Много лет работаю в службе социальной помощи на дому пожилым людям и инвалидам. Сотни людей с их непростыми, порой трагическими, судьбами прошли за это время перед моими глазами. Имена, лица, подробности жизни некоторых постепенно стираются из памяти, другие же остаются в сердце навсегда. Вот и бабы Глаши уже давно нет в живых, а ее светлый образ нет-нет да и всплывет передо мной так отчетливо, словно не пролегли между днем нашей первой встречи и сегодняшним днем года.
Я познакомилась с ней много лет назад, когда все ухудшающееся здоровье заставило ее обратиться в отдел социальной защиты населения с просьбой «прислать к ней в помощники социального работника».
Солнечным майским утром, когда воздух наполнен запахами цветущих садов и щебетанием птиц, я шагала от автобусной остановки по сельской улице одного из самых отдаленных сел нашего района. Постепенно дорога превратилась в едва различимую среди подорожника тропинку. Жилые дома здесь чередовались с опустевшими, причем последних было гораздо больше. Жильцы, в основном, глубокие пенсионеры, с любопытством меня рассматривали, прикрывшись ладошкой от солнца. В глазах – немой вопрос: чья? к кому? зачем? откуда? Мой путь между тем лежал на самую окраину – дом бабы Глаши был последним. Тропинка петляла по краю глубокого оврага, бывшего когда-то руслом полноводной реки. Теперь на его дне переливался на солнце утопающий в зарослях ивняка и осоки ручеек. Кое-где внизу можно было заметить рыбаков. Скорее всего, их интересовал не улов, а сам процесс сидения с удочкой на берегу, вдали от суеты и проблем.
Наконец, преодолев заросший бурьяном пустырь, я оказалась на лужайке перед домом бабы Глаши. Этот маленький домик, несмотря на ветхость, выглядел ухоженным. Стены были побелены, наличники и дверь аккуратно покрашены в светло-голубой цвет, под окнами располагалась обнесенная кирпичиками небольшая клумба. Хозяйка сидела около дома на скамейке, с умилением поглядывая на выводок пестрых цыплят. Она встретила меня приветливой улыбкой, цыкнула на пригревшегося рядом с ней серого кота, освобождая мне место, торопливо сняла с себя и постелила на скамейку передник из цветастого ситца и пригласила присесть рядом. Махнула в сторону наседки с цыплятами: «Вот вывела ранних на мою голову, а мне нянькайся с ними - то в кошелку попихай, то на солнышко вынеси… Ты, касаточка, ко мне?» Выслушав мои объяснения, пригласила в дом.
Миновав темные сенцы, мы попали в небольшую комнатку – горницу. Все здесь было просто и чисто, каждая вещь лежала на своем месте, пахло теплом и уютом. Над столом висели иконы, а чуть ниже, под ними кнопкой были пришпилены к стене три выцветшие открытки.
Ухватившись за редкую возможность поговорить, баба Глаша с воодушевлением принялась посвящать меня в подробности своей жизни, время от времени прерывая рассказ то горестными вздохами и всхлипываниями, то заливистым смехом, то многозначительными паузами Она оказалась великолепным рассказчиком. Через пару часов я знала почти все о ее нелегкой судьбе, словно только что передо мной был продемонстрирован цветной широкоэкранный фильм.
«Моя жизнь не была легкой. Но в целом жила не хуже других. Когда мне было 12, родами умерла мама вместе с младенцем. Через какое-то время батя привел в дом из соседнего села другую женщину. Про мачеху я, правда, ничего плохого не скажу, она нас с братом никогда не обижала. Подросла я, стала на улицу вечерами ходить. Вся сельская молодежь собиралась на поляне за рекой. Гармонист у нас был Ваня, весельчак и балагур. Все девки по нему сохли, я не была исключением, только чувства свои не выказывала, стыдно было. Певунья я была хоть куда, да и в плясках мне равных не было. Может, поэтому Ванечка из всех выбрал меня. Пошел как-то провожать, гармонь через плечо, чуб волной- красавец. Так началась у нас любовь. Сейчас по телевизору глянешь, быстро все у молодых происходит, смелые они стали, а я до сих пор помню, как шла рядом с ним и слово сказать не могла от смущения, ноги подгибались, хоть девкой боевой в деревне считалась. Ни разу мы с ним не поцеловались даже, только за руку взявшись гуляли да разговаривали. И было таких гуляний у нас всего шесть. А потом война началась. Ваню моего сразу забрали. А вскоре почтальон принес в их дом известие о его гибели. Помню, как убежала я тогда за огород, ткнулась лицом в траву и дала волю слезам. Открыто предаваться горю я не могла, ведь кто я ему – не жена, не мать. Только плакала по ночам в подушку да молила Бога, чтобы была та похоронка ошибкой и после войны пришел он домой, мы бы поженились, детей народили, я бы его, родненького, так всю жизнь любила и жалела, как никто и никогда... Нет, не вернулся он, так и остался в памяти моей молодым и улыбчивым, с ямочкой на левой щеке...
