Из далёкого детства Михаил помнил только то, что любил мать.
Тогда он не знал, за что, но что любил – помнил точно.
Позже, став взрослым, понял, что он её не любил, а жалел.
В самом деле, за что можно было любить прежде времени состарившуюся женщину, худую, суетливую, сварливую, вечно голодную, с бесцветным взглядом, в таком же бесцветном платье на голое тело.
Отец, приходя домой трезвым, не обращал на неё внимания, не замечал. Съедал приготовленный ею незатейливый ужин и уходил к черноволосой армянке, иногда на ночь, иногда на неделю.
Чаще он возвращался пьяным, к армянке не шёл – она пьяного не принимала – а оставался ночевать дома, и это была сумасшедшая ночь и для матери, и для маленького Миши.
Отец требовал выпивку и закуску. Поскольку денег жене не давал, в доме продуктов небыло, выпивки – тем более. Он кричал, ругался, избивал беззащитную жену и ребёнка, издевался над ними до тех пор, пока мать не шла по соседям – то ли занять денег, то ли выменять бутылку самогонки на какие-нибудь тряпки, которых в доме становилось всё меньше и меньше.
Отец в два приёма выпивал самогонку, закусывал хлебом с огурцом, причём съедал всё до последней крошки. На упрёк матери, что не оставил сыну, пуще прежнего ругался, называл её подзаборной шлюхой, а Мишу вы****ком.
Мать упрёки сносила покорно. Ничего не понимавший ребёнок плакал от обиды и голода. Мать уводила его в другую комнату, доставала из тайных запасов корку хлеба, и радостный Миша, вгрызаясь в затвердевший сухарь молодыми зубами, с чувством благодарности и любви засыпал на застеленной шинелью кровати.
Тогда он ещё не знал таких слов, как шлюха и вы****ок, но по тому, как мать втягивала голову в плечи и склонялась перед отцом в покорном поклоне, чувствовал, что слова эти для неё оскорбительные, обидные.
Она не возражала, молча, уходила подальше от отца, и уже потом, долго что-то бубнила себе под нос, то ли молилась, то ли извинялась, а, может, и проклинала отца. Миша жалел её, и любил ещё больше.
Однажды, в пятилетнем возрасте, мать послала его следить за отцом. Он незаметно дошёл за ним до дома армянки. Собака, беспрепятственно впустив во двор отца, бросилась на Мишу, искусала его, исцарапала. Отец освободил его от её зубов только для того, чтобы надавать пинков, после чего Миша две недели залечивал раны, и собачьи, и отцовские.
После этого случая он возненавидел отца, а мать полюбил ещё сильнее, и дал клятву помогать ей, облегчать её участь, защищать от драчливого отца.
Не зная истинного возраста матери он, по наивности, думал, что красавец-отец издевается над ней за то, что она старая и некрасивая. Уже учась в школе, узнал, что мать вышла за отца молоденькой девушкой. В дряхлую старуху превратилась вследствие его издевательств за то, что родила ему ребёнка от изнасиловавшего её заезжего студента-практиканта.
Миша понял, что отец ему не родной и ещё больше привязался к матери.
Семья бедствовала. Отец постоянно менял место работы, отовсюду его выгоняли. Мать зарабатывала мало. Чтобы как-то прожить, начала откармливать свиней. Выписывала в колхозе, по бросовой цене, два-три поросёнка. Доставала для них помои – в столовой, у соседей. Откармливала маленьких кабанчиков до увесистых кабанов, сама колола их штыком от немецкой винтовки, разделывала, солила мясо, сало, часть продавала или меняла на водку для отца, часть они съедали, и тем разнообразили скудный рацион.
Отец продолжал пить. Когда его выгнали с очередной работы, он научил Мишу воровать. Вечерами они ходили по улицам. Отец подсаживал его к открытой форточке, и Миша опорожнял холодильники и шкафы, подавая их содержимое отцу. Тот всё съедал сам, Мише, кроме подзатыльника, ничего не давал. Миша вскоре понял, что ему надо самому заботиться о себе и впредь, прежде чем подать в форточку колбасу, хлеб или сыр, вдоволь наедался, да ещё припасал для матери.
Мать догадывалась о происхождении этих продуктов, но, сморенная голодом, принимала их спокойно. Часть съедала сама, остатки припрятывала для Миши, скармливая их ему поздно вечером, когда отец засыпал.
На шестой или седьмой краже, Миша попался на глаза хозяину. Тот, по причине его лилипутского роста и феноменальной худобы, бить не стал, а, напротив, сытно накормил. Когда Миша, расплакавшись, рассказал ему наскоро выдуманную историю о больной маме – передал для неё несколько бутербродов.
Так, в шесть лет, Миша стал профессиональным попрошайкой. Риска никакого, добрые люди попадались часто, и он каждый день приносил домой полную сумку еды.
Мать и эти его занятия приняла молча. Но отцу не нравилось то, что Миша приносит домой только закуску, а выпивку ему, по малолетству, никто не подаёт, и он вновь начал привлекать его к вечерним походам, теперь уже, со специальным заданием – брать выпивку.
Однажды Мише попалась коллекция стограммовых бутылочек. Половину отдал отцу, а часть прикарманил. Уединившись в подвале, попробовал, ему понравилось. С тех пор пристрастился к алкоголю.
Странно, что ни отец, ни мать, не придали этому серьёзного значения. Справедливости ради надо сказать, что Миша, насмотревшись на пьяные дебоши отца, дал себе слово не напиваться до свинского состояния, слово это держал на протяжении всей своей жизни.
Когда Мише исполнилось семь лет, в школу его не отдали по причине хилого состояния и малого роста. Отец договорился, что Миша будет дома ещё один год, подрастёт, «возмужает», потом пойдёт в школу.
На следующий год ничего не изменилось. Миша не подрос, отец не хотел лишаться кормильца. Миша продолжал днём попрошайничать закуску, а вечером лазать через форточки по кухням, добывая отцу выпивку.
Своих истинных доходов Миша не знал, но, судя по тому, что и отец, и мать, зарабатывая жалкие гроши, неплохо питались, понял, что является главным кормильцем семьи. Он сделал вывод, что учиться вообще не стоит, если можно без трудностей легко прожить жизнь.
