселился офицер, причесываясь пятерней.— Потемкин прозвание мое. Принцев адъютант, будь он неладен.
Назвавшись в свою очередь, Болотов признался, что заспался, а теперь не знает,что делать.
— Ты, видно, из новеньких,— зевнул Потемкин.— Я тебя тут не припомню.
— Я в штате генерал-полицмейстера недавно.
— Ну, и как тебе служится у Kopфa? — окончательно проснувшись и сев, пригласил его присесть рядом на канапе собеседник.— Твой генерал — великий лис, при любых переменах на плаву останется. А коли мой принц загремит, я тотчас должности лишусь и всяких видов.
— С чего бы ему загреметь? — робко возразил Болотов.— Ведь он дядюшка государев.
— А сам-то государь...— зарокотал Потемкин, да осекся,— Хлипкий, гундявый. Или сам не видишь? Эх, была бы у меня морда пригожая, как у тебя, к примеру. Ныне с гладкой мордой запросто можно карьеру сделать. А я еще и одноглаз, одно слово — Потемкин.
Болотов только сейчас разглядел на лице собеседника сей изъян, да и то потому, что Потемкин угрожающе к нему повернулся со словами:
— Смотри у меня, никому тут кур не строй. Всe дамы заняты. А особо наверх не поглядывай. Там и без тебя всякого народу увивается.
— Да я не чаю как отсюдова вырваться! — возмутился Болотов.—Какие еще куры? В деревнюшку бы свою воротился, в любезную Болотовку,
Голос Потёмкина снова зазвучал миролюбиво:
— Эх, Болотов! Видать, и вправду, прозвище родовое — что клеймо. Болотова и тянет в болото. Нет, я не таков. Мне бы руки развязали, я бы горы своротил!
Опасливо отодвинувшись от богатыря, расправившего плечи, Болотов подумал уважительно, каких молодцов родить способна Русская земля.
— Кому горы ворочать, а кому родные пределы благоустраивать милее. Я бы сады развел, иноземный картофель стал выращивать. Опять же домик уютный, детки милые, жена — сердечный друг. А сколько радости таится в книжной премудрости...— И Болотов пустился в любимые свои рассуждения, тайно взлелеянные в сердце.
Длинная ночь, тима кромешная вокруг и тишина располагали к откровенности.
Они проговорили до свету, скорому в те поры. Утром ротмистр Потемкин вывел Болотова из дворца беспрепятственно, за что юноша остался ему очень признателен.


6

Опасное ночное приключение и слышанный потайный разговор нагнали на Болотова такого страху, что дворец ему опостылел, и он помыслить не мог опять туда явиться. К счастью, Корф не собирался во дворец ни завтра, ни на следующий день. Видно, невольная дружба с Бахусом на императорских пирах сильно его утомила, как-никак, генерал был человеком в летах и трухлявым.
— Примечаешь? — шепнул Балабин, когда Корф на третий день уехал куда-то, не взяв их с собой.— Генерал наш начал понемногу от государя удаляться, а лепится нынче к государыне. Спорю, он и сейчас к какому-нибудь ее конфиденту отправился.
— Что бы сие значило? — испугался Болотов. Он всегда пугался, когда Балабин заводил речь о предметах государственной важности.
— А то, братец, что генерал наш — умнейший человек.
— Ох! — возопил Болотов.— Истинно не ведаю, найдется ли у меня сил переносить долее столичную жизнь!
Опасных разговоров избежать никак было нельзя. Офицеры открыто толковали, что недовольство государем в народе и армии растет час от часу. Поклонение императора перед Фридрихом и презрение ко всему русскому были широко известны, а тут еще пошли разговоры, что, вернув Пруссии все завоеванные земли, он хочет отдать королю и Россию, для чего задумал сначала переменить отечественную религию на лютеранство. Собравшись кучей на досуге, пока Корф разъезжал по своим таинственным делам, встревоженно толковали они, что вполне можно опасаться бунта, и уж тогда в первую очередь достанется им, помощникам генерал-полицмейстера.
— Ахти! Ахти! — трепетал Болотов.— Быть бы ныне за тридевять земель отсюдова.
Однажды днем явился к Корфу какой-то офицер. Глянув случайно, Болотов с радостным удивлением узнал Орлова — приятеля своего кенигсбергского.
— Ба-ба-ба! Григорий Григорьевич! — обрадованно вскочив, бросился он к вошедшему.
Тот, приостановившей и всмотревшись, тоже его узнал. Красивое лицо Орлова осветилось приветливой улыбкой:
— Болотенька! Ты ли это? Друг ты мой, откуда ты здесь взялся? Уж не в штате ли Корфа?
— Точно так! — смеялся Болотов.— Как я рад, что встретил тебя и вижу здоровым я благополучным.
Приятели дружески обнялись и расцеловались.
— Гляжу, ты нынче уже в новом мундире...
— Да и ты вырос в чине и переменил мундир.— Давно из Кенигсберга?
— С Благовещения тут.
— Небось, слыхал, что все победы русские насмарку? — помрачнел Орлов.— Знакомцев-то в добром здравии оставил?
Он не назвал имен, но Болотов и без того догадался, кто более всего приятелю интересен.
— Берта Шиммель осенью замуж выходит. А сестрица ее никак не может решиться.
При cиx словах лицо Орлова омрачилось, и он поспешно перебил:
— Ко мне, ко мне пожалуй. Нам с тобой надо о многом потолковать. Я тут недалече живу, за поворотом, совсем близехонько.
Продолжению разговора приятелей помешал выглянувший из кабинета Корф, который тотчас увел Орлова к себе.
Ревниво следивший за разговором Балабин пробурчал:
— Этот Орлов — человек опасный, а его братья и того хуже.
— Да чем же он так опасен, братец?
— За дамами горазд приухлестывать, да через то едва недавно не погорел.
— Все-то ты знаешь,— досадливо попрекнул болтуна Болотов.
— Только то, что все знают. Поначалу-то граф Шувалов, начальник над нашей артиллерией, хорошо его встретил, а как застал с любовницей своей, в шею выгнал. И один Бог ведает, как после такого скандала вдруг сделали молодца хранителем артиллерийской казны. Говорят — через Вильбуа. Видно, у сего Орлова есть кто-то сильный наверху. Ныне он, сам видишь, в Измайловском полку, а туда не так просто попасть.
— И слушать не хочу. Завидуешь ты ему, братец.
— Да не завидую, а досадую.
Болотов отмахнулся.
Орлов пробыл у Корфа более часа. О чем столь долго толковал генерал-полицмейстер Петербурга с офицером-измайловцем, осталось тайной. Выйдя от Корфа более озабоченным, чем вошел, Орлов снова приблизился к Болотову.
— Сейчас с тобой толковать недосуг, а приходи ко мне, годгубчик, не откладывая, нынче же вечером. О многом нам с тобой надо поговорить. Знакомцев-то у нас общих целая толпа.
— Приду,— обещал Болотов.— Уж как я рад тебя встретить, Григорий Григорьевич! Как скоро только можно будет, и побываю у тебя.
— Вoт и хорошо. Буду ждать, Болотенька.
Едва дверь за ним закрылась, Балабин заворчал:
— Иди-иди. Он тебе тоже какую-нибудь графиню сыщет.
Болотов и в самом деле хотел нынче же побывать у Орлова, чтобы наговориться всластъ, однако замечание Балабина о графине сильно смутило его. Что, если и вправду, Орлов захочет познакомить его с какой-нибудь дамой? Карьеру в Петербурге делатъ он вовсе не собирался, тем более через дамский альков. Вечером он был свободен, однако, поужинав, чем Бог послал, а точнее жареной корюшкой, наготовленной в изобилии Абрашкой, повздыхав, прикинув так и этак, к Орлову он не собрался, предпочтя любоваться из окна речкой Портомойкой и белой ночью — сей причудой местной природы, привыкнуть к коей он так и не смог за все свое пребывание в Петербурге.
Всеми силами жаждал он мирной, спокойной, уединенной жизни, твердо порешив в душе воспользоваться дарованной дворянству вольностью и подать в отставку, как только сие станет возможно, а именно в сентябре, с какого месяца дозволено было просить абшида. Меж тем еще только заканчивался май, и, кто знает, сколько испытаний предстояло ему пережить в столице за оставшееся время. События надвигались грозные, и очень не хотелось ему быть к ним причастну. Пусть дерзновенные бунтовщики сажают какого хотят государя — Павла Петровича, Иоанна Антонозвича или терпят нынешнего Петра Федоровича, пусть регенствуют какие-нибудь вельможи вкупе с государыней — лишь бы ему быть от всего этого подальше.


