Анатолий Скала Рождественская лиса
— Опять одного окуня не хватает, — сказал Ростик, вернувшись с реки.
— Того, что с порванным плавником? — спросила Иринка и тут же созналась: — Его еще вчера вечером не было — я вам просто забыла сказать.
— Ну и вот: одного окуня прозевали — сейчас только два да щуренок. До осени так все стадо и растеряем. К чему, спрашивается, и кормить? — разобиделся на сестренку братишка. Как будто она была в чем-нибудь виновата!..
Три окуня грамм по двести или триста каждый, у нас были домашними, мы их кормили. Ну а жили они на свободе в реке.
По весне я решил углубить дно у нашего плотика-перехода: пускай, думаю, ребятишки купаются, когда жарко будет. А то речка наша совсем обмелела и приходится им на купанье ходить километра за два! Представляете? Только-только бы, кажется, освежились! Глядишь: не успели вернуться домой — снова грязные и в пыли! И приходится возвращаться на пруд. Так вот целыми днями и ходят туда да сюда - ближе к вечеру смотреть жалко на ребятишек.
Ну и выкопал я углубление возле нашего плотика — мне по пояс, а Ростику того больше — и сел отдохнуть. Ноги свесил в реку и смотрю на течение, жду, когда муть снесет: может надо еще там чего-то подправить.
И вдруг кто-то мне в пятку как тыкнет — я даже подпрыгнул от неожиданности! Что за диво?.. Смотрю: а купальня уже занята — ходят в вырытом углублении два порядочных окуня и везде все оглядывают, словно ищут — к чему бы придраться? А что тут выискивать? Все устроено на отлично: глубины — почти метр, и длины — почти метр. Ширины, правда, будет поуже — ребятишкам бы, может, и маловато — так окуни не ребятишки — и этого за глаза. И рыться тут нечего!
Тем же вечером мы пришли к омуточку втроем — я и Ростик с Иринкой. И там, в омуточке, глядим, тоже втроем: двое старых знакомых и новый, видать, важный барин — потолще, понеторопливее наших, и держится больше посередине. А эти по сторонам. И смотрю, роли вроде бы переменились — сейчас эти двое чего-то тому важному объясняют, а тот ходит и смотрит, к чему бы придраться!
«Ага, — думаю, — вот побудьте-ка вы сейчас в моей шкуре, а то как чего-нибудь критиковать, так вы сразу пожалуйста, а попробуйте-ка вы сейчас угодить этому толстяку!..»
Но смотрю, обошлось, все довольны и носики в нашу сторону повернули - как будто чего-то от нас дожидаются. Ну, мы бросили им на закуску парочку червяков, а утром один из джентльменов уже плавал с разорванным плавником — все же что-то не поделили!
С тех пор так и пошло: утром-вечером мы таскали им червяков, они все подъедали и прятались под мосточками. А купаться Иринка и Ростик, как прежде, ходили за два километра.
Признаться, сейчас я и сам бы не стал влазить в такой омуточек — характер у наших жильцов оказался драчливым — кольнут еще сдуру куда-нибудь плавником или схватят зубами за палец! А дней через несколько к нашей стайке прибился еще и щуренок — тут вовсе не до купанья. Хотя, как потом оказалось, щуренок, пожалуй, был даже излишне стеснительным. Появлялся всегда в темноте, наперед других нос не высовывал, не как окуни, червяков изо рта у других не выхватывал, а так больше — стоит возле берега. Если больно уж шустрый червяк на глаза попадется, тогда схватит, а в руки заглядывать, ждать, когда вы чего-нибудь ему бросите - этого не было.
В общем, Ростик кормил наших рыб по утрам — потому что вставал раньше всех и ему, пока все еще спят, все равно делать нечего. Мы с Иринкой ходили на речку по вечерам — к тому времени мы как раз успевали набрать червяков. Червей порванных окуни кушали лучше — поэтому мы еще успевали их изорвать!
Очень скоро обильная регулярная пища как будто бы их одурманила. Они стали вялыми и какими-то неповоротливыми: иногда минут пять или десять глотает такой обленившийся гражданин червяков, а потом они вдруг из него все обратно и выплывут!
Для чего было столько трудов? Начинать все сначала уже не охота! Стоит, смотрит такой гражданин, как сбежавшая пища вокруг его носа резвится и словно бы думает: «Ну, экая срамота!»
