Засыпая, он представлял, как войдет завтра в бакалейную лавку - сдержанный запах кофе, шоколада и жестяных банок – попросит два фунта сахара, кулек черного чая. Она улыбнется ему приветливо, ловко завернет покупки в коричневую бумагу, сложит в бумажный пакет – на белой шее блеснет ее дешевый кулончик в виде сердечка – и выжидательно посмотрит на него.
Сейчас, откинув душное одеяло, он был дерзок и обольстителен. Он медленно отсчитывает деньги, улыбаясь тонко (черт, кулончик этот, подымающийся от дыхания, его дразнит, сбивает с толку), слегка задерживает ее ладонь, дающую сдачу.
Потом в мечтах происходил странный провал, темнота, муаровая рябь – и дальше он видел ее разгоряченное лицо на подушке, в полутьме небольшой комнаты. Такое нежное беззащитное лицо, и он наклонялся, наклонялся над ним, вглядываясь в раскрытые темные глаза.
Он садился на кровати (здесь, на своей, рядом с похрапывающей во сне женой) – но видел ее белую ногу со сползшим чулком, одежду,брошенную кое-как на пол и стул – ее светлое платье, свои темные брюки, криво стоящие маленькие стоптанные туфельки – снова с тихим рычанием ложился в постель, глядя во тьму.
Часы хрипло тикали, жена, повернувшись во сне, говорила совершенно дневным голосом - надо сказать Аннелизе, что крахмал заканчивается – и снова всхрапывала.
Он представлял, как впивается в белую шею - нет, невыносимо, невыносимая ласка! – и она вся трепещет в его руках, подаваясь телом к нему навстречу– он слышит запах мыла и кофе.
Утром он проснулся разбитый, прислушался к шуму на кухне – жена ворчливо выговаривала что-то служанке, у соседей по радио передавали футбольный матч – гул стадиона волной поднимался и опадал – накинул халат и нашарил под кроватью шлепанцы.
- Ты сегодня стонал во сне, - сказала ему неприязненно жена, ставя перед ним кофейник и яичницу.
- Душно, - пожал он плечами.
- Ничего не душно – это твое сердце. Скажи доктору.
Он кивнул, размешивая сахар в кофе.
Он надевал шляпу в коридоре, когда жена сказала ему оттуда-то из комнат :
- Купи себе сердечных капель, тех, зеленых…И сахара! Сахара тоже нет.
Он кивнул и вышел за дверь.
На углу он купил газету, открыл сразу на сводке военных действий, пробежал глазами столбцы с фамилиями, потом свернул в переулок, в парикмахерскую.
- Одеколон? – спросил Жак, промокнув полотенцем его щеки.
- Да, но не сильно, - сказал он, любуясь усами.
На улице светило яркое солнце, в саду играли марш – он почувствовал, что рубашка намокает от пота и перешел на теневую сторону.
Тренькнул колокольчик над дверью бакалейной лавки.
- Здравствуйте, здравствуйте, - закивала приветливо хозяйка , сухая мосластая вдова.
Он приподнял шляпу, подошел к прилавку.
-А Мария что, нынче выходная ? – спросил он невзначай, глядя как та пересыпает в пакетик белый сахар, сверкающй кристалликами.
- Да. Она отпросилась сегодня – ее жених уезжает на эту войну – она хотела проститься.
- Привет супруге передавайте! – сказала бакалейщица, когда он, попрощавшись, взялся за ручку двери.
Он кивнул и вышел.
На проспекте пришлось переждать – конные гвардейцы под звуки полкового оркестра шли по городу, толпа зевак стояла по обеим сторонам.
На мгновение ему стало плохо. Он вытер платком капельку пота, что стекла из-под шляпы, потом посмотрел на часы на ратуше.
Он уже опаздывал.
Связной ждал его в городском саду, на дальней аллее.
Он сел рядом на скамейку, поставил пакет с покупками рядом.
Оба закурили сигары, глядя на зеленые листья.
- Есть информация для передачи? – спросил сквозь зубы , не глядя на него , связной.
- Да, сейчас, - сказал он и достал что-то из кармана.
Нож был острый, вошел в горло на удивление легко – как в масло.
Он встал, взял свой пакет и пошел к выходу, не оглядываясь – в саду все равно никого не было – все смотрели на национальную гвардию.
Жена, надев на нос очки, занималась счетами – перед ней была большая конторская книга, куда записывались домашние расходы.
- Я пойду прилягу, - сказал он, отдав ей покупки.
- Ты купил капли? – спросила она, не поворачивая головы.
- Да, - ответил он, ложась в кровать поверх одеяла.
Ставни были закрыты, в комнате царил полумрак. Он включил старенький вентилятор и прикрыл глаза.
Он чувствовал усталость и долгожданное освобождение – этот связной ему давно уже не нравился – слишком болтливый и нервный.
Засыпая под гул вентилятора, он представил себе другую комнату, спущенный чулок на белой ноге, кулончик в ложбинке высокой груди, и чужую плоть, такую податливую, такую нежную…