Миша одно не мог понять: почему мать, будучи молодой женщиной, в свои двадцать четыре года выглядит старухой с бледно-серыми, бесцветными глазами, редкими волосами, с дряблой, желтоватой кожей.
Сколько он её помнил, она никогда не смеялась, никогда не улыбалась, не шутила. Даже не разговаривала толком, лишь что-то бубнила под нос, вечно проявляя недовольство ко всему, что её окружало.
Миша присматривался к другим женщинам, видел, что они в тридцать, в сорок, даже в пятьдесят лет выглядят красивыми, весёлыми, жизнерадостными. А мать всегда чем-то недовольна, всегда брюзжит, сыта ли, голодна ли. Всё ей не так, отец плохой, сын делает не то, что, по её мнению, должен делать.
Постепенно в нём начало созревать, сначала недовольство, а потом и презрение к ней.
Основной её заботой были свиньи. Им она отдавала все силы, всё внимание. Постоянно была в поисках комбикормов, помоев, зерна. Варила им болтушку, которую сама ела, Мише предлагала, и отцу. Болтушка у неё получалась вонючая, есть её невозможно. Мать провонялась настолько, что вонь в доме стояла невыносимая.
При всех недостатках отца, Миша понимал его и уважал за человеческие чувства, человеческие потребности, человеческие достоинства и недостатки.
А за что ему было уважать мать, если у неё не было ни достоинств, ни недостатков, ни потребностей. Она, казалось, ни на что не претендовала, ни на что не жаловалась, довольствовалась малым. Вместе с тем, постоянно была чем-то недовольна, без конца брюзжала. Хотя брюзжала она не на мужа, не на сына, даже не на свиней, просто, себе под нос, отвлечённо, впечатление от этого оставалось неприятное.
Миша, который два-три года назад презирал отца и любил мать, изменил своим привязанностям, отдалился от матери, сблизился с отцом, и теперь ему уже было стыдно за то, что он когда-то шпионил за ним, выслеживал, докладывал матери.
Позже, много лет спустя, разобравшись в чувствах, Миша понял, что мать, все эти годы, оставалась неизменной. А пристрастился он не к отцу, а к его компании, к алкоголю. И удовольствие он получал не от общения с ним, а от алкоголя, потому и мать тогда оставил безжалостно, с радостью отправившись с отцом на лёгкие хлеба.
Миша был в восторге от первой поездки в поезде. Общий вагон набит пассажирами. У него создалось впечатление, что сели в вагон они только для того, чтобы вволю пожрать. В каждом купе, за каждым столиком, в проходе на чемоданах и мешках, даже на третьих полках, где ему больше всего нравилось спать – везде пассажиры ели, хотя и неприхотливую еду, но было её в изобилии.
Пассажиры угощали всех подряд и, несмотря на то, что у Миши с отцом не было ни еды, ни денег, всю дорогу они были сыты: пассажиры были дружны и гостеприимны, потому что все они ехали на новостройку, собирались жить в одном городе.
Приятель отца, уговоривший завербоваться, всячески расхваливал прелести будущей жизни. Городок только строится, жители вновь приезжие, квартиры без замков – рай, да и только!
Он наливал отцу рюмку за рюмкой, Мише брызгал по глотку в алюминиевую кружку, всем было весело. В то время, как окружающие их пассажиры мечтали построить какой-то химкомбинат, они разрабатывали планы быстрого обогащения.
Увы, планам этим не суждено было сбыться.
Во-первых, надо было работать, но ни отец, ни его приятель работать не хотели, делать ничего не умели. Их переводили с места на место, они перепробовали все профессии, но нигде долго не задерживались. Их любимым делом было воровать, и пить водку. Не удивительно, что уже через несколько месяцев стал вопрос об их изгнании из новоявленного рая.
Во-вторых, Мишу обязали посещать школу, записали в третий класс, но он не знал ни одной буквы. Его перевели сначала во второй, потом в первый класс, а когда он пришёл в школу под хмельком – вызвали отца, который еле-еле стоял на ногах, о чём тут же сообщили начальнику стройки.
В довершение всех неприятностей, в тот же вечер Мишу, застукав на краже, отвели в милицию. Участковый явился на квартиру, обнаружил украденные у жителей городка вещи, и отцу предложили два варианта: или он идёт под суд, или тихо выезжает в неизвестном направлении.
Отец выбрал последнее.
Собрали скудные пожитки, на попутках добрались до станции, упросили кондуктора проехать три пролёта, проехали пять. Высадили их в большом городе, где можно было задержаться на длительное время.
До поздней осени жили в заброшенном сарае. Миша промышлял по форточкам, кормил себя и отца, но к этому времени он понял, что с отцом ему не по пути. Отец много пил, привлекал к этому делу Мишу. А Мише, хотя и нравилось быть под хмельком, но он дал себе слово не напиваться, и никогда не напивался.
Воровать становилось всё труднее. Дважды его ловили, избивали. Один раз, несмотря на малолетство, жестоко, но отец каждый раз тихо уходил, не вмешивался, не защищал. Миша так рассудил, что не справедливо с его стороны поедать и выпивать принесенные Мишей запасы, нисколько не помогая, не выручая из беды.
Когда, в одной из квартир, ему попалась на глаза опрометчиво оставленная на столе пачка денег, он сунул её в карман. Ничего не сказав отцу, решил возвратиться к матери. Какая ни есть – всё-таки родная, а отец, пусть даже хороший – не родной. Само слово «отчим» Мише не нравилось, и он решил, что уж лучше совсем без отца, чем с отчимом.
К матери Миша попал лишь через три года. Деньги у него украли при посадке в поезд. Двое суток, пока ехал по купленному билету, кое-как перебивался. Пассажиры верили в его сказки о больной матери, о героически погибшем на строительстве химкомбината отце, о купленном директором билете, и о украденных деньгах.
В Кочетовке надо было делать пересадку, а денег на билет не было. Миша несколько дней прожил в одном из многочисленных заброшенных вагонов, пока не попался на глаза предводителю кочетовской шайки воров. В свои двенадцать лет Миша тянул на неполных семь, и его взяли в группу форточников.
