Августин Блаженный и ХХ век
Иконография неизменно снабжает его двумя атрибутами – раскрытой книгой, символом науки, и пылающим сердцем, символом любви. Действительно, одно у него неотделимо от другого. Этот созерцатель, мыслитель был в то же время человеком страстным, способным легко загораться; истина была для него не только объектом познания, но и объектом любви.
Несомненно, мы имеем дело с мыслителем глубоко рациональным, интеллектуально очень замкнутым. Августин вряд ли согласился бы со словами Паскаля: «…У сердца свои основания, недоступные разуму. Именно сердце чувствует Бога, но не разум. В этом и заключается вера: Бога мы ощущаем сердцем, а не разумом». По Августину, вера – это доверие, по собственной воле оказываемое авторитету, признанному нами Божественным.
Для русских богословов он был слишком рационален. Слишком умствовал и что-то попутал. Они воспринимали его как провозвестника чуждой нам западной интеллектуальной и индивидуалистской мысли.
Вот что пишет об Августине русский философ Л.П.Карсавин, эмигрант-богослов:
«Христос искупил каждого человека, и христианин, конечно, не может отбросить индивидуальную душу. Однако восточный мистик как раз об этом и мечтает, хотя его вера действительна и шире, нежели его мечты. Отбросить себя – значит, спастись, смертью преодолеть смерть.
Совершенно иной святой Августин, наиболее характерный западный человек. Душа, которую он исследует, это душа определенного индивида. Ради нее он готов забыть душу мира и всех других людей; других он согласен любить только ради Бога и часто любит только ради себя. Августин, являясь европейцем, и даже нашим современником, - индивидуалист. Это и его сила, и его слабость – сила потому, что он обязан защищаться от самых больших искушений индивидуализма, восторжествовавших в новой философии».
Подобный конфликт западного индивидуализма и русской идеи самопожертвования, отказа от своего «я», мы можем наблюдать еще в споре двух великих старцев-богословов, священников, талантливейших поэта и писателя - Симеона Полоцкого и Аввакума. Согласно утверждению Симеона, писатель – избранник бога, ведь прекрасное – божественно. Для Аввакума подобное самовозвышение кощунственно. Писательство для Аввакума было только средством борьбы в трудные времена.
Еще один момент в философии Августина вызывает у русских философов отторжение – его прозелитизм. Августин настаивает на предопределении Богом судьбы каждой вещи и я каждого человека. Тем более что после грехопадения Адама и Евы Бог был вынужден лишить людей, как и других природных существ, вечной жизни. Но Бог не только всемогущ, но и воплощает в себе Абсолютное Благо, а потому пожертвовал своим сыном для того, чтобы часть людей смогла вновь вернуться к вечной жизни. Так, Августином обосновывается наличие благодати, вследствие которой некоторые люди оказываются спасены и предуготовлены к вечной жизни с момента своего рождения. Что же касается других людей, то они изначально обречены на адские муки, хотя никто из ныне живущих не знает своей судьбы, а потому субъективно, считает Августин, все находятся в ситуации выбора и способны принимать произвольные решения.
Свою теорию Августин излагал в виде следующей схемы:
Адам – может не грешить.
Христос – не может грешить.
Мы – не можем не грешить.
Не нужно иметь глубоких познаний в богословии, чтобы понять, что изначальное предопределение людей к греху и праведности – это очень спорный момент в учении Августина. Ведь в результате оказываются бессмысленными усилия верующих и самой церкви, призывающей к служению Богу и к добрым делам во имя спасения своей души.
Так, православный священник, иеромонах Серафим (Роуз) пишет: «Фундаментальной ошибкой Августина была его переоценка роли благодати и недооценка свободной воли (хотя не отрицал свободы воли, порицал тех, кто «превозносит благодать до такой степени, что отрицает свободу человеческой воли и, что более серьезно, утверждает, будто в день Суда Бог не воздаст каждому человеку по его делам» (письмо к игумену Валентину Андруметскому). Однако в трактатах он увлекается чрезмерной защитой благодати. В трактате «Об укорении и благодати» в 17 главе: «Посмеешь ли ты сказать, что даже когда Христос молился, чтобы Петрова вера не оскудела, она бы тем не менее оскудела, если бы Петр изволял бы ей оскудеть?» Здесь есть очевидное преувеличение; чувствуется, что чего-то не хватает в изображении реальности благодати и свободной воли» - утверждает Серафим Роуз и продолжает – «Апостол Павел говорит о тех предузнанных и предопределенных Богом к вечной славе, разумеется, в полном контексте христианского учения, где предопределение предполагает также свободный выбор спасения». Иоанн Златоуст дал на свое толкование на это место: Почему не все спаслись? Все были призваны, но не все послушались» По Серафиму, это суждение Августина противоречит религиозному догмату о том, что Бог «всем человеком хощет спастися».
