Смешно, как дальше уже не будет – это про посещение гостеприимного Тимофея Васильевича. Абсолютно ржачная глава, никак иначе не скажешь. Бедолагу-сочинителя Гаргат чуть ли не до смерти замучивает (интернетовским языком выражаясь, троллит) своими репликами, да и Хелена по возможности помогает (вообще, что бы там Гаргат не твердил и что бы читателю не казалось, она не такая уж добренькая и сентиментальная, как может показаться; но о Хелене как-нибудь потом). Зачем Гаргат повел ее в гости? Показать, какие идиоты его подданные, продемонстрировать, что его евгенический эксперимент (ведь гаргатинцы задумывались превосходящими людей не только физически, но и морально) постигла участь всех прочих евгенических экспериментов? Можно легко представить, каков из князя Енотенского сочинитель, да и вообще, почему разваливается империя.
По контрасту – следующая глава. Конечно, рассуждения гаргатовские полны детского невежества и недостатка абстрактного мышления (за что следует попенять автора), но и неубедительными их, особенно в финале, трудно назвать: это, в конце концов, речь с конкретной целью – расположить к себе Хелену, попросить ее о помощи. Кстати, про непредвиденную связь текста с готической культурой… Фраки, платья, скорбь как главное человеческое чувство, порочность мира – ничего не напоминает?
Одиннадцатая глава не датирована в исходном тексте, но писал я ее, очевидно, где-то в июле-августе 2004 года. Заметки на полях я решил здесь таки не приводить: немного в них пользы стороннему читателю.
X. В гостях у Тимофея Васильича.
Император вместе с Хеленою Холиавской расположились в тени чудеснейших плакучих ив на небольшой скамейке у берега озера; солнце и ивовые ветви с необыкновенною красотою отражались в тихой прозрачной воде; ивы неспешнейше раскачивались от легкого живительного ветерка; на желтовато-голубом блистающем небе ярчайше светило майское солнце и не было ни единого облачка. Однакож на скамейку, на которой расположились государь и Хелена, лучи солнца практически не падали, ибо скамейка оная находилась в густой и приятнейше прохладной тени деревьев; ничто не нарушало создавшейся поразительной тишины, лишь изредка раздавалось со стороны дороги мерное постукивание лошадиных копыт и скрип колес проезжающего экипажа; Гаргат и Хелена вели негромкую и уединенную беседу; Хелена расспрашивала императора о Тимофее Васильиче, а заодно и о жизни в новой Российской империи.
–Да-с, видишь ли, Хеленочка, – наиподробнейше отвечал на расспросы оные государь. – Тимофей Васильич – добрейшей души гаргатинец, хе-хе, а кроме того, еще и сочинитель и литератор: прозу пишет, весьма недурную, Хелена, прозу-с. Как и комическую и юмористическую, так и вполне серьезную. Советую почитать, Хелена, если у нас останешься, так как князек наш не просто добряк и сочинитель, но и сочинитель благонадежный, то есть глупости и, извини старика, Хелена, пошлости всякие ты у него не встретишь; очень даже чисто-с и хорошо написано, а, как следствие, и с цензурой никаких проблем, и т. д., и т. п. У меня, кстати, даже здесь, в особняке имеется, кажется, одна хорошая его книжица.
–Вы меня, конечно, простите, что я вас перебиваю, господин Гаргат, но, мне кажется, цензура у вас излишне и даже чересчур строгая. У нас в Вирмийском Конклаве едва ли такое встретишь, господин Гаргат. Хотя у нас таких, мирских произведений практически и нет – главным образом, э-э… как вы их называете, богословские книги и различные летописи и хроники. Но в плане цензуры, господин Гаргат, я ничего подобного не замечала…
–Вот то-то и оно, дорогая Хелена, что не замечала! Ох, как ты, не обессудь, Хелена, мало знаешь о своем государстве!.. Да неужто ж у вас – да слишком мягкие законы? Нет-с, Хелена, – несколько спокойнее проговорил Гаргат. – Законы у вас строгие не менее, просто у вас к ним уже настолько привыкли, что воспринимают их как традиции и жизненные (неразборчивое слово). А потому как есть цензура, то и доходят до тебя только богословские книги да летописи, а об остальном даже авторы их умалчивают. Хочешь спорь, хочешь не спорь, Хеленочка, но именно так оно и есть.
Хелена с чрезвычайною задумчивостью посмотрела на окружающий их милейший пейзаж, затем на сгорбившегося императора; «Какую же правду он мне в очередной раз говорит! – рассуждала Хелена, – Да, ведь я не замечала доселе ничего, из сказанного господином Гаргатом про наше государство, но чем более вдумываюсь и вспоминаю, тем больше примеров его словам нахожу! Да, я жила тогда легкомысленно, но мне, как дочери правителя и главы Конклава, и подобало ничего не знать… Однако теперь другое время… Прости меня, Хольявский чародей, отец мой, но мы теперь вряд ли свидимся! Любил ты меня, как умел, это верно, но меня более радует любовь господина Гаргата… хотя что это за любовь?!» Государь меж тем беспечнейше продолжал говорить; Хелена опомнилась и вновь прислушалась.
–Да я и сам, конечно, пишу разную литературу понемножку-с, Хелена. Но, представь себе, абсолютно ничего не заканчиваю, да вообще, куда мне до Тимофея Васильича! Совершеннейшая у меня выходит в литературном деле чепуха и нелепость, Хелена. Мне даже читать иногда стыдно… – тут император неожиданно прервался и с превеликою тяжестью сглотнул, устремивши взгляд далеко за пруд, в симпатичную рощу. – А впрочем, Хелена, может быть, не такая уж это и чепуха… Даже пожалуй, что и совсем не чепуха… Ведь оно как сказать… Однако, не о том мы при этом говорили, дорогая моя Хелена… Именно-с, не о том, о чем надобно нам с тобою говорить. А ты как рассуждаешь?
–Вы говорите верно, господин Гаргат, – печально произнесла Хелена.
–Ну и замечательно, ну и мило-с, господа! Но уже наверняка полпятого, Хелена. Пора бы нам собираться на обед к Тимофею Васильичу… Хм… Пожалуй, иди, Хелена, переоденься в вечернее платье, да и я тоже подостойнее что-нибудь одену, а далее уж решим. Ты не раздумала еще пообедать у Тимофея Васильича?
–Нет, конечно, мы пообедаем у него, господин Гаргат!
Менее, чем через четверть часа государь с Хеленою достойнейше направлялись в гости к князю Енотенскому; шли они по поразительно красивой аллее парка, никуда не спеша; император был чрезвычайно разговорчив и аккуратнейше поддерживал Хелену под руку; Хелена же практически ничего не говорила и прибывала в туманном, однакож не скорбном раздумье; одета она была в великолепнейший, один из самых дорогих, вечерний наряд, а именно белейшее платье с длинным рукавом и соответствующей юбкой, серебристые изящнейшие туфли и дамские перчатки; в руках Хелена несла розовато-белый, чрезвычайно легкий веер. Император же приоделся в темную круглую приличнейшую шляпу, в бордовый длинный сюртук с золотистыми, переливающимися в лучах солнца, пуговицами, в замечательный темный галстук бабочкой, в подходящего фасону туфли; он легкомысленно постукивал своею тростью и лишь изредка, словно бы несколько стесняясь и теряясь, что было для него особенно необычно (комментарий 2008: вот это бы придаточное убрать!), смотрел в прекрасное и печальное лицо Хелены и в ее ясные, карие грустные глаза. Между тем, солнце продолжало светить с чрезвычайною яркостью, небо оставалось чистым, вокруг менялись неспешно романтические пихты; впереди все ближе и явственней вырисовывался причудливый особняк князя Енотенского с радостным цветочным садом вокруг.
Когда государь с подругою своею приблизился к особняку, Хелена смогла отличнейше разглядеть оное строение; императору же особняк был уже абсолютно известен, и потому он бросил лишь весьма беглый взгляд по стенам данного необычного здания. Здание сие было действительно чрезвычайно красиво; выстроено оно было из камня, в два этажа, однакож внушительных размеров и с небольшою башней на замечательной треугольной крыше. Пред парадным входом в особняк, на мраморном белейшем крыльце, располагались пять колоссальных колонн, подпиравших выступавшие вперед верхние помещения; над колоннами в стене абсолютно отсутствовали окна, зато имелись причудливые барельефы; на крыше располагались также две практически незаметные трубы. Окна же особняка, выстроившиеся рядами под колоннами и с иных сторон здания, были чрезвычайно широки и высоки и также затейливо украшались; парадный вход прикрывали отличнейшие двери красного дерева; слева от фасада здания удобнейше и в совершенстве уютно расположился флигель для прислуги – маленькое строеньице из дерева, в один этаж и с отдельным неприметным выходом в сад (хотя, впрочем, флигель был соединен и с основным зданием). Картина сия не являла собою ничего эксцентрического и за рамки обыденного выходящего: самый обыкновенный летний особнячок петербургского дворянина, но Хелена видела таковое строение вблизи впервые (императорская резиденция, к ее изумлению, оказалась даже несколько проще), и потому задумчиво отметила удивительное сходство здания с провинциальными храмовыми строениями ее родного Великого Серпантина.
