9 б
Я донес ее до ворот госпиталя и только там поставил на ноги. Влезать таким дуэтом на территорию было бы уже перебором.
Все еще смеясь, мы поднялись на третий этаж и в коридоре внезапно столкнулись с Дамасом.
- Что это ты здесь делаешь так поздно, да еще и в воскресенье? - спросил я его.
- Дежурю, - ответил он. - Напоследок. С завтрашнего дня я ухожу.
Он иногда поддежуривал в качестве водителя «скорой», но в последний раз это было так давно, что я уже и не помнил.
- Тогда я сейчас приду к тебе и залезу в Интернет. Хочется по новостям пробежаться. Может быть, и со своими поболтаю. Не возражаешь?
- Нет, конечно, - сказал он. - Я вернусь минут через десять.
Это было хорошим завершением дня. Мой старый лаптоп копался в интернете крайне медленно, поэтому я использовал его только для писательской работы. Компьютер Дамаса, по сравнению с моим, был для меня в этом смысле сказкой.
Пока я был занят с компом, Дамас еще дважды куда-то уходил и возвращался, но мне было не до него. Последний раз я влезал в интернет недели за три до этого. За это время успело накопиться много писем и новостей.
При наших встречах во время его дежурств Дамас иногда «стрелял» у меня сигареты. Я не возражал даже внутренне, потому что это было далеко не всякий раз и не больше одной. Но в тот вечер я увидел сигареты у него самого. Только после того, как он закурил, я понял, что это за сигареты. По запаху дыма я сразу определил, что это марихуана, которую у нас называют анашой. Стоят такие сигареты немало, а Дамас, как впрочем и все африканцы, щедростью не отличался. Но как я объяснил это самому себе, Дамас, становясь бизнесменом, начинал привыкать к жизни на «широкую ногу». Во всяком случае, отчаянно это демонстрировал таким вот, довольно необычным способом.
Мне однажды в жизни давали попробовать анашу. Это было лет 25 назад. Я согласился из чистого любопытства. Попробовав, я не понял ничего, но хорошо запомнил запах этой отравы.
- Хотите попробовать? - спросил меня Дамас.
- Ни за что. И тебе не советую. На любителей этой заразы я насмотрелся еще на пятом курсе института, когда мы изучали психиатрию. Эти вещи творят с человеком такое, что он очень быстро перестает человеком быть. Ты разумный парень, но с этим ты потеряешь и разум, и последние штаны. Бросай ты это.
Дамас рассмеялся и сделал очередную затяжку, глядя мне в глаза. Было в его взгляде что-то от вызова, но я расценил это, как демонстрацию им своей недетскости: а вот такой я крутой, и не надо на меня давить.
Ни «пассивным», ни «активным» курильщиком марихуаны быть мне совершенно не хотелось, поэтому я быстро вылез из Нета, поблагодарил его за предоставленную возможность и ушел.
Еще дней пять мое настроение было относительно ровным. Я в очередной раз был очень благодарен своей Дюймовочке, вытащившей меня из жестокой депрессии. За это время я провернул две очень серьезные операции, закончившиеся благополучно, а это было тем, что мне жизненно необходимо. Без любимой всю жизнь хирургии я чахну.
Все было хорошо. Но жизнь, как зебра, и за белой полосой, как известно, неизбежно идет черная.
- Дай мне десять тысяч, - сказала мне Салха как-то днем, позвав меня из моего офиса. - Мне надо на рынок и в магазин за твоим одеколоном. Того, что ты мне дал в понедельник, уже не хватает.
После бритья я всю жизнь смазываю лицо туалетной водой, которую Салха почему-то всегда и упрямо называла одеколоном.
Я полез за деньгами, но обнаружил только две сиротливые бумажки в 1 и 5 тысяч. Остальных не было.
- Ты ничего отсюда не брала? - спросил я ее.
- Откуда? Я даже не знаю, где ты их держишь, - ответила она. - Ты же всегда мне сам даешь, когда это нужно. Ты, кстати, забыл, что в среду заказывал мне купить свой любимый джин?
Это почему-то из головы у меня вылетело. Никакого джина с воскресенья я не пил. Но пропало не много, поэтому мелочиться я не стал. Я тщательно осмотрел все еще раз, но так ничего и не нашел. Только внимательно посмотрел Салхе в глаза. Она не опустила взгляд и не отвела его.
- Идиотство какое-то, - пробормотал я себе под нос на русском языке. - Кто же мог украсть отсюда, из комнаты? - А потом по-английски добавил, вроде как переводя. - У нас никто не бывает. Ты почти постоянно здесь. Ладно, об этом подумаем и порассуждаем вечером.
Но раз это так, а жизнь продолжается, надо было отщипнуть от тех, которые мне вернула та сволочь, и которые хранились для квартиры.
Я открыл свой чемодан, отодвинул бумаги и книги, прикрывавшие схороненные в конверте деньги и... этого конверта не обнаружил тоже. Я вытащил чемодан с полки шкафа, где он лежал, разложил его на полу, открыл пошире и, медленно вытаскивая одну за другой все вещи, которые там лежали, проверил все еще раз очень внимательно. Денег не было.
Я почувствовал, как кожа на моем затылке сморщилась и онемела. Ничего не соображая и даже ни о чем не думая, я сел на пол рядом с чемоданом и долгое время не мог ничего произнести. Медленно, очень медленно, мысли начали возвращаться в мое сознание.