В общем, стали отлынивать наши окуни от кормежки, лишая нас главного интереса во всей этой затее, и стали мы их понемножечку взбадривать: то их веточкой ткнем, то обед в свое время не подадим, все надеемся, что набросятся, как бывало, на червяков! Только нет: с каждым днем наши рыбы все хуже и хуже. Сейчас даже меланхоличный щуренок и тот выглядел веселее, чем все остальные жильцы вместе взятые. Начались непредвиденные отлучки из омутка, и мы начали опасаться, что окуни сбавят в весе, что для хозяев, конечно же, настоящий позор.
А тут эта пропажа. И Ростик уже не на шутку расстроился. В его планы входило по первому льду испытать на прикормленных окунях те мормышки, которые они делали из цветастой фольги, и узнать их пригодность для настоящей рыбалки. Ну, а как ты узнаешь, когда к осени ни одной из прирученных рыб не останется?
В тот же день, когда стало известно о дезертирстве, случившемся в омутке, Ростик, так, между делом, спросил:
— Ты, Ирина, не знаешь, куда делась удочка, на которую мы сорожек вылавливали из родника?.. Ну, ты помнишь, когда на Востоке в кадушечке в роднике рыбки плавали? Мы тогда еще вместе с тобой их оттуда такой маленькой удочкой и выуживали!
— А зачем тебе? — с подозрением спросила Иринка. — Наверное, наших рыб ловить вздумал!..
— Нужны эти рыбы! И так скоро все разбегутся. Если надо, так я их руками переловлю, — вдруг насупился Ростик.
Мы сделали вид, что не слышали, что он нам говорит. А то он, в самом деле, придумает рыб руками ловить. Вот уж страху-то будет!
— А помнишь ты, папа, рассказывал, как Отец Серафим Саровский помог детям птичку найти? Ц неожиданно вспомнила дочка. Действительно, таких случаев было множество, а Святой Серафим Саровский за его помощь детям в таких вот, казалось бы, незначительных с виду, делах, был особенно как-то любим в нашей семье.
— Вот бы нам его попросить, чтоб нашелся тот окунь,— продолжила дочка. — Только мы ведь молиться-то не умеем! А то больно уж Ростик расстроился, — эту фразу Иринка закончила шепотом, чтобы Ростик ее не услышал.
Но тот и сам понял, о чем идет речь, и обида на окуня еще больше усилилась от сестренкиной жалости. Чтоб его не расстраивать еще больше, мы с дочкой забрали по удочке и отправились на рыбалку за дикими окунями на тот самый Восток, о котором сейчас вспоминал Ростик.
Ёто было почти рядом, не более километра от нас. Раньше этот Восток был деревней. Потом все разрушилось, и остались от этой деревни лишь пруд и черемухи с ветлами, да малинник по ямам, да светленький родничок. Но о нем разговор вести надо особый.
Пока же отправились мы с Иринкой за окунями. На востокском пруду жили щуки и окуни. Кто кого из них ел, и что ели потом победители для нас было загадкой — другой рыбы в пруду не было, не считая, конечно же, верхоплавок. Но уж больно они были мелкими, чтоб суметь самим выкормить щук до метра длиной! А таких мы не раз там видали. Но ловить не решались.
И сейчас нацепили мы червяков на крючки и закинули возле берега — нам нужны были окуни, даже меньше того — нужен нам был единственный окунь, но хоть чуточку походивший на нашего беглеца. Мы б тогда его бросили в омуток и таким простым способом возместили урон в нашем стаде и этим утешили Ростика.
— Смотри, папа, лиса, — прошептала внезапно Иринка. Я бросил разглядывать поплавок и взглянул в направлении, куда мне показывала дочка.
Действительно, посредине полянки, где была у нас прошлым летом гречиха, сейчас мышковала лиса. Только очень уж странная была что-то лиса — я бы даже подумал, что это собака, а не лиса: до того она выглядела неказистой — словно старый чулок, вдруг отправившийся на прогулку.
- Неприятная что-то лиса, — поделилась своим впечатлением дочка. И я с ней согласился.
— И хвост словно собачий, в репье, — продолжала разглядывать дочка животное.
— Да, действительно, хвост у лисоньки подкачал,— огорчился я. — Не успела лиса вылинять что ли?
— А может быть, это вовсе и не лиса, а собака? — засомневалась Иринка.
— Да нет, вроде лиса: морда лисья! За лето оправится — не узнать будет лисоньку!
