Её истинная жизнь. com

 
Клавдия Михайловна, подобно тьме бывшесоветских мечтателей с вожделением думала о ней давно, с тех пор, как десять лет назад приехала в Питер из Актюбинска, оставив изменника-мужа и могилы родителей с братом и сестрой. Женщина так живо-рельефно представляла себя в ней, особенно по вечерам, неловко прикорнув в застоялом сумраке пятнадцатиметровой коммуналки на малогабаритном диванчике. Её, её милый образ сколько лет уточняло-выписывало сознание шестидесятилетней женщины, вузовского преподавателя биологии, фантазийно сочетая кремовость обоев... нет, лучше всё-таки беж с искрой, элегантнее как-то,  с шоколадом портьер и ореховым золотом ламината под паркет. Видение этого будущего жития сильно утешало, отвлекало от вечных и оттого пошлых дрязг настоящего, давало пищу творческой жилке. Думая о ней, о собственной отдельной квартире, Клавдия Михайловна абстрагировалась от того, что делается вокруг, за стеной её коммунальной площади.

А за стеной меж тем происходило много чего: бывший служитель Мельпомены сорокалетний Эдик, отвергнутый ею за измену с Бахусом, брал смелые аккорды на раздрызганном пианино, заунывно помогая себе прокуренно-брутальным баритоном; бывший член  олимпийской сборной по волейболу – двухметровая голубоватая от кислородного, да и не только  голодания Надя опять дралась в темной кишке коммунального коридора с подселившейся к таджикам квартиранткой, используя любой подвернувший под ее длинную руку инвентарь со стены – жестяной таз, детские санки, швабру и т.д.; крутобедрая, лимонновласая хохлушка Гала, вернувшись  с рынка, кликушески-зычно вопрошала всех своих видимых и невидимых сожителей, в смысле соседей, куда ей вложить миллион, «шоб не пропал ото»…

А уж на кухне-то!... С десятью газовыми плитами, рыжей мойкой и прокопчёными клеёнчатыми столиками... Там творилось своё магическое действо, там плясали коммунальные домовые, в окна заглядывали граффити-фантомы Виктора Цоя,  и оттуда перманентно лилась ну чистой воды сюрреалистическая какофония – это если по форме, а по смыслу – драматическая песнь князя Игоря «о дайте, дайте мне свободу!...»  в сочетании с половецкими плясками студенческо-языческих девиц… Там шли перманентные разборки - кто опять забил унитаз и налил да не вытер лужу в бывшей просторной кладовой, комнате без окна, используемой под сушку белья?

Мутные длинные зеркала в прихожей, оставшиеся от дореволюционной баронессы, уже восемь десятков лет стоически отражали эту человеческую комедию с вкраплениями ярмарочного тщеславия, эту гремучую смесь наглого рыночного шабаша и скромных рудиментов социализма. Последняя выражалась  в любви к пожелтевшей от времени классической литературе у старшей сестры Нади – полупарализованной блокадницы Али, а также в  склонности прочих жителей коммуналки к бесхозяйственности и мелким кражам, как-то: бумажные полотенца в дециметрах, постное масло в столовых ложках и мыло в одноразовых помывках рук.

Клавдия Михайловна имела в этой вороньей слободке репутацию особы независимой, а также «пальца в рот не клади». И все обитатели - она звала их "эйвытамы" -  конечно, знали с плохо скрываемой завистью о том, что у неё строится квартира в Купчино (сын-то банкир!), в двадцати минутах неспешной ходьбы от последней в направлении юга сети питерской подземки. Свою лидерскую позицию Клавдия Михална утвердила еще с того памятного дня, когда на матерный упрёк коммунальной старожилки, астматички бабы Таси, что Клавдиной кошки Фуфы шерсть (в честь Раневской нареченной) забила сток в ванной, был получен ответ, что это у Таси уже лезет шерсть  с некоторых, типа библейских мест ввиду затянувшегося климактерического периода. Клавдию трогать побаивались, но признавали её харизму и спонтанное милосердие к ближнему - кто как не она, когда незаметно умер Самуил Аркадьевич в угловой, собрала почти тысячу на его похороны с изощрённо сопротивлявшихся квартирантов?

Вот так, долго ли коротко... Уже извелась бедняга в ожидании, уже все мыслимые проклятия  были отправлены по адресу строительной компании "намба ван", а также коммунальных соседей. Практически всех - все хороши! Во-первых, засранцы, во-вторых, невежи, в-третьих... А да что там говорить! Скорей! Скорей - на свободу, в отдельную чистую, уютную... И чтоб их не видеть никогда до конца своих богом отпущенных дней!

Одним словом, не прошло и семи лет, как Квартира Клавдии Михайловны построилась, хоть и с несоблюдением сроков сдачи, и ейная владелица вселилась в обозначенные договором метры,  не скрывая священных слёз. Ну, как советовали и как думалось самой, для обустройства были призваны дизайнеры, дальние родственники и потенциальные женихи-одинокие и безработные, но с юмором интеллигенты-конструкторы. С одиннадцатого этажа новостройки были видны аскетические черно-белые гавани, железобетонные эстакады и прочая инфраструктура второй российской столицы.

