- У меня много таких историй, - её негромкий хриплый голос раздается прямо над моим ухом. Она чуть поворачивает голову в сторону, и я слышу щелчок зажигалки. По комнате плывет запах табака.
- Волосы не спали мне! – возмущенно шепчу я. Она только хмыкает, тянется, отчего моя голова сползает набок, и кладет возле себя пепельницу. Как же она любит таскать её с собой по всей квартире. – И пепла не насыпь, – добавляю я после паузы. Она гладит левой рукой мои волосы. Я лежу у нее на плече и вожу пальцами по тонкой бледной коже на груди. Плечо у нее костлявое и лежать не удобно, но отодвигаться от нее не хочется, поэтому я только снова слегка перекладываю голову, стараясь устроиться поудобнее. Грудь у нее тоже тощая, честно говоря. Каждое ребро легко прощупывается под белой кожей, такой светлой, что кажется, она сияет в темноте комнаты. В полумраке почти не видно, но если провести пальцами, то на гладкости кожи ощутимы шрамы – тонкие и не очень, рельефнее и практически незаметные – память о не слишком удавшемся детстве. Она не любит об этом говорить, и я не спрашиваю. Мне просто нравится её бледность, шрамы, даже её почти плоская грудь с торчащими от холода сосками. Я подтягиваю сползшее одеяло и накрываю нас. Она шипит, что я чуть не выбила у нее из рук сигарету, но я молчу, и через минуту она едва ощутимо целует меня в макушку.
- Расскажи мне сказку? – неожиданно для самой себя говорю я. Она замирает на мгновение и хрипло хмыкает, закашлявшись дымом.
- Сказку? Я не знаю сказок. Могу рассказать еще одну историю.
- Они гадкие.
Она молчит, и через несколько минут я не выдерживаю.
- Расскажи.
Я слышу новый щелчок зажигалки.
- У меня был приятель, друг моего брата. Он работал на «телефоне доверия» для тех, кто хочет покончить жизнь самоубийством. То есть это как-то иначе называлось, но суть была именно такая. Звонили в основном подростки, у которых проблемы с родителями или в школе, которых травят одноклассники. Жертвы несчастной любви. Звонили молодые люди, потерявшие работу или те, кого вышвырнули из университета. Звонили жены неверных мужей. Звонили доведенные до нервного срыва клерки. Звонили люди, потерявшие близких. Звонили страдающие от каких-либо психических и физических заболеваний и так далее. Очень часто – в истерике, на гране срыва, когда за потоком слез и криков в трубку было почти невозможно понять, что происходит на том конце. В общем, работа очень не простая. Однако в основном тех, кто не взялся за дело сразу, а позвонил по телефону доверия, вытащить можно, они сами хотят, чтобы им помогли. Хотя часто бывает и так, что им лишь нужен зритель, тот, кто будет знать об их мучения и станет свидетелем их ухода. После таких любителей шоу молодые работники службы сами пьют вечерами успокоительное и не могут спать. Но мой приятель был не из таких. Плач и крики в трубку доставляли ему удовольствие. Больше всего ему нравилось слушать, как заходится в истерике очередной страдалец. Конечно, были и те, кому он помогал – те, кто показались ему заурядными, скучными, или слишком сильно цепляющиеся за жизнь и не готовые на самом деле совершить суицид, - она говорит негромко, медленно, прерываясь, чтобы затянуться сигаретой. Я слушала, как течет её речь, и старалась потише дышать. – Ему нравилось ощущать власть над ними, теми, кто потерял волю к жизни, кто метался и бился в истериках. Ему нравилось чувствовать себя богом – в его руках их жизни. К сожалению, он был хорошим психологом, у него был врожденный талант в этом плане. Но он любил убивать. Он говорил «Всё так, это верное решение. Зачем мучиться, ты так несчастен, ты один, никто не поможет, ты никому не нужен. Закончи всё это. Умри». Он говорил это сотни раз, сотням людей. И они умирали.
Она замолчала. Сигарета в её руках догорела и по комнате поплыла вонь от тлеющего фильтра. Я осторожно забрала окурок из её пальцев и раздавила в пепельнице. Перевернувшись на живот, я оперлась на локти и заглянула в её лицо. Сейчас на ней не было повязки, и правый глаз смотрел в никуда жутким белым зрачком. Веко и кожа к виску была покрыта несколькими мелкими шрамами, сплетающимися в один загадочный узор, один из них, наиболее резкий, прорезал кожу во внешнем углу глаза таким образом, что верхнее веко было всегда чуть прикрыто. Еще один отпечаток нелегкого прошлого, которое она предпочитала скрывать. Второй глаз – черный, не мигающий, смотрел куда-то поверх моего плеча, в обклеенную газетами стену. Казалось, что там, за моей спиной, проектор прокручивает кадры из жизни, о которой я ничего не знаю.
- Что с ним стало? Об этом узнали в полиции?
Она чуть вздрогнула – одними ресницами – и перевела на меня взгляд зрячего глаза.
- Он был умен и не привлекал к себе большого внимания. По статистике, он работал менее продуктивно, чем прочие, но это не вызывало ни у кого беспокойства. Жертвы же ни о чем уже не могли рассказать. Он проработал там более пяти лет, - последовала долгая пауза. Она села, убрала с тахты пепельницу и провела по лицу ладонями. Затем снова взглянула на меня, словно вспоминая, о чем сейчас шла речь.
- И каков же конец истории?
Она отвела взгляд, снова откинулась на подушку и, положив под голову руки, стала смотреть куда-то в сторону:
- О нем узнала я. О том, какое он нашел себе развлечение. Я сыграла с ним в его же игру… и знаешь, он очень не хотел умирать. Они все не хотят умирать, - она говорит это просто, без пафоса, совсем не так, как это выглядит сейчас на бумаге. И от её слов, от того, сколько горькой желчи было в её голосе, мне становится жутко и волоски на руках встают дыбом.
Кажется, что она чувствует мой страх, потому что в следующую минуту поворачивается ко мне, обхватывает своими худыми руками и прижимает к себе. Крепко-крепко. Я чувствую, как к моей груди прижимается её, холодная и худая. Она утыкается острым подбородком мне в плечо. Мне больно, от того, что подбородок у нее тоже худой и острый, и от того, как крепко она сжимает меня в объятиях, но стараюсь ни единым вздохом не выдать этого. Почему-то мне кажется, что ей гораздо больнее, чем мне. Потому что тому, как сейчас чуть дрожат её плечи, я верю гораздо больше, чем холодному взгляду и уверенному голосу, чем каплям крови на её пальто и носах ботинок.