Белое облачко, Сказки белого облач

 
     Анатолий Скала                Белое облачко
 
     Таганы — это полуофициальное название полузаброшенной деревеньки на самой границе Республики Марий Эл и Кировской области. За сто с небольшим лет в каких только краях, областях и уездах деревня не побывала! А началась эта любовь ее к самым разным переименованиям и превращениям еще с детства. С того, что она представляла собой два отдельных починка по две стороны одной узкой болотинки, с двумя разными картографическими названиями. В одну сторону от болотинки — починок Бахтинский, а в другую — починок же, — но Тагановский.
     Живущие в ближних домах от болотинки по утрам слышали у соседей и людской разговор, и мычанье коров, различались и звуки звенящего о подойники молока, но годами не видели лиц самих жителей — над болотинкой, разделяющей их починки, вился вечный туман.
     Чтоб сходить до соседей, нужно было иметь и сноровку, и ловкость, и даже известную храбрость. Болотинка извивалась в дремучем лесу на немереное расстояние, была щедро усыпана и заломами, и провалами, и оконцами с чистой водой, из которых торчали макушки ушедших под воду деревьев, и чтоб все это оббежать в оба конца, уходило полдня летнего времени. Зимой было короче, но белый туман и зимой никуда не девался, а был еще гуще и основательнее…
     Оно и понятно: болотинка не замерзала, и чем больше мороз, тем причудливее и изощреннее выплетались узоры туманных картин над ее логовом.
     Со временем люди все – таки победили ее своеволие и вместе с ним все ее таинство. Они вырубили дерева с длинными прядями мха на могучих ветвях, завалили оконца с бездонной водой разным хламом, пробили по кочкам тележные колеи и пошли и поехали через болотинку, разгоняя туман, не дающий им видеть друг друга… Говорят, что в это время расстроилось много свадеб между девками и парнями из этих двух починков. Объяснение было очень простое: в чужом селе всегда люди краше, а сейчас, мол, бахтинские и тагановские девки и парни стали односельчанами и утратили привлекательность друг для друга. И все это было верно, никто с этим не спорит…
     Но вот бабка Настя однажды сказала:
     — Когда молодежь говорила, стоя на берегу, слова их в тумане красивее делались, словно кто-то их подправлял или, может, чуть-чуть подменял: что сердечко хотело сказать, то другому и доносилось… И всю душеньку так незнамо и выскажешь, и другую, с того бережка, вызнаешь. А когда после встретишься, слов-то вовсе уж и не надо, и так все понимаешь — он лишь взглядом нахмурится, а ты наперед знаешь, чего он тебе сказать хочет. Так и жили потом — как-то больше молчком — по глазам все угадывали. — И добавила, помолчав:
     — А язык, — он коряв, а еще хуже — лжив. Как болотинку осушили, туман разогнали, так будто глухими все сделались — говорят, говорят с утра до ночи, а понять, что друг другу сказать хотят, не могут.
     Мы с моим Александром, твоим дядей, полгода через болотинку разговаривали… И когда он потом на вечерке у нас появился, я его без словечка узнала, и он меня тоже. Подходит и говорит: «Вот мы, Настюшка, и увиделись». Я в ответ ему «да» кивнула. Так весь вечер и простояли.
     А когда уходил, опять мне говорит: «Значит, так и договорились?» Я опять головой: «Значит, так и договорились». И давай к свадьбе готовиться… К Рождеству, как и знала, сватов прислал, мясоедом же свадьбу сыграли.
     Так без лишних слов двадцать лет с ним и прожили… А потом на войну ушел… В этом месте она замолчала и долго шептала о чем-то, крестясь на иконы, а потом уж продолжила:
     — Дочка с сыном у нас выросли, слава Богу, красивые и здоровые… А последняя, младшая Валя… Валюшка… простыла и заболела. Не могли вылечить… Восемнадцати не было… — бабка Настя достала платок, провела уголком под глазами и, прижав его к щеке, как при зубной боли, надолго оставила разговор…
     Я ее, Валю, помнил, хотя был совсем маленьким, лет пяти или, может быть, четырех: она часто ходила в наш дом к моим старшим сестрам. Я всегда начинал с ней войну — наверное, оттого, что она никогда не отказывалась от игры, не то, что другие в ее возрасте…
     Я размахивал перед Валиным носом какой-нибудь деревяшкой, изображая вооруженного всадника; Валя чаще всего после шуточного отступления разоружала меня и перебрасывала отнятое оружие через крышу амбара. Я ревел от обиды за поражение, а потом хвастался перед товарищами Валиной ловкостью.
     Потом помню Валю, сидящую под черемухой. Наверное, это было во время болезни. Она сидит бледная, вся усыпана лепестками отцветшей черемухи и глядит на нас, бегающих по двору за черемуховым опадающим цветом.
     Сейчас той черемухи нет. Она лопнула от мороза и высохла на корню. Мы ее аккуратно спилили, оставив пенек высотой метра в два, ребятишки пристроили на нем птичью кормушку и накладывают в нее хлебные крошки.
     И еще одно яркое воспоминание, которое связано с Валей уже в день ее смерти. Мы, мальцы, и ребята постарше идем из лесу, в руках — кепки с грибами, с бугра видна наша деревня: середина деревни и белый каменный дом в середине деревни, и тополя перед домом — все купается в белом тумане. В этом доме живут бабка Настя и Валя. И вдруг белое облачко отрывается от тумана и поднимается над горизонтом над тополями и растворяется, пропадает в небесной лазури.
     — Кто-то умер, — немедленно комментируют старшие это явление. Вернувшись в деревню, мы действительно узнаем — умерла Валя. И хотя, наверное, то облачко и смерть Вали ничем не были связаны между собой, кроме как нашей фантазией, подготовленной к необычному разговорами наших родителей о тяжелой болезни Вали — все равно то облачко и туман не выходят из памяти. Как и все, что рассказывала бабка Настя.
     Особенно по вечерам, когда из болотинки поднимается белый туман и клубится, и тянется по низине почти к самому нашему дому, тогда, кажется, слышу из тумана я бабки Настин спокойный голос:
     — Туман увел дочку. Видать, лишнего я рассказывала ей про отца, как мы с ним познакомились… про болотинку. Стала Валя туман слушать и с ним разговаривать по вечерам. А вечера-то хоть летние да обманчивы… Простудилась, не стало моей доченьки.
     Порой кажется, что в тумане звучат и другие, совсем незнакомые мне голоса и истории чьих-то жизней, клубясь, поднимаются над туманом, над тополями и летят над землей по высокому небу. И тогда остается лишь взять карандаш и записывать эти истории, пока они не исчезли, не растворились в огромном без конца и края поднебесье.