Г л а в а 3
С моим переселением в госпиталь администрация прекратила всякие действия по выискиванию для меня какого бы то ни было жилья, и я понял, что эту задачу мне придется решать самому. Для этого я, по совету Салхи, стал относить деньги в банк, открыв первый в своей жизни собственный счет. Сотрудники изредка просили у меня взаймы, но во-первых, давать я уже давно перестал, потому что «взаймы» в Африке, это - насмешка. А во-вторых, теперь у меня в руках была только мелочь, которая не устраивала тех, кто просит, а гонять меня за деньгами в банк не решался никто.
Но когда у меня попросил «до зарплаты» сам м-р Магеза, ему, как солидному и ответственному человеку, я отказать не мог. Как впоследствии выяснилось, «солидность» и «ответственность» к деньгам, взятым в долг, никакого отношения в Африке не имеют тоже. А может быть, ту зарплату он так до сих пор и не получил. С пролетавшими месяцами я постепенно стал забывать об этом, и сейчас уже не помню точно, кто из нас кому должен. Полагая, что все-таки он - мне, я просто поставил себе очередной знак «минус», и забыл окончательно.
Его сын, Дамас, работал в этом же в госпитале. Он сидел за компьютером и по заказу шефа целыми днями выуживал для него из Интернета какие-то важные сведения, делал фотографии, коллажи и монтажные художества, вычерчивал графики. Мне он помогал пересылать сообщения домой и получать оттуда письма, печатал мои рассказы на своем принтере. Не бесплатно, разумеется, но зато избавлял от необходимости таскаться по Интернет-кафе. Мы неплохо с ним ладили. В первое время, когда мой лаптоп был еще «жив», Дамас помогал мне подключиться к Интернету, пару раз выгонял вирус, которого я там нахватал. В конечном счете, он установил мне антивирусную защиту, после чего у меня появилась возможность перебрасываться сообщениями с домом и читать новости на русском языке, сидя в своей комнате. А когда произошла та моя «авария», я стал использовать его компьютер для переписки, но печатал текст латинскими буквами.
Кроме основной работы, Дамас изредка шоферил (в частности, помогал мне переселяться в госпиталь), выполнял какие-то технические работы и был держателем ключей от всех кабинетов. Одним словом, был нужным сотрудником. В компьютерах он разбирался хорошо, но с моей бедой тоже не справился. Впрочем, другого я давно и ни от кого уже не ждал.
Все бы ничего, но он вскоре тоже стал домогаться Салхи, из-за чего наши отношения попрохладнели, хотя внешне это ничем не выдавалось. Мы просто стали реже встречаться.
Практической работы в госпитале по-прежнему было мало. Со временем, присмотревшись ко мне, д-р Масау перепихнул на меня все операции, не касавшиеся «открытого» сердца и крупных сосудов, а сам предпочитал, кроме обходов, постоянно сидеть у себя в консультативном кабинете, выписывать рецепты и давать исчерпывающие советы пациентам.
Пять – шесть операций в месяц для меня, это почти ничего. Поэтому я продолжал терзаться бездельем. Но со временем я стал замечать в действиях д-ра Масау очень интересные детали, которые постепенно заставили меня не резко, но довольно отчетливо и неуклонно начать менять к нему свое отношение. У него самого было не больше трех операций в месяц. Не больше, потому что для больных это дорого и далеко не каждый мог себе такое позволить. А для него самого это был непосильный труд. Да и зачем из кожи вон лезть, если каждая из операций на сердце, это тысячи баксов наличными. Можно было не напрягаться. Но сами по себе эти его операции чаще всего имели характер «открытия-закрытия». Такое часто бывает в онкологии, когда врачебные действия не поспевают за скоростью развития болезни. В других областях хирургии я что-то такого не припоминаю.