Многих наших парней поубивало на войне, а среди вернувшихся больше половины искалеченных да израненных было. Постепенно подруги мои замуж выходить стали, а мне не нужен никто был. Решила, что если с Ваней не дал мне Бог счастья, значит одна буду жить. Но постепенно стала я страшиться своего одиночества, да и хозяйство одной тянуть тяжело. А самое главное – очень я деток хотела, день и ночь мечтала прижать к груди своего малыша. Поэтому на шестой послевоенный год связала я судьбу свою с Василием, который уже неоднократно ко мне сватался. Он, правда, постарше меня был, весь больной из-за полученных ранений, но по натуре человек добрый, нескандальный. Никогда я его не любила, но жалела, ухаживала за ним, да и он помогал мне по мере сил во всем. Словом, сошлись мы, два одиночества, так и жили. Первая беременность закончилась плохо – ребенка я потеряла. Думаю, от тяжелого. Мы как раз скирдовали сено в поле, я здоровенные навильники наверх бросала. Срок уже большой был. Думала, я умом от горя тронусь. Врачи мне запретили рожать: возраст, здоровье уже не то. А мне чем больше запрещали, тем больше хотелось ребеночка. Подруги ругали: «Дура ты, Гланька, уж забыть пора о ребенке, мужик твой что дите малое, ухода требует (здоровье его все ухудшалось), не справишься ты одна». Но вопреки всем запретам и уговорам, чуть не испустив дух во время тяжелых родов, я все-таки родила сыночка – Ванечку. Он, родненький мой, сделал меня самой счастливой на свете…Муж вскоре после его рождения помер и растила я его одна. Правда, соседка баба Саня, царствие ей небесное, всегда на помощь мне приходила, когда я в поле или на ферме пропадала. У ей мужа с сыновьями на войне поубивало, вот и пристряла она к нам от одиночества. И нам хорошо, и ей не так тоскливо. А когда баба Саня состарилась и ослабела, я три года за ней ходила.
Я молодая очень ловкая была. А когда сынок родился – и вовсе, казалось, не бегала по земле, а летала,самая тяжелая работа спорилась в моих руках, а в голове одна мысль постоянно меня грела – дома солнышко мое меня ждет. Как войду – он ручонки ко мне протянет, улыбнется – и вся усталость куда-то уходит...»
Рассказам о том, как рос Ваня, у бабы Глаши не было конца. За годы нашего знакомства я узнала, как он сделал первый шаг, сказал первое слово и какими болезнями болел в детстве, какие предметы и учителя в школе были его любимыми. Я знала, как его, пятилетнего, напугала собака и баба Глаша неоднократно носила его в соседнее село к бабке заговаривать испуг, как однажды он чуть не утонул в пруду, провалившись под лед, и они с бабой Саней две недели поочередно дежурили у его кровати, потому что у него был сильный жар. В каждый мой приезд после обсуждения последних новостей в деревне, после беседы про здоровье, урожай и погоду, разговор вновь возвращался к сыну. Подобно тому, как страстный коллекционер время от времени достает из сейфа свои драгоценности, чтобы полюбоваться на них, подержать в руках и вновь спрятать, так и баба Глаша доставала из тайников своей памяти счастливые моменты жизни, чтобы пережить их вновь, посмаковать, потрогать и убрать понадежнее. И были эти воспоминания ее главным богатством.
«Ты знаешь, ведь он мне однажды жизнь спас. Ему было годков пять тогда. Да-да, не дивись. А дело так было. Пошла я в соседнее село зерно за трудодни получить. Откуда ни возьмись, снег повалил хлопьями. А во время обратного пути такая метель разыгралась, ни зги не видно. Дорогу замело, стемнело быстро. Сбилась я с пути, несколько часов по полю блуждала, а санки с зерном за собой волокла. Не знаю, сколько я блуждала, пока из сил выбилась. Прилегла в сугроб отдохнуть и стала засыпать. Я понимала, что если усну, то уже не проснусь, но мне было все-равно. И тогда сквозь дрему послышался мне Ванечкин голос. Как-будто он плачет и зовет меня. Я сразу ожила. Думаю, что же ты делаешь, на кого сыночка оставить решила. Вставай и иди , он ведь ждет тебя. Силы откуда-то взялись. И я пошла дальше по пояс в снегу. А через некоторое время нашла деревню. Так что если бы не Ваня, не сидела бы я сейчас с тобой .. .»