Да, определенно «чего-то не хватает» в религиозной системе Августина. Позвольте мне вольно порассуждать на эту тему. Если действительно наша судьба предопределена, то и нет стимула ко спасению с помощью благодеяния. Но тут открывается и другая сторона: в благодеянии теперь нет «корыстных планов». Хорошие дела в данном случае совершаются не для спасения, а во имя любви к Богу, добровольно. Человек счастлив уже в своей любви к Богу. Есть некий идеализм в подобном утверждении. Но все же учение о предопределении человеческих судеб слишком пессимистично и противоречит христианской философии. Ибо всякому из нас дается шанс спастись, и лучше бы им воспользоваться.
Не для того ли был разорван порочный круг смертельной зависимости от греха, чтобы даровать нам свободу выбора, как право на исправление ошибки, исключив «чистописание»? Господь с пришествием Христа даровал нам именно свободу жизнетворчества. Не случайно русский философ Н.Бердяев два эти понятия, «свобода» и «творчество», поставил во главу угла своей экзистенциальной философии. Онтологическая тяга к свободе в крови у каждого русского человека (хотя иные утверждают обратное – о рабстве в русском менталитете).
А что у Августина?
Возьмем, к примеру его положение о добре и зле, отрывок из «Энхиридиона» под названием «Несубстанциональность зла»:
«Итак, все сущее благо, так как Творец его в высшей степени благ. Но вследствие того, что оно не так неизменно благо, как его Творец, то добро в нем может уменьшаться или увеличиваться. А уменьшение добра есть зло; хотя сколько бы добро ни уменьшалось, что-то у него непременно должно оставаться, пока есть само сущее, сколь бы мало оно ни было, невозможно уничтожить то добро, которое и делает его сущим, если только не уничтожить само сущее.
Таким образом, всякое сущее есть добро; большое добро, - если не может подвергаться порче, малое, - если может. Отрицать существование добра, кроме как по неразумению или незнанию, совершенно невозможно. Если оно истребляется порчей, то и сама порча не сохраняется за отсутствием того, что позволяло бы ей существовать.
Следовательно, то, что называют злом, не существует, если нет никакого добра. Но добро, лишенное всякого зла, есть совершенное добро; добро же, содержащее в себе какое-то зло, есть добро испорченное или порочное. То есть, никогда не может существовать никакого зла там, где нет никакого добра. Отсюда происходит удивительная вещь: если всякая природа, поскольку она существует, есть добро, то когда говорят, что порочная природа есть злая природа, видимо, хотят сказать, что доброе есть то же, что злое, а злое – то же, что доброе. Ибо всякое сущее – добро, и никакая вещь не была бы дурною, если бы сама не была сущим».
Как-то раз одному профессору Липецкого педагогического университета я задала вопрос, долгое время беспокоивший меня, относительно «Мастера и Маргариты» Булгакова: почему, по какому праву или соизволению Воланд вдруг взял на себя божественную миссию казнить или миловать, да еще и «добро творить, всему желая зла»? Профессор дал мне неожиданный ответ: есть теория, что зло – это только тень добра, и поскольку в 30-е годы в Москве количество добра стало резко уменьшаться, зло испугалось за свое существование и срочно «приняло меры». Так Воланд появился в столице – наводить «порядок». Версия приемлема, хотя и абсурдна.
Слова Августина о том, что «зло не существует, если нет добра» напомнили мне эту теорию. Хотя, теория Августина более верна и скорее, наверное, применима к роману Булгакова. Однако, опять-таки, в ней есть недоговоренности, и потому возникают вопросы. Хотя Августин и говорит о существовании совершенного добра, на практике видит судьбу малого добра быть порченным, что вызывает чувство пессимизма и обреченности. Неужто все дело в том, что человек изначально и потенциально греховен? Зло существует за счет добра, «питается» им. А как же эта вечная борьба добра со злом, для чего она, и какая в ней роль отводится человеку? Одно истинное открытие в утверждении Августина – зло есть сила разрушения («порчи»). Тогда, говоря современным языком, зло – это энтропия. А что есть антиэнтропийный процесс? Это творческое созидание, то есть волевой акт человечества. Вот то звено, которого недостает Августину в цепи логических построений. Однако Августин настаивает: не сам ты достиг благодати – Господь соизволил тебе ее дать.
Пессимизм Августина оказался востребован как никогда в 20 веке в западной философии. Августин явился предтечей экзистенциализма.
Ежи Коссак в книге «Экзистенциализм в философии и литературе» пишет:
«Мы можем назвать целый ряд преемников и подражателей Августина и Паскаля, сознательно соединявших экзистенциализм с христианством различных церквей. Таковы протестант Кьеркегор, кальвинистский теолог швейцарец Карл Барт, русские – Николай Бердяев и Лев Шестов, внесшие в философию мистицизм православной церкви, и, наконец, французы – Морис Блондель и Габриель Марсель. Не подлежит сомнению, что Августин и Паскаль – это два патетических и мрачных предшественника современного экзистенциализма, а христианский эсхатологизм – не что иное, как религиозный вариант идеалистической экзистенциальной философии».