В таковой же момент одна из створок незаметной под тенью многочисленных колонн двери медленно отворилась и на открытые, освещенные солнцем белые ступени вышла пожилая гаргатинская прислужница Тимофея Васильича, называемая обыкновенно всеми теткою Маланьей; увидавши идущего меж клумб и деревьев степенного императора, тетка Маланья было собиралась поклониться и поприветствовать высочайшую особу надлежащим образом, однакож, увидавши рядом с государем еще и Хелену, приближающуюся также достойно и со спокойствием, она неожиданно и словно бы в совершенном оглушении застыла в неудобнейшей позе, слегка склонившись и непроизвольно приоткрывши рот; неизвестно, каковые именно мысли посетили в оную минуту рассудок князевой прислужницы, но отличнейше ясно, что мысли эти были характера недоуменного, чрезвычайно непривычного и даже, не исключено, неприятного; во всяком случае данные мысли абсолютно парализовали тетку и заставили ее предстать пред Гаргатом в ужасающе неприличной, беспардонной и хамской позе, что выглядело по отношению к его императорскому достоинству весьма оскорбительно.
Император же вместе с Хеленою по-прежнему спокойно и степенно подошли к крыльцу; посмотревши сначала на застывшую и лишь беззвучно двигающую губами старуху, а затем на презрительное и ироническое лицо государя, в его насмешливые глаза, Хелена убедилась, что господин Гаргат непременно ждал чего-либо подобного и даже, не исключено, смаковал ситуацию, возвышаясь флегматическим бастионом среди надвигающейся волны всеобщей суеты, непонимания и недоумения. Наконец, подошедши к крыльцу, император равнодушнейше, однакож с благосклонностью молвил:
–Здравствуй, здравствуй, Маланья… Хе-хе-хе!... Удивительно-с, правда-с, дорогая Хелена? Хе-хе-хе… Хм-гм… Ну и предупрежден ли о моем… то есть, впрочем, о нашем с Хеленою визите наш уважаемый сударь Тимофей Васильевич?
Тетка Маланья, заметивши государя в непосредственной близости и как следует разглядев идущую с ним удивительно юную и чистую, словно бы излучавшую зеркальный свет, будто таинственный горный родник, девушку не то человеческого, не то непонятного происхождения (и уж скорее не человеческого, подумалось тетке Маланье, ибо людей она за свой век видала необыкновенно много, и притом ничего подобного представить не могла), изумилась еще более, и потому лишь по-прежнему бессмысленно шевелила губами и опиралась одною рукою на колонну, а другой придерживая фартук; собравшись наконец, совладевши с собою под насмешливым взглядом императора и печально-сочувственным девушки, она неказисто и тяжело поклонилась и произнесла почтительно, но с какими-то задержками и задыхаясь:
–Э-э… Князь Енотенский-с, ваше величество… э-э… предупреждены-с и осведомлены-с… это… э-э… и к обеду приготавливаются… то есть… ожидают-с вас, ваше величество-с… э-э… с особо важною персоною-с… – тут она страшнейше и без почтения и вежливости, даже злобно покосилась на Хелену.
Государь же с мрачным торжеством сказал:
–Отличнейше… Да-с… А это-с, Маланья, Хелена Холиавская, младшая дочь Холиавского Чародея, законнейшая наследница его престола и т. д., и т. п.
Пока Гаргат говорил, Хелена приметила еще одну персону, неописуемо появившуюся на балконе слева во время их чрезвычайно короткого разговора; персона таковая являлась темным гаргатинцем и, как впоследствии выяснилось, самим Тимофеем Васильичем; Хелена, обладавшая отличнейшим зрением, мгновенно разглядела его. Это был достаточно высокий и статный гаргатинец лет сорока двух или трех, однакоже не более; лицо его, обрамленное темно-русыми волосами и небольшими аккуратно стриженными бакенбардами, выражало доброту и даже некоторую излишнюю открытость, сопряженную с весельем, и, тем не менее, изящнейшими манерами и дворянским достоинством; серые большие и широко расставленные глаза его смотрели прямо, но и с долей присущей всем гаргатинцам, как уже ранее отметила Хелена, хитрости и уничтожающей насмешки; нос его был курносым и, если возможно так выразиться, славянского типа, широкий и картошкою; над небольшими устами его помещались маленькие и вновь чрезвычайно изящные усики; само же лицо его было худым и скуластым, с гладко выбритым длинным подбородком, но в совершенстве, тем не менее симпатичное и привлекательное. Одет же Тимофей Васильевич был в обыкновенный домашний серый жилет, в чистейшее шелковое белье, в кокетливую небольшую бабочку, без парадного фрака; сами же манеры его оказались тоже весьма изящными, вежливыми, однако не лишенными некоторого известного самодовольства и пристрастия к светской шутке и анекдотической ситуации, т. е. без особенной корректности и строгости, даже с некоторой распущенностью.
Увидавши с балкона первым делом пристально разглядывающую его Хелену, затем императора, явившегося к нему «отобедать» и «поговорить о важнейшем дельце», по выражениям последнего, написанных в посланной записке, и совершенно неприятно и бесцеремонно ведущую себя тетку Маланью, на лице которой читалась поразительная растерянность, Тимофей Васильевич и сам необыкновенно растерялся и перепугался, в результате чего отчаянно схватил ажурные перила балкона и тяжело осел вниз, также медленно приоткрывая рот; более всего сразило князя Енотенского не столько слегка (вариант: гневное) злобное и неприязненное выражение лица императора и бестактное поведение тетки Маланьи (государь в гневе по самым незначительным причинам мог и не в такое состояние ввести обвиняемого), сколько непосредственно Хелена; в записке императора, вообще-то, упоминалось, что явится он на обед в сопровождении еще одной государственной и весьма заметной персоны, но под персоною оною понят был Тимофеем Васильичем Дмитрий Федорыч или еще какой-либо известнейший чиновник и более никто. И посему князь Енотенский, наблюдая недалеко от себя страннейшее существо (т. е. Хелену), абсолютно непонятно как рядом с государем оказавшееся, лишь в ужасе подумал: «Господи, что же это за чертовщина творится?! Господи… Бог ты мой… Иисусом Христом клянусь, что такого за всю жизнь представить не мог… человеческая девка да рядом с нашим царем?! Хотя ведь нет же, не человеческая… черт ее возьми! Да что же это такое на земле творится, господи?!»; Тимофей Васильевич едва не повалился в обморок от испуга.
–Так вот… – рассеянно протянул Гаргат, – Хорошо-с, Маланья, иди-с… Можешь идти. Что-то только, Хелена, хозяина не видно… Да-с… – Тут он неожиданно обернулся и глубочайше вздохнул. – Ох, Тимофей Васильевич, бог ты мой, да я ведь вас сразу же и не заметил! Здравствуйте, здравствуйте, несравненнейший наш сочинитель Тимофей Васильевич!
–В-ваше величество, – отчаянно вращая глазами и вздрагивая, проговорил князь Енотенский, перевесившись через перила балкона, – Не извольте-с… гневаться-с…
–Хм-гм… Да-с, Тимофей Васильевич… А за что мне, спрашивается, на вас теперь гневаться? В чем вы провинились? Я, конечно, понимаю ваше удивление перед новою нашею знакомою и вижу сему реальные основания… О, кстати, Тимофей Васильевич, как же я забыл про нашу новую гостью и знакомую! Хелена-с, это Тимофей Васильевич Енотенский, наш замечательный литератор, прошу-с любить и жаловать! – император говорил чрезвычайно громко и явственно показывал рукою в сторону испуганного князя.
–Здравствуйте, – равнодушно произнесла Хелена, попыталась сделать некое подобие классической дамской улыбки и покраснела; происходящее ее отнюдь не радовало, равно как и подозрительное внимание окружающих.
–Вот так-то-с, – развязно и вместе с тем церемонно продолжал Гаргат. – А это, Тимофей Васильич, Хелена Холиавская (он осторожнейшее, словно замечая некоторое ее смущение, указал на спутницу свою), младшая дочь Холиавского Чародея и одна из законнейших наследниц его престола, и т. д. и т. п. Тоже попрошу-с любить и жаловать-с.