— А где твой поплавок? — испугалась Иринка, оставив лису. И одним своим криком испугала все общество: я с испугу рванул удочку — над водой пролетел перепуганный окунь, и выплюнул нам под ноги перепуганного червяка, а сам шлепнулся рядом с ним. В довершении всего, по полянке к ближайшему лесу умчалась и перепуганная лиса.
Окунь, выскочивший из воды, был похож на пропавшего: может, чуточку похудей — наши выглядели поупитаннее! Или это нам так уж казалось? Для большего сходства с исчезнувшим дезертиром мы порвали ему верхний плавник и отправились отпускать в омуток.
На другое же утро пришел Ростик и сообщил:
— Чужой окунь прибился к моим!..
С какого-то времени наш мальчишка стал звать рыб своими!.. Мы даже и не заметили.
— Почему ты решил, что чужой? — спросил я у него. И как мог убедительнее, объяснил:
— Это наш возвратился. И даже перо верхнее порвано! Разве ты не заметил?
— Вот вы и попались: перо порванное, а губа це-е-лая. А который уплыл — у того губа была порванная — я крючком порвал, когда удочку пробовал! Давайте-ка забирайте свою рыбину. А то я прикажу, чтоб щуренок его проглотил! Или сами кормите — я всех окуней вам откармливать не договаривался!
Еле-еле мы все это дело уладили…
А тот окунь к нам больше не возвратился, сколько мы его не дожидались. А лето все шло, шло — и кончилось!
Уезжая уже окончательно в город, сынишка сдал рыб мне до осени на хранение и пообещал:
— Как замерзнет река, мы к тебе и приедем. Проверим, какие мормышки моим окуням больше нравятся. Они будут у нас вместо барометра: утром выйдешь и сразу видать — клюют окуни в этот день или нет? Если нет — сиди дома, смотри телевизор.
Сын выглядел бодрым, но тоже, наверное, понимал: до замерзшей реки было ой еще как далеко, а поэтому расставание веселым не получалось.
На каникулы осенью ребятишки ко мне не приехали, не собрались…
Я ходил по замерзшим прудам с зимней удочкой и никак не угадывал, чтобы окуни лезли в лунку наперебой, как случается по перволедью. Пробурил я и лунки над омуточком, в надежде использовать одомашненных рыб, как советовал мне сынишка, вместо барометра — но рыб не было. Из, уютного некогда, омутка сейчас пахло сыростью и нежилым.
Приближалось и Рождество.
я все чаще задумывался над бессмысленностью существования, слушал радио: иногда там читали какой-нибудь милый рассказ о рождественских чудесах. После этого начиналась реклама о раках, обитающих в ночных барах столицы. Одна порция этих раков и кружка холодного пива там были всегда очень дешевы – всего шестьдесят долларов. Значит, я бы сумел прокормиться одной порцией таких раков почти целый год — пиво я бы отдал бедолагам, что маются сутками в этих барах.
И чем ближе к празднику, тем все чаще я думал, где взять пятьдесят центов, чтоб съездить до города повидаться с детьми; и вдруг с ужасом понимал, что мне этого недостаточно — чтоб купить ребятишкам хоть что-нибудь для подарков, нужна была сумма еще вдвое большая!
Я бродил по деревне, приглядываясь к пенсионерам, и никак не решался спросить у них денег взаем: я давно был им должен — как, впрочем, и все трудоспособное население нашей страны — и уже не надеялся на взаимное понимание к моей просьбе. С каждым днем я все больше и больше впадал в нескончаемую неврастению.
Иногда по ночам я выскакивал за порог, смотрел в звездное небо, слегка обесцвеченное у горизонта ночным городом, и мечтал, что вот если б сейчас в мире не было ни дорог, ни автобусов, на которых обязаны ездить нормальные люди, желающие повидаться с детьми, я бы встал на широкие лыжи, а к утру уже отмахал эти жалкие шестьдесят километров, которые разделяли меня и ребятишек.
«И своими корявыми лыжами ты бы выставил на позор и себя, и детей!» — начинал мне шептать чей-то голос в мозгу, и я с ним соглашался — доказывать, что он вовсе не прав, у меня просто не было сил.
Вместо этого я принимался просить Серафима Саровского, чтобы он возвратил мне детей. Словно те были птичками или рыбками… Я, наверное, понимал, что уже богохульствую, но не мог укрепиться ни духом, ни разумом, чтобы заставить себя удержаться от этих молитв. А еще того хуже — мечтал я о сказочном, долгожданном подарке, который сейчас мог решить все проблемы. К примеру, лиса! Будь сейчас у меня превосходная рыжая шкура лисы, я бы мог ее тут же продать и купить ребятишкам подарки на Рождество. И еще мне осталось бы на автобус. Тогда мне не пришлось бы идти в город на дедовских старых лыжах, к тому же в потрепанных валенках.