Душа, которая хочет выйти за пределы себя, вечно неуютная, неустроенная душа, жаждущая соединиться с Богом и только в нем избавляемая от одиночества, - вот посыл августиновского экзистенциализма.
«В «Федоне» Платон говорит о душе как о госпоже, о теле – как о рабе. Августин в своей концепции души как субстанции, призванной управлять плотью, повторяет этот мотив, но, отвергая концепции разумной умеренности и гармонии, он воскрешает идею тоски по утраченному единству, идею возрождения через любовь, которая объединяет. Душа, ведомая от внешнего мира к внутреннему в страхе перед полным одиночеством изолированного существования убегает ввысь.
Эту драматическую и субъективистскую концепцию подхватывает Габриель Марсель. Концепция Марселя представляет собою, в сущности, новый вариант философии Августина. Он рассматривает вопросы о драматизме бытия, о конфликте между использованием вещей, при котором человек господствует над внешним миром и сохраняет себя для бога, и наслаждением вещами, когда вещи начинают властвовать над человеком, разрушая гармонию установленного богом «цикла жизни». Марселевское противоречие между «быть» и «иметь», между существованием и приспособленным к земным условиям прозябанием, берет свое начало именно здесь, в подмене «любви к богу» «любовью к вещам».
(Ежи Коссак «Экзистенциализм в философии и литературе»)
Экзистенциалисты, охваченные августинианской тоской и скорбью по несбыточной гармонии, должны были задуматься, есть ли «выход» для них? Те, кто не верил в Бога, очевидно, существовали в тупике, без надежды и без шансов на спасение. Сравним две цитаты.
«Я поздно полюбил Тебя, Красота, столь давняя и столь новая, я поздно Тебя полюбил. Ты была внутри, а я был снаружи, я искал Тебя там и тянулся со своими уродствами к прекрасному, созданному Тобою. Ты была со мной, а я с Тобою не был.
Ты позвала, призвала – и прервала мою глухоту; Ты засверкала, засияла – и устранила мою слепоту; Ты распространила благоухание, я вдохнул его и теперь тоскую по Тебе, я отведал и теперь стражду и желаю…»
Августин «Исповедь»
«Я умолял, выпрашивал, слал послания к небесам – никакого ответа. Небо ничего не знает, ему даже имя мое не знакомо. Я ежеминутно задавал себе вопрос: что я в глазах бога? Теперь мне известен ответ: ничто, бог меня не видит, бог меня не слышит, бог меня не знает. Ты видишь эту пустоту над нашими головами? Видишь этот пролом в дверях? Это бог. Видишь эту яму в земле? Это бог. Это тоже бог. Молчание – это бог. Отсутствие – это бог. Бог – это одиночество людей.
Жан Поль Сартр «Дьявол и господь бог»
И там и здесь говорится о мятущейся душе, но у Сартра – с точностью до наоборот, он не видит выхода, он в отчаянии, потому что верой не обладает.
«Когда Хайдеггер говорит о человеке, затерянном среди огромной массы вещей, ополчившихся против него, несущих ему гибель и вместе с тем являющихся его жизненной необходимостью; когда он рассказывает о том, как в вечном страхе перед смертью человек ищет утешения в тысячах мелочей повседневной жизни, в радостях материального мира, теряя духовные ценности, - то это не только отраженная в кривом зеркале картина затерянности отдельного человека в мире массового производства, потребления и развлечений. Это также и повторение тезисов «О троице» Августина, где тот описывает историю падения человека, скатывающегося все ниже, стремящегося ко все более низменным вещам, кажущимся ему все более важными. Ничто не в состоянии удовлетворить это стремление, вызывающее постоянное чувство неудовлетворенности. В своей нищете дух обращается к своим собственным действиям, к чувственным ощущениям и их беспокойной радости. Так он испытывает своего рода головокружение, бросается в круговорот чувственной жизни и сливается с ним.
Когда Хайдеггер определяет человеческое существование понятием «привычность», когда он изображает онтологическое одиночество человеческой личности как неизбежное состояние «брошенного в бытие», вырванного из всех связей с другими, изолированного и не детерминированного индивида, он возвращается на почву религиозного идеализма. При этом он просто трансформирует старые идеи о нищете человека, запятнанного грехом и брошенного в чужой, незнакомый и враждебный мир». (Ежи Коссак «Экзистенциализм в философии и литературе»)
Дать кому-нибудь что-нибудь, заявляет Сартр в книге «Бытие и ничто», значит, взять его в плен, дать что-нибудь – значит уничтожить даваемое взамен рабства того, кому она дается. Другими словами, покупается зависимость человека. В этой позиции кроется бунтарское сопротивление Сартра против Бога.
