Внучка

Старый Давид обеими руками надел очки на бледное, худое, тонконосое, в профиль как бы орлиное лицо свое и включил телевизор.
- Давай спокойно позавтракаем, - сказала Клара, - вчера ты слышал, что не рекомендуется …
- Срочное сообщение, - прозвучало с экрана взволнованно. – Новый теракт. Террорист-самоубийца вошел в автобус маршрута …
- Додик, - вскричала Клара, чьи все еще прекрасные черные глаза заполнил страх, - она же поехала в армию на автобусе! Наша внучка! Единственная! Наша Рина!
- Не паникуй раньше времени! Из-за твоего крика мы не услышали, какой это был маршрут. Послушаем дальше! – произнес Давид нервно.
И вспомнилось, как он, молодой артиллерист, оказался один против трех фашистских танков.
- Главное, Данилко, не паникуй, - прокричал лежащий на земле Михаил Петренко, его раненный командир, - бей прямой наводкой до последнего. Бей! Бей!
И он, оглушенный взрывами, пронзенный осколками, бил прямой наводкой, пока не потерял сознание. И в эвакогоспитале 4802 они лежали рядом на койках: лейтенант Петренко и рядовой Давид Ройтман, которого командир окрестил Данилкой: это имя ему нравилось больше.
- Тебя к герою представят, - улыбнулся Михаил очнувшемуся Давиду. – Сумел ты подбить все три танка. Я надеялся, что хоть один одолеешь, пока жив … А ты – все три. И выжил. Кое-как. Да и я, сам видишь, какой стал. Но руки-ноги целы. Подштопали меня. Спасибо хорошим докторам.
Воевать Давиду больше так и не пришлось: оттяпали хорошие доктора одну ногу до колена, да и дырка в черепе никак не хотела заживать, пока снова не вмешались доктора, уже московские, послевоенные: сделали-таки заплату.
- Додик, там, в том автобусе, было много солдат? Ты не расслышал?!
- Не паникуй, тебе говорят! Узнаем все, еще не раз повторят.
Снова вспомнился Михаил, погибший под Берлином в апреле сорок пятого, успев написать последнее письмо Давиду, где в который
уж раз возмущался тем, что не дали Данилке ни Героя Советского Союза, ни ордена, а лишь медаль «За отвагу» вручили в госпитале.
А вот красавица Клара вышла замуж за него, одноногого и без орденов. И живут они вместе уже больше пятидесяти лет. Замечательную дочку, Светочку, вырастили, и внучка почти все время при них была: Светочка - детский врач, работала на двух ставках, а ее муж Петр – строитель мостов, из-за мостов он вечно пропадал в командировках.
И в Ашдоде Рина больше времени проводила у дедушки с бабушкой. А когда им дали квартиру в хостеле, стала реже заглядывать. Повзрослела, с хавером (товарищем - иврит, слово может применяться  в разговорной речи и как «любовник». А.Г.) свободное время проводит. Юра – студент юридического факультета, отслужил в боевой части. Он ленинградец, серьезный, умный и довольно крепкий, что тоже немаловажно.
- Нет, не может быть, чтобы там оказалась Рина, - сипло произнес Давид вполголоса.
Встал, взял палочку и пошел к двери.
- Куда ты, Додик?
- Не могу тут сидеть, пойду на улицу.
- Давай включим радио «РЭКА»! Там тоже передают … Не уходи!
- Нет, мне душно, пойду на улицу.
Она больше не стала его отговаривать.
На скамейке около дома сидел сосед Авраам, отставной полковник Советской  армии, со «Спидолой». Приемник был старый, но сильный. Оттуда звучала английская речь: сосед владел кучей языков, окончил перед войной какое-то секретное учебное заведение.
- Теракт, - сказал Авраам гневно.
- Да, - горько откликнулся Давид.
Открылось окно, Клара дико кричала:
- Ой, Давид, о-ой! Вэйзмир (горе мне – идиш. А.Г.)! Нет у нас больше внучки, нет Риночки нашей!
- Ты что говоришь? Откуда знаешь?!
- Света звонила! Ой вэй! Жить не хочется! Ой вэй! Давид! Давид! Ну иди же домой, иди же!
Она умолкла, и не видно стало ее в окне, и он догадался, что это – обморок. Заспешил к ней.
Захлопотал около жены. Не открывает глаз, лежит бледная. Умерла? Покрылся холодным потом, здоровая нога ослабела, ватной стала.
Побрызгал водой из стакана в лицо Кларе, и она открыла те любимые, те дивные глаза свои.
- Наверно, ошибка, - бормотал муж, помогая ей встать, - ошибки же бывают.
- Нет ее! – закричала жена протяжно, словно завыла. – Не-ет ее! За что-о?! За что это нам? Почему я дожила до этого? Почему не погибла в сорок первом? Бедная девочка! Родная ты моя! Красавица ты наша! Почему не я за тебя, не я?
