Я не знаю, что делает Ася Дмитриевна ночью. Но утром, непременно в восемь часов одиннадцать минут, она звонит мне, чтобы поздороваться и спросить, как я спал, какие сны видел, и какой чай сейчас себе завариваю к завтраку. А я – ничего себе не завариваю, потому что не могу пройти на кухню. Сил нет, ни моральных, ни физических. Сосед разложил газету на подоконнике и сушит бабочек. Бедные бабочки, еще живые, шевелят крыльями, дрожат и бесшумно плачут, они приколоты булавками, через газету, в дерево подоконника. Я не могу смотреть, как они умирают. Мне больно, мне страшно, я не могу спокойно ходить мимо, заваривать чай и слушать безмолвный стон, трепетанье крыльев, скрип мученья и тишину смерти! Я не могу в те дни завтракать, и даже встать с кровати.
Он ловит их на балконе. На балконе цветочки орхидеи. Как бабочка подлетит к ним – он сачком её накроет и кричит: «Браво! Дием праекларум!» О, я уже знаю, что это значит. Коварный ловкий сосед, наглый истребитель всего живого и прекрасного!
Я подробно вам объяснял, почему не завариваю чай, и вообще не вылезаю из кровати. Говорят, я очень болен? Нет-нет! Это не так. Я сострадаю. Но Ася Дмитриевна каждое утро в восемь часов одиннадцать минут звонит и спрашивает: как спалось, какие сны привиделись, и какой чай я завариваю. Чтобы не расстраивать её, я рассказываю, как заливаю кипятком листики розы, или чёрный чай с жасмином. И что спал я преотлично, и снилось мне детство, как моя мама пела на улице, я танцевал, а прохожие, повесив на лицо улыбку, останавливались и бросали в тарелку мелочь, потому что мамаша голосом скрипки брала высокие ноты, я красиво прыгал в танце, поднимая то одну ногу, то другую, то две сразу, так ловко, что все они ахали от изумления, а я чуть не падал – от восторга и радости. Да-с. Это было превесело. Ася Дмитриевна замечает, что это не очень хороший сон, должно быть, я опечален им, и желает, чтобы я забыл его, выпил новопасит, и повысил себе настроение.
– Ну, что вы, – уверяю я, – милая Ася Дмитриевна, я вовсе не опечален сном. Напротив. Совсем напротив, это мое самое лучшее, самое счастливое воспоминание.
По дороге скакали солнечные зайчики, звенели, стукаясь о тарелку, монеты. Мама улыбалась, раскланивалась по сторонам, наклонялась ко мне, чтобы я мог её обнять. Какие у неё большие горячие глаза, какие ласковые руки, тёплые губы!
На что Ася Дмитриевна отвечает, что, верно, я очень мрачный человек, раз такое негигиеничное воспоминание является самым счастливым, доставляя мне удовольствие, и что пусть бы мне что иное снилось, приятное, например, цветы. При этом слове меня начинает бить дрожь: вспоминаются бабочки. Цветы и бабочки. Разве бабочки не похожи на цветы?
Как-то ночью, я не выдержал. Я разорвал марли, стягивающие руки, отбросил их в сторону и тут же почувствовал свободу, силу встать, пройти на кухню и действовать. И я пошёл. Это было давно, не помню точную дату, но Ася Дмитриевна ещё не звонила каждое утро в восемь часов одиннадцать минут, она не знала меня, а я – её.
Уже в коридоре, перед кухней, я услышал стенание, скрежет, стон. О, как я был зол и силен в это время. В темноте я четко увидел всю кухню – и раковину с грязной посудой, по краям которой затвердела каша, и плиту с медным чайником, и стол, где среди крошек лежал пакет розовых пряников, и – подоконник. Проткнутых бабочек. Я вытаскивал булавки – и они начинали шевелить крыльями. Тогда я быстро отворил окно, собрал бабочек в ладонь.
– Летите! Быстрее улетайте!
Но бабочки не могли лететь. Они вползали на пальцы и, склонившись, беспомощно шевелили крыльями. Брюшки у них были липкие, тёплые, оставляли за собой чёрную полоску. Одна бабочка, покрытая слоем пыли, не двигалась. Я поднял её – пергаментное крыло с хрустом оборвалось. Так…
хрустит в зубах жующего человека вафля, хрустит пол в коридоре, когда я каждое утро бегу в ванную, чтобы выпить из-под крана холодной обжигающей воды и тем освежить память.
