Не пробуждай воспоминаний или не уходи, побудь со мною
Продолжение, начало http://www.proza.ru/2011/10/28/927
Как часто мы просим Господа Бога быть милостивым к нам, сохранить нас и помиловать, взываем к милосердию Его и к человеколюбию. И автор не исключение. Грешен. Сколько раз взывал он к Господу: «Спаси и сохрани!», а уж автор в таких переделках побывал, что, думается, без положительной резолюции на его просьбу Творца и не выбраться бы ему оттуда целым и невредимым. А разобраться-то, по сути, может, и не нужно было Богу спасать автора, ибо грешен он и в страстях своих: и вспыльчив, и гневлив, и влюбчив, и с гордыней знаком, и много ещё чего можно в вину автору поставить, но не отвернулся от него Господь, хоть и имел на это полное моральное право. Слава тебе, Господи! И когда будет решаться судьба автора в самой Высшей Инстанции, станет он вновь взывать к милосердию и человеколюбию. И выйдет к нему какой-нибудь подъангел, самый низший чин в небесной канцелярии, мальчик-стажер, которого даже ещё и в штат не зачислили и вместо ангельских крыльев дали больничный халат с бейджиком и поручили разбирать личное дело автора, так как он не велик был чин и иного не достоин. И скажет ему тот юноша бледный с голубыми глазами – чистыми и глубокими своё горькое слово:
– Обернись на жизнь свою. Ты взываешь к милосердию, а был ли ты милосерден сам? Ты ведь, как писатель, был наделен полномочиями почти Господа Бога: ты мог создавать свой мир, с морями, реками, лесами, полями, заселить его разными животными и сказочными птицами, менять одним росчерком пера времена года, начинать и прекращать войны. Ты мог даровать людям жизнь и смерть, возводить их на самый пик славы и низвергать в бездну. В твоей власти было наделить людей самыми похвальными качествами: смелостью, благородством, умом, верностью, преданностью, трудолюбием, умеренностью, аккуратностью, целомудрием. Отчего же ты не сделал этого? А напротив, высвечивал самые низменные их пороки и выставлял на всеобщее обозрение нравственных уродов и говорил, что это правда жизни? Разве твои герои не взывали тебя, автора, к милосердию и человеколюбию? Для чего тебе было нужно, к примеру, растоптать первую любовь Лешки и Вероники? Чтобы дамы, читая эту повесть, прослезились, а мужчин в горле застыл слезный ком?
Нечего будет ответить на это бедному автору, зальется он горючими слезами и пойдет прочь, не в силах выдержать этого святого взора и не найдя ни слова в свое оправдание. Ах, как горько и как неуютно будет неприкаянной душе его. Но пока автор ещё жив, многое можно поправить. Вразуми меня, грешного, Господи!
***
На майские праздники Алексей взял отпуск. Причин для этого было множество: во-первых, Кадочников любил это время года, во-вторых, нужно было помочь родителям на огороде, в-третьих, рыбалка, и, в-четвертых, и в-пятых, и в-десятых – май подходил для отпуска по все параметрам. Да и вообще, отпуск себе Алексей всегда брал только в мае месяце.
Строительная бригада, которую он возглавлял, ничего против этого не имела. Да и что тут было возразить: бригадир никогда не болел, не брал отгулов по семейным обстоятельствам, наряды закрывал справедливо – что потопали, то и полопали, их бригаде всегда доставались самые выгодные наряды – была у Кадочникова какая-то волчья хватка относительно выгоды. Его бригада была одна из немногих на стройке, состоящая только из высококвалифицированных специалистов, и в ней не было текучки кадров, многие люди в бригаде работали по десять лет. Рабочие с Алексеем могли соглашаться или нет, спорили иной раз, чуть ли до драки – все решал «совет стаи», но последние слово всегда оставалась за бригадиром.