–Да-с… Здравствуйте-с… э-э… – неуверенно, практически шепотом, пробормотал князь Енотенский.
–Называйте ее ее высочеством, Тимофей Васильич, – весьма неожиданно предложил государь. – Ну так что же-с, прикажете принять?
–Пожалуйте-с, ваше величество-с… Пожалуйте-с, ваше высочество… – едва вымолвил Тимофей Васильевич и стремительно исчез с балкона – встречать гостей; мысли его окончательно перемешались; чудовищнейшее удивление сменилось диким, совершенно невыносимым чувством испуга и полнейшего непонимания; спускаясь по лестнице вниз, в переднюю залу, Тимофей Васильевич стремительно размышлял: «Бог ты мой, да что ж это такое?! Его величество и так в последнее время, если Дмитрию Федорычу можно верить, весьма странны, а тут пожалуйста… что ж это такое выходит? Господи, прости меня, грешного, да в своем ли уме император наш? Они же – этот Конклав-то – нам враги самые настоящие и фанатичные… Боже мой! Да это ж наверно шпионство, и эта тоже его величество охмурять, да как быстро! Еще ведь вчера вечером его величество был нормален… Ах ты, господи, да ведь не без магии ихней небось здесь! Вот черт те… что! Что ж нам делать-то теперь? А ну как и нас эта получеловеческая сволочь охмурит? Ведь у его величества наверняка слова не добьешься, да и неприлично с такою особою разговаривать и самому спрашивать… Нет, надо Дмитрия Федорыча подождать. Это точно, этого уж всякая штука не охмурит… Да нет, с магией-то с этой… Или у них там тоже оппозиция есть?! Да ну, какая там к черту в этом Конклаве оппозиция…»
–Извольте-с пройти-с, ваше величество… Проходите-с, вот, на лестницу, ваше высочество! – вошедши в переднюю, подобострастно заговорил, совершая низкие поклоны и пригласительные жесты, князь Енотенский.
Император неразборчиво подал шляпу и трость подбежавшему лакею и произнес весело и иронически:
–Ну-с, Тимофей Васильевич, теперь здравствуйте по-настоящему-с, а не через балкон, так сказать-с. Да вы поздоровайтесь с Хеленою-то, а то как-то непонятно получается ведь!
–Здравствуйте-с, здравствуйте-с, ваше высочество! – мгновенно, придав лицу своему крайне почтительное выражение, пролепетал и поклонился князь Енотенский.
–Здравствуйте еще раз, – искренне и ласково улыбаясь, наблюдая старания перепуганного сочинителя, промолвила наконец без стеснения Хелена. – Я, право, не вижу причин для столь высоких почестей…
–Да-с, именно-с, познакомься, Хелена, получше! – неожиданно перебил ее Гаргат, несколько скорбно смотревший на нее. – Тимофей Васильич, как я тебе уже говорил – наш превосходнейший современный сочинитель, известнейший… Кхе-кхе… литератор прозаик. У него замечательнейшие рассказы, повести, романы и т. д., как комические, так и полностью серьезные. Хелена, Тимофей Васильевич, при первой же возможности уделит вашим произведениям должное внимание, передаю точнейше ее слова… Ну так что же, пройдем в трапезную, Тимофей Васильич? Стол накрыт уже?
–Конечно-с, проходите-с обязательно, ваше величество и… э-э… ваше высочество, – отвечал князь Енотенский; думались же ему абсолютно безрадостные вещи: «Ох, что-то непонятное здесь кроется и таинственное!».
Они прошли в располагавшуюся на втором этаже трапезную; это было обширнейшее помещение с тремя чрезвычайно большими и светлыми окнами, выходящими на флигель и небольшое озерце за ним; другие же стены занимали удивительно красивые ковры и гобелены, меж которыми изредка располагались встроенные в стену узорчатые подставки для свечей и канделябров; однакож вследствие ясной и светлой погоды ни свечей, ни канделябров в трапезной не обнаруживалось. Основную же часть помещения занимал изумительной работы длинный обеденный стол, украшенный затейливой резьбой и сделанный из красного дерева; вокруг стола оного поставлены были удобные обеденные кресла с чудеснейшими мягкими сиденьями и спинками, также резные и красного дерева, из чего следовало, что они состояли со столом в отдельнейшем комплекте. Сам же стол более чем на половину совершеннейше пустовал (не считая, конечно, небольших статуэток, ваз с цветами и, естественно, белейшей кружевной, натертой воском скатерти), ибо был накрыт лишь на четыре персоны: на императора, пришедшую с ним известнейшую и значительнейшую особу, т. е. Хелену в данном случае, и на самого Тимофея Васильича с женою Анной Николаевной; кроме соответствующих столовых приборов и украшений, в таковой части стола имелись разнообразнейшие и весьма дорогие яства и кушанья: несколько бутылок отличнейшего лафиту сбора 2020 года (на полях: проверить), салаты и закуски, преимущественно горячие, первые блюда, заключавшиеся в справедливо любимом императором грибном супе и прилагающемся к нему свежайшем и вкуснейшем паштете и белый свежевыпеченный хлеб; сами обеденные наборы, в которых подавалась еда, были тоже поразительно красивы и умело расписаны наилучшими гаргатинскими мастерами. Забегая вперед, следует рассказать о том, что планировалось подать к обеду далее, а именно жареного судака с гарниром из картофеля – еще одно из уважаемых государем кушаний, затем небольшие котлеты и запеченных угрей (здесь уже князь Енотенский сделал поблажку собственным гастрономическим чувствам) и, наконец, десерт: свежайшие фрукты с мороженным «Империаль» и легким белым вином.
Тимофей Васильевич, вошедший в зал вместе с Гаргатом и Хеленою, хлопотал чрезвычайно:
–Вот-с, присаживайтесь сюда, ваше величество… И вы рядом, извольте-с, ваше высочество… Вот-с ваши места-с. Места хорошие, даже отличные, светлые, удобные… Присаживайтесь, присаживайтесь… Удобно ли вам, ваше величество-с?
–Спасибо, ничего мне… очень даже недурно, Тимофей Васильич, – довольно произнес император, повязывая салфетку и тем самым подавая Хелене соответствующий пример. – А ты, Хелена, удобно ли тоже тебе?
–Замечательно, господин Гаргат. («Господин Гаргат… Вот черт! Да что ж это такое?!» – подумалось в таковой момент князю Енотенскому.) Места прекрасные, действительно светлые. Я считаю своим долгом поблагодарить хозяина за столь радушный прием…
–Спасибо-с, спасибо-с, – едва ли не прошептал растерявшийся князь; он абсолютно не представлял, каковые слова будут верны и пристойны в данной ситуации.
–Вот и отлично, вот и превосходно! – весело и громко заговорил пожелавший прервать неудобнейшее молчание государь. – Да вы теперь усаживайтесь, Тимофей Васильич, к чему всякие церемонии, а? Вот так-то-с, Тимофей Васильич. Только я отчего-то не замечаю дражайшей Анны Николаевны… Да-с, желательно, чтоб она побыстрее к нам спустилась. Не говоря уж о том, насколько приятно нам ее общество, Тимофей Васильич, без нее мы не имеем права приступать к трапезе! Я, видите ли, позавтракал сегодня рановато, и теперь желал бы, конечно, получше отобедать. Да и Хеленатоже-с. А тут у вас я замечаю, имеется и лафитик прекрасный, и закуски, и супчик… Хе-хе-хе!
–Угощение, конечно, скромное, ваше величество, – застенчиво заметил князь Енотенский, – в сравнение с пиршествами при вашем дворце не идет-с, однако мы старались угодить, по возможностям-с…
–Да что вы лжете, Тимофей Васильич! – благосклонно сказал император. – У вас ли не умеют готовить! Да у вас же непревзойденная кухня, изумительные яства… Так что тебе, Хелена, я бы тоже советовал все попробовать… Ведь у нас с тобою, кажется, имелась беседа на гастрономическую тему… Хм-гм!
–Спасибо, господин Гаргат, я обязательно все попробую, – совершенно спокойным тоном проговорила Хелена.
В это время одна из дверей в трапезную неслышно приотворилась, и в комнату степенно вошла непосредственно сама Анна Николаевна, супруга Тимофея Васильича, весьма почтенная и достойная дама лет тридцати пяти, выглядевшая, возможно, и старовато для своих средних лет, однакож скромно и чрезвычайно прилично.
Император, увидавши ее, незамедлительно вскочил, поздоровался и тут же, сделав несколько приятнейших комплиментов, представил надлежащим образом Хелену; Анна Николаевна не подала никакого вида, что была поражена и обескуражена, и, сохранив приветливо-равнодушный вид, поклонившись, присела рядом с Тимофеем Васильевичем (государь с Хеленою располагались у окна, а супруги Енотенские – напротив); одновременно в комнате появились несколько лакеев, и обед наконец начался.