Ася Дмитриевна! Я не чай завариваю себе. Я завариваю к завтраку мысли – в воде, которая бежит по трубам из дома в дом ручным ручейком. И угощаю тем чудным отваром мыслей вас, да-да, каждое утро, по телефону. Люблю представить будущее. В каждую квартиру проведутся краники, простые маленькие кранчики, с круглыми этакими задвижками. Повернёшь задвижку – потечёт из кранчика чай. Зелёный чай, из самой Индии. Можно было б и пиво так провести – по квартирам, в трубах. Но мне не нравится пиво. Мама складывала мелочь в карман, и мы шли с ней в магазин, чтобы порадовать дядю Рому подарками. Он ждал нас дома, на диване, закутанный шарфами, одеялами, и мучился болью в животе, шумом в ушах, лязгом в голове.
Сегодня мне Ася Дмитриевна позвонит в шесть вечера. Положительно, она чудесна своей заботливостью. Она предупреждала, что будет серьезный разговор, который рассеет многие неясности, подобно тому, как солнечные лучи разгоняют по утру ночных птиц в дупло. Накануне она сказала:
– Думаю, что вы не плохой человек. Хотя ваши сны мне не нравятся. Зато у нас с вами одинаковые вкусы и характеры: я тоже люблю по утрам заваривать чай с листьями розы, или черный чай с жасмином. Не ожидали? Так-то.
О, это счастье найти человека, с которым у тебя сходные интересы! Из мелочей, вроде простого чая, или вечерней прогулки сама жизнь состоит. Хотя насчет чая Ася Дмитриевна, пожалуй, ошибается. Но все же. Разве не её ждал я почти всю жизнь? И вот. В ту ночь – мы открыли друг друга.
В ту гниющую страданием ночь, когда я не выдержал, сорвал с рук бинты, пропитанные кровью, добрался до кухни и, пользуясь сном соседа (его звериный храп был слышен, наверно, даже в подъезде), стал освобождать бабочек. Но бабочки лишь трепыхали крыльями. Они хотели бы улететь в раскрытое окно, в ночь, пропитанную тишиной, жасмином, бесконечной свободой, – но не могли. Я достал из раковины миску, чтобы туда сложить несчастных. Думал, что, быть может, они подлечатся маленько, отлежаться и тогда – полетят? Храп соседа все уменьшался. И вдруг – исчез.
– Дело худо, – понял я. – Если гнусный истребитель пробудился, то он зайдет сюда. Не приколет ли он меня к подоконнику вместо бабочек?
Из комнаты послышался сухой кашель.
Но дело было кончено. Я взял миску и тут только заметил, что вся рука залита кровью. У меня очень слабая тонкая кожа, чуть что – она разрывается, и доктор, которого не помню, как звали, но вы, наверное, его видели: хмурый такой, в спортивном костюме и в кепке с гнутым козырьком, он по центральной улице бегает рано утром – раз десять в одну и раз десять в другую сторону, что, настоящий подвиг, учитывая возраст доктора – ему лет восемьдесят, он любит читать в сквере газету «Известия», живет один на один с собакой Болоньей, которая умеет ходить на задних лапах и печь блины, доктор любит своих больных и всегда плачет, закрыв лицо руками, когда они умирают, – это он перевязал мне руки марлечкой и строго наказал лежать целый день в кровати до полнейшего выздоровления.
Кровь надо было хоть как-то остановить. Я схватил с подоконника газету, ту, на которой умирали недавно бабочки, и прижал к руке. Газета разом стала красная, точно на неё вытряхнули банку вишнёвого варенья. Самый уголок, ещё чистый, трепетал мелким убористым шрифтом. Я поднёс его к глазам и прочёл такую занимательную вещь:
«Красивая порядочная женщина сорока лет ищет мужчину не старше пятидесяти лет, воспитанного, доброго, без в/п и без ж/п для создания семьи. Ася Дмитриевна. (Наркоманы, алкоголики, зэки, шизофреники и психи всякого рода, меня не беспокойте)».
Ниже был дан телефон. Я уже помню его – наизусть. Цифры, составляющие его, стали любимыми: 487-36-17. Теперь и вы можете позвонить туда. С тем, чтоб услышать наиласковейший голос нежной порядочной женщины.