Если бы Миша был хитрее, он бы не задержался в Кочетовке на три года. Но он сразу выложил главарю свой план – собрать денег и уехать к маме. Тот сделал всё возможное, чтобы денег Миша никогда не собрал. Его кормили, поили, хорошо одевали. Жил он в тёплой уютной квартире, у него ни в чём не было недостатка. От него требовалось только одно: каждую ночь, пролазить в открытые форточки и подавать оттуда всё, что можно просунуть в их небольшие размеры. У Миши это отлично получалось, он действовал быстро и бесшумно. Маленький рост, мягкая походка, проворные руки – будто он был специально рождён для квартирных краж. Только чем больше он воровал, чем чаще лазал по форточкам, чем больше доходов приносил шайке, тем больше тратили на него, и тем быстрее рос его долг. Миша уже жалел, что расстался с отцом: у того запросы были не такие большие.
Первый раз он заговорил о деньгах весной. Хотел поехать к матери по первому теплу. Оказалось, он должен главарю за своё безбедное существование большую сумму. Миша стал работать усерднее. Надеялся, за два-три месяца, рассчитаться с долгами, до зимы уехать из Кочетовки. Но его неожиданно поймали, сдали в милицию. Чтобы вытащить его оттуда главарь, по его словам, заплатил полторы тысячи. Три года, таким образом, его держали на привязи, и отпустили лишь на четвёртый год, да и то, на время: пришла пора Мише получать паспорт, а для этого нужно было съездить на родину.
К шестнадцати годам Миша мало подрос, мало изменился, разве что прибавил житейской мудрости. Но характер, как был мамин, так и остался.
Удивительнее было то, что и мать, за годы разлуки, никак не изменилась, будто они расстались вчера. Она подняла на Мишу бесцветные глаза, кивнула головой. Расставшийся с отчимом, Миша настроился на любовь к матери. Движимый каким-то внутренним порывом, обнял её, прижал к себе, но прижимать, в сущности, было нечего. В его руках оказался лишь старый, потрепанный, явно с чужого плеча, некогда дорогой, темно-синий габардиновый плащ, да обтянутый жёлтой кожей скелет едва живого человека.
Миша обнял её неловко, попытался поцеловать, но со стороны матери встречного движения не последовало. Постояв так с минуту, отпустил. Она пошла в кухню, сняла с печи кастрюлю, поставила на стол, сняла крышку положила ложку.
Миша был голоден, но после такой встречи, есть расхотел. Заглянул в кастрюлю, помешал содержимое ложкой. Там была жидкая вонючая свиная болтушка, правда, сдобренная салом. Зачерпнул ложку, прожевал, сглотнул осклизлую массу. Пища была несъедобна.
Обернулся. Матери не было. Выглянул в окно. Мать рубила вишнёвые коряги старым, тупым топором.
Вышел во двор, взял топор. К работе он не был пригоден. Миша бросил его в угол сарая, и пошёл на автобусную остановку: ему нужны были деньги.
Вернулся через три дня, с двумя большими чемоданами. Один был набит продуктами, другой – тряпками. Забросал сидящую на ветхом диване мать, привезенной одеждой, выложил на стол продукты, и пошёл рубить дрова новеньким, блестящим, остро наточенным топором.
Увы, мать не могла ни готовить, ни накрывать на стол. Она разделила на четыре части булку хлеба, порезала колбасу на трёхсантиметровые кольца. Не сумев разрезать сыр, поломала его на средних размеров пирамидки, а консервные банки вскрыла старым ржавым топором, прямо на полу, возле печки, где, видимо, колола дрова на растопку, потому что пол был весь иссечен в лапшу.
Зародившаяся, было, жалость, постепенно перерастала в раздражение. Миша хотел накричать на неё, но вовремя сдержался. Уже сидя за столом, пропустив пару рюмок водки «за встречу», он начал осторожно подводить её к вопросу о кухонной этике.
При его первых словах мать обиделась, встала, и, не сказав ни слова, ушла к свиньям, что-то бурча под нос, точно так, как делала это десять лет назад. Миша допил остатки водки, посмотрел на вторую бутылку. Как ни велико было желание, открывать не стал. Лёг спать.
Его тревожили мысли философского плана: почему он, в свои шестнадцать лет, такой маленький да удаленький, а мать – такая неудачница? Друзей у неё нет, подруг – тоже, в гости ни к кому не ходит, к себе не приглашает, вечно возится со своими свиньями, одних режет, других покупает, и мяса они ни разу вдоволь не наелись?
Сам себе ответить на этот вопрос не мог, а мать, он это уже понял, никогда не станет с ним говорить на эту тему. Опустив голову, уйдёт, как всегда, что-то бурча под нос. Потому спрашивать у неё не стал.
В отличие от матери, соседей интересовало и то, чем занимается Миша, и то, где он потерял своего отчима, и откуда у него водятся деньги, и почему он не учится и не работает. Находились и такие, которые советовали заняться розысками родного отца.
На этот вопрос, как и на многие другие, мать ничего не ответила. Ушла сначала в себя, потом в сарай, там провозилась до позднего вечера. Вернулась только тогда, когда Миша лёг спать. Он притворился спящим, больше таких вопросов не задавал.
Когда колхозный бухгалтер назвал фамилию его родного отца и сказал, где он работает, Миша, без лишних вопросов, отправился на поиски. Как оказалось, в молодости отец проходил практику в их колхозе, и сейчас работает счетоводом в соседнем селе.
Миша, без труда, нашёл горбатого счетовода, представился его сыном. Тот нисколько не удивился. Знал об этом с самого начала. Даже упредил Мишин вопрос о связи с матерью. Сказал, что она, как и он, была сиротой, работала в правлении колхоза уборщицей. Он пожалел её, она – его, так получился Миша. О женитьбе уговора не было. Он горбун, без средств к существованию, она снимала угол у колхозного конюха. Тот сначала оставил её у себя на постоянное место жительства, потом расписался, усыновил Мишу.
В общем, свидание с отцом не принесло Мише ни радости, ни надежд. Зато изменило его взгляд на поведение матери. Он вернулся в отчий дом с твёрдым намерением наладить с ней хорошие отношения.
Увы, встреча с матерью разочаровала. Получалась странная картина: когда он был далеко от неё – строил радужные планы установления дружеских отношений, в мечтах это очень хорошо получалось. Как только он начинал с ней общаться, какая-то неведомая сила отталкивала его от матери. Он терпел, скрипел зубами. Десятки раз повторял одни и те же прописные истины – как резать хлеб, как чистить картошку, как варить мясо. Как, наконец, убирать в комнате и заправлять постель.