Землю на маленьком огороде за домом копали по старинке – лопатами, выбирая при этом все сорняки. Мотоплуг мать не уважала и называла его «юзжалколкой», которая только рубит хрен и рассевает его по всему огороду, то ли дело руками – всякую травинку выберешь. Видимо, истосковавшись по крестьянской работе, возделывал Лешка землю с явным удовольствием, раздевшись до плавок, потея и обливаясь водой из ведра. Зато загар приставал не хуже чем на Юге. Отец тоже старался не отставать от сына, правда, работал, не обнажаясь, и время от времени объявлял перекур. Земля в тот год была, как пух и исходил от неё такой благодатный аромат, что голова кружилась.
Лешка отчего-то ждал эту весну с каким-то особенным нетерпением, как когда-то давно в детстве и ранней юности ждал приближения праздника – Нового года ли, Дня Рождения, да и необязательно праздника, а просто отрадной перемены в жизни. Помнится, когда ему подарили коньки, он ждал, когда замерзнет пруд, но как назло мороз стоял слабенький и, брошенный с берега, камень пробивал насквозь лед и гулко уходил на дно. Потом ждал снега, чтобы открыть лыжный сезон, ждал зимние каникулы, чтобы объезжать лошадей. Потом снег надоедал и душа хотела весны, тепла и света и едва только, где-нибудь возле леса оголялась на бугорке часть земли, деревенские пацаны, по пояс, проваливаясь в рыхлом снегу, собирали хворост, разводили там костер и пекли картошку. В марте месяце не терпелось увидеть половодье, в апреле попить березового сока и гонять с утра до темной ночи в лапту, в мае – футбол, волейбол, рыбалка, когда ореховая удилище прогнется под тяжестью карася-лапотника. Да, ожидание иногда обманывало – само событие чаще всего не было таким ярким, каким рисовало его воображение, но каким же сладким было это ожидание, какой светлой радостью и тревогой наполняла оно душу.
Этой весной к Алексею Кадочникову вновь вернулось это, казалось бы, уже навсегда упраздненное чувство томительного ожидая, чего-то необыкновенного, удивительного и эта надежда наполняла грудь, как попутный ветер белый парус. Чего он ждал – Лешка не знал. Да и чего можно было ждать в этой глухой, полуразрушенной, спившейся в конец деревне, бедной и затюканной падчерицы погрязшей в распутстве, ставшей на путь скудоумия, циничной и расчетливой России? Не внучку же Марьянки Кнутовой? Он её хоть ни разу не видел, но она уже заочно надоела ему по рекламе матери, что складывалось такое впечатление, что Лешка долгое время жил с ней по соседству в коммунальной квартире. Как будто это она развешивала на общей кухне над кастрюлями и сковородками серое застиранное нижнее бельё. Ждать было нечего. Но наивное и доверчивое, как ребенок, человеческое сердце не внемлет голосу разума – оно ждало, верило, надеялось, что-то предсказывало.
К рыбалке на сомов Лешка готовился дня три: собирал по ночам с фонарем, ползая на корточках возле колодца, росников, наматывал на катушки новую леску, перебирал рыбацкие снасти: крючки, поплавки, блесна, грузила. Глядя, на эти приготовления мать грустно улыбалась:
– Вот кому охота пуще неволи. Это какая же необходимость заставляет человека на речке ночевать? Земля-то ещё не отошла, протянет, пойдешь весь чирьями – узнаешь тогда, а то ещё туберкулез какой наживешь.
Лешка в ответ лишь смеялся:
– Я, мать, с собой водки возьму половину багажника, а в ней ни одна бацилла не выживет.
– Давай, давай! Утопни ещё спьяну! Там кругом одни омута, так и ухнешь с головой.
Отец, видя как Лешка, кладет в багажник машины бензопилу, саркастически хмыкал:
– Ты насколько собираешься?
– Завтра в обеде приеду.