7

Корфу приходилось почти ежедневно делать доклады государю, и хотя было заметно, что во дворец генерал теперь отправляется скрепя сердце, однако служба есть служба. Болотов в числе других адъютантов вынужден был тащиться во дворец за генералом, чтобы проводить тоскливые часы перед дверьми, за которыми государь принимал сановников, иностранных послов и прочих знатных особ. Голос у императора был пронзительный, разговаривал он больше криком,так что адъютантам временами приходилось слышать такое несмотря на затворенные двери, хоть уши затыкай. Болотов уже знал, что утро гocударь имеет обыкновение начинать с английского эля, и к полудню, успев опорожнить несколько бутылок, бывает нетрезв. Пьянчужка нес всякою околесицу, так что невольным слушателям становилось не по себе. Он кричал, ругался, проклиная Россию и навязанную ему корону, похвалился своей любовью к Фридриху, заявив однажды:
— С какой радостью поменял бы я царский скипетр на мундир прусского офицера!
Болотов сконфуженно потупился, боясь встретиться глазами с другими офицерами и уповая лишь на то, что не все они осведомлены в немецком языке.
Чей-то сановный голос напомнил государю, что от внука Петра Великого ждут многого, страна устала от женского правления и приветствует императора-мужа, в ответ на что Петр Федорович, разъярясь, провизжал:
— Россией можно править либо кнутом, либо топором, и, черт побери, она получит от меня и то, и другое.
Английский посол, выходя от государя, пренебрежительно сказал по-французски спутнику своему послу Испании, ничуть не остерегаясь офицеров:
— Император точно намеренно старается навлечь на себя всеобщее недовольство и презрение.
От стыда перед иностранцами за своего государя, Болотов готов был провалиться на месте.
Дня не проходило, чтобы по приказу императора кого-нибудь не арестовали. Из кабинета то и дело неслись крики распекавшего какого-нибудь сановника государя. Опасность угрожала даже им, свитским; случалось, император выскакивал из кабинета, стоял, вращая глазами и гримасничая, а потом, ткнув пальцем в какого-нибудь беднягу и придравшись к заметным только ему неполадкам а мундире, гневно отправлял его на гаупт-вахту.
Пополудни император устремлялся в столовую; следом гурьбой спешили приглашенные к царскому столу вельможи; свитские офицеры шарахались в стороны, а затем устремлялись за своими генералами, чтобы, столпившись в дверях столовой, стоять, не смея переступить порог.
Вскоре Болотову случилось увидеть сцену, после коей возроптала на государя даже его кроткая душа. Во время очередного застолья император, подняв кубок, велел всем гостям выпишь стоя за здоровье прусского короля Фридриха, а сам устремился к большому портрету своего кумира и упал перед ним на колена — то ли из благоговения, то ли не удержавшись на пьяных ногах. Гости смущенно молчали.
Какой-то сановник, не выдержав, сказал довольно громко:
— Наши воины не раз Фридриха бивали.
— Не было этого! — выкрикнул император, поднимаемый под локти лакеями. И быть не могло. Всe секретные бумаги, шедшие в армию, становились мне известны через верного человека, а я тут же сообщал их содержание Фридриху.
При сих словах государевых пировавших взяла оторопь. Лакеи поторопились плотно закрыть двери в столовую, дабы лишние уши не внимали пьяным речам.
— Чертушка проклятый! — проворчал вахмистр Потемкин, ночной знакомец Болотова: удaлец ничего, видать не боялся.
Болотов отошел в сторону, закрыв лицо руками. Вспомнилась нелегкая прусская кампания, тяжкие труды воинов, множество пролитой ими крови. В самом деле, пруссаки всегда заранее знали об их намерениях, что весьма удивляло офицеров. Ныне государь открыто заявляет, что секретные военные бумаги при его помощи становились известны прусскому королю. Остается дивиться, как при том удалось нашим завоевать половину Пруссии!