Гаргат немедленно, лишь только все исключительно бокалы наполнились вином, потребовал должного внимания, дабы произнести первый застольный тост; внимание таковое было моментально оказано, и государь, поднявши бокал, торжественно и радостно провозгласил:
–Итак, Тимофей Васильевич и Анна Николаевна, желаю вам счастья, веселья, и в целом всевозможных радостей, чтобы дом и семейство ваше процветали и хранили свое спокойствие-с! И вам отдельно, Тимофей Васильич, желаю я различнейших литературных успехов, и искренне надеюсь, что скоро познакомлюсь с новыми вашими произведениями! А теперь – попрошу-с!
–Спасибо вам, ваше величество-с! – поблагодарил, прежде чем опустошить свой бокал, князь Енотенский.
Хелена лишь немного пригубила чрезвычайно сладкое вино и, не закусивши, попросила себе грибного супу; трапеза, между тем, разгоралась с необыкновенною быстротою; все уже принялись за различные кушанья, и даже Тимофей Васильевич забыл всякое подозрительное удивление по поводу Хелены; впрочем, Хелену за обедом практически никто и не замечал, поскольку она сидела в совершенном молчании, и лишь спокойно кушала подаваемые блюда, изредка посматривая на супругов Енотенских и на императора и принимала участие во всех произносящихся тостах. Сама она тостов не произносила (да и от нее этого никто не требовал), и даже Гаргат перестал к ней обращаться с шутками и своими малозначащими вопросами и уверениями.
В скором времени меж государем, Тимофеем Васильевичем и Анной Николаевной завязалась обыкновенная застольная беседа, и Хелена начала внимательно прислушиваться. Сначала речь шла о делах политических, однакож Вирмийского Конклава касающихся мало, и потому Хелене мало интересных и неизвестных; упоминалось несколько особенно важных бумаг различного направления, но главным образом обсуждались просвещение, образование и цензура; император указывал некоторые современные произведения, каковые через цензуру не прошли, и приводил аргументы в пользу мнения цензуры, и также выделял произведения Тимофея Васильевича, через цензуру исключительно всегда проходящие, и ревностно сравнивал их с запрещенными; Тимофей Васильич с супругою полностью с ним соглашались. Затем, таким образом, беседа приняла литературный характер, и все заговорили о творчестве классиков девятнадцатого века, с которыми Хелена была тоже знакома весьма приблизительно, а, если говорить точнее, абсолютно не знакома; обсуждался роман Достоевского «Бесы»; Гаргат приводил многочисленные эпизоды, из которых делал вывод о том, что роман несомненно антинигилистический; он объяснял и о гибели или же несчастии всех «положительных» героев, о сатирическом изображении хаотического устройства собраний нигилистов, об откровениях Петруши Верховенского, из которых следовало, что он есть несомненный мошенник, а значит, и все прочие нигилисты точно такие же обыкновенные мошенники, о том, что сам народ совершеннейше не желает никакой революции, ему лучше даже, если верховная власть поставит решение в противоположность его желанию (имелось в виду «восстание» шпигулинских рабочих) и т. п. и т. д.; князь и княгиня Енотенские с чрезвычайным рвением соглашались и вспоминали другие подтверждающие правоту императора сцены из известнейшего романа; случился разговор и о главе «У Тихона», не включаемой в публикацию вплоть до последних переизданий собрания сочинений Достоевского; результатом разговора оного был вывод о несомненной необходимости и важности таковой главы. Однакож со временем застольная беседа стала принимать характер заурядной светской сплетни, и к окончанию обеда таковой и оказалась полностью; теперь уже Хелена абсолютно перестала слушать, лишь изредка примечая некоторые отдельные и на ее взгляд самые интересные детали. Разобраться же в сплетнях не представлялось возможным: тут упоминалось колоссальное количество различных светских и придворных персон и многократно более фактов о них, причем основную часть фактов составляли отнюдь не одобрительные, а порою и даже не слишком пристойные тайны семейной жизни и многочисленные мелкие грешки обсуждаемых персон; здесь уж говорила главным образом Анна Николаевна, Тимофей Васильевич и государь же практически все время помалкивали и лишь изредка вставляли небольшой комментарий; из всех перечисляемых лиц Хелена приметила только господина Веканова да Дмитрия Федорыча, как персон ей хоть немного знакомых (графа Аракчеева она даже однажды видела мельком); господин Веканов обвинялся во всевозможнейших аферах, пороках и хищениях казенного имущества (Хелена никогда бы не подумала о таковых таинственных делах, наблюдая чистую и богатую Царскосельскую лечебницу), в лености, пристрастии к женщинам и скандальном характере; о Дмитрии Федорыче упомянули лишь два незначительных факта: о том, что Лизавета – уже третья его супруга и о том, что граф Аракчеев никогда не изменяет женам. Кстати же, Хелена необычайно удивлялась про себя, что она в столь краткие сроки, а именно за несколько часов, удивительно привыкла к императору и к окружающему ее непривычному обществу, что уже достаточно хорошо разбиралась в устройстве данного общества и во многом понимала внутренние законы его: «Ты снова мне помогаешь, Темная Вирма…» – в страхе, смешанном с почтением и благодарностью, мысленно повторяла Хелена.
Между тем, трапеза уже завершилась, на столе остались лишь вино, чай и некоторые холодные закуски, к которым, впрочем, никто и не притрагивался, однакож прощаться с хозяевами Гаргат явно не собирался и Хелена, следовательно, тоже; за окнами неспешно потемнело, стало чрезвычайно свежо и прошел даже, кажется, слабенький и чистый, в совершенстве радостный дождик; в трапезную внесли канделябры со свечами; беседа продолжалась, а Хелена начала необычайно скучать, размышляя исключительно о том, что никогда доселе так плотно и вкусно не обедала и желая поскорее уже покинуть княжеский дом; тем более, император обещал вечером рассказать ей многие интереснейшие тайны свои, и Хелена желала узнать, насколько совпадают тайны таковые с ее догадками и домыслами.
Наконец, государь степенно и церемонно поднялся из-за стола и сказал:
–Н-ну-с, дражайшие господа, пора нам с Хеленою… кхе-кхе… и честь, если так возможно выразиться, знать. То есть, как раньше была популярнейшей такая нелепая фраза: «Уважаемые гости, а не надоели ли вам хозяева?» Глупый и совершенно оскорбительный юмор… Да вы не обижайтесь, Тимофей Васильевич, это я так, хе-хе, к слову вспомнил. Да-с… Ну так вот-с, засиделись мы у вас, Тимофей Васильич. Вон уж темнеет, а мы все здесь… Это ж надобно так! Не правда ли, Хелена?
–Позвольте-с сказать, господин Гаргат. Конечно же, это непременная правда, – поднимаясь с кресла вежливо и со всеми чрезвычайными приличиями улыбнулась Хелена, готовившаяся уже к подобного рода вопросам.
–Вот именно! – воскликнул император. – Пора уже нам, ведь сейчас у нас… хм-гм… почти что восемь часов вечера-с! (Государь щелкнул блестящей крышкой своих замечательных золотых часов.) Так что, Тимофей Васильич, мы, с вашего позволения, ваш гостеприимный и хлебосольный дом… Хе-х… покинем.
–Как вам будет угодно-с, ваше величество-с, – встал и почтительнейше поклонился князь Енотенский; таковые же действия совершила немедленно и княгиня.
–Да-с, и благодарю вас очень за столь радушный прием!– продолжал радостным тоном Гаргат. – Спасибо вам, спасибо! Премного благодарен-с, Анна Николаевна!
–Спасибо вам, спасибо, – повторяла вслед за ним с необычайнейшим старанием Хелена.
–Да что вы, ваше величество-с, это мы должны быть вам весьма благодарны за ваш небольшой визит-с! – натянуто и неискренне улыбаясь, говорила княгиня Енотенская.
Все четверо, с достоинством разговаривая и прощаясь, вышли из-за стола и направились к лестнице; Хелена вместе с императором спустились с величайшей неспешностью в переднюю и направились на крыльцо (по дороге государю незамедлительно возвратили его трость и шляпу); супруги Енотенские же спустились через несколько минут, дабы надлежащим образом проводить гостей п собственному саду и еще немного – по необыкновенно чистой и духовитой после дождя пихтовой аллее.
11.05.04. – 19.07.04.
Тетрадь 2
Зарница всенощной зари
За дальними морями,
Надеждой вечною гори
Над нашими горами!
О Элберет! Гилтониэль!
Надежды свет далекий!
От наших сумрачных земель
Поклон тебе глубокий.