– А-а! Ну-ну! А я думал, ты жить там собрался. Взял бы с собой и мотоплуг, бугор бы распахал, огород завел: лучку, чесночку, картошечки. Диву даюсь, как же раньше на рыбалку-то ходили с одной ореховой удочкой? А теперь на три часа идет и одних снастей два обоза.
– Батя, отстал бы ты от меня! Ты хоть раз сомов ловил?
– Сомов не ловил, а карасей каждый день с пруда приношу, по три сковородки мать жарит. Поглядим, чего ты принесешь.
– Поглядим. Судя по вашим с матерью напутствиям – ни хрена. Умеете вы заочно настроение испортить.
На речке у Лешки было свое излюбленное место. Тут Упа делала крюк, и течения почти не было, место было сомовое, омутное, поросшее у берегов плакучими ивами, лозами, кувшинками и тростником. За зиму берега обвались и Кадочникову пришлось лопатой вновь расчищать площадку, обрезать ножом ветки кустарника, чтобы избежать зацепов и плутания лески спиннинга, «кошкой» из четырех рожковых вил расчищать тину. Берег был обрывистый, пришлось обновить осыпавшиеся с прошлого года земляные порожки. Потом поехал в лес за дровами. Завел бензопилу и стал пилить в размер багажника дубовый сушняк, выковыривал из земли сухие пни орешника – это вообще, ценный запас, такие гореть будут всю ночь, тлея, как уголь, пыша жаром. Лешка любил делать все основательно, не ляп-тяп, «авось», да «небось», а «с чувством, с толком, с расстановкой», не до роскоши, но чтобы уют чувствовался. Часов в шесть вечера он приготовил костер, поставил рыбацкое кресло, и, скуки ради, стал «гонять» в проводку плотву на запаренную пшеницу. Плотва клевала вяло и мелкая, поймал штук пятнадцать – грамм по сто пятьдесят.
Часов в десять вообще наступило затишье. Лениво журчала река, и сонно шелестел камыш. Вечерело. Лешка, развалившись на кресле пил баночное пиво и любовался закатом.
Май! Разве ещё другой, какой месяц сравниться с тобой по цветам, по аромату, по нежности? Есть ли что прекраснее на свете, чем эти кучевые облака, отражающиеся на темной воде – седые и мудрые, розовеющие на фоне уставшего за день солнца? А кругом такое раздолье: поля, луга, леса. Заплутай в этом лесу и выйдешь где-нибудь под Калугой или вовсе под Брянском, а там, может, и вовсе не выйдешь, так и сгинешь среди вековых дубов и сосен. Вспомнилось рубцовское:
«Россия, Русь — куда я ни взгляну...
За все твои страдания и битвы
Люблю твою, Россия, старину,
Твои леса, погосты и молитвы,
Люблю твои избушки и цветы.
И небеса, горящие от зноя,
И шепот ив у омутной воды,
Люблю навек, до вечного покоя…»
Душа мироточила. Солнце, как прекрасная дама, готовилась ко сну, снимая кольца, перстни, вытаскивая из волос шпильки и заколки, распуская золотую косу. Потом сбросило оно с себя царские одежды, надело шелковую ночную рубашку и легло почивать на зеленое ложе дубрав, засветив на небе синие мерцающие звезды.
Лешка любил уединение. Даже, когда с компаниями он ездил на рыбалку и то, старался уйти куда-нибудь подальше от народа – хотелось просто побыть наедине с природой, с самим собой.