И всё бы ничего... И радость, и простое человеческое счастье свершения мечты после долгих мытарств в Приуралье, еще в доперестроечные, тоже непростые годы, после обидного развода и мучительного переезда в питерские трущобы, должно было порадовать всех, причастных этой нехитрой истории. Но вот поди ж ты... Не знаем мы, в чем наше счастье...
 
Уже прошло несколько месяцев после вселения Клавдии Михалны в этот купчинский Эдем. И повешены заготовленные эстампы, постелены пледы и салфетки, расставлены банкетки и статуэтки - мечта обрела свои четкие контуры и формы. Однако ...  Как-то в типичный холодный вечер ноябрьской пятницы Клавдия Михайловна, погладив крепкой ладошкой широкий пластиковый подоконник, спустив воду в бирюзовом сортире, и поелозив на кожаном канапе в виду передачи «Давай поженимся», опять сильно взгрустнула. Хоть вой. Маета одолела неясная, тоска неотвязная закопошилась эмбрионом пятимесячным под грудью женской среднего размера.  И стало совершенно ясно, что ничего радостного не сулил вечер этот вновь пришедший, горечь одна с тобой - как ни уговаривай себя, ни любуйся на евростены персиковые, как ни гоняй каналы телека нового, с плоским экраном. Вот, позвонила сыну на сотовый - он, как всегда, занят, цейтнот, да еще за рулём. Не до неё ему, как всегда...

Клавдия Михайловна пожевала безвкусное турецкое яблоко, причесалась в прихожей, глянула на своё неплохо сохранившееся круглое личико в обрамлении рыжеватых кудряшек, с усилившейся тоской огляделась вокруг и четко осознала, что её депрессия в очередной раз требует того самого эффективного лекарства. Спасения... Нет, оно не крылось в зеленоватой бутылке мятного ликёра или ледяной водочки. Не помогало сие Клавдии Михайловне, только в сон клонило мутный. И не состояло это спасение в посещении близлежащих красавцев-универмагов с брендами «Экко», «Рив Гош», «Зара» и так далее. И не в звонке Виктору Петровичу, проявлявшему явный интерес к ней, Клавдии, как к возможно теплой и уютной женщине - ага, щас! Нужен он ей, бедный как церковная крыса. Отнюдь…

Часы пробили семь тридцать. Скушан без удовольствия, для поддержки сил жизненных,  черносмородиновый йогурт. Просмотрен "Караван историй". И Клавдия Михайловна, надев дутое пальтишко и замшевые полусапожки,  с рвением пионерки берёт курс на Гороховую – к ней, своей родной шхуне с названием «коммуналка» 
Проходит пятьдесят минут.
Эдик вдохновенно играет скерцо собственного сочинения «Пошли все на…" .  Волейболистка Надя, скооперировавшись с хохлушкой Галой в оприходовании «Путинки» и закусывании её телесно-серой сосиской, тренируется в подаче по дверям подгнившим кочаном Тасиной капусты. Блокадница Аля восьмидесяти лет от роду умиротворённо-звучно читает вслух «Грядущего хама» Мережковского. А из дальней комнаты, где третьего дня поселился бывший инженер какого-то давно канувшего в Лету НИИ Хорошев, раздаётся возмущенное: "Помилуйте, это же какой-то пердимонокль!"...

 Коммуналка напоминает андронный коллаид или коллоидный андроид в средней стадии разгонки… Дело еще и в том, что банкир Плюсневич угрожает выкупом всех десяти комнат сразу. Предстоит нешуточная общая борьба!

Всё так просто, исторически оправданно и прекрасно. Клавдия Михайловна открывает дверцу своей пятнадцатиметровки кривым ключом, вдыхает аромат прогорклого масла и слежавшегося тряпья, слышит скандально-родные интонации и этот дивный шум людского бытия.

Клавдия не всегда понимала произведения искусства, но всегда ценила жизнь и ее персонажей. В коммуналке же они особенно живые и обнаженные. пульсирующие, почти шекспировские. И она, побыв в отрыве от них, на "свободе", неожиданно для себя вдруг прощает им все их злостные выходки и выпады, их эпизодическую зависть и постоянную, вернее, остановившуюся подростковость с ее безбашенностью и укромным пьянством, батюшки, да она, оказывается, любит их!... Надо в следующий раз поллитру принести людям - думает она, утирая слезку с подкрашенной реснички.
Слава Богу, что можно снова и снова приходить в этот старый облезлый ковчег, возвращаться сюда, в эту непреходящшую, неизменную, в эту общую, то есть, не отдельную жизнь! В неравнодушие!
 
Она цветёт, она молодеет на глазах и её жизнь  - продолжается.