Мать, мало, что не хотела слушать. Она не понимала, зачем это надо, почему он к ней пристаёт, чего этим хочет добиться. Она жила без него тихо, спокойно. Что изменится оттого, что она застелит кровать? Вечером всё равно её придётся разбирать.
Миша не заканчивал институтов благородных девиц, он не учился в школе, он даже читал с трудом. О культуре говорить не приходилось, но, по сравнению с ним, мать была дремучим дикарём. А ведь она, десять лет ходила в школу! Присмотревшись внимательней, узнав лучше, Миша сделал вывод, что она была неглупая женщина. А её поведение можно было оправдать только полным отсутствием каких-либо желаний. Её удовлетворяло то, что было рядом, давалось легко, без каких-либо физических, интеллектуальных и духовных затрат.
Если в доме заканчивался хлеб, любой нормальный человек бежал бы в ларёк. Она же, могла два-три дня есть без хлеба, шла в ларёк только тогда, когда заканчивались соль, сахар, мука, и крупа. Тогда, со своей житейской мудростью, покупала необходимые продукты в таких пропорциях, что в следующий раз они заканчивались почти одновременно.
Но свиней своих она никогда не держала голодными. Вовремя кормила, вовремя поила, вовремя резала, и вовремя покупала молодых поросят.
Когда Миша, после удачного рейда в город, приносил домой большие запасы продуктов, она не ругала его, не хвалила. Равнодушно, без аппетита, ела, также равнодушно и безжалостно скармливала свиньям колбасу, шоколадные конфеты, печенье, даже красную икру, а в ларёк шла пополнять запасы только тогда, когда они заканчивались.
Глядя на то, как она работает, Миша сделал интересное открытие. Она никогда не делала ни одного лишнего движения. Не ходила за чем-либо дважды в другую ли комнату, на кухню, или в сарай. Казалось, не думая, интуитивно, она соразмеряла потребности со своими возможностями. Работала, как автомат, чётко, слаженно, без сбоев... точно так, как работал Миша, когда проникал через форточку в чужую квартиру.
От этого открытия на него накатила волна умиления. Да, она его родная мать. Он кровь и плоть от неё. У него её характер, повадки, жесты, движения. Подошёл к старинному, почерневшему от времени трюмо. Долго смотрел в мутное зеркало. Чем пристальнее вглядывался, тем больше находил сходства с матерью, которого раньше не замечал, не хотел замечать. Поражённый сходством, подошёл к ней, обнял, прижал. На его глазах навернулись слёзы. Но мать, даже видя, чувствуя порыв нежности сына, не сделала ни одного встречного движения, даже губы её не искривились в улыбке.
Огорчённый Миша подумал, что она, видимо, хранит, бережёт силы для какого-то важного, имеющего обще космическое значение подвига, который ей предстоит совершить по начертанию свыше, от которого зависит судьба всего человечества. Цена этого подвига так велика, что, во имя его исполнения, она не смеет тратить жизненные силы на такие пустяки, как чистка картошки, поход в ларёк, уборка квартиры, или болтовня с сыном, а тем более – телячьи нежности. Но, видя, как нежно и бережно она обращается с поросятами, как гладит их, расчёсывает, прижимает к себе, что-то бормочет им на ухо, он ещё больше задумывался о её поведении.
Однажды он застал её за этим занятием. Мать обнимала кабана, что-то шептала ему на ухо, чуть ли не целовалась с ним, кормила с руки. Он съел комок каши, облизал её пальцы. Она почесала ему брюхо. Окормленный кабан грузно опустился на пол, перевернулся на бок, блаженно поднял левую пару ног. В этот момент, мать вонзила ему в сердце немецкий штык.
Что было дальше, Миша не помнил. Его потрясло это зрелище, он выскочил из сарая, долго не мог успокоиться.
Секрет такого поведения матери раскрылся, когда Миша, во второй и последний раз, встретился с родным отцом. Наделённый от рождения искривленным позвоночником, он рос в постоянных насмешках и издевательствах. Единственным светлым пятном в его жизни была молоденькая уборщица колхозной конторы. Он любил до тех пор, пока она не сообщила ему о беременности. Ни жениться, ни, тем более, заводить ребёнка, он не собирался. Сделал всё возможное, чтобы Миша на свет не появился.
Больницы в колхозе не было, об аборте не могло идти речи. Они пробовали все народные средства – от парилки, до полынных ванн, от хины, до салициловой кислоты. Вопреки их желаниям, двухкилограммовый Миша появился на свет. Долго болел, плохо рос, к этому ещё добавились издевательства отчима.
Если до рождения Мишу просто, никто не хотел, после рождения его все невзлюбили и возненавидели лютой ненавистью: и горбун-отец, и отчим, и родная мать.
Впрочем, какие-то чувства к нему у неё, наверно, были. Миша не мог вспомнить случая, чтобы мать держала его на руках, чтобы водила гулять. Она не сказала ему ни одного ласкового слова, но всё это явления, так сказать, духовного плана. Зато, когда вопрос касался жизни, у неё просыпались материнские инстинкты, и она могла, например, всю ночь просидеть у кровати больного сына или, оставаясь голодной, могла отдать ему последнюю кроху хлеба...
Миша делал неимоверные усилия, чтобы увидеть в этой серой, невзрачной женщине, свою мать, неоднократно предпринимал попытки сблизиться с ней, установить родственные контакты, но все его потуги наталкивались на феноменальное равнодушие.
Она, по-прежнему, работала уборщицей в правлении за копейки, которые её устраивали. Их хватало для той жизни, какую она себе определила. Свиньи давали существенную прибавку к рациону. Ею все были довольны: она исправно несла свою службу, ни во что не вмешивалась, никому не мешала. Когда надо быть на собрании, была. Когда говорили, что не надо – не приходила. Никогда никому не возражала, ничего не говорила против. Но заставить её сделать что-либо выходящее за круг её обязанностей, было невозможно. Делала то, что делала, больше ничего не умела и не хотела. Она по собственной инициативе даже рот не раскрывала. Чтобы сказать два-три слова, ждала, когда её спросят. Отвечала односложно, «да» или «нет».