В один из приездов я застала бабу Глашу в состоянии счастливого нетерпения. Вся она будто помолодела, ожила. Даже дом преобразился, посветлел. На столе красовалась новая столешница, на окошках розовели праздничные шторы, печка не успела еще высохнуть от свежей побелки. Даже старые кастрюли с растущими геранями и алоэ были обернуты в новые куски обоев.
От порога начала вводить в курс дела: «Сыночек посулился приехать, а точного числа не назвал, сказал, что летом. Вот жду теперь кажный день. Ведь давненько он дома не был, годков, почитай 15…» Баба Глаша замолкает, шевеля губами. Видно, подсчитывает, в каком же году сын был у нее последний раз. Затем с любовью и гордостью указывает рукой на портрет на стене. С фотографии улыбается парень в солдатской форме. «Помню, с армии мой Ванечка вернулся. Ты бы глянула, какой красавец ко мне в избу тогда вошел, военная форма ему очень к лицу была. Я просто спятила от счастья, вокруг него все бегала, обнимала, целовала, в глаза ему заглядывала. Собрала гостей целый дом, так мне хотелось со всеми радостью своей поделиться. Теперь, думала я, вскоре он женится (с его внешностью за невестой дело не встанет), внучаток мне подарит, буду я с ними нянчиться, носочки им тепленькие вязать, блинчиками с пылу с жару кормить. Очень мне хотелось старость рядом с сыночком встретить. Только мечтам моим не суждено было сбыться: недолго он в родном доме побыл. Решил Ваня в большой город податься жить, в селе, говорит, «нет перспективы». Он уехал, а я опять места себе не нахожу, как он там, родненький мой, на чужой сторонушке, среди чужих людей. Спустя несколько месяцев весточку мне прислал, что живет в общежитии, работает на стройке, все у него хорошо. Прошел еще год. Приехал мой Ванечка и сообщил, что жениться надумал, деньги на свадьбу требуются. Я с радость на такое дело все сбережения отдала, поросенка на мясо заколола. Сама, правда, на свадьбу не ездила, Ванечка сказал, что будет в общежитии молодежную свадьбу играть, родителям там быть не обязательно». Баба Глаша вздохнула и надолго замолчала, старательно разглаживая натруженной ладошкой новую столешницу. «Потом от Дуняшки я узнала, что у него дочка родилась, а спустя года три–сын. Дуняшка мне все новости про моего сыночка рассказывает, ее сын - самый лучший друг детства моего Ванечки. Не разлей вода всегда были. А теперь они там, в городе, иногда друг с другом созваниваются, а иначе я ничего и не узнала бы о нем. Вот Дуняшка и сообщила мне, что Ваня приедет скоро. Может, и деток с собой захватит, выросли они уже, а я их ни разу еще не видела. Некогда ему, родненькому, было приезжать, ведь работал в три смены, чтобы квартиру заработать.
Я уже Маруську упредила, что молоко кажный день брать буду, когда Ваня приедет. Он у меня очень молоко любит. Помню, прибежит зимой с горки с пацанятами, я им блюдо с пышками да банку с молоком на стол. Они раскраснеются с мороза, сидят, нехитрое мое угощенье за обе щеки уплетают, а я смотрю на них да нарадоваться не могу.
Я ведь из-за Ванечки корову до последнего держала, годков пять назад только продала, когда уже совсем справляться с ней не стала. Все думала, приедет сын с семьей, а я их вдоволь парным молоком напою. Ну ничего, у Маруськи молоко хорошее, пущай пьют на здоровье, она обещала не ограничивать».
В тот раз я уезжала из села, представляя долгожданную встречу матери с сыном . Злость на Ивана за многолетнее забвение матери постепенно вытеснялась радостью за бабу Глашу: наконец-то она обнимет своего сына, всплакнет от счастья на его груди, и они потом каждый день будут подолгу рассказывать друг другу обо всем, что произошло за эти годы.
Но радость моя была преждевременной. В очередной раз Иван не нашел возможности приехать. «Гришка Дуськин в отпуску был и сказывал, что Ванечка мой с семьей по путевке к морю поехал. Я так рада за него. Пущай отдохнет, родненький мой, я-то авось куды денусь, а путевку, небось, не всегда достать можно. Я вот жизнь прожила, а море ни разу не видела. Пущай хоть сын да внуки поглядят. А в следующий отпуск уж точно ко мне приедет.»