Ты злую мглу превозмогла
На темном небосклоне
И звезды ясные зажгла
В своей ночной короне!
Гилтониэль! О Элберет!
Сиянье в синем храме!
Мы помним твой предвечный свет
За дальними морями.
Дж. Р. Р. Толкиен.
(Комментарий 2008: Пусть в романе они пойдут потом гулять и это прочитает Гаргат).
19.12.04.
Задача песни – не выражать четко факт, а выразить духовное состояние.
Дети Идеалов.
Роман в трех частях со вставками меж частями.
Часть II. Хелена Холиавская.
XI. (Вариант: Откровения императора) (Вариант: Исповедь императора) Исповедь.
Император вместе с Хеленою вошли в гостиную небольшого императорского особняка, располагавшуюся во втором этаже, в ту самую чудеснейшую обширную гостиную, где Гаргат обыкновенно размышлял и созерцал, сидя вечерами у раскрытого окна; гостиная оная была заставлена множеством мягчайших уютных кресел и диванов, а паркетный пол и покрытые деревом стены прикрывали толстые чрезвычайно красивые ковры; посередине же комнаты располагался небольшой столик с блестящим, покрытым изящною резьбою, подсвечником и белейшей скатертью; окно было также по обыкновению настежь растворено предусмотрительной прислугою, и в комнату проникал прохладный и духовитый вечерний воздух. За окном виднелся темно-синий потемневший парк, ворота государевой усадьбы и – поразительно далеко – багряно-красные отблески заходящего солнца, словно бы сеявшие на землю светлое и целительное пламя; небо над узкой полоской оранжевого цвета становилось практически черным, исчезали серые и голубоватые его оттенки, притягательно и таинственно виднелись на нем контуры облаков; и удивительно прекрасно и совершенно было это величественное зрелище заката.
Император немедленно запер на замок обе имеющиеся двери и, взявши Хелену под руку, подошел с нею к окну, после чего, вдыхая приятнейший воздух, тихонько проговорил в восхищении:
–Взгляни, Хеленочка, какая прелесть! Как великолепна наша природа, Хелена… И как мало разумных существ это понимает! А неразумные сами себя, видимо, защитить не сумеют… Боже мой, боже мой, Хелена, в какой же век нам с тобою пришлось жить! – Гаргат сокрушенно покачал головой и отошел назад, после чего уже значительно бодрее продолжил: – А ты присаживайся, Хелена, и я тоже присяду. А что прислуга слушать будет – не бойся, здесь все «неразумные» и внутренне подчинены мне.
–Спасибо, господин Гаргат, – сказала Хелена, усаживаясь на мягкий симпатичный диван; государь устроился рядом, в своем удобнейшем кресле, в котором всегда и сидел такими тихими, душевными вечерами; Хелена продолжила: – Я слышала о вашей власти над неразумными гаргатинцами, господин Гаргат, об этом не беспокойтесь.
–Да-с, вот так-то, Хелена, – мрачно и тяжело произнес император. – Впрочем, не об этом мы сегодня поведем речь, Хелена. Нам предстоит долгая беседа, беседа неспешная и раздумчивая. Я, конечно, долго не спал, да и ты, наверное, тоже… Но мне спать не хочется. Да и зачем пока что? Так вот, дорогая Хелена, – Гаргат вновь с неподдельной скорбью покачал головою, – я расскажу тебе о себе, историю моей жизни, историю, которая никому пока что неведома полностью, хотя некоторые и знают, возможно, кое-какие ее отрывки; однако отрывки эти короткие и разрозненные. Ты, Хелена, будешь первой и единственной, кто узнает всю эту грустную правду обо мне. Единственной, ибо я верю и знаю, что никому более ты ее никогда не расскажешь. И эта история станет ответом на все твои вопросы и подтверждением или же опровержением твоих домыслов обо мне (я ведь знаю, Хелена, что ты за этот день не раз задавала себе вопросы о моем прошлом). Этот рассказ станет историей не одной, а даже трех жизней, соединенных, если так можно выразиться, в одну: человека по имени N, затем мрачного отшельника Эмиуса Гаргата и, наконец, того, кто пред тобою сейчас, – Гаргонто…
–Я слушаю, – медленно, готовясь к длительному повествованию, вымолвила Хелена.
–Да-с, так вот-с, Хелена, послушай… – сказал вводную и изначальную фразу император. – Да-с… Я даже и не знаю, дорогая Хелена, с чего мне начинать.
–Это должны решить вы сами.
–Я это тоже-с понимаю, однако и сам абсолютно ни на что решиться не могу. То есть, Хеленочка, разговор нам предстоит серьезнейший и сложный, а рассказ… ведь рассказать, Хелена, надо мне так, чтобы и не длинно, и притом понятно и смысл рассказа также был ясен! Ну да вот что-с, начну так…
Более ста лет назад, Хелена, родился я, родился тогда еще в человеческом обличии, но имени своего я никому не назову, равно как и имен родственников моих тоже. Представь себе то страшное и необычайно тяжелое время: всего семьдесят с небольшим лет назад страна наша перенесла глупейшую коммунистическую революцию (впрочем, нет, социалистическую-с, Хелена, но это мало важно), и последствия – настоящие чудовищные последствия! – выявились лишь теперь, в результате восстановления демократии этой самой… Да-с, я знаю, Хеленочка, ты родилась позже, да и никогда не слышала, да и не интересовалась. Впрочем, возможно, оно и правильно, извини только меня, Хелена, но тебе совершенно незачем было о нем знать. Ибо это было страшное время, Хелена, страшное во многих смыслах. Наше новое правительство разграбляло страну, продавало все добро наше за границу на свои нужды, а еще поразительно мешало желание всеобщего высшего образования! Казалось бы, Хелена, а что плохого в этом высшем образовании и в исключительной населения учености-с? А выяснилось, что в этом имеется даже несомненно отрицательное влияние; во-первых, часть населения все равно никакого образования не получала, а во-вторых, что значительно важнее и вместе с тем колоссально глупо, любой, прости меня господи, подлый пьянчужка-строитель или ремесленник стал много ценнее инженера, ученого или же художника. Далее, распространилось ужасающее нездоровье. А вооруженные чеченские повстанцы, за полнейшей своей безнаказанностью, взрывали, если возможно так выразиться, все подряд, захватывали общественные места – словом, делали абсолютно все, что их разбойничьей душеньке угодно… Да-с, вот так-то-с оно было! Горькое было время!