Клара в сорок первом шла из родного городка на восток. Торопилась, но германская армия шла быстрее. И девушка оказалась на оккупированной территории. Одна, совсем одна. Пряталась в высоких травах, в рощах и перелесках днем, а ночью упрямо шла на восток. Ночью и переползла линию фронта. В нее стреляли с обеих сторон, но даже не ранили.
- Твоя звезда, - сказал советский командир, допрашивавший Клару, - один шанс был из тысячи добраться до нас. А что если ты шпионка? А?
И тогда, наконец, слезы прорвались из глаз ее, рыдания сотрясали все тело, и она закричала пронзительно и прерывисто:
- Ты фашист! Убей меня! Убей! Зачем я шла столько дней?! Зачем?! Куда я пришла?! Ой вэй!
Из обморока ее вывел молодой фельдшер, он же случайно нашел ее документы, запрятанные в лифчике, и офицер поверил ей, и смущенно просил прощения - и за себя, и за фельдшера. А теперь вот Давид вывел ее из обморока. И так же тяжело ей сейчас, как тогда было. Нет, нет, тяжелее, в сто раз тяжелее, чем тогда… В сто раз!
Они были на похоронах Рины. Дедушка. Бабушка. Отец. Мать.
И снова – обморок у Клары.
Давид кое-как с помощью военного медика привел жену в чувство, когда уже церемония близилась к концу.
Домой ехали молча. Зять вел машину, слезы катились по его худым щекам. И подумал Давид, что это мешает видеть дорогу.
Они могут попасть в аварию. И погибнут.
Ну и что? Зачем жить, если нет Рины? Ее прекрасного лица, ее стройной фигуры, ее нежного голоса, ее песен на русском, на идише и на иврите. Ее звонкого смеха…
Подумал о террористе, чью фотографию видел по телевизору. Молодой. Красивый. Совсем еще мальчик. Мог бы жить да жить. Но хотел умереть.
Нет, не хотел! Ему внушили, что он попадет в рай. Убийца и самоубийца! В рай - за такой грех? Как юноша мог поверить в такую нелепость? Или он верил, что убить еврея – это благо? А себя, себя зачем убивать? Во имя каких светлых идей?
Он, Давид, воевал за свободу советского народа, за Родину-мать, которую любил. Он не ждал рая. Он атеист, он просто воевал честно против захватчиков. Он выполнял святой долг. Но никогда бы он не взорвал автобус, где едут женщины, старцы и дети! Нет! Никогда! Никогда!
А этот… Лишь бы побольше евреев утащить за собой на тот свет – и попасть в рай.
Он не знал Рину. А если бы знал, то мог бы в нее влюбиться. И она в него – тоже. Но их нет уже. Обоих. И не только их … Какой смысл жить дальше? Разве что отомстить! Жестоко, беспощадно!
Они провели дни траура почти молча. Тем, кто их навещал и говорил слова соболезнования, что-то отвечали. Наливали кока-колу, клали печенье и торт, кое-кому и что-то покрепче.
Давид не брился и после дней траура. Он стал выглядеть совсем старым. Не улыбался.
А Клара стала как-то странно себя вести. У нее слабела память, она не всегда понимала, что ей говорят. Врач качал головой: полагал, что дело плохо и никакое лечение не поможет женщине.
- Я хочу, чтобы мне дали автомат, - сказал Ройтман Аврааму, соседу-полковнику, - пойду на пропускной пункт и убью их столько,
сколько успею. Помоги, Абрам. Тебе поверят, ты офицер. Я оставлю записку, что действовал только от себя и что государство тут ни при чем. Но я должен отомстить за внучку. Помоги, пожалуйста. А?
- Ты что городишь?! Никто тебе оружия для такой идиотской затеи не даст. Стране нужно это?!
- Я фронтовик! Пойду в последний бой!
- Я сочувствую твоему горю. Но евреи не должны быть убийцами безоружных. Да, на фронте надо убить врага, война есть война. Как можно просто так взять да и отнять жизнь у людей, которые едут к нам на работу? Только за то, что они арабы? Это было бы подлостью. Никто тебе не позволит. Остынь, друг.
- Ладно, хватит мне лекцию читать. Я понял, что не позволят. Но я уверен, в душе ты считаешь, что я должен, обязан мстить. Потому что Рина …
Голос его прервался. Он махнул рукой – и ушел, хромая сильнее обычного. Авраам вздохнул, ему было жаль Давида: сломаться может, если ему не помочь. Тут психолог нужен. Толковый врач нужен соседу.
Однако, как стало ясно, врач был нужен не Давиду, а Кларе: женщина все больше теряла память, заговаривалась, страдала бессонницей, жаловалась на сильную головную боль.
Иногда она как бы пробуждалась и кричала:
- Почему она? Почему не я? Почему, ну почему так несправедливо?
Ее глаза, всегда смотревшие с затаенной печалью на мир, стали отрешенными, утратив живость и красоту свою.
