Каждое время года, которое мы проживали во дворе нашего детства, было необыкновенным, обязательным и беспечным. Мы проживали его, а оно проживало свою маленькую, прекрасную и неповторимую историю. И мальчишки, и девчонки безумно радовались небывалым выдумкам самых отчаянных фантазёров, отличавшихся сезонными изобретениями.
Наш двор, где в основном обитали семьи военных, был совсем не большой, но очень уютный. Он весь был усажен фруктовыми деревьями, которые вечно страдали от нашествия дружного пиратства. А прозвища какие были! Граф, Дартаньян, Цыся, Москва, Толстоба, Извёстка, Бабулечка, Котун, Персик, Косой, Боцман, Зануда, Муравей и другие… Их слышно было во всех концах нашего земного рая, где все играли или опустошали усыпанные плодами деревья: вишни, яблони, урючины.
Как же мы ждали дни лета, когда каникулы делали нас свободными и полновластными хозяевами всего, что было вокруг. А я очень люблю и помню яркость, аромат и вкус дней осенних, когда начинали цвести возле каждого дома разноцветные октябринки…
***
Октябринки-морозки… Белые, розовые, лиловые, на пышных, круглых, как шар, кустах. Нежные маленькие ромашки, цветущие до самых первых морозов в ноябре. Хрупкие звёздочки, трогательно мерцающие какой-то тёплой надеждой в тающей осени…
***
- Боцман,- кричал, как всегда, во всё горло Колька Кривенцов Ваньке Осокину, - ищи Муравья. Зови всех: пойдём летать.
И по всему двору радостно носилось от дома к дому: «Лета–а-ть, лета-а-а-ть».
Как же все любили летать! Выскакивали, а вернее выкатывались дружной лавиной из своих подъездов сталинских одноэтажек, мчались к единственной в нашем дворе двухэтажке, которая с торца была усыпана зарослями разноцветных октябринок.
Устремляясь к заветному дому, мы все оглядывались и искали глазами Васютку Маркина, а попросту… Муравья.
Ему тогда было лет девять–десять. Он и впрямь был похож на муравья: худенький, с опущенными покатыми плечиками, с тонкими ручками и ножками. На вытянутом лице – огромные голубые глаза, уголки которых были слегка приподняты. Пухлые щёчки, маленький носик и маленький пухлый ротик.
По имени его почти никто и не называл. Даже дома, в многодетной семье Маркиных, где было четверо сыновей и одна дочь, Васютку называли все Муравьём. Нежно, с любовью.
***
Неугомонная ватага мальчишек и девчонок девяти-двенадцати лет, собравшаяся у цветущих кустов, наконец, успокаивалась, обнаружив в своих нестройных рядах вечно грустного Муравья. Почти все в руках держали деревянные катушки белых ниток, выпрошенных у мам или бабушек. Только Муравей был без катушки…
-Так, пацаны и девчонки, будем летать, - на одном дыхании проговорил Колька Кривенцов. - Только чур не нахальничать, кто сам не может самолёт привязать, к Муравью по очереди подходить.
***
«Будем летать!» И что же можно подумать, услышав это?
Летали не мы, а осторожно пойманные пчёлы, шмели, наверное, даже оводы, которые в бурное цветение октябринок сидели чуть ли ни на каждом цветочке. Мальчишки умудрялись их изловить, получая иногда в ответ жестокие укусы. Девчонкам это не удавалось никогда.
К лапкам жужжащих «самолётиков» привязывали тонкую белую нитку, и жужжащее чудо взлетало, приводя в восторг «пилота», который управлял живым мотором. «Летали!»
Вы можете представить себе ликующее, визжащее от удовольствия разноцветное лохматое облако детей с длинными тонкими белыми нитками в руках. Облако, которое носится вокруг любимого дома с октябринками... Конечно, управлять «самолётом» получалось не у всех. Кто-то смотрел с завистью на везунчиков. У большинства летающие «жужжалки» быстро падали и свисали вниз крылышками.
***
Самым искусным мастером в привязывании ниток к тельцу или к лапкам шмелей был наш грустный Муравей. Сам он крайне редко «летал», но никому не отказывал в удовольствии подержать в руке заветную ниточку, помогая изловить и укротить жужжащий моторчик.
Если кто-то приносил толстые цветные нитки, Муравей недоумевал.
- Я же говорил, что нельзя толстую нитку: «самолёт» не поднимется, не будет летать. Надо белую тонкую, - досадовал тихо Муравей на тех, кто нарушал технологию подготовки полёта.