8

Орлов не забыл приятеля. Через несколько дней он прислал к Болотову человека с напоминанием о приглашении. Несколько удивленный, Болотов обещал:
— Ладно, братец, побываю у твоего барина, как скоро найду свободное зремя.
Посланец не отступил:
— Да он приказывал звать вас теперь же и велел проводить до его квартиры.
Болотов развел руками:
— Душевно б рад, мой друг, но теперь никак не можно. Мне надобно с генералом ехать.
Это была сущая правда: Корфова карета уже стояла перед крыльцом, адъютантские кони были оседланы.
Посланец с неудовольствием удалился.
— Экая оказия,— размышлял Болотов, трясясь в седле.— Ишь, как я вдруг понадобился Григорию Григорьевичу! Не иначе он и вправду собирается знакомить меня с какой-нибудь дамой. Разумеется, охота о Кенигсберге потолковать да о девицах Шиммель. Надо бы, конечно, его навестить. Да я ведь человек подневольный, что скажут, то и делаю. И адрес-то его уже позабыл.
Предположение о возможном знакомстве с дамой удержало его немедля исполнить данное Орлову обещание. Каково же было его удивление, когда через несколько дней снова явился тот же посланец с покорной просьбой навестить барина, а иначе ему и возвращаться не велено. Тут yж обеспокоенный Болотов, подозревая неладное,твердо решил: не пойду. Как ни умолял посланец, он отказался, сославшись на недосуг. Он и в самом деле не должен был отлучаться, хотя конечно можно было бы договориться с Балабиным, чтобы его отпустили.
Не больно-то он хотел хороводиться с Орловым. Если дама, еще ничего. А как тайное масонское общество, о коем недавно поступил Корфу донос? Заразу сию из-за границы досужие пустозвоны завезли, и она, будто плесень, стала распространяться на российских просторах. Ясно, неспроста зазывает его к себе Орлов. О чем им толковать! Разные они. Орлов сроду ни одной книжки не прочел, об умственном с ним не поговоришь, ему бы только развлекаться да красоваться, да молодечествовать. Приятелей у него, поди, полно, все гвардейские офицеры. На что ему скромный адъютантик из свиты генерал-полицмейстера?
Прошло довольно времени. Болотов и думать перестал об Орлове, как  вдруг является вам Григорий Григорьевич.
— Экой ты, братец! — говорит с досадой красавец-измайловец.— Не мог по сие время побывать у меня.
Сделалось стыдно Болотову, стал оправдываться:
— Разве не знаешь ты Корфа и не насмотрелся в Кенигсберге, каково служить у него? Если б можно было, то давно побывал бы.
— Да как не найти свободного времени, коли хочешь? А вечерами?
— Вечерами, брат, я с генералом во дворце.
— А, вот в чем дело! Загордился, значит?
— Да мне о дворце со всеми его пышностями и вспоминать тошно! Нагляделся досыта.
— И каков же тебе наш новый государь?
Болотов оробел более не от вопроса, а от насмешливого тона, каким он был задан, и заосторожничал:
— Судить не мое дело.
— А государыню видал? Какова?
Болотов перевел дух. О государыне можно было толковать без страха. Знать бы тогда простофиле, что у государыня уже и дите орловское в люльке качается!
— Пo сравнению с портретами низенькая и дородная.
— Скажешь тоже! — поморщился Орлов, коему отзыв приятеля явно пришелся не по душе.— Поступь у нее гордая, осанка царственная, повелительный взгляд и ума палата, так что если сложить наши с тобой умишки, и то больше окажется.
— Да ведь в летах уже сия августейшая особа и не красавица.
Орлов отмахнулся:
— А, да что с тобой о женских прелестях толковать. Ты и в Кенигсберге ни на кого смотреть не хотел, хотя не одна немочка тебе глазки строила.
Болотов ждал, что Орлов упомянет Минну Шиммель, но тот продолжать разговор не захотел.
— Что попусту тары-бары разводить? Ко мне прошу, там и потолкуем обо всем. Божусь, Болотенька, что имею до тебя крайнюю нужду.
Однако не тут-то было: Болотов решил стоять на своем незыблемо:
— Нельзя мне, голубчик. Генерал приказал готовиться с ним ехать. Да что за нужда у тебя? Разве не можно сказать ее мне здесь теперь же, paз она так велика?
— Нет, никак нельзя! А мне хотелось бы поговорить о многом.
Не в силах устоять перед натиском Орлова, Болотов в конце концов пообещал:
— Буду, Григорий Григорьевич, как смогу.
— Даешь слово?
— Так и быть.
Определенно по масонским делам та нужда!
— Так вот ни за что не пойду! — решил он.