Обнажить сердце особого труда не составляет, мы затрачивали на это 10 – 15 минут. Но когда дело доходило до основного этапа операции, что-то вдруг становилось не так. То кто-то из нужных людей не придет, то АИК откажет, то отсос перестанет работать, то у пациента появятся какие-то сбои в работе сердца или еще чего-нибудь, а то и просто обнаружится, что с диагнозом «ошибочка вышла». В таких случаях все, прервав активные действия, дружно кидались просматривать историю болезни, качая головами: «Как же мы этого не заметили?». И после короткого консилиума, принимались за закрытие раны. Поскольку с больными и их родственниками разговаривал только сам шеф, для меня так и оставалось неизвестным, что он им там наплел, но уходили они счастливыми и удовлетворенными.
Иногда операции все-таки доводились до конца, но вот их удачных исходов я могу припомнить только единицы. Очень часто больные покидали и операционную, и госпиталь, и даже родных и близких раньше, чем мы заканчивали операцию. Для сотрудников это, видимо, новостью не было. К такому выводу я пришел, начав замечать, что в дни операций (напомню – в вечернее время) неизменно появлялась на своем боевом посту служащая по организации похоронных услуг. Эта обросшая золотом дородная дама вкатывала на своем шикарном авто на территорию госпиталя и тихо отсиживалась у себя в кабинете или во дворе на скамеечке в ожидании, когда придет ее черед включаться в работу. И чаще всего ее ожидания оказывались не бесплодными. Можно было подумать, что это не хирургия, а слаженная работа бригады ликвидаторов.
Несмотря на все эти ужасы, по утрам мы стали регулярно просматривать видеофильмы с очень демонстративными записями операций на открытом сердце в исполнении видных американских хирургов и под их же гнусавые комментарии. Для бухгалтеров и шоферов, как и для приходивших изредка группами студентов, такая «порнуха» была крайне интересной и вызывала немое восхищение хирургическими подвигами самого доктора Масау. Для меня же, а может быть и для кого-то еще, он постепенно превратился в «спортсмена-заочника», изучавшего по книгам приемы и технику восточных единоборств.
Легочная хирургия в Танзании тоже не состоялась. Как выяснилось, она была здесь никому не нужна. Профиль работы своего госпиталя д-р Масау менять не намеревался, поскольку сам ни в легочной, ни просто в хирургии не разбирался*. Он, как дрессированная мартышка, нахватался где-то у своих друзей в американском Техасе приемов рукоблудия в сердечной хирургии и считал, что этого вполне достаточно. Никакие конкуренты в стенах его госпиталя были ему не нужны. Лишние хлопоты по приобретению дополнительного оборудования и инструментов, разумеется, тоже. Обо мне в Даре никто слыхом не слыхал, поэтому я поначалу частенько просил его разрекламировать расширенные возможности госпиталя. Я даже газетную статью написал по его же заказу. Но как выяснилось, и к моему немалому удивлению, реклама частных госпиталей в Танзании оказалась запрещенной, поэтому делать что-либо с этой статьей он так ничего и не стал. Она пролежала у него на столе недели две, а потом постепенно рассосалась. Больных с хирургическими заболеваниями легких по-прежнему продолжают отправлять в Индию по сей день. Большинство возвращается калеками или в саване.
-------------------------------------------------
* - За прошедший год я много раз убеждался, что, сталкиваясь с довольно простыми общехирургическими проблемами, д-р Масау проявлял потрясающую неосведомленность и терялся, когда надо было решить какой-то не очень сложный тактический вопрос, который был бы под силу даже среднего уровня выпускнику наших ВУЗов.
Что касается проблем общехирургического плана, то тут доходило даже до откровенных глупостей. Чего стоил только один случай с больным, которому года за два до моего появления он имплантировал аорто - бедренный шунт**.
** - Синтетический трубчатый протез брюшной аорты с ответвлениями к бедренным артериям, устанавливаемый после удаления собственной аорты в случаях ее врожденных или приобретенных необратимых изменений, нарушающих кровообращение нижних конечностей и органов таза.