Лыжи были охотничьи, самодельные. Они были рассчитаны для охоты на белок, на лис — на всю живность, которая прячется по лесам от таких бестолковых людишек, как я, а совсем не для города. Я же был лишь способен выкармливать кроликов, да и то за последние дни их совсем заморил.
Воспоминания о некормленых кроликах окончательно довели меня до отчаяния. Я взял ивовую лубню и решился им дать пока сена. Для этого мне пришлось пробираться сугробами к сеновалу, стоящему на отшибе. Протиснувшись через плохо закрытую дверь, я застыл в нерешительности: в лунном свете, слегка освещавшем сарай, я увидел какое-то существо. Оно то ли спало, а то ли кого-то здесь караулило. Или, может быть, поджидало меня, чтобы броситься!.. Если это какая-то собачонка, тогда ладно, а если какой-нибудь дикий зверь да к тому же и раненый!
Я попятился из дверей и отправился за фонарем. Если зверь убежит, то и ладно, а если дождется, пока я вернусь, то со светом не так будет страшно его выгонять, или что там с ним делать?..
Зажег я фонарь, взял для всякого случая палку и все думаю: «Кто же это такой? И когда он ко мне заявился? Следов свежих нет, значит, это еще до бурана. Буран был вчера. А в сарай я ходил еще за день до этого — получается, этот зверь там живет уже день или два! Что же думает Рекс?» Рекс, понятно, собака — мой верный охранник и друг! Вот так дело!
Еще думаю: «Может, это лиса! Подстрелили какие-нибудь ротозеи, а добрать — как все эти охотнички говорят — не добрали! Или, попросту — не добили!
А если уж не лиса, — дальше думаю, — то тогда собачонка. Не может быть, чтобы волк там заснул. Да откуда ему здесь и взяться?»
Открыл я, сколь было возможности, дверь, фонарь вперед выставил, а по-прежнему не пойму, что же это за гость у меня? Морда острая, ушки черные, словно как у лисы, а хвост ровный, собачий. И спит. Завернулся колечком, нос в кончик хвоста спрятал, и спит.
Ткнул я палочкой осторожно — не просыпается. Взял тогда я за лапу всего этого зверя, а веса не чувствую, поднес ближе к огню Ц да ведь это лиса! Та, что нынче весной по полянке у нас бегала! Не оправилась, видно, лисонька Ц как была неопрятной, такой и осталась. Совсем старая, что ли лиса?
Принес я ее в дом. Положил у порога и думаю: «Ну и что мне с тобой сейчас делать? Снимать шкуру, выделывать — только время терять! Будь лиса поисправнее, можно было бы на продажу, а тут — кто возьмет? И выбрасывать тоже вроде нехорошо…»
Сижу так, размышляю, лису с боку на бок под свет поворачиваю. «Э-э, да ты ведь, бедняжка, от голода с холодом померла: ран нигде не видать, а вон лапы вконец обморожены и распухли, и хвост тоже на кончике, словно культя… Да, видать, что отбегала ты свое!.. Как же ты зимовать, в таком случае, собиралась, уж если мы летом тебя такой видели? Вот и вышло: ударили холода — ты совсем и ослабла; наверное, в эту пору и ноженьки обморозила — а уж после тебе мышковать и то стало неловко, не только за зайцами по сугробам носиться. Тут от голода с холодом ты ко мне и пришла! Только поздно тебя я увидел, и вряд ли сумел бы тебе я помочь — и сам в эту зиму все время пощусь. Так что, видно, такая судьба уж тебе.»
Я обрезал затасканный лисий хвост и распухшие лапки, снял шкуру и начал выделывать.
Пока мыл да мочил в кислоте, все какое-то странное чувство не покидало меня. Вот с одной стороны вроде жалко бедняжку — несладко пришлось доживать ей свой век; а с другой стороны — ну как можно себя довести до такого вот состояния?! Ни на шапку тебя, ни на выставку?.. Так уж, если связался с тобой, так доделаю — может после на стельки или на чего-нибудь пригодишься.
Провозился я с этой лисой и всю ночь, и все утро, и только к обеду промыл напоследок ее порошком и повесил сушиться.