Сравним схожие мысли у Августина: «Когда мы одариваем нищего, то, возможно, желаем при этом приобрести власть над ним и подчинить его себе». То же с благодатью божьей – она может быть дарована тому, кто подчинится божьей воле. В подчинении божественному произволу есть тоже что-то неспокойное, отчаянное, - экзистенциальное.
А вот еще две характерные цитаты:
«Дело ведь тут не в небе, не в размере моря и земли и не в преисподней: мы прежде всего не можем понять самих себя, мы выходим за тесные пределы наших знаний и не в состоянии самих себя охватить, а ведь мы не находимся вне самих себя»
Августин
«Когда человек познает самого себя, его неизбежно охватывает отвращение»
Жак Бенинь Боссюэ
У Августина – то же беспокойство и неуют внутренней жизни. Человек по-настоящему живет лишь тогда, когда он, озаренный божьей благодатью, стремится реализовать вечное в преходящем. Но и Августин не лишен отчаяния:
«Здесь я могу быть, но не хочу; там хочу, но не могу; и здесь, и там я несчастен. (….) Как мне искать тебя, о господи? Ведь ища тебя, я ищу счастливую жизнь. Я хочу искать тебя, дабы жила моя душа… как же мне искать счастливую жизнь? Она не мой удел до тех пор, пока я не смогу сказать: довольно, вот она!»
Августин «Исповедь», 10 часть
Те же мотивы мы находим у французского писателя 19 века, оказавшего большое влияние на философию 20 века:
«Эта жизнь – больница, где все больные одержимы желанием сменить койку. Этому хочется страдать возле печки, тот полагает, что он бы поправился у окна. Мне всегда кажется, что я был бы счастлив там, где меня нет, и этот вопрос о переезде я постоянно обсуждаю со своей душой… Наконец у моей души лопается терпение, и она резонно восклицает: «Куда угодно, лишь бы подальше от мира сего».
Шарль Пьер Бодлер «Парижский сплин»
Тот же неуют, «охоту к перемене мест» мы находим у русского эмигранта, последователя Набокова, писателя-экзистенциалиста Гайто Газданова: «Уже в те времена я слишком сильно чувствовал несовершенство и недолговечность того безмолвного концерта, который окружал меня везде, где бы я ни был. Он проходил сквозь меня, на его пути росли и пропадали чудесные картины, незабываемые запахи, города Испании, драконы и красавицы, - я же оставался странным существом с ненужными руками и ногами, со множеством неудобных и бесполезных вещей, которые я носил на себе. Жизнь моя казалась мне чужой. Я очень любил свой дом, свою семью, но мне часто снился сон, будто я иду по нашему городу и прохожу мимо здания, в котором живу, и непременно прохожу мимо, а зайти туда не могу, так как мне нужно двигаться дальше. Что-то заставляло меня стремиться все дальше, - как будто я не знал, что не увижу ничего нового».
(Гайто Газданов «Вечер у Клэр»)
Ода времени Августина также нашла продолжателя в 20 веке. Угадайте, кого? Конечно же, Марселя Пруста. «В поисках утраченного времени» («О, злополучные дни юности моей, где вы?» - Августин. Могло стать эпиграфом).
Послушайте, как звучит у Августина: «Жизнь кратка: едва оставили мы колыбель, уже стоим у преддверия гроба. О том тоскуют и жалуются ежедневно все люди, однако не знают, как провести время. Для многих из них оно есть даже нестерпимое иго: дни представляются им веками, они изнемогают от скуки и усталости. Между тем часы текут, и как будто бы они не довольно быстро текли, надобно еще ускорять их ход тысячами нелепых выдумок, чтобы только избавиться от времени. Безрассудные!» - и т.д.
Хочется отметить, что влияние Августина на современную философию огромно, но еще большее влияние, мне кажется, он имел на литературу. Русские философы сравнивали двух отцов церкви по их влиянию на католицизм и православие – Августина у них и Кассиана у нас. Но мне бы хотелось Августина сравнить у нас с… Аввакумом – по степени их влияния на литературу. Ведь у Августина столь же легкий и непосредственный слог, как и Аввакума, и у него строчки так же продиктованы пылкой и преданной любовью к Богу, искренние, из глубины души идущие, рождаемые сиюминутно и только один раз. Потому столь же велико у Августина, как и у Аввакума, воздействие на умы, несмотря на все его противоречия, о которых люди просто забывают. И Августин, и Аввакум создали уникальные памятники словесного творчества.
Использованная литература:
Ежи Коссак «Экзистенциализм в философии и литературе»
Анри-Ирене Марру «Святой Августин и августинианство»