–Позвольте вас перебить, господин Гаргат, – аккуратнейше кашлянув, сказала неожиданно Хелена, – но вы слишком не уверены в моих познаниях насчет прошлого вашей страны. Мы же все-таки, хотя такое представление и условно, обитаем на вашей территории, однако дело даже и не в этом факте. Я знакома со жрицей Конклава Селенией, имеющей роль главнейшей осведомительницы о делах Российской Империи вашей, вы уж меня простите, господин Гаргат. Жрица Селения – особа скверного, невыдержанного и, мало того, поразительно дерзкого характера. Она мало уважает (если, конечно, вообще уважает) отца моего и дерзко смеется над его постоянными молитвами и над всеобщим благоговением перед ним. Мне иногда казалось, что она в чем-то, наверно, и права, но душа ее – мятежная, Адрадонова душа. Она помогла мне бежать из Великого Серпантина; она же давала ранее мне читать много сведений о вашей стране, и еще немало рассказывала о прошлом России. Отсюда и мои сведения о вашей странной и нелепой, на мой взгляд, «демократии». Впрочем, это для вас едва ли важно и интересно…
–Не так уж и не интересно, Хелена… – прошептал неизвестно почему сокрушенно император, – С государственной точки зрения это чрезвычайно интересно… Однако не пугайся – агентов и шпионов твоей сообщницы я отлавливать не собираюсь, мы сейчас не о государстве говорим. Да-с, Хелена, твоя жрица Селения… кхм-гм… Правильно ведь сказал? Так вот-с, твоя любезнейшая госпожа Селения, дорогая Хелена, хоть и прекрасно, судя по всему, доставляет вам обильные о нас сведения, но главного о той сложнейшей и дурной эпохе она не поняла… или же не пожелала тебе об этом повествовать. Так вот-с, Хелена, не засилье бюрократов и не так называемые… хе-хе… теракты-с делали эпоху жестокой и страшной! Нет-с! Не это, Хелена. Все это было в падении морали, культуры, нравственности – вот в чем, Хелена, и именно в этом! Именно потому порядочный и даже малопорядочный человек постоянно чувствовал себя в чрезвычайной опасности на улице: что ночью, что днем – наплевать-с! Прости господи за грубость. Да-с! И это вполне естественно-с! Ведь с самого начала демократии пошли во всякую моду всяческие хулиганы, бандиты, разборки… Словом, весь криминал наружу! И его в обязательном порядке прославляли везде – в кинематографе, в книгах и в компьютерных играх. Только так. Всюду совершенно свободно гуляли банды наркоманов и всякой, прости господи, сволочи – панков всяких, скинхэдов, металлистов, которые изощрялись еще более варварски: протыкали себя всюду кольцами, одевались в рванье, обвешивались железом, красили волосы в самые нелепые тона, а, кроме того, были наверно вооружены и частенько убивали друг друга и многих других якобы за свои идеи – хотя какие там у них имелись идеи! Да-с, все их идеи выражались в разных «имиджах», «прикидах» и прослушивании нелепого грома и ора, называемого ими музыкой… хе-хе… Да, Хеленочка, теперь, возможно, мне и смешно – ведь они в «мирное время» еще спорили о культуре и значительности каждого из своих этих направлений (я, во всяком случае, не усматривал у них ни того, ни иного), – а тогда, около сотни лет назад такая картина была не иронической легендою, поучительной для глупых наших гаргатинцев как дурной пример, а пугающей и печальной действительностью. Ты ведь от одного моего не слишком выразительного и… хе-хе… художественного рассказа побелела, прости меня-с, старика, Хеленочка, и несколько испугалась, а мне приходилось видеть и слышать эту глупейшую и аморальную толкотню чуть ли не ежедневно. Мало того, вся эта вредная и безнравственная «музыка», точнее именующийся ею гром и крик, заразили фанатично все молодое и не слишком, если возможно так выразиться, молодое, поколение; и стиль одежды, и танцы были, конечно, соответственными. Да-с, танцы у них были дурные и комические, так что теперь, в нашей Российской империи это смотрится смешно. Помилуй, Хелена, действительно смешно-с! Хе-хе-хе! Они прыгали, скакали, махали руками, страннейше выставляя вперед пальцы, качались, як пьяные… Кхе-кхе… Да еще, снова в доказательство своего невежества, крутились на руках и как-то кувыркались. Простой народ, конечно, столь изощренно не ухищрялся, но потопотать на одном месте и подергать руками, да помотаться туда-сюда. Нет, Хелена-с, показать я тебе этого не могу, хотя, впрочем, ты этого и не требуешь от меня. Да и к лицу ли мне это… кгм… моветонство? Никогда я за всю жизнь на их дискотеках не бывал… Тьфу на них! Ну их к черту, Хелена, прости господи! Это они там ломались с этим самым мерзким «отрывом»… И если при социалистической власти с таким наглым безобразием боролись, то при демократии это все стало вполне легально и даже поощрительно. Появилась шайка собственных «звезд» эстрады, злобных самодовольных и бездарнейших глупцов, лишенных всякого голоса и слуха (хотя для «новой» современной музыки ничего подобного и в помине не требовалось, если уж на то пошло), а между тем, считавших себя важнейшими личностями в государстве, за умение ломаться и дергаться, когда где-то за сценой рокочет, подобно заводскому грохоту, предусмотрительно записанная на пластинку дребедень! Дребедень тоже была соответствующая, то есть песни эти, либо иностранные, в которых, на мой взгляд, никто абсолютно ничего не понимал (а все слушали сдуру!), либо бандитские, прославляющие житье «по понятиям», как бандитизм тогда нарекался, либо наиболее распространенные «любовные» – причем наполненные демагогией, якобы они говорили исключительно о настоящей любви, да еще в которых обо всех трагических любовных перипетиях кричали одинаково весело, абсолютно наравне с счастьем, даже о неверном возлюбленном или об ужасающей тоске по любимой… кхе-кхе… Да-с, вот так оно было, Хелена-с!
Я не говорю уже о кинематографических записях, которыми куплеты оные сопровождались, Хелена! В них со временем принялись показывать самые похабные сцены, вплоть до любовных занятий и непристойных ночных заведений! О приличной одежде, о фраках или платьях уже и речи никакой не шло. Молодые персоны пола мужского одеты были практически всегда в дурные полукруглые шапочки, особенно в помещениях, и иногда в нижнее белье, молодые девки же (не девицы, а именно настоящие уличные девки!) еще развязней и вульгарней – обыкновенно в белье или купальные костюмы, maximum укороченные! И все это сочли чрезвычайно нормальным и даже в высшей степени пристойным, и даже дети малые, лет всего-то десяти, располагали правом это смотреть. И ни у кого ужасающий по размерам своим грех и разврат не взывал к бунту, не вызывал возмущения. Поколение средних лет само к подобной «музыке» пристрастилось, а пожилые лица рассудили, дабы обойтись без скандала: «Все равно ничего не сделаешь!» или же, что того гаже, «о вкусах не спорят». Это вновь сказывалась досадная глупость, их стадность и стремление «идти в ногу со временем». Неудивительно, что и одежда стала точно такой же, в полнейшем стремлении к удобству тела, физическим наслаждениям, отсутствию духовности: животы нараспашку, все женщины в штанах, одинаковые мужские и женские одежды (отличали, следовательно, лишь по одной прическе, а многие женщины ведь предпочитали стричься коротко, что есть позорнейший и мерзкий вздор!), словом, все чем короче, тем оно лучше, ибо, мне так кажется, соблазнительней, физическое желание одно сплошное…
Хелена слушала императора, напряженная, задумчивая, чрезвычайно бледная, подавшись слегка вперед, с лихорадочно блестящими, слезящимися глазами; вся ее поза выражала чрезвычайную внимательность и заинтересованность, однакож вместе с тем глубочайшую скорбь, жалостливое сочувствие и страдание; иногда на лице ее вспыхивал негодующий румянец, иногда она медленно опускала голову и сутулилась, но затем решительно подымалась вверх. Ее белая, освещенная почти полною луною фигура ярчайше и выразительно блестела на фоне черной, затененной комнаты; государь же, откинувшийся на спинку своего замечательного кресла, был практически незаметен среди сероватой мглы, царящей в гостиной. За окном, на ультрамариновом, расплывчатом небе светили мелкие, бледно-желтые, с розоватым оттенком звезды; пихты под их чудесным, сказочным взором нежно и ласково перешептывались меж собою; их ветви, голубовато-серые в звездном свете, загадочно блестели, а на аллеях покачивалась тончайшая вязь их серебристых теней.
–Впрочем, Хелена, не подробно ли слишком я тебе всю тогдашнюю тяжелую жизнь расписываю? – риторически спросил Гаргат, оборачиваясь к прохладному проему окна. – Да и зачем, в самом деле, узнавать тебе досконально детали и прочее? Об этом не надо вспоминать, не думать, ибо… ибо я чувствую, дорогая Хелена, что так скоро у нас вновь будет… И ощущение неизбежного краха свершений моих меня угнетает, Хелена. Но не стоит об этом столь долго, опять-таки, говорить, легче нам от этих разговоров не станет – станет больнее…
Да-с, так вот-с, Хеленочка, родился я в поразительно неблагополучной семье, хотя родители мои меня и уверяли, что есть семьи много хуже. По мне, так хуже положения моего еще и не было. Мать моя была развязная и наглая лентяйка, не желавшая работать по хозяйству – не то что уж зарабатывать (тогда заработок женщин был обыкновенной нормой…). Только готовить еду вкусно умела – хе-х! А ведь у нее, у нее была добрейшая и работящая мать, бабушка моя, певшая светлые и красивые песни! Отец же мой оказался человеком неплохим, но утлым и покладистым, да еще и испорченным современностью. Впрочем, тогда все, кроме меня да, возможно, еще двух-трех мерзких, подлейших человечишек, не испорченных было! Это ужасно, да-с, ужасно, милая Хелена. Да-с, отец мой то ли из колоссальной любви, то ли из иного неведомого чувства работал исключительно на жену, перечить ее наглости не мог, силы свои изрядно губил. В начале его дела (он участвовал в одной коммерческой фирме, что ли) продвигались весьма даже хорошо, но со временем он достиг полнейшего разорения. Денег не было – начинались скандалы, мать моя разбивала посуду, а у меня от таких поступков сжималось страшно сердце. В доме же царила редкостная грязь и запустение.