Но во все следующие отпуска у него находились более важные дела, чем приезд к матери. И каждый раз, проглотив слезы, баба Глаша оправдывала сына: «Роднеький мой совсем замотался, Гринька говорит, дачу отстраивает»… «Дочка в институт поступает, до меня ли ему»… . «Тещу навестить поехали, а уж в следующий отпуск ко мне»…
Шло время. Мысли о судьбе бабы Глаши преследовали меня постоянно. Они наталкивали на размышления о том, почему можно вложить в ребенка душу, посвятить ему жизнь и при этом остаться на склоне лет один на один со своими проблемами, болезнями, одиночеством. Закономерность это или случайность? Глядя на гуляющих с малышами мам, я мечтала заглянуть лет на 50 вперед Вот малыш уютно устроился на маминых руках, доверчиво склонил голову ей на плечо . И нет для него сейчас человека нужнее и важнее мамы. Но пройдет время, и его подхватит и закружит жизненный водоворот, в его судьбе появится много других нужных и важных людей. Не повторит ли эта женщина печальную судьбу бабы Глаши? А вот тот краснощекий бутуз уронил в фонтан мячик и бежит к маме за сочувствием и помощью, зная, что всегда их получит. Не отмахнется ли он от матери спустя годы, когда помощь потребуется ей? А какой будет моя старость? Не отвернуться ли от меня, беспомощной, дети?
С каждым приездом я замечала, как стремительно стало ухудшаться здоровье бабы Глаши. Из дома она выходила теперь редко из-за болезни ног («Совсем лихоманки отказывают…»). Все сильнее стало беспокоить зрение («По голосу только тебя узнала, а силуэт твой как в тумане. И что за напасть такая…») Уже не вспыхивали радостью и любопытством навстречу людям ее глаза.
Спустя несколько месяцев солнечный свет для нее померк навсегда. Теперь все ее дороги сократились до трех метров от кровати до чулана и обратно. В один из визитов я увидела лежащую на кровати беспомощную больную женщину. Было ясно, что настал момент решать, как жить дальше. Осторожно я завела разговор о доме престарелых. Баба Глаша взяла несколько дней на размышление. Через неделю я вернулась за ответом. «Оформляйте в приют», - объявила она свое решение. «Ехать из родного дома мне не хочется, но выхода нет, впереди зима, одной мне не выжить.» Отвернулась к стенке. Я видела, что она хочет мне поведать о чем-то еще, но душившие ее рыдания не дают говорить. Наконец поднесла дрожащей рукой к лицу платок, вытерла слезы. «Дуська приходила меня проведать... Я попросила, чтобы она Гришке своему позвонила. Чтобы он Ване все рассказал про мое горе…Ваня ответил, что ни сюда приехать, ни взять меня к себе он не может. Дочка замуж вышла, родила ( надо же, Ванечка мой дедушкой стал уже), живут все в одной квартире. Теснота, самим развернуться негде.» Справившись с волнением, привычно защебетала: «Да разве я бы поехала к нему, стеснять их, да ссоры начнутся из-за меня, а я переживать буду… Да и дороги дальней я не выдержу, я и по молодости дальше райцентра не ездила.» Затем с тревогой и надеждой начинает расспрашивать меня: «Ты говоришь, хорошо в том приюте? Не обижают стариков?» В который раз внимательно слушает мой рассказ о жизни в домах престарелых и подводит итог: «Живут ведь там люди и я жить буду. Оформляй меня, дочка».
Пока оформлялись необходимые документы, наступила поздняя осень. Погода испортилась окончательно. Почти ежедневно по небу низко ползли тяжелые тучи, время от времени выплевывая на землю холодный моросящий дождь, переходящий в снег. Промозглый ветер трепал почти обнажившиеся деревья. Он срывал с озябших веток последние листочки и гнал их прочь, то бросая на землю, то кружа в воздухе. Они напоминали мне бабу Глашу, растерянную и несчастную, волею судьбы вырванную из родного гнезда и брошенную в пугающую неизвестность.
Наступил день отъезда. Я приехала рано утром к бабе Глаше. Уже одетая в дорогу социальным работником, она сидит на кровати. По тому, как непрестанно она поправляет дрожащими руками то платок, то воротник кофты, видно, что сильно нервничает. Мы помогаем ей подняться и дойти до двери. Здесь она остановилась, провела сухонькой рукой по стене, по двери, прощаясь с родным жильем. «Вот приедет Ванечка, а дом пустой. Не дождалась…» В машине она всю дорогу крепко сжимала мою руку, словно боялась потеряться, а по щекам из незрячих глаз беззвучно и непрестанно текли слезы.
Говорят, что спустя несколько месяцев после отъезда бабы Глаши в село приехал высокий седеющий мужчина. Не все узнали в нем Ивана. Он не спеша обошел вокруг опустевший дом, постучал носком лакированного ботинка по стене и с сожалением изрек: «Эту рухлядь навряд ли кто купит, зря только приезжал». Не знаю, посетил ли сын в доме престарелых свою мать. Только ее нового адреса он ни у кого не спросил.