9

Во всем Петербурге не было у Болотова человека, с кем он мог бы душу отвести. Не с Балабиным же, язык за зубами держать не умевшим, да и тому же норовившем все осмеять, даже то, что и вовсе не смешно, беседовать о сокровенном.
Встретив в дворцовой буфетной господина Потемкина, он обрадовался, тем более, что тот ему приветливо кивнул и сам подошел со словами:
— Жрать, братец, хочется. Не знаешь, где тут можно хоть сухой коркой разжиться, пока наши генералы разносол трескают.
Зрячий глаз молодца так и сверкал, впивался буравчиком». Чувствуйяк нему расположение и желая пособить в нужде, тем более что и сам был непрочь перекусить, Болотов призадумался.
И надо же было так случиться, что в то время мимо них прошествовал знакомый Болотову камердинер-немец.
— Карл Иванович! — возопил юноша.
Произнеся по-немецки приветствие, что заставило важного Карла Ивановича с благосклонною улыбкой остановиться, Болотов поведал о терзавшем молодых офицеров голоде. Приятно улыбаясь, Карл Иванович повел их за собой.
Вскоре они оказались в маленьком покойце, где на столе красовался самовар и стояли тарелки с разнообразными объедками. Сей натюрморт ясно свидетельствовал, что здесь недавно закусывали и, вполне возможно, лакеи, однако раздумывать не приходилось, тем более, что господин Потемкин без колебаний тут же набросился на пирожки. Карл Иванович, отговорившись недосугом, исчез, что было впрочем кстати.
Офицеры отведали всего, что нашлось на столе и, разомлев, уходить из уютного покойца и возвращаться в треклятую буфетную не торопились.
— Как ты шпаришь по-немецки,— уважительно сказал Потемкин.
— Смолоду учился, да потом три года в Пруссии провел.
— А меня вот ничему не учили. Дубина дубиной.
— Сам больше читай, голубчик, да с учеными людьми знакомься. Я ведь тоже все сам, потому как в малолетстве не учение было, а одни слезы.
— Недосуг, братец, мне книжки читать, служба проклятая. А читать я люблю. Есть у нас в полку один офицер, сам книгочий, и мне дает. Жаль, таких, как он, раз-два, да и обчелся, а то все дубье вроде Орлова.
— Как, ты Григория Григорьевича знаешь?
— Видал красавчика, да незнаком. Я про Алехана говорю. Их ведь пять братьев. А тебе откудова он знаком?
— Служили вместе в Кенигсберге.
— Всех-то ты тут знаешь, а прикидываешься сиротой казанским.
— Сирота и есть. Будь добр, позведай, какая слава идет про Григория Григорьевича?  Уж не состоит ли он в масонах?
Потемкин хохотнул:
— Насчет масонов не знаю, а вот бабье от него без ума. Где он появится, там, нашему брату делать нечего.
— Да ведъ душа-человек. Ежели только не в масонах.
— Не до масонов ныне, брат. Знаешь, что в гвардии творится? Впрочем, вы, Корфовы, особая статья. Думаю, вот-вoт все взорвется.
— Господи, чтo зa страхи? Что должно взорваться?
— А то, что не потерпит офицерство этого чертушку. Те сам-то за кого?
— Голубчик, я присягу давал государю Петру Федоровичу. За кого же еще я могу быть?
— Да ведь он на Фридриха молится и Россию ненавидит. Веру нашу хочет искоренить. Он недоумок. Или тебe мало?
— Помилосердствуй, Григорий Алекс., говори тише. А как услышит кто твои речи?
— Брось. Такое давно в открытую говорят на перекрестках городских.
— На все Божья воля. Уволь, братец, слушать не хочу.
— Кисель ты, Болотов, вот что я тебе скажу. А еще с Орловым дружбу водишь.
— Кому-то и киселем надо быть.
— Ладно, поговорили,— встал Потемкин.— И Карл Иванович ему энаком, и Орлов приятель! Да я бы с такими знакомцами!.. Ничего ты в жизни не добъешься, помяни мое слово.
Обидившись, Болотов тоже встал:
— И слава Богу. По мне ничего нет лучше отставки да жизни тихой в своем углу.
— Да поможет тебе Создатель сию мечту осуществить.
После их разговора за самоваром Потемкин стал смотреть на Болотова как на пустое место. Сочтя сие небрежение за обиду, Болотов стал платить заносчивому вице-вахмистру тем же.
Когда-то Дания отобрала у Голштинии Шлезвиг — порядочный кусок земли, вернуть который Голштинии восхотел государь. Отложив коронацию и поездку в Москву, Петр Федорович объявил о задуманном им военном походе на Данию,— намерение, вызвавшее всеобщее недовольство. Не было никому в России дела до Шлезвига.
Гвардии, до того охранявший государя и в войнах не участвовавшей, было предписано готовиться к военной кампании. В казармах Измайловского и Преображенского полков открыто заговорили, что позволительно свергнуть государя, который не спешит помазать себя на царство, зато торопится на войну ради выгоды своей любезной Голштинии, собираясь ни за понюшку табаку погубить множество православного народа.
Государь не желал слушать никаких peзонов, днем проводил смотры полков, а вечерами упивался до бесчувствия в обществе фаворитки и голштинских офицеров, коих наехало в Петербург превеликое множество.
Просыпаясь всякое утро, Болотов с трепетом думал, что приуготовил новый день, ожидая всякий час народного мятежа и нападения на штаб генерал-полиумейстера разъяренных горожан, а, стало быть, собственную погибель. Идти на службу не хотелось, а не идти было нельзя. Едва начинался июнь, до заветного сентября, когда можно будет просить абшиду, целое лето, и, кто знает, доведется ли его спокойно пережить. Об Орлове и своем обещании посетить его он и думать забыл, да, видно, и тот запамятовал, увлеченный более важными делами.
Раз сидели офицеры в генеральской прихожей, судача о беспокойных временах и удивляясь Корфу, уединившемуся в своем кабинете и более никуда, ни во дворец, ни к конфидентам, не высовывавшего носу. Меж тем поступал донос за доносом, что в гвардии греет заговор, а некоторые вельможи без опаски уговаривают солдат вдступить на защиту наследника Павла Петровича и опальной государыни, щедро раздавая при сем деньги.
— Что же Корф? — дивились офицеры,— Докладывает ли государю?
— Корф, не будь дурак, сами видите, затаился.
— Ох, братцы, что-то будет!
— А вот так и будет, как скинули Иоанна Антоновича и воссела на трон Елизавета Петровна.
Перешептывание их было прервано прибытием государева ординарца, впопыхах пробежавшего мимо офицеров к генералу.
Через несколько минут выскочил из кабинета Корф с перекошенным лицом.
— Каррту! Скорей! — распорядился он.
Балабин бросился следом за генералом. Оробевший Болотов эамешкался, прислушиваясь к тому, что докладывал ординарец окружившим его офицерам.
— Государь в гневе на вашего генерала и велел тотчас доставить его на расправу,— донеслось до него.
Вce встревожились. Расправы императора были скоропалительны и беспощадны.
— Не иначе, раскрыт заговор,— судачили офицеры,— и Корфу теперь достанется за бездействие. Как бы и нас, братцы, не задело.
В великой тревоге ожидали они возвращения генерала, однако часа через два вернулся ездивший с Корфом Балабин.
— Что, арестовали Корфа? — испуганно окружили его сослуживцы.
— С какой стати? — озлился Балабин.— Корф с государем теперь обедать поехали, а вышло боком нам с вами.
— Да что такое, говори толком. Не тяни, не мучь.
И Балабин раздраженно выпалил:
— Извольте, господа, собираться на войну. Нас отправляют в действующую армию.
Вce онемели. Кто-то громко ахнул в наступившей тишине.
— Неужто государь и полицмейстера столичного воевать посылает?
— Корф останется в столице,— раздосадованно пояснил Балабин,— а воевать с Данией станем мы с вами.
Вышло вот что. Поутру император проводил смотр кирасирам. Не увидя во фрунте любимого своего офицера, осведомился, где он, а услыхав, чтo тот недавно был взят Корфом в свой штат, разгневался, затопал негами и стал кричать:
— Как смел Корф взять и оторвать от полка лучшего моего офицера? На что ему вообще штат? Армией он, что ли, командует? Подать его сюда!
Когда Корф явился, первый гнев государев уже утих, однако, выслушав объяснения генерала, он потребовал, чтобы весь штат Корфов был немедля распределен по полкам и отправлен на войну.
При такой новости всех,— а пуще других Болотова,— схватило уныние. Офицеры кляли Голштинию, Шлезвиг и государя. Болотов сетовал, хватаясь за голову.
— Полк-то наш сейчас в Чернышевском корпусе и находится теперь при прусской армии. Стало быть, и мне снова в Пруссию? Ох, чует сердце, не видать мне будет Отечества своего уже во веки веков. Едва вернувшись с чужбины, воздухом родным еще не надышался. Погиб я совсем!
Его никто не слушал. Каждый переживая за себя.
— Надо просить генерала похлопотать зa нас перед государем, решил кто-то.
— Просить-то можно, да толку выйдет мало,— заметил Балабин.— Или вы Корфа нашего не знаете? Да он же пальцем не шевельнет, лишь бы государя не прогневать. Нет, господа, готовьтесь в путь. Вот если ямеется у кого знакомец сильный, чтобы похлопотать в Военной коллегии, тому может и повезет. А нам всем солоно придется.


