На несколько ласковых дней жизнь вернулась в обычное русло. По утрам Павлик с бабкой ходили то на луг, то в лес. Вели свои обычные беседы-размышления, в которых Домна продолжала передавать правнуку тайные знания, учила взаимодействовать с природой.
- Ты должен слышать, что подсказывают тебе растения, видеть, куда путь указывают птицы, читать, что ветер несет в себе, знать, какая букашка пользу тебе принесет...
- Бабка, а какая вред? - Павлик проделал дырочку в березовом листике и ловил в нее солнце.
- Вред, дитятко, живая природа не несет, только если человек ей вредит по незнанию своему, то она защищается, и тогда - берегись!
- А природа обижается, как ты думаешь? - листик треснул пополам и Павлуша потянулся к березе сорвать другой. И тут же ойкнул - Домна звонко шлепнула по его ладошке. - Бабка, ты чего?
- Чего чего? Не понимаешь что ли? Зачем от живого дерева отрывать за непотребой? Нагнись, мертвый листок поищи да и балуйся, - и, как ни в чем ни бывало, продолжила: - Обижается, как же. А ты присматривайся - в том месте, где зла много земелька натерпелась, ни птица гнезда не вьет, ни мурашка города не строят, ни паук паутину не прядет... память плохая уюту места не дает. - Она погладила лохматую Пашкину голову.
И так всегда: накажет и пожалеет тут же, поругает и похвалит. Потому обида и не задерживалась в душе.
Днем они отдыхали, восстанавливали затраченные силы.
- Как почувствуешь, что слабость одолевает, первым делом перестань говорить сам в себе, босыми ногами на землю ступи, руки до неба вытяни ладонями вверх, взглядом ухватись за что-нить - облегчает мысли запретить, чтоб не толпились в голове, и стой, пока прилив не пойдет силушек-то. А как пойдет - тело разомни, каждым мускулом поработай, да с радостью.
- Бабка, а ежели так слабота одолеет, что ни встать, ни сесть невмоготу - что тогда?
- А тогда спать надобно лечь. Сон силу берет извне. Помнишь, как вчера мы спали долго-то?
Павлик рассеянно кивнул и призадумался, представляя, как эфирное тело множеством ниточек-лучиков и их пересечений снабжает и душу, и разум, и органы живительной силой.
А вечером встречали корову вместе, пили молоко парное и сидели у костра. Домна рассказывала правнуку об очистительной силе огня.
- Вот смотри, Павлуша, на огонь, найди в нем самый чистый свет и представь, как поток этого света окатывает тебя с макушки до пяточек, как бы грязь смывает и уносит в землицу. И чистый становишься, как сам этот свет. Пламя-то оно разное: одно согревает, другое освещает, а третье - чистоту душе несет.
В один из таких вечеров старуха призадумалась. Павлик подождал сколько терпелось да и спросил осторожно:
- Бабка, ты что ли о Настасье думаешь?
- О ней самой, дитятко. Помню я ее, тихой сиротой росла... никто на нее и внимания-то не обращал: кто просто не замечал, а кто и побаивался с вражьей дочкой связываться. В одну пору болела она сильно, я несколько раз у ней бывала, пока не выходила. Увидела я тогда в ней очень одинокую душу и обиду затаенную. А еще увидела страдания, что уготованы ей были...
- Ты помогла ей?
- Нет, Павлушка, не захотела она, испугалась неведанного. Да и я в тот год своим горем обессилена была. Мужа второго схоронила... – вздохнула протяжно Домна... сколько лет прошло, а все больно вспоминать о каждой потере...
- Расскажешь? – сколько раз уж Павлик просил рассказать Домну о жизни ее горькой, да всё откладывала она на потом. Так и теперь.