Мог ли Миша, в шестнадцать лет прошедший школу общения и с ворами, и с трудягами, спокойно с ней разговаривать, хватило бы у него терпения выдержать её многократные кивания головой сверху вниз, или из стороны в сторону, прежде чем выдавить из себя «да» или «нет»? Он не выдержал. Несколько дней приставал к матери с разными вопросами, предложениями, советами, но, наконец, разочаровался и, собрав нехитрые пожитки, выехал в неизвестном направлении.
Для его профессиональной деятельности нужен был городской простор, с обилием домов, а в колхозе, каждый шаг на виду. Когда он выезжал на промысел в район все знали, зачем он туда поехал и с чем приехал.
Миша уехал из села, не простившись с матерью. Пешком дошёл до райцентра, автобусом доехал до станции, и взял билет на поезд до ближайшего города. Подельщика у него не было, по форточкам одному работать нельзя. Он переквалифицировался в карманника. Тут и риска меньше, и не надо ни с кем делиться. Уже в вагоне обчистив нескольких пассажиров, с поезда сошёл с приличной суммой денег.
По его понятиям, ему повезло: на вокзале, помогая старушке поднести вещи, звериным инстинктом почувствовал, что её обкрадывать нельзя. Она пригласила его в дом. Пока шли, сочинил легенду о том, что отец погиб на стройке, мать умерла с горя. Его определили в детдом. Он сбежал, так как там над детьми издеваются. Учиться не дают, заставляют работать и не кормят. Убедившись, что Миша читает с трудом и, видя его худобу, старушка оставила его в доме на правах внука.
Три месяца Миша ходил по городу «в поисках работы», а на четвёртый старушка заинтересовалась его доходами. Миша честно признался, что выходит в город для того, чтобы очистить чьи-нибудь карманы. Набожная старушка до смерти перепугалась, пошла в церковь, замаливать его грехи, а, вернувшись, предложила, или устроиться на работу, или уйти из её дома, в противном случае, пригрозила обратиться в милицию, чтобы его вернули в детдом.
Переезжая в другой город, Миша, лежа на верхней полке, думал о своей жизни. Он уже понял, что вечно так продолжаться не может, надо что-то решать. Ему семнадцать лет, в этом возрасте люди и в атаку ходили, и дивизиями командовали, и женились...
Вот именно, женились! Ни в какую шайку идти не хотел, ему достаточно Кочетовки, а оседать где-то надо, и женитьба казалась ему наилучшим выходом из создавшегося положения.
Увы, опыта общения с женщинами у Миши не было. Одно он знал точно: ему нужна не молодая девушка, а вдова, или разведёнка, с квартирой и без особых претензий. Если она не будет задавать лишних вопросов, материально он её обеспечит, а что нужно жене ещё – Миша не знал, и об этом не думал.
После недолгих поисков, Миша нашёл не то, чтобы жену, но хозяйку, которая согласилась взять на квартиру. Она подходила Мише по всем параметрам, кроме возраста: вдова, детей нет, отдельная квартира, но на пятнадцать лет старше. В его памяти были свежи воспоминания о прежней старушке, поэтому он, без лишних церемоний, выложил свои карты: кто отец, где отчим, какая мать, чем сам занимается...
Таисия Петровна, почему-то желавшая, чтобы Миша называл её Таис, приняла его без всяких условностей, и в первую ночь затащила в кровать. Она была женщиной со средним достатком, немного зарабатывала на заводе, немного получала за погибшего мужа, этого ей хватало на безбедную жизнь, на Мишины доходы не претендовала.
Три года он кантовался у неё, как кот в масле, изредка выходя на воровской промысел, большей частью для того, чтобы не потерять квалификацию. Их жизнь можно было назвать безоблачной, да вот беда: люди так созданы, что им плохо, когда хорошо. Сначала Миша заимел любовницу, и ему стало противно ложиться в постель со своей вдовушкой. Потом Таис надумала навестить вместе с Мишей его мать: она считала себя обязанной как-то помочь ей. Уговоры Миши не возымели действия, они отправились в путешествие. Таисия Петровна, по наивности думала, что она перевоспитает и мать Мишину, и отца.
Поездка получилась недолгой и непривлекательной. Мишин отец, вообще отказался встречаться, и с Мишей, и с его женой. А мать за эти три года нисколько не изменилась, какой была, такой осталась. После нескольких неудачных попыток вызвать её на разговор, Таисия Петровна не выдержала поросячьего запаха, сдалась, и они уехали ни с чем.
Следующая встреча с матерью у Миши состоялась через тридцать лет. Таис его похождения терпела не долго. Как только узнала о любовнице, предложила оставить её, в противном случае... Миша любовницу не оставил, и стараниями Таис угодил за решётку. Просидел он не долго, случилась амнистия. Через три месяца вернулся, снял комнату. Не успел пожить с любовницей и года, как Таис его вычислила. По её наводке, Миша опять угодил за решётку. За рецидив ему дали пять лет, амнистия не предвиделась, он вышел «по звонку». Ну а дальше, всё пошло как в кино: украл, выпил, в тюрьму. Вроде, сроков больших не давали, не за что было, не так уж много он воровал, только, чтоб пропитаться, выпивкой не увлекался. Но из последних тридцати лет жизни, двадцать пять он провёл в тюрьмах.
На зоне чем он только ни занимался, но стоящей профессии не приобрёл. Не хватало знаний, чувствовалось отсутствие образования, а на свободе промышлял мелким воровством. После последней отсидки решил окончательно завязать. К пятидесяти годам он ничего не приобрёл: ни квартиры, ни денег, ни славы, ни популярности, ни друзей, ни товарищей. Даже не подрос ни на сантиметр, как был полтора метра, так и остался. А вот потерял, много: волосы, зубы, здоровье, отца и отчима.
А мать, нисколько не изменилась, ничуть не постарела. Какая была тридцать лет назад, такая и осталась. Миша рот раскрыл от удивления. Будто час назад с ней расстался. Вышел в магазин за хлебом, тут же вернулся, а она, как стояла у печи в синем габардиновом плаще, так и стоит, мешает деревянной лопаткой свиное варево. Только плащ уже не синий, а грязно-серый, выцвел от времени. Но ткань сохранила прочность и своё предназначение – прикрывать живые мощи ходячего скелета – и делала это с достоинством.