11

Пошел Болотов к себе на квартиру повеся головушку. Не было у него в столице не то что милостивца всесильного, а и знакомца ни единого. Разве что господин Орлов, да что мог какой-то офицер в невеликих чинах! Ох, многое мог Григорий Григорьевич Орлов, да о ту пору недосуг ему было.
Бредя понуро вдоль речки Мойки, бедняга не вытерпел и возопил:
— Великий Боже! Помоги Ты мне в нужде моей! Никого нет у меня, кроме Тебя, к кому мог бы я прибежище взять. Наставь и научи меня. Что мне делать, Господи?
В ту самую минуту поравнялся он с церковью, и сильно ему захотелось помолиться. Перекрестившись, он тотчас вошел внутрь. Сделав несколько шагов, остановился, исполненный странного чувства. Все вокруг было ему знакомо, будто он бывал тут когда-то.
И осенило его, что ведь и на самом деле бывал, когда в детстве приезжал в столицу. Дружил тогда отец с офицером Яковлевым, часто у него бывал в гостях, подхватив сынишку, и втроем они хаживали сюда молиться, ибо господин Яковлев был очень богомолен, потом отец умер, и господин Яковлев пошел в гору, сделавшись близким к фавориту Шувалову человеком.
Поразившись воспоминанию, принялся Болотов горячо молиться, благодаря Бога: проживал-таки в столице у него всесильный знакомец.
— Paзыщy-кa я господина Яковлева,— решил он.— Может, что-нибудь да получится. Хоть совет подаст.
Тотчас, не откладывая задуманного, он направил шаги свои к дому господина Яковлева, смутно помня место, где сие строение находилось. К великому его облегчению и радости дом стоял на прежнем месте, и не только ворота, но даже дерева за оградой росли прежние. Не уставая дивиться, вошел он во двор и, робко приблизившись к крыльцу, остановился в смущении.
Тут из дома показался какой-то армейский офицер. Преодолев свою всегдашнюю застенчивость, Болотов вежливо осведомился:
— Дозвольте узнать, сударь, кто живет в сем доме?
— Как кто? — удивился тот, оглядев юнца в определив по мундиру, к какому ведомству тот принадлежит.— Проживает тут хозяин Михаил Александрович Яковлев.
— Что вы говорите! — обрадовался Болотов.— Хотелось бы мне знать, дома ли oн.
— Дома. Я сейчас прямиком от него. Он сидит в кабинете.
У Болотова, от радости екнуло сердце.
— Покорно вac благодарю. Вы меня до чрезвычайности обрадовали. Как вы полагаете, могу ли я попытаться его увидеть?
— Да ступайте в дом и попросите о себе доложить, всего и делов.
— Не будет ли это дерзостью?
— Да чего тут этакого?..
— Осмелюсь я вас еще кое о чем спросить. Служит ли еще господин Яковлев и если да, то при какой должности?
— Как, вы и этого не знаете? — вскричал удивленный офицер.— Сударь, господин Яковлев заседает в Военной коллегии, причем важнейший из ее членов.
— О, Боже Всемогущий! — только и нашелся пробормотать пораженный юноша.
Офицер, наскучив с ним толковать, заспешил прочь.
С трепетом душевным предстал Болотов перед всемогущим господином Яковлевым.
— Кого-то мне напоминает ваше лицо,— всмотревшись в него, сказал генерал.— Кто вы таковы?
— Адъютант генерал-полицмейстера Корфа, Болотов Андрей Тимофеевич,— робко представился спрошенный.
— Боже мой! — встал генерал.— Сын покойного Тимофея Петровича! Помню, отлично помню тебя. Только с тех пор ты малость подрсс. Где ныне служишь? Да, бишь, при Корфе. Мы на Военной коллегии не так давно определяли тебя к нему во флигель-адъютанты. Хорошо ли тебе при нем?
— Ах, батюшка Михаил Александрович, нас ведь от него днесь отняли волей государевой, и велено нам отправляться в армию, а я едва с чужбины в Отечество воротился. Вот я и пришел просить, нельзя ли сделать мне великую милость? Воскресите, сударь, меня, избавьте от заграницы.
Яковлев задумался:
— Куда ж, бы тебе хотелось?
— Ах, батюшка! Если бы только можно было, я желая бы по всемилостивейшему государеву манифесту о вольности дворянской получить абшид, да удалиться в свою деревнюшку, чтобы питаться от своих трудов.
Лицо Яковлева прояснилось, он кивнул:
— Абшид лучше всего. При нынешних обстоятельствах не мог ты, дружок, ничего благоразумнее сего надумать. Может, мы как-нибудь это и устроим. Главное, ходи почаще в церковь да молись усердно Богу.
При этих словах сердце Болотова затрепетало от радости. Он рассыпался в благодарностях, называя генерала милостивцем, заступником и благодетелем. Судя по всему, господин Яковлев крепко помнил давнее добро, учиненное ему родителем сего юноши и вознамерился в свою очередь оказать помошь, тем более что сие было вполне в его власти.
Не выразить, в каких радостных чувствах возвращался домой Болотов. Робкая надежда получить свободу и начать совсем иную жизнь окрылила его. Он и слугам своим сказал, что, может, скоро все изменится, и увидят они родные места. Яков тоже засиял, а вот Абрашка не обрадовался: столичная жизнь пришлась малому по вкусу, да и знакомства кое-какие уже завелись.
— Вот и ладно, что мы лошадей не продали,— размышлял Яков,— А возок у соседай можно сторговать...
— Да погоди ты о возке! — осторожничал господин.— Спервоначалу надо мне абшид получить. Господи-Господа, на Тя уповаю!
В ту ночь, переволновавшись, он дурно спал.


12

На другой день Болотов не преминул тотчас рассказать о своей удаче сотоварищам.
— Ты уж и нас не позабудь, и за нас похлопочи,— приставал Балабин.— При тебе, голубчик, может, и всем нам будет хорошо.
Балабин уже просил Кopфa похлопотать зa них перед государем, однако генерал отказал решительно и даже раздраженно. И впрямь не тот человек был Корф, чтобы рисковать государевым благорасположением ради каких-то подчиненных, им же самим и вырванных из полков.
— Пиши не откладывая отношение в Коллегию,— распорядился генерал.
Приунывший Балабин засел за составление черновика бумаги. Вспомнив наставления господина Яковлева, Болотов посоветовал:
— Ты ничего не упоминай в бумаге об обязательном отправлении нас в армию, а напиши, что генерал просит Военную Коллегию об учинении с нами по желанию нашему.
— Ишь, чего захотел! — буркнул Балабин.— Так Корф и согласится подписать такое отношение.
— А ты изловчись.
И Балабин изловчился, искусно составленное им представление тут же легло на стол Корфу. Тот, было встал на дыбы, но потом, нехотя, после долгих упрашиваний, подписал бумагу, и она была тотчас отправлена в Военную Коллегию. Оставалось ждать.
Стоял июнь, томительные белые ночи. Государь уехал в Петергоф, а оттуда в Кронштадт, дабы провести смотр флоту перед отправкой его на войну с Данией, о коей все толковали с возрастающим недоумением и осуждением. Никто на желал воевать за неведомый Шлезинг. Самый воздух столицы казался наполнен тревогой, а тут еще внезапный холод и томление бессонных ночей. Болотов кожей чувствовал близившуюся опасность. Быть бы ему сейчас далече от невских берегов, да никуда не денешься, сиди и жди решения участи: то ли загремишь в полк и на чужбину, то ли простонародье вооружится дрекольем и перебьет их вместе с Корфом.
В конце месяца для всех офицеров, просившихся в отставку, назначен был Военной Коллегией смотр даже ранее положенного времени. С великим трепетом явился Болотов в назначенный день на коллегию и узрел сонм таких же трепетавшие личностей, возалкавших свобод, обещанных высочайшим манифестом.
В присутственную комнату, где заседали господа члены Коллегии, их вызывали поодиночке. Какова же была тревога Болотова, когда стали выходить оттуда один за другим офицеры с огорченными лицами: в просьбе об отставке почти всем отказывалось ввиду новой войны. По рассказам, особую строгость проявлял какой-то старый генерал.
Войдя в свою очередь, Болотов от волнения не различил лиц и даже не ответил на ободряющей взгляд господина Яковлева. Члены его дрожали, лицо совершенно одеревенело, в ушах стоял звон. Одним словом, стал он среди комнаты ни жив ни мертв, а коллегия молча его рассматривала.
— Молод, братец, проситься в отставку,— недовольно заметил какой-то старикашка, и Болотов с упавшим сердцем понял, что сей старец — тот самый сварливый генерал.— Послужи-ка еще да понюхай пороху.
— Да ведь он при Гросс-Егерсдорфе пороху вполне нанюхался,— вмешался господин Яковлев.— Хоть молод, а успел повоевать. Для чего нам не отпустить его? Он ведь просится на свое пропитание.
Сердитый генерал затряс головой и хотел что-то возразить, но господин Яковлев, живо обернувшись к Болотову, поспешно произнес:
— С Богом! С Богом! Отправляйся в отставку, коли на свое пропитание.
Не помня себя выскочил Болотов из судейской, где решалась его участь и некоторое время стоял, приходя в сознание. Heужтo отпустили его? Да, так было сказано. Благодетель его и заступник мигнул eму поскорей уходить, а прочим членам Коллегии участь какого-то Корфова адъютанта была совсем нелюбопытна. Отпустили! Он получил вожделенный абшид, вмиг сделавшись свободным и вольным навсегда человеком.