- Нет, Павлуша, в другой раз. Сейчас надобно думать, как Федору помочь, душу из неволи вызволить... Росла Настасья скромницей да и выросла девицей красоты неброской. Из тех, на кого мимоходом глянешь, да и не заметишь вовсе, а стоит только взгляд остановить и открывается красота, да не сразу, а как цветок помалу лепестки солнцу-то навстречу распускает, так и девица расцветает постепенно. Чем больше глядишь, тем больше и любуешься. И волос-то у ней кудрями по спине бежит, медью в свете дневном отливает, и глаза серые, бездонные, как озеро поутру. Румянец на белой коже едва выступает, а как улыбнется, ямочки на щечках заиграют. И статью она была хороша. Парней Настасья к себе не подпускала, да и охотников не много-то было. Помню, бабы говорили перед самой войной, будто парень ненашенский к ней похаживает. Видать, он самый, Федор-то, и был. Война началась, мужиков забрали, а вскоре немцы и в наши края пришли. А осенью на всю деревню шум был – забрали супостаты Настасью, избили сильно и с собой увезли. Что с ней сталось, никто не знает. Родни-то не было, чтобы разыскивать. Да и не до этого, беда случилась великая. Только снег выпал, партизаны в деревню наведались за провизией. А кто-то, подлый, выслужиться захотел, да и доложил новым хозяевам. Те, как коршуны серые налетели, треском мотоциклетным тишину деревенскую порушили, пошли по избам, все подчистую забрали: муку, яйца, хлеб, молоко. Скотину мелкую забили. А потом и подожгли деревню-то. Много тогда душ невинных погибло. Кто успел, в лес убежал, а кто и заживо в избах погорел. И ко мне заходили, но не злобствовали. Сказали, давай, матка, яйки, млека. После на детей показали, бери мол и уходи, паф-паф будем. Только выбрались мы огородами за село, немцы стрелять начали. Помню, рядом девчушка с братом малолетним бежали. Она его за руку держала и все уговаривала: быстрее давай. Пуля ее насмерть и положила. А он, пацаненок совсем, упал рядом в снег, за руку ее дергает, вставай, кричит, а сам глазенками-то от ужаса круглыми смотрит на пятно кровавое, из-под нее медленно выползающее. Я было бросилась к нему, да пули автоматные путь преградили. Своих же деток двое, побоялась, что их убьют. Так и бросила в горе дитя кричащее... Под вечер, как стемнело, кинула деток своих под деревом и пошла за пацаненком, думала, сидит все в снегу, несчастный. Да так и не нашла. Может, кто увел его в лес, а может и сам пошел, да заблудился.
-Бабка, - Павлик, шмыгнув носом, утер глаза рукавом, - а почему ты не посмотрела, куда он подевался? Ты же могла?!
- Ой, Павлушка, сколько горя тогда, сколько слез и крику было, сколько страха людского выплеснулось и сковало волю мою. Да я ведь женщина, растерялась шибко, за своих детей опасалась, потому как предсказано мне было, что потеряю всех, а когда - не знала. Не велено мне про себя-то знать... Собрались мы тогда в лесу по двое-трое семей, чтобы хоть один мужик был - баб успокоить, да огонь сложить, и землянки надо было в мерзлом снегу рыть. Так все скопом и помогали друг другу. Мы тоже к семье прибились. Пятеро деток мал мала меньше с матерью, да дед с бабкой. Женщина-то, когда с детьми через поле бежала, младенчика потеряла. Года девчушке еще не было. Мать-то в спешке в одеяло толстое завернула ее кое-как, в лес прибежала, развернула, а ребятенка-то и нету. А назад бежать невозможно, стреляли беспрерывно. Она и рванулась было, да старшие дети за юбку ухватились, не пустили. Только когда деревня горела уже вовсю, да дымом густым ту сторону затянуло, расцеловала она деток своих да и бросилась искать малютку. На своем огороде и нашла, лежала голюсенькая в разоре и попискивала тихонько. Ничего, отогрели у огня, даже не чихнула. Ой, Павлик, страшно вспоминать все это... Тебя вот огорчила... не переживай, то дело давно было...
- Бабка, а как же мы душу-то освобождать будем?