Часов в двенадцать Лешка разжег костер, в лесу защелкали соловьи, с реки потянуло ночной прохладой. В кустах кто-то плескался, то ли утки, то ли русалки. Нечисти Лешка не боялся, от неё у него был серебряный крест, а от земных врагов на поясе висел охотничий нож, на земле под рукой лежал топор, а под берегом, в тайнике, был отцовский обрез от кавалерийского карабина с полной обоймой. Чтобы убить время Кадочников решил поужинать, котлеты матери на природе под водку – вкуснее не придумаешь. Сомы обычно клевали с часу часов ночи и часов до трех. Время было второй час. Пора бы! И вот первый спиннинг на рагатулине выгнулся дугой и, как очумевший, на нем зашелся перезвоном колокольчик донки. Есть! Первый влетел! Лешка схватил спиннинг. Рыбина из-за всех упиралась. «Хорошо хоть догадался, берег расчисть», – похвалил себя Лешка. Леска натянулась, как струна и от напряжения гудела. «Э-э, брат, не возьмешь – леска –плетенка, две с половиной тысячи моток и спиннинг за полторы штуки баксов, до ста пятидесяти килограмм выдерживает вес. Хрен ты тут чего порвешь или сломаешь. Я тебе не батя с ореховой удочкой!» – разговаривал Лешка с сомом. Затрезвонил и вторая донка. Лешка подсек и намотав леску на кол, вбитый в землю, стал выуживать первую рубину. Подведенный к берегу, сом при свете костра казался чудовищем и черный, усатый, с маленькими глазками и плоской скользкой мордой. В садок он не влезал. Кадочников бросив удилище, оглушил его обухом по голове и подхватил под жабры. «Хорош! Килограмм на восемь!» Второй сом был чуть поменьше. Много ли человеку нужно для счастья? Два сома, а сколько адреналину? Потом с полчаса было затишье. Ещё была одна поклевка, но рыба сошла с крючка. Время сомовье кончилось. Только к утру. Попался крупный лещ. Вот и весь улов. Но рыбалка задалась. Будет чем козырнуть перед отцом. Часов до восьми Лешка дремал у костра в кресле. Больше ничего не клевало.
Возле дома Лешка заметил на своем месте чей-то припаркованный «навороченный» джип «мерседес» с тремя антеннами, хромированным «кенгурятником» и московскими номерами. Первое, что пришло ему в голову, что приехал кто-то из клиентов-толстосумов, кому-то срочно приспичило поставить коттеджик. «Даже, если миллион в месяц предложат – не поеду, – решил для себя Кадочников, – Уроды! Наворуют денег и думают, что все им можно. Простые смертные на таких машинах не ездят». Лешка плечом толкнул дверь, настроения как не бывало. В доме отчего-то пахло дорогими женскими духами. Мать жарила на кухне котлеты, а отец из граненого стакана виски дегустировал виски, на столе стояла початая бутылка, на тарелке лежал черный виноград. Лешка разозлился ещё больше: «Никогда ничего не бери у посторонних, детей за это бьют. Обрадовался – выпить ему налили, заграничного пойла».
– Наловил рыбы-то? – как-то с издевкой спросил отец.
– Наловил. Вы я тоже, гляжу, тут кое-чем разжилась.
– Мы тоже поймали рыбку, не простую, а золотую. Выходи, красавица, явился твой суженный-ряженный, не смыла его волна речная.
Из зала вышла она – его Вика. Это должно быть был сон, просто он, Лешка, наверное, заснул на речке в кресле – вот она ему и пригрезилась, иначе с чего бы ей тут взяться? Он уже было хотел ущипнуть себя за щеку, но гибкие и жаркие женские руки обвили его шею, и мокрое от слез лицо уткнулась в его щетину, губы ощутили тот же самый вкус поцелуя с запахом лесной земляники. Это была она. Он бы узнал её из миллиона. Она не постарела. А из красивой, очаровательной девушки превратилась в ослепительную женщину, в такую, что Лешка, никогда бы в жизни не осмелился бы к ней подойти, это было равносильно, что захотеть стать королем, эта дама была не для простого прораба.
– Ну-ну-ну, будет! Успеете ещё намиловаться, – засмеялся отец, – А то ведь он помрет на радостях.
– Лешка, я же всю жизнь тебя ждала! – прошептала она.
– А как же муж, трое детей?