А вокруг всё визжало, кричало, радовалось или печалилось:
- Ну, давай, давай, лети, лети!
- Ура, летим!
- Ну вот, опять упал – надо нового привязывать…
- Помоги, Муравей!
И он помогал и помогал всем. Та пора была последней, когда мы все «летали». Уже на следующую осень Васютка запретил ловить жужжалок и привязывать к ним нитку...
***
Муравей-Муравеюшка… Как же мне дорог этот маленький и добрый мальчишка из моего счастливого детства.
Конечно, не только за внешнее сходство с муравьём многие не называли Васютку Маркина по имени. Пятый ребёнок в семье, он, сын совсем не молодых родителей, никогда не сидел без работы. Всегда что-то делал, заботливо хлопотал, как мурашка в муравьиной горке. До самых ненастных дней нашего Васютку можно было видеть в палисаднике перед окнами одноэтажного дома, где жила его семья. Вечно он что-то чинил, крутил, забивал, клеил, выдумывал.
- Привет, Муравей! Чего опять смастерил? – обязательно кричали ему идущие мимо соседи.
- Что-то получилось, - отвечал Васютка, как всегда, серьёзно и невесело поглядывая на тех, кто его приветствует.
***
Семья Маркиных была большая. Жили бедно, но открыто. К ним в дом без приглашения мог зайти любой. Несколько раз и я заходила: очень уж было любопытно, как Муравей живёт… Огромная комната и четыре старых железных койки с круглыми набалдашниками для сестры Азы (её почему-то все во дворе звали Азка-цыганка) и для троих братьев. А Муравейка спал на раскладушке. В углу - старинный баклажанного цвета шифоньер, большой стол и четыре стула посередине спартанского жилища. Над одной из коек – грубая полка с одним рядком каких-то книг. Даже половичков не было. В маленькой кухне помимо стола и шкафчика с посудой – кровать родителей, аккуратно заправленная очень чистым покрывалом. У них всегда было всё скромно и очень чисто.
В те годы родители Васютки казались мне стариками, ну чуть моложе моего деда. Его совсем седой отец был тихим и приветливым.
- Заходьте, ребятки, заходьте, - говорил он всегда всем, ставил на кухонный стол банку с карамелью и всех угощал.
Васютка был похож на отца и улыбкой, и взглядом, грустным, умным. Так же, как отец, сутулил маленькие узкие плечики. Так же, как у отца, у него при ходьбе заплетались его худенькие ножки.
А вот мама была другой: шумной, быстрой, какой-то очень беспокойной. Маленького роста, с ярко накрашенными губами и дымящей сигаретой во рту. В семье кроме неё никто не курил. Повязав голову косынкой с длинными концами, она всегда носилась по двору в поисках Азки-Цыганки, которая не любила помогать ей по дому. Три старших брата работали на каком-то заводе, и мы их почти не видели.
А Муравей то три–четыре буханки хлеба в сетке тащил, то полное воды огромное ведро нёс от колонки, которая была далеко, то развешивал на верёвке в палисаднике пять мужских маек и трусов разного размера… Над ним никогда никто не подсмеивался.
***
Васютка Маркин! И где ты теперь?
Ведь это ты запретил привязывать к ниточке пчёл и шмелей, потому что они живые. Ведь это ты научил всех ребят клеить воздушного змея и запускать его в небо. Ведь это ты научил всех ребят скользить по первому льду, не ломая его. Это ты предложил катать на санках девчонок и помогать рябой бабе Фене носить воду из колонки: у неё ноги не ходили. Это ты молча мирил даже взрослых драчунов.
Это ты однажды подарил мне красную розу, которую, я знаю, сосед дал тебе для сестры. А мне тогда было стыдно её принять, ведь я была старше на два года. Зачем же мне нужен кавалер-малыш. И ты больше не подходил к моему дому. Но когда просила, шмеля к ниточке привязывал и мне, как и всем, грустно и молча поглядывая в тот момент из-под пушистых ресниц…
***
…Все наши дома во дворе вскоре снесли и построили на их месте несколько многоэтажек.
Разъехалась наша дружная компания по разным микрорайонам. Муравей со своей семьёй – тоже. Говорили, что Маркины жили где-то рядом, но я больше не видела ни Муравья, ни его грустных светлых глаз…
И каждый год, в пору цветения октябринок, я смотрю на всех пчёл и шмелей, пьющих нектар с цветов осени, и шепчу, шепчу, шепчу: «Муравей, Муравейка, привяжи ниточку: я так хочу летать...»