КАК КАШТАНКА ЧЕХОВСКИЙ ДОМ СТЕРЕГЛА
(Антон Чехов)
Говорят, чеховский дом в Ялте настолько пропитан теплом, добротой, светлой любовью, человечностью, что создается впечатление: всё здесь из этой необходимой доброты – предметы, утварь, картины, клумбы в ограде, домработница, сторожевой пёс. Давно уже нет в этом особняке Антона Павловича, а всё обитает в нем гуманный дух писателя. Живет и в стране нашей, которая каждый год 29 января отмечает день рождения гениального своего писателя, духовного целителя и пророка. Ведь именно забота о духовном здоровье русской нации повела его, уже серьезно больного человека, в далёкую холодную Сибирь, на самую окраину ее, на остров Сахалин. Об этом гражданском подвиге Чехова – наш сегодняшний рассказ.
« – Отчего у вас в Сибири так холодно?
– Богу так угодно! – отвечает возница.
Да, уж май, в России зеленеют леса и заливаются соловьи, на юге давно уже цветут акация и сирень, а здесь, по дороге о Тю мени до Томска, земля бурая, леса голые, на озёрах матовый лед, на берегах и в оврагах еще снег.
Зато никогда в жизни, – писал Чехов в очерке «Из Сибири», – не видал я такого множества дичи. Я вижу, как дикие утки ходят по полю, как плавают в лужах и придорожных канавах, как вспархивают почти у самого возка и лениво летят в березняк...»
Чехову зябко в возке, покашливая, он ежится в дорожном тулупе, но на душе легко, как в весеннем небе. То, что задумывалось им давно, осуществилось. Чтобы подготовить себя к бесконечно долгой дороге, он уж пошел на хитрость: развесил по комнатам подаренные пейзажи Левитана. Долгими вечерами смотрел на них, представлял, как эти домишки, рощи и речки поплывут перед его глазами. И вот они плывут, плывут, и нет им ни конца, ни края...
Чехов любил природу, но не ради этой любви поехал через всю Сибирь. Другая, более сильная любовь сжигала его душу в те годы. Может, зажглась она с началом дискуссии в российских газетах и журналах о замене смертной казни пожизненным заключением. (А наши нынешние депутаты требуют обратного – введения смертной казни. Вон как пляшет синусоида общественного мнения). Антон Павлович долго думал об этом, пришел к неутешительным выводам. Сейчас, в ямщицком возке, складывались строчки очерка «Из Сибири», который он начал писать на станциях в ожидании лошадей. Потом в Томске он запишет:
«Часто употребляемое выражение, что смертная казнь практикуется теперь только в исключительных случаях, не совсем точно; все высшие карательные меры, которые заменили смертную казнь, всё-таки продолжают носить самый важный и существенный признак ее, а именно – пожизненность, вечность, и у всех у них есть цель, унаследования ими прямо от смертной казни, – удаление преступника из нормальной человеческой среды навсегда...»
Чехов продолжал продумывать нелегкие мысли. Жить в такой удалённости до самой смерти, без всякой надежды на изменение своей страшной участи, в одиночестве, потому что местные жители всегда относились и относятся к ссыльным как к совершенно чуждым и опасным людям, – разве ж это не еще большее зло, не еще большее страдание, не еще большее наказание? И приходили новые строчки из начатого очерка:
«Я глубоко убежден, что через 50-100 лет на пожизненность наших наказаний будут смотреть с тем же недоумением и чувством неловкости, с каким мы теперь смотрим на рваные ноздрей или лишение пальцев на левой руке...»
Не забыть бы и эту фразу, но вот уже и новая стала складываться в голове. Чехов поймал себя на мысли, что как бы мы критически не относились к пожизненной ссылке людей, нарушивших общий порядок, сообща установленные законы, а решение проблемы наша жизнь пока не дала. На следующей почтовой станции эти мысли Антон Павлович выразит так:
«Я глубоко убежден также, что, как бы искренно и ясно мы ни сознавали устарелость и предрассудочность таких отживших явлений, как пожизненность наказаний, мы совершенно не в силах помочь беде. Чтобы заменить эту пожизненность чем-нибудь более рациональным и более отвечающим справедливости, в настоящее время у нас недостает ни знаний, ни опыта, а стало быть, и мужества; все попытки в этом направлении, нерешительные и односторонние, могли бы повести нас только к серьезным ошибкам и крайностям – такова участь всех начинаний, не основанных на знании и опыте...»
Все эти мысли составят седьмую главу очерка «Из Сибири». Тут же, в седьмой главе, Чехов поделится с будущими читателями и теми своими соображениями, ради которых бросил свой уютный и тихий ялтинский домик и вот трясется в морозную сибирскую весну на перекладных. Он напишет о том, что, чтобы накопить необходимые для решения проблемы знания и опыт, надо самым тщательнейшим образом изучить существование (и существование совершенно бессмысленное!) пожизненных поселенцев, а по-официальному – ссыльно-каторжных.