Прочитав это, я не растерялся, а сразу прикинул, насколько подхожу к данному тексту. Мне – 35 лет. Наверное, я не страшен собой: имею две руки и две ноги... Я никогда не увлекался рисованием на стенах в подъезде, не сморкался громко в минуту молчания, не тыкал пальцем встречных людей, и, следовательно, меня можно назвать воспитанным. Наконец, доброта. Добр ли я? Когда дядюшка Рома помер, и мама долго плакала, я сказал ей:
– Хватит плакать. Мы его схороним и будем жить счастливо. Ведь теперь не нужно будет ходить в бар за подарочками, чтобы радовать ими дядюшку. И диван освободится. Он такой мягкий, что прилечь на него – дьявольское удовольствие.
После чего мама уронила платок на пол, а мне ответила, что я очень злой и жестокий ребенок, вот несчастье иметь такого сына.
Но ведь это было давно. Разве люди с течением времени не меняются? Теперь я вспоминаю дядю Рому с болью, и хотя, внешность стерлась с памяти, но до сих пор, время от времени, особенно ночью, я вижу вдруг его маленькие, сузившиеся, будто мятые, глаза, наполненные слезами. Дядя Рома был слепой. А я – насмешлив, зол.
И все же, несмотря на это, я решился позвонить по данному номеру Асе Дмитриевне, что и сделал немедленно, сжав газетой руку.
Не прошло и двух гудков, как послышался строгий низкий голос:
– Да. Я вас слушаю.
– Да, – повторил я и посмотрел еще раз на объявление.
– Я вот, это, прочитал в газете, что вы ищите…
– Хочу заметить сразу, – прервала меня Ася Дмитриевна, то была, конечно, она, – что я удивлена вашей смелости звонить мне в три часа ночи. Все воспитанные люди в это время спят. Что подтолкнуло вас к столь безрассудному шагу?
Кажется, в ответ я пролепетал, что только что прочёл объявление и даже не подумал о слишком позднем времени для звонка.
Ася Дмитриевна ответила на это примерно так:
– Вы хам. Но все мужчины в той или иной мере – хамы. С этим ничего не поделаешь. Не расстраивайтесь. Чем-то мне такая спешность даже нравится. Это говорит о том, что вы человек решительный и способный на сильное искреннее чувство.
– Нет, нет, конечно, не буду расстраиваться, – я готов был слушать этот строгий, но уже такой родной голос, все дни и ночи.
– Сейчас мы попрощаемся. Продиктуйте ваш номер. Утром – в восемь часов одиннадцать минут – я позвоню. И мы будем некоторое время общаться по телефону, чтобы узнать хорошенько друг друга, а потом, может быть, я приду в гости.
Сегодня знойный день, жёлтое небо обволакивается рыжеватыми печёными тучами, местами подгоревшими. Дождь не может пройти над нашим городом уже месяц: как только облако, родившись на горизонте в холодных ручьях северных скал, вступает на жгучее полотно неба – оно тут же изжаривается, с шипом и треском. Никогда не видел такие сморщенные жалкие тучи. Одна из туч, отклеившись, свалилась с неба. Я подобрал её около дома на газоне. Походит она на овечью шкурку, обвислую и желтоватую. Долго думал, на что она мне сгодится. Решил использовать ночью в качестве покрывала, а то и подарить кому. Небо – сковородка, шипящая маслом солнечных лучей, распаляет стены домов, кирпичи мостовых, арки и памятники, плавятся машины, растекаясь жидким раствором по дороге. Людей на улице почти нет. Изредка проскочит деловой мужчина с чёрным от загара лицом; согнувшись, прошагает едва живой дед в ботинках на очень толстой подошве: горячий бетон тротуара в тонких подошвах прожигает дыры. Тошно смотреть в окошко. И я, скрутив ноги, сижу в своей комнатке на столе. Окна зашторены. В комнатке витают сумерки. Вокруг меня – разложены книги и журналы о грибах. Хотя никогда грибы не собирал и даже в лесу не был ни разу, чувствую в себе грибника. Думаю, что, когда мы с Асей Дмитриевной будем жить вместе, то я поеду и наберу в каком-нибудь лесу для неё корзинку рыжиков, или подберёзовиков, а она, моя хозяйка, сварит из них супчик. Часть грибочков – засолим в пузатой склянице на зиму. Долгими зимними вечерами, как заскучаем от воющей вьюги, – достанем из холодильника скляницу и вилкой будем вылавливать себе грибки. Чтобы у неё не болели глазки, я сам почищу для супа лук…
Опять, опять та ночь вспоминается. Я прокрался на кухню спасти бабочек и позвонил Асе Дмитриевне, потому что заметил в газете объявление, к требованиям которого я очень подходил.