13

Не медля ни минуты и не желая долее любоваться на красоты столичные, повелел он людям собираться в дорогу. Тем временем сам, распрощавшись с сослуживцами и Корфом, кисло махнувшим рукой на прощание, нанес визит господину Яковлеву и растроганно благодарил своего милостивца за великое благодеяние, коего ему в жизнь не забыть. Добрый генерал ласково попрощался с сыночком давнего своего благодетеля.
Прекрасным летним утром повелел счастливец запрягать лошадей, сел в кибитку да и поскакал без оглядки в свою деревеньку.
Выехав на Невскую першпективу, чуть не столкнулись со скакавшим навстречу им всадником. Тот взмахнул плеткой, и правившему лошадьми Якову крепко досталось бы, не окликни всадника какая-то женщина в мужской шинели, торопливо шедшая по тротуару:
— Орлов!
Конь грянул копытами, сдержанный богатырской рукой.
— Кто зовет меня? — гаркнул всадник и навел на Болотова бешеные глаза.
Тот в страхе забился поглубже в кибитку. Он догадался, что то был второй брат Григория Григорьевича, страшный Алехан. Болотов признал его по безобразному шраму, пересекавшему poт молодца, да по свирепой удали, хоть раньше ни разу его не видел, а только краем уха слыхал, о бесшабашных проделках сего младшего Орлова.
Женщина в волнении крикнула:
— Я княгиня Дашкова. Пассек арестован.
Болотову сделались любопытно, поскольку он и о княгине Дашковой слыхал, и он осторожно выглянул наружу.
— Мне недосуг,— отмахнулся от дамы Алехан и хотел уже отправляться далее, однако Дашкова сердито возвысила голос:
— Стойте и слушайте мой приказ. Срочно передайте вашему брату, что медлить долее нельзя. Пусть вызывает из Петергофа государыню, а я велю Измайловцам идти им навстречу.
— Га! — издал то ли рык, то ли хохоток младший Орлов.— Шли бы вы домой, княгиня и не мельтешили.
— Да вы понимаете, с кем говорите? — топнула ногой Дашкова.
Ни слова более ни произнеся, Алехан огрел коня плеткой и тяжело поскакал прочь. Княгиня Дашкова в великой досаде кричала ему вослед:
— Немедленно скажите брату, чтобы он вез императрицу!
— Поезжай, братец, что ты встал! — высунувшись, крикнул Якову Болотов. Тот дернул вожжи, возок тронулся. Откинувшись на подушках, юноша молча возопил:
— Господи! Всеблагий Боже, не оставь меня и опасности!
Успел, ускакал. На следующий день столица бурлила, приветствуя новую государыню. Офицеры Корфова штаба в растерянности попрятались, а сам Корф поспешил вo дворец присягать новой императрице. Начиналось тридцати четырехлетнее правление Великой Екатерины.