– Замуж я вышла в том же месяце, как ты женился, и развелась тотчас же, как ты развелся. Лешка – это судьба! А детей у меня никогда не было – это мать решила тебя припугнуть: одного ребенка мне приписать – мало, двух – тоже не звучит, а Бог любит троицу – вот она и сделала меня многодетной матерью. Это отец случайно нашел твое письмо в своих бумагах и такой скандал закатил, что матушку «скорая» увезла с давлением. Особенно ему твоя приписка понравилась «честь имею».
– А то, что ты подполковник, тоже ложь?
– Ложь, Лешенька, форменная ложь! – она улыбнулась, и он утонул в синей бездне её глаз, – Уже полгода как полковник.
– И кандидат наук?
– Доктор! Тебя это смущает? Лешка, я и училась, и защищалась от тоски, от безысходности.
Ох, не зря Лешка, так ждал этой весны. Оно и до этого в мае все было ярко и солнечно, но так только казалось, сейчас, словно, чья-то рука контрастности добавила и одуванчики вспыхнули золотом, и вишни девственно-нежным цветов зацвели, и зелень изумрудную стала, а небо-то, небо-то каким голубым сделалось. «Девочка с глазами неба мая» – была рядом. Более того, в никакой Мурманск ехать было не нужно – она уже давно жила в Москве и работала в госпитале имени Бурденко. И странное дело, она влилась в семью Кадочниковых, как будто всю жизнь в ней жила. Мать с первой же минуты стала называть её – дочкой. Отец, правда, с названием пока не определился, но чувствовалась, что она ему очень нравиться. Лешка издалека наблюдал, как он что-то долго рассказывал ей, указывая рукой в сторону речки. Вика внимательно слушала, а потом вдруг схватилась за живот, согнулась и принялась хохотать. Отец тоже зашелся смехом. Так, глядя друг на друга, они хохотали до слез.
Мать секретничала с соседкой, украдкой кивая на Вику:
– Генеральша! Вот тебе и «А» – ворона кума, а сорока-плутовка – тебе золовка, птичка-синичка – двоюродная сестричка.
– Ты бы хоть написала мне, а то вдруг меня бы и дома не было, я ведь мог и Турцию уехать отдохнуть.
– Нет, я больше никогда не стану доверять почте. Не могу я ей каждый раз по семнадцать лет из жизни дарить. Леш, а ты меня ещё любишь?
– А разве по мне не видно?
– Видно. Только ты мне об этом каждый раз говори, для меня это очень важно – ради любви я горы сверну.
– Вообще-то, последнюю фразу должен был сказать я.
– Так скажи!
– Ради любви я горы сверну! Ты на гитаре ещё играешь?
Вика взяла его под руку и повела к своей машине, на заднем сиденье лежала гитара. Из ящика для перчаток она достала журнал «Здоровье» и показала Лешке статью. Статья называлась: «И скальпелем и песней», на фотографии была она – его Вика, с гитарой с накинутым на военную форму белым халатом.
Но оставим на этом наших влюбленных. Тем более, что они затеяли стелить себе постель в шалаше, в саду, под цветущими вишнями.
– Давай, давай, бестолочь! Застуди девку, – ворчала мать, – Нашел лето красное. Дочка, ты не ходи с ним – пусть один там спит, а ты дома ложись.
– Нет, Анна Семеновна, Лешка не даст мне замерзнуть.
– Дурачок-то наш? – мать улыбнулась, – Нипочем не даст.
Тут еще произошел забавный казус, деревенская детвора, прослышав о приезде «генеральши» цветными мелками расписали им шалаш. На входной двери красовалось пробитое стрелой синее сердце, а на окнах «В +Л = Л.», они видимо хотели и ещё что-то приписать, но кто-то их спугнул, а зря – эта шалость была, как нельзя в тему.
Ночью мать вышла из дома. В саду свистел соловей, а потом зазвучала гитара и нежный, красивый голос запел:
«Не уходи, побудь со мною…»
Вот уж воистину, с милым и в шалаше рай.
07. 11. 11 год