Когда лисий мех начал медленно подсыхать, начал мять да тянуть, да потряхивать я лису, чтобы жесткости после выделки не осталось; зимой рано темнеет, и все это доделывал я уже в темноте. А когда включил свет, то глазам не поверил: лежит у меня на руках зверь, красивей которого я не видел. Пушистый, как воздух, с бордовой спиной, ушки — словно два угля, от них — черная полоса вдоль по хребтику; а животик — оранжево-красный, с опалово - голубым ближе к задним ногам, и с извилистой, убегающей белой стрелочкой посередине.
Но главное — голова! Белоснежные бакенбарды — как два веера в разные стороны! Видно, очень солиднейший лис их носил в своей жизни! И грудка — пушистая, белоснежная грудка с чудесными отворотами по передним ногам и сужающейся белой волной, убегающей по животу.
Вот тебе и поляночная лиса!
Если б я не своими руками обснимывал и выделывал эту шкуру, пожалуй, и не поверил в подобное превращение. Да, действительно, такой лисоньки я еще не видал! Хорошо, что испортил ее, отмахнув сгоряча хвост и лапы — а то обязательно утащил бы на рынок и продал. Сейчас ребятишкам останется! Не беда, если выйдет кому-то и одному, они умницы, и умеют тому радоваться, что другому купили или подарили. Вот и будет подарок обоим на Рождество!
Сам же думаю: «Кто же это его нам послал? Не угодник ли Серафим Саровский?!»
После этого я, как мог, помолился святому отцу за подарок, а дело уж к вечеру. Сутки только прошли, как стоял я на холоде и не знал, как увидеться с ребятишками! Да чего же тут думать?! Схватил я фуфайку и сразу к соседям. «Ссудите мне денег! — с порога еще говорю. — Как приеду из города — все верну, и что раньше брал... Все отдам!»
Ну, соседи наверно подумали, что я клад нашел в своем доме, и без всяких, обычных в таких случаях, отговорок, ссудили меня сколько я запросил.
Через час я вдыхал уже запах автобуса, увозившего меня к детям, от этого мои мысли никак не могли заостриться на чем-нибудь определенном. В мгновение ока я схватывал и всю суть мироздания, и жизнь каждой отдельной снежинки, порхающей за окном, даже самые сложные, непостижимые раньше вещи, казались мне легкими и простыми. И я только дивился, какие ненужные нагромождения условностей в этом мире мешают нам быть абсолютно счастливыми!
С бесконечным волнением нажал я на кнопку звонка у квартиры, где жили сейчас мои дети, и тут же запутался в ихних радостных криках и восклицаниях. Мы, по-моему, даже плакали в эти несколько первых мгновений, как только увиделись. А потом пришла очередь восхищаться лисой.
Но вначале, когда я достал ее шкурку, пушистую и красивую, словно облако на закате, Иринка и Ростик испуганно закричали:
— Зачем ты убил ее?!
Мне пришлось объяснять, что лиса была старая и сама умерла от бескормицы. Ребятишки не верили. Я напомнил им окуня и лису, промышлявшую на полянке, когда мы подыскивали замену для беглеца. Но Иринка и Ростик по-прежнему сторонились лисы, а Иринка твердила:
— Нет, ты папа, смотри, эта, сразу видать, яркая, молодая, а та была всклоченной, неопрятной, и хвост как у собаки! Зачем ты не взял с собой кончик хвоста? У той хвост был совсем не такой!..
Я раздумывал, как мне им попонятнее втолковать, что лиса после смерти преобразилась и обрела свою истинную красоту, что такое бывает на свете не только с лисой…
Дочка, будучи повзрослей, начинала как будто о чем-то догадываться. И хотя ее все еще детский ум не мог разом постичь всего таинства происшедшего, и она все еще недоверчиво вглядывалась в лису, в глазах ее наравне с удивлением и сомнением появилось сперва радостное восхищение, а затем непонятное сожаление.
— Неужели ее нужно было лишь хорошенько помыть, чтоб она превратилась в такую красавицу? — вдруг спросила она.
«Да. Но чтобы такое произошло, лисе нужно было сперва умереть,» — пронеслось у меня в голове. Я, конечно, не стал говорить это вслух и оставил своих ребятишек на самом пороге уже философского рассуждения о жизни и смерти.
Вместо этого я сказал:
— Это вам послал Серафим Саровский! К Рождеству.
Конец