Часть III
Болотовка

Летом 1778 года, на семнадцатом году царствовании императрицы Екатерины Алексеевны деревня Болотовка, где счастливо проживал в недрах семейства помещик Андрей Тимофеевич Болотов, готовилась к великому событию: ее вознамерился посетить ни много ни мало знаменитейший князь Григорий Григорьевич Орлов. Имение у господина Болотова было образцовое, удобные хоромины боярские недавно были возведены по собственному плану, а все-таки и в цветущем хозяйстве нашлось многое, что следовало подправить, дабы не ударить в грязь лицом перед сановным гостем. Особенное беспокойство доставлял рачительному хозяину пруд, где никак не хотели жить карпии, зато разводились в непомерных количествах проклятые лягушки.
Тещенька известие о скором приезде столичного вельможи встретила спокойно и погрузилась в повседневные хлопоты, а супружница, едва услышав, что придется ей принимать самого Орлова, начала реветь и отнекиваться. Напрасно муж сулил ей роброн аж из самой Москвы, жена слышать ничего не желала. Повздыхав, посоветовавшись с тещей, смекнув, что жена по младости лет и непривычке к светской жизни впрямь может осрамиться, позволил он ей отправиться на время в Васильево — тещино имение. Супруга, прихватив детишек, с радостью туда и укатила, так что Андрей Тимофеевич остался вдвоем с тещей принимать высокого гостя.
Орлов прибыл с такой свитой, что Болотов не знал,— где и разместить гостей.
— А, не хлопочи,— лениво махнул ручкой князь.— Сие все холопы, и место им а людской.
Григорий Григорьевич утратил младую красу, сделался несколько грузен, кудри его поредели, однако прежняя удаль нет-нет, да и блистала в вострых глазах. С Болотовым он расцеловался с искренней радостью. Оглядев его, подивился:
— А ты, Болотенька, все такой же юнец, как и двадцать лет назад.
Болотов и впрямь за прошедшие года изменился внешне мало, однако былой застенчивости уже не осталось, был он нынче рачительным помещиком, уважаемым в уезде человеком; верховодить привык, указывать, покрикивать.
Осматривать имение, что настойчиво предлагал владелец, Григорий Григорьевич не пожелал, полюбоваться на заграничные сельскохозяйственные машины отказался, однако в сад Болотов все-таки уговорил его заглянуть. Сей сад в англицком вкусе имел множество прелестных уголков, будучи счастливым плодом человеческих усилий, равно как и природных красот.
— Тут у меня насажено цветов, дабы глаз радовался с весны до осени. Вот бальзамины и левкои, а тут астер и флос осенний, подале шкабиоза и зулидагу. А вот настурциен-индика, разводят ли такое у вас в столице? — увлеченно говорил хозяин.
— А бес его знает,— отозвался Орлов.— Лучше скажи, почто столько лет не отыскался! Гордый ты. Ишь, затаился среди шкабиоз.
— Вовсе нет,— смутился Болотов.— Напрасно гордостью попрекаешь, Григорий Григорьевич. А как развел я тут агрономию, до того ли мне было? Опять женитьба, детишки. Да и зачем такого вельможу превеличайшего тревожить?
— Или коровники да свинарники тебе дороже почестей на царской млужбе?
— И почестей на мою долю предостаточно досталось. Как пошли дала хорошо, выбрали, сударь, меня предводителем дворянства. Тут уж столько хлопот навалилось, словами не передать. Не знаю, как вы, государственные мужья, с вашими великими заботами справляетесь. Мне и своего уезда с лихвой хватило.
— Мелко плаваешь, голубчик. Мог бы с нами о завоевании Константинополя помышлять, а не об свиньях.
Андрей Тимофеевич так и ахнул:
— Да на что мне Константинополь?
— Не тебе, а России,— снисходительно пояснил Орлов.
— А России на что?
— Величие державное укрепить.
— Эх, батюшка, войну я смолоду не люблю. Благо ли столько людей от земли отрывать и солдатами делать? Офицеры тоже годами семей не видят, не родятся. Молодежь офицерская не книжной премудростью упивается, а учится пьянствовать да беспутничать.
Орлов махнул рукой:
— Вижy, что ты негосударственный человек. Все одно, жаль. Скольких я осчастливил, озолотил, и чины вывел! Минерве ты бы по душе пришелся. У ней тоже все книжки на уме. А меня от наук в сон клонит. Упустил ты свое счастье, Болотенька. Ныне я уж не в той силе.— Вздохнув, он задумался.
— Уж не в отставку ли надумал, Григорий Григорьевич? — осторожно осведомился Болотов.
— Полный абшид! — Орлов выговорил это с несмолкшей обидой.— И причина-то пустяковая. Видишь, вздумалось ей, будто я тяготиться стал. Ну да, бывало иногда на стороне, не стану от тебя скрывать. Да ведь она меня старее, понимать должна. Одним словом, ненужен сделался, а уж что она решает, не отступит ни в жизнь. Откупилась от меня, сервиз любимый и тот отдала. Поначалу-то я горячился, ни в какую, а как узнал про другого Григория, остыл. Что переть на рожон?
Смятенно выслушивал Андрей Тимофеевич нескромные признания гостя. Речь-то шла об императрице. Be зная, как загладить неловкость, заговорил о другом:
— Цветики-то я не дня баловства развел, а для дела. Ведь у меня пасека устроена. Всe честь по чести. Книгу опытного пасечника в Москве отыскал и втридорога купил. Не думай, paз в деревне живу, мохом зарос. Журналы да газеты выписываю, и даже иностранные.
— Слыхал я, что ты и сам в журнальчиках пописываешь,— усмехнулся Орлов.
Закрасневшись, что девица, Андрей Тимофеевич ответствовал не без гонору:
— А пописываю, сударь, отпираться не стану. Впрочем, я больше по агрономическим наукам, с такими же, как я, любителями опытом делюсь. Но есть у меня и философические труды. И книжица уже вышла.
— Вот и сглупил, что в глуши отсиделся, да свой случай проворонил. Минерва любит писателей. Жаль, что ты уже не молоденький, а то я бы тебя в фавориты устроил.
Взяли за живое сии слова Андрея Тимофеевича:
— Нескладицу несешь, Григорий Григорьевич! Монархиня есть особа священная, о ней и помыслить нельзя без почтения.
— А! — отмахнулся Григорий Григорьевич.— Молоденьких она любит. Чую, и другому Григорию срок выходит, хоть она его старее на целых десять лет. Надо ей кого-то подыскать, не то такой сыщется, всем плохо станет.
От смущения и замешательства Болотов не знал, куда глаза девать, и неуклюже завел речь о своем:
— А что в молоденьких такого хорошего? Я вот и сам на молоденькой  женат, да все без радостм. Женился, понимаешь, в надежде иметь товарища в жизни, с коим можно всем поделиться и приветливый отклик найти, однако жена моя обладает таким хладнокровием, что не только чтение и живопись не любит, посадками моими и хлопотами по хозяйству не любопытствует, но на самый першпективный ящик взирает без любопытства. А ведь многие соседи ко мне съезжаются и с удовольствием разглядывают всякие картинки, особливо виды заграничные. Да и к себе от жены я никакой ласки и горячности с ее стороны не вижу. Вот тебе и молоденькая. Кто их, женщин, разберет!
Григорий Григорьевич не слушал, погрузившись в свои мысли. Обычай уходить в себя, начисто забывая о собеседнике, появился у него в бытность большим вельможею; ранее ничего подобного Болотов за ним не примечал.
Дошли до садовой ограды. Далее простиралось картофельное поле: там и сям белели над зеленой ботвой белые хохолки цветов.
— Это у тебя — точно в Пруссии? — Всмотревшись, хохотнул Орлов.
— Признал? — оживился Болотов. Пом де тер сие, иначе картофель. На мой вкyc, нет овоща вкуснее. Ужо, я тебя попотчую. Молодые-то клубни еще с горох, да у нас летошний сохранен.
— И на что ты развел такую прорву сего зелья? — подивился Орлов.
— И очень доволен, и мужиков своих приохочиваю.
— Неужто ты полагаешь, что русский человек станет разводить сию заморскую отраву, место отнимая у репы да капусты?
— По приказу неохотно сажает. А как от барина украдет, тут и посадит. Мое дело втолковывать, чтобы ягод картофельных не ели, а ждали клубней.
Орлов смеялся:
— Чудак ты, Андрей Тимофеевич! Ты бы еще мужиков своих астеры да левкои сеять заставил.
— Напрасно, батюшка, смеешься,— обиделся Болотов.— Да кабы обучить простой народ сей овощ в пищу употреблять, глядишь, и голода меньше станет. Вот доложил бы ты государыне про сие чудо заморское.
— Да, твой картофель еще при Петре в Петербурге выращивали. И что толку? Кому он нужен? Не растет он у нас и расти не станет.
Задел Орлов Бологова за живое и, разгорячившись, тот возьми да ляпни:
— Был бы толк, кабы государь наш Великий Петр славы ceбe не на морях искал, а дома, да повелел бы народишку своей монаршей волею картофель выращивать.
— Будет тебе из кожи лезть, батюшка,— лениво отмахвухся Орлов.— Ужо велю у себя тоже насажать земляных яблок. А Петра-то не любишь ты.
— Я так... Я ничего,— заморгал виновато Болотов.