Понимаешь, Хелена, в чем суть – я был единственный, и мне, конечно же, доставалось всего во множестве – игрушек, книг, компьютер купили… если ты знаешь что это за приятная и губительная вместе с тем штука; я, следовательно-с, избаловался и скандалил всегда до истерики. Однако имелась у родителей моих и у второй моей бабушки (она меня тоже любила, но оказалась особою вредною и недостойной, скрывающейся от старости косметикой, подразумевающей под любовью лишь современные блага, и меня никогда, наравне с родителями, не понимавшая) особенная и гибельная, как в дальнейшем выяснилось, цель – сделать из меня «человека»… хе-хе-хе! То есть, чтобы я поболе зарабатывал и получил высшее образование. Между тем, консерватизм (или сумасшествие такое, как сказать) оказался, я думаю, врожденный, а для делания «человека» нервов моих (глупейшее оное слово – нервы, но что поделаешь, приходится им пользоваться) предпочли не жалеть. Да-с, представь себе ребенка, маленького ребенка-с, дорогая Хелена, которому совершеннейше ни в чем не отказывают, он все, следственно использует и ломает, лишь изредка его пугают различной гадостью: иногда такой, что мне до сих пор стыдно и неприятно, Хеленочка, я даже повторять их не имею ни малейшего желания, однакож для твоего полнейшего восприятия повторю; обещали, например, мне родители удалить слюнную железу, ежели я не перестану облизывать различнейшие предметы – припугивание глупейшее и мерзкое, и абсолютно неприличное, почему я его и не предпочитаю повторять-с. Ибо розга, на мой взгляд, значительно достойнее и благороднее. Не правда ли, дорогая Хелена?
–Это ужасно, господин Гаргат, – с чрезвычайною четкостью прошептала Хелена. – Я не могу представить подобного отсутствия добродетели и подобной мерзкой (15.01.05.) злобы…
–Да-с, Хелена, представить такое тяжело, но мне эти картины до сих пор видны отчетливо и явственно. Ну так вот-с, воображаешь ты, Хеленочка, себе этого описанного… хе-хе… избалованного и изнеженного ребенка, и вдруг, неожиданно ему говорят с твердостью: надо обучаться чтению письму, письму и прочим наукам, надо непременно ходить в школу. Для него это страшнейшая боль, особенно «веселое» школьное общество хулиганов и негодяев и исключительных озорников, каковых никто не пресекает. Несомненно же, со временем «привыкнется», ребеночек станет даже учеником с довольно выдающимися способностями. Но его молчаливость, исключительность, эксцентрический даже внешний вид – все скажется на его характере, ибо выразится во всеобщем недоверии и недружбе. А главнейшую боль ему причиняет светлая память, очередное необыкновенное чувство, мало доступное гадким и презренным человечишкам; оная память о тихом, спокойном и добром прошлом – всегда жестокое истязание, когда осознаешь бесконечные свои ошибки и что каждый последующий день хуже предыдущего.
А родимый дом – что даст родимый дом, который заменяют суетно и часто сменяющиеся квартиры и всеобщая перебранка? Ведь ребеночек скоро отличнейше начинает соображать-с, милая Хелена, что единого согласия серди родственников его нет практически ни в едином аспекте, а следовательно, и в воспитании его; во множестве случаев, ругаясь с одним родителем, ребеночек получает решительнейшую поддержку другого; само же окружающее общество родственное неспокойно, и сплетает не спеша тихонько интрижки; показательный пример всеобщей безнравственности я также привожу лишь к твоему сведению, Хеленочка: вообрази себе мать, говорящую собственному чаду своему о том, что чадо таковое ей лишь обременительная ноша и что недостаточно она изменяла супругу своему, погрязши в величайшем пороке!
–Вирма моя! – проговорила еле слышно Хелена, пораженная неизвестными ей конкретными примерами человеческих чудовищных и развращенных чувств.
–Я ведь тебе, Хеленочка, исключительно одну правду рассказываю-с, – убедительнейше сказал император. – Эх, да… страшное, тяжелое, жестокое время. Не приведи господь тебе, с твоею, прости меня, Хелена, чистой и светлой добродетелью, в таком времени очутиться! Впрочем, что говорить, в других странах положение ныне едва ли не (хуже) лучше (15.01.05.) тогдашнего…Вот и их, жалких, себялюбивых человечишек, прогресс – разрушение и кровь! Не верь ни одному положительному отзыву о современных людишках, дорогая Хелена: все доступные им лучшие и нравственные чувства уже много лет как доскональнейше утрачены-с…
Ну да я продолжу, дабы нам более не отвлекаться на рассуждения. Так вот-с, Хелена, я в детстве (думается, пора уже и себя собственно хорошенько назвать) многое начал в семейных взаимоотношениях наших соображать, и к отрочеству моему имел неспешно (неразборчиво) кое-какие свои, себе абсолютно выгодные интрижки, осознанно теперь становился на чью-либо сторону из родственников, отличнейше понимая, как возможно их против друг друга, и вновь-таки чрезвычайно выгодно восстановить; понятно, не в идеальном варианте, но порою эффектно и действительно выгодно-с. Ты, дорогая Хелена, наверно назовешь меня эгоистом и полнейшим себялюбцем; что ж, я ведь тоже презренный и подлый человечишка, и такова участь моя. Нет, Хеленочка, не говори мне, что я многократно выше, ибо я вижу, что именно это ты мне и желаешь, несомненно, сказать. Впрочем, однакож, я ежели и любить умел, то любил, думается, и не одного исключительно себя: таковое для меня невозможно, и душа моя жаждет любить что-либо необыкновенно и всею возможною любовью и жалостью. Да-с, оное чувство похоже на сумасшествие и умопомрачение, весьма и весьма похоже… Э-хе-хе! Впервые такое страшнейшее ощущение, Хелена – ощущение некой необузданной жалости и сочувствия ко всему сущему, даже к наиболее заурядным вещам – охватило меня впервые лет в восемь; рано, поразительно рано. Временами оно опадало, отступало от меня, но вскоре возвращалось вновь, охватывая, овладевая мною все сильнее и сильнее; относительно людишек оно постепенно охладевало, медленно, но верно вызывая недоверие и ненависть к ним; из такового умопомрачения и зародились, видимо, странные и удивительные идеалы и мировоззрение мое, пускай проблески их появлялись изредка и раньше… А попытки объяснить другим чувства, рождающиеся во мне… Кхе-хе-хе! Хе-хе-хе! Попытки данные, Хеленочка, обращались в одни скандалы и полнейшее непонимание-с! А когда я прочитал о консерватизме, биоцентризме, праведности в некоторых книгах, на таковых замечательнейших темах, тем не менее, лишь незначительно акцентирующихся, я понял ясно и с величайшей четкостью: вот понятное и абсолютно доступное оформление чувств, доселе являвшихся бесформенными и туманными. Я моментально подошел к вопросам, описанным в оных книгах, радикальнее, и уже тогда у меня появилось обоснованное и чрезвычайно продуманное идейное начало; я вновь предпринял попытки объясниться, однакож получил результаты значительно худшие… Хе-хе-хе! То, что считалось ранее пустыми фантазиями неразумного малого дитяти, получило новую, крепчайшую платформу! Хе-хе-хе! Да и какому же мерзкому человечишке понравится выслушивать, что жизнь его равноценна жизни жалкой бактерии, что требуется искоренять в себе многочисленные пороки и становиться нравственным и добродетельным… А уж мнение о том, что уничтожение оспы есть не величайшая радость, а преступление… Хе-хе-хе! Кхе-кхе! Но в скором после оных событий времени приступ моих эксцентрических и совершенно необычных чувств достиг апогея; я стал отчаянно, стремительно пытаться спасти от уничтожения многие вещи: например, как это не выглядит нелепо и весьма комически, даже обыкновеннейшие фантики от конфет; ты не смеешься, дорогая Хелена, ведь мною руководила поразительная мысль и благодарность: «Эта красочная, чудеснейшая бумажка хранила для нас вкуснейшую конфету, и вдруг ее за этот достойный почтения подвиг, обрекать на гибель лишь потому, что она неживая!». А еще я впервые почувствовал неподдельную, страшную, грызущую скорбь о многочисленных своих потерях, в которых я единственный виновный; человечишки не понимают скорбь, Хелена: они практически всегда считают ее поддельной и напускной, в отличие от радости и веселья; между тем именно скорбь – искренняя и благородная – самое светлое, чистое и нравственное из доступных человечеству чувств; да-с, именно так я считаю, Хелена. Истинная скорбь долговечна, она пронзает и окутывает душу, и необычайно трудно ее уничтожить злобными и дичайшими человеческими увлечениями, а радостный смех, веселье, особенно неправедное – что это? Это всего лишь мгновенный и искаженный призрак, чрезвычайное и ярко высказанное невежество… Кхе-кхе… Ты, дорогая Хелена, наверно спросишь меня о том, что же я бесконечно шутил и паясничал с тобою всего несколько ранее. Я не могу тебе определенно ответить, какие причины имел, дабы притвориться веселым: такова неприятнейшая и дурная особенность мышления человеческого, способного совершать несоответственные ситуации и нелепые поступки; со мною такое, в частности, случалось многие сотни и тысячи раз.