«Когда я в последний раз видел эти деньги? На прошлой неделе. Да, я помню. Я открывал чемодан, чтобы достать оттуда книгу. Я точно помню, что видел тот конверт. До сегодняшнего дня я туда не заглядывал. Никаких гостей в ближайшие дни у меня не было. Элеонора взять их не могла хотя бы уже потому, что уехала полтора месяца назад. Дверной замок не взломан. Кроме денег не пропало ничего. В комнате, не считая меня самого, почти круглосуточно находится только одна постоянная обитательница. Что же это получается? Что, я вас спрашиваю, получается!?».
В голове стрелой пронеслись слова Элеоноры о разновидностях африканского мошенничества, та так и не законченная история с цепочкой, ее же слова о моем безграничном доверии Орин, о вероломстве вообще и об африканском в частности.
- Где мои деньги? - поднял я на Салху свинцовый взгляд.
Она, не произнося ни слова, смотрела на меня немигающим взглядом своих огромных глаз. В них читался страх.
- Где мои деньги?! - громче и грознее спросил я еще раз.
- Я не знаю, - прошептала она. - Я даже не знаю, как открывается твой чемодан. Ты что, думаешь, что это я?..
- Я не думаю. Я знаю. Немедленно вытащи и покажи мне все свои вещи, сумки, кошельки, все свои туфли. Все! По одной!
Она вскочила, в смятении делая какие-то совершенно лишние и не нужные движения. Ее била дрожь. Она стала вытаскивать и сваливать на пол все, что у нее было. Вывалив, она по одной перетряхнула все, выворачивая карманы, вытряхивая из сумок их содержимое. Потом она стала временами вытирать слезы, заливавшие ее глаза. А потом и я потерял способность видеть, потому что плакал тоже. Впервые в жизни я оскорбил человека таким недоверием. И не просто человека, а свою любимую маленькую Салху. Девочку, которая была просто не способна на любой вид вредительства, на любую, даже самую мелкую пакость.
Я сидел в кресле и, отвернувшись, смотрел в окно. Слезы душили меня от сознания очередной утраты, от бессильной ярости и от той глубины обиды, которую я нанес ни в чем не повинному ребенку.
Оставив валяться на полу всю эту бесформенную груду, Салха подошла, встала на колени, уткнулась лицом мне в руку, лежавшую на подлокотнике кресла, и зарыдала в голос. Я что-то невнятно бормотал, просил прощения, умолял забыть, но рыдал тоже, поэтому и по сей день не знаю, поняла ли она меня.
Но что-то с этого момента во мне опять оборвалось. Что-то стало другим. С этими последними моими деньгами у меня отняли и доверие к кому бы то ни было. Но это я отнял у себя сам. Я почувствовал себя сломленным, раздавленным, уничтоженным.
Не знаю, сколько прошло времени, пока я снова приобрел способность размышлять. Разум одержал верх. Надо было идти вниз, в свой пустой офис и досиживать в одиночестве свой рабочий день. Вышел я молча, потому что не мог заставить себя ни говорить, ни обнимать, ни целовать мое маленькое обиженное чудо. Я перестал верить в чудеса, и своей влюбленности больше не чувствовал.
«В госпитале в мой чемодан мог залезть только свой, - размышлял я, сидя в своем кабинете в полной тишине. - Для чужого это слишком сложная задача. Надо знать, что эти деньги у меня есть. Надо суметь подгадать время, надо знать в какой комнате, надо суметь ее открыть, надо точно знать, где искать, и делать все надо спокойно, без спешки, чтобы не наследить. И чужой, кроме денег, прихватил бы что-нибудь еще. Элеонора отпадает. Салха тоже, хотя это самый вероятный вариант. То, что денег нет при ней, ни о чем еще не говорит. Она могла их уже давно куда-то отнести и спрятать. По своим родственникам она время от времени продолжает ездить. А может быть, и не только по родственникам. Что я о ней в сущности знаю? Все только с ее слов, а мне можно наплести все, что душе угодно, всему поверю. Не соответствовали только ее реакция и поведение. И глаза. Они никогда не врут. Чтобы искренне сыграть такую трагедию, надо быть очень талантливой актрисой. Не представляю себе такого в восемнадцать лет. Хотя, все это только эмоции. В жизни можно встретить и не такое.
Но допустим, что все-таки не она. Тогда кто? Кто еще мог сделать это с такой ювелирной точностью? Кто мог знать?..
«Дамас!», - больно стукнуло по башке.
Да! Только он несколько раз был моим гостем. Только он знал о том, что эти деньги у меня есть, потому что он был единственным, кому я об этом рассказал. И рассказал-то только потому, что он был официальным свидетелем их уплаты той мерзавке мной, и его подпись есть в контракте об аренде квартиры. Только он видел мой чемодан, когда я однажды, очень давно, доставал оттуда деньги, чтобы расплатиться с ним же за одну мелкую, но важную для меня услугу. Он был в госпитале в то воскресенье, когда мы с Салхой ездили на океан. Возможно он даже видел нас, когда мы уходили, и понял, что настало его время, что у него есть, как минимум, час, чтобы успеть прокрутить давно задуманное. И самое главное: у Дамаса были ключи от всех комнат госпиталя, и поэтому надобности взламывать замки не было. С этими деньгами можно было начинать свой бизнес. Он прекрасно знал, что с его уходом он станет для меня недоступным. Но даже если и наткнусь на него где-то, доказать я ничего не смогу. А доказав, ничего не добьюсь. Потому, что Африка, это не Европа и не Америка. И даже не Азия».
Туманный, едва различимый силуэт моего отпуска сверкнул, как свеча перед тем, как погаснуть, и брызгами рассыпался на мелкие осколки.