- Надо нам, Павлик, кисет тот найти, что Настасья вышивать напросилась. Чует мое сердце, не сама она вышивала, видать Мохониха поработала... Есть такой способ приворотный, на вещице человека, которого приворотить хочешь, узор вышивают, да не с лица, с изнанки хитроумно стежки накладывают, а при этом в изнанку-то разума того человека проникают силой чудодейственной и нити невидимые под стежок и кладут, как бы душу пришивают. Сложно это, много силы требует, но надежно – на всю жизнь человек привязывается. Вот потому так сильно Федор и полюбил Настасью, на смерть ради нее пошел.
- А как душу-то освободить? – от любопытства глаза Павлика, как у совенка круглыми сделались.
- А очень просто! Неужто сам не догадываешься? Ну-ка подумай...
Задумался Павлик и по бабкиной привычке стал большими пальцами хоровод водить.
- А! – через минуту радостно воскликнул Павлик, озаренный внезапной догадкой, - вышивку-то распустить нужно, душа из-под ниток и выскочит! Да?
- Правильно, молодец! Только распустить-то недолго, а вот как кисет этот достать?
- Бабка, а если кисета нет давно? Мало ли, сгорел вдруг, когда хаты немцы жгли.
- Опять ты, Павлушка, плохо соображаешь. Если бы кисет сгорел, то и душа бы не томилась, освободилась бы и на место определилась. Пока Федор призраком страдает – до тех пор и кисет в наличии имеется.
- Оооо... где ж ты теперь это наличие обнаружишь... – разочарованно протянул Павлик.
- А ты как думаешь? – Домна пытливо смотрела на Павлика: она-то знала, но ей хотелось, чтобы Павлушка сам учился определять череду действий.
- А я думаю, бабулька, очень плохо...
- Что ж так, внучек? – рассмеялась старуха, подозревая в чем дело.
- Так я, Домна, когда голодный, о еде только и думаю.
- Ладно, Павлик, пойдем в избу, покормлю тебя, страдальца голодающего, - старуха кряхтя поднялась, - да и поздно уже.
- Ага, пойдем, бабка. А завтра сходим на то место, где Настасьина хата стояла, и посмотрим, куда кисет подевался, да? – тараторя на ходу, Павлик опередил Домну, в два прыжка перемахнул через крыльцо и скрылся в сенях.
Так они и сделали. Пошли на пустырь, где прежде хата Настасьина была. Проникла Домна сквозь время и увидела, что вскоре после исчезновения Настасьи сестра Федорова в дом к ней заходила. Деревенские наутро, когда Федора-то убили, нашли его тело и схоронили. И родне сообщили. Пришла сестра на могилку к брату, и узнала от людей, что у Настасьи он провел последние часы жизни своей. Вот и пошла она в дом Настасьин, горько плача и надеясь, что найдет хоть что-нибудь от брата на память об этом страшном дне. И нашла в шкатулке девичьей кисет расшитый. Признала, что Федоров он, сама когда-то брату сшила в подарок к празднику, а вышить-то не успела. И нужно теперь Домне идти в другую деревню, дальше след отыскивать. Но это она уже сделала без Павлика. Лето заканчивалось, нужно было к школе готовиться. Приехала мамка Павлушкина и забрала его домой, несмотря на длительные уговоры оставить еще на несколько дней. Так уж хотелось Павлуше проследить до конца, чем дело закончится. Много позже узнал он, что ходила Домна в Заболотье, нашла дочку сестры Федоровой. И та отыскала кисет, который бережно хранился на дне комода вместе с письмами с фронта и веночком венчальным. Выпросила Домна этот кисет, не вдаваясь в подробности, распустила с молитвой вышивку и сожгла на всякий случай и кисет, и нитки. Так обрела душа несчастная наконец-то покой. А Колик, сынок Андрея Сергеевича, спокойно ходил мимо кладбища, иногда заходил мамку свою проведать и ничего не боялся.
Павлик пошел в школу и в суете мальчишеских дел и впечатлений тайная жизнь в деревне с бабкой Домной отошла на второй план.