Она стала худеть. Все быстрее. Света пояснила Давиду, что психологи бессильны, надвигается неотвратимое: мама сама умереть хочет – и тело подчиняется этому желанию.
НИ уговоры, ни лекарства, даже самые сильные, не примиряют ее с жизнью, которая так страшно поступила с юной красавицей Риной.
Терял силы и сам Давид. Седая борода его стала совершенно белой, как и волосы на голове. Даже брови поседели.
Когда по совету врачей Клару поместили в бейт-авот, каждый день супруг навещал ее. Она его уже не узнавала. Потом стала отказываться принимать пищу. И однажды, когда Давид пришел навестить ее, ему сказали, что бедная женщина ушла ночью навсегда.
- Нэшикат шамаим (поцелуй Небес. А.Г.), - тихо произнесла ивритоязычная старушка, чья койка стояла рядом с койкой покойной Клары.
Никто, конечно, не знал о том, как внезапно Клара во сне увидела светлую точку, которая стремительно приближалась, и как стало ясно, что это вовсе не точка, а огромное круглое окно, за которым – голубоватый серебристый свет.
Вот она уже за этим окном. Тихая музыка звучит вокруг. Она слушает ее восторженно, она впитывает удивительный свет, ровно разлитой в пространстве.
И в этом дивном свете приближается к ней с улыбкой ее любимая внучка, прекрасная Рина.
Хоронили Клару в полдень. Было жарко и душно, ярился хамсин, ветер пустыни, ярилось коварное солнце Средиземноморья, печально звучала заупокойная молитва.
Видя, как опускают в могилу тело его жены, Давид окаменел. Они прожили вместе более полувека, и он не мыслил жизни без нее, не хотел оставаться вдовцом.
- Давид, держитесь, - сказал Юра, обняв старика за плечи.
И тот увидел, что глаза друга его внучки покраснели. Юра был непривычно бледен.
- Зачем мне держаться, сынок? – возразил Давид со стоном. – Ушли самые близкие, самые любимые люди. Это ты держись. Я ведь вижу, как тебе трудно. Но ты должен быть крепким. Ты должен жить - для Израиля. И в память Рины. Она так любила страну! А мне пора на покой. Да.
Света и ее муж Петр усадили Ройтмана в свой «Субару», а Юра уехал на мотоцикле, с места взяв немыслимую скорость.
- Папа, ты должен жить у нас, мы тебя одного в хостеле не оставим, - заявила Света.
Давид благодарно согласился.
Каждый день приезжал несчастный на кладбище. Его подвозили незнакомые люди, когда он выходил на шоссе и поднимал руку.
Он подходил к могилам. Сначала к Рине, долго говорил с ней. Потом – к могиле Клары. Здесь он молчал. Но чувствовал, как душа его беседует с душой любимой жены. Обещал, что скоро придет к ней. Что желает этого все сильнее.
- И мы будем с нашей Риной, она ведь тоже там, я знаю, - мысленно обращался к жене. – Я был атеистом всю жизнь, но теперь я знаю, что был не прав. Я верю, что есть в мире Добро и Зло, и не нам решать их войну. Нам, всем людям, надо было бы любить друг друга, а мы никак не научимся. Тысячи лет.
- Хватит уже рассуждать, - как бы ответила ему жена, - если тебе так трудно там, то приходи.
- Лишь этого желаю, - мысленно воскликнул старый человек.
Вечером Петр, читавший газету, вдруг сердито отбросил ее и закричал:
- Надо было нам ехать в Штаты. Риночка была бы жива! Зачем я вас всех послушал и не пошел в американское посольство?! Меня, отказника и дважды репрессированного, они бы приняли. И Рина жила бы!
- Замолчи! - рассердился Давид. - Израиль – это наша страна, единственная в мире! Наша историческая родина. Ты забыл про одиннадцатое сентября в Нью-Йорке? А про культурный центр в Аргентине? Мы поступили правильно! Но Рина…
И тут прорвались рыдания у ветерана. Они сотрясали его. Но постепенно он взял себя в руки.
- Прав, Абрам-полковник, - сказал, несколько успокоившись. – Мстить невинным - не годится. Я пойду в городской совет, попрошу, чтобы дали какую-нибудь работу, полезную для людей Израиля. Буду как доброволец трудиться, без зарплаты. Я ведь многое умею. И все, что сделаю – будет в память о нашей Рине. Верно?
- Да, руки у вас золотые, - согласился Петр. – Вы можете много пользы принести. Главное же, Светочку не осиротите окончательно. Ради нее живите, пожалуйста. Я ведь поначалу тоже хотел мстить, как вы. Но этим Рину не вернешь, а стране навредишь. Да и про Америку зря я вспомнил. Даже стыдно стало.
- За признание – полнаказания, - тихо ответил старый Давид, как бы не чувствуя скупые и едкие слезы в глазах и все сильнее ощущая застрявшую в сердце, не утихающую, заостряющуюся боль.