Бывает так: несешься как угорелый по незнакомому городу, рассекаешь вдоль и поперек уличные пространства, мечешься от одной достопримечательности к другой в банде таких же оголтелых ротозеев-туристов; и город под стать тебе извивается вокруг да около, осыпая одноразовыми сувенирами и блистая рекламным гостеприимством, - так и завлекает напомаженной роскошью архитектурных аттракционов, в надежде сразить наповал заезжего провинциала, и вдруг – на тебе! Поперхнувшись пару раз возгласом восхищения и изгадив десяток-другой кадров в увечной от рождения мыльнице, со всего маху натыкаешься на какой-нибудь Пятый угол и невольно столбенеешь, тужась унять такое сладкое ощущение вскрытого подвоха.
Нет, людская карусель все еще вертится с прежним бешенством и памятники вроде никуда не разбежались. Однако что-то уже не так, что-то явно случилось с картинкой, будто едва заметная рябь подернула изображение, выдавая его голографическую сущность. И сквозь очевидный – теперь уже – призрак экзотического балагана явственно проступает чей-то возвышенный лик.
Бывает так. Однако далеко не со всеми. Не каждый рискует взглянуть в лицо этому городу.
Санкт-Петербург.
Когда встречаешь красивую женщину, первым делом ощущаешь удивительную метаморфозу: глаз будто теряет свою остроту и прицельную точность – он мечется по женщине вверх-вниз, влево и вправо, торопясь ухватить все самое интересное, все самое желанное, все – целиком! Ладная фигурка, ухоженные волосы, изящные туфельки, трепетные губы и такая милая блузочка, едва прикрывающая лакомые прелести. И все так сладко, притягательно, головокружительно… До тех пор, пока не наткнулся на ее глаза – слегка удивленные, слегка подведенные. Только тогда и начинаешь сознавать, что все ухваченное прежде – не более чем мишура на новогодней елочке. Потому что вот они – глаза, вот она – женщина, испытывает тебя, наблюдает за тобой с такой тоскливой иронией, с такой беспощадной грустью, что становится стыдно – чуть не купился на формы, как первобытный троглодит.
Петербург, конечно, не женщина, но ощущения преподносит те же. Может именно за это петербуржцы и влюблены в свой город, хотя и не подают вида. Любовь все-таки штука тонкая, хитрая, не для посторонних глаз. Может, как раз, потому же и не жалуют лубочно-ярмарочную гулящую Москву, ревностно охраняя возвышенный облик града Петра Великого.
Вы только прислушайтесь: какое легкое движение губ – Петер-бург, Петро-град, Питер - а звучит, будто презрительный плевок из уст самого государя-реформатора, будто решительный вызов, брошенный исконной столице. Что ж, оставить пощечину общественному вкусу в качестве вселенского памятника – предприятие довольно забавное, хотя и небезопасное в условиях процветающего квасного патриотизма. Вот и расплачивается теперь за дерзость своего создателя, разменяв уже четвертую вечность, сей гордый космополит – своими царапинками и трещинками, своими прорехами и рубцами, своим безмерным чувством долга и титаническим терпением, словно некий завистливый демон вздумал крепко досадить самонадеянному детищу Петра, и время от времени испытывает его стойкость – то поджигая, то наводняя, то моря его голодом.
Помутнело Петровское «Окно в Европу», запылилось и помутнело. Нет нынче нужды глазеть на враждебный Запад: угрозы и козни – дело прошлое, а для прочих надобностей уже и двери давно прорублены – езжай, не хочу. Да что там двери, что окна, когда границы рассыпаются в прах, а народы так бойко перемешиваются, что безвозвратно теряют всякое различие и родство. Но Питер...
Питер все тот же. Все так же незыблем и двулик. И поныне находится немало охотников взглянуть в его помутневшие стекла. Так что за неведомая сила сокрыта в этом суровом городе, что за таинственная власть по сей день призывает сюда тысячи скитальцев, наделенных невостребованным в наши дни даром прозрения? Неужто Петр, рубя окно, несколько переусердствовал и распахнул пытливому взору нечто большее, чем Европа? Как знать, как знать.
Езжайте и проверьте сами.
20.12.2004 – 10.01.2005