Через два года у этого молодого человека появился абсцесс в поясничной области, который после вскрытия постепенно превратился в гнойный свищ. По этому поводу его оперировали трижды. Было совершенно ясно, что виновником свища является сам инфицированный протез, и если его не убрать, свищ не закроется никогда. Кроме того, поскольку замешана гнойная инфекция, всегда есть вероятность внезапного смертельного кровотечения или необратимого поражения внутренних органов, в частности – почек. Во время последней операции мы видели глубоко внутри эту гнилую трубку с гноем, один конец которой уже давно оторвался от бедренной артерии и свободно болтался в забрюшинном пространстве. Аорта уже давно тромбировалась и пока шел этот процесс для кровообращения нижней половины туловища и обеих ног
развились свои собственные окольные пути. Протез свою функцию выполнил,
но не прижился. Организм в нем больше не нуждался. Для того, чтобы все это понять, нужно было лишь пощупать пульс на бедренных артериях – процедура, доступная даже поверхностно образованному человеку. Протез стал инфицированным инородным телом, которое подлежит только удалению. Но д-р Масау и сам не стал этого делать, и нам запретил. К сожалению, было невозможно удалить его через тот доступ, который мы использовали, преследуя навязанную цель ревизии свища, иначе я удалил бы его без всякого разрешения. Ко времени написания этих строк д-р Масау упрямо продолжал лечить свищ промываниями и прикладыванием каких-то мазей, с одновременным впихиванием в вены этого несчастного гигантских доз самых разных антибиотиков, пугая аптечных работников разнообразием их названий. И при этом убеждал всех, включая самого себя, что процесс поверхностный, и все скоро заживет само. «Скоро» продолжалось уже семь месяцев после последней операции, и перспектив самостоятельного закрытия свища, естественно, не было. Он даже не уменьшился в диаметре. Кроме того, сама процедура смены повязки превратилась в обязательный утренний ритуал, во время которого он с ослиным упрямством, но предельной сосредоточенностью на лице, выдавливал содержимое свища, а присутствовавшие молча стояли полукругом и делали вид, что понимают происходящее.
Мне подобное всегда напоминает старый «философский» анекдот:
«Едет по пустыне на верблюде одинокий бедуин. Скучно, тихо, жарко. Размышляет. И вдруг ему страстно захотелось секса. Что делать? Кругом на сотни километров никого. Ну понятное дело, только верблюд. Он слезает и пускает верблюда жевать колючку. А сам складывает в спешке свои мешки позади него, чтобы дотянуться. Только сложил и забрался, верблюд делает шаг вперед и отходит на недосягаемое расстояние. Бедуин слезает, перекладывает мешки поближе к верблюду, но опять, когда все уже было готово, и он залез на нужную высоту, верблюд шагнул вперед. Все повторяется, и многократно. Бедуин устал, вспотел, выбился из сил, но упрямо продолжает преследовать ничего не подозревающее животное. И вдруг перед ним, откуда ни возьмись, возникает юная луноликая красавица в полупрозрачной тунике и, поигрывая изумительной красоты горящими глазами, говорит:
- Путник, скажи, что ты хочешь? Я исполню любое твое желание.
- Слушай, - бедуин отвечает, - подержи верблюда!».
В замбийском «Хиллтопе» я преимущественно бездельничал 8 часов в день за хорошую зарплату. Здесь, как я уже неоднократно упоминал, мой пустой рабочий день, за почти вдвое меньшие деньги, продолжался 10 часов. Если не считать нескольких прогулок к океану в воскресные дни, мы с Салхой почти круглосуточно находились на небольшой замкнутой территории, что усиливало сходство такой жизни с отбыванием срока на зоне. Единственным отличием было то, что из-за этого я стал медленно спиваться и превращаться в обрюзглое ленивое существо.
Но однажды моя Салха принесла с рынка дешевенькую спортивную форму с такими же кроссовками, и сказала, что с завтрашнего дня мы займемся тренировками. Пьянка тут же перестала быть заманчивой, хотя и успела слегка наследить. Я вспомнил, что есть еще и другая жизнь, поэтому до завтра ждать не стал. В тот же день после моей работы мы пошли вместо кафе на открытую площадку для бейсбола, чтобы побегать. Площадка была размером почти со стадион. Она располагалась прямо за задним забором госпиталя и почти целиком просматривалась из всех его окон, даже из окна нашей комнаты. Если не считать выходных дней и праздников, мы продолжали заниматься таким спортом до одного происшествия, которое в очередной раз изменило стиль нашей жизни.