Сосед, кончив одно дело, принялся за другое: прохрапевшись, он приступил к очищению горла кашлем. Тоже мне. Деятель. Вскоре он зашуршался и с кашлевым скряпаньем, вздрагивая спиной, пошёл на кухню.
Картина перед соседом, надо сказать, развернулась редкостная. Представьте: маленькая тесная кухонька, с потолка свисает паутина, на поржавевших батареях разложены шерстяные носки, в раковине – горка грязных тарелок с разводами мясных супов, покосившийся обеденный стол, прикрытый желтоватой простынкой. И на столе, рядом с пакетом розовых пряников, миска, на дне которой копошатся израненные бабочки. На полу – пятна крови. У стены, прижав к уху телефонную трубку, стою я. В спальном махровом халате, босиком. Рукава халата подвернуты до локтей, газета, смешавшись с кровью, въелась в руку, которая сжимает трубку. Видны местами тонкие покрасневшие волокна кожи, отслаивающейся, походящей скорее на махры. В трубке уже идут частые гудки, но я – всё равно жадно вслушиваюсь, и улыбаюсь – мечтательно.
На пороге кухни сосед остановился, брезгливо посмотрел на пол. После прошёл к чайнику и, склоняя в рот чайниковый носик, жадно, прихлебывая и причмокивая, стал пить. Я положил трубку, глубоко счастливо вздохнул. Сосед поставил чайник на плиту и собрался в обратный путь, чтобы вновь заснуть, пуская рыкающий храп.
– Подотрёшь за собой. Нагрязнил мне тут… – Сказал он мне сквозь зубы.
Утром, после завтрака, когда не нашёл своих бабочек, сказал, широко разевая рот, вздыбленным голосом:
– Ты что наделал, идиот? Слушай! Если хоть ещё раз ты подойдёшь к моим бабочкам, то я приколю тебя булавками, рядом с ними, и высушу. Ты понял? Я не шучу!
Он не шутит. А я – не боюсь. Я сижу сейчас на столе. На улице жарко – и окна комнатки закрывают полосатые шторы: в синюю и чёрную полоску.
Я листаю книгу о грибах. Сегодня вечером – Ася Дмитриевна придёт ко мне. Быть может, это и к лучшему, что те бабочки погибли? Как бы им было в такую жару найти свежий цветок? Вянет, вянет природа, вянут люди. Даже в кране с голубой меткой нет холодной воды. Ася Дмитриевна, мне кажется, придёт в белом платье и в большой соломенной шляпке. Как вижу – её милое узкое лицо, чёрные глаза, прикрытые тенью полей шляпы. В руках Ася Дмитриевна, мне чудится, будет держать крохотную сумочку и тортик, обвязанный лентами. Я молча улыбнусь ей и протяну цветы. Оранжевые цветы на коротких гнутых стебельках: сегодня ранним утром я купил их в киоске.
Что потом? Не знаю.
Надо будет купить непромокаемые плащи. Говорят, грибы особенно хорошо растут в дождь. Резиновые сапоги где-то лежат, в кладовке, быть может. Дядя Рома так и приехал – в чёрном костюме, чёрной шляпе и резиновых сапогах до коленей. Мама, ахнув, распустила к нему руки. И дядюшка повис у неё на шее. Тут только я заметил, что под шляпой, сдвинутой на самый лоб, дядюшка скрывает тёмные непроницаемые очки.
Но вот, помедлив, он снял шляпу и снял очки, прошёл в комнату, лег на диван – и редко вставал с него.
Мама говорила часто, заламывая руки:
– Зачем ты поехал туда, Рома? О, зачем ты поехал?!
– Му-му-му… – отвечал дядюшка и тряс головой.
– Лучше бы ты не ездил! – вздыхала мама.
– Дура, – отвечал дядюшка и поворачивался на другой бок.
Его хоронили в том чёрном костюме. А вот шляпа с резиновыми сапогами так и лежат в кладовке. Хорошая вещь – те сапоги!
Ася Дмитриевна, повязав фартук, застучит ножом около плиты, загремит кастрюлями. А я – принесу ей корзинку грибов. После ужина можно будет почитать вслух какую-нибудь книгу. Например, волшебные сказки, или повесть Жуль Верна о далеких странах, морских пиратах и всяческих захватывающих приключениях.
К вечеру я вышел в коридор: чтобы сосед, услышав звонок, не выскочил к двери. Он очень любит отворять дверь и вежливым голосом говорить:
– Фикс мадам? Кажется, перепутали двери.