Однакож продолжим; да-с, Хелена, я начал испытывать беспощадную скорбь и горечь ужасающих утрат; ибо я потерял (вариант: многое) немало: замечательные и ничем не замечательные также рисунки свои, порою терял я по собственной вине и фломастеры – так называлось некое подобие цветных карандашей –и еще различнейшие любимые мною (неразборчивое слово); человечишки, конечно, лишь посмеются над подобным горем, ибо по их мнению, оно совершенно незначительно, но ты, Хелена, надеюсь меня откровенно поймешь. Людишек за их порочность я ненавидел, а мне требовалось же любить, понимать и жалеть что-либо, и я с необыкновенным усердием принялся заботиться о хрупких творениях своих, старался спасти их от гибельных для них опасностей и не совершать более ошибок, не отдавать их на мучительное растерзание или забвение в неведомом месте; иногда, в чудовищном порыве, я называл их даже «моею прелестью» (фразу таковую, дорогая Хелена, признаюсь, я заимствовал из чудеснейшей и доброй, и чрезвычайно мудрой книги «Властелин колец», которую я тебе очень рекомендую подробнейше изучить). Впрочем, несмотря на мои старания, значительную часть творений своих я не уберег; нередко наиглавнейшей виною тому оказывалась моя колоссальная леность и небрежность, а кое-что просто пропало до того времени, когда я в действительности принялся опекать «прелесть». Скажу тебе, Хелена, за опеку и теплоту свою пришлось мне претерпеть немало разнообразнейших лишений, конфликтов и неудобств, однакож своего я добился: ныне всему сохранившемуся никакой опасности не угрожает, и оно счастливо покоится в архивах в наилучших возможных условиях и под бдительнейшей охраною неразумных гаргатинцев. А то, что потеряно – я считал потерянным абсолютно безвозвратно, и старался не вспоминать об этом, хотя я и помню все необыкновенно хорошо и сейчас. Я считал – но теперь, с сегодняшнего дня, у меня родился невнятный и неизвестный проблеск надежды; оный проблеск, единственный и неверный – это ты, милая Хелена! – воскликнул император. – Прости меня, я совершенно не в праве неволить или принуждать тебя, но пощади меня, если можешь, и верно пойми! Ты по своему желанию можешь отказаться, можешь даже покинуть земли, подвластные мне – я не обижусь, а смиренно приму очередной удар несчастной судьбы. Но умоляю, прошу тебя, Хелена, помоги мне, ежели можешь! Если таковое чудо в твоих силах, возврати мне утраченное, и я отблагодарю тебя исключительно всем, что только в моих силах! – здесь Гаргат неожиданно пал на колени и приклонил голову с мольбою и чрезвычайною почтительностью.
–Мне сердечно жаль вас, господин Гаргат, – сочувственно прошептала Хелена, – Я, слушая ваши вдохновенные и полные тихой горечи речи, еще более зауважала вас, хотя и настоящую натуру вашу поняла еще ранее. Я ведь не человек, господин Гаргат, и я чувствую много тоньше, в то время как любой человек моментально счел бы вас опаснейшим сумасшедшим и фанатиком. Но не буду далее испытывать терпение ваше: я согласна вам помочь, ибо это не так уж сложно, и безо всякого вознаграждения… Достаточным вознаграждением будет для меня общество ваше; домой же, в Вирмийский Конклав, меня не тянет – я убежала оттуда не для того, чтобы возвращаться назад, – неожиданно Хелена, доселе сдержанная и весьма спокойная, резчайше вздрогнула и по лицу ее потекли потоки блестящих, крупных слез; она слегка нагнулась и ласково обняла государя, и заплакала необыкновенно громко, даже навзрыд, – Милый, милый господин Гаргат, как мне вас жаль!
Император обнял ее также, причем весьма аккуратно и нежно, однакож некрепко, после чего приподнялся неспешно на одно колено и погладил ее с величайшей ласкою по голове, по густым каштановым волосам.
–Дорогая моя Хеленочка, я и не чаял такого… За что же ты меня столь праведно пожалела? –практически неслышно говорил он, и тоже горько, незаметно плакал, не желая более сдерживаться или же успокаиваться; Хелена тихонько поцеловала императора в лоб.
В таких положениях находились они немало времени; наконец, когда время перевалило уже за полночь, и наступали самые глухие и темные часы таинственной ночи, Гаргат и Хелена вновь медленно, с необычайною тяжестью уселись в кресла; стояла совершеннейшая, непроглядная тьма, ибо небо заволокли холодные, беловато-лиловые облака.
–Милая, добрая Хелена, – сказал наконец с благодарностью император. –Да-с, так-с оно и было… Я многое потерял и не надеялся никогда более увидеть. Но ты, Хелена… Я, право, представления не имею о том, как мне с тобою теперь… кхе-кхе… расплатиться-с, если так возможно выразиться.
–Что вы, господин Гаргат, я же обещала помочь вам в вашем необыкновеннейшем положении абсолютно без корысти. Я прошу вас лишь о единственной награде, которую я вам уже высказала: мне достаточно оставаться в вашем государстве и общаться с вами. Тем более, что просьба ваша для меня никакой особенной трудности не представляет, пусть и не об этом мы ведем речь; потребуются лишь некоторые усилия с вашей стороны, господин Гаргат: для воссоздания мечты вашей достаточно знать лишь приблизительно, что же вы желаете воссоздать, однакож я ничего о творениях ваших, увы, не знаю, и потому создавать их можете только вы, и более никто; я согласна обучить вас этому искусству.
–Спасибо, дорогая моя Хелена, величайшее тебе за то спасибо и благодарность огромная…
–Значительного времени обучение наверно не потребует (я говорю об этом лишь потому, что вполне осознаю цену потраченного вами государственного времени); достаточно будет, господин Гаргат, обучаться каждый день не более часа, предположим, вечером, и уже через несколько недель вы сможете исполнить свое заветное желание…
–Я желал бы тебе счастья, Хелена, – негромко и весьма неожиданно сказал государь, – но боюсь, что, оставаясь здесь, ты более света и счастья не увидишь. Российская империя доживает свои последние дни, Хелена, и таковое хорошо вокруг чувствуется; человеческие пороки и разврат уже разъедают хрупкие души практически всех разумных гаргатинцев; внутри же страны работают и расширяются неуловимые тайные организации подлых людишек. Вскоре наступит колоссальное крушение, и все доброе и прекрасное, что удалось мне создать и защитить от гибели за жизнь мою, моментально рассыплется в прах, стоптанное толпою мерзких существ; это будет холодный, серый, убийственный прах. А мои дни также сочтены, ибо меня человечишки уничтожат в первую очередь – я всему зачинщик и виновник, и оправдания мне не найдется в их опустошенных душах; возможно, своими созидательными деяниями ты и подаришь мне капли счастья пред смертью, дорогая Хелена…
–Не пытайтесь переубедить меня, господин Гаргат, – с твердостью произнесла Хелена, – я порою удивляюсь своей мгновенной, слепой и чрезвычайно крепкой к вам преданности; впрочем, это тоже исключительное чувство. В Вирмийском Конклаве я не уживусь: мне там многое могут простить, меня там горячо любят, но совершенно никто не понимает. Я погибну вместе с вами, а ежели и не погибну, то попытаюсь спасти хотя бы маленькую частичку созданных вами творений. (Комментарий 2008: эту сцену – последнюю страницу – поставить уже после создания рисунков, ты капли счастья подарила мне, Хелена. Они рассматривают рисунки и Гаргат внезапно говорит это.)
–Твои стремления благородны и добродетельны, Хелена; пусть я и в правду не нахожу очевидных причин преданности твоей, однакож я в тебе все светлое и доброе понимаю и чувствую. Но, видимо, ты желаешь высказаться далее, Хелена?
–Я хотела бы лишь услышать продолжение вашего интереснейшего и замечательного рассказа, господин Гаргат…
–Э-хе-хе… Ты меня, извини, милая Хелена, но сегодня, я думаю, я рассказал тебе уже достаточно. Через некоторое время расскажу, конечно же, и далее. Сегодня же мы с тобою чрезвычайно устали – я ведь отличнейше, вижу, насколько сильно устала ты, дорогая Хелена и, думается, пора нам спокойно опочивать. Давай я доведу тебя до твоей спальни, Хеленочка, а потом уж пойду отходить ко сну… хе-хе-хе… и сам. Покойной тебе ночи, дорогая Хелена! – с искреннею добротою пожелал ей император, дошедши с нею до дверей красивейшей ее спальни.
–Покойной ночи и вам, господин Гаргат! Да сохранит вас от дурных сновидений Вирма! – Хелена, возможно, намеренно не упомянула, какая Вирма именно покровительствовала государю Российской империи.