В доме встретила гостя поклонами Болотова теща, женщина еще нестарая, тихая, скромная, одетая опрятно, но без затей. Еле глянув на сию даму, Орлов уселся за стол и, не дожидаясь прислуги, налил себе вина. Теща из почтения к высокому гостю сама за стол не села, а принялась хлопотать вокруг него. Григорий Григорьевич почти ничего не ел из разносолов, а пил много и хмуро молчал. Присутствие какой-никакой дамы было ему не по душе, и та, угадав настрой гостя, очень скоро удалилась, оставив давних приятелей одних.
— Моя теща — хранительница дома нашего,— немного обиделся за нее хозяин.— Мне же она истиное утешение, матерь богоданная. Могу сочувствие ее встретить всегда и во всем. Случится что по хозяйству — к ней иду за советом, получу ли книжку новую, ей несу, либо сам что напишу иль нарисую; расцветет ли какое растение, либо плод нальется, ее эову глядеть, ибо ей все интересно. Одним словом, она для меня существо, берущее полное соучастие в моих делах, что вполне помогает безропотно сносить недостатки жены моей.
Орлов с усмешкой прервал его:
— Вот и жениться бы тебе на теще.
Болотов опешил:
— Господь с тобой, братец. Я ведь опоздно женился, тридцати шести лет от роду, а тещенька старая вдова была, только на год меня моложе. Кто бы мне деток народил? Жениться на девицах принято, а не на вдовах. Ну ты и сказанул!
Орлов задумался:
— Минерва старее меня ка целых пять лет. Сын у нас есть.
Испугавшись, что снова сделается невольным слушателем неподобающих признаний, Болотов поспешно заговорил о другом:
— Представь себе, Григорий Григорьевич, как уезжал я из столицы, то пришлось мне встретиться лоб в лоб с братцем твоим меньшим Алексеем Григорьевичем.— И он поведал о случайно подсмотренной встрече.
Орлов поморщился:
— Уж эта мне княгиня Дашкова... Суетилась, промеж ног, будто кутенко, путалась. Мы тогда сильно опасались, как бы она по младой глупости своей всех нас не выдала да не погубила. Представь: сестрица -фаворитка государева, сама — крестница Петра Федоровича и каждый вечер с ним в карты дуется. Мы изо всех сил до последней минуты от нее таились, опасаясь ее болтливости, а она до сих пор воображает, что была главой заговора. Хвастает каретой, что послала в Петергоф за государыней. Да у нас не только карета была наготове, а ладья с гребцами в канале дожидалась, чтобы в случае неудачи тотчас всем в Швецию уплыть. Эта Дашкова возведение на трон императрицы себе приписывает! Я это сделал, я! Я дал России Екатерину.
Андрей Тимофеевич так и замер, готовый под стол сползти, а Орлов продолжал, на него не глядя:
— Они все, и Дашкова в том числе, о регентстве толковали, малолетку Павла хотели императором провозгласить. А я сказал: От кого первого услышу слово «регентство», всажу тому нож в горло. Одному мне она властью обязана.
Болотов зажмурился, а Орлов все говорил со страстью:
— Повернись все немного иначе, был бы ныне в России император Григорий Первый. Она обвенчаться хотела, любила меня сильно. Не дали завистники, все эти Панины да Воронцовы. Дашкова со своей компанией до того солдат науськала, что, сорвавши портрет государынин, мерзавцы высекли его. Этой Дашковой до сих пор невдомек что привечала ее государыня ради красоты ее мужа. Я и услал князя Дашкова в армию подале, где он и помре. Вот так-то Орлову поперек дороги становиться.
Как высидел и выслушал Болотов пьяные речи гостя, уму непостижимо.
— Голубчик Григорий Григорьевич,— начал он дрожавшим голосом,— читал, ли ты Мартинову книжицу «О заблуждениях и истине»?
— Ие охотник я до чтения, Болотекька, сам знаешь.
— Ну, хоть труд господина Арндта «Об истинном христианстве» прочти.
— На кой ляд он мне сдался?
— Он объясняет заблудшим душам, что для истинного блага человеку надо единое. И заключено оно в духе Христовом, в духе чистой любви к Богу — единственному источнику добродетели. Человек должен прощать врагам, смирять гордыню и полниться любовью...
Вскинув красивую голову, Орлов подхватил со страстью:
— Да полон я любовью до краев, голубчик, токмо не ко всем скопом, а к единой Катекьке...
— Полно, брат,— возмутился Болотов.— Не хочу слушать непочтитедльных о монархине речей.
Усмехнувшись, Орлов покосился на него:
— Истинный чушка, ей-ей. При чем здесь монархиня? О девице речь.
— О какой еще девице?
— А вот об этакой! — Орлов вынул с досадой золотую, усыпанную каменьями табакерку, и, распахнув крышку, протянул ее Болотову.
На крышке изображена бела юная девушка ангельской прелести.
— Вот она, моя Катенька,— дрогнувшим голосом произнес Григорий Григорьевич.— Екатерина Николаевна Зиновьева, прошу любить и жаловать. Любовь моя греховная, беззаконная. А вот женюсь всем чертям назло. Моею будет наперекор целому свету.
— Господи, как похожа! — всмотревшись в портрет, ахнул Болотов.
Екатерина Николаевна была вылитой Минной Шиммель.
Орлов нахмурился:
— На кого похожа, что ты врешь?
Не решившись произнести вслух полузабытое имя, Андрей Тимофеевич отозвался осторожно:
— Помнишь, знавали мы в Кенигсберге дочек оптического мастера, беленьких таких?
Отобрав у него табакерку, Орлов уставился на портрет. Насмотревшись, неохотно пробубнил:
— Чуть-чуть. Нечто в глазах.
— Одно лицо, батюшка. Ты наверняка запамятовал, а у меня Минна перед глазами, как живая.
— Не запамятовал я,— поморщился Орлов.— Только те девицы ныне старая рухлядь, а моя Катекька будто розовый бутон. Минна Шиммель... Толстая, поди, и детей десяток.
— Да ведь ее давно на свете нет,— поведал Болотов.— Мой Абрашка, коего посылал я в Кенигсберг зa книгами, припасенными для меня господином Пикартом, ты должен его помнить по нашей канцелярии, привез мне от Берты Шиммель премилое письмецо. Она уж дочек замуж выдала.
— Умерла,— не слушая его, со странным выражением произнес Орлов.— От родов?
— Почему от родов? Она и замужем не была. От болезни, должно быть.
Захлопнув табакерку, Орлов спрятал ее в карман.
— Я ей ничего не обещал,— мрачно произнес он.
Заметив, что настроение гостя испортилось, Болотов заговорил по обычаю своему о другом. Хорошо помнил он, как целовались двое на замковой лестнице. Было, было, хоть и быльем поросло.
Андрей Тимофеевич надеялся, что стародавний приятель погостит в расчудесной Болотовке, однако Орлов, вдруг переменившись, утратил любезность, сделался хмур и даже заночевать не захотел.
— Вижу, ты благополучен и жизнью доволен,— сказал Григорий Григорьевич на прощание.— Малый достаток тебе не помеха.
— Я человек, имеющий страх Божий,— отозвался Андрей Тимофеевич.— Зная, что Бог все видит и слышит, живу в согласии с Его заповедями, что и тебе желаю.
— Да ты и смолоду был безгрешен. За то, неверно, тебе и воздается. Вот, к примеру, впридачу к жене богоданную мать получил. А я грешил много. Вот и ускользает от меня счастье. Нет, не упущу! Всему наперекор...
— Ах, голубчик, благо ли это в твои-то годы похоти потворствовать?
— Врешь! — рявкнул Орлов.— Похоть была, когда я жаждал сокровищ царств земных. И ведь получил всего без меры. Да вдруг узрел у себя в пясти угольки. А ныне словно над землей любовь меня несет.
Болотов вздохнул:
— У нас летось такая осень мягкая стояла, что яблони зацвели. А все напрасно перед морозами-то.
— Полно, Андрей Тимофеевич, каркать да меня жалеть,— молодецки расправил плечи Орлов.— Не старик я еще. Себя пожалей, что над книжками молодости не видел. Что ты оставишь по себе? Картофельное поле? А я пожил славно. России великую императрицу дал. А счастлив я еще буду. Погоди — услышишь.
Вскоре Болотов узнал о женитьбе Орлова на юной девице, чуть ли не родственнице, а потом о скорой смерти молодой княгини Орловой. Лишившись жены, Григорий Григорьевич впал в неистовство и нес такую околесицу, что был признан безумным. Он окончил дни в полном помутнении рассудка, не дожив до пятидесяти лет.
Никогда не пожалев, что в свое время упустил случай высоко взлететь, Андрей Тимофеевич Болотов прожил на свете девяносто пять счастливых, полных трудов лет, видел шесть царствований, и отошел в лучший мир, окруженный многочисленными потомками, коим завещал продолжать всяческое благоустройство доставшейся от праотцов земли. Он оставил после себя множество сочинений по разным отраслям знаний, более всего по сельскому хозяйству, и преогромные воспоминания, где неторопливо, год за годом, рассказал о своей жизни, полной добрых свершений.
Правда, в одном у него все-таки не заладилось: не удалось приучить российских мужиков выращивать картофель. Не хотели чертяки и все, пока не догадались поставить караулы там, где картофель рос. Смекнув, что дурной овощ начальство караулить не станет, мужики тут же наворовали клубней, и с тех пор сей заморский гость произрастает у нас повсеместно.


                К  о  н  е  ц