Гость даже ртом пошевелить не успевает, как вздрагивает от новой жуткой выходки: сосед, пакостно улыбнувшись, делает шаг назад – и захлопывает дверь ударом ноги. Впрочем, он поступает так исключительно с моими гостями.
Своих гостей сосед любезно проводит в комнату. Моих – распугивает.
Потому я встал у двери и ждал Асю Дмитриевну около часа. Как только раздался звонок – я протянул к замку руку, повернул его – и увидел Асю Дмитриевну. Саму Асю Дмитриевну!
– Кто там? – выглянул из комнаты сосед. – Если перепутали двери, то гони их в шею. Раззвонились, склеротики.
Мы не слышали этого. Мы стояли и смотрели друг другу в глаза. Глаза Аси Дмитриевны были узкие и тёмные, над бровями нависала соломенная шляпка с воткнутыми по краям искусственными выгоревшими васильками. Белое платье кудрявилось оборками, на плечах лежал широкий воротник, прошитый синей ниткой. В руках – она держала маленькую сумочку и тортик, перевязанный розовыми лентами.
Я молча протянул цветы.
– Что это? Бархотки? – улыбнулась Ася Дмитриевна и опять посмотрела на меня.
Я смутился, только сейчас заметив, что на мне – старая давно потускневшая рубашка. Какой же позор! Мог бы ведь одеть хотя бы жилетку какую, или белую рубашку с чёрным галстуком. И ещё – начищенные кожаные ботинки. Я опустил голову.
Ася Дмитриевна сняла шляпку.
– Пойдём же, заварим чай! Покажи мне свою комнату, покажи фотографии детства и молодости!
Ася Дмитриевна положила шляпку на тумбочку, взяла меня за руку. Тут только я понял, понял до конца, насколько она милая и добрая! Волосы её были уложены трехъярусной пирамидкой, на конце которой высился красный бант. Я так и представлял Асю Дмитриевну – высокой и худой, с необычной прической, похожей на воздушную горку, со впалыми бледными щеками и яркими крашеными губами, цвета лепестков чайной розы.
И мы пошли на кухню.
– Так, так. Кухня нуждается в капитальной чистке, – сразу определила Ася Дмитриевна. – Я принесла торт безе. Надеюсь, ты любишь безе? А то я думала, не взять ли суфле, но решила, что безе больше подходит для данного случая.
Она села.
Было жарко. Дрожала в открытом окне шторка: значит, с земли поднимался ветер, горячий ветер, взметающий пески в далёкой пустыне Гоби, переместился в наш город и надувал кухонную шторку, будто парус.
Я подошёл к окну. Новый ветер, парус – значит, плывем. Весело подвывал ветер.
Ася Дмитриевна возмутилась:
– Ты чай собираешься заваривать?!
– Да-да, – ответил я, отошёл от окна и согнулся над плитой.
– Не делай этого. Я сама. Мужчины не умеют заваривать чай по-настоящему: они не могут высчитать, сколько ложек заварки следует положить в чайник. Просто смехотворно беспомощны. А ну-ка…
И Ася Дмитриевна очень быстро, ловко размешивая чайные крупинки, подливая кипяток, заварила чай. Потом порезала тортик, сама достала из шкафа блюдечки, смахнула со скатерти крошки, поставила чашки и позвала меня к столу.
Наступила тишина. Мы сидели друг против друга и сжимали в руках горячие чашки. На блюдцах лежали треугольники торта с высокими белыми розочками и шоколадными башенками.
– Ты хоть скучал по мне, ждал? – тихо, опустив глаза, спросила Ася Дмитриевна.
Я и не думал, что у неё может быть такой ласковый голос.
– Ася Дмитриевна… – собрался я с духом.
Она повела плечами.
– Зови меня Ася. Просто Ася, – она подняла глаза, полные мечты и тихой грусти. От этого взгляда я почувствовал себя счастливым. Никогда, никогда не было так хорошо, так славно, как в этот вечер.
Она, кажется, ждала. Я собирался сказать, что, конечно, очень скучал без неё, – всю жизнь, страшно представить это теперь – как жил я, как мог жить; и ещё что-то хотел сказать, как вдруг, в этой мирной тишине, прогремел тонкий, полный злорадства, визг:
– Браво! О, дием праекларум!
Хлопнула балконная дверь, послышался топот – и в дверях кухни вырос сосед с вытянутым сочком, в сетях которого билась большая белая бабочка, с синими кружками на крыльях.