Миша, пока не обнял мать, не увидел её феноменальной худобы и немощности. Она, словно не узнав его, неумело отстранилась и, не проронив ни слова, сняла с печи кастрюлю и поставила её на стол. Он сел, осмотрелся. В доме ничего не изменилось за эти годы. Впрочем, нет... У печи пол изрублен топором, пуще прежнего. Мать колола тут дрова на лучины перед растопкой, и теперь тут колет, только подстилает кусок сучковатой коряги...
Мишей овладело странное состояние. Тридцать лет он мечтал вернуться домой, к матери, а когда вернулся – уже через час ему здесь всё надоело. Он был готов бежать, куда угодно, лишь бы не видеть этой грязи, этих облезлых, тёмно-серых стен, не вдыхать смрадного свинячьего запаха, не ощущать гнетущего состояния причастности ко всему, что его здесь окружает.
Он задал матери несколько вопросов, на которые она отвечала или кивком головы, или односложным кваканьем, из которого трудно было разобрать, что хочет сказать, да, или нет. Он с трудом понял, что отчим здесь не появлялся, а отец умер лет пять назад. Хотел сходить на могилку, но мать не знала, где он похоронен, на похоронах не была и на кладбище, ни разу не удосужилась сходить.
Постепенно, в его душе стало нарастать возмущение поведением матери. За свою жизнь он насмотрелся на разных женщин. Молодых и старых, красивых и безобразных, здоровых и больных, счастливых и несчастных. Но никогда на его пути не попадалась женщина, хотя бы отдалённо похожая на мать. Чужие, незнакомые женщины, или принимали в его судьбе участие, или гнали прочь, но никогда не были так равнодушны и безразличны.
Он предложил сходить на могилку отца. Она долго думала, беззвучно, как в былые годы, шевелила губами. Миша с нетерпением ждал ответ, а когда она осмелилась потратить на него частицу своего драгоценного здоровья, Миша был сражён наповал: мать, оказывается, всё это время, формулировала совершенно другую фразу, и высказала её в присущей ей лаконичной, экономичной манере:
- Где будешь жить?
Миша ещё не решил, где жить, чем заниматься. Профессии не было, делать ничего не умел, работать не любил. Одно он знал точно: воровать больше не будет. Пока был молодой да бравый, гордился своими отсидками, поучал подельников, сорил деньгами, менял женщин. Тюрьма есть тюрьма. За двадцать пять лет, она превратила Мишу в наглядное пособие для студентов-медиков по самым различным болезням. Болели ноги, руки, почки, печень, сердце. Всё, что может болеть. Единственное, что не болело, это – зубы, да и то потому только, что их у него не было ни одного, а дёсна, от длительного перетирания пищи, задубенели и покрылись мозолистой роговицей.
На удивление, мать никогда ничем не болела, ни на одну болезнь не жаловалась. Она по-прежнему, подметала полы в правлении колхоза, председатель не выносил её внешнего вида и свиного запаха. Поэтому приходила на работу в три часа ночи, в пять утра её уже там не было. Однако, какие-то деньги ей платили, даже пенсию оформили. Так что, жила безбедно, могла бы и приодеться, питаться лучше. Но у неё в этом не было потребности. Она ходила в одном платье всю жизнь, ела вместе с поросятами их болтушку, даже на масло не тратилась, заправляла её салом.
Когда Миша собрался ехать в город, она, достав из-под кроватной подстилки завёрнутый в газету пакет, положила перед ним на стол. Миша, развернув газету, присвистнул: в пакете были деньги, много денег, на них можно было купить машину!
Получалось так, что он, воруя, всю жизнь рисковал, не раз его избивали до смерти, отбили почки и печень, выбили все зубы, а таких денег в руках никогда не держал. К накопительству у него не было страсти. Если попадался хороший куш, спускал деньги в ресторанах, с друзьями да подружками. Потом, неделями жил впроголодь. Давал слово, в следующий раз, что-либо припрятать, но деньги жгли руки, и, как только к нему попадали, он немедленно их тратил, потому, что не любил их. Из-за денег он просидел большую часть жизни в тюрьмах. Чем больше их «зарабатывал», тем больший срок мотал. Он представить не мог, что делать с такой огромной суммой. Оказалось, можно, не мотаясь по городам, не рискуя жизнью, здоровьем и свободой, подметая полы в колхозной конторе и откармливая кабанчиков, скопить такую сумму! Такого подвига от мамочки Миша не ожидал.
Обвёл взглядом комнату. Ремонт здесь не делали ни разу. Чёрные, истлевшие обои, лианами свисали со стен. Под потолком, засиженная мухами лампочка на сорок ватт, без абажура, без плафона. Вместо выключателя – два проводка. Никакой мебели. Оставшаяся от отчима, некогда никелированная кровать на панцирной сетке, прикрыта старыми телогрейками. Нет посуды, стаканов, рюмок, ложек, ножей, вилок, тарелок... Можно ли так жить? Оказывается - можно.
Миша взял лист бумаги, карандаш, начал набрасывать перечень необходимых вещей, которые он купит на материны деньги. Но, чем глубже он вникал в расчёты, тем печальнее становилось настроение. Её деньги он «потратил», не приобретя ни телевизор, ни холодильник. Вот тебе и машина! Это, если в доме достаток, то денег много не требуется. А для такой пустыни…
Прикинув свои доходы и расходы, Миша оторопел: находясь на свободе, он спустил не одну машину! Завернув деньги в пакет, отдал матери:
- Положи на место. Придержи на похороны.
Хотел сказать «на свои», но вовремя сдержался. Глядя на мать, понял, что при том образе жизни, какой она ведёт, ей сносу не будет, и ещё неизвестно, кто кого будет хоронить.
Воровать Миша не хотел. Пока был молод, бравировал своими успехами на этом фронте, многочисленными отсидками, этапами, побегами. Но теперь, в пятьдесят с хвостиком, растеряв на многочисленных этапах здоровье, он, наконец, понял, что хвастать ему, в сущности, нечем. Но жить-то надо! Вспомнил вторую профессию – попрошайничество. Когда был маленький, у него неплохо получалось, когда подрос – стало стыдно просить, а теперь – в самый раз. Здоровья нет, работать не может, вид у него, как у самого последнего доходяги, и совести поубавилось...