Изучение темы, собственно, началось с первых сибирских, и даже не с сибирских, а с предуральских, камских мест. Это как бы прелюдия к предстоящему повествованию. Чехов показывает пока еще не ссыльных, а только переселенцев. Но если уж у них такая жизнь, такая горемычная судьба, то что же говорить и каторжанах!
«Помнится мне, – пишет Чехов в своеобразном предисловии к будущей своей работе «Остров Сахалин», – мужик лет сорока с русой бородой; он сидит на скамье парохода; у ног его мешки с домашним скарбом, на мешках лежат дети в лапотках и жмутся от холода, резкого ветра, дующего с пустынного берегу Камы. Лицо выражает: «Я уже смирился». В глазах ирония, но эта ирония устремлена внутрь, на свою душу, на всю прошедшую жизнь, которая так жестоко обманула его.
– Хуже не будет! – говорит он и улыбается одной только верхней губой...»
Очерк «Из Сибири» – всего страниц в сорок, но «Остров Сахалин» – страниц в триста пятьдесят, это уже солидная книга. Причем, солидность ее не в толщине по сравнению с сибирским очерком, а в той необъяснимой насыщенности, фактической,, событийной вместимость, которыми чеховское произведение о Сахалине обладает. Диву даёшься, как в обычную по объему книгу вместился, по писательскому выражение, громадный сундук материалов, привезенных Чеховым из почти восьмимесячных странствий и скитаний.
Наверно, только чеховский гений мог найти такую форму, чтобы книга была одновременно и публицистичной, и художественной, и научно-исследовательской.
Тут, как при громадной температуре всё сплавлено воедино. Пейзажная зарисовка сменяется рассказом о географических исследования острова или отдельных его частей, знакомством с тем, как эти дикие места заселялись русскими людьми, тут же в это повествование вплетаются портреты ссыльных, показ их трагических судеб, с кропотливой точностью автор описывает быт сахалинских каторжан, раскрывает систему управления поселениями, пишет, как отвоёвывают сахалинцев клочки земли для выращивания овощей и даже хлеба, подробно останавливается на наказаниях, которыми ссыльнокаторжные подвергаются, исследует взаимоотношения между разными категориями жителей острова.
Причем, всё это написано с такой щемящей правдой, с такой убедительной силой, что невольно возникает вопрос: да как же за три месяца пребывания в тех мало обжитых краях писатель смог увидеть и запомнить всё это? Ответ на этот вопрос можно найти в комментариях к чеховской книге. Оказывается, чтобы лучше изучить материал, Чехов придумал хитроумный ход: пообещал губернатору острова провести перепись населения (которая, надо думать, была в то время позарез нужна местному начальству), и, пользуясь разрешением и выданными ему документами, изо дня в день посещал тюрьмы, остроги, ходил по жилищам тех, кому было соизволено поселиться в «вольных» слободах. За девяносто дней пребывания на остров Чехов заполнил более 7000 карточек-анкет, а сколько провел бесед с заключенными, какую помощь оказал в составлении всевозможных судебных бумаг, – об этом можно только догадываться. Догадываться по тем письмам от своих дальневосточных знакомцев, которые писатель получал еще долгое время после возвращения в свой ялтинский домик. Антон Павлович не только отвечал на них, но и собирал для заключенных книги, отсылал их сам т организовывал благотворительные сборы книг и вещей для островитян во многих городах России. Сотни посылок шли тогда через всю страну на остров Сахалин.
Конечно, это уже было следствием того, что беспримерной поездкой своей Чехов привлек внимание сограждан к дальней оконечности нашей державы. Но еще большее внимание было привлечено к немыслимому содержанию заключенных, к проблеме (кстати, еще и до сих пор не разрешенной) – замены смертной казни пожизненным поселением в глухие российские уголки. К проблеме безмерной жестокости пусть и к павшим, совершившим страшные грехи людям. Это был еще один всплеск чеховской доброты, христианской любви к ближним. Той самой любви и доброты, которыми всё пронизано в ялтинском доме-музее..
Паустовский был там в середине прошлого века. И тоже подметил необычную атмосферу домика Чехова. Он нашел душевную мягкость, приветливость и доброту, свойства прямо-таки писательские, у смотрительницы особнячка. Впрочем, не только у нее.
Во дворе рос куст, посаженный когда-то самим Чеховым. Был весна, и ветки пенились нежным пахучим цветом. И так захотелось Паустовскому сорвать хоть маленькую веточку на память, что, оглядевшись, он уже протянул к кусту руку. Но в этот миг из зарослей выскочила лохматая собачонка по имени Каштанка, звонко залаяла на писателя-воришку, начала отшвыривать задними ногами землю.
Паустовский посмотрел ей в глаза и удивился: глаза у нее были добрые-предобрые...
(Продолжение следует)