– Что это? – спросила Ася Дмитриевна.
– Так! Не про-хо-дить! – крикнул я.
Сосед обижено повел подбородком и уставился на Асю Дмитриевну, точно и её хотел накрыть сачком.
– Федя, ты просто зверь, – сказала она. – Как можно так кричать? Это ужасно. Кто это? Твой брат?
– Нет! Ошибаетесь весьма, думая так. Я сосед вашего сотрапезника, судьба незавидная, согласитесь. Ибо замечу сразу: одэрунт поэтас, – поэтов ненавидят.
– Так, так, что-то я не поняла. Расскажи-ка подробнее, и не мямли, кто тут поэт, и почему судьба не завидная быть его соседом.
– Врёт он всё! – вскипел я, – выпусти бабочку, гад, сейчас же!
– Лучше бы ты помолчал! – приказала мне Ася Дмитриевна, и сосед, улыбнувшись, продолжил:
– Вот он – не знаю кто. Лично мне он соседом приходится, а в подробности я не вникал, мадам, не перебивайте. Я подарю вам эту бабочку.
– Какая прелесть! – ахнула Ася Дмитриевна и протянула руку.
– Стоп! Уберите руку. Её надо просушить, а то улетит. Сотрапезник мне как раз напакостил. Он ночью украл всех моих бабочек. И если б не вы, то я бы пришиб его этим сачком. Но вы… – Сосед посмотрел на Асю Дмитриевну с нежностью, как верблюд смотрит на пучок съедобной травы, перед тем как, пустив слюну, прожевать её. – Бесподобны.
– Ох! – Ася Дмитриевна, игриво махнув рукой, прикрыла глаза. – О чём вы говорите? Это несерьезно. Вы мне льстите.
– О! Вы, мадам, сильно как хороши. Да и я, заметьте сразу, – не ин экстрэмис, то бишь ни при последним издыхании.
– Не распоясываться! – прикрикнула она. – Вы какой-то крученый. Ну, в смысле, выражаетесь непонятно. Уже заранее ужасаюсь, представив ваши сны. Они, должно быть, просто чудовищны.
– Что та-а-ак! – обиделся сосед. – Во снах я вижу цветочки. Много-много цветов, на которые садятся, порх-порх – милые бабочки.
– Ася Дмитриевна! – попробовал вмешаться я. – Он же …
– Помолчи, пожалуйста. Или овод тебя за язык ужалил? – прервала она.
– Вот мужчина. Культурный и воспитанный. И сны у него – вполне гигиеничны, без всяких страстей.
– Изволите? – хрюкнул сосед. – Я покажу вам мою коллекцию бабочек? Мои научные труды позволяют с гордостью…
– Так вы коллекционер? – умилилась Ася Дмитриевна. – Я очень люблю цветы и бабочки. Я в детстве даже гербарий делала – из осенних листьев. Федя. Подожди нас тут. Я быстро. Знаешь, чай можешь выпить один. Мне что-то расхотелось.
– Не надо, не надо туда ходить, – жалобно произнёс я.
– Леди, вперёд, – сказал сосед. – Моя комната слева. Бабочки – в конфетных коробках, в ящиках стола. Пожалуйста, не стесняйтесь.
Ася Дмитриевна, легко ступая на носочки, скрылась.
Сосед похрустел зубами, подумал чуть и, вытащив двумя пальцами бабочку из сочка, принялся прикреплять её булавкой к подоконнику. После он сказал:
– Браво! Дием праекларум!
Повертел головой, достал из пакета розовый пряник и, прикусывая, побежал, счастливый, показывать коллекцию.
Я стою посреди своей комнатки. За окном бегут облака. Ветер теребит шторку. Я стою. Потому что день. Будет ночь – я лягу. Дядя Рома лежал очень долго. Он любил подарочки. Но когда умирал, то вдруг сказал:
– Варя! Я вижу! Я вижу свет! Я всё вижу…
Он приподнялся, глубоко вздохнул – и упал на подушки, страшно скривив рот.
Чёрные подземельные реки… Сколько речек было загублено? Заперто в трубах, уведено навсегда в царство холода и мрака? Слышал, доставать их будут, чтобы от жары мы не мучились, от жажды. Но они чёрные, впитавшие всю горечь земли, почти такие же чёрные, как индийский чай, который она заваривает ему к завтраку. Почему я не сплю? Потому что день. И так положено.
А дядюшка… все-таки был счастливый человек!
.
2006 г.