Купив потрёпанную гармошку, оделся в свои «лучшие» платья, выбрал в городе людное место, и начал петь выученные на зоне жалобные, заунывные песни о тюремном житье-бытье, перемежая их задорными блатными хитами. Кепка его была полна и мелочью, и мелкими мятыми купюрами, а порою, Миша извлекал из неё купюры крупнее, даже зелёненькие. Возле него постоянно толпились люди. Задерживались и молодые, и старые. Некоторые плакали, некоторые пытались подпевать. Деньги градом сыпались в его кепку, и Миша, поначалу стеснявшийся на виду у людей опустошать её, видя, что она быстро переполняется, без зазрения совести, выгребал из неё и бумажки, и монеты, оставляя на развод немного мелочи.
Пересчитав вечером свой доход, Миша пришёл в восторг. За день он «заработал» больше, чем рядовой советский инженер за месяц!
Несколько дней весь доход тратил на приобретение предметов первой необходимости для дома. Купил кое-что из посуды, постели, мебели. Мать его действия не одобряла, говорила, что он не может экономить деньги. Их надо не тратить, а собирать, копить, чтобы они всегда были.
Когда Миша задумал сделать в доме ремонт, мать категорически запретила. Миша хотел решить с ней этот вопрос по-хорошему, доказывал, что её денег он не потратит ни копейки, но убедить не смог. Она, видимо, боялась не столько траты денег, сколько нарушения спокойствия, сложившегося ритма жизни, и, чтобы не выходить из него, была согласна дальше жить в ободранном доме. Миша в таких условиях жить не хотел, здесь было хуже, чем в тюрьме, а поскольку ссориться с матерью тоже не хотел, снял для себя в городе комнату в многоэтажке, и зажил одинокой безбедной жизнью. Денег ему хватало с избытком. На «работу» выходил один-два раза в неделю. Даже, когда на него «наехали» пожарник, гаишник, участковый, санинспектор и «уполномоченный исполкома», три дня работы в неделю ему хватало, чтобы со всеми рассчитаться и оставить себе на прожиточный минимум.
Спиртными напитками по-прежму не увлекался, хотя для своего желудка ничего не жалел. Покупал лучшие коньяки, пил мало, ел тоже в меру, женщинами не баловался. На себя тратил мало, больше тратить не на кого, так что, он понемногу откладывал «на чёрный день». Но чёрный день не наступал, и Миша, к семидесяти годам, скопил капитал, в два раза превышающий материн.
Когда начались серьёзные перебои в работе сердца, Миша пошёл к профессору. Тот дал однозначное заключение: жить ему осталось несколько месяцев. Клапан износился основательно, на операцию нужно в два раза больше, чем у него есть, но не «деревянных», а «зелёных». Он собрал свои пожитки, сел в такси и поехал к матери.
Деревенская улица преобразилась. Соседние строения давно разрушили. Вместо них, «новые русские», построили красивые коттеджи с мансардами, башенками, арками и бассейнами. Миша, в этой современной архитектуре, с трудом разыскал родительские пенаты. Дом, окружённый современными величественными постройками, непоколебимо стоял на прежнем месте. Земли вокруг него почти не было. Со всех сторон, впритык, примыкали стены, даже дорожка на улицу, пролегала через чужой участок. Но мать выглядела, как и пятьдесят лет назад, ничуть не изменилась.
Миша вошёл в дом, бросил в угол чемодан, прилёг на грязную кровать. Сердце не снабжало организм кислородом. После каждого шага, приходилось отдыхать.
Пока мать готовила ужин, прикинул в уме, что ей уже больше девяноста лет. Но она также плавно двигалась, также неторопливо разжигала печь, колола дрова, варила свиную болтушку. Только свиней теперь держала не в сарае, а в подвале. Соседи поставили условие, чтобы свиного духу не было слышно.
Казалось, организм её ничуть не износился, и никогда не износится. За ужином Миша обратил внимание, что у неё все зубы целы. Подумал, что они, как и у него, протезные, но, оказалось, свои. Более того, она ни разу не была у стоматолога. В больнице была последний раз, когда рожала Мишу!
Проглотив пару ложек «каши», спросил, есть ли у неё деньги. Питаться нужно лучше, вон, свиньи в подвале, с мясом нет проблем. Мать протянула руку к серванту, вынула свёрток, развернула, показала четыреста пятьдесят тысяч рублей. Заглянув в блестящие, светящиеся радостью глаза, Миша понял, что эти деньги – единственная цель её жизни. Она подрабатывала уборщицей в соседнем доме. Откармливала кабанчиков, продавала мясо. Скопила такую сумму, живя на скромную пенсию.
Миша подумал, что, если сложить накопления матери, с его деньгами, можно операцию сделать, пожить ещё немного. Но почувствовал – мать этих денег никогда не лишится. Отдав их, она отдаст ему свою жизнь. Такой жертвы от неё он принять не мог. Да и жить уже осточертело. Стоит ли куда-то ехать, ложиться на операционный стол, под нож, отдавать большие деньги, чтобы за них же тебя зарезали. Ну, в лучшем случае – оставили калекой, способной прожить ещё несколько месяцев в этом мерзком вонючем свинском доме.
Миша достал свои пятьдесят тысяч, прибавил их к материнским накоплениям, положил в сервант. Благодарностью была длинная, слов из пятидесяти, речь матери. Первый раз, на семидесятом году его жизни, она похвалила за то, что он, наконец, доказал, что является плоть от её плоти. Жизнь правильно прожил, не промотал деньги, скопил приличную сумму, хотя не такую большую, как она. Всё правильно, теперь она может спокойно умереть, не переживая за его судьбу. Когда она умрёт, он должен продолжать копить деньги, чтобы не остаться к концу жизни без копейки в кармане.
Закончив тираду, прикрыла глаза, откинулась к стене, затаилась в отдыхе, восполняя потраченную энергию, как зверь, готовящийся к новому прыжку, после которого, настигнутая им жертва, рухнет под ним бездыханно.
Миша, мучился угрызениями совести за родную мать. После долгой разлуки с сыном, она не удосужилась поинтересоваться, как он жил, чем занимался. Как его здоровье, есть ли у него жена, дети. Ей достаточно того, что он накопил пятьдесят тысяч рублей. Только по этому поводу, она могла потратить мизерную часть своего драгоценного здоровья, произнести пять десятков слов, по одному за каждую накопленную им тысячу.
Он не более двух часов провёл в доме матери, но уже задыхался от её присутствия. Какая-то неведомая сила выталкивала его отсюда, гнала прочь. Он оставил деньги, бросил вещи и бегом побежал через хозяйский двор по устланной красивыми плитками дорожке. Плитки были мелкие, гладкие, разноцветные. Ровно выстеленные, они воспроизводили узорчатый орнамент, напоминающий, то ли сеть паука, то ли диковинный цветок, то ли причудливое звёздное небо в переплетении многочисленных созвездий и галактик, а, скорее всего – Мишину жизнь, долгую, разнообразную, запутанную, временами счастливую, временами несчастную, с взлётами и падениями, которых было у него такое множество, что, казалось, одним падением больше, одним меньше – без разницы, этим уже никого не удивишь, ничего не изменишь, и когда Миша поскользнулся на изумительной красоты узоре, то так и подумал, что это, всего лишь, ещё одно падение. Но подошедшая мать была другого мнения. Она перевернула его на спину, провела рукой по глазам, навсегда закрыла их, и пошла к дому своего хозяина за помощью. Но сделав несколько шагов, остановилась, обернулась, долго, внимательно смотрела на Мишу, о чём-то думая, потом, приняв решение, повернулась всем телом, подошла к нему, легко взяла на руки, и понесла в дом иссохшее от времени тело сына.
Сложив вместе Мишины и свои деньги, мать пересчитала их: ровно пятьсот тысяч. Круглая сумма, жалко тратить на похороны... Порылась в ящике стола, нашла несколько мятых бумажек, решила, что этого будет достаточно, а там, гляди, пенсия скоро, и хозяин должен заплатить за уборку двора.
На похоронах, незнающие люди, думали, что внучка хоронит своего деда. Миша лежал в маленьком, почти детском, гробике, худенький, сгорбленный, лысый, без единого зуба, с испещрённым густыми морщинами, коричневым, как сушёное яблоко, лицом, а мать, хотя и была худая и неопрятно одетая, но стройная, на голове, хотя и было мало волос, но среди них, ни одного седого, кожа лица, хотя и отдавала желтизной, но была без единой морщинки, рот её был заполнен здоровыми зубами, без каких-либо пятнышек, или следов бормашины, движения были размеренны, по-королевски плавны, и голова склонена лишь настолько, насколько требовал погребальный этикет, так что на вид ей было не больше пятидесяти, и редко кто, из малочисленной похоронной процессии, знал, что она уже давно разменяла десятый десяток.
Похоронив сына, мать занемогла. Занемогла, впервые в жизни. Вначале, её мучили угрызения совести: правильно ли она прожила жизнь? То, что она не хотела рожать ребёнка, было правдой. Но это было вызвано отнюдь не нежеланием иметь детей, просто, тогда навалились одно на другое разные обстоятельства, в которых ребёнок был не нужен.
Когда он родился, недоношенный, маленький, болезненный, он тоже никому не был нужен, ей в том числе, и, опять же, ввиду тех самых обстоятельств, которые, почему-то, всегда выше нас.
Но тогда она его уже любила, любила той любовью, на которую была способна в тех обстоятельствах, только ради него, пошла в услужение к колхозному конюху, который не любил ни её, ни сына, держал её за домработницу, издевался, как хотел. При нём, она вначале боялась проявлять к сыну нежные чувства, чтобы не навлечь на него беду, потом привыкла к своему поведению, образу жизни, и уже не боялась, а стеснялась своих чувств.
Прожив детство в нищете, она мечтала о богатой жизни, потому и копила деньги, откладывала от зарплаты, выкармливала кабанчиков, втайне от соседей, и даже домочадцев, продавала мясо, питалась впроголодь, одевалась кое-как, по десять лет ходила в одном платье, отказывала себе во всём, лишь бы положить в сервант трёшку или пятёрку, пока этих трёшек не набралось на четыреста пятьдесят тысяч.
По мере того, как она глубже погружалась в воспоминания, червь сомнения сильнее и сильнее глодал её сердце. В конце концов, она пришла к выводу, что нет, не правильно, и даже если отбросить все ошибки, совершённые ею за девяносто лет, а оставить только одну, сегодняшнюю, а именно, что она погребла собственного сына, не прикоснувшись губами к его лбу – ей не должно быть прощения! От этой мысли сердце её, впервые в жизни, сдавила такая сильная боль, что она потеряла сознание...
Как долго пробыла в небытии, она не знала. Календаря у неё не было, часов – тоже, телевизор и радио считала неоправданной роскошью.
Придя в себя, легко встала. Первая мысль была не о сыне, не о смысле жизни, а о кабанчиках, которые не кормлены уже много дней.
После того, как соседи поставили ей ультиматум, она перевела свиней на откорм в погреб, носила туда корм, убирала за ними, складывала отходы в пакет, ночью выносила на свалку. Хотя работы прибавилось, но такой вони, как прежде, уже не было, и её странности соседи терпели.
Погреб был глубокий, сделан добротно, сверху устроен бревенчатый накат, засыпанный двухметровым слоем земли. Наверх звуки оттуда не доходили.
Когда она открыла ляда, одно, другое, то услышала несмолкаемый поросячий визг. Спускаясь по ступеням, в полумраке не заметила, что нижняя часть погреба изрыта свиньями в поисках пищи. Сделав неверный шаг, провалилась в дурно пахнущую жижу.
Изголодавшиеся свиньи, сделав несколько безуспешных попыток вырваться наружу, набросились на хозяйку, разорвали на части, с остервенением утоляя голод человечьим мясом.
Сосед, привлечённый дурным запахом, обнаружил в погребе лишь обглоданные кости старой женщины, да трёх разъярённых кабанов, которых пришлось застрелить из охотничьего ружья.
А когда начали выбрасывать мебель, из развалившегося, ветхого серванта, высыпались деньги, много денег.
Их несколько раз пересчитывали, никто не мог поверить, что там было ровно пятьсот тысяч.
Сберкнижка http://www.